Зима в Усть-Омчуге

Зима в Усть-Омчуге.


Осени в этом поселке, почти не было, сразу же после короткого периода дождей и слякоти, задул сильный ветер, и он принес холод, правда по местным меркам небольшой всего градусов15-20, но при сильном промозглом ветре выйти на двор нельзя было, не укутавшись в свитера и толстую шубейку, а лицо было закрыто маминым вязаным платком. Оставались небольшие щелки для глаз, на голове шапка-ушанка, с завязанными теплыми ушами под самый подбородок. Вот так мы и ходили в школу, которая хорошо отапливалась печами, стоящими в каждом классе. Дежурный по классу обязан был приносить дрова в особый ящик, которые потом закладывали в печь.
Однажды отец, не помню, почему взял меня с собой в какой-то далекий поселок, куда он ездил по делам и раньше. Выехали мы довольно рано, но ночь там почти не кончалась, кажется только, что был рассвет, и через небольшой промежуток времени начиналась ночь, при этом сразу же становилось темно. Ехали мы в таком же крытом газоне, в каком мы приехали в Усть-Омчуг из Магадана.
Неожиданна началась пурга, нас сидело человек десять, в буржуйке полыхал огонь, дров было много, и в кузове было тепло. Я взглянул в окно и не увидел леса, снег ошалело бился в стекло, бросая тонны снега на машину. Ветер крутил снег и, казалось, он стоял стеной, стараясь не пропустить машину вперед. Я взглянул в переднее окошечко, и увидел то же самое, стена снега и не зги не видать. Никогда не думал, что не зги не видать это так страшно, но машина шла вперед, и мотор ровно гудел. Я спокойно сел, и от тепла задремал.
Неожиданно машина остановилась, и к нам в дверь кузова постучал водитель, мы его впустили, и он нам рассказал следующее, когда мы ехали по лесу, он с трудом, но видел дорогу, но, когда дорога вышла на каменистую равнину, он потерял ее. Папа был старшим, и спросил его,
 – Что же дальше?
– Да ничего, будем ждать помощи, осторожнее с дровами, и остался с нами. На наше счастье, к рассвету подошла военная машина, Студебекер, оказывается специально посланный за нами, нашел он нас быстро, по еле заметной колее.
Мы с отцом частенько вот так ездили в разные поселки и городки. На дороге нас два, три раза останавливал патруль, и проверяли документы, это было всегда, но однажды у нас проверяли документы через каждые 3-4 километра. Такого никогда не было раньше. Потом мы уже узнали, что из нашего лагеря сбежала группа зеков, которые убили несколько охранников, только через некоторое время контроль с дороги был снят, значить их либо поймали, либо убили. Я, как и все дети Советского Союза был возмущен убийством наших солдат, правда, побеги случались и до меня и частенько случались побеги и при мне, но такого контроля и на дорогах и в поселке еще не было.
 Много лет назад я прочел Колымские рассказы Варлама Шаламова, которые потрясли меня. И тогда я подумал, что рассказ о том, как убежала из лагеря группа разведчиков, при этом убив несколько охранников, пытавшиеся перебраться в Японию через замерзшее море, и которые, в конце концов, были убиты, это и было в то время, когда нас так тщательно всю дорогу проверяли.
Зима в Усть-Омчуге была суровая, иногда температура достигала до 50 градусов и выше, но на наше счастье при такой температуре совершенно отсутствовал ветер. В школу мы все равно ходили, но, конечно хорошо укутывались в теплые вещи. Иногда мороз достигал такой силы, что все кругом замирало, ветки трескались сами собой,птицы падали мертвыми на лету, воздух сгущался настолько, что не пропускал солнечного света, и наступала белая мгла, точно сгущенное молоко окружало нас. Если плюнуть, то плевок на лету превращался в льдинку. Все население сидело дома, и старательно топило печки, конечно, ничего не работало, даже заключенных не выводили на прогулки.
Мой отец уходил в леса на несколько месяцев, если честно я не знаю зачем, пришел он только за несколько дней до Нового года. Одет он был, как местные аборигены, в торбаса, в такую же теплую вышитую гарусом куртку, и на голове теплую шерстяную шапку. Даже на носу у него была специальный, шерстяной колпачок. Он в нем выглядел довольно смешно. Потом он рассказывал, с кем встречался, что с ним случилось в его походах. Мы его спросили, не боится ли он заключенных, которые работали в его бригаде, тогда он ответил фразой очень удивившей меня, что эти заключенные такие же члены бригады, как и остальные, наоборот, они помогают нам выжить при случайных встречах с беглыми бандитами. А потом он рассказал смешной случай в сторожке, где они жили в это время. Начальство вместо обещанных съедобных припасов, дали им в бригаду маленького поросенка, который быстро прижился в их сторожке, и бегал, покусывая их обувь, прямо, как щенок. За месяц он вырос уже в довольно приличного борова. Однажды бригада ушла на свою работу, оставив поросенка одного, а когда вернулись, увидели довольно уморительную картину. У них в углу стояла двустволка, заряженная картечью от двуногих зверей. Поросенок побегал по комнате, погрыз мебель, а потом решил погрызть и это странное сооружение, и ухитрился своим пятачком нажать оба крючка, и раздался выстрел из обоих стволов. Бедная хрюшка, наверное, ахнула и от разрыва сердца умерла, как в старых дамских романах.
Так у них появилась свинина, при этом они все остались, не виновны в убийстве.
Наш поселок, конечно, с нетерпением ожидал Новый год, и готовился к нему вовсю. Почти все жители поселка закупали различные, вкусные и сладкие вещи в таком количестве, что, наверное, одна семья могла прокормиться в течение года. Покупали все, что можно, в огромных количествах. Мой непьющий отец купил целый ящик шампанского, ящик яблок и мандаринов, канистру чистого спирта, почему-то на Колыме достать его было много легче, чем вино или коньяк, а главное это чертова красная рыба, которую там ее ели в любом виде, в варенном, жаренном, пареном, копченом и соленом виде. Икра продавалась за гроши в больших трехлитровых банках. За те два года я столько наелся красной рыбой, что думал, больше никогда в жизни не буду, есть красную рыбу и красную икру. И я, почти, сдержал это обещание, так как в Советском Союзе все это можно было достать только по блату, а сейчас только за большие деньги. Отец откуда-то достал муки, яйца, которые стоили большие деньги, одно яйцо стоило 100 рублей, свинину, на мои подозрения, что это свинина от того самого поросенка самоубийцы, отец и мама с правдивым взглядом объясняли мне, что свинина эта совсем не от этого поросенка, а папа купил свинину в Магадане. Но самое главное, что нас, и не только нас, поразило, это небольшой мешок картошки.
Елки не было, и мы сидели за столом, около буржуйки, мать испекла прекрасные пироги и подала на стол, а потом мама поставила на стол целый котелок вареной картошки. С нами сидели соседи, очень интеллигентные люди, коллеги отца и мамы, ссыльные, которые жили в Усть-Омчуге на поселении. Вообще-то все жители нашего барака кроме отца и мамы были бывшие заключенные, которых выпустили, но оставили в ссылке. Насколько я помню, это были в основном геологи и золотодобытчики, в общем, золото для страны. Наверное, в Академии не было столько таких кадров по геологии, как в одном нашем бараке.
Папа говорил, что у него на приисках работал простым рабочим его учитель из института.
После поедания пирогов и картошки, после смелых тостов про нашего родного и любимого вождя и учителя, меня уложили спать. А затем началась настоящая Русская пьянка, где шампанское уже стали смешивать со спиртом, где, разгоряченные интеллигенты рассказывали о своих коллегах, оставшихся в Москве всякие гадости, и пытались выяснить отношение друг с другом, при этом употребляли слова, которых я не слышал даже среди пьяниц нашего Лопатинского рудника.
Только спокойное вмешательство мамы успокоило их разгоряченные буйные головы. Вот тогда они стали рассказывать, за что и по какой статье их посадили, но мне тогда это было совсем неинтересно, потому что мама доставала патефон, раскручивала рычаг, ставила любимые пластинки с Утесовым, Руслановой, Шульженко, и даже Лещенко, который был под запретом, но пластинки его были у всего народа, и у начальников и у подчиненных. Под эти песни я и засыпал. Наутро, в комнате гостей уже не было, стол убран, а мама и папа спали на своей кровати. Дрова давно уж отгорели в буржуйке, и в комнате стоял страшный холод. Я бросился со своим одеялом на родительскую кровать, и мы все трое, прижавшись, друг к другу заснули. Когда я проснулся, мама уже затопила печь, и в комнате было уже жарко.
Когда утром я вышел на улицу, то по дороге в наш клуб, где детей ожидал утренник, конечно, без буржуйской елки, и деда мороза со снегурочкой, лежало много пьяных мужиков, которые так и не добрели до своей хаты из гостей. Надо сказать, что в это время в поселке проживало очень много крымских татар, сосланных туда Сталиным после войны. Они сильно ругались между собой, даже могли порезать друг друга, но никогда не сорились с русскими жителями, но вот пили они зверски, иногда их находили мертвыми и окоченевшими на улице. Однажды я увидел около нашего барака страшную картину, на снегу лежал татарин, и из его горла выходил синий огонь. Потом нам наш знакомый врач объяснил, что это горели внутренности, в которых было очень много спирта. Каким-то образом туда попал огонек, и они загорелись.
На утреннике нас смешил настоящий клоун, акробат показывал свои опасные трюки, и на одноколесном велосипеде балансировал циркач. Так окончился новый год.

Жизнь вошла в свою колею, я вставал, когда мамы не было дома, она уходила на работу, папа опять ушел в леса, на столе уже стояла еда, которую я съедал, потом я шел в школу, где занимался скучными делами. Да еще частенько мама вызывала меня и моих друзей, в одиночестве я никогда не шалил, к себе в кабинет и долго песочила нас, называя разгильдяями и бездельниками. Вначале мои друзья завидовали мне, что моя мама директор школы, но, когда поняли, что моя мама не отличает меня от них, и наравне с ними ругает, они даже сочувствовали мне, потому что ругала она меня еще больше чем их. Они не знали, что и дома она меня ругает, говоря, что я не должен ее подводить.
После уроков мы шли на Индигирку, которая проходила мимо поселка, у нее было настолько бурное течение, что летом, даже были видны буруны. Недалеко от нашего дома были две проруби, в которых наши родители и моя мама, в том числе брали воду для стирки. Однажды случилось несчастье, одна из женщин упала в прорубь, мужики побежали в другую прорубь, чтобы успеть подхватить ее там, но она исчезла, и никто ее тело больше не видел. Лед на Индигирке всегда был свободен от снега, потому что даже тогда, когда нам казалось, что ветра нет, надо льдом Индигирки ветер был всегда. Мы становились на лед где-то посредине реки, распахивали свои шубейки, и ветер нас лихо гнал вперед до самого поворота реки, мы, разворачивая свои шубейки то вправо, то влево, делая различные виражи. Мы мчались по реке, и чувствовали сопротивление воздуха, который, казалось, уплотнялся и жестоко бьет в лицо. Долетев до поворота, мы выходили на берег и там по глубокому снегу брели назад в поселок, до которого было несколько километров. Брели мы несколько часов, а потом опять становились на лед, распахивали шубейку, и вновь нас настигало чувство полета.
Больше двух раз так кататься мы не могли, потому что сгущалась тьма, и мы спешили домой усталые, голодные, но счастливые.
Почти, то же самое чувство полета настигало нас еще в одном месте, это на одной из сопок, окружающих наш поселок, с одной стороны был довольно крутой спуск, на нем не было не деревьев не кустиков. От вершины горы до конца спуска было около километра, и мы, забравшись, кто наверх, а кто до половины сопки, садились на свое заднее место и катились вниз. С самой вершины катались в основном, только старшие мальчики, которые ничего не боялись. Я же спускался с половины спуска. Этот было очень здорово, катишься вниз, снег бьет в лицо, на небольших бугорках подскакиваешь на несколько сантиметров, ветер так же, как и на Индигирке, упруго сопротивляется, и на самом низу сопки, мы еще долго по инерции катились вперед. Однажды я все-таки решил скатиться вниз с самой вершины. Для этого я отпросился с уроков, и один залез на вершину сопки, я сел на свой зад и помчался вниз, но, не доехав и до половины спуска, я испугался, лег на бок и остановился. Потом я с трудом, проваливаясь в сугробы, долез до вершины и вновь спустился вниз, и опять долетев до половины, я испугался и лег на бок. Так я еще дважды спускался только до половины горы, и наконец, в четвертый раз я преодолел свой страх и долетел до конца спуска и еще долго катился вперед. Это было незабываемое ощущение, ветер с ревом, бросая мне в лицо пригоршни снега, хочет меня укусить, измолотить всего, и через некоторое время мне казалось, что я, оторвавшись от земли, лечу по воздуху. Как ни странно это ощущение полета, и разговора с ветром описал, на вид такой сухой и педантичный писатель, мой любимый чародей слова А.П.Чехов. Если, кто читал его рассказ “Шуточка”, то поймет мои переживания, и даже то, что девушка, раз за разом поднималась наверх, что бы ощутить это чувство полета, поцелуя с ветром пополам со страхом и ужасом, так же и я с тех пор очень часто катался с этой сопки уже с ее вершины.
Потом опять короткая весна, и, почти, сразу же довольно жаркое лето.

Б.Г.