Смерть вождя и дорога домой

Смерть вождя и дорога домой.
       
Наступила весна 1953 года, прошел первый год нашего присутствия на Колыме. Мы опять радовались весне, правда, морозы стояли еще довольно большие, но солнце поливало землю своими лучами уже вовсю. Днем даже кое-где снег подтаивал, но ночь брала свое. В школе ничего не изменилось, мы старательно делали вид, что зубрим уроки, а сами, обласканные солнцем, мечтали о побеге на природу от этих скучных занятий. Ничего не могу сказать о книгах и кино, совершенно не помню, что мы читали и смотрели тогда, по-моему, мы посмотрели “Мы из Кронштадта ” и “Депутат Балтики”, трилогию о Ленине, что еще я не помню. Зато я стал читать газеты, прочитал о злодеях из Ленинграда, так называемое Ленинградское дело, жуть, высшие чины Ленинграда оказались врагами народа. Но больше всего меня поразило дело врачей, они хотели отравить нашего дорогого и любимого вождя, и свести в могилу лучших сынов СССР. В журнале “Крокодил” была страшная карикатура, какая-то женщина срывала медицинскую маску с человеческого лица, а под ним скрывался хищный оскал врага народа. Было еще холодно, и я часто ходил в барак, где жили мои друзья дети рабочих завода. Вообще мне почему-то легче было общаться с детьми рабочих, а повзрослев, я встречался в основном с рабочими. Хоть и жили в нашем бараке в основном интеллигенция и их дети, но мне было с ними скучно. Они сами себя загнали в рамки скучного и даже лицемерного поведения. Они не могли радоваться солнышку, встрече с хорошим другом, и тяпнуть по маленькой. Говорили настолько правильным Русским языком, что он мне казался каким-то иностранным, а, не услышав привычных связок слов, которыми можно было выразить все, насмешку, злость, боль, ненависть, одно такое слово иногда заменяло целые предложения, и главное мы прекрасно понимали, что хотел сказать говорящий, до меня просто не доходил смысл их речи. Однажды дома при матери, и при гостях я выразил свое презрение одним таким словом. Мать тут же поставила меня в угол, а после ухода гостей, еще и напподала мне ремнем, что делала очень редко, как ни странно, этим она меня отучила говорить такие слова. До сих пор я очень редко говорю эти слова, и терпеть не могу, когда такие выражения печатают в книгах. Я точно не помню, с какого времени, но все газеты стали печатать бюллетени о здоровье Сталина, это стало главной новостью в разговорах взрослых. Однажды утром нас собрали в школьном зале, и директор школы, дала слово какому-то начальству, который нам с дрожью в голосе и со слезами на глазах объявил о смерти великого, любимого, славного, непобедимого вождя и учителя всех народов И.В. Сталина.
Вечером на траурный митинг по случаю смерти вождя всех жителей поселка собрали перед Управлением Теньлага и его начальники долго выражали всю свою скорбь перед смертью великого и т.д. вождя. Они выражали свое горе так долго, что многие дети не выдержали и удрали домой, в том числе и я. Когда пришли мои родители, я думал, что они сейчас меня накажут. Но они накрыли стол, поставили бутылку шампанского банку со спиртом, пришли наши соседи, и поминки начались в полном молчании, каждый думал о чем-то своем.
А на следующий день, утром впервые конвоиры не повели заключенных на работы, когда мы дети с удивлением подошли поближе к лагерю, то увидели великое столпотворение, множество народу что-то кричали, в воздух бросали свои шапки, обнимались, и целовались. Вот так радостно враги народа приняли весть о смерти нашего выдающегося и т.д. вождя.
Дни уже не шли чередой, а бежали прямо-таки вскачь, показали хронику митинга на красной площади, я долго рассматривал в газете “Правда” снимок членов политбюро на трибуне, особенно Берия, видно он болел, поэтому горло было завязано шарфом, и пенсне поблескивали так, что мне он, вдруг, показался злодеем. Я тогда находился в бараке у своих друзей, взял и брякнул им о своем открытии. Присутствовали и взрослые, которые долго рассматривали эту фотографию, а потом сказали мне, чтобы я молчал в тряпочку, а то меня и родителей отправят туда, куда Макар телят не гонял. Где-то в июне произошла амнистия, и многие зэки уехали на материк, в лагере осталось совсем немного народу в основном политические. Мы прожили еще одну зиму, лагерь пустел, ссыльные, почти все уехали на родину. И, наконец, в 1954 году где-то в мае мы засобирались домой. Отец написал письмо в “Заветы Ильича”, где я родился, там оставались его друзья, и те предложили приехать всей семье в этот поселок жить. Вначале мы, приехав в Магадан, недели две прожили в большом длинном бараке, где находилась сотня людей, говорили, что нас фильтруют, тогда я не знал значение этого слова. Мы, как семейные, жили на нарах в одном ярусе. Одиночки жили на одних нарах. Вскоре я освоился и бегал по бараку с такими же, как я детьми. В бараке проходила поголовная пьянка, в основном почему-то пили шампанское все с тем же спиртом.
Однажды мы с одним парнишкой сидели на нарах с его родителями, они пьянствовали, и кто-то из них предложил мне выпить, и я выпил целый стакан шампанского. У меня закружилось в голове, и они привели меня к моим родителям, которые очень ругали меня, и велели больше не отлучаться от них. Обедать мы ходили в столовую, как раз в ту, в которой мы с матерью ели по приезде. Наконец, нам разрешили выехать на материк. Отец купил билеты в отдельную каюту большого пассажирского лайнера, называемого “Ильич”. Мы сели на него поздно ночью, и, когда я проснулся, мы оказались в открытом море. Вначале мы пошли в большой ресторан, который находился на носу корабля, потому что напротив нашего столика в громадном окне был видно, как море то поднималось вверх, закрывая нам обзор, то опускалось вниз, открывая большие волны до самого горизонта. На этот раз меня почему-то не мутило, и я спокойно бегал по палубе, рассматривал величественный вид моря. Неожиданно вначале издалека, а потом вблизи я увидел фонтаны, которые, казалось, били из моря, но, когда эти фонтаны приблизились, я увидел, что они исходят из головы какой-то громадной рыбы, которая плыла параллельно нам. Когда я прошел на корму, то увидел, что за нами плыли странные рыбы с обтекаемой формой тела. Они то выскакивали на метр, полтора от поверхности моря, то ныряли глубоко вглубь. Мне, не помню уж кто, объяснил, что громадные рыбы, это и есть киты, о которых я много читал, красивые рыбы, были вовсе не рыбами, а дельфинами. Еще через некоторое время, когда мы проплывали пролив Лаперуза, мне показали, как в дымке появилось очертания какого-то берега и сказали, что это и есть Японский остров Хоккайдо.
На следующий день рано утром мы прибыли в Владивосток, который оказался красивым городом, стоящий на холмах. Отец купил билеты, мы сели в поезд, и где-то до Новосибирска мы ехали без проблем, а потом начались наши мучения. Из Колымы и других мест лагерей хлынули заключенные и ссыльные, забив все составы. Мы сходили, чуть ли на всех крупных станций пережидали немного, а потом ехали дальше. У меня в голове все перемешалось большие и маленькие станции и даже платформы. К концу пути в поселок назначения я приехал больным, и ничего не ощущал. Меня сразу же положили в больницу, и недели через две я выздоровел. Мы в поселке “Заветы Ильича”, наверное, с месяца два прожили в бараке, а потом отец купил треть двух этажного дома с большим участком земли и мы переехали туда. Отец достал мне путевку в пионерлагерь на побережье около Сочи, местечко называлось Лоо, а пионерлагерь назывался имени Олега Кошевого.
Так началась моя новая жизнь в новой стране без Сталина и на новом месте.

Б.Г.