Пеплум, пахнущий розами

Вернувшийся в середине июля Александр Дмитриевич Романов – археолог и немного преподаватель – был крайне доволен и недоволен одновременно.
– Работать на юге Италии в такое время года еще хуже, чем приходилось в прошлом году в Египте – там было хотя бы сухо.
– Подумаешь, перенапрягся, – добродушно раскинувшись в кресле, протянул Чернявский. – Вот мы на сессии чуть не спятили…
– Сравнил свою работу – почитывать лекции в уютной аудитории, попутно хлебая кофе, и мою – рыться в куче, с позволения сказать, дерьма, и ничего толкового не на-хо-дить, – процедил Романов. – Кажется, я понял, почему рабы все-таки поднимали восстания. Римляне были бесчеловечными хозяевами.
– Да что ты? – заметил Чернявский, отпивая кофе. – После такого открытия ты точно защитишь докторскую диссертацию, наконец.
Александр Дмитриевич деланно возмутился:
– Я тебе подарок, между прочим, привез. Но после такого хамства…
– Какой подарок? – быстро спросил Чернявский. Он отлично знал, что Романов называет подарком.
– А еще тамошние коллеги рассказали мне отличный анекдот про одного центуриона, который…
– Какой подарок? – повторил Чернявский. От нетерпения он уже был готов вскочить со стула и начать мерить шагами комнату.
– Так, мелочь… Поначалу даже внимания не обратил, а когда обратил, не хотел брать… Потом вспомнил о тебе, и…
– Что это, черт возьми?
– С латыни уже перевели. Я попросил, специально для тебя в срочном порядке.
С этими словами он замедленно-театрально извлек из шкафа тощую папку; Чернявский схватил ее…
– Конечно, ты бы и сам справился, но текст оригинала неразборчив до беспредела…
– Где? Где это нашли?
– В Стабиях, в некрополе. Ну! Иди домой, почитаешь на досуге. Я это уже наизусть вызубрил, и вообще, твои отношения с античностью – интимные отношения.

Шумный город, сиявший стеклом и металлом, затихал, растворяясь в темноте. Придя домой, Чернявский плотно занавесил окна, выключил верхний свет, оставив только настольную лампу под розовым абажуром. Тщательно вымыл руки. «И в самом деле – интимные отношения», – усмехнулся он.
Перепечатанный текст занимал всего две страницы. К нему прилагалась фотография оригинала – пергамент, сплошь исписанный неразборчивым почерком. Писавший, по римской привычке, вместо пробелов между словами ставил точки, что существенно затрудняло чтение.
Чернявский открыл первый лист…

"Идет год консульства Гая Мария и… неважно, кого еще. Великий человек уже одержал победу над тевтонами при Аквах Секстиевых, о чем исступленно орет народ в колодце комиций. Гай Марий дает ветеранам землю. Гай Марий делает из нищих достойных людей. Гай Марий непобедим. Гай Марий. Это еще хуже, чем массовая истерия по поводу Сципиона Африканского. Положение дел в районе Альп занимает всех – от второго консула до последнего сапожника, всех, кроме меня.
В тот день… нет, это было почти сегодня, только утром (а кажется – неизмеримо давно) в Большом цирке устроили пышные игры. Самниты яростно бились с фракийцами. Цирк был переполнен, и плебеи делали ставки на двух возможных победителей. Все кругом плавилось от жары.
Она сидела на первом из верхних рядов, как обычно, в новом наряде. Она ничего не говорила, не делала – просто сидела, но даже этим словно возмущала публику. Глаза, ищущие тьмы и полные тьмой. Широковатые плечи цвета меда. Ее белый пеплум пах розами.
Я видел ее, опускающую большой палец вниз с непередаваемым выражением презрения на лице. Я видел ее тонкий профиль, чуть размытый выбившимися из прически локонами, ее спелую грудь сочно-золотистого цвета, браслеты-змеи, обхватившие ее руки чуть выше локтей, изумрудные серьги, золотую заколку в волосах. Она римлянка, она – дух нашей эпохи.

Даже рабы посмеивались, глядя на меня, пересекающего атриум ее дома – за ней, как собака. Опусти она палец вниз – и я бы немедленно бросился топиться в бассейн.
А потом мы остались одни и были вместе до тех пор, пока она не уснула.

Из сада тек медовый запах роз, который всегда особенно сладок ночью. Звонко плакала фонтанная нимфа. Дом плыл в розовом предрассветном море. Внезапно мне пришла в голову мысль о том, что когда и она и я давно станем прахом, и сам Рим сотрется с лица земли, когда-нибудь, в необозримой дали, когда даже Марий и его победы забудутся, кто-то должен будет знать о белом пеплуме, пахнущем розами… Он валялся на ледяном полу у входа в спальню. Я поднял его и прижал к лицу.
И в эту секунду все пропало, и возникли видения…
Я видел огромные шумные города с толпами странно одетых людей, со стеклянными бликами солнца. Люди суетились, вдаль тянулась серебристая дорога – лучшая, чем наши, проложенные легионерами. Я видел поток повозок, не нуждающихся в лошадях. Никто не поверит. Никто не поймет.
Мелькнули привычные статуи богов – но люди, за редкими исключениями, подходили к ним без трепета, с любопытством, придирчиво разглядывали их и отходили в сторону, не принеся жертв. Этот мир не имел ничего общего с нашим.
Я видел огромное помещение, в котором толпились люди, и только при виде сосуда с вином и хлеба догадался, что это храм неизвестного мне бога. К золотому потолку от курильниц поднимался дым.
А потом все снова исчезло, и я увидел женщину – красивую, странную, не похожую ни на римлянку, ни на гречанку, ни на еврейку. У нее были совсем светлые волосы и зеленые глаза. От нее тоже пахнУло розами – и новый, чужой стеклянный мир раскололся, и меня снова окружили стены ее дома…"

Шумный город, сиявший стеклом и металлом, понемногу просыпался. Чернявский заметил, что неровные зеленоватые блики перестали играть на столе и, подняв глаза, увидел, что фонари уже погасли.
Ничего. Никакого серьезного материала. Любовная история. Смутные видения. Понятно, почему Романов не счел находку занимательной; он и студентам, скорее всего, о ней не расскажет – а жаль! Вот она, история, и ее следовало бы подавать в таком ключе. Но Романов не станет. Он не романтик.
Удивительно! С тех пор, как неизвестный поэт написал свою короткую историю на этом пергаменте, мир десятки раз переворачивался с ног на голову: Цезарь завладел миром; родился и умер Христос; пал Рим; варвары создали новые государства; католики перебили гугенотов; сотни миллионов людей родились и умерли – и физически, и в чьей-то памяти… Ему вспомнилась одна светлоглазая девушка, от которой тоже всегда пахло розами. Невеста, несостоявшаяся жена. Давно это было. Давно.
Чернявский вздохнул и вложил листки в папку.