Голова раскалывалась от боли в скуле, а во рту было солоно от крови. Я сплюнул на землю оставшиеся от расколотого зуба мелкие крошки и вдохнул холодного горного ветра, дующего с самых заснеженных вершин гор Хараива. Расколотый зуб тут же ударил в голову очередной стрелой боли, добавив её к той, что от ссадины на виске рвала голову на части. Вторая рана на щеке кровоточила, и радости мне не прибавляла.
*
Новая оперённая стрела из купленного вчера колчана стрел, пущенная на пробу из моего лука, нашла свою жертву в ветвях высокого платана. Вздорная птица, голубая сойка, упала, даже не успев заорать своим противным скрипучим голосом. Тронув коня коленями, я направил его к платановой роще. Не слезая наземь, нагнулся и поднял за оперение стрелу с насажанной на неё мёртвой птицей. В этот момент в мой висок неожиданно и больно ударил острый камень. Ещё несколько камней просвистело рядом с головой, и я почувствовал ещё один сильный удар в щёку. Это было так неожиданно, подвергнуться нападению в мирной стране на опушке тихой ухоженной рощи. Быстро выпрямившись в седле, рванул висевший на шнурке за спиной старый кожаный шлем с медными пластинками, защищающими шею, и быстро надел его на голову. Как раз вовремя, несколько камней разом ударили в него. Из-под его медного козырька, сплёвывая раскрошенный от удара камнем зуб, я разглядел людей напавших на меня. Будь они прокляты, сыновья плешивой ослицы и ханского евнуха. Человек пять молодых служителей огнепоклонников в коричневых халатах и высоких колпаках, на расстоянии в пятьдесят локтей раскручивали пращи и метали в меня камни.
Что я им сделал? Почему они напали на меня? Ведь я не богатый купец и не их гонитель - рамей, а самое дорогое, что я ношу с собой, это мой боевой меч – акинак.. Злость на последователей Заратустры, так вероломно напавших на меня, горячей волной ударила в голову. Сорвав с перевязи короткое копьё, пришпорил седого жеребца, и вскоре один из убегающих получив сполна, упав ниц с окровавленным плечом. Через миг я уже сидел на нём, а мой сарматский нож был у его горла. От испуга и боли прислужник мерзкого и страшного бога Аримана быстро выложил причину их нападения на меня. Оказывается, я убил почитаемую ими священную птицу – голубую сойку, в их храмовой роще. А это, по их мнению, одно из самых страшных святотатств, караемое смертью. Да откуда мне было знать про святость их дурацкой рощи с горластыми сойками.
Это меня, сына свободных степей – скифа, хотела убить из-за какой-то пичуги кучка трусливых жрецов. Перед самим главным шаманом племени - Амугой свою голову никогда не клонил. А здесь какие-то дети шелудивых свиней моей крови возжелали. Мало они людей на чёрные алтари своих храмов в жертву своему богу перетаскали. Гнев и боль расплавленным свинцом залили мой разум. Верный нож резко прошёлся по горлу ублюдка, роняя в конце маха редкие капли его поганой крови на траву. Неофит Заратустры выгнулся дугой и, вырывая священную для него траву задниками сандалий, мелко засучил ногами и заскрёб по ней скрюченными пальцами рук, набивая под ногти чёрную землю. Желая как можно поскорее убраться от жилища непонятного и чужого мне бога и его безумных жрецов, я, вскочив в седло и понукая коня, помчался в сторону стен города, виднеющегося вдалеке. По пути чистой тряпицей стирал кровь с рассечённой щеки, сплёвывал сукровицу с остатками крошек разбитого зуба и проклинал чужой край с его мерзкими богами.
*
У ворот города кривой на один глаз страж, опираясь на длинное копьё, протянул руку и, не глядя, получил от меня старую монету. Казалось, положи я ему в руку кусок камня, он не заметил бы этого, как не заметил моё рассечённое и окровавленное лицо. Въехав в городские ворота, сразу же направил коня по кривым улочкам к караван-сараю. Там всегда можно найти и кусок горячего мяса с лепёшкой и врачевателя. Своего коня оставил у коновязи, подвязав к его длинной морде торбу с овсом и бросив сторожу-мальчишке мелкую монету. За коня можно теперь не бояться. Если что, мальчишка сообщит криком о попытке увести мою лошадь. Да и степной горбоносый скакун-берк, знавший только меня, не дастся в руки чужаку. При себе оставил лишь меч на поясе и длинный боевой нож в сапоге. В чайхане я уселся в самый тёмный угол. Жирный чайханщик, виляя толстом задом, подскочил ко мне и стал тихо предлагать женщину - дарящую ночью радость тела, индийский гашиш - уводящий в страну грёз и рамейское вино - ведущее к хмельному безумию. Но, я угрюмо потребовал у него чая, ибо есть сейчас, с разбитыми зубами просто не мог. Выпив две пиалы кок-чая, спросил чайханщика о лекаре. Тот, пробуя мою монету на зуб, молча кивнул в сторону крутившегося здесь же слуги в засаленном халате. Слуга, слыша мой вопрос и видя утвердительный кивок своего хозяина, не спеша, пошёл впереди меня к выходу. На улице, взяв своего коня за повод, последовал за слугой чайханщика. Город, с его узкими улицами, скученностью и грязью не нравились мне всегда. А тут всё это было в изобилии. Жмущиеся к давно непобеленым дувалам, встречные горожане повадками напоминали мне побитую палкой скотину.
Слуга, дойдя до очередного глинобитного дувала, указал на низкую дверь в нём и так же не спеша, отправился обратно в чайхану. А я стал громко стучать в кособокую, сбитую из старых корявых досок, дверь. Наконец чей-то недовольный скрипучий голос за дверью поинтересовался причиной шума. Я сказал, что ищу лекаря. Дверь открыл сухой, как щепка, косящий на один глаз, смуглый старик. На нём был надет шерстяной чапан, подвязанный тёмным платком и полотняные онучи с кожаными лаптями. Его чалма не видела стирки со дня рождения самого хозяина. Старик сначала уставился одним глазом на меня и мою разбитую щёку, и, усмотрев лошадь, пошёл открывать боковые ворота. Введя во двор коня, с которого я так и не снял торбу и, досыпав туда ещё зерна, пошёл следом за стариком в дом. Дом был тесен, как и всё в этом городе. Усадив на меня на порог дома, старик бесцеремонно полез корявым узловатым пальцем ко мне в рот. Будучи воином, мне не раз приходилось терпеть боль и не показывать своего страдания. А побеспокоенный зуб разболелся неимоверно, вслед за ним разболелась и голова. Старик заглянул в мой раззявленный рот, а затем что-то гортанно крикнул в глубину дома. Оттуда вышла, неся в руках кусок грубой ткани, молодая статная девушка. Старик взял этот кусок тряпки и стал медленно заматывать в него круглый камень. Потом он показал рукой на девушку и сказал что-то на своём языке, как мне показалось, что-то про её женские достоинства. Я с любопытством оглянулся на девушку. Подражая торгующим своим телом женщинам, она призывно мне заулыбалась, подбоченилась и озорно стрельнула глазами. Вот тут-то мне сзади на голову и обрушился замотанный в тряпицу камень. Страшная боль и жгучая обида на коварство старика вспыхнули во мне и тут же померкли вместе с моим сознанием.
Очнулся я ночью. Ощупав себя во тьме, понял, что не только разут, но и полностью раздет. Сверху меня накрыли овчиной, а под головой лежал пахнущий свежим сено тюфяк. Кровь в голове толчкам дала знать о разбитом зубе и всей челюсти. Каждый удар сердца отдавался в ней тупым острием боли. На голове, в месте удара камнем, выросла большая шишка. Щека была раздута. Во рту было сухо как в пустыне. Проведя языком по зубам, обнаружил на месте расколотого зуба болючую ямку. Где же острый осколок зуба? Я застонал и тотчас почувствовал, как в темноте к моим губам поднесли глиняную чашку с жидкостью. Проливая себе на грудь воду, жадно выпил всё до дна и попросил налить ещё. При этом твёрдо был уверен, что чашку в темноте мне подавала женская рука. Так я выпил ещё две пиалы горьковатого настоя каких-то трав и, обессилено откинувшись на тюфяк, сразу заснул.
Второй раз я проснулся уже утром. Зуб также болел, а щека ещё больше раздулась. Сидевшая рядом девушка тут же позвала старика. Чувствовал я себя неуютно, потому что был наг и немощен, а рядом сидела девушка. Не должен мужчина при посторонних женщинах голым быть. И не беда, что его тело сплошь покрыто шрамами, следами его побед над противником и недугами. Просто обычаи того требовали. Когда на зов вошёл старик, я, ожидая от него очередных неприятностей, весь напрягся. Но он сделал рукой предупреждающий знак и начал медленно говорить на моём языке:
- Воин, ты сильный человек, но даже ты не выдержал бы боли при удалении остатков зуба и потерял бы передо мной и внучкой своё лицо, издавая от этой боли жалобные стоны и крики. Терпеть это было выше твоих сил. Я, нарочно ударив тебя камнем, лишил тебя сознания и бронзовым крючком выковырнул с корнями твой разбитый зуб. Надеюсь, что опухоль к завтрашнему утру спадёт, и ты вечером уже покинул бы нас. А не вырви я твой зуб, от постоянной боли и запаха гнили изо рта, ты мучился бы не один месяц. Так что умерь свою обиду и выслушай меня. Речь пойдёт не о боли, а о твоей жизни. По городу рыщут в поисках осквернителя священной рощи фанатики огнепоклонники – преданные жрецы бога Аримана. Думаю, что к сегодняшнему вечеру они узнают, где ты остановился, и ночью постараются схватить тебя. А потом под их песнопения на алтаре тебе живому вырвут сердце и сожгут его на жертвенном огне. Почему я беспокоюсь о тебе, чужом мне человеке. Моими учителями были самые совершеннейшими, мудрейшими и великодушнейшими людьми разных стран. Они учили меня помогать людям попавшим в капкан беды. И дело ещё в том, что вместе с тобой на этот алтарь взойдёт и моя внучка, моя Айгюль, которую они давно присматривают для жертвы Ариману, которому нравится алая кровь младенцев и достигших расцвета девственниц. Однажды они уже предлагали мне большие деньги за неё. Но кто продаст родную кровь на смерть? Это всё равно, что продать свою душу на вечные мучения. Только потерявшие разум и сильно голодные люди пойдут на это. Я стар, защитить её не могу и родни у меня в этом городе нет, по этому с тебя платы за лечение брать не буду. Зная Вас скифов, как честных и верных своей клятве людей, поклянись, что не дашь мне утонуть в колодце горя и доставишь мою внучку до ворот дома моего родного брата в городе Бастре.
Я, не смотря на стреляющую в голову боль, молча кивнул головой и стал слушать старика дальше:
- Слава аллаху! Я и не верил, что ты согласишься на мою просьбу. Такие люди как ты, в мелкой обиде опрометчиво не хватаются за мечи и с волчьим оскалом не лезут в драку. Видно, что ты уже умудрённый жизнью воин. Готовься же скорее в путь. А дорогу тебе покажет Айгюль. Ты будешь беречь её в дороге, а она первое время приглядит за твоим здоровьем. Всё что во врачевании и травах знаю я, передано ей без остатка и утайки. Воин, ты не смотри, что она молода, ей много ещё и от бога дано. Правда, она страшится ещё больших разверстых ран и большой крови, но со временем и это пройдёт.
Его руки со сморщенной кожей стали нервно теребить ветхий ворот застиранной рубахи. Он продолжил свою речь:
- Доставь мою внучку в целости и сохранности, тогда клятва твоя будет исполнена, а моё сердце и душа покойны. Я дам тебе в дорогу вдосталь пищи и вина. Имеется у меня и заветный кошель с настоящими динариями, который я берёг на чёрный день. Прошу тебя и заклинаю всеми твоими и моими богами, не обмани старого человека и мои мольбы о твоём здравии и здравии близких тебе людей каждый день будет слышать наш Создатель.
Старик после своей речи тяжело поднялся и понуро пошёл в дом. А я попробовал подняться со своего ложа. Голова продолжала болеть, но самочувствие моё улучшилось. Верный боевой конь Седой встретил меня тихим ржанием. Он был расседлан и выглядел ухоженным. Кто-то даже успел пройтись по нему скребком и расчесать спутанную гриву. А из хвоста были выбраны все репьи. Сделал это явно не старый врачеватель. Копьё, наплечный кожаный щит и перемётные сумы лежали на скамье у дома. Небольшой тугой скифский лук и заплечный колчан с оперёнными стрелами висели на вбитом в стену крюке. Всё моё нехитрое имущество было в целости и сохранности.
*
Солнце ещё не успело достигнуть зенита, а мы уже удалились от города на два часа пути. Перед отъездом старик напоил меня каким-то травяным отваром, и я почувствовал себя вполне здоровым. Даже опухшая щека стала меньше. Далеко позади остался шумный город, небольшие вспаханные поля и редкие селения с узкими арыками. Пока ещё не раскалившийся от зноя и потому тёплый ветер трепал мои, не связанные шнурком на затылке, волосы. Сзади слышался звук копыт лошади, на которой сидела, накинув на себя лёгкое цветное покрывало, девушка. Мне в данный момент было не до неё. Во-первых, вызывая чувство досады и злости, ныла челюсть. И зачем я как баран в согласии кивнул своей глупой головой и согласился со стариком? Во-вторых, здесь плоскогорье медленно поднималось, переходя в горы, и нам предстояло проехать первое ущелье. Именно в таких узких местах делали свои засады разбойники. Давно умер Искандер Двурогий и его воины, уведшие в рабство всех здоровых мужчин и, оставив местным женщинам после себя не одно поколение светловолосых и голубоглазых детей, превратив Согдиану в развалины и навсегда покинув горы и степи этой страны. Появлялись новые завоеватели и новые пророки, но Согдиана так никогда и не смогла стать тем благодатным краем, как до нашествия ощетинившихся копьями, закованных в бронзу когорт македонцев. До сих пор её раздирали распри меж мелких владык и по ней шатались шайки разбойников и грабителей. Сам я пробирался на север, в родные и привольные степи, защищаясь и прокладывая себе путь мечом. Поручение своего хана Сарпеги я успешно выполнил, передав его фирман по назначению. Что говорилось в запечатанном личной печатью хана свитке, никто не знал. Только я в доказательство выполненного поручения вёз своему хану условный знак, небольшую стёршуюся дырявую монету давно исчезнувшего государства на далёком востоке - Кхитая. Отдать поскорее этот знак хану и возвратиться в своё родное кочевье. А для этого необходимо добраться через эти, уже последние на моём пути горы, живым. Будь я сейчас один, это не тяготило бы меня. Но вот слово, из-за больной головы неосторожно данное старику, стреножило меня как дикого степного жеребца.
Старик, снаряжая внучку в дорогу, дал ей молодую спокойную кобылу, два мешка с добром, пару бурдюков с вином и водой и кучу всяких советов. Особо старик трясся над свитками с рукописями, которые отдавал девушке. В них, как я уразумел по своей неграмотности, на древнем языке персов – пехлеви, говорилось о врачевании страшных болезней. Я уже привык к тому, что люди, глядя на чёрных жучков бегущих чередой по ткани или бумаге, говорили то, что говорили когда-то далёкие отсюда или уже давно умершие люди. А у нас в племени даже шаман не умел читать. За него это делали вызываемые им духи, которых я и мои сородичи никогда не видели. Все знали, что он бывает иногда не честен. Особенно при дележе военной добычи. Но никто не хотел нарушать обычаев предков, а потому на мягких подушках спал и сытно ел наш шаман. И жёны его были толстые и мягкие. И груди у них были большие, как у буйволиц. Не то, что у простого кочевника. Тот и в набеги постоянно ходил, и жена у него тоща и вместо мягких подушек на ложе – жёсткий войлок.
Мне же, старый хитрец, заклиная меня всеми богами, вручил толстый кошель с золотыми монетами. При этом он смотрел на меня такими жалкими глазами, что будь я женщиной, тут же расплакался. Кошель этот предназначался для устранения преград в дороге и оставшиеся монеты шли его внучке на приданное. Себе я мог взять, со слов слезливого старика, не обделяя девчонку, сколько мне совесть позволит. При этом он сделал глотательное движение и его острый кадык дёрнулся, морща под подбородком и без того по-черепашьи дряблую кожу. Видимо всю свою жизнь монетка к монетке собирал он на чёрный день, отказывая себе во всём. У меня тогда закралось подозрение что, не найдя внучку, жрецы поганого бога не побрезгуют потащить на чёрный алтарь этого старика. И он об этом прекрасно знает, оттягивая гнев жрецов и беду на себя.
*
Тёмный зёв ущелья медленно приближался и я сказал девчонке, чтобы она держалась поближе ко мне и в случае нападения и не в коем случае не убегала. Голова под накидкой молча кивнула. И моё внимание снова переключилось на ущелье. Я его проезжал раньше. Длиной в пару тысяч локтей, почти прямое, оно лишь в одном месте могло дать возможность разбойникам затаиться. Высокие скалы заслонили солнце, а мы неотвратимо приближались к этому месту. Колчан за спиной был полон оперённых стрел. Одна уже вложена мною в правый сапог и всегда под рукой. Лук освобождён от крепящих его завязок. Длинный сарматский нож ждал своего мига в левом сапоге. Тяжёлый акинак, с тихим шипением, не единожды выходил из кожаных ножен и возвращался назад, убеждая меня в том, что без промедления и в нужный миг покинет их. Ага, за огромным валуном шевельнулась и тут же замерла чья-то тень. Я негромко предупредил свою попутчицу о засаде. Она не заметалась испуганно, а лишь ближе подъехала ко мне с левой стороны, становясь под мою защиту. Значит, верила в меня и в мою воинскую сноровку.
Первым нарушил тревожное ожидание нападения не гортанный призыв к нападению, а тихий свист камня выпущенного из пращи. На валунах появились пять жрецов в остроконечных колпаках из шкур молодых ягнят. Они, раскручивая над головами пращи, сразу начали метать камни. Вот таких странных разбойников я не ожидал и не думал, что они будут гоняться за мной как волки за джейраном. По этому лишь мигом позже моя стрела нашла горло одного из них. Тут же рядом с валуна упал и второй. Неожиданно из-за валунов с криком ,,Улала, улала!,, ко мне устремилось трое всадников. Пока они подгоняли своих коней, все жрецы уже лежали поражённые моими стрелами. С детства скиф учит своего сына метать стрелы. И не только на меткость стрельбы, но и на её скорость. Видимо не знали этого преданные ученики Заратустры, потому и выстроились глупыми куропатками на валунах во весь рост. Короткий лук занял за спиной своё прежнее место. Моя правая рука метнулась к ножнам, пальцы сомкнулись на рукояти меча, и я рывком вернул руку обратно, повторяя её взмах в обратном направлении – так, что это стало неразрывным движением. Остриё верного акинака грозно смотрело в сторону приближающейся угрозы. А в левой руке, откинутой назад, затаился боевой нож.
Первый всадник сшибся со мной, и я отбил его меч в сторону. И тут же он был укушен за бедро моим скакуном. Мой берк, Седой, волков намертво забивал и не раз соперников-жеребцов насмерть грыз. Считай что этот разбойник на время не соперник, ибо его крик боли и последующие стенания забились визгливым эхом по ущелью. Второй всадник старался достать меня длинным клинком диковинной формы. Вращая своим мечом над головой, чтобы усилить удар, я выставил ногу, и что было сил, пнул сапогом налетевшую лошадь второго разбойника. Моя нога, от столкновения с рёбрами лошади, аж занемела, но и разбойник, не ожидавший такой моей выходки, качнулся в седле и его меч только скользнул вдоль моей руки, распарывая за спиной плащ и сшибая заплечный колчан со стрелами. От удара акинак изменил свой путь и на излёте вместо головы пал на запястье руки сжимавшей длинный клинок. Крик боли не заглушил звона упавшего на камни клинка, рукоять которого ещё сжимала уже мёртвая кисть разбойника. А в это время Седой сшибся с жеребцом третьего разбойника. Они вцепились друг другу в холки и, дико визжа, грызлись, стараясь прокусить сквозь густые гривы шейные жилы. Но куда там этому изнеженному коньку, взращённому в стойле, против степного вольного жеребца с зубами и повадками степного волка. В начале, растерявшийся разбойник вознамерился рубануть своей кривой саблей по шее моего Седого. Голова разбойника была закутана грязно-зелёным шарфом, оставлявшим узкую щель для глаз и делая его неузнаваемым. Вот в эту щель и метнулось остриё моего верного меча. Разбойник забыл о своём начальном намерении и постарался отбить мой удар. По удару его клинка я почувствовал, под одеждой этого всадника скрыты крепкие мускулы. Наши клинки уже несколько раз с ужасающим лязгом и скрежетом встречались. И я всё ни как не мог применить своё умения из-за физической силы своего соперника и дерущихся жеребцов. Вдруг лошадь разбойника, разбрызгивая бьющую из раны на шее кровь, пала на передние ноги. Её всадник, от такой неожиданности наклонясь, посунулся вперёд. Прямо передо мной открылась тонкая полоска смуглой кожи на шее врага. Акинак, в который раз, пропел короткую песню смерти. Обмотанная шарфом голова отлетела и, подскакивая и ударяясь о встречные выступы каменистого ущелья, покатилась под уклон. А тело тяжело, как бурдюк с бузой, скатилось с падающей лошади. Седой в ярости, кося кровавым глазам, продолжал догрызать предсмертно хрипящую лошадь. В такие минуты даже я боялся трогать своего верного коня.
А сзади раздался испуганный предупреждающий женский крик. Когда я оглянулся, то понял, кто следующим отправится в Серые долины пасти стада моего сурового бога Папая. Укушенный Седым за ногу, всадник скакал во весь опор и его меч уже начал свой страшный путь, опускаясь на мою незащищённую голову. Если бы Седой был сейчас управляем. Одно движение колена и он вынес бы меня из-под гибельного удара. Я стал спокоен и, отрешившись от всего земного, ждал, когда моя душа отлетит от тела. Лошадь проскакала мимо, а удара не последовало. Но последовал удар камнем в голову. Да что за проклятье. Моя голова, что старый горшок на заборе. Все кому не лень бьют её камнями. Со злостью и со всего размаху я огрел рукоятью меча своего коня по хребтине и заставил ударами сапог в его бока оторваться от истекающего кровью жеребца. Проскакавший мимо меня убийца валялся от меня в локтях двадцати. Его успокоившийся конь, остановился невдалеке и косил глазом на кобылу Айгюль, которая стояла за моей спиной. Все разбойники и монахи были мертвы. И лишь у стены ущелья, у самых валунов, скособочившись от раны, стоял один из подстреленных мной жрецов и крутил свою проклятую пращу.
Вся злоба и ярость теперь собрались во мне в кипящий комок, и была она направлена на эту нелепую в коричневом балахоне и остроконечной бараньей шапке фигуру. Его я, вымещая свою не перекипевшую злость, сбил конём наземь и искромсал мечом на куски. Монах при этом даже не кричал.
Кровь толчками бившая в жилах, начала успокаиваться, а боевой пыл - спадать. Вокруг лежали мёртвые засадники. В луже крови билась умирающая лошадь. Перегрыз-таки ей Седой в бешеной схватке ярёмную вену. Ещё одна лошадь спокойно стояла у выхода из ущелья. Не было только разбойника, оставившего на месте схватки клинок с кистью своей руки. Ну, ему-то сейчас было не до битвы. Именно в этот момент, где-нибудь в расщелине, перетянув руку ремнём, корчится от боли и обиды, он проклинал меня и свою судьбу. Но не порядок когда умирая, мучается боевой конь. И опять мой боевой меч напился крови, укусив в самое сердце раненую лошадь. Та, уходя в Серые степи, дернулась и затихла. Теперь, сойдя с коня, я стал стаскивать трупы к мёртвой лошади в одну кучу. Хоронить я их не собирался. Это была не чистая схватка и не честный бой. Грязно задуманное убийство, подкреплённое золотом жрецов. Умереть должны были не они. В этом ущелье умереть должен был дикий скиф, а девушка сейчас была бы увезена в мрачный храм злобного бога Аримана и подготовлена к ночному жертвоприношению.
Стаскивая мёртвых, я увидел у того, кого я по суть дела и не убивал, странную рану и странное орудие её нанесшее. Из его левого виска торчало необычно короткое лезвие ножа без рукоятки. Расшатав, с трудом вытащил из мёртвой головы этот смертоносный кусок жёлтого металла. Видел я такое оружие впервые. Для своего небольшого размера оно было довольно-таки тяжёлым, и в тоже время ладно ложилось в мою ладонь. Его, по всей видимости, и мечут незаметно из ладони. Примериваясь, я несколько раз взмахнул рукой. На каждом взмахе лезвие норовило ящеркой выскользнуть из ладони. Умно придумано, умно. Но откуда прилетела эта несущая смерть бронзовая птаха? И тут только я посмотрел в сторону моей, закутавшейся в покрывало, спутницы. Только она оставалась у меня с левого плеча. А во время всей схватки я старался отгородить её от нападавших разбойников. Так кто же всё-таки метнул хитрый нож, если не она? Спрашивать Айгюль о странном ноже не стал, а, вытерши его об одежду убитого, положил в седельную суму. Вспоминая схватку и рассуждая про себя о невозможности вмешательства третьей стороны, я стащил все трупы в кучу и, содрав пояса, проверил их. Золото и серебро у убитых водилось, но больше было медных монет. Монахов, боясь заклятий чужых богов, я не трогал и не обыскивал. Покончив с убитыми, стал собирать разбросанное оружие. Его и кое-какие вещи с запасом еды были в мешках погружены на лишившуюся хозяина лошадь.
*
Злосчастное ущелье осталось позади, и три наши лошади втянулись в ритм неспешного движения по выбитой тысячами ног и копыт дороге плоскогорья. То справа, то слева встречались небольшие бугры из гипса и соли. Кое-где белели кости давно погибших животных. Вдали шакалы завели свои тягучие тоскливые песни. Из ущелья, кроме лошади, мешков и ножа для метания, я вывез ушибленную ногу и несколько синяков и кровоточащих ссадин на своей шкуре. Айгюль ехала всё так же молча, укрывшись от дневного зноя своим покрывалом. Укрываясь от жары, я укрепил свой плащ тяжёлым волосяным витым кольцом на голове. Но и плащ вскоре перестал спасать от полудённого зноя. Пропахший вереском горячий ветер сушил губы и обжигал лёгкие, выдавливая из тела едкий солёный пот, который, высыхая, оставлял на одежде тончайшую корочку соли. Лошади утомились, и когда они все разом неожиданно прибавили шагу, я только про себя возрадовался. Это могло значить лишь одно, где-то впереди была животворная вода.
*
Груз с лошадей покоился под большим обломком скалы, сами лошади, напившись вволю воды, паслись невдалеке. Седой иногда вскидывал голову и, прядя ушами, слушал неверную тишину. Держался он подле кобылы и лучшего сторожа чем, возбуждённой близостью молодой кобылы, жеребца сейчас было не найти. Третья лошадь, а это тоже была кобыла, паслась рядом с ними. Моя попутчица, утолив жажду, умывшись и поев, спала под раскинутым дававшим тень пологом. Я же после смерти своего врага по законам своего племени целый день ничего не ел. Поэтому, вместо того чтобы насыщаться, раздевшись до нага, сначала искупался в этой речной излучине. Затем, прополоскав от соли, пота и крови свою одежду, разложил её сушиться на горячие валуны. Положив на вытянутые усталые ноги меч, достал оселок и стал им заглаживать новые отметки на верном мече. Не успел я точильным камнем убрать зазубрины на одной стороне меча, как вся одежда уже просохла. Когда, в одних штанах и босиком собирал высохшую одежду, то услышал зов своей попутчицы. Тревожно оглянувшись вокруг и не увидев ни чего подозрительного, направился на зов. Девушка, скинув своё цветастое покрывало, сидела на камне в просторной мужской рубашке и мужских кожаных штанах. Когда она успела переодеться? Наверное, во время моего купания нагишом. Перед ней на камне стояли маленькие горшочки и коробочки со снадобьями. Она заставила меня открыть рот и осмотрела его. Я уже за заботами пути успел забыть, про то, что у меня недавно вырвали остатки выбитого зуба. Затем она взялась за мои ссадины и порезы. Особенно беспокоила меня ушибленная о лошадь нога. Терпеливо снося врачевания, я наконец-то смог рассмотреть свою молодую спутницу.
Какого она роду-племени определить было трудно. И по всем статям видно, только начала расцветать. Большие ярко-голубые глаза и длинные шелковистые коричневой масти волосы не могли принадлежать истинной дочери этой страны. Те были черноглазы и их жгуче-чёрные волосы жестки как хвост табунной кобылицы. Их груди, после замужества, были похожи на спелые дыни. Широкие бедра, как круп хорошо откормленной лошади, являлись их украшением. Коротконогие, но длинны телом. Их красота была скоротечна и они быстро старели. В тринадцать лет их продавали замуж. А через пять-десять лет, родив трёх-четырёх детей, они превращались в оплывших жиром скандалящих меж собой женщин. А ещё через десять лет, в не менее сварливых страшных старух. Их было у мужчины несколько штук. Это у нас, степняков, больше одной жены по племенным обычаям иметь не положено. Айгюдь же была высока ростом, светла прямоносым лицом и видом цветуща. Небольшие торчащие груди, тонкая талия делали стан гибким, а её привлекательной. Бедра овечьими курдюками не висели по бокам, и потому её зад казался небольшим. Её ноги проигрывали кривоватым ногам жен моего племени. Они были длинными и прямыми. Такими ногами плотно не охватить круп коня и без седла вообще далеко не ускачешь. Плечи, по сравнению с талией и бёдрами смотрелись широковато. Тонкие пальцы рук были необычайно сильны, в чём я смог убедиться, когда она втирала в мою содранную кожу свою вонючую мазь из горшка, а затем долго мяла мышцы ушибленной ноги. Покорно снося бесцеремонное и болезненное врачевание, я продолжал рассматривать девушку. Во время теребления моей ноги я видел, как у неё на лбу появились маленькие бисеринки пота, как вслед за движением рук колышутся под тонкой тканью рубахи её небольшие упругие груди. Кажущаяся на первый взгляд хрупкость её тела и тонкокостность были обманчивы. В движении мышц, под кожей не сразу-то просматривалась сила и грация молодого хищника. Где-то внутри у меня вдруг зажёгся огонёк желанья мужчины целый месяц не знавшего женщину.
Вот тут то я и заговорил с ней о бронзовом метательном ноже. От неожиданного моего вопроса она сначала оцепенела, а затем, тихо засмеявшись, вытянула из-под брошенных покрывал, для показа мне, широкий нательный пояс тонкой кожи. В его многочисленных карманах лежало множество вещей. И штук пять таких же бронзовых ножей, и два кинжала с тонкими, как спица, клинками, ещё много карманов закрытых клапанами с завязками. В них, с её слов, лежали всякие снадобья и другие, необходимые в повседневной жизни вещи.
Я вернул ей бронзовый нож из седельной сумы, а она мне рассказала, что дед ей был не родной и купил её, совсем крошечной, на рынке рабов. На маленького мальчика денег у него видимо не хватило. Вот и воспитывал как мальчика. Кто она и откуда, дед не говорил ей. Наверное, сам не ведал. Биться на мечах, метать ножи, драться голыми руками и многим другим премудростям, дедом была учена с малолетства. Своё мастерство оттачивала в уличных драках с мальчишками. Все остальные дедовы премудрости осваивала взрослея. Учил её дед сурово, как мальчишку. В последнее время много училась у него врачеванию. Очень часто она вместе с дедом принимала роды у поселянок. А едем мы сейчас вовсе не к дедову брату, а к его старому учителю.
Желание моё как-то само собой угасло, дав в груди место уважению к умению и познаниям девушки. Было видно, что она опалена огнём неудержимого стремления к знаниям. Я, на её расспросы, коротко рассказал о своей не хитрой жизни степного бродяги, который встретил своё сороковое лето и кормится с кончика своего меча. Она осторожно, касалась очередного шрама на моём теле, а я ведал ей в каком бою и как он был получен. И таких шрамов, на моей дублёной шкуре было множество. Потом, сам того не замечая, рассказал, как давно погибла под мечами неизвестных разбойников моя любимая жена. Как уже много лет одиноким волком кружу по степям, своим верным мечём, добывая себе пропитание и славу. И по какой причине оказался так далеко от родных становищ. Основные наши племена кочуют далеко за морем, на заходе. А мы их восточное крыло, врезавшееся в надвигающиеся с восхода солнца племена сарматов и саксов. И хотя между нами царил нестойкий мир, пользуясь своей многочисленностью, они оттесняли нас на заход солнца. И если им встречался слабый скифский род, они его безнаказанно ограбили и вырезали. Степь большая и найти обидчиков бывает трудно. Это когда-то скифы были могучим народом. Теперь они уступали место другим нарождающимся племенам и народам. Мои ответы и рассказ растянулись до самого вечера. И было у меня на душе, как никогда, спокойно.
Дневной зной стал спадать и, оседлав отдохнувших лошадей, мы тронулись в путь. Вскоре солнце ушло за горизонт, и яркие звёзды усыпали ночное небо. Айгюль ехала в мужской одежде, закутавшись в тёмный плащ, снятый с убитого разбойника. Я ничего против этого не имел. Женщины нашего племени в походах тоже носят мужскую одежду. Мы ехали молча, вслушиваясь в мерные удары копыт о каменистое плато. Прозрачный воздух плоскогорья стал быстро остывать. Я достал из мешка старую накидку из волчьего меха и набросил её на плечи моей спутницы. Ровное, как ладонь, плато позволяло видеть и далёкие горы сзади и приближающееся нагромождение скал впереди. Заночевать остановились среди этих разбросанных скал, найдя в них глубокую расщелину. Сёдел с лошадей снимать не стал, лишь ослабил подпруги. Больно место выбрали неудачное. Если нападут разбойники, бежать было некуда. Я улёгся на войлочную подстилку и положил рядом свой верный меч. Нога, челюсть и ссадины уже не беспокоили меня. Девушку устроил спать в неприметной глухой впадине, отдав ей все тёплые вещи. Кони были загнаны на ночь подальше, в распадок.
Проснулся я от громких звуков. Это Седой, тихо всхрапывая и прядя ушами, бил копытом о камень рядом с моим изголовьем. Резко вскочив и схватив меч, начал карабкаться вверх по скале. Луна совсем потускнела, и на востоке горизонт стал белеть. В белесой, вызывающей дрожь всего тела, промозглой дымке наступающего утра, у нас это время глубокого сна называют ,,часом волка,, я увидел, как со стороны дальних гор движется небольшой конной отряд. Двигался он осторожно и, то один всадник отъезжал в сторону, осматривая землю, то другой. Было понятно сразу что, они кого-то скрадывают. Но вот кого? Если нас, то плохи наши дела. Ехали мы без опаски, оставляя следы, которые опытный воин всегда сумеет усмотреть. Я соскользнул со скалы и, сунувшись в расщелину к спящей девушке, чуть не напоролся на выставленный в напряжённой руке тонкий нож. От кого она боронилась? Если бы я хотел взять её тело, ничего не смогло меня удержать. Разозлившись, обозвал девчонку глупой ослицей и сообщил ей об обнаруженном отряде. Затем велел быстро собраться и навьючить лошадей. Сам же я стал споро снаряжать Седого к бою. Тот, чуя ратную работу, нервно поигрывал мышцами под шкурой, разогревая их для боя. Снарядив коня, вновь заполз на скалу и затаился за выступом. Всадники были уже рядом. Время текло медленно и рука, сжимавшая лук, не смотря на предрассветную прохладу, вся вспотела. Шесть вооружённых верховых приблизились к тому месту, где мы ночью свернули с дороги к нашей расщелине. Один из них, высматривая следы на земле, направился прямо к её входу. А я наложил стрелу с широким рубящим наконечником на лук и стал ждать. Вот он миновал поворот и скрылся за ним от своих товарищей. Я поднял лук и начал натягивать тетиву. А разведчик вдруг, уронив повод и, взмахнув руками, пал с седла на землю. С недоумением я посмотрел на не выпущенную стрелу. Что за хитрость придумал этот изъеденный червями сын осла? А сын осла, волоча за собой раскинутые руки, задом уполз и скрылся за большим камнем. Из-за камня показалась Айгюль и быстро увела осиротевшую лошадь в дальнюю расщелину. Я разозлился от бессилия наказать её. Вот глупая женщина. Зачем лезет в мужские дела. Остановившиеся всадники стали негромко звать исчезнувшего товарища. Теперь уже двое двинулись в сторону нашей расщелины. Я положил рядом с собой вторую стрелу с широким лезвием наконечника. Такая стрела летит не особо далеко. Но, делая большую рану, отворяет большую кровь и дарит верную смерть.
Тем временем пара разведчиков углубилась в расщелину и миновала место смерти их первого посланца. Я опять поднял лук и начал натягивать тетиву. Оба всадника разом взмахнули руками и молча рухнули из сёдел. И опять девчонка одна затащила тела воинов за камни и увела лошадей. И откуда у неё только сила бралась таскать оружных воинов?
Трое всадников, оставшихся у входа в расщелину, кричали теперь, не хоронясь и во весь голос. Им отвечало и вторило только горное эхо. Они спешились, ощетинились мечами и, хоронясь за выступами скал и валунами медленно, прикрывая друг друга, стали красться в расщелину. Мне моё долгое бездействие уже порядком надоело. От ожидания весь вспотел, а боя всё нет и нет. Тренькнула тетива лука и последний крадущийся воин, схватившись за разрубленное широким лезвием стрелы горло, сполз по стене расщелины и замер на её дне. Передние, не зная о смерти своего охраняющего его сзади воина, продолжали осторожно двигаться вперёд. Пока накладывал вторую стрелу, а я делаю это очень быстро, на дне расщелины успокоился и этот. Проклятая девчонка, видно в детстве дед не драл её плёткой. Разъярённый, как дикий кабан, я быстро спустился вниз и, не останавливаясь, на ходу подхватил Айгюль за талию под мышку, придавая её телу определённую удобную позу. Выхваченный кожаный пояс прямо таки прилип к коже её штанов, и испуганный визг огласил расщелину. Ещё два удара ремнём лишь прибавили к визгу слёзы и обиженные стенания. То, что не сделал вовремя её дед, приходилось делать мне. Не лезть женщина в мужские дела. Не рискуй понапрасну. Ремень с присвистом хлопал по натянутой коже штанов, их хозяйка уже не пыталась вывернуться из моего захвата, а горько в голос плакала.
Опустив плачущую девчонку на землю, пошёл посмотреть на наших гостей. А вдруг кто ожил и готовит нам гибельный нож. Ножа никто не готовил. Лишь приголубленный моей стрелой был весь испачкан в крови. Остальные лежали чистенькие и как будто спали. У каждого в горле торчал бронзовый нож. И только. Когда я вернулся назад к хлюпающей носом Айгюль, она опять ударилась в слёзы. Вот этого я переносить не могу. Подняв за плечи с земли, стал вытирать ей слёзы и тихо успокаивать. Она вдруг обняла меня и, плотно прижавшись ко мне, стала плакать в голос. Я совсем растерялся. Правильно говорят, что понять женщину трудно. Уже всё плечо было мокрое от слёз, а она и не думала останавливаться. Мои руки осторожно гладили её по спине, по лопаткам, по вздрагивающим девичьим плечам. И чувство злости сменялось на чувство раскаяния. Ну, зачем я высек эту девушку-ребёнка. Ведь она, как могла, помогала мне. И ей первый раз пришлось отбирать жизни у людей. Не всякий мужчина сможет за один раз успокоить пятерых врагов. Ещё не известно, как закончилась бы эта схватка с шестью готовыми на всё опытными головорезами. Оторвав, прижимающуюся к моей груди её голову, и держа руками её лицо, загляну ей в припухшие глаза. Наверное, от стыда они закрылись, а она тихим голосом сказала, что она первый раз близко видит убитого её рукой и ей страшно. Тут-то я вспомнил, каково было мне, когда я убил своего первого поединщика. Тогда мне тоже было плохо и страшно. Но я был мужчиной и на людях виду не казал. Лишь потом, оставшись один, маялся, как от зубной боли. Первого, убитого ею в висок засадника в ущелье, она видела издалека. Таскал его мёртвого по ущелью я. А тут ей самой пришлось, и убивать и прятать убитых. Шесть врагов, только благодаря её редкому умению точно кидать ножи отправились по мосту Чинвад на бескрайние просторы Серых степей. Не уверен, справился бы я один с шестью воинами. Бедное дитя, живущее в это страшное время.
Лишь попив воды из бурдюка, она наконец-то успокоилась. И сразу исчезла та душевная близость, что родилась некоторое время назад. Она утёрла слёзы и принялась собирать лошадей. А я второй раз за это время начал сдирать и потрошить пояса убитых. Попутно вытаскивал из тел бронзовые ножи. Не запачканную кровью одежду с убитых сложил в их мешки и погрузил их на освободившихся лошадей. Мёртвые тела стащил в узкую глубокую яму и завалил её камнями. Из всего табунка выбрал себе вторую лошадь. Это был невысокий степной скакун чепрачной масти с длинным крупом и горбоносой мордой. Именно такие лошади ценились в моих степных краях. Выносливые и неутомимые в беге, могущие сами прокормиться зимой из-под снега. На него я укрепил два кожаных мешка с наиболее ценной добычей. Подобрал лошадь получше и для Айгюль.
Разведя костёр, приготовил кипяток для чая и разогрел на костре кусок варёного мяса. Айгюль, как молодой зверёк, с аппетитом вгрызалась в этот кусок. Как будто это не она только что убила пятерых и потом долго и взахлёб рыдала у меня на груди. Я, как всегда, после смерти врага от моей руки сутки не ел, обращаясь про себя к своим богам и прося их пропустить души убитых через мрачный мост Чанвад, в Серые степи.
*
Остаток пути нас никто не беспокоил. Повстречав пару караванов и редких путников, к городу мы подъехали вечером следующего дня. Здесь же у его высоких стен продали лишних лошадей, оружие и одежду разбойников купцам на крытых кожами телегах, обогатившись ещё одним толстым кошелём с хорошими деньгами. Затем, заплатив въездную пошлину, въехали в городские ворота. Стража у ворот этого города была многочисленней и придирчивей. Стены городского арка здесь высились почти в четыре человеческих роста и были весьма широки. Проплутав по его улицам и расспрашивая прохожих, нашли дом дедова учителя. Но там нас ожидала неудача. Уже прошло несколько дней, как его похоронили. Его родственники, хорошо знавшие деда Айгюль, предложили нам для ночлега свой кров. Уставшие лошади были поставлены во дворе, мешки с добром свалены в отведённой мне комнатушке, а Айгюль устроилась на женской половине дома. Завернув небольшой кошель с деньгами себя в пояс, я отправился побродить по городу в поисках земляков из степи. Издали, при въезде в город, я видел несколько скифских шапок мелькнувших в толпе. Караван-сарай встретил меня криком верблюдов, ржанием лошадей и гомоном людей. Тут же в чайхане сидело много разноплемённого народа. Ели мясо и фрукты, пили чай, бузу, кумыс и вино. А вот в углу сидят три скифа. И одного из них я знаю. Он из соседнего рода. Чуть подвинувшись, они освободили мне место за низким столом. Я произнёс традиционное приветствие и опустился на отведённое мне место, удобней устраивая свой меч. Заказав для себя жаренный с чесноком бок барана и кувшин кумыса, я подступил к ним с расспросами. Новости из степи поразили меня. За год моего отсутствия, пославший меня к восточному властелину хан Сапега, умер от раны нанесённой ему в поединке его же старшим сыном. А сын тот был не самым моим лучшим другом. В детстве я не раз до крови колачивал его, и он до сих пор таил на меня чёрную злобу. Мой род давно уже откочевал на заход солнца, за Чёрные курганы, и никто ещё за год не получал вестей из их шатров. Это что же получается? И вернуться мне не куда и стёртую временем кхитайскую монету отдавать теперь некому. Я показал её соплеменникам и рассказал о выполненном поручении хана Сапеги. Теперь уж точно вся степь будет знать, что я честно выполнил порученное покойным ханом дело. В знак скорби по убитому хану и помине его души, бродящей по Серым степям, заказал ещё мяса и два больших кувшина рамейского вина. Мои новые друзья радостно зашевелились. Когда принесли вино, и я его попробовал, то потребовал замены этой кислятины. Чайханщик, недовольно бормоча, прислал нам новые кувшины с вином. Откуда ему было знать, что косматый варвар разбирается в вине не хуже его.
Мы приканчивали второй кувшин вина и доедали последние куски мяса, когда ушлый чайханщик предложил нам, мягких как пух лебедя и сладких как халва, женщин. Я, давно уже не знавши их, согласно кивнул головой. Мои друзья тоже согласно кивнули, и я показал чайханщику четыре пальца. Тут же ухватив его за ворот, я предупредил, что если они такие же кислыми и вонючими, как его дрянное вино, то, наверное, он слышал, что скифы не брезгуют по ночам и толстыми обманщиками-мужчинами. Чайханщик испуганно шарахнулся от меня и, кляня всех варваров на свете, быстро скрылся за низкой дверью. Вскоре у нас на коленях удобно устроились не совсем старые женщины. Я щедро заплатил ещё за мясо и вино на всех сидящих за нашим столом. В чайхане всё время стоял разноязычный гул, мои друзья жирными пальцами мяли груди и ягодицы женщин, те тихо взвизгивали от их щипков, пили наше вино и ели наше мясо, заедая всё это лепёшками. Соплеменники лихо опрокидывали чашки с вином в широко раззявленные, обрамлённые косматыми бородами и усами, рты и говорили своим измятым красоткам пошлые гадости. Затем дружно хохотали. Я, не отставая от них, пил вино и мял испачканной в бараньем жиру рукой мягкую женскую грудь. В какой-то момент, словно жгучего красного перца сыпанули в мою кровь. Сердце в груди забухало тяжёлым камнем, а выпитое за вечер вино стало водой. Хмель куда-то девался, и я ясно увидел лицо прильнувшей ко мне женщины. Она была намного моложе меня. Увидев, что я внимательно рассматриваю её, она не смутилась, лишь плотнее прижалась голой грудью к моей руке. На миг в её глазах зажглась извечная женская надежда о защитнике, но она быстро растаяла, сменившись смирением. Чувствуя проснувшееся во мне желание, она со вздохом потянула меня за рукав на пол. Упав на солому, перекатилась на бок, давая мне место рядом с собой. Надежда, почему-то думал я в этот миг, ощущая прижавшиеся к моему боку груди и бёдра женщины. В её глазах жила надежда. Быть измятой и выброшенной прочь? Поддаваясь жару, горевшему в крови, тут же забыл обо всём. Мою голову заполнил не аромат розового масла и благовоний, а кисло-сладкий запах женщины. Запах, который одновременно делает мужчину и бешеным и покорным. Женская рука шарила по телу пока не нашла пряжку поясного ремня. Я перехватил её руку, приложив её ладонь к своему лицу и был изумлён, какой она была маленькой и мягкой по сравнению с моей. И тут моё горло стянуло удавкой гнева. Гнева на самого себя, свою неустроенную жизнь и эту женщину, продающую своё тело в угоду пьяных мужчин. Мои пальцы впились в её плечи, и я притянул её к себе. Она охнула от боли, тихо плача, расстегнула пряжку моего поясного ремня. Мои губы прильнули к её губам, давя, кусая и сокрушая. Мои пальцы сжали её челюсть, заставляя её рот открыться, и мой язык с силой вонзился под её язык. Руками я ощупывал её податливое тело, и пальцы глубоко вонзались в плоть, всё ниже и ниже, отмечая и пытая. Отвечая на пытку, когда всё её тело сплелось в едином спазме узлом боли, её ногти вонзились в мою уже голую спину и, бороздя её от хребта к бокам, стали рвать мою плоть. При этом её грудь поднималась и опускалась подо мной в одном огромном рыдании. Сильными ударами вбивал себя в тёплое лоно женщины, словно желал разорвать её надвое. Большая часть моего гнева пролилась, когда, сминая её грудь, я, рыча горлом, со стоном избавился от груза, который делал меня зверем. На миг тело женщины напряглось, выгнулось дугой и расслабилось, она издала лёгкий вскрик – полу-рыданье полу-вздох и замерла, распластавшись подо мной. Глядя ей в лицо, я поднялся на выпрямленных руках. Тёплые струйки крови сбегали с моих боков и собирались на животе, чтобы потом по жезлу стечь в её лоно. Я оглядел разметавшиеся по соломе чёрные волосы и встретился с её глазами. В них не было боли и муки. В них была немая обречённая мольба. Моё сердце потянулось к ней. И тут я почему-то вспомнил об Айгюль. Эта мысль отрезвила меня. И только тут я заметил, что мои земляки сидят полуприсядь вокруг нас и молча смотрят. Купленные ими на ночь женщины были тут же. И если в глазах мужчин усматривалось восхищение, то в глазах женщин – зависть. Всхлипывающая подо мной женщина заметила зрителей и спешно стала натягивать скомканную одежду на голую, испачканную моей кровью, грудь. Я же, ничуть не смущаясь, быстро встал и натянул штаны на бёдра. Спину жгло и саднило. Моя женщина на миг открылась в своей наготе. Её белый живот и раскинутые ноги были также испятнаны моей кровью. Через миг широкая юбка скрыла всё это от зрителей, лишив их удовольствия зубоскалить по поводу её прелестей. Один из земляков одобрительно хлопнул меня по голой спине, сообщив, что такого жеребца надо ещё поискать. Но этот ободряющий хлопок гордости за себя мне не прибавил, а лишь разбудил боль в разодранной ногтями женщины спине. Взяв за горло кувшин, проливая кислое вино себе на грудь, стал жадно, большими глотками, пить его. Жажда, как после трёхдневного перехода по пескам пустыне медленно оставляла меня. Выпив это вино, я взял второй кувшин. Кто-то из женщин в это время прикладывал к моей спине мокрую тряпицу.
*
Утром я проснулся на застеленном соломой полу. Рядом со мной, разметавшись, спала полуголая женщина. И что меня удивило, Я был уже одет и мой меч был при мне. Три моих товарища и их ночные подруги разметались полураздетые тут же на полу. Задранные к потолку чёрные бороды колыхались от их храпа. Воздух в комнате вонял перегоревшим вином, едким потом, крысами и пылью. Кошель в моём поясе был пуст, голова гудела, а во рту сухой язык ощущал вкус верблюжьего навоза. Я тихо вышел и побрёл по улице. В поясе нашлась всего одна маленькая медная монетка. За неё, я у чайханщика купил чашку кислого молока и тут же разом выпил. Жажда на время покинула меня, а гул в голове стал утихать. Теперь надо было найти дом, в котором стоит мой верный конь. Скиф без коня – это не скиф.
Найденный дом встретил громким лаем встревоженного пса. Он ещё вчера вечером подозрительно косился на меня. И если бы не окрик хозяев, то вцепился бы в мою ногу. Меня впустили во двор, и я первым делом пошёл проверять лошадей. Потом умылся. И до самого полудня проспал на траве под деревом тутовника, спелые ягод которого иногда падали мне на лицо, пятная его своим тёмно-синим соком.
Потом появилась Айгюль и, разбудив, начала сварливо отчитывать меня за ночную отлучку. На её укоризну особо возражать не стал. Не пристало мужчине свариться с женщиной. Она принесла блюдо с варёным в курдючном жиру рисом, приправленным дольками чеснока и айвы, заставила меня есть, называя это - паловом. Попадающиеся мелкие кусочки баранины застревали в зубах. Жирные руки по привычке я вытирал об бороду. Зелёный чай завершил мою трапезу. Всё это время Айгюль обращалась со мной как со своей собственностью. Говорила куда мне идти и что делать. Вот и сейчас принесла горячей воды в медном тазу, серебряное зеркало и узкий острый нож. Усадив меня на скамью начала умело обрезать мои жирные от сала бороду и усы. Я покорно подчинялся её рукам и щурился как кот, получая необъяснимое удовольствие от их прикосновений. Дошла очередь и до моих волос на голове. Скоро целая гора срезанных прядей лежала рядом со скамьёй. А мне Айгюль сообщила, что я совсем ещё не старый. Исподтишка наблюдавшие за этим маленькие дети дружно подтвердили её слова, добавив, что я ещё и не такой страшный как вчера. Не показывая вида, я внутри себя смутился. А моя спутница добавила, что она нагрела воды и я должен хорошо вымыться. Видишь ли, от меня воняет лошадью и продажными женщинами. Как это она ухитрилась учуять женщин, да ещё продажных? Взяв большой кусок полотна и выстиранную одежду из моего вьюка, пошёл за ней в глубь двора. Там стоял большой чан с тёплой водой. Вот тут то, я просто прогнал Айгюль. Не её я мужчина, чтобы она присутствовала при моём омовении. Привыкла своего старого костлявого деда мыть. Да и вид моей ободранной спины радости ей не прибавит. Уходя, она пригрозила, что достанется мне от неё, если я плохо вымою своё провонявшее потом пьяных женщин, тело. Это уже начало меня злить. Какой нахальной стала эта девчонка. И какое ей дело до моих падших женщин? Вот придёт её время, тогда посмотрим, куда и под кого она будет падать.
А вечером мы с ней, сидя на траве под тутовником, решали, что нам делать дальше. Я рассказал ей, как товарищу по несчастью, что возвращаться в становище мне нельзя. Это грозило смертью от рук моих же соплеменников. Ехать за Чёрные курганы и искать свой род, затея не менее опасная и тяжёлая. В тех краях стали появляться дикие и кровожадные племена и народы. Наняться к кому-нибудь на воинскую службу, дело конечно хорошее. Так ведь денег у меня и у неё и так предостаточно чтобы не служить ни кому. А вот от безделья издохнешь скоро. К тому же не люблю я города. Нет в них свежего воздуха свободы.
К великому сожалению Айгюль, старого учителя мы в живых не застали. Учиться ей уже стало не у кого. Жрецы бога Аримана не успокоятся и со временем разыщут её здесь, в этом городе. И потащат её в местный храм на жертвенник. К деду в город возвращаться не стоило. Да и жив ли сегодня тот дед? Кстати. Почему нас так настойчиво преследовали жрецы? Большие деньги на наёмников тратили. Вон сколько золота я из их поясов набрал. Чем так мы понравились злому богу Ариману и его прислужникам? Понять этого я ни как не мог.
Айгюль, на мои вопросы отмолчалась, а предложила мне пересчитать все наши деньги и оценить всё наше имущество. Что мы, закрывшись в моей комнате, при свете коптящего светильника и сделали. Золотых и серебряных монет, а также всяких дорогих украшений, хватало бы на покупку целого каравана верблюдов с кладью товара. Айгюль, калямом на чистом листе рисовой бумаги описала всё наше имущество, за исключением наших лошадей и оружия. С ними сумма наших денег ещё больше бы увеличилась. Если о богатстве узнают городские воры, то завтра по утру нас найдут с пустыми поясами и перерезанными глотками. После подсчётов наших богатств мы опять сидели под деревом и тихо решали нашу судьбу. Айгюль печально сообщила, что ей идти не куда, да и не к кому. А она одна в этом, или каком другом городе, пропадёт. Так устроен подлунный мир и нет в нём места одинокой свободной женщине. Обязательно найдётся тяжёлая рука, желающая пригнуть к земле её голову и надеть на шею медное кольцо рабыни. И благо, если под этой рукой не хрустнет эта тонкая шея. Как я понимал, этими словами она вверяла свою судьбу в мои руки. Хорошее дело. Я в жизни сам как перекати-поле. Ни родины, ни родни, ни угла, ни шатра. А здесь ещё девчонку с гоняющимися за ней жрецами себе на шею вешать. Но протест в моей душе был какой-то вялый. Не хотелось мне что-то расставаться с умелой во многих делах девушкой, так непохожей на наших независимых и равных мужчинам женщин, и на местных, забитых и запуганных клуш. Был в ней какой-то будоражащий огонёк, какая-то изюминка, которая притягивала меня к ней. В ней жило как бы два разных человека. Один юный, робкий и совсем беззащитный. Второй поражал своими знаниями и нешуточным умением, в нужную минуту готовый постоять за себя с оружием в руках. Но, женщина есть женщина и её удел быть рядом с мужчиной. Отправив девушку спать, я ещё долго сидел под деревом и думал о своей и её судьбе. Что-то пугающее было у нас двоих впереди. А вот что, это знали только боги. И ещё гадальщики и маги на городском базаре.
*
Утром городской базар встретил меня гамом громко говорящих людей, руганью азартно торгующихся и криками животных. Орущий здесь же дурным голосом гружённый вьюком ишак не мог перекричать это говорящее скопище людей. Рядом с ним булькал и ревел, высунув сквозь длинные узкие челюсти розовый язык, старый и бородатый, с обвисшими горбами, верблюд. Слюнявая пена капала на проходивших мимо покупателей, но они не обращали на это внимания. Лавки тесно лепились одна к другой и торговцы, громко расхваливая свой товар, хватали за руки покупателей и тянули к своим лавкам. Грязные голые рабы с медными кольцами в носу мели пучками травы проходы между лавками. Кое-где мелькали женщины, прикрывающие свои лица краями цветных платков.
Не успел я ступить в торговые ряды, как почувствовал чью-то осторожную руку на моём поясе. Не глядя, резко схватил эту руку. Она принадлежала грязному подростку с бегающими глазами. Крика я поднимать не стал, а лишь сильно сжал свою, жёсткую от ратных мозолей, ладонь. Из глаз воришки брызнули слёзы. Но он, страдая от боли, тоже молчал. А попробуй-ка, он закричи, тут же на базаре по решению местного судьи - кади городской палач для начала отрубит вору большие пальцы рук. И это на первый раз. Потом, если попадётся второй раз, лишится кистей рук. Не выпуская его руки, отвёл его в угол базара и спросил, где здесь самый правдивый и честный гадальщик. Воришка, с глазами полными слёз, потащил меня за собой. И вот мы оказались перед целым рядом сидящих людей в цветных колпаках промышляющих гаданием. Все они громко кричали, зазывая к себе посетителей рынка обещаниями жизненных благ и чудес. Подросток молча указал на плешивого старика на потёртом коврике примостившегося сбоку от всего этого ряда. Колпака со звёздами на его голове не было, а лысую макушку прикрывала выцветшая шапчонка. Тут я выпустил вспотевшую руку воришки, который мигом исчез среди толпы, и обратился к старому гадальщику. Незаметно для других гадальщиков показав ему серебряную монету, я тихо попросил его посмотреть, что готовит мне судьба. Старик зорко оценил достоинство увиденного им дарика и рассыпал на коврике гадальные кости. Долго он бормотал и перебрасывал кости, прежде чем сообщил, что я прогневал чужого бога, и что он будет стараться через своих адептов вернуть себе отобранную у него драгоценность. И лучше мне самому вернуть украденную вещь этому богу. А ещё посоветовал быстрее покинуть этот благословенный город, ибо посланники чужого бога уже рыщут по его улицам, неся мне неминуемую смерть. И ещё он сказал, что в руки ко мне попалась сияющая птица – Симург и если я, варвар, не упущу её, то она принесёт мне много счастья. Дальше я гадальщика слушать не стал, хотя он, хватал меня за руку и пробовал ещё что-то сказать. Монета быстро перекочевала из одной руки в другую, и я поспешил в дом старого учителя. Там я застал безмятежную Айгюль, которая возилась во дворе с маленькими детьми. Глядя на девушку, уже знал, что имел в виду гадальщик, говоря о ценной вещи нужной богу. И почему-то ну совсем не хотелось мне отдавать какому-то чужому богу эту сияющую птицу.
Окрикнув девушку, сообщил ей о нашем срочном отъезде. При этом, чтобы дети хозяев услышали и передали в любопытные уши жрецов проклятого Аримана, упомянул далёкий город Мараканд. Девушка, ни чуть не удивившись, ушла собираться в дорогу. Взяв свою вторую лошадь, отправился опять на базар купить еды себе и ячменя лошадям. И обязательно мешочек соли в дорогу.
*
Мерно покачиваясь в сёдлах, мы как сухой куст перекати-поля гонимый по степи ветром скитаний, с каждым переходом приближались к моим родным местам. Осёдлые поселения встречались всё реже и реже. Стали попадаться древние степные истуканы – каменные бабы с истёртыми временем и песком лицами. Иногда встречались курганы – могилы древних безымянных богатырей. А реже попадались одинокие тохарские шатры, около которых паслось несколько облезлых овец. В самих шатрах жили лишь оборванные старики и малые замурзанные дети. На расспросы о мужчинах их рода, они безнадёжно махали в сторону восхода и говорили что-то о большой войне. Именно с восхода постоянно поступали вести, что там стали появляться неизвестные воинственные племена. И при набегах их раскосые воины никого в живых не оставляли. Про скифов ничего сказать не могли и лишь пожимали плечами. Как будто они все исчезли в никуда.
В однодневном переходе до большой реки Яксарт, поворотили своих коней на восход. В одну из таких ночёвок из камышей к нашему костру вышел большой пёс. Одного уха у него не хватало, шкура была вся рваная, раны гноились, а глаза горели голодным блеском. Ухватив брошенную кость с куском варёного мяса, он с жадностью, не сходя с места, сгрыз его и опять воззрился на нас в надежде на следующую подачку. И он её от Айгюль получил. Проснувшись утром, я увидел, что моя спутница, вскипятив воду, промывает гнойные раны псу, острой палочкой выковыривает из них белых личинок мух, мажет мазью и накладывает ему повязки из полосок ткани. Пёс стоически терпел боль от рук девушки. Мне Айгюль объяснила, что собаку порвал крупный зверь. Этим зверем мог быть тигр или леопард. И в это утро пёс получил свой кусок мяса. Мы двигались не спеша, пополняя свои запасы мяса охотой на диких обитателей зарослей. На третий день шкура пса стала лосниться, раны затянулись и лишь отсутствие одного уха и шрамы на голове напоминали о его неудаче. С северной стороны нашего пути высились тугаи - огромные заросли камыша высотой в два человеческих роста. Они кишмя кишели всевозможной дичью. По ночам из них доносился визг диких свиней и редкие раскаты рёва тигра. Высоко в небе парили гордые орлы. А днём над ними стаями пролетали дикие гуси и утки, десятками вспархивали вспугнутые яркие фазаны, нежным мясом которых лакомилась вечерами Айгюль. Слева простиралась бескрайняя степь, по которой иногда небольшими стайками проносились антилопы сайги, преследуемые быстроногим зверем - гепардом. Шакалы по ночам пели противными голосами свои заунывные, посвящённые полной луне и шакальим богам, молитвы.
Как-то вечером, расположившись в окраинных зарослях кустарника, чтобы быть незамеченными недобрыми глазами, я натянул на свежесрубленных жердях полог и расстелил для ночлега войлок. Девушка занималась костром. Пёс вертелся тут же, мешая мне свежевать тушу убитого под вечер небольшого подсвинка. Солнце уже скрылось за горизонтом, и вечерние сумерки уступали место тьме. В это время пёс подал знак тревоги. Он, ощетинившись, грозно заворчал и напрягся, поворотя замотанную белой тряпицей башку на заход солнца. Подхватив свой верный меч, я большой змеёй скользнул в высокую траву и замер, вслушиваясь в тишину. Рядом оказался пёс. Он весь дрожал от нетерпения и давал мне понять - впереди опасные гости. И как я понял, в гости к нам пожаловал самый опасный в степи хищник – человек. Очень медленно я пополз вперёд. А рядом также бесшумно полз пёс. Темнота полностью овладела степью. Тишину ночи нарушали лишь тихие трели сверчков. Впереди сверчки молчали. Сжимая в одной руке длинный сарматский нож и вслушиваясь в ночные шорохи, я продолжал ползти вперёд. Там раздалось шуршание, и тихо треснула раздавленная сухая камышинка. Сколько всего их там? Наконец-то я едва смог различить в сплошной темноте полусогнутую человеческую фигуру. Неизвестный пробовал сквозь ветви кустов разглядеть место нашей стоянки. Так, наблюдая за топчущимся на одном месте лазутчике, я не приметил никого более. Моё бесшумное появление с одной стороны и горящие глаза собаки с другой стороны повергли лазутчика в ужас. Но закричать, сын блудливой свиньи, не успел. Ударом в висок я поверг его на землю, а на его горле сомкнулись клыки пса. Но он его не загрыз, умная у меня собака, а лишь придушил его. Невдалеке стояла привязанная к ветке карагача его лошадь. На этой лошади я и привез к нашему костру связанного пленника.
После того как мы поели запечённого в костре мяса, а пес догрыз, полученную им за свою бдительность, лопатку подсвинка, начался допрос пленника. Он упорно молчал даже тогда, когда я выламывал ему руку. Лишь один раз он пригрозил страшной карой своего бога. Вот здесь то я и рассвирепел. Раскалив кончик своего ножа в огне, приложил его к шейному позвонку пытаемого. От нестерпимой боли тот страшно рванулся и зашёлся в крике, который я тут же оборвал, зажав ему рот краем его армяка. Запахло палёным мясом и волосом. После этого он и разговорился. Опять этот проклятый Ариман. И золота на нашу поимку жрецы опять не пожалели. В двухдневном переходе за нами, по знакам оставленным лазутчиком, шёл конный отряд. И что такого ценного было в моей спутнице, мне было не понятно. Разузнав, о количестве конных и тех знаках, что он оставлял для них, стонущего от боли пленника я крепко связал и закатил его под куст. Жить ему оставалось совсем немного. А уж после этого подступился с допросом к Айгюль.
Заплакавшая девушка рассказала о том, что её дед вероотступник. Он был верховным жрецом в одном из храмов бога огнепоклонников - Аримана. При этом храме Айгюль и воспитывалась. Девочек-воспитанниц в храме было много. Их жрецы покупали на невольничьем рынке или у нищих родителей. Оберегая, растили до восемнадцати лет и девственницами приносили их в жертву своему богу. У каждой из них в детстве на грудь наносили красной краской татуировку. Айгюль расстегнула ворот своей рубахи и бесстыдно показала свою левую грудь. Белую кожу девичьей груди пятнал огненный цветок тонкого рисунка размером с самую большую серебряную монету. Она спрятала, притягивающую мой взгляд своей белизной, грудь и продолжала свой печальный рассказ. Дед столкнулся с каким-то пророком иного вероисповедания, и тот вверг его в свою веру. Не оповещая жрецов храма, дед начал незаметно служить другому богу, справляя обряды глубокими ночами. Она помогала ему в его ночных бдениях. К тому же дед, сославшись на свою старческую немочь, ушёл из храма и стал жить в городе. Он спешил и как одержимый стал передавать свои знания, в том числе и искусство лекаря, ей. Дед её тогда многому научил. Единственно, чего он не дал ей, так это человеческого тепла и ласки. А скоро наступал срок её восшествия на зловещий алтарь для жертвоприношений. И сделать это жрецы хотели в присутствии деда-вероотступника и в назидание другим колеблющимся в своей вере жрецам. Вот почему именно она так важна для этой церемонии. А тут появился варвар-скиф, у которого ничего святого за душой нет, зато есть навыки воина, быстрый меч и крепкие мышцы. Вот дед и решил напоследок насолить и жрецам и богу Ариману, а может быть, пожалел девушку ставшую ему родной?
Я слушал её сказ и почему-то не боялся ни разозлённых жрецов, ни губительного гнева бога Аримана. Я думал о несправедливости этого мира. Умная, красивая девушка, владеющая искусством врачевания, танца, рисунка и многих других достоинств, должна умереть в угоду непонятного мне бога и по прихоти глупых жрецов, бледной немочи, которые кроме как молиться и жрать дармовые приношения их богу, ни на что не пригодны. Тьфу.
Приняв окончательное решение, которое давно уже зрело во мне, сам расстегнул ворот рубахи Айгюль и ещё раз посмотрел при свете догорающего огня на пятнавший белую кожу огненный цветок. Айгюль потупившись, отрешённо молчала. Молчала она и тогда, когда я подхватил её на руки и, понёс к пологу. Там, положив на расстеленный войлок, начал не спеша раздевать её. Скоро, на тёмном войлоке лежала ослепительно белая, совершенно нагая, желанная всякому мужчине, прекрасная девушка и она покорно ждала меня. В этот миг я вспомнил, услышанную мной песню правителя далёкого всеми гонимого народа, которого считали очень мудрым и звали его Соломоном. В ней говорилось о любимой девушке, у которой волосы как спелая пшеница и пахнут они хлебом. Ноги её как белые мраморные столбы. Груди её спелы и тяжелы как гроздья винограда. Губы её яркие и нежные как лепестки утренней розы.
Глядя на прекрасный белый цветок, расцветший в тёплой ночи, стал раздеваться и я. Моё сухое тело в желваках мышц и шрамах от боевых ран не было красивым. Оно было жилистым и сильным, и многие женщины моего рода жаждали моих ласк и моего семени. Мать моей матери, уважаемая в роду старуха говорила мне когда-то, перед моей первой брачной ночью, следующее. Любая женщина, даже продающее своё тело на потребу похоти множества мужчин, всегда, наряду с памятью о родной матери, хранит и память о своём первом мужчине. Поэтому советовала в первую ночь близости со своей невестой быть осторожным и бережно отнестись к своей будущей спутнице жизни. У Айгюль это тоже было в первый раз, потому торопиться я не собирался.
Рука с мозолями от рукояти меча, как можно нежнее коснулась каждого холмика груди, прошлась по вздрогнувшему плоскому животу, огладила каждую ягодицу и опять вернулась на грудь. Айгюль прерывисто задышала. Белая кожа на её руках и ногах покрылась пупырушками и стала похожа на кожу ощипанного фазана. Грудь налилась соком и соски набухли. Она, закрыв глаза, робко прижалась ко мне и стала гладить мою спину. Я же не спешил и, вдыхая цветочный запах её рассыпавшихся по ложу волос, продолжал ласкать её девичью грудь и упругие бёдра. Сначала языком лизнул набухающий правый сосок, а затем левый. Белое тело начало выгибаться дугой, подставляя под ласки плоский живот. Вылизывая его, я опускался всё ниже и ниже. При этом одна моя рука ласкала набухшую грудь, а вторая сжимала ягодицу. Не зря тратили время на моё обучение любви, развращённые красавицы из гарема могучего, но ничего уже не могущего сделать с женщиной, восточного владыки, которому я доставил фирман из степей и чья старая как мир, монета лежала в моём поясе. Целый месяц ночным вором я проскальзывал в его гарем мимо подкупленных мной евнухов и тайно познавал извращённые тонкости женского сладострастия. Тут моя борода упёрлась в бёдра сомкнутых ног девушки. И как только я начал лизать и слегка покусывать нежную кожу ложбинки сомкнутых бёдер, как они начали медленно размыкаться. Словно пёс, вылизывающий дорожку к лону суки, так и я трудился над телом девушки. Когда я добрался до влаги, упрятанной в коротких волосах лобка, Айгюль громко застонала и прижала мою голову к низу живота. Теперь, истекая соком, она была готова принять меня и моё семя. Я приподнялся над ней и рукой нашёл вход в лоно. Боясь сделать девушке больно и тем самым отвратить её от дальнейших утех, медленно стал вторгаться своим жезлом в него. Она в запоздалом испуге пробовала сжать ноги и всем телом напряглась. Но меня уже не мог остановить и табун взбешённых жеребцов. Сжав её разбухшие от моих ласк груди руками и всем телом подавшись вперёд, преодолевая внутреннее сопротивление, вошёл в неё. Лоно было тесным, жарким и влажным. Я опустился на неё, так что её груди были тесно сжаты моими руками, не давая ей возможности шевелиться и замер. С запоздалой надеждой исправить уже свершившееся, она упёрлась ногами в войлок и попробовала выскользнуть из-под меня. Давя собой её раскинутые бёдра к войлоку, медленно начал лизать её шею и мочки ушей. Айгюль стала успокаиваться и, как бы, прислушиваться к тому, что оказалось внутри неё. Тогда я и попытался, удерживая её за груди, шевеля жезлом внутри лона. Она, прислушиваясь, затихла, а затем стала медленно раскачиваться на войлоке на встречу моим движениям. С начало медленно, а затем, словно беря разгон, всё быстрее и быстрее. Наши разгорячённые тела покрылись липким потом и скользили друг о друга. Мне становилось всё труднее удержаться на ней и я, отпустив её, ставшие скользкими от пота груди, упёрся руками в войлок. Скоро я чувствовал себя скачущим на громко стонущей необъезженной кобылице. Удерживаться на ней становилось всё труднее и труднее. Затем эта, бешено скачущая кобылица, выгнулась дугой, её лоно, содрогаясь, сжало меня внутри себя и, тишину ночи разорвал восторженный женский крик. Этот крик птицей взмыл в ночное небо, перекрывая обычные звуки ночной степи, и возвестил миру о смерти девы и рождении удовлетворённой женщины. Ей громко вторил вой наблюдавшего за нашими игрищами пса. А затем она, сильно обхватив меня ногами, острыми зубами впилась в моё плечо. В тоже время я с ужасом почувствовал, что её вонзившиеся в мою спину ногти пропахали борозды на ней. Казалось, она собиралась разорвать моё тело на куски. Спасаясь от рвущих моё тело зубов и ногтей, так и не оросив её лоно своим семенем, быстро откатился с войлока в сторону и оказался на прохладной траве. Айгюль было поползла за мной, но, раскинувшись на ложе, осталась лежать обессиленной. Неверный свет догорающего костра не позволял мне увидеть всё. И всё же я издалека осторожно заглянул в её широко открытые невидящие глаза и не мог понять. Может быть, она умерла от первой близости со мной? Пока я слизывал кровь с укушенного плеча, она зашевелилась, и позвала меня к себе. Приблизился я к ней с опаской. Зная, что у самок пауков в обычаи питаться своими мужьями, в моей душе зародился суеверный страх. Может она ночная убийца старуха-убыр, под видом девушки пьющая мужскую кровь, а где-то рядом в степи, в поисках девичьей крови шляется её страшный супруг – шурале? А может быть связанный пленник и есть её муж - кровосос. Я посмотрел по сторонам и увидел, что связанный пленник, привалившись спиной к стволу дерева, во все глаза смотрит на меня. Значит, и он был невольным зрителем нашего поединка. Кровь продолжала стекать с моего плеча, и я опять стал её слизывать. Ободранную ногтями спину саднило.
А, ничего не подозревающая, о моих суеверных подозрениях, Айгюль продолжала тихо звать меня к себе. Слизывая с плеча текущую кровь, я на четвереньках подполз к ней. Зубы как зубы, звериные клыки не появились. И ногти в звериные когти тоже не превратились. Выглядела она тихой и умиротворённой. Когда я возлёг рядом с ней, она прижалась ко мне и начала целовать моё солёное тело. Никаких превращений в кошмарную старуху с зелёными волосами не было. Укушенное плечо всё одно болело, а расцарапанную спину щипало. Целуя меня, Айгуль прижималась всем телом и тихо шептала мне какие-то ласковые слова. А мои руки крепко обнимали её тёплое податливое тело. Затем, притянув рукой плащ, накрыл им нас обоих.
*
Утром проснулся оттого, что моя рука затекла. А была это та самая рука, что отведала зубов моей женщины. Женщина, против обыкновения рано просыпаться и обязанная готовить своему мужчине пищу, беспечно спала на укушенном плече этого мужчины. Тихо освободив свою затёкшую руку и сбросив с себя плащ, осмотрелся. Пес лежал рядом. Он так всю ночь и пролежал, наблюдая и охраняя наши игрища и наш сон. Связанный пленник, прислонившись к дереву, спал в неудобной позе. Айгюль – моя прекрасная в своей наготе женщина, так и не превратившись за ночь в косматую убыр, тоже спала. На её щеке коростой засохла моя кровь из укушенного ей плеча. И на белой коже бёдер виднелись следы засохшей девственной крови. Я не сдержался и начал сколупывать ногтём тонкую корочку струпа с её кожи. Она была светлее моей засохшей крови. А плечо всё-таки болело. Заворочалась во сне и наконец-то проснулась и моя женщина. Давно я так не называл женщин, со дня гибели моей жены, своими. Многих из них я брал. За деньги брал, брал и силой, а больше по обоюдному согласию. Но такой дикой и свирепой кобылицы, у меня ещё не было. Если в первую ночь робкой любви, она покусала и исцарапала всего меня и перебудила криками восторга всю степь, то, что будет дальше и на много ли таких вот ночей с ней меня хватит? Интересно, произошедшее ночью, не результат ли это обучения искусству любви у жрецов. Мало ли чему её могли научить эти хитромудрые монахи.
Айгюль, вскочив с ложа и накинув на плечи мой плащ, побежала к ближайшей речной протоке. Пёс молча потрусил за ней. А я занялся сбором раскиданной ночью одежды и подготовкой костра. Теперь костёр в моём стане должна разжигать моя женщина. И к этой мысли её надо постепенно приучить. Полосуя ножом тушу подсвинка, бросал отрезанные куски в казан. Туда же бросил рубленный дикий лук и залил казан водой. Затем полил немного воды на засохшие лепёшки, чтобы они размякли. А тут появилась мокрая, и так сразу похорошевшая Айгюль. Она стала интересоваться, где я поранил плечо. Я шутливо рассказал ей о своих ночных подозрениях. Услышав о злой старухе-убыр, она смутилась и стала бережно намазывать мою рану своей мазью и перетягивать плечо полоской материи. Теперь был мой черёд идти мыться. Вымыться пришлось всему, так как я весь извозился в крови и обзеленился о траву ночью. Когда вернулся к пологу, пища была приготовлена. Айгюль, вместо того чтобы есть, возилась с ранами пленника, делая повязку ему на обожжённую шею. Зачем мёртвому повязка?
*
Его я так и не убил, а отпустил безлошадным. Моя женщина, моя Айгюль, рассудила по своему. Лазутчик был мной пытан и особой любви ко мне не питал. В тоже время он оказался невольным свидетелем лишения её девственности, а без неё она не представляет теперь для жрецов особой ценности и поганому богу Ариману такой была не нужна. Пленник принесёт преследователям эту не радостную весть, и погоня может и отстанет от нас. Просто она повторила в слух мои ночные размышления, толкнувшие меня к решению избавления от погибельной для нас погони через потерю ею девства.
Собрав своё добро и, равно распределив его на двух свободных от всадников лошадей, мы быстрым махом ушли от преследователей в степь. В степи меня взять тяжело, здесь мне всё родное и знакомое. Я старался идти такырами, где следы лошадей терялись, и временами меняя направление своего движения. Таким темпом мы шли до вечера. Солнце и знойные барханы казались нескончаемыми. Редкие заросли саксаула не давали ни тени, ни прохлады. Пес, вывалив язык и тяжело дыша, не отставал ни на шаг. К вечеру впереди замаячили какие-то строения. Всё ближе и ближе. Останки древнего города засыпанного песками. Мы направились к одному из зданий, центральному и самому сохранившемуся. Но в последний момент я передумал и направил коней к крайнему разрушенному жилищу. Перед строением в центре, покосившись, стоял каменный идол проклятого Афрасиаба. Ещё одно непонятное мне божество неизвестного народа. А город когда-то весь принадлежал племенам машуджи – женщинам-амазонкам, убивавшим своих мужей после ночи зачатия. Рядом с идолом высилась куча высохших веток саксаула, перекати-поля и выбеленных солнцем и песком костей. Айгюль безропотно последовала за мной. Она вообще сегодня целый день в пути молчала, и я часто ловил её задумчивый, направленный исподтишка в мою сторону, взгляд. Наверное, свершившееся было для неё очень важным событием, и она примеривалась ко мне для дальнейшего поведения со мной. Меня же интересовало наличие воды в брошенном городе. По всем приметам колодца в нём не было.
В строении без крыши и с остатками цветных изразцов на стенах был устроен наш ночлег. Напоив своих лошадей мы поставили их тут же в жилище без крыши, повесив им на морды мешки с остатками ячменя. Собрав в округе всё, что может гореть, развели небольшой костёр. Укладывая на земляной пол войлок, в поисках притаившихся змей, скорпионов и каракуртов, сначала проверил все ямки и щели. Место нашего сна я обложил верёвкой из шерсти верблюда, через которую к нам во сне не подкрадутся ядовитые твари. Пёс улёгся внутри уложенной верёвки и зажмурил глаза. Легли и мы с Айгуль. За день скачки она натёрла себе ноги и теперь мучилась, хотя виду мне и не показывала. Сверху на нас с куска неба, ограниченного стенами строения, смотрели яркие звёзды южного неба. Было тихо и покойно. В эту ночь, не смотря на разожжённое ночью в чресалах желание, я не решился трогать Айгюль, давая возможность поджить ранам нанесённым её лону. Да и долгая скачка на лошади по пескам утомила даже меня. Моя женщина прижалась ко мне, и её рука скользнула под мою одежду. Тёплая, щекотно шевеля волоса на моей груди, ладошка легла против сердца, и она замерла, слушая и ощущая, как оно бьются. И опять покой незаметно снизошёл на меня, рождая неведомое доселе чудное чувство.
Уткнувшись носом в мою шею, она тихо сообщила, что одна девушка любит одного дикого и косматого, иногда больно дерущегося ремнём, скифа. И хочет ли скиф, чтобы эта девушка была его спутницей, или он думает продать её на первом же базаре работорговцу.
Вот глупая женщина, до чего додумалась. Видимо днём ей солнце голову сильно напекло вот и болтает всякие глупости. Скифы своих женщин в рабство не продают. Это слабые жители южных поселений и городов торгуют своими женщинами. Это они растят своих дочерей для продажи на утеху неповоротливым и ленивым горожанам. Взрослая дочь в их семье обуза, а жёны живут не лучше рабынь. Я не сразу сообразил что, применяя женские уловки, Айгюль пробует выяснить свою дальнейшую судьбу. Под этим небом в этот миг только я был её хозяином, и теперь моё не совсем неясное отношение к ней заботило её неопределённостью. Что же ждёт молодую женщину завтра?
Что будет завтра, я не знал. Но знал, что надо хватать свой меч и если верить злому ворчанию пса, встречать врагов. Видимо, купленный на золото жрецов, отряд настиг нас. Приказав женщине обмотать тряпками морды лошадей, чтобы случайно не заржали, осторожно пополз на животе к пролому в стене. Полная луна, освещая разрушенные строения и песчаные барханы, создавала резкие тени, в которых трудно, что было увидеть. Но фырканье лошадей и визгливый гортанный говор доносился из центра мёртвого селения. И мы с псом песчаными змеями поползли между развалинами в сторону шума. Проникнув, в сохранившееся здание в центре города, я встал на колени и выглянул в стенное отверстие, служившее когда-то окно. Перед покосившимся идолом горел костёр. Вокруг костра гарцевало с десяток кричащих высокими голосами всадников. Лошади под ними были изящного сложения, с тонконогими, с сухими крупами, изогнутыми шеями и маленькими головами. Аргамаки, редкой восточной породы, с прямыми, как стрелы сухими ногами, с маленькими копытами без волос на бабках и высоко ценимые на восточных базарах за выносливость, злобу и редкую резвость. Таких дорогих лошадей у наших преследователей быть не могло. Там же стояли лошади совсем другой породы, нагруженные вьюками. Всадники стали сбрасывать эти вьюки в круг, освещённый костром. Игра пламени заставляла тени от этих вьюков шевелиться. Один из всадников спешился и взмахнул над вьюком лёгкой кривой саблей. Вьюк зашевелился и встал на ноги. Это был связанный пленник. Другие всадники быстро стелили тонкие ковры прямо на песок перед древним идолом. Вскоре я насчитал семь связанных пленников. И девять пленивших их всадников. Лошадей было больше. В стороне стояло два осёдланных аргамака и пять, тоже оседланных лошадей других статей. А всадники уже тащили одного связанного к идолу. Прислонив его к нему, они стали развязывать других пленников, заставляя их раздеться до голого тела. Связанные руки привязывались им сзади к шее. Скоро шесть нелепых фигур, высоко поднимая локти связанных рук, жались друг к другу.
Я вздрогнул и замер от горячего шепота над своим ухом. Пёс рядом почему-то молчал. Скосив глаза в бок, увидел свою бестолковую женщину. Она, посмела ослушаться меня и приползла ко мне на помощь. Поверх наспех одетой и расстёгнутой на груди рубашки, был надет её широкий нательный пояс с метательными ножами. Я с досады зашипел на неё рассерженной змеёй. Но она осадила меня нелепыми вопросами и о том, почему эти женщины прислонили знакомого нам лазутчика к идолу? И что там делают раздетые мужчины? Я в недоумении присмотрелся к всадникам. Действительно это были женщины. А на шее человека стоящего у идола белела повязка ещё утром повязанная ему моей Айгюль. Тут я сообразил, что это посланный монахами конный отряд упорно шедший по нашим следам и попавший в позорный плен к женщинам. И тут холодный пот прошиб меня. Это же амазонки! Женщины-воины из старых легенд!
От охватившего меня ужаса я обнял Айгюль и повалил её на песчаный пол жилища. Та покорно и без своих глупых вопросов подчинилась моей выходке. Навалившись на неё, тихо сообщил об амазонках и о том, как они опасны и жестоки. Все считают, что их уже давным-давно нет на свете, а потому без боязни слагают о них страшные легенды. А они, вот они, живые, здоровые и ещё ухитряются вооружённых мужчин в аманаты брать. Теперь становится понятно, почему лишние лошади осёдланы. Две амазонки и пять отрядных воина уже ни когда не присядут к походному костру и не споют боевую песню своего племени.
Придерживая одной рукой меч, осторожно посмотрел в сторону костра. Женщины разделись по пояс, и одна из них подошла к идолу. Кривой меч быстрой молнией блеснул отсветами костра, и голова лазутчика отлетела прочь. Мастерский удар. Из шеи с повязкой ударила, орошая каменный живот идола, тёмная кровь. Обезглавленное тело знакомого мне лазутчика в посмертных судорогах сползло к подножию страшного бога. А женщина-воин уже мазала лицо пустынного идола дымящейся кровью. Отсветы костра играли тенями и казалось, что мрачное божество довольное корчит страшные рожи. Шесть всадниц, с распущенными волосами и свободно болтающимися грудями, схватили за волосы по одной связанной жертве и потащили несчастных к идолу. Но не убивать. Не доведя их до истукана, ударами ног под их колени, пороняли пленников на разостланные ковры, и, скинув с себя последние одежды, совершенно голыми пали на них. Тормоша и грубо возбуждая мужчин, они садились на определённое им богами место и, изображая наездниц, азартно пускались в упоительную для них скачку. Три полуодетые амазонки стояли рядом с насторожёнными луками, и стерегли каждое движение на коврах и в округе. Что будет дальше, мог понять даже ребёнок. Я отвернулся от пролома, спиной привалился к стене и, запустив пальцы в шерсть пса, стал её ерошить. Айгюль во все глаза наблюдала за происходящем на площади. Иногда она шепотом сообщала, что сейчас пленников поят вином. Затем о смене амазонок на посту. А иногда до моих ушей долетали женские стоны и крики удовлетворённых женщин. Меня это не интересовало. Я думал о том, что будут делать амазонки ,получив вождевелённое семя от пленников. И когда они отсюда уберутся? Не увидят ли они следы наших лошадей? Если они останутся здесь на день, то для нас это обнаружение и верная смерть. Если уж они целый отряд воинов пленили, то нас передушат как ягнят. Точнее меня придушат, а мою Айгюль увезут с собой. По-видимому, где-то в глубине пустыни был тайный оазис, доступный только им известными путями. Там и прятались от всего мира остатки сурового племя жестоких воительниц, лишь иногда, во имя продолжения своего рода, они делали набеги в поисках мужчин. Все увиденные мной амазонки были, если судить по обвисшим грудям и заматеревшим фигурам с широкими бёдрами, зрелыми женщинами. Наверное, молодёжи у них уже не осталось, или их в этот набег не взяли. Время уже близилось к часу быка, и у каменного идола опять послышались громкие гортанные крики. Я снова осторожно стал наблюдать за происходящим у костра. Он уже догорал, и в его неверном свете было видно, что все амазонки полностью одеты, тонкие ковры скатаны и приторочены позади сёдел. Пленные, гуртом согнаны к обезглавленному лазутчику и продолжают задирать локти связанных рук к небесам. Некоторые из них были до крови исцарапаны. Словно по команде всадницы вскочили на коней и, выхватив свои кривые клинки, стали рубить голых связанных мужчин. Те даже не могли убежать от охватившего их смертельного ужаса. Тело идола всё покрылось брызгами крови, а в ночи стали затихать крики убиваемых людей. Айгюль зажала рот руками, упала на землю и извергла из своего желудка всю съеденную сегодня пищу. Я держал её за плечи, боясь, что она захлебнётся едко пахнущей желудочной кашей. Когда я вновь выглянул, амазонок уже не было. Пёс же, не теряя даром времени, жадно слизывал исторгнутое женским желудком воняющее тёплое месиво. Взвалив женщину себе на плечо, без боязни и не хоронясь, понёс её к нашей стоянке. Там мокрой тряпицей отёр испачканное исторгнутой пищей лицо и стал поить мою маленькую женщину тёплой водой из бурдюка. Она долго пила воду маленькими глотками пока она вся не иссякла. Затем откинулась на сваленные мешки и забылась в тяжёлом сне. А я отправился к идолу. Ничего ценного, кроме порубленной человеческой плоти, я там не нашёл. Напившийся вволю человеческой крови, кособокий идол, глядя на меня сверху, нагло и торжествующе ухмылялся. На его оскаленную морду я, побаиваясь навлечь его гнев, старался не смотреть. Вся большая куча сучьев и сухих костей была сожжена. Закапывать останки я не осмелился. Не потому что боялся гнева чужого божества. Просто воинственные всадницы в любую минуту могли вернуться и у них сразу возникнет вопрос о сердобольном незнакомце, схоронившим страшные останки. Стараясь не оставлять следов, вернулся к становищу и лёг спать рядом с Айгюль. Проснулся я от щекочущего ноздри запаха варёного мяса. Солнце, постоянно уменьшая тени от старых стен, стояло уже высоко. Слегка приподняв веки, исподтишка оглядел нашу стоянку. Женщина, налив в миску варево, крошила туда лепёшку и робко поглядывала в мою сторону. Пёс в углу что-то грыз, хитро кося жёлтым глазом на женщину, в которой давно признал хозяйку. Было уже так жарко, что спина была мокра от пота. Пора вставать и двигаться в путь. Тем более наших, нанятых на золото монахов, преследователей прошедшей ночью, забрав живородное семя, принесли в жертву будущей жизни и отдали страшному идолу.
*
Следующей нашей ночёвкой должна была стать благодатная окраина речных тугаёв. Пока мы добирались туда под знойным солнцем по бескрайним и мёртвым пескам, где лишь изредка росли кусты кандыма и верблюжьей колючки, не перебросились ни одним словом. Изредко наш путь, не обращая на нас внимания, высоко поднимая своё брюхо над горячим песком, быстро перебирая лапами, пересекал серый варан. Реже встречались ядовитые песчаные змеи. Айгюль, после ночи кровавых оргий амазонок, замкнувшись в себе, молчала и что-то всё думала. А я не мешал ей в этом. Самый главный разговор был ещё впереди.
Жара и однообразие пути ослабили мою бдительность, и я всем телом вздрогнул и напрягся от неожиданного появления медленно плывущего миража. В полном безмолвии вдоль бархана, огибая сухой ствол саксаула, нам на встречу понуро брела осёдланная измученная солнцем и жаждой лошадь. И какая это была лошадь. Это мечта каждого наездника – чистокровный аргамак. И это был не мираж. Значит, амазонки в схватке с храмовыми воинами потеряли не двух, а трёх своих подруг. Великую цену заплатили они за то, что можно было просто получить по доброму их согласию и при обоюдном удовольствии. Но вековые традиции и обычаи обходились для них очень дорого. И они, не колеблясь, сполна заплатили свою цену жизнями соплеменниц. А потерявшая всадницу испуганная лошадь ускакала ночью в степь. Воительницы, занятые раненными и пленными, не смогли в ночи сразу найти её и отловить. Теперь же, подчиняясь привычке, лошадь брела в сторону не найденного ни кем оазиса и где-то на полпути была обречена издохнуть от жары и безводья.
Направив Седого к медленно бредущей лошади, я надеялся пленить уставшее животное, тем самым сделать подарок моей Айгюль. Именно на такой лошади должна гарцевать женщина настоящего скифа. Лошадь, увидев нас, стала, подняла голову и насторожилась. Её тонкие ноздри, на узкой горбоносой морде, нервно раздулись. Мышцы под серой шкурой рельефно напряглись, делая их хозяйку ещё изящней и стройнее. Да, именно на такой лошади должна скакать по степям жена скифа. А нервная кобыла подалась назад и уже намеревалась сорваться в бег. Но больше всего на свете я любил лошадей и не мог позволить этому прекрасному животному не стать моим. Волосяной аркан, сорванный с луки седла, стремительной змеёй метнулся к изящной голове кобылы, и она запоздало рванулась в сторону. Аркан натянулся. Седой не позволил пленнице сделать ни одного лишнего шагу. Ему не впервой участвовать в ловле диких и необъезженных лошадей. Наматывая аркан на руку в натяг, я чувствовал, как дрожит пойманная кобыла. Когда я приблизился к ней совсем близко, она, дико визжа, кинулась на меня с оскаленными зубами. Ну, эту лошадиную уловку я знал с детства и уклонясь встретил её нападение сильным ударом кулака в морду. Затем изо всей силы ударил её по голове ещё раз. Она ошеломлёно встала, и я увидел, что её глаза подёрнулись сизой поволокой усталости. Махом ноги я перебросил своё тело из одного седла в другое. В дело пошла беспощадная плеть. Такие лошади покоряются только силе и боли. Кобыла даже не пыталась сбросить меня на песок или сорваться в сумасшедший бег. Она, храпя пала на колени и ткнулась мордой в песок. Будь лошадь отдохнувшей и не мучима жаждой, справиться с ней было бы во много крат тяжелей. Спрыгнув с седла, помог усталому животному подняться на ноги. Только теперь я увидел кровенящую рубленную рану на боку кобылы. А причиной изнурённости был один из ремней подпруги, который при каждом, даже осторожном движении, терзал её рану и не давал ей подсохнуть. Распустив ремни, сбросил на песок испачканное в крови седло. Подъехавшая Айгюль, не сходя со своей лошади, промыла кобыле кровоточащую рану и смазала мазью из одного из своих сосудов. Дня через три она должна была затянуться. Потом собрав всю имеющуюся у нас воду и, наливая её в свой кожаный боевой шлем, споил её дрожащей кобыле. Животное стало успокаиваться.
Наш маленький караван из пяти лошадей и понуро бредущего пса продолжил свой путь по пескам к далёкой реке. Раненая рассёдланная кобыла на аркане шла вослед за моим Седым. А окровавленное седло амазонки навечно осталось лежать в бескрайней пустыне.
*
После того, как я натянул в густом кустарнике полог и сбросил на траву седельные мешки, сразу занялся нашими лошадьми. В найденной мной глубокой протоке вымыл всех лошадей, уделив особое внимание раненой кобыле. Та, не забыв моей плети, всё шарахалась и косила на меня лиловым глазом, но вырваться и кусаться не пыталась. Мокрых лошадей отвёл к становищу и лишь раненную кобылу привязал арканом к ветке ближайшего дерева. Остальные остались пастись вольными. Здесь моя надёжа была на верного Седого и пса. Вернувшись к воде, смыл наконец–то грязный пот и с самого себя. Пёс, коварно брошенный мной в воду, весь мокрый и обиженный сбежал к становищу. А ко мне на берег протоки пришла Айгюль и принесла из седельной сумы мою хоть всю мятую, но постиранную одежду. Я в это время вышел из воды и был совершенно наг. Она сначала смутилась, но потом стала раздеваться сама. И опять у меня на глазах среди диких камышовых зарослей расцвела диковинной белой лилией, моя Айгюль. Подхватив её, тихо охнувшую, пошёл с ней в воду. И казалась она мне легче пёрышка лебединого. Стоя по грудь в тёплой речной воде начал тихо оглаживать, становящееся с каждым днём дорогим мне, женское тело. Женщина, сразу расслабившись в моих руках, жмурилась от моих прикосновений. Её длинные волосы намокли и липли к нашим телам. Взаимные ласки можно было продолжать и дальше. Она теребила мои волосы на груди, а я гладил, ладонями с побелевшей и сморщенной от воды кожей на них, её грудь. Айгюль, водя по моему телу руками, уже успела мимоходом убедиться в моём растущем желании овладеть ею. Но за этим можно было прозевать крадущегося врага и всем нам поплатиться жизнью. Да и лошади без присмотра могут уйти в степь. А в степи жадных и зорких глаз всегда хватало. Согды, сарматы или тохары не откажутся поживиться за счёт одиноких безродных скитальцев. Оставив так желаемую женщину одну в воде, быстро натянул на мокрое тело одежду и, неся свои остроносые без каблуков сапоги в руках, побежал к становищу. Пасущиеся лошади из кустарника никуда не ушли. Видимо пёс не пустил их в сторону степи, где трава хоть и суше, но почему-то так любима лошадьми. А там жадному глазу их будет видно издалека. Я внимательно осмотрел быстро темнеющий горизонт. К приходу Айгюль жарко горел костёр, а влажный воздух с реки не давал дыму высоко подниматься над кустарником. Она сумела поймать в камышах две больших серебристых рыбины. Пса скользкие рыбы не заинтересовали. Завёрнутые в широкие листья и обмазанные глиной, они улеглись на угли костра. В казане закипала вода. Я устало откинулся на войлок и наблюдал за готовящей пищу хозяйкой моего становища. Набросив свой плащ на мокрое тело и, подвязав его куском верёвки, она босая хлопотала у костра. Скоро мягкая, рассыпчатая рыба парила, разложенная на блюде. Я ел её с кусочками размоченной лепёшки и пучками дикого лука, а моя женщина с интересом наблюдала за мной. На мой кивок, приглашающий к еде, она отрицательно затрясла головой и опять стала задумчиво смотреть на меня. Лишь в конце моей трапезы она съела немного рыбы. Затем, обжигаясь, мы пили из глиняных чашек заваренный травой и ягодами чай. Взошедшая луна осветила неверным светом нашу стоянку. Над степью стояла тишина, которую верно стерёг одноухий пёс.
Лежа на боку и подперши голову рукой, я смотрел на Айгюль. А она, так же замерши, смотрела на меня. И был в её взгляде тот же немой вопрос, который давно не давал ей покоя и забавлял меня. Для себя я на него неосознанно уже давно ответил, ещё в городе, и этот ответ хотела знать маленькая женщина.
Плутовка шевельнулась, и как бы ненароком, запахнутый отворот плаща скользнул с плеча и обнажил левую грудь с яркой ягодкой соска, на белизне кожи которой кровавым тавром лежал красный цветок. Сердце сжалось при виде его, и вспомнились все неприятности связанные с ним. Не желание, а чувство жалости зародилось при виде этого зловещего знака. А лукавая женщина продолжала свою игру. Вот и вторая грудь нескромным яблоком выглянула из-за опустившегося края плаща. Я старался не поддаться на эту уловку, но открывшаяся молочная белизна тела притягивала мой взгляд к себе. Из-под полы плаща вынырнула точёная нога, та самая, с белой кожи которой я как-то по утру сколупывал ногтём корочки засохшей девичьей крови. Внутри меня росло желание и жидким огнём растекалось в низу живота. Я оторвал свой взгляд от созерцания ноги и посмотрел в её лицо. Щёки Айгюль раскраснелись, губы, с которых я надеялся той памятной ночью пить нектар любви и был выброшен из седла дикой скачкой, налились пунцовым цветом. Ярко голубые и бездонные глаза притягивали к себе с необъяснимой силой. Во мне опять зашевелился суеверный страх. Не околдовала ли она меня? Но моё тело уже предало меня. Плащ был сорван, женщина распластана на войлочном ложе, и я неведомой силой брошен на встречу её ждущему телу. Про осторожность и нежность я уже не думал. Желание владеть каждой частичкой женщины заставляло меня безжалостно ломать её тело, нещадно мять до выступления синих прожилок на набухших грудях, кабаньими ударами таранить подающееся навстречу жаркое лоно и сминать жадными губами пунцовую красоту её губ. Сквозь пелену этого сумасшествия я не ощущал времени, а только сжигающее меня желание и ярость столкновений двух сплетённых в схватке тел. Болезненный стук крови в затылок и мощное исторжение давно не траченного семени вернули меня из мира безумия в мир живых. Женщина подо мной вся содрогалась и громко застонала. Я покинул её и в изнеможении упал рядом. Низ живота изнутри что-то тянуло до болезненной рези. Где-то на окраине сознания мелькнул вопрос. А не загубил ли я случайно своей страстью мою женщину?
Всё тело было мокрым от пота, в голове стояли сумерки, и я не мог от схлынувшего напряжения шевелиться. Жизненные соки из моего тела были выпиты все до единой капельки. Закрыл глаза и в бессилии, расслабившись, замер. Тихие стоны рядом постепенно стихали, и я почувствовал, как, касаясь меня грудью и, усыпав душистой волной своих волос, надо мной склонилась Айгюль. Её руки ласково расправляли мои слипшиеся от пота волосы, гладили усталое влажное тело и старались вернуть меня к жизни. Целуя меня, она шептала о том, что любит меня и что я самый дорогой во всём подлунном мире для неё человек. Силы стали возвращаться ко мне, и я открыл глаза. Надо мной двумя яркими голубыми звёздами светились счастьем глаза моей женщины. Нет, она точно колдунья, питающаяся соками пойманных мужчин, лишая их сил и воли. Даже хуже амазонки. Та, чтобы мужчина после не мучался, убивает его. А моя женщина ввергает меня в сладкую телесную муку. Быть на грани смерти и удовольствия, со мной такого никогда не случалось. Даже с многоопытными в любви изощрёнными искусницами из полузабытого чужого гарема. Что-то знала или умела эта маленькая негодница. Неужели, благодаря наукам жрецов, тайну глубинной любви? Тогда она очень дорогой подарок любому мужчине. И во что она умела меня превращать? Совсем как сбесившийся жеребец, одурманенный запахом молодой кобылы. Бывало у нас в табунах и такое, что молодая кобыла гибла под жеребцом. Но чтобы жеребец отбрасывал копыта после того как покрывал кобылу, такого ни когда не было. Разве что горбоносые самцы степной антилопы–сайги покрывают всех самок своего косяка до тех пор, пока от бессилия не падают и погибают. Куда девалась моя мужская сила? Даже в гареме у владыки со множеством его жен я был неутомим. А тут чувствовал себя умирающим, Моя кобылка была жива, здорова и, кажется, даже довольна мной. Айгюль ластилась ко мне как сытая кошка, только что не мурлыкала. Меня же покинули все желания разом. Женщина в этот момент была мне совсем не нужна. Усталое, словно избитое палкой, тело требовало немедленного отдыха и избавления от подсыхающего коркой липкого пота. Я медленно встал и как во сне направился к речной протоке омыться. В освежающей купели ко мне пришла моя женщина. Даже в тёплой воде с прижимающейся ко мне женщиной желания во мне было ровно столько, сколько вина в пустом бурдюке пьяницы. Накинув один плащ на нас обоих, мы в обнимку вернулись в стан. Женщина вздула небольшой огонь и, достав бурдюк с остатками вина, налила его в чашку. Вино потушило во мне разгорающийся огонь жажды. Я лёг на спину и закрыл глаза, а Айюль опять принялась ласково гладить меня. Затем моих губ коснулся сосок груди маленькой озорницы. Я куснул его и ухватил губами. Похотливая ладошка тут же скользнула вниз моего живота и стала разжигать умершее желание. Большая кошка с бархатистой кожей играла мной как пойманной мышью, карауля момент, когда меня можно будет жадно сожрать. Из её покорителя и повелителя, я, её ласками, был превращён в безвольную жертву. И сразу в мыслях возник вопрос о том, кто кого из нас приручил и покорил. Под ласковыми касаниями её мягких ладошек во мне разгоралась искра жизни, постепенно возрождая жизнь во всех членах моего тела. И оно опять начало предавать меня, моё уставшее и разбитое тело, отзываясь на потаённые касания и поглаживания. А женщина, уподобляясь амазонкам, любовные игрища которых она тайно подсмотрела в умершем городе, уже взбиралась на меня, больно вцепившись руками в волосы на груди устраиваясь как в седле, на моих бёдрах.
*
Утра следующего дня я не видел, потому что проснулся в полдень. Натянутый полог берёг меня от солнца и не дал его жарким лучам разбудить меня. Не успел я толком открыть глаза и подняться на локте, как учуял вызывающий обильную слюну запах варева. Так и не одевшись, а, обернув бёдра плащом, которым был укрыт во время сна, я, не вставая, съел свою утреннюю пищу. Жидкое мясное варево, выпитое из чашки, и варёный кусок кабаньего мяса данного мне Айгюль, подействовали на меня ободряюще. Пока ел, поискал глазами Седого и кобылу амазонки. Они стояли рядышком, не вдалеке. Голова Седого покоилась на спине раненой кобылы. Значит ночью не только я покрывал самку. Чуть дальше паслись другие кобылы. Затем оглядел наше становище. Всё вроде бы в порядке. И тут сразу же вспомнилась куча забот, забытая из-за событий вчерашнего дня и ночи. Стоя во весь рост голым, уже успел натянуть свои кожаные штаны и перехватить их у лодыжек ремешками, когда тишину дня смяло испуганное лошадиное ржание сразу перешедшее в крик боли. Ему вторило ржание перепуганных лошадей и визг моего жеребца. Пёс заходился в захлёбывающем лае. Ещё не зная что случилось, я схватил меч одной рукой и сгрёб лук с колчаном другой. Выбежав из-за кустов, я увидел стоящего на задних ногах моего Седого. Он, как настоящий сауран, прижав к голове уши, визжал и бил передними копытами в воздухе. В степь с громким ржанием стремительными скачками уносилась чалая кобыла. Остальные лошади сбились за спиной жеребца в кучу и испугано ржали. Пёс, чего-то смертельно боясь, метался между вздыбленным жеребцом и испуганными кобылами. И только приглядевшись, увидел того, кто стал виновником этого переполоха. Между стеной камыша и лошадьми сжавшись в комок готовился к прыжку гроза здешних мест – громадный тигр. Его рыжая с чёрными поперечными полосами туша под ярким дневным солнцем на разбросанном по зелённой траве сухом камыше сразу не бросилась мне в глаза. Хвост зверя в напряжении метался за его спиной и как бы жил от своего хозяина отдельной жизнью. Волна смертельного ужаса исходила от могучего зверя, заставляя колени делаться вялыми. С моим появлением всё его внимание переключилось на меня. Против сильного и опасного жеребца, копыта которого могли проломить ему голову, полуголый человек выглядел более доступной добычей. Я же, бросив под ноги лук со стрелами, широко расставил босые ноги, ухватил обеими руками рукоять меча и вознёс его над собой. Рядом раздалось рычание одноухого пса, пришедшего на выручку хозяину. Это не остановило тигра, жаждущего свежей крови и горячего мяса. Его жёлтые не мигающие глаза смотрели на меня так, что я снова почувствовал первобытный страх своих предков. Но где-то сзади была моя женщина, мать моих будущих детей. Именно о ней я подумал в этот миг. И дикая ярость раскалённым свинцом затопила моё сознание, изгоняя из сердца все страхи разом. Тигр, выпустив когти, уже начинал разжимать в прыжке своё сильное тело, когда в его полосатую морду желтыми осами глубоко впились, одно за другим, шесть бронзовых ножей Айгюль. Обхватив передними лапами ужаленную метательными ножами морду, тигр, не сумевший остановить движения прыжка, неловко кувыркнулся в мою сторону и мордой уткнулся в траву. Я же, испытывая злую досаду от вмешательства женщины и, под её испуганный крик, сделал огромный прыжок к тигру. Расстояние сократилось. Рядом со мной оказался ощерившийся пёс. Чувствуя приближение врага, тигр начал поднимать от земли свою большую окровавленную морду с торчащими в ней ножами. Вот на этом-то движении головы зверя вверх, тяжёлый акинак и клюнул его в прямо темя, прокусив остриём лезвия кожу и проломив крепкий череп хищника. Сильный удар меча о череп зверя больно отозвался в моём плече. А затем ещё один удар смял и отбросил меня в сторону. Успел-таки полосатый зверь зацепить меня своей когтистой лапой. Выронив меч и теряя сознание, я летел по воздуху, и полёту этому не было конца.
*
Очнулся я оттого, что кто-то лил на меня холодную воду, и что-то шершавое скрёбло кожу на моём лице. С большим трудом, открыв глаза, увидел в тумане боли плывущее лицо Айгюль и безухою морду пса с высунутым языком. Значит, не сожрал их лютый зверь. Не удержавшись на поверхности этой боли, опять нырнул в беспамятство. В своём забытье чувствовал, как боль волчьими зубами грызла мои рёбра, рвала грудь на части и не позволяла забыться спокойным сном.
. Поджав под себя ноги и сотрясаясь от озноба, я проснулся глубокой ночью. Безлунное небо, подмигивая яркими звёздами, смотрело на меня с верху. Рядом, обняв меня за шею руками и прижавшись ко мне всем телом, спала Айгюль. В щёку тут же уткнулся и тихо заскулил лежащий с другого бока пёс. Видимо таким образом они согревали меня. Чуть шевельнувшись, сразу почувствовал сильную боль в левом боку. Это хорошо, что не в правом. Меч-то я держу всегда в правой руке. А левая рука не так важна, хотя и она к мечу привычна. Попробовал пошевелить руками и пальцами. И опять боль куснула левый бок. Но руки были на месте. Так же попробовал шевелить ногами. И, убедившись в их целости, опять расслабился. Где-то рядом в темноте, приветствуя моё пробуждение, тихо заржал Седой, мой боевой конь. Рядом, ворохнувшись проснулась моя женщина и, выпростав из под моей шеи свою руку, кинулась к тлеющему костру. Скоро она поила меня из чашки горячим мясным варевом из дикой птицы. Варево было заправлено какими-то кореньями и мои, потрескавшиеся от внутреннего жара, губы щипало и жгло. Это всё лекарские придумки Айгюль. После выпитого варева в животе стало тепло и я, оберегая больной бок, вытянулся на ложе во весь рост. Пёс тут же прижался ко мне своим теплым мохнатым боком. А с другой стороны, укрыв нас обоих тёплым плащом, ко мне прижалась моя женщина. И все они, каждый по своему, были дороги мне. Они были полноправными членами моего становища.
Айгюль шепотом стала рассказывать мне о страшном поединке с тигром. После удара его могучей лапой я был сбит с ног и отброшен далеко в сторону. Айгюль осталась один на один с раненым зверем. Тот, весь в крови, собирался прыгнуть на неё. Но пёс вцепился ему в хвост и отвлёк хищника от женщины. Досталось от раненого зверя и псу, но не так уж и сильно. Потому что тигр тут же издох от раны в пробитой моим верным мечом голове. Айгюль уже успела срезать у него для приготовления редких лекарств длинные усы, когти, подушечки лап и вырезать из брюха мешочек с желчью. Снять шкуру с громадного зверя ей было не под силу. Надеялась завтра, а точнее уже сегодня снять её со зверя. Шакалы ночью его не тронут. Да и днём побоятся подойти к мёртвому тигру. О моей ране сказала, что тигр когтями содрал с левого бока кожу с мясом так, что были видны мои рёбра. И всё лицо у меня о сухой камыш исцарапано. Женщина, пока я лежал без сознания, иглой и нитками пришила оторванный кусок плоти на боку и затянула мне грудь куском чистой ткани. Теперь надо ждать выздоровления. Она просила у богов не слать на меня огневицу, могущую загноить рану и сжечь на смерть её мужчину. Слушая её сбивчивый рассказ о происшедшем, я тихо и незаметно для себя уплывал в серое царство сна.
*
Утром Айгуль, не смотря на моё недовольство, притянула и припеленала цветастым платком к боку левую руку. Она боялась, что я расшевелю свежую рану. Кривясь от боли, подчинился ей и теперь упрямо скособочившись я обходил становище. Раненая тигром палевая кобыла так и не вернулась из степи. У нас осталось четыре лошади, кончилось мясо, и имелся один ни на что не способный скиф. Чуть расходившись, заставил Айгюль ошкуривать зверя. Тигр был великолепен. Еле ворочая его тушу, мы обнаружили причину его нападения на нас. В бедре его правой лапы торчала обломанная стрела. С такой, постоянно беспокоящей его раной, зверь не мог скрадывать в камышах кабанов и искал лёгкую добычу. Потому и напал на беспечно пасущуюся у камышей кобылу. А, увидев меня, вспомнил о ранившем его человеке и решил отомстить. Вырезав из бедра стрелу, я встревожился. Её острый наконечник был кован из стали и имел особые зазубрины, не дающие стреле выпасть из раны. Не всякий охотник носит в колчане такие дорогие стрелы. Тигр был ранен не позднее четырёх-пяти дней и возможно сам хозяин или его верные слуги рыщут по камышам в поисках этой стрелы и её добычи. Я опять вышел на опушку кустарниковой заросли и оглядел горизонт. Затем свистом подозвал Седого и, неуклюже взобравшись ему на широкую спину, встал в полный рост и стал всматриваться в даль. Никого. Пока никого.
Шкуру со зверя, не без моей помощи, Айгюль всё же сняла. Для удобства при её снятии я мечом отсекал и утаскивал в камыши куски туши, освобождённые от шкуры. Снятая шкура была огромна и тяжела. Помогал я, и отделять от шкуры жир и мездру. Затем мы вместе втирали в сырую кожу пепел от кострища с сухим песком пополам. Малая толика имеющейся у нас соли, не позволяла засолкой спасти шкуру от её гниения. Но при определённой сноровке при выделке сейчас я надеялся дообработать её чуть позже. Возясь со шкурой, мы все перемазались в крови, жиру и пепле. Я так увлёкся этим занятием, что совсем забыл о больном боке. Но не забывал изредка выходить на опушку и осматривать горизонт степи. Скоро шкура осталась разложенной сохнуть на солнце. Айгюль ушла в сопровождении пса ставить силки на фазанов. Я же, притомившись, сел и задремал, опершись спиной о ствол низкорослого карагача.
*
Проснулся я от хриплого, как воронье карканье, смеха. Прямо передо мной, подбоченясь, стоял оружный кривоногий воин, который держал на аркане беснующуюся, покрытую непросохшей шкурой тигра, кобылу амазонок. Моё оружие и самые ценные вещи лежали в куче, которую он собирался уложить в лежащие тут же мои пустые мешки. Воин был не наших степей. Ни тахор и не сармат и даже не согд. Громко смеясь, он широко разевал свой рот с редкими тёмными зубами. Его жиденькая борода и длинные редкие усы на загорелом до черна узкоглазом лице дрожали от этого смеха. На голове, в такую жару, был надет отороченный лисьим мехом странный малахай. Одежда была вся штопана и оборвана, а от него остро пахло лошадиным потом и прогорклым бараньим жиром. Ногти на его грязной руке сжимавшей рукоять кривого клинка были до самого мяса неровно обкусаны. Я смотрел на него снизу вверх и не мог сразу понять, то ли я сплю, то ли это явь. А воин перестал смеяться и, коверкая слова, спросил меня:
- Глупый вонючий скиф, где твой жена? Я хочу смотреть, какой она у тебя, совсем старый и грязный как её муж. Если молодой, то я снизойду и, может быть, буду немного-немного валять её по траве и мять её живот. А когда у неё родится такой багатур как я, то тебе выпадет большой честь растить и кормить мой сын. Если я тебя оставлю жизнь. Чего молчишь, сын больного ишака? Снимай свои сапоги и отдавай их скорей мне.
Он выхватил свой тонкий кривой клинок и приставил его к моему горлу. Я не шевелился, силясь проснуться и прервать кошмарный сон. Но когда остриё клинка вдавилось в мою шею и я почувствовал тепло текущей крови из проколотой кожи, то понял, что это не сон и кривоногий раскосый уродец через мгновение проткнёт моё горло. Но в этот момент мы оба услышали певучий женский голос. Остриё меча уже не давило и не царапало мне горло.
- Могучий воин, не меня ли ты ищешь? Вот она я. Иди и возьми меня
Для нас обоих этот голос прозвучал неожиданно. Кривоногий воин резко обернулся и из-за него я увидел вышедшую из зарослей камыша Айгюль. Говорила она спокойно и с улыбкой. Рядом с ней скалился одноухий пёс. В левой руке она держала пойманных силками фазанов, а правая рука скользнула за отворот одежды к поясу. Что будет дальше, зная нрав и замашки моей женщины, я уже мог предвидеть.
- И-и-и-х-х-ха-ха ! Разве может у грязного скифа быть такой красивый жена? Такой баба должен спать со мной. Караиму всегда везёт. Какой дорогой конь, какой богатый добыча, какой белый молодой сладкий баба. И всё мне. Сотнику Бабиру я тебя не покажу. И хану-найону тоже не покажу. Отдам ему коня и шкуру раненого им тигра. А брюхатить бабу вонючего скифа в своей юрте буду только я. Не отвернулся от храброго Караима бог войны Сульде. Не зря мы так долго шли на заход солнца. Здесь есть и кони, и шкуры, и сладкие бабы.
Тут он закашлялся и, схватив себя обеими руками за горло, рухнул на кучу украденного у меня оружия и добра. Я тяжело встал из-под дерева, одной рукой уцепив его за пояс, и с трудом потянул, ещё дёргающееся тело, в густые заросли камышей. Там и бросил его рядом с останками тигра. Уходя, вырвал из его хрипящего горла знакомый мне бронзовый нож. Открывшаяся ножевая рана стала набухать пеной мелких розовых пузырей, а потом пошла густая кровь.
Жил бы себе на своём далёком восходе солнца в своей грязи и был бы тогда жив. А тут принял позорную смерть от руки женщины. Были бы живы и глупые храмовые монахи. Молились бы они своему великому богу Ахурамадзе, почитали бы своих священных коров и собак, читая свои дурацкие молитвы и давили бы на ступенях храма священными щипцами нечестивых насекомых и змей. А ныне вот кормят своим мясом могильных червей лишь потому, что хотели отобрать у нас жизнь.
Айгюль уже навела порядок в становище и, первым делом спросила о моей ране, и не обидел ли меня кривоногий сын раздавленного скорпиона. Затем по хозяйски распорядилась, что бы я избавился от чужого коня. Я совсем забыл, что чужак был конным. Но просто так лошадь убить было выше моих сил. Но, отпустив её, а она обязательно придёт в кочевье убитого воина искавшего стрелу и раненого тигра, я просто привлеку внимание к нам всей шайки кривоногих узкоглазых всадников с чёрными лицами. Они по приказу своего хана кинутся на его поиски и наткнутся на меня и моих спутников.
Низкорослая толстоногая лошадь, с длиной гривой, опустив большую голову, понуро стояла не вдалеке. Повод был привязан к ветке дерева. Таких странных лошадей в наших степях я не встречал. Да и род её хозяина был мне не ведом. Не уж то это языческий народ страшных яджуджей и маджуджей пришёл в наши степи? Именно этого языческого народа издревле боялись и пугали ими всех единоверцы неродного деда Айгюль.
Когда я приблизился к лошади, она как сбесилась. Лязгая крупными зубами по-собачьи, норовила дотянуться до меня. Взяв в стане мешок, изловчась, одной рукой накинул его на лошадиную морду. Она, ослепши, сразу успокоилась. Брать с неё ничего из притороченного припаса не стал. Седло старо, сбруя потёрта и рваная. Ковыляя, сходил и отмахнул от останков тигра хороший кус мяса и, перевязав его шнурком. Не давая лошади опомниться, привязал его к луке старого седла. Затем резко сорвал с её морды мешок. Пока животное от страха перед запахом плоти хищника находилось в оцепенении, отвязал повод от дерева. Дико визжа, лошадь бешеным галопом унеслась в степь. Теперь она будет бежать от запаха страшного хищника, пока не упадёт без сил. А уж шакалы и волки ночью сделают её своей добычей.
Вернулся в становище и стал держать совет с, варившей вкусно пахнущую похлёбку из фазанов, Айгюль. Она за эти сутки вся преобразилась. Не было больше скромной и робкой девушки, была занятая делами молодая женщина. При взгляде на меня в глазах её мелькала озабоченность, как будто я требовал её постоянного пригляда и ухода. Порядок в стане теперь поддерживала она, незаметно озадачивая меня какой-нибудь работой. То, что надо быстро уходить на заход солнца, это было понятно нам обоим. Но Айгюль хотела переждать эту ночь, и дать моей потревоженной ране затянутся. Она тут же уложила меня на войлок, укрыла и потребовала, чтобы я вообще не вставал до следующего утра. Шкура тигра опять лежала и просыхала на солнце. Лошади успокоились и паслись неподалёку. Пёс лежал рядом со мной и безбоязненно пробовал лизнуть меня в лицо. Хитрый стал, как ушастый корсак. И ведь знает одноухий, что ослабевший мужчина не прогонит его пинком прочь.
Праздно лёжа на войлоке, задумался о том, что в последние дни моя жизнь стала очень беспокойной. Не проходит и дня без убийств и тревог. Наверное, грозный бог Папай сильно сердит на меня за то, что я ему давно не приносил жертвы. Так за последние дни он получил в жертву жизни не только убитых мною людей, но и могучего тигра. Тут мимо прошла Айгюль и мои мысли перескочили на неё. Как бы она смотрелась в дорогих шелках? Нет, такую женщину и за сто таланов золота не купишь. Не упустить бы её. Скиф, заимевший такую жену уже богатый человек. Только виду ей показывать нельзя, загордится и испортится женщина. Что там бормотал кривоногий сын барана о сыне богатыря? Я что-то не подумывал об этом. Айгюль уже приняла в дар моё семя и, может быть, в этот момент в её чреве зародилась жизнь, несущая мою кровь. Нет, эту женщину у меня отберут только вместе с моей правой рукой и жизнью.
А женщина, ни чего не подозревая о моих размышлениях, негромко напевая, укладывала раскиданные косоглазым воином пожитки в мешки. Я тихо позвал её по имени. Она вздрогнула и, разогнувшись, посмотрела в мою сторону. Я позвал её немного громче. Встревоженная, она кинулась ко мне громко спрашивая: ,,Что случилось?,, Пёс вскочил и, насторожённо вертя одноухой башкой, грозно заворчал. Айгюль присела подле меня и заботливо поправила на мне укрывавший меня плащ. Теперь вопрос задал я: ,,Айгюль. Ты мне жена?,, Она посмотрела на меня, как смотрят на детей несмышлёнышей и, осторожно обняв, стала целовать моё исцарапанное лицо. Глаза, видевшие смерть и горе и всегда остававшиеся сухими, вдруг сильно защипало, а в горле сделалось сухо-пресухо. Дышать стало тяжело и трудно, как будто волосяной аркан сормата перехватил моё горло. ,,Уйди, Айгюль, уйди,, Она опять посмотрела мне в глаза и улыбнувшись пошла к разворошенным мешкам. Теперь она громко пела весёлую песню о храбром красивом всаднике, умыкнувшем у родителей любимую им девушку похожую на прелестный цветок. Глаза продолжало щипать, а в сердце расцветал ярко красный цветок моих степей – тюльпан. Я обнял, сидевшего рядом пса, и, повалив на войлок, прижал его к себе. От непонятного моего поступка, пёс тонко завизжал и стал вырываться. А, когда я куснул его за единственное ухо, он извернулся и, приняв игру, и стал не больно хватать меня своими клыками за руку. Моя женщина, по имени Айгюль, глядя на нас, весело засмеялась. Может это и есть та самая сказочная птица, которую зовут счастьем и редко кто может изловчиться и поймать её за яркий хвост? Именно про неё много и завистливо сплетничают женщины в шатрах и о ней так часто сказывают былины малым детям почтенные в роду седобородые старцы?
*
Разноголосый шум стоял над военным становищем. Сворачивались небольшие юрты, вьючились мохнатые низкорослые лошади, переругивались меж собой люди. Передовой отряд уже давно скрылся из вида и потому сотник Бибар, широко расставив свои кривые ноги в стоптанных сапогах, кричал на своих нерасторопных воинов визгливым голосом. Если его сотня сейчас не будет в седле, то хан прикажет наказать его. Вчера неизвестно куда пропал воин из его сотни по имени Караим, посланный на поиски раненого ханом зверя. Не самый храбрый и не самый сильный. Но потеря есть потеря. Особо жалел, потеренные вместе с бестолковым Караимом, лошадь и оружие. И лежать бы сейчас за эту глупую потерю десятнику с переломанным хребтом, да хан за сборами как-то позабыл о незадаче. Бабир оглянулся на лагерь хана. Вон на верблюдов вешают большие корзины для жён хана. Один верблюд, две корзины. А всего верблюдов пять. Десять жён везёт с собой хан. А Бабир не везёт ни одной. Вот если попадётся поселение степняков, то там и добыча будет, и женщина для сотника найдётся. Но на пять дней пути вокруг распуганы степняки. Уходят они с пути войска доблестного хана и стада скотины угоняют. Если так и дальше дела пойдут, то от сухомятки у сотника живот к хребту присохнет.
Сотник заметил, что один из его воинов плохо затянул ремень на подпруге лошади, и обрушил на него всё своё недовольство. Пять раз плеть опускалась на спину нерадивого воина. Тот ещё не успел разогнуть свою спину, а сотник Бабир уже орал на другого воина и плеть его не знала усталости. Когда на пыльной земле, кроме мусора и лошадиных яблок, ничего не осталось, сотня тронулась в путь. Пыль, поднятая копытами лошадей передовых отрядов, висела в воздухе, скрывая всё вокруг. Но воины и их лошади, рождённые в степях, были привычные к этой вечной пыли
.
*
Утро выдалось тревожное. Что-то меня всё время беспокоило. Ободранный раненым тигром бок болел, и ноющая боль растекалась по всему телу. Айгюль напоила меня в очередной раз своим отваром из трав, и мы стали собираться в дорогу. Из-за того, что мне приходилось действовать одной рукой, сборы двигались медленно. В путь наш маленький караван двинулся вдоль реки на заход лишь тогда, когда солнце достигло середины неба.
Первым шёл аргамак Айгюль. Он горячился и нервно перебирал своими точёными ногами. Следом, на своём верном коне, ехал я. А сзади шла вьючная лошадь и в одном из притороченных вьюков лежала свёрнутая шкура тигра. Окончательно оправившийся от ран пёс сновал впереди от куста к кусту и старался не удаляться от нас. Через некоторое время я почувствовал запах пыли. Этот запах напомнил мне мои многодневные кочёвки в поисках тучных пастбищ. Ветер дул со стороны реки и пыли там вроде бы не должно быть. А если её принесло другого берега реки, значит, это кочует большое племя. Или войско. Войско, из которого был убитый нами диковинный кривоногий воин, почитавший своего бога войны - Сульде. И не думаю, что он был самым сильным или умелым из всех воинов этого бога. А если войско большое, то и по этому берегу уже пущены разведчики и дозорные отряды конных воинов, которые рыщут в поисках врага и добычи. Надо быть осторожными и поскорее уйти с их пути.
Словно в подтверждение моих слов одноухий пёс издал глухое рычание. Я направил своего коня, тесня вьючную лошадь в заросли камыша. Моему примеру последовала и Айгюль. Стоя в высоких камышах мы затаились. Ждать пришлось не долго. Переговариваясь высокими визгливыми голосами, на низкорослых гривастых лошадях мимо проехало три диковинных всадника. Одежда и оружие на них было не в пример убитому нами воину гораздо лучше. Лошади чем-то напоминали головастых собак. Мохнатые и сторожкие. Одна из них, словно учуявший нас пёс, всё воротила в нашу сторону свою оскаленную морду. В это время я очень боялся, что заржавшая лошадь выдаст нас и потому спешившись, обхватил морды обеих лошадей руками. Вьючная лошадь стерпела это спокойно, а гордый аргамак начал вырываться. Сильный удар кулаком по ноздрям успокоил аргамака. Всадник вроде и встревожился поведением своего коня, но его спутники торопились вперёд, и он оставил намерение проверить подозрительное место. Мы переждали некоторое время и медленно выехали из камышей. Пылью стало пахнуть сильнее. Обычно вода не даёт пыли пересекать её. По всей видимости, очень большое войско шло по северному берегу реки, ибо поднятая им пыль достигала её южного берега. Хочу я этого или нет, но встречи с его воинами нам не избежать. И потому я решил не бежать от сильного противника, а пойти ему на встречу. Ближе к вечеру войско встанет на ночёвку, вот тогда я направлюсь наниматься воином к их главному вождю.
Через широкую реку мы переправились в месте, где камыши укрывали оба берега. Только это позволило нам сделать это незаметно. Вязанки сухого камыша позволили нам, не замочив добра, добраться до северного берега реки. Айгюль, как и все женщины горной страны, плавать не умела и большой воды боялась. Надув бурдюк воздухом, я показал ей, как надо плыть, держась сразу за бурдюк и хвост своей лошади. Раздевшись и уложив свои вещи в кожаные мешки, мы стали переправляться. Мне пришлось сплавать на южный берег дважды. Пока я плавал, переправляя наше нехитрое имущество, Айгюль на маленьком бездымном костре приготовила быстрое варево. Поев, занялись своим имуществом. Особо меня беспокоили деньги. Золото всегда притягивало к себе беды. Всяк норовит поживиться за счёт более слабого. А поживы у нас с Айгюль было предостаточно. И не хотелось мне, чтобы как-то по утру нашли наши ограбленные трупы с перерезанными глотками.
Пока женщина просушивала подмоченные тряпки, мы с псом тихо скользнули в заросли камыша, и через некоторое время передо мной расстилалась великая степь. Невдалеке на высоком холме стояла каменная баба с истёртым от времени лицом. То, что это баба, говорили намеченные древним скульптором груди. Я не раз встречал в степи подобных баб. Когда, зачем и кто их поставил? Этого никто не знал. Не знали также, из какой такой дали древние ваятели привезли такие огромные камни. Знали, что очень это было давно и всё. А ближе к камышовым зарослям лежал громадный камень-валун. На нём когда-то были выбиты непонятные знаки-руны. Но и их время тоже не пощадило. И теперь даже древний мастер, выбивший на камне эти знаки, не смог бы их сегодня распознать и прочитать. Место было очень заметное. Никого в степи видно не было. Лёгкий ветер шевелил ковыль. И лишь высоко в безоблачном небе крошечной точкой парил одинокий степной орёл.
Айгюль, одетая как мужчина, поверх одежды нацепила свой пояс с карманами и прикрепила к нему изящную саблю в ножнах. Связанная из мелких стальных колечек рубашка бугорками топорщилась на груди. Её голову укрыл кожаный шлем с латунными пластинами. А плечи покрывал воинский плащ. Получился настоящий воин. Издали и не поймёшь что это женщина. Лошади, вымытые и отдохнувшие, были собранны в путь. По выходу из зарослей я придержал коней, спешился, и, прихватив кожаный мешочек с большей частью наших денег, направился к заметному камню. Отсчитав от него десять шагов на юг, стал мечом рыть яму. Углубив её на локоть, уложил мешочек с нашим богатством и засыпал её. Сверху разровнял сухую землю и присыпал её нарванным ковылём. За всем этим из зарослей наблюдала Айгюль. Найти такое место, двигаясь по северному берегу реки, не составляло труда. И каменная баба и приметный камень ещё долго будут отмечать это место. Я поднялся на холм украшенный каменным истуканом и огляделся. Далеко на востоке стояло большое облако пыли. Вот туда-то нам и надо было двигаться.
*
Лишь к заходу солнца мы нагнали последние крытые телеги, запряжённые быками. Их огромные деревянные колёса оставляли чёткий след на землях степи. За каждой телегой подгоняемые грязными полуголыми рабами, брели буйволицы и небольшие стада покрытых пылью овец. Из-под покрова телег любопытно выглядывали чумазые раскосые рожицы детей. Над всем этим движущимся орущим, мычащим и блеющим скопищем стояло плотное облако пыли. Но покидать его было нельзя. Стоило нам отъехать на край этой движущийся оравы, как могли стать законной добычей воинов с жадными рысьими раскосыми глазами. Нам ещё повезло в облаке пыли никем не замеченные, пробраться в самую гущу орды. Такие же, как и все запылённые, обгоняя скрипучие телеги, догнали воинские отряды и стали обгонять и их. Никакого порядка в движении отрядов не наблюдалось. При этом в их движении было что-то мистическое. Как кто из великих мира сего простёр над ними свою десницу и властно указывал на заход солнца. Казалось, лиши их всех пищи и зрения, они так и будут двигаться в сторону указующего перста. Но вскоре и нами начало овладевать чувство сопричастности к чему-то большому и важному. Это чувство витало вместе с пылью над всем движущимся войском.
Впереди я увидел пятиугольное знамя с девятью лентами, древко которого украшал длинный лошадиный хвост. Вскоре на знамени можно было различить вышитую серебряными нитками морду разъяренного барса. Здесь я окоротил ход своего коня. Пёс, рискуя попасть под копыта, жался к ногам Седого. Айгюль, держа за повод вьючную лошадь, также далеко от меня не удалялась. Взгляды раскосых глаз всё чаще с восхищёнием засматривались на изящную лошадь Айгюль. Наше присутствие не тревожило запылённых воинов, ибо мы ехали вместе с ними, не сторожась, и могли быть кем угодно, но только не их врагами и не их добычей. Моя независимая посадка и безучастный вид Айгуль в одежде простого воина, сбивали их с толку. Покажи им свою боязнь, и тут же налетят как дикая свора собак, и я буду лежать окровавленным куском растоптанного конями мяса. А лошади и Айгюль станут общей добычей, которую поделят по жребию у ночного костра.
Конный отряд со знаменем был уже достаточно близко, когда хриплый звук медной трубы известил всех воинов о воле повелителя этой орды. Движение всего войска остановилось, и оно стало медленно обтекать отряд со знаменем, образуя вокруг него большие круги. Так повелитель этой орды оказался в центре своего войска. С подошедшего походного каравана верблюдов стаскивали тюки с войлоком для юрт и из корзин выбирались закутанные в плотные накидки женщины. Они охали, стонали и жаловались на причинённые им неудобства. Шатёр вождю ещё не поставили и он, не сходя с лошади, невозмутимо наблюдал за всем творящимся в его войске. Это был человек-волк. Жажда золота и власти постоянно горела в его взоре. И эта жажда заставляла гнать всю эту орду к богатым землям.
Военачальники орали на своих всадников за нерасторопность, женщины нарочито громко кричали, ревели верблюды и ржали кони. Шум стоял страшный. Но, не смотря ни на что, кругом стали возникать юрты и привязи для лошадей. Появились костры и часовые возле каждого отряда. В этот момент я и решился подъехать к повелителю этой огромной армии.
Моё появление рядом с повелителем было неожиданностью для его охраны. Они запоздало схватились за оружие. Но я уже спешился с коня и коленопреклонённо обратился с речью к их вождю. Тот движением руки успокоил свою охрану и воззрился на меня. Рядом, словно из-под земли появился лысый толмач в диковинном колпаке.
- Мой повелитель, выслушай скифа - сына этих степей, у которого кроме меча нет ни роду, ни племени. И ты получишь в своё войско опытного и преданного воина, готового отдать за тебя свою жизнь.
Красиво говорить я не умел. А тут старался, как мог.
- После возвращения с чужбины, где провёл долгое время, я не нашёл ни своего шатра, ни своего племени. В знак моего смирения и своих добрых намерений я хочу возвратить то, что по праву принадлежит тебе.
С этими словами я встал, снял вьюк с лошади и перед ханом, во всю свою полосатую красу, развернулась шкура тигра. При этом я обратил внимание хана на то место, куда попала его стрела. Её зазубренный железный наконечник я достал из наплечной сумки и протянул его хану. Затем снял со своей шеи, нанизанные на шнурок когти тигра и положил их сверху на шкуру. Тому понравилось моё обращение и шкура, развёрнутая при его старших воинах, придавшая моим словам больший вес и правдивость. Знаком показал, чтобы ожерелье из когтей я взял себе. И, правда, зачем такая невзрачная безделушка могучему хану? Вот если бы я положил на шкуру самоцветные камни, так радующие глаз скупца и женщин, тогда другое дело. Дальше разговора об убитом тигре не получилось. Хан увидел Айгюль. Точнее, увидел её прекрасную лошадь, и с большим интересом спросил меня не о всаднике, а о лошади. В таких случаях понравившуюся лошадь хану дарят. Но мне, всю свою жизнь прожившему среди лошадей и знавшему им цену, жаль было расставаться породистой кобылой. Да и моей красавице Айгюль была подстать это прекрасное животное.
- Мой хан эта порода лошадей выращена для женщин и принадлежит независимой женщине-воину, бесстрашной амазонке. Не думаю, что такие, как ты великие воины садятся в женское седло на женскую лошадь. Лишь по этому я не рискнул предложить тебе её. Женщина, сидящая на этой лошади, в обиде тут же лишила бы меня, а затем себя, жизни. Она обязана мне своей жизнью. И как только она один раз спасёт меня от смерти, то тут же покинет меня и вернётся к своему племени. Но лошадь для неё священней данной мне клятве.
Неся эту околесицу, я в глубине души надеялся, что хану будет неудобно требовать себе в подарок несуществующую породу лошадей для женщин. Хан был удивлён и отвлечён от разговора о кобыле тем, что воин оказался женщиной. Врал я ему напропалую, не краснея и не стесняясь обидеть своих богов не любящих лжи. А обманывать чужих богов и вождей я никогда не боялся. Но зная, что свои слова надо подкрепить делом, указал на воина-телохранителя и громко крикнул: ,,Щит!,, Даже не зная этого слова на моём языке, можно было понять что я имел ввиду. И воин резко вскинул на уровень своей груди щит. Сделан он был из толстой кожи буйвола, и от центра к краю расходились тонкие дощечки из карагача. А по кругу щита их крепила окантовка из медной полосы с клёпками. Не успел я глазом моргнуть, как она из-под плаща сделала два неуловимых взмаха рукой и шесть латунных птиц с расстояния в сорок локтей клюнули щит обомлевшего от такой наглости воина. С каждым взмахом она метнула сразу три ножа. Такой прыти от неё даже я не ожидал. Вся ханская охрана от неожиданности тоже сначала обомлела, а затем, выхватив оружие, кинулась рубить Айгюль. Та продолжала, как языческий истукан, неподвижно сидеть в седле, будто происходящее её не касалось. Хан громко отозвал охрану и подъехал к воину со щитом. С большим трудом ему удалось вытащить один метательный нож. Остальные вытащил я сам. Воины с уважением и опаской смотрели на невозмутимую Айгуль и её прекрасную и нервную лошадь. Аргамак чувствуя напряжённую обстановку не мог стоять спокойно и весь ходил ходуном. Его ноги выплясывали на одном месте непонятный танец. А каждая жилочка, отлично видная под его шкурой, была натянута как тетива лука. Хан медленно объехал кругом невозмутимую неподвижную всадницу и вернулся к охране. Толмач переводчик, тыча грязным пальцем в сторону Айгюль, что-то быстро объяснял хану. Видимо он слышал про кровожадных амазонок и их дикие обычаи. Хан, разглядывая летающий латунный нож, обратился ко мне и заинтересованно спросил:
- Эта женщина-воин этим диковинным ножом могла всё это время убить меня?
На что я спокойно с глубоким поклоном ответил:
- Великий, она убила бы не единожды любого, кто покусился бы на мою жизнь. Свою жизнь она не ставит ни во что и не жалеет её. Таковы все женщины-амазонки. И в мирной жизни они свирепы и безжалостны, как и в битве. Пока она со мной и пока на ней клятва, я знаю, что умру вторым после неё. И это меня успокаивает.
О том, что его охрана оказалась не готовой защитить своего хозяина от женщины, я промолчал. Зачем мне лишние враги? Но хан сам это сразу понял и недобро глянул на своих воинов-телохранителей. Затем полез за отворот халата из золотой ткани и вытащил две серебряных пластинки на тонких цепочках. Их он протянул мне. На каждой пластинке была вычеканена голова оскалившегося барса. Эту пластинку они называли ,,пайцзой,, и она была пропуском и оберегом доверенным людям хана. Значит, мы с Айгюль во так неожиданно заслужили доверие хана.
- Помни скиф и ты женщина-воин. В моём войске за неповиновение и ослушание – смерть. А награду заработаете себе сами – в битве с моими врагами.
С нами он больше не разговаривал, а прислал к нам старшего воина - своего помощника. Он сказал, что хан дарует нам жизнь, мы теперь разведчики в войске хана и приказал нам найти головной отряд храброго сотника Кульчука и двигаться впереди орды вместе с ним.
Так мы оказались на службе у неизвестного хана в неизвестном войске. На серебряных пластинках, висевших на наших шеях, отблёскивали отражения лагерных костров. А впереди на низкорослой лошадке ехал сопровождающий нас толмач.
И как только мы удалились от основного отряда. Айгуль приникла ко мне и горько заплакала. Сказалось напряжение от ожидания решения хана. Оно могло обернуться нашей смертью. И мы оба это прекрасно понимали. Я гладил по защищённой кольчугой вздрагивающей от рыданий спине моей женщины и как мог ласково её успокаивал. Сам же оглядывался, ища глазами спину провожатого. Как в этой многотысячной мешанине людей, шатров и лошадей можно найти сотню разведчиков? Этого я понять не мог. Но проводник не подвёл нас.
Отряд Кульчука мы нашли по воткнутому в землю длинному копью, на котором в безветрии обвис треугольный знак его отряда. Уже потом я разглядел на нём отрядный знак, голову оскаленного волка. Толмач, быстро переговорив с командиром сотни, тут же исчез. А к моему удивлению Кульчук смог сносно объяснятся на ломаном, но понятном мне, языке. Не проявив к нам особого любопытства, указал место для нашего ночлега. По всей видимости, обсуждать приказы хана в этом войске, было не принято и опасно. Мы не заставили себя уговаривать. Прямо на пыльной земле был раскатан войлок, и над ним на двух кольях натянут полог. Раскосый воин в лисьем малахае принёс нам от костра плошку с горячим варевом, которое мы с Айгюль тут же через край и выхлебали. Лошади были разнузданы, вьюки уложены под головы. Пёс получил кусок сушёного мяса на кости и команду на охрану лошадей и добра. Сами же, измотанные дневной скачкой, улеглись спать полностью одетыми.
*
Десятый день передовой отряд пропылённых всадников рыщет по степи, стараясь найти убегающих кочевников или их следы. Я ещё надеюсь найти следы своего рода и проявляю особое рвение. К вечеру разъезды возвращаются к главному становищу и докладывают Кульчуку о том, что узрили они за день. Но докладывать пока было нечего. Страшная весть о беспощадных пришельцах бежит далеко впереди, расчищая путь огромному войску. Основная масса кочевников подалась на заход солнца. А часть уходила на север. На юг, в огромную и страшную своим безводьем пустыню никто не бежал. А если и ушли люди со стадами в пески, то видно знали тайные источники воды. Обо всём этом мы докладывали нашему командиру. Это его удручало. Нет пленных - нет добычи, нет добычи – это немилость хана и сухомятка. Можно подумать это сам Кульчук распугал своей сотней всех степняков. Благо ещё трава в степи не стоптана ордой, и кони передового отряда выглядят неизнурёнными. Следующим за нами приходиться гораздо хуже.
На нашем пути встретилась река, которую мы легко преодолели. Сухость степи она не умилостливила. Лишь по её берегам тонкой зелёной каймой жался к реке прибрежный кустарник. Местный проводник назвал эту реку смешным именем ,,Яик,,.
После докладов, возвращающиеся запылённые разведчики разводили костры и готовили себе похлёбку. Редко кто раскидывал на ночь полог. Спали все в полглаза, подложив под голову седло. Лишь часовые всю ночь бродили вокруг спящего стана. Мы с Айгюль в эту ночь попросим сотника отпустить нас в разведку на несколько дней хода вперёд. Глядишь удача и улыбнётся нам. Сотник, привыкший к нашей обособленности, не был удивлён такой просьбе и начинает давать нам советы и наказы. Что нужно нам делать, если мы наткнёмся на неуловимых степняков. Мы согласно кивали головами и ждали мига, когда сотник отпустит нас восвояси.
Лошади бодро бежали на заход солнца. Сушь и степной ковыль уже давно сменился травой, которая достигала псу до брюха. Он уже в который раз ловил в ней мелкую добычу и выглядел сытым и бодрым. Иногда мы встречали следы уходящих впереди нас людей. Вскоре я почувствовал, что лёгкий ветер теряет свою сухость. Это бывает перед дождём или где-то рядом есть большая вода. К вечеру впереди увидели множество деревьев. И вскоре мы въехали в лес. Сторожко продвигаясь меж деревьев, заметили прогалину между ними и направили туда лошадей. Почувствовав впереди воду, они сами прибавили шагу.
И вот наши лошади стояли на невысоком берегу большой реки. Такой большой воды я никогда не видел. Другой берег реки был едва виден и потому затянут маревом. Её величественные воды тревожило ветром, рождая небольшие волны. И откуда нам было знать, что мы достигли берегов могучего Итиля. На другом берегу начиналась земли таинственных урусов, и там нас ждали новые опасности и приключения. Солнце своим краем коснулось вод реки и медленно тонуло в её глубинах. Не осознавая значимости момента, мы спешились и дали возможность напиться своим лошадям. Сами стали раскидывать лагерь. Над разостланным войлоком мной был установлен походный шатёр. Рядом затеплился очаг. Корноухий пёс не выказывал признаков тревоги и потому скоро Айгюль, нагая, безбоязненно плескалась в тёплой прибрежной воде речного залива. Я, не теряя бдительности и не выпуская из рук меча, издали наблюдал за своей женщиной. Казалось, что я знаю её всю свою жизнь, и всё же не переставал ею любоваться. Гибкая и стройная, она была желанна мной в любое время дня и ночи. Вот так глядя на неё, постоянно чувствовал внутри волнение крови и в то же время боязнь потерять её. А она в это время, беззаботно улыбаясь, уже шла ко мне прекрасная в своей наготе, и каждый изгиб её тела был обласкан последними лучами заходящего солнца. Увидев мой интерес к себе, эта проказница сменила свою походку и вышагивала теперь так, как на восточных базарах ходят зазывающие мужчин продажные женщины. Ну, уж этого издевательства я выдержать не мог. Куда только моя усталость подевалась. Бросив наземь оружие, и судорожно срывая с себя кожаную рубаху, я уже шёл ей навстречу.
___________________________
Писано в апреле 2004г.
Потерянный скиф
© Copyright: Алишер Гиязов, 2008
Свидетельство о публикации №208011000096
Свидетельство о публикации №208011000096
Рецензии