Число музы

ЧИСЛО МУЗЫ
ПЛАТОН СУМРАК


Мне хотелось узнать все, что можно, о строении Вселенной; хотелось решить, принимать ли в расчет только земную жизнь или и загробную тоже; хотелось выяснить, свободна ли моя воля или мое ощущение, что я могу по желанию изменить себя, - пустая иллюзия; хотелось узнать, есть ли в жизни какой-нибудь смысл или я сам должен наделить ее смыслом.
Сомерсет Моэм

Посвящается - С.М.

Все события и персонажи - являются - вымышленными…



















 
 
НОВОЕ ИМЯ ДЛЯ ШЛЮХИ.

       До 25-го января сего года - меня звали С.М. С.М. - это мои инициалы. А 25-е января - день моего рождения. И смерти в том числе. Видно, на роду написано. И ни годом больше. Поэтому теперь - меня не зовут никак. Теперь - я - призрак. Причем - неприкаянный. Беспокойный то есть. Не в смысле бродячий, как медведь шатун. Нет. В принципе, если взглянуть с одной стороны, - сегодня я вполне пристроенный призрак. Но с другой… С другой стороны - все выглядит как-то не так. Не так, как я раньше думал о призраках. Будучи живым. И никакой Голливуд я за это не осуждаю. Наоборот. В фильмах-ужасов - страшно много правды. Просто при жизни - нам не все показывают про смерть.
       И вернемся к смерти. Вернее - к двум.
       Лично я - умер, как дурак. Такую смерть - в некрологах - называют - нелепой. Я подавился «Птичьим молоком». Этот любимый мною торт - купил мой институтский приятель. Принес, навтыкал в него свечей, поджег их, и пошел втыкать дальше. В соседнюю комнату. В проститутку. Тоже купленную для меня.
       Тогда - она мне не приглянулась.
       Тогда - я от нее отбоярился.
       А мог бы жить.
       Но тогда - эта сорокалетняя ****ь показалась мне настолько непривлекательной. В своих подростковых, рваных джинсах, в своих золотистых кедах, - во всех своих свеженьких ребяческих шмотках, насученных на ее чистенькое, до смерти заебаное тело.
       Ну, будь ты нормальной сорокалетней ****ью. Зачем ты вырядилась, как озабоченная студентка?! Черт с ними, с растяжками, с целюлитом, с облетевшими сиськами, с ностальгической ненавистью к мужикам.
       Где твои шпильки, мини, шелковое белье, цепочка на талии, защитный покров макияжа на лице, впитавшем в себя столько человеческой спермы?!
       Я всегда западал на стереотипы. На штампы…
       А у тебя, шлюха, всегда были деньги, машина, квартира, иностранцы, - готовые насадить на твой безымянный палец не только свое богатенькое очко, но и обручальное кольцо в придачу.
       Ты думала, вот еще соточка баксов, еще треха, еще пятихатник… Потом… можно и на покой.
       Вот и покойся, дура, с миром. И с таким же дураком, как и ты.
       Тебя погубила жадность. Меня - привычка окружать себя штампами. Из-за них - в итоге - я сам превратился в штамп. В свидетельстве о собственной смерти.
       
       Да, при жизни я много грешил. Но я никогда никого не убивал.
       Кажется…
       Помнится, лет в восемнадцать, мы с друзьями что-то не поделили с каким-то дядькой у пивного ларька. Ночью. Все были пьяны. Он кинулся на нас с ножом. Мы сбили его с ног. Стали молотить, чем ни попадя. Когда устали и опомнились, - дядька еле дышал. Мы - деру. Но за шаг до побега, я зачем-то прыгнул ему на голову. Что-то хрустнуло, хлюпнуло. Что-то омерзительное потекло у него из ушей…
       Но я никогда никого не убивал.
       Зато умер - как убийца.
       Зачем он привел ее? Могли бы и вдвоем неплохо отметить. Разве нечего?
       На дворе - мой день. Мой и Татьянин. С ним мы не виделись лет семь… Он не был моим закадычным дружком. Он был моим однокурсником. Мы не виделись лет семь. Случайно встретились накануне. Звали его Степан. Когда-то - никто, как и я. Ныне - владелец преуспевающего книгоиздательства.
       Сперва, казалось, - ничего дурного. Накрыли стол, сели. Пригубили пивка, после - сухенькое, за ним разлили красненькое. Потом уж и выпивать начали. И закусывать, разумеется. Пошло мило: ничего не скажешь. Сперва.
       Затем, причинно захмелев, Степан вдруг вспомнил, что присутствующая среди нас дама, - не очень-то торопится нам дать. Сидит тут, понимаете, жрет, пьет, тосты произносит, будто и не шлюха вовсе.
       Гляжу, у Степана вслед за чувством такта, кончается терпение. Он хватает бедняжку за ее коротенькую девчачью косичку, и тычет ее прелестным, курносеньким носиком в ширинку своих брюк из стопроцентной шерсти.
       - Здесь, шлюха, твое место, здесь, - кричит Степан не своим голосом. - А не за одним столом с гениальным поэтом и его всемогущим издателем.
       Забыв вступиться за шлюху, я спрашиваю:
       - Чей всемогущий?!
       Степан отбрасывает голову шлюхи - обратно. К тарелке с недоеденным ей винегретом.
       И, подперев пухлыми кулачками оплывшие, вспотевшие бока, провозглашает:
       - Дружище, если ты столько лет на своих друзей хер клал, думаешь, никто о тебе ничего не знает?! Не стыдно тебе, в твои-то годы, на знаменитых бездарей за копейки надрываться?! Сам не хочешь, я тебя заставлю. Прекратить заставлю! Пора, дружище, пора тебе… своим именем стихи подписывать.
       Шлюха, нервически клацая фарфоровыми зубами, глядит на меня исподлобья; просительно так глядит, вопросительно. Бокал с коньяком между ладоней греет. И кольца, толстые серебряные кольца в ее ушах, - настороженно подрагивают. Видно, защиты ждет. Мол, она же мой подарок. Мой.
       А я о своем:
       - Откуда знаешь?
       - Не забыл кто я?
       - Ты для красного словца? Или впрямь рискнешь меня издать? Стихи-то не продаются.
       - Да?.. У Макара Вильденрейтера, к примеру, тиражи, как у сталинских поэтов.
       Слыша это ненавистное имя, я краснею и зачем-то кладу свою руку на ледяные пальцы шлюхи, - теребящие краешек салфетки (Она сидит между мной и Степаном).
       - Молчишь? - достает меня Степан. - Можешь натворить лучше, чем он? Или, правильнее будет сказать, лучше, чем… для него? Часом не исписался?
       И отняв у шлюхи салфетку, он пытается стереть следы винегрета со своей ширинки. Не получается. В химчистку надо. Но - не психует. Всего-то пьет за мое здоровье.
       - Степ, кончай про стихи.
       - Окей, новорожденный, кончу. Но после тебя, - встает из-за стола, обминает плечи шлюхи, прекрасно понимающей, о чем речь, и по-барски напутствует:
       - Мадам, будьте любезны, сопроводите поэта в рай.
       Женщина, исполнительно приподымается.
       Но тут встреваю я:
       - Спасибо, Степ, вы, как-нибудь без меня… там, в раю покувыркайтесь. А я посижу, выпью еще… тортика поем. Не, не… Не хочу.
       К несчастью, Степан со мной не спорил, не уговаривал. Лишь благодарно напомнил:
       - Ты свечи-то задуй, - и умыкнул шлюху в соседнюю комнату.
       А я… Я облегченно вздохнул - и принялся напиваться в стельку. Беспрестанно, вспоминая ту, ради которой я отказался от рая со шлюхой.
       Я вливал в себя рюмку за рюмкой, - строчка за строчкой, набирая СМС. СМС для любимой.
       Набрал. Отослал. Ответа не будет. Я знаю. Поэтому - я так упоительно жалею себя. Так смачно шмыгаю носом. Так жеманно сдерживаю навернувшиеся слезы. Мои пьяно-малодушные слезы. Перечитывая вслух свой очередной шедеврик.
       
Как живешь, внезапная подружка?
Я давно не слышал о тебе.
Бьется сердце сломанной игрушкой,
И скучает где-то там - на дне.
Женских плеч затрогал я немало;
Столько губ со зла зацеловал,
Не найдя такого одеяла,
Под которым я б не вспоминал -
Равнодушный взгляд своей подружки
И ее прохладные слова,
И волос подкрашенную стружку,
Что муаром падают со лба.
Я вернулся к брошенным шалавам,
К падшей жизни: пьяной и больной.
Я кую себе дурную славу,
И жалею, что - пока - живой…

       Пока я сижу и самозабвенно истязаю себя нечестной рифмой - последняя из брошенных мною шалав - честно стонет под моим дружелюбным Степаном. Вроде, действительно, - честно. Этого трудно ожидать от проститутки. Но я-то могу распознать, когда женщина имитирует оргазм. Даже - продажная.
       И со мной когда-то кончали проститутки. И не врали. И благодарили. И деньги возвращали.
       Не стоит верить женщинам, которые бахвалятся, что их имитация оргазма неотличима от настоящего. Еще как отличима… Хотя лично меня - трудно обмануть только визуально. На слух - я легко могу ошибиться…
       Как она взвизгнула! Будто, взаправду, кончила. Мычит чего-то, хрипит…
       А Степка ей не верит. Ругается… О, разошелся…
       Как же я напился. Чую - отключаюсь. С минуты на минуту…
       И зачем я снова пишу Мире? Насрать ей на меня. Она своего… любит. Ей до ****ы, как я скучаю… Какие я… как там у меня?… губы со зла зацеловал…
       ****ая тьма! Год! Я не трахался целый год… Вдруг Мира обидится, что я ей изменяю?..

       - Дружище, - очумело выкатив глаза шепчет Степан. Ввалился ко мне без стука… Голый… - Послушай, дружище, она там… Задушил…
       - За что? - спрашиваю я - лишь бы что-нибудь спросить.
       Степан выпивает из горла грамм двести джинна, тискает меня за плечо и смрадно нашептывает. Мне. На ухо. То, - что я не в силах сейчас осознать.
       - Понимаешь, дружище… Ты слышал, как она стонала? Я просил. Просил ее. Заткнись, говорю… Я доплачу. Только не притворяйся… А она, ****ь, клянется, клянется мне, что не врет. Что с ней это в первый раз. Зачем? Зачем мне врать?! Кончаю, кричит! Я кончаю… И благодарит, представляешь? Спасибо, говорит. Спасибо, Степа! Не знаю как… Не знаю… Я ее подушкой накрыл. Чтоб не слышать. А она… Она не дышит.
       - Брось, - бессознательно успокаиваю я Степана. - Шлюхи живучие. Сейчас отдышится. Тебе показалось… Степа, это смешно. Издатель Степа не может задушить шлюху. Поэт может… Может - поэт! Посмотри на свои муаровые ладошки. Ты ж руку жмешь, как… папина дочка. Я вообще всегда думал, что ты, Степа - педераст… Пульс щупал?
       - Нет, - хватается за соломинку Степан и бежит к шлюхе.
       А мне - того и надо. Выпить надо. И забыть. Миру забыть. Миру!
       
       Невыносимо каждодневное общение с простыми людьми для того, кто знает иные миры.
       
       И я… Я снова облегченно, вздохнул, налил себе закрайный стакан водки, мысленно чокнулся с той, ради которой я отказался от рая со шлюхой, выпил до дна, вилкой отковырнул кусок торта, закусил им, - и, вскорости, умер.
       
       Как потом выяснилось, - очнулся я ровно на девятый день. После своей смерти. Не ожил. Именно - очнулся. Невероятно, но я как-то сразу понял - кто я. Я - призрак человека, которым был до того, как девять дней назад воткнул в торт роковую вилку.
       Как мне не жить дальше?!
       Хотя… Нет! Есть один вариант. Федор Сологуб как-то написал:
       «Беру кусок жизни, грубой и бедной, и творю из нее легенду, ибо я - поэт.»
       Занятие сие не ново. Но я, пожалуй, рискну притвориться неоригинальным.
       Поэт - любимое, но позабытое дитя Господа…
       
       Стало быть, - очнулся я в той же комнате, где и умер. В ней снова пьют. Справляют поминки. По мне…
       Нет. О поминках я рассказывать не буду. Слишком больно. Слишком - необъяснимо.
       Моя мама. Моя бедная мама. Отец… Дед. Младшая сестренка… Я не видел их четыре года. Они уехали на ПМЖ в Болгарию.
       Я так и не собрался к ним гости. А они ко мне. Теперь - поздно.
       Но в одном я уже счастливчик. Это они справляют по мне поминки. Не - я. По кому-нибудь из них. Я не знаю, как переживается… такое. Зато я знаю, что, когда умрут мои близкие, для меня в этом не будет ничего страшного. Я же - где-то - есть. Значит и все они - рано или поздно - где-то будут. Там я их и найду…
       ****ь! Не могу на них смотреть. Пойду я.
       Куда? Куда глаза глядят. Или… чем глядят призраки? Чем глядим… мы? Я ж, ****ая тьма, все вижу…
       Я не вижу только Дениса. Своего закадычного, голубого дружка. Он не мог не прийти. Должно быть, ушел до того, как я очнулся призраком.
       И еще: я съел бы маминых котлет. Из рубленных куриных грудок - вперемежку со слегка поджаренным беконом. Я-то сам ни черта готовить не умею…

       Спускаюсь во двор. Зима. Метель. Темнеет. Хожу вокруг заснеженных качелей. Не сразу замечая, что на них притулился голый, упитанный малыш. На вид - годика полтора. Златокудрый, крылатый, улыбчивый, с луком через плечо, колчан со стрелами. Вылитый Амур.
       Не скрою, видеть живого Амура я не готов. Я пока не в курсе, умеют ли призраки сходить с ума. Будь я человеком, свалил бы на белую горячку. Но какая белая горячка - спустя девять дней после последней пьянки?
       Конечно, однажды, я до чего-то допился.
       Помнится, завис у одной сердечной подружки. Гужевались мы в комнате ее дочки, - уехавшей с отцом на море. На обоях, которыми были оклеены стены ее комнаты, красовались - белые-белые, пушистые-пушистые облачка. На синем-синем небе. И среди всей этой мультяшной благости - мы с моей сердечной подружкой трахались, как скоты. А когда не трахались - пили виски, ели «Птичье молоко» и тупо глазели на детские обои. Как-то я перебрал. И мне вдруг стало отчетливо видно, - как одно из облачков начинает мне подмигивать. Дразнится. Язык показывает. Долго. Настырно. Я еще тогда подумал: откуда у облака язык?.. Потом, это явно ненормальное облако, - начинает трястись, сопеть, негодовать. Может, думаю, зовет покататься? Я не соглашаюсь. Кто его знает, насколько опасно кататься на нарисованном облаке? Но, видимо, вскоре у него кончается терпение. Оно отваливается от обоев - и надвигается прямо на меня. Я поначалу жутко испугался. Потом - бояться мне наскучило. Уж очень неспешно это облако на меня надвигалось. Раздувалось только, раздувалось, - как гнойный прыщ, когда его выдавливают. Я его ждал, ждал. Даже припомнил что-то из поэмы Маяковского. «Облако в штанах». Затем сбился и уснул…
       А теперь еще Амур. Хотя… Если я - призрак, если я - существую, - вполне справедливо будет допустить, что существует и мальчик Амур…
       Но тут мне становится по-настоящему страшно. При жизни я не успел доиграть в компьютерную игру под названием «Зов Ктулху». Она сделана по мотивам произведений Лавкрафта. Ужасающее зрелище…
       Что же получается? Я - призрак. Малыш передо мной - не галлюцинация. Может, он и не Амур. Но все равно - нечисть какая-то. В лютый холод - голые младенцы не расхаживают по улице в одиночку. Да еще с обмундированием, - что выглядит неподъемным для взрослого мужика. Выходит, Лавкрафт мог ничего и не выдумать. И поблизости могут шнырять его несусветные монстры…
       - Успокойтесь, молодой человек. И ничего не бойтесь. Покуда, я с вами - вам ничего не грозит.
       Не рановато ли он начал говорить? И как складно. Только басит очень. Простыл, что ли?
       - Нет. Я не умею болеть. Кстати, теперь вы тоже. А звать меня… Ну, и зовите меня Амуром. Какая разница? Похоже, вам, это имя привычней.
       - Не понимаю, - рассерженно блею я.
       - Не торопитесь, молодой человек, - говорит Амур. - Со временем все поймете. Поверьте, его у вас будет предостаточно. А если говорить начистоту, никакого времени здесь нет.
       - Где здесь?
       - Бля буду, не знаю.
       Амур сказал: «Бля»?!
       - Да. Мамой клянусь, не знаю. Меня мое местонахождение никогда не волновало. Вроде как на земле… Но я - не блещу образованьем. Объяснить яснее затрудняюсь. Считайте, что вы… приблизительно… в точно таком же мире, как и тот, который покинули девять дней назад. Просто… тут - все чуточку разнообразней. Во всех планах. Примите это к сведению. И не морочьте голову. Ни себе. Ни мне. У нас других дел по горло.
       - Ага, - припомнил я. - Дела… Если я пока на земле… Значит, есть какая-то миссия. И я должен ее выполнить. А вы - мой проводник?
       - Тебе не смешно обращаться на «Вы» - к грудному младенцу? И забудь ты про все эти Ады с Раями. Они - типичный угол зрения. Тех, кого они привлекают. Если тебе интересно куда-то попасть, то, в конце концов, ты туда и попадешь.
       - Я только что из дома! Там мои родители. Я видел. Они плачут, пьют…
       - Еб, твою мать! Ты меня бесишь. Ну, не знаю я, как тебе объяснить, где ты сейчас… есть. Даже моя мудрая тетка Афина, и та вечно какую-то ересь про пространственно-временные континуумы с псевдоизмерениями гонит… Короче, забей. Вспомни фильмы про призраков, и будь как дома. Договорились? И советую тебе, почаще повторяй афоризм моего дяди Гермеса: «Ничто не разрушается и не исчезает, это только слова сбивают нас с толку».
       - Помню-помню… Расскажи хоть про дела, которых у нас по горло.
       - Пошли. По дороге узнаешь.
       - Но почему я?
       - А почему все?
       - Маленький, а говнистый!
       - Быстро ты осваиваешься в столь непривычной для себя компании. Не зря мне тебя Пегас нахваливал, - улыбнулся Амур, почесав за левым крылышком. И, спорхнув с качелей, косолапо засеменил к моему подъезду.
       Меня нахваливал Пегас?! По какой причине? Даже боюсь спрашивать. Быть призраком - это вам не с ЛСД озорничать.
       
       Вот я и призрак. У меня даже и в мыслях нет, - что это сон. Я, действительно, иду вслед за лучником-грудничком. Вслед за его бугристой жопкой. Вслед за его ножками, похожими на перезревшие кабачки. Вслед за его спинкой, напоминающей оплывший свечной огарок с едва расправленными, конопато-рыжими крылышками: они у Амура, как у перепелки. Передо мной маячит его затылок-яблочко, обросший юркими червячками золотых кудрей. Мне как-то бездумно спокойно. За себя. За свое будущее.
       Мне ничего не хочется вспоминать.
       Никого. Никого… Кроме Миры.
       Сейчас мне не хватает только ее. Но даже о ней я вспоминаю без болезненного пафоса и издерганной, саднящей надежды.
       Благодаря Мире, я познал, как любят люди.
       Благодаря ей же, - у меня появился шанс постичь, как любят призраки.
       Я не знаю, сколько мне суждено пробыть призраком. Не важно. Потом - стану кем-нибудь еще.
 
       …«Ничто не разрушается и не исчезает, это только слова сбивают нас с толку»…

       Думая о разном, вхожу в свой подъезд. Незыблемое хладнокровие призрака - незамедлительно испаряется.
       Что я здесь делаю? Вновь увидеть маму, отца, деда, сестренку… Нет. Пусть оплакивают меня - без меня. Я не выдержу соучастия в их горе.
       И я говорю Амуру:
       - Я туда не пойду.
       - Можешь подождать на лестнице, - фыркает он и, кряхтя, продолжает взбираться на мой второй этаж. При этом - щели жировых складок на его тельце беспрерывно переминаются. Будто десятки безгубых ртов - щерятся и глумятся над комплексами призрака-неофита.
       Зачем Амуру этот мучительный степпинг? Мог бы воспользоваться крылышками.
       Топчусь в подъезде. У почтовых ящиков. Перебирая в памяти, что за люди таятся за их номерами. Жду чего-то. Не жду чего-то. Нервы - то шалят, то замирают. И главное, - я абсолютно не замечаю хода времени. Сколько что длится?
       
       Наконец, вернулся Амур. Не один. С ним - та самая шлюха, которую Степан подарил мне на день рождения. Одета - в то же. Но в целом - выглядит несравненно лучше.
       - Что застыли, как не родные, - возмущается Амур. - Поздоровайтесь, и пошли дальше.
       Призрак шлюхи живо протягивает мне руку, смущенно усмехается, пожимает плечами и приветливо сетует:
       - Зря ты меня не трахнул.
       - Зря. Но уже бессмысленно извиняться, - оправдываюсь я.
       - Забудь. Я на тебя не в обиде. Вот с друга твоего мне есть, что спросить. Тебе, кстати, тоже.
       - О чем ты?
       - По дороге, выясните, - вмешался Амур и выпроводил нас в февральскую темень.

       По дороге, приведшей нас на квартиру шлюхи, я выяснил, - что Степан свалил ее убийство на меня. Умница! Я, наверняка, поступил бы так же. Немудрено, что выкрутился. Ведь обставилось все так, будто его тогда со мной - попросту не было. Мы не виделись лет семь. Мы - не виделись с окончания литературного института… Умница! А что делать?! У него жена, дети, бизнес… Мы не виделись лет семь. Как он там выкрутился, - не мои проблемы. Подробности я опускаю.
       Моя проблема - в другом. Мама, отец, дед, младшая сестренка… Выходит, они похоронили не только сына, внука и брата. Они похоронили - убийцу шлюхи. А я… Я в своем нынешнем положении, никак не могу понять одну штуку. Когда ты хоронишь любимого человека, есть ли тебе дело до того, - кем он умер? Ведь тому, для кого он был самым близким, - он ничего дурного не сделал…
       Разделив свой вопрос с Амуром, я получил ответ в его стиле.
       Это чудо в перьях - почмокал слюнявыми губками, будто возжелал пососать сиську Венеры, и снова блякнул:
       - Бля буду, не знаю.
       - Я знаю, - заявила шлюха, вошедшая в комнату из кухни, где по привычке, вздумала заварить кофе. - Тебе, надо вернуть доброе имя. Матери-то каково?!
       - Святая шлюха, - развел ручками Амур, - Забудьте вы про голливудские штампы. Души умерших - остаются на земле, не потому, что они что-то там не доделали. По инерции жизни они механически выбирают земной путь призрака. Им так хочется… Надоест, перейдут в Рай, или в Ад, или в Тартар, или в Валгаллу… Названия загробных нор - бессодержательные слова.
       - Стоп, Амурчик, - поразилась шлюха, - Но кто тогда я? Кто он? Смерть вообще есть?
       - Есть, - рявкнул Амур. - Есть смерть. Есть жизнь. Есть бесконечное число вариантов и того, и другого. Просто на вашу долю выпала именно такая жизнь. Именно такая смерть. И, как следствие, именно такое существование после смерти. Ненавижу эту неутолимую жажду людей к вечному смыслоискательству… Да, вчера вы были людьми. Сегодня вы оба призраки. Быть может завтра, - вы станете озером на планете Каадррнмх.
       - Амурчик, - перебила шлюха, - И инопланетяне есть?
       - Доченька, - попросил Амур, спорхнув с телевизора. - Я жрать хочу. Вернись на кухню.
       - А инопланетяне? - не унималась шлюха, отступая на кухню.
       - Есть. Теперь я могу поесть?
       Никогда раньше не задумывался, едят ли боги. И как, простите, призрак шлюхи может что-нибудь приготовить на ужин?
       - Доченька, - с отцовской укоризной в детских глазках - пожурил Амур, - Не надо немых сцен. Думаешь, если ты призрак, то и делать ничего не надо? Ладно. Вам обоим… пока полезно… заблуждаться насчет себя. Просто объясни, как пользоваться твоей плитой. Они все такие неодинаковые. Не хочу снова опалить крылья.
       Господи! Это слишком даже для призрака. Я нахожусь на кухне, где языческий божок любви - собирается кашеварить.
       Заметив мое недоумение, Амур плутовато мне подмигнул, снял и аккуратно положил на стол лук, колчан со стрелами, - и деловито полез в холодильник.
       - Яблоки! - взвыл Амур и достал из морозилки замороженного цыпленка.
       - Что, - догадливо посочувствовал я, - мама не велит?
       - Она… - подтвердил Амур. – После… той войны у нее на них аллергия.
       - Мама? - изумилась шлюха, - Так, ешь, если нравится. Откуда она узнает?
       - Ты не знаешь мою маму. Она может из-за любого угла выйти. В любой момент.
       - А кто твоя мама? - шлюху сбили с толку.
       Крошка Амур, насупив жиденькие бровки, снова напялил на себя свое богатырское обмундирование, - и понуро потопал к входной двери, прихватив с собой мороженного цыпленка и пакетик майонеза.
       - Амурчик, - догнала его шлюха. - А покушать?
       - Так съем, - отмахнулся Амур. - Дела у меня. Вы тут пообщайтесь. Ваши дурацкие вопросы обсудите. Чтоб у меня от них потом голова меньше болела. Я скоро буду…
       И спинкой вперед, чтобы не защемить крылышки, - Амур вышел прочь.
       Я же остался наедине с призраком шлюхи, - которой мне пришлось очень многое разжевать. Все что я знал об Амуре и его многочисленной олимпийской родне. Все что я знал о призраках и потустороннем мире. Все что я знал об инопланетянах.
       А еще: мне пришлось рассказать ей все - что я знал о Степане.

       От натиска любознательной шлюхи меня спас Амур. Судя по часам, он явился под утро. В его колчане я не насчитал ни одной стрелы. А от замороженного цыпленка - остались только крылышки. Амур принес их с собой и убрал в морозилку. Как он объяснил, - крылья ему в горло не лезут. Не может отделаться от дурацкого комплекса. Сколько ни пробовал, - всегда начинает блевать. До обморока. Стоит ему поднести ко рту чье-нибудь крыло, - перед его глазками тотчас возникает богопротивная картина: подземный пес Цербер - обгладывает крылья Амура.
       Решив вопрос с цыплячьими крылышками, Амур заявляет мне, что у него - приватный разговор со шлюхой. Они уходят с ней в спальню.
       Я снова один. Мерю шагами - самую большую из трех комнат ее квартиры. На Новой улице. С тех пор, как умер, - я ни разу не присел. Не горю желанием. Мне нравиться ходить, стоять, смотреть вокруг себя. Смотреть - и думать о вещах, которые мне больше не нужны.
       Осматривая квартиру шлюхи, - кардинально меняю мнение. Мнение - о ее хозяйке. Интерьер, меблировка, бытовая техника и остальное, - все к месту, со вкусом, с любовью к добротному комфорту и чистоплотному домашнему уюту. Никакой «Ikea». Никакого липового гламура. Никакого безликого хай-тека. Никакого намека на то, - что эта квартира принадлежит шлюхе.

       Собственно, почему надо звать ее - шлюхой? Как будто я что-то имею против шлюх.
       Следует признать: при жизни - я был на них крайне падок. Мало того, что общение с продажными женщинами - экономит здравомыслящему мужчине - все, что только можно сэкономить.
       По гамбургскому счету.
       Продажные женщины - работающие продажными женщинами - на порядок менее продажные, чем обычные женщины.
       Этому научила меня жизнь.
       И жизнь с двумя моими бывшими женами - в том числе.
       Только встретив Миру, я замкнулся в себе. Балуя свой мозг нездоровыми аксиомами.
       По типу нижеследующих.
       Мира - не такая.
       Мира – не такая.
       Мира – не такая…
 
       Ведь я ее любил.
       Ведь я ее - люблю.
       Даже будучи призраком.
       Значит, все, что касается Миры, - покрыто для меня липким слоем леденцов слепой любви.
       А Миру я встретил - всего за два года до смерти. Лишь тогда - я наивно пресек связи с женщинами, - осуждаемыми общественной моралью. Пресек на целый год.
       На год!
       Целый год - я преступно пренебрегал теми, кто придает мужской ночи - ее истинный женский смысл.
       Нет.
       Я - не убежденный сторонник любви за деньги.
       Просто - я никогда ей не брезговал. И относился к ней с непорочной приязнью. Вдобавок, мне всегда недоставало денег. Если честно, почти все отлюбленные мною проститутки, - перепадали мне на халяву. От богатеньких знакомцев.
       Поэтому - я, скорее, сторонник случайной любви.
       Убежденный сторонник.
       Практически - адепт.
       Мне жаль.
       Это чудовищная несправедливость.
       Есть женщины, - которые отрицают сексуальные условности.
       Есть женщины, - которые дают - безотлагательно.
       Дают - тем, кого, действительно, хотят.
       Хотят - с первого взгляда.
       Захотеть кого-то со второго взгляда, - в это я не верю.
       Это уже фишки для игры в брак.
       В крайнем случае - недостаток зрения.
       В крайнем случае - скрытный внешний вид…
       Есть женщины, - которые не гнушаются похотливыми советами природы.
       Не сопротивляются силе, - что безвозмездно раздвигает их ноги.
       Силе, - что впитывается их гигиеническими прокладками при встрече с классным мужиком…
       И вот таких женщин - называют распущенными.
       Называют - шлюхами.
       Как и ту, что задушил Степан.
       Собственно, почему надо звать ее - шлюхой?
       Мне пора придумать имя.
       Новое имя для шлюхи.
       Учитывая то, - что Мира - не такая…
 
       Пока я жду Амура и ту, что задушил Степан, на ум ничего эффектного не приходит. Из всех возможных имен - призрак вечно склоняется к одному.
       Мира.
       Призрак не может послать ей СМС.
       Зато - призрак - по-прежнему может их сочинять.
       И пока я жду Амура и ту, что задушил Степан, - я сочиняю СМС.
       СМС для любимой.
       В стихах.
       Как и при жизни.

       Рифмы, строчки, четверостишья… Мне не нравится. Чтобы я ни сочинил, - Мира никогда не прочтет.
       А так хочется удостоверится, - что когда-то - она читала мои СМС. Отвечала на них. Тушевалась. Радовалась им. Сомневалась. Не стирала. Запоминала. И ждала. Правда, ждала. Хотя любила - другого. До меня. Общаясь со мной. Перестав общаться. После меня…
       И я насильственно, слово за словом, припоминаю свое первое СМС, - отправленное на номер Миры. На двенадцатый день любви. На двенадцатый день после встречи.
       Пока не пришел Амур.
       Пока не пришла шлюха, - которой надо дать новое имя…

Трескается памяти погребальный лак.
Некогда любимые, к черту вас, во мрак!
Девочки и женщины, прошлые мои,
Сердце мое дохлое снова на цепи.
Скверная, не первая, зрелая любовь
С водкой люто спуталась, разорила кровь.
В кабаке несклепистом - с потолка неон,
А поэт бездушенный замертво влюблен.
Спелое, без жалости, женское тепло;
Как же мне - отпетому - с ним не повезло?!
Клином загорелое декольте и вздох,
И ложбинка смелая, - будто злой подвох.
Женщины уверенной девичье лицо,
И луна брюхатая втиснулась в кольцо,
Сумерками хвалятся летние углы,
Взгляды мои зверские - сучке не милы.
Эх, подружка дальняя, дурно без тебя.
Болью непонятною разношу себя.
Как вернуться к старому ровному житью
С мирными шалавами, к легкому питью?
Вот топчу разбитое об пол стаканье.
В сердце злоба каркает, будто воронье.
Как я так подставился и на все забил?
Даже - с горя сдвинутый - толком не запил.
Девочки и женщины, прошлые мои,
Хоть бы вы напомнили гульбищ полыньи.
Из ума повышибло ваши имена:
Там теперь куражится - тайночка одна.
Дверцу в эту тайночку я не отомкну.
Лучше к бесам в омуты отступлю ко дну.
А грехи как ягоды - соком в душу льют,
И любви безвыходной кандалы куют…

       Длинновато?
       Были СМС покороче.
       И длиннее были.
       Их были сотни и сотни…
       Как ты там, Мира?
       Я нечеловечески люблю тебя.
       И я по-прежнему - без ума от шлюх.
       Пока был жив, - я тоже им нравился.
       Иначе, чем тебе.
       Ты тоже хотела моей любви.
       Любви - загнанной в безопасный для тебя угол моих стихов.
       Со шлюхами - иначе.
       Они хотели поэта - ради строчек, которыми прошита простыня на его постели, а не которыми напичкан его телефон или компьютер.
       Шлюхи тоже любят стихи. Но, в отличие от тебя, Мира, - они откуда-то знают, что стихи - призваны приручать наши сексуальные инстинкты, одомашнивать их, и жить с ними в честном, взаимовыгодном сотрудничестве. А не загонять их в золотую клетку разума, - где рано или поздно они устроят такую заварушку, что поставит крест на любом твоем нравственном порядке.
       
       Помнишь ли ты, Мира, как ночи напролет - мы говорили с тобой по телефону?
       Я признавался, признавался, признавался…
       Почему ты слушала меня?! Почему читала и заучивала наизусть мои СМС?!
       Я никогда не стеснялся в выражениях своей любви!
       К тебе.
       К тебе, Мира.
       Но почему ты, любя другого, - тоже - говорила - со мной - обо всем?!
       Обо всем на свете. Свете, - который сошелся клином на тебе. И час от часу - этот клин безнадежно уменьшался. Пока не стал - малюсеньким раздвоенным клинышком между твоих ног. Пока не стал твоей ****ой, Мира.

       Помнишь ли ты, Мира, как ночи напролет - мы говорили с тобой по телефону?!
       А когда прекратили, - я ночи напролет трахался со шлюхами. Они спасли меня от стольких глупостей. Включая - смерть. Все - кроме последней. Так как я сам ее не спас.
       И я у нее в долгу. В долгу у шлюхи. Зачем надо давать ей новое имя? Чтобы обезличить мой долг перед ней?
       Поздно.
       Я - призрак.
       Она - шлюха.
       И с нами - миниатюрный бог любви.
       По жизни - мы трое - шли параллельными маршрутами. По смерти - шагаем рука об руку. Или я что-то путаю? Или мир перевернулся, - а жизнь и смерть, в моих спятивших глазах, обменялись своими отраженьями?
       А еще - мне константно мерещится, что за мной кто-то наблюдает. С первой минуты моего фантастического перерождения. Мой призрачный рассудок - мне не по душе. Голова кружится. Мысли в ней - неповоротливы. Они путаются, спотыкаются, затаптывают друг друга.
       Призрак-параноик! Неплохой способ свести счеты со смертью. Если жизнь - тебя уже обсчитала и пустилась в бега.
       
МИР ОТ ПРИЗРАКА.

       - Какая печальная красота, - восторженно вздохнула шлюха, - подслушав мое стихотворное СМС для любимой. Я и не заметил, как она покинула спальню.
       - Где Амур? - отстраненно спросил я.
       - За стрелами полетел… О ком стихи? Расскажешь?
       И я почему-то рассказываю:
       - Ее зовут Мира. Мира Сайко. Еще я называл ее тигренком… Знаешь, как-то я купил ей в подарок плюшевого тигренка. На новый год. Не успел подарить… Пришлось с ним спать самому.
       - Я видела его. На твоей кровати… На той, где меня Степа задушил.
       Я должен извиниться?
       Но шлюха ждет другого:
       - Не успел, потому что умер?
       - Потому что… за год до моей смерти… я не смог остаться ей другом.
       - Все было так, как в стихах?
       - Да.
       - Их, наверно, немало?
       - Да.
       - Тебе больно?
       - Да.
       - Почитаешь?
       - Да.
       
       Я согласен порадовать шлюху. Я ей почитаю. Я прочту ей все свои стихи. Посвященные Мире. Все, которые я рискнул посчитать настоящими стихами, - а не заведомо выпендрежными СМС. Все, которые я решился переписать с телефона на бумагу - и отдать Мире в руки.
       Их - семь. Вместе с тем, что она уже подслушала.
       Семь листков бумаги.
       Семь встреч с Мирой.
       По иному поводу - мы не виделись.
       Может, я ее не добивался.
       Может, я за нее не боролся.
       Я всего-то ее любил.
       А она - нет. У нее не вышло…
       Листки со стихами закончились. Постепенно угасли и СМС. Сначала ее. Попозже мои.
       Последнее СМС от Миры - пришло 8-го сентября позапрошлого года. С первого дня моей любви - истекло ровно девять месяцев. Она знала, эту дату я справляю неукоснительно. Пуще любого праздника.
       И она прислала:
       «Привет, дружок! Справляешь? Один?! Почему опять без меня?! Сильно не напейся. А то 9 месяцев прошло. Пора рожать что-то! Как ты? Твоя подружка.»
       Не помню свой ответ. Что-то жалостливое, молящее, не достойное отвергнутого мужика. Ведь Мира, всерьез, боялась лишиться моей дружбы!
       Но поэты - не совсем мужики.
       О призраках поэтов - я вообще молчу.
       А тогда - 8-го сентября позапрошлого года - я дал себе зарок. Потерплю еще три месяца. Сгинет год моего влюбленного воздержания. И я брошу дурить.
       Так и произошло.
       Конечно, я слал Мире СМС пока не умер. Но она - молчок. Поняла, хорошая, что со мной - на ниве бескорыстной дружбы - каши не сваришь.
       («Хорррррррррррррр…шая!» - так я обращался к ней в СМС, когда она обижалась. Мира была обидчивой. Часто бросала трубку. Но мне - она прощала исключительные вольности. Немыслимые - для других. Немыслимые - для ее любимого Коли.)
       А я… Я пошел по ****ям. По шлюхам. И просто - по добрым женщинам.
       
       Глядя на мертвую шлюху, я вдруг припомнил - живых. Память вспенилась их лицами, голосами, позами и поздними завтраками.
       Готовить завтрак для шлюхи, - это меня возбуждало. Может, только ради этого - я всегда домогался ночей женщин, презираемых общественной моралью.
       Чтобы приготовить завтрак для шлюхи.
       А для чего еще рождаться талантливым мужиком?
       Вечно судьба у поэтов такая - улаживать радости шлюх. Надеясь склеить свое окостеневшее сердце, - разбитое какой-нибудь воплощенной музой, вроде моей Миры…
       А еще - мне константно мерещится, что за мной кто-то наблюдает. С первой минуты моего фантастического перерождения. Мой призрачный рассудок - мне не по душе. Голова кружится. Мысли в ней - неповоротливы. Они путаются, спотыкаются, затаптывают друг друга.
       Призрак-параноик! Неплохой способ свести счеты со смертью. Если жизнь - тебя уже обсчитала и пустилась в бега.

       И в подтверждение своих слов, - я как будто завожу дневник. Естественно, задним числом.
       В дневнике будет запись…
       Как-то прошлым летом я случайно встретил знакомого поэта-песенника. Он иногда покупал у меня тексты, - выдавая их за свои. Парень был загульный. При деньгах. И бабник.
       Он с ходу попросил хитовый текст. Я таковой предоставил. Тут же рассчитались. Но не разошлись. Решили отметить. Поехали в «Яръ». Оттуда - вышли на Ленинградский проспект.
       И говорит мне поэт-песенник:
       - Давай, к бюсту авиаконструктора… Как его? Ну, к Борисовне. Знаю, ты ей денег должен.
       Я понял, откуда ветер дует. И молча повиновался основному инстинкту. Пусть этот мудак болтает, что хочет. Пока ловит такси. Лично я - хочу шлюху. Шлюху - похожую на Миру.
       - Мне вчера Сальвадор рассказывал… Кстати, он показал новую песню. Текст - убойный! Твоя работа? Ладно, можешь не отвечать. Профессиональная этика поэта-невидимки! Уважаю. А то смотри, если текст твой, подымем движение. Сальвадор хочет в эту песню здорово вложиться. Советовался…
       Мы едим в такси за шлюхами.
       Вот куда надо вкладываться.
       А этот мудак - никак не заткнется.
       - Нет, ну скажи, твои стихи? Ведь знаю, твои. Твой почерк, твоя ****ская натура между строк: «Сеньорита Наташка, вся душа нараспашку…» Или: «До свиданья - не значит, прощай! Мы вернемся в наш маленький рай!..»
       Я не спорю:
       - У Сальвадора - слова и музыка Сальвадора. Ты лучше бюст не пропусти.
       - Да-да, сейчас мы такие бюсты не пропустим… Нет, ну ты скажи, как вы тогда с Сальвадором умудрились свои покупки потерять?
       Я не спорю:
       - Взяли и потеряли. На «Речном вокзале». Причем взяли в кредит. Двойняшек. Они на «ракете» уплыли. На последней. А мы с ним, пока Сальвадор бегал срать на природу, опоздали.
       - Демоны, - завистливо присвистнул поэт-песенник. - Ну, вы с Сальвадором, демоны!.. Нет, ты настоящий поэт. Я время от времени думаю над тем, что ты мне когда-то сказал. Помнишь? Поэт - это любимое, но позабытое дитя Господа… О, остановите, пожалуйста, бюст нашелся!
       Таксист привычно притормозил у тенистого скверика, где приютилось штук пятьдесят проституток.
       Я постарался не спешить с выходом в полусвет этой ****ской кущи. Но почему-то - первым оказался рядом с сутенершей Борисовной. Удачно сговорился о кредите, - переведя стрелки на Сальвадора. И пустился в затруднительные поиски проститутки, - похожей на Миру. Хоть - отдаленно. Хоть - с закрытыми глазами. Хоть - со спины…
       Поэт-песенник - по имени Денис - беспардонно сел мне на хвост. Но Борисовна выручила:
       - Эй, певец, иди-ка сюда. Твой друг сказал, что ты платишь, - и Денис смиренно за меня расплатился. И за Сальвадора. Брат-близнец, мать его!
       Где Денис взял столько толерантного благородства? Он даже не стал настаивать на имени Денис. Хороший знак. Видно, - обоим братьям опять не хватает моих текстов.
       Уж если Денис выбрал не тот бюст, - это его вина. Всегда стоит делать скидку на то, что близнецов - часто путают.
       Жаль, - я ни с кем не могу перепутать Миру. Никого похожего.
 
       Придется снова мириться с одними сиськами.
       Они у Миры - пятого размера.
       
       И Борисовну сегодня не унять. Будто я и Денис - ее последние клиенты на земле.
       - Эй, певец, - пристает она к поэту-песеннику, - Помнишь, как две недели назад моих девчонок развлекали? Чуть всю работу нам не сорвали. Притащили три ящика шампанского. Опоили всех! Газировкой обрызгали. А поэт, так тот совсем расчудился. На коленях перед моими девочками ползал, в любви им признавался, руки-ноги целовал, стихи свои запоем читал… Приятно нарисовались, мальчики, приятно. Душа радуется.
       - Поэт? – покосился на меня Денис. – Ну и что за стихи ты им читал, поэт? Поделишься?
       - А близняшки нашлись? - спросил я у Борисовны.
       У них были циклопические сиськи. От добра - добра не ищут.
       По головам шеренги шлюх - пронесся недовольный шепоток.
       Кого-то - намек на мой выбор наглядно расстроил.
       Некоторые - презрев субординацию и корпоративный такт, - пошли напролом.
       Надо только, чтоб в их глазах сыскался огонек.
       Если у смотрящей на тебя проститутки, обнаружится профессионально отсутствующий взгляд, - лучше иди и подрочи.
       Огонек целомудренной похоти в глазах проститутки, - за это никаких денег не жалко.
       - Эх, вы, джентльмены, а как меня с подружкой потеряли, не помните? - предложила себя пышногрудая длинноногая брюнетка.
       - Тебя бы я не потерял, - парировал я. И, подмигнув поэту-песеннику, съязвил. - Я скорее его потеряю.
       - А ты и его потерял, - продолжила девица, слегка походившая на красавца-стриптизера, - поменявшего пол. - Где-то с месяц назад. Не помните?!
       - Отлично, - констатировал поэт-песенник. – Готов искупить вину.
       - Эй, певец, ты нормальный человек? - рассердился я. – Я ж ее потерял!
       - Молодой человек, посмотрите какая я большая. Меня и на Вас хватит… И еще останется. Меня - Карина зовут, - обнадежила меня Карина.
       - А мы? - взвыл хор ревнивиц. Ими - почти пренебрегли.
       - Эй, поэт, выбирай, не стесняйся. Хоть до утра капризничай. Правда, девочки? - приговаривала Борисовна. - Ну, красавицы, кто с поэтом в ночь умчится?
       - Все! - сорвалось с пяти десятков пар ****ских губ.
       (Я всегда был без ума от ****ских губ.)
       - Ты ведь тоже крупных девочек ценишь? - не отставала Борисовна. - Вот, поэт, смотри-ка, счастье какое! Света, Катя, Анжела, Марика… - ко мне приблизились местные фаворитки. - Мы и скидочки для вас устроим. Для избранных клиентов за ценой не постоим. Вы, я знаю, их не обидите, не испортите. Девочки - свеженькие, чистенькие. Пахнут дорого. Белье шелковое, кружевное… Так, девочки, юбочки задерите, ляжки, трусики поэту покажите, - нахрапистая Борисовна и про Карину не забыла. - А ты, певец, что с одной мнешься. Может, групповушечку пожелаешь? По глазам вижу, знаешь, мои девочки с тобой столько ****ских чудес сотворят…
       - Нет. Вы лучше товарища моего порадуйте. Это он у нас - любитель. Я свое счастье уже отыскал, - сказал поэт-песенник. И давая понять, что торг с ним неуместен, обнял за талию Карину - и проводил ее к ожидавшему нас такси.
       - Я не могу выбрать. Я всех хочу! - театрально сокрушался я.
       - Хорошо, поэт, специальное предложение! До трех считаю, если успеешь выбрать, - вторую заберешь бесплатно, - переусердствовала Борисовна. - Раз…
       - Вот эту... И - эту, - я бросил паясничать и бросился на шлюх. Схватил за руки двух самых видных, - и назад к Борисовне.
       - Эй, поэт, разорить меня хочешь? - беззлобно заохала Борисовна: задорная уродина пятидесяти лет. - Катя и Марика - по 150 за ночь идут... - и замялась. Кому охота - из-за куража минутного - мимо денег проскочить? - Послушай, поэт, глянь, сиськи у обеих - не чета моим! Мерлин Монро их мамка, а бабка - Помела Андерсен… Ноги - сущие сосны корабельные. А жопки какие! Рачком поставишь - персик с яблочком. Толи трахай, толи любуйся, и плачь от счастья… Боюсь, в машине им тесно будет. Видишь, вымахали? Не сложатся они в ней… Вы с певцом - вон за тот памятник с ними зайдите. Катя с Марикой вам такой минетик соорудят, рухните. Они у меня - мастерицы. Кудесницы! Золотые губешки!.. А мне - еще полтинничек накинете...
       - Отлично, хозяйка, не увлекайся. - вступился за меня поэт-песенник. - Держи 350 - за троих, и будь здорова...
 
       - Почитай, пожалуйста, - снова обратилась ко мне шлюха, - но уже с того света.
       О чем я думаю? О ком? Бедная, любимая моя Мира!
       Вечно судьба у поэта такая - улаживать радости шлюх. Надеясь склеить свое окостеневшее сердце, - разбитое какой-нибудь воплощенной музой, вроде моей Миры…
       И я - читаю:

Когда кончается терпение,
Но не кончается любовь,
Когда и умничать нет времени,
И шаг назад не сделать вновь, -

Я выйду в осень одичалую,
Пройдусь по лужам сентября,
А встречный пес с улыбкой впалою
Бездомно высмеет меня.

И будет прав: мне невезучему
Пути к любимой не найти,
И ни в каком несчастном случае
К ее постели не пройти.

Придется мне - вот так шарахаться
По озверевшим кабакам,
В ночной Москве трусливо прятаться
И ждать, - когда ж ее предам?

Но как предать ее - любимую,
Когда я ей - ни сват, ни брат?
Зачем я жизнь тяну терпимую,
Ныряя в свежий листопад?

Возьму себя за шкирку - глупого,
И брошу в ****ское такси.
Найду кого-нибудь - нетрудного,
Чтоб грязно ночку провести.

Найти - найду, но снова в ярости
Сбегу один. Да ну их всех!
А в голове не тают сладости
Глаз карамельных, как на грех.

Мне всюду в сумраке мерещится
Ее грудастой тени свет.
Мне все в ней нравится и терпится.
Но я ей друг, и я - поэт.

Нельзя дружить поэту с женщиной,
С которой он мечтает спать.
Такая дружба вечно с трещиной -
Ее нельзя переступать.

       Шлюха - механически потянулась к молнии на своей спортивной курточке: с тремя серебристыми полосками на рукавах. Хотела расстегнуться. Будто ей стало жарко. Будто ей не достает воздуха. Как-то сконфужено улыбнулась. Приподнялась на носки: задумалась. Опустилась на пятки: задумалась. Скрестила руки на полной груди. И взгляд у нее - такой понимающий… прямо раскусывающий какой-то.
       Потом она говорит, говорит, говорит…
       Она, действительно, - взволнована. А я, действительно, - люблю Миру.
       Но, пожалуй, призрак шлюхи знает о любви больше, чем я. Неисправимо больше. Речь не идет о влюбленной ебле. Речь идет - об обглоданных любовью мозгах не мертвого человека.
       Мне нечеловечески хочется ее расспросить: как она жила без меня? Как любовь покалечила и ее?
       А вместо этого - я нетерпеливо жду от шлюхи вопросов о Мире.
       И верю: любовь всегда калечит.
       И верю: любовь - ничего не создает.
       Кроме условий для скорейшего разрушения всего, - ради чего ты живешь.
       Включая - твою жизнь.
       Жизнь и любовь - это не игра в «69».
       Жизнь и любовь - это два противоположных варианта, - кем тебе удобней сдохнуть: либо живым, либо влюбленным. Сдохнуть - и живым, и влюбленным одновременно, - нельзя.
       С той минуты, когда в твоей крови завелась любовь, - тебя следует называть - полуживой. Будь ты мужчина или женщина. Ты больше не сможешь жить для себя одного. Вас теперь - двое. А тебя самого - только половина. И на все на свете - ты будешь смотреть с оглядкой на того, кого любишь. И все на свете превратиться для тебя в неприкрытый страх. Страх - потерять любимого человека. Пока ты любишь, - ты ущербен, недоразвит и неполноценен, дорогой мой полуживой человек. Конечно, если это любовь.
       Однажды я послал своей Мире:
       «Под ногами асфальт прозрачнее льда, а под этим асфальтам - пустая земля. И по ней - по пустой - без тебя я иду: в полнакала дышу, в полнакала живу.»
       Тут же в телефоне забрезжил ответ:
       «После таких слов мне хочется бежать, бежать к тебе…»
       А еще Мира не уставала повторять, что может молоть языком, о чем угодно. Но сказать и сделать для нее - несопоставимые вещи. У Миры есть принципы.
       Сначала она говорила, что никогда их не переступит.
       Потом - дрогнула, говоря, что со мной - готова рискнуть. Даже без любви. Только не надо ее насиловать, - сама когда-нибудь отдастся.
       Потом - опять отказалась выйти замуж за своего любимого. Рассталась с ним навсегда. И присвоила нашим с ней отношениям статус «прелюдных».
       Потом - улетела с подружкой в отпуск. И предупредила меня, что когда вернется, - скажет нечто важное. Но, боже меня упаси! Новость не касается ее семейного положения.
       Потом - сбивчиво и крайне неохотно - Мира выдала мне омерзительную тайну. И я - первым узнал о ее грядущем замужестве…
       Любовь к любимому - пожинала плоды. Я ушел в трехмесячный запой. А Мира, - подлатав лукавую броню женских принципов, - побывала на исповеди у священника. И почему-то - дала ему клятву нерушимой верности. В любви к своему любимому…
       
       Живой поэт - или иначе, невлюбленный, - может бездоказательно рассуждать, что нет любви - без жизни.
       Полуживой поэт - или иначе, влюбленный, - может бездоказательно рассуждать, что нет жизни - без любви.
       Я - поэт мертвый. У меня - нет жизни. Но у меня есть любовь.
       Кто нас рассудит?
       Разве крошка Амур?
       Легок на помине.

       Пришел - и с порога нас куда-то потащил. Я все еще не знаю, - зачем Амур окружил себя призраками, и каких у нас дел с ним по горло. Знаю только, что в путь - языческий божок любви прихватил полулитровое пластиковое ведерко майонеза. Любит. А я люблю Миру…
       Двигаясь в неизвестном направлении, - краем уха слушаю треп Амура и шлюхи. Слушаю урывками. Выхватывая наиболее увлекательные куски.
       В частности узнаю: вырастили шлюху - дед с бабкой. От них она и унаследовала квартиру на Новой улице. Куда девались родители, я не уточнял.
       Правда, всего три года назад - шлюха благополучно работала администратором в гостинице «За три моря». Тогда она еще не была профессиональной ****ью. Она была - обычной доброй женщиной: спала с теми, кого пожелает, - походя, мечтая дотрахаться до настоящей любви. Как у ее деда с бабкой, к примеру. Пятьдесят семь лет в браке. До восьмидесяти дожили: любовь и согласие не перевелось, здоровье не растеряли, за счастьем в очереди не стояли, - и умерли в один день.
       Иногда обоим досаждала бессонница. Но на то есть таблетки. Если снотворное кончится, - внучка купит, или дед в аптеку сходит.
       Как-то пошел дед в аптеку: июльское утро, пороть горячку некуда, бабка тесто под оладушки заквасила.
       Отоварился.
       Предметно побеседовал с мужиками у пивного ларька.
       Выпил кружку пива за третий президентский срок.
       Вернулся к полудню, - дома никого. Квартира обширная: три комнаты, два балкона. Пока обошел, - уморился. А бабки и след простыл.
       Дед снова на балкон. На тот, что поменьше. Удостовериться.
       Там под липами - лавочка была: неприметная, листвой замаскированная. Может, плохо смотрел. Может, опять бабка с подружками судачит.
       Посмотрел дед вниз - позорче...
       Лежит жена. На асфальтированной дорожке. В луже крови. А этаж - восьмой; и кошке трудно выжить.
       Не вынеся гибели любимой, вскрыл дед упаковку снотворного, нимало из нее откушал, уселся на балконные поручни, и чтоб заснуть надежней, - стакан водки принял. Не спящему и трезвому - страшно ему было за любовь помирать.
       Зря беспокоился. Хватило бы и водки. Подавился ей дед, закашлялся, заколотил в грудь кулаками, не удержался, - и на асфальт…
       Но между дедом и асфальтом, вдруг встряла его жена.
       Она не падала с балкона: на лифте спустилась - за очками: обронила их, выглядывая деда. А рядом с очками - разбитая бутылка кетчупа. Поскользнулась на нем бабка; сознание потеряла. Едва опамятовалась, на локтях приподнялась, - тут и дед подоспел…
       После похорон - шлюха бросила работу. Себя в трагедии винила. Это она опрокинула кетчуп: намедни мясо на балконе мариновала. Поленилась прибрать. Вот и подалась в проститутки. Совесть замучила.

       Наша пешая прогулка завершилась в центре Москвы. Два призрака и миниатюрный бог любви - пожаловали в кафе «Однопалчане». В нем геи и лесбиянки налаживали разные контакты.
       Амур был на работе. Еще в Древней Греции, - откуда он родом, - повелось пускать стрелы любви, не взирая на половую принадлежность.
       Мы со шлюхой - были при Амуре. Этот тихушник, якобы опасался, что взаперти, наедине друг с другом, два призрака впадут в депрессию. Потом начнут трепать нервы и ему. А у них еще дел по горло.
       И Амур не ошибся. Нам здесь понравилось. Для шлюхи - все было в новинку. При жизни она не посещала подобные заведения.
       Я - посещал.
       Я с девятнадцати лет крутился в шоу-бизнесе. Я знаю эти нравы. И нисколько их не осуждаю. Просто я - предпочитаю женщин. Не более того.
       В кафе «Однопалчане» я провел массу оживленных вечеров.
       Познавательно наблюдать за чужими, не нужными тебе страстями. Так - твои личные сердечные привязанности становятся целесообразней, ярче и честнее. Так - женщин хочется вдвойне.

       Как будто из дневника…
       Около года назад - я отдыхал тут с друзьями. С милой семейной парой геев-продюсеров. Они занимаются всевозможными музыкальными проектами в стиле ретро.
       Мы пришли сюда после очередной презентации их диска. На нем - современные артисты исполняют песни - некогда знаменитого в СССР - певца и композитора из Румынии. Все песни звучат на русском языке. Все тексты - написаны мной. Но и эту тайну я унес с собой в могилу.
       Мы пили пиво, хвалили друг друга, орали, что еще чуть-чуть, рывок, прыжок, удар, горстка терпения… И мы - короли шоу-бизнеса.
       К счастью, громоподобная музыка - милосердно заглушала наши нескромные планы.
       Кружка за кружкой. Взгляд за взглядом. За барной стойкой - потная теснота.
       Ко мне протискивается иссиня-черная мулатка. Ее зовут Ракель. Я покупаю ей пиво. Она - с Кубы. Камуфляжные брюки, розовая майка с Моной Лизой, пухлые щеки в сиреневых угрях и с ямочками, глаза Вивьен Ли и рассеченный надвое кончик языка.
       Ракель приглашает за свой столик.
       Я и мои продюсеры знакомимся с друзьями Ракель.
       Это два брата-близнеца из Перу. Два поджарых краснокожих красавца. С одинаковыми, приветливыми лицами жрецов-убийц.
       Я припоминаю коренное название их страны: Тауантинсуйу. Я припоминаю Франсиско Писаро. Я припоминаю Атауальпу и Куско. Братья в восторге от моей эрудиции.
       Я выкрикиваю Ракель - имена Че Геваре и Хемингуэя. И она в восторге от моей эрудиции.
       Мы танцуем, наперегонки угощаемся пивом и непонимающе скалимся, - приукрашивая языковые барьеры дымом несчетных сигарет.
       Я отлучаюсь в туалет. Он тут - общий. В кабинках - либо отсиживаются девицы, либо занимаются любовью. Для пацанов есть писсуары. Хотя иногда в них отливают и дамы.
       Когда я уже застегиваю ширинку, ко мне подходит один из братьев перуанцев и просит дать ему в рот. Я дипломатично отказываюсь. Он настаивает. Я грубо отталкиваю его и иду прочь. Меня останавливает Ракель. Она разъяренно жестикулирует и возмущается на несносном русском. Силится довести до моего сведения, что она - непримиримо недовольна моим поступком. Вероятно я расист? Вероятно, я извращенец, которому нравятся уроды? Вероятно, я не уважаю друзей Ракель?
       Но я признаюсь Ракель, что я - не гей: она потрясено затихает. Потом - живописно недоумевает: зачем я сюда пришел? А после - тянет меня в освободившуюся кабинку.
       Ракель - неудержима. Я - безнадежен.
       Она сдала мне все свои эрогенные зоны, - и скрупулезно обшарила мои.
       Ее змеиный язык и тугие, как ластик, губы - ухаживали за моим членом, как образцовые дети за умирающим отцом.
       Ракель - неотвязна. Я - невозбудим…
       Вдруг в соседней кабинке зазвонил телефон. У него был точно такой же сигнал вызова, - какой я когда-то установил для Миры. Похоронный марш Шопена.
       И у нас с Ракель случился - неподражаемый секс.
       Однажды я послал своей Мире:
       «Спасибо, Мир, за предложенную дружбу. Но я ее - не приму. Не будет больше ни стихов, ни СМС, ни ночных разговоров. Это нечестно по отношению к твоему избраннику. Если бы моей жене - кто-нибудь писал или говорил что-либо в моем духе, - я бы ее убил. Люблю тебя, тигренок, люблю. Пожалуйста, будь счастлива! Видимо, я проклят. Видимо, мне навсегда суждено остаться - никем нелюбимым поэтом-неудачником, который будет всюду прятаться от своей любви в пьяном угаре, и в крови и слезах - одинокими ночами - без конца твердить твое святое имя. Прощай, любимая! Ты - почти у меня была!»
       Тут же в телефоне забрезжил ответ:
       «Ты больной?! Ты меня пугаешь! Я же никуда не делась! Я рядом! Что я могу для тебя сделать?!»

НА ВЗГЛЯД ПОДОНКА.

       Опустошив колчан, Амур повел нас дальше.
       Мы - в метро. На станции «Чеховская».

       Амур нетерпеливо ерзает на скамейке и жадно ест майонез, - отхлебывая его непосредственно из ведерка. Извазюкался, - чисто ребенок.
       Я и шлюха - смотрим на него выжидательно. С немым укором.
       - Ты скажешь, наконец, - не выдерживаю я. - Каких дел у нас по горло? Мы второй день с тобой дурью маемся, а я до сих пор не знаю, чем занимаются призраки, будучи призраками!
       Амур кулачком стирает с губ ошметки майонеза и, кивая на шлюху, изрекает:
       - Дурью мается она. А ты дело делаешь. И по моему неплохо.
       Это уже, ни в какие ворота не лезет!
       Крылатая малявка нарывается на грубость.
       - Я?! - воплю я.
       - Ты, - умиротворяюще констатирует Амур. - Зачем некоторые люди… при жизни столь целеустремленно ищут приключения на свою талантливую голову - и без того одаренную безмерным воображением? Правильно! - майонезный обжора - менторски машет указательным пальчиком, не нуждаясь в ответе. - Чтобы перед смертью - было что вспомнить. А если кто-то не успеет заболеть… каким-нибудь раком… или проказой? А если кому-то… в темном переулке… ткнут под ребро острым ножичком? Или кто-то подавится праздничным тортом? Такая смерть - секундный процесс! Когда уж тут перемалывать косточки нескучно прожитым годам?
       - Ответ частично принят, - закругляется призрак. - Но ты что-то не договариваешь. Не верю я в вашу божественную благотворительность… А ты почему молчишь? Тебе плевать на свою призрачность?!
       Шлюха безучастно пожимает узкими плечами и отвечает:
       - Меня Амурчик просветил. Тогда… в спальне.
       
       Меня, кажется, тоже. Он читает мои мысли. Став призраком, я не прекращаю - это анализировать. Я при жизни столько натворил. Ни в одном романе не поместится… Столько было плохого. И ведь все - все, чем не стоит гордится, я совершал - по доброй воле.
       Ума не приложу, откуда на меня снизошла столь пафосная аксиома. Но с семнадцати лет - я безоговорочно верю: оставить различимый след в искусстве - под силу одним подонкам. А я с десяти лет мечтал стать безукоризненным поэтом.
       Может, какой-то поп-идол напел. Может, старший товарищ по институту. Может, книжка - не та попалась. Я всегда много и бессистемно читал…
       Но с семнадцати лет - я безоговорочно верю: оставить различимый след в искусстве - под силу одним подонкам.
       Вообразите, как сложно стать подонком, - если ты вырос в парниковых условиях. В зловещем лоне благополучной семьи. Под всеобъемлющей опекой родителей. Любящих. Не****ствующих. Непьющих. Всемогущих.
       После отличной школы - отличный институт. А в нем - сверстники. Самостоятельные. Без комплексов. Самоуверенные. Самодостаточные. Не ровня мне - маменькиному сынку.
       И я начал учиться. Не только литературному мастерству.
       Я начал учиться - быть подонком.
       Правда, в конце концов - я тоже умер. Бесследно. Безвозвратно. Бессмысленно. Как и те, - кто не читал Вольтера, не любил безумно, не топил в унитазе слепых котят.
       Или смысл все-таки есть? Но какой?!
       Умереть ради подведения жизненных итогов. Неслыханно. Против правил. Непоследовательно.
       Нет, Амур что-то недоговаривает. Не зря меня пасет именно он. Этот летающий ****еныш - работает - с любовью. В ней - моя беда. В любви. Иначе - мной занялись бы типичные черти.
       А еще - мне константно мерещится, что за мной кто-то наблюдает. С первой минуты моего фантастического перерождения. Мой призрачный рассудок - мне не по душе. Голова кружится. Мысли в ней - неповоротливы. Они путаются, спотыкаются, затаптывают друг друга.
       Призрак-параноик! Неплохой способ свести счеты со смертью. Если жизнь - тебя уже обсчитала и пустилась в бега.
       Не хочу заговариваться.
       Призраки не сходят с ума.
       Умереть ради подведения жизненных итогов. Неслыханно. Против правил. Непоследовательно.

       Как будто из дневника…
       До моей смерти - почти два месяца. Я пьян и обкурен. Я получил отличный заказ. Я ждал его полгода. Я праздную. Пройдет запой, - сяду сочинять. Тысяча СМС о любви. Для бессловесных идиотов, которые не умеют красиво тиражировать свои чувства. Мои заказчики - опять заработают миллионы. Я - два доллара за СМС. Редкая удача.
       Так я и живу. Вру про любовь. Десять лет - в чужих песнях и стихах. Восемь лет - в чужих поздравительных открытках. Три года - в чужих СМС… Везде, где платят. Везде, где у меня есть богатенькие знакомцы, которым могут понадобиться мои поэтические услуги. В коммерческих масштабах.
       Жаль, врать доводится не часто. Предложения - эпизодичны.
       А я - очень плодовитый сводник-невидимка.
       Особенно - в области телефонных сообщений.
       Мне скорее наплевать. Но порой - приятно ужаснуться. Сколько ж народу я заставил переебать друг дружку, страдать, - если мои слова дали осечку, или стыдливо дрочить, - ожидая ответ на придуманные мной СМС?!
       Однажды я послал своей Мире:
       «Ангел тайного нежного мира, если вдруг на моем плече - ты б уснула светло и мило, я б не дал пожалеть тебе.»
       Мира отреагировала мирно:
       «Я подумаю…»
       
       К счастью, так реагируют не все.
       Мои жены, например.
       Или их мужья.
       Но - сперва о женах. О бывших.
       Обе - любили меня, как кошки. И развелись.
       Их новые мужья - мои богатенькие знакомцы.
       Ведь кошкам - не всегда хочется трахаться. Чаще - кошкам хочется есть.
       А мне - не по нутру кормить жен. Кормить жен - по нутру моим богатеньким знакомцам.
       Правда, я готов с ними дружить.
       Мы часто перезваниваемся. Обмениваемся СМС. Я их доверенный фрейдозаменитель.
       Однажды я послал своей Мире:
       «Ангел тайного нежного мира, если вдруг на моем плече - ты б уснула светло и мило, я б не дал пожалеть тебе.»
       Мира отреагировала мирно:
       «Я подумаю…»
       В противовес Мире, жена №1 была отзывчивее. Она ответила мне цитатой из моего безымянного шлягера:
       «Позвони, я сегодня одна. И приди, обними, - я же женщина!»
       Отличилась и жена №2:
       «Приди ко мне из грешных снов. Не прячь раскаявшихся слов. Ведь, как дитя, любовь - права!»
       Тоже моя песня!
       Польстили, сучки…
       И опять со мной переспали. Обе. Поочередно.
       И опять растрепали мужьям. Обе. Одновременно.
       А я - опять прослыл умницей. И незаменимым стражем порядка и мира в дорогих мне домах.
       Женщины - послушно соврали, что оболгали себя ради ревности.
       Мужчины - послушно обманулись, засыпав любимых подарками и моими СМС. Начать я посоветовал - с «ангела тайного нежного мира…»

       Так я и живу. Вру про любовь. Потом это вранье продаю.
       А как живут те, кто про любовь не врет, - однако, пользуется враньем, купленным у меня?
       Неплохой вопрос.
       Сочиню еще тысячу, - тогда и посмотрим, что под елкой.
       Пока в употреблении у широких масс - уже находятся 7250 моих любострастных СМС.
       Неплохая ответственность!
       
       До моей смерти - почти два месяца. Я пьян и обкурен. Я получил отличный заказ. Я ждал его полгода. Я праздную.
       Естественно, я в компании. Сколько тут людей, сказать уже сложно. Да и где я, - мне поэтически безразлично. Есть водка, настроение и шлюхи.
       Еще есть Мира. Есть любовь. Но это все - в сердце.
       Мой праздник стар, как мир. Он - на зло. На зло Мире. На зло депрессии. На зло великому множеству причин, - не дающим мне жить в мире с самим собой.
       Шумно, грязно, безлико, без сантиментов.
       Я выхожу из туалета. Понос одолел; в еде и выпивке мы были не прихотливы. Надо подмыться: пора кого-нибудь трахнуть.
       Ванная комната занята.
       Некая особа женского пола блюет в раковину. У нее шикарный вид сзади. И я остаюсь. Помня, что Мира - не такая. Ей претит алкоголь. А мне притягательна чья-то не идентифицированная задница.
       Джинсы - на той, что блюет - на пол; колготки с трусами - спущены без сопротивления. Она всего-то предупреждает меня:
       - Я не подмывалась…
       Может, месячные у человека. Что ж, я не привередлив. Для приличного праздника - сойдет и жопа.
 
       - Тебе не противно?! - спрашивает меня кто-то, кого я уже минут десять наделяю разнообразными женскими лицами.
       - Врача вызвать? - осведомляюсь я. У девчонки не прекращаются рвотные спазмы. Вызываемые ими толчки - мне здорово помогают. Ее смуглая, великолепная задница - трахает меня почти автономно. Я расслаблен. Лица желанных женщин деликатно обволакивают мое поэтическое восприятие мира. И Мира рвется наружу.
       - Врача вызвать? - повторяю я.
       - Кончай молча… Если хочешь. Я пока зубы почищу.
       Мира меня достала. Я достаю из кармана сотовый телефон. Нахожу в нем фотку Миры. Я собираюсь на нее кончить…
       Выскользнув из чьей-то задницы, - подношу к члену телефон с Мирой…
       ****ая тьма! Мой член в говне. А к его головке - прилипла шкурка от помидора. Девчонка, действительно, не подмывалась.
       Эта помидорная шкурка на измазанном в говне члене…
       Меня едва не стошнило.
       Я уже не хотел кончать. Но - поздно. Сигнал от мозга уже поступил. Санкция о семяизвержении получена. Правда, мой поэтический член оказался более впечатлительным, чем я. И он - не обрызгал спермой справную ляжку незнакомки: он ее дословно заблевал…
       Мира снова вышла сухой из воды.
       Источенный противоречивыми ощущениями, я мутно взглянул на телефон. Но в нем я увидел не Миру. В говне оргазма, - мои пальцы непроизвольно поменяли фотку. И я недоуменно уставился на лицо абсолютно другой женщины…
       Однажды я послал своей Мире:
       «Тебе нет дела до запойного поэта, - красивая, чужая, не моя…»
       Через час она прислала:
       «Ты ошибаешься, дружок! Я всегда с тобой!..»
       
       - Хватит витать в облаках, - одернула меня шлюха. - Мы, в принципе, под землей.
       - Кого ждем? - откликаюсь я.
       - Амур молчит. Я не в теме.
       - Он же спит! Полкило майонеза сожрал, и спит, как человек.
       - Не тревожь. Он такой хорошенький… во сне. Хоть сиську вынимай, чтоб пососал. И не подумаешь, что из-за этой малютки - все беды человеческие.
       - Как скажешь, дорогая. Мы ничего не теряем. А про сиськи, осторожней. Тебе повезло, что они без плоти и крови. Ты его зубки видала? Откусил бы по самое сердце…
       - Ладно поэт, зачем за глаза обсуждать. Трахаться нам с тобой не с руки. Почитай, что ли?.. Как трахаться хочется!
       - Со Степой?!
       - Почитай про Миру, - взволновалась шлюха. - А я о себе после… Как она от тебя отступилась? Дура! Если б мне… Для меня… Всего одну похожую строчку… Я б твой член изо рта… ни минуты не выпускала…
       - Я пока не проверял, стоит ли у призраков… Но еще парочка твоих профессиональных фраз, - и мы отроем истину. Заткнись и слушай…
       - Я сейчас, как обыкновенная баба говорю.
       Зачем же подалась в проститутки?
       Мне вдруг подумалось; в литературе - продажная любовь - избитый штамп. Ее - либо ругают, либо восхваляют. И никакого прозекторского вскрытия ****ской души. Никакой ее анатомии. Никакой вивисекции. Им приписывают прописные причины выхода на панель: материальная нужда, враги вынудили… Или, - как у моей спутницы: совесть замучила.
       А что вам снится, милые мои ****и? Какие книжки вы читаете? Какую музыку слушаете? О чем думаете, заваривая себе чай? И какого он сорта?
       Не все же вы прикатили в столицу - из мифического города «Н»?! Не все же вы - пустышки с проторенной ****ой?! Кто-то из вас, очевидно, - тоже чья-то муза.
       Какая ты, муза-проститутка? Какая - ты настоящая? Не из сериалов и дамских романов. Из жизни.
       И еще: некоторые светлые головы божатся, что любая профессия - это искусство. Значит, есть и муза проституции? Я бы с ней познакомился…
       Опять я про муз? Меня, будто на них замкнуло… Я одержим ими?
       Одержимый призрак?!
       Когда-то я обозвал Миру своей музой. Так и обращался к ней в СМС: муза, музочка, музонька…
       
       - Ну? - нукнул призрак шлюхи.
       Вечно судьба у поэта такая - улаживать радости шлюх. Надеясь склеить свое окостеневшее сердце, - разбитое какой-нибудь воплощенной музой, вроде моей Миры…
       
Ты скажи, поволокой завешенный
Русый месяц на сини ночной,
Что мне ждать от непонятой женщины?
Рядом с ней - я душевнобольной.

Мне б, мой месяц, не надо так бешено
Нервной рифмой ее забавлять.
Мне б, мой месяц, не надо так сдержанно
Свою ночь с пустотой разбавлять.

Дай мне, месяц, зимы беспорядочной,
Чтоб не видеть, не слышать ее,
Чтобы ветер визжал как припадочный,
Заглушая желанье мое.

Месяц мой, ты прости, что обманывал,
Что легко обойдусь без нее,
Что себя бескорыстьем обкрадывал,
Что не жду, не ревную ее.

Месяц мой, погуби наваждение,
С ним уже не справляюсь я сам.
Разлюбить - это не преступление.
Только как совершить его нам?

       Призраки не плачут. Но если б могли, - моя верная шлюха была бы в ударе.
       Жаль, меня не трогают ее зримые восторги. Что может тронуть призрака? У призрака за спиной - целая смерть. Как крылья заповедных знаний. Как страх перед не пережитым. Как смысл обретения жизненных ценностей и борьбы за выживание…
       Я мертв, - и только теперь начинаю понимать, что, действительно, существую. Существую с еще не осознанной, - но уже столь осязаемой надеждой на допустимую осмысленность своего времяпрепровождения.
       Я мертв, бесплотен, нелюбим, - и мертвая шлюха бесслезно рыдает над моими стихами. И мне безразлично, что я заставил содрогнуться ее неведомую, голую душу.
       Но сдается, меня уже гложет любопытство, на предмет несколько иной души. Тоже содрогнувшейся. Тоже неведомой. Тоже голой. Моей…

       Кто ты, моя бедная душа?! Убывающая тень жизни, - обстоятельно загубленной в канонических грехах? Или - капля ****атого взрывчатого вещества, способного расколоть космос.
       Где ты, моя бедная душа?! Беспутно мотаешься по московскому метро? Или - маринуешься в специальном, призрачном рассоле секретной фабрики по производству новых богов?
       Однажды я послал своей Мире:
       «Я так скучаю по тебе, - как только грешникам известно: чьи души маются в костре, - а им, безумцам, интересно.»
       И был мне ответ:
       «Не майся, пожалуйста! Я тоже скучаю! Ты мне нужен живой, милый мой поэт. Твоя муза.»
       
       С этой музой-предательницей, - судьба сводила нас дважды. Мы учились с ней в одной школе. Ее старший брат - был моим лучшим школьным другом. Закончив десять классов, мы с ним разлучились. На десять лет. И с Мирой - тоже. Она ведь младше. На четыре года. Я - ее первая любовь. Она - моя - последняя…
       Но об этом я узнал лишь за пару лет до своей смерти. Случайно встретил ее брата в ресторане. Работая по контракту за границей, - он отмечал свой ежегодный приезд в отпуск. Две недели мы с ним прогудели. Потом - его отлет обратно. В аэропорту я встретил Миру.
       Она уже любила не меня.
       Зато на протяжении следующих шести месяцев - ежедневно - часа по три - требовательно выслушивала, - как люблю ее - я.
       Это мне возмездие? За то, что в урочный миг не распознал любви подростка? Что увлекался тогда другими? Или за то, - что десятилетие формировал в себе хладнокровного подонка?
       С семнадцати лет - я безоговорочно верю: оставить различимый след в искусстве - под силу одним подонкам.
       Безоговорочно поверить в смертельную, сумасшедшую любовь к женщине - я сумел - только в двадцать семь.
       Неужели поздно?!

       Сперва, - вслед за любовью - явилась смерть. Теперь, - подступает сумасшествие…

       Мне надоело подводить итоги. Жизнь - не дала мне достаточно труда для души. При жизни - моя душа всегда играла чужие роли, не заботясь о ее стационарном предназначении. А при жизни - душа не должна метаться по житейским пустякам. Эта задача нашего физического тела. Молекулярной помойки. Сладкозвучной икоты вселенской эволюции. Мне не стоило привлекать к этому душу. И голову в том числе.
       Дабы стать нормальным подонком, - надо просто грешить: по-человечески - непроизвольно и сладострастно. Подключишь голову, - и тебе конец. Подключишь душу, - и за тобой придет миниатюрный бог любви. Который жрет ведрами майонез и нянчится с мертвыми шлюхами. И спустит тебя в метро. С неопределенной целью. И - на неопределенный срок…
       Однажды я послал своей Мире:
       «Как бы птицы нам ни пели, как бы ни мели метели, - только все на свете этом от любви!»
       Мира пророчески отшутилась:
       «А на том?»
       
НЕ ТЕМ ВРЕМЕНЕМ.

Дом некроманта медлительно кутался в зябкие, будто изъеденные молью, апрельские сумерки. Все огни погашены. Все двери и окна - распахнуты. Даже парадные ворота сегодня не заперты. Те, что на въезде в усадьбу. Те, что давно забыты. И богом, и гостями.
Единственный слуга - Исайка Грымов - отправлен в Москву. Для подготовки надлежащих похорон хозяина.
Ночь идет. И ей не нужна сутолока людская. Такова воля некроманта. Он единолично раскрашивает свою прощальную ночь. Раскрашивает в цвета первозданного страха. Он единолично ставит крест на своей жизни, - истлевшей в пепле магических бдений.
Яков Вилимович Брюс сидит в своем кабинете. Сидит в идеальной темноте. В узком и неудобном кресле с готической спинкой.
Некогда - могущественнейший человек в империи Петра.
Ныне - могущественнейший некромант на земле.
И сегодня его уже не беспокоит, что Россия благополучно забудет, сколько он для нее сделал. Да и знала ли она когда-нибудь - подноготную правду о его деяниях?
Брюс - потомок шотландских и ирландских королей.
Брюс - открывший для Петра Европу. Еще в годы их безусой юности.
Брюс - вечная темная сторона Петра, которая направляла и следила за каждым шагом великого реформатора.
Это он - Брюс - заставил Петра изнасиловать дремотную и дремучую Россию.
До него - она была неуклюжей и угловатой старой девой.
После него - Россия стала распутной и наглой стервой, что мастерски вила веревки из своих великодержавных соседей.

Но Петра давно нет. Нет и страсти контролировать возмужавшую империю.
Есть лишь клятва. И она - пока не исполнена. Петр. Он взял ее с Брюса. За несколько минут до смерти.
Это к нему - к Брюсу - были обращены конечные слова Петра: «Оставляю все...».
В них - не тайна императорского завещания. В них - напоминание о таинстве воскрешения человеческого…
Сорок дней и ночей тело императора оставалось не погребенным. Сорок дней и ночей - бился Брюс за оживление Петра.
Но тогда - он проиграл. Политика и магия - оказались вещами взаимоисключающими. И повторив на могиле Петра свой невероятный обет, - Брюс на десять лет заперся в своем подмосковном имении Глинки. Где всецело отдался ревнивой власти магии.
Сегодня - пришел черед и Брюса. Три года назад он, наконец, вычислил свою смертельную дату.
Все эти прошедшие десять лет - Брюс упрямо и уверенно балансировал над ужасающей бездной запретных знаний. Но, заигрывая с ближайшим окружением Люцифера, - Брюс преодолел искушение хоть единожды обратиться к нему - напрямую. Не исключено, что Брюс мог бы приструнить и его. Но Брюс предпочел не рисковать ради праздного любопытства.
Брюс был мудрее рядовых колдунов, вроде доктора Фауста. Он никогда не заключал с Люцифером унизительного договора о закладе души.
Лишь перебравшись в Глинки, - он позволил себе слегка поозорничать. Брюс, бывало, скучал. Семьи он лишился. Обилием учеников - пренебрегал. Один Алешка Сотников - любимчик и отрада - останется после него.
А потому Брюс, подобно легендарному Агриппе, как-то призвал к себе в компаньоны высокородного демона Астарота. С позапрошлой весны - это исчадие тьмы повсюду следовало за Брюсом. В образе исполинского, беспородного, лохматого пса.

У Брюса есть ровно два часа. Шестидесятипятилетний некромант жутко нервничает. Будто он - невинный отрок, впервой попавший в бордель и замерший у дверей шлюхи, которую купил для него неведомый доброжелатель.
Брюс силится не произнести вслух преждевременные слова. Это слова, так называемого «крайнего заклятья». Боясь сбиться в урочный миг, - он беспрестанно повторяет их в уме.

Тридцать пять лет назад - Брюс вызвал дух Ивана Грозного. Тогда он только начинал пробовать себя в спиритическом искусстве. И извлекал из небытия - кого ни попадя. Но неслыханная удача с Грозным - застигла его врасплох. Молодой некромант спросил у взбалмошного призрака первое, что пришло в голову.
Путешествуя с Петром по Англии, Брюс познакомился с Исааком Ньютоном. В одной из бесед с ним - он и услышал о загадочной библиотеке кровавого царя. Он также узнал и об ее бесследном исчезновении. Мог ли знать Брюс, что нечаянный мальчишеский вопрос о ней, в конце концов, - приведет его к сердцу величайшей тайны человечества.
В пылу продолжительных спиритических переговоров каверзный дух Грозного лукаво подтвердил, что провокационная ценность его библиотеки заключена всего в нескольких книгах. И самая вожделенная из них - «Чернослов». По преданию - она написана Гермесом Трисмегистом. Основоположником магии. В ней, якобы сокрыты все секреты власти над силами зла, тьмы и хаоса.
Со слов Грозного, книги эти чародейские - достались ему от матери. От царицы Елены Глинской. Которая - получила их в дар от странствующего доктора Фауста, - однажды посетившего Московское царство со своими магическими фокусами. Правда, причину столь крамольной щедрости - непреклонный дух скрыл.
И летом 1700-го года Брюс, действительно, отыскал библиотеку Ивана Грозного. В тайнике под Спасской башней Кремля. «Чернослов» - был в его распоряжении. Всю оставшуюся жизнь - Брюс потратил на то, чтобы среди сотен тысяч магических формул Гермеса Трисмегиста - найти и расшифровать - «крайнее заклятье». Удача настигла его - всего два дня назад. 1331 слово кошмарной тарабарщины. Смертельный рывок надорвавшейся памяти некроманта.

Внезапно вспыхивает камин. Он был потушен со вчерашнего вечера. Брюс ждет у него своего смертного часа, - а не тепла для старческих костей. Поджав тонкие, иезуитские губы, некромант презрительно скашивает глаза на голубовато-зеленоватое пламя.
Пес-демон, дремавший у корзины с поленьями, с оглушающим лаем бросается к плотно зашторенному окну. Его шкура тут же становится огненно-красной. Брюса всегда раздражала это шутовское хамелеонство.
Отбежав от окна, Астарот усаживается у ног Брюса, - и впивается в него непроницаемым взглядом бесполого демона.
- К нам пожаловали гости. С севера люди Бирона. С юга гонец от Остермана.
Для придания пущей важности освещенному событию - Астарот принимает облик покойного Петра.
- Мне осталось 109 минут. Выбери сам, - гневливо произносит Брюс.
Выходка демона задевает его за живое. Он снова видит перед собой подлинного Петра: молодого, здорового, сильного. Точно таким - Брюс поклялся воротить его к жизни.
 
Астарот, вновь обернувшейся громадной дворнягой, бесшумно выскальзывает сквозь распахнутую дверь кабинета, и мчится навстречу незваным гостям.
А Брюс - отрешенно сидит в своем любимом кресле. И даже пальцем не шевельнет. Кресло это - подарено ему гениальным безумцем Ньютоном. Но когда-то - оно принадлежало Жаку де Моле. Последнему великому тамплиеру. Дух сожженного на костре храмовника частенько захаживает к Брюсу. Так. По-приятельски посидеть в своем кресле. Из которого он - надменно перебрасывается с Брюсом туманными словосочетаниями о сокровенных тайнах вселенной.

К усадьбе Брюса - с севера и с юга - вели две широкие и разухабистые дороги. Одна шла через густой, былинный лес, - где на каждом суку мог подстерегать Соловей-разбойник. Другая - шла через размашистое поле, еще не воспрянувшее после занудной подмосковной зимы.
Сквозь лес - мчалась легкая и скромная черная карета с гербом барона Остермана. В ней - притулился молоденький адъютант канцлера российской империи. Его лихорадило от предстоящей встречи со старцем, опутанным сетью немыслимых слухов. Кучер, гнавший черную карету, был пьян в стельку. У него, как и у его пассажира, - волосы вставали дыбом при приближении к вотчине проклятого колдуна.
Сквозь поле - к Глинкам - катила роскошная белая карета. С императорским гербом на изящных дверцах. Запряженная четверкой холеных белых лошадей, гордо топчущих вязкую дорогу, щедро усыпанную зачарованным светом полной луны. За великолепным экипажем чинно двигался караул из восьми дворцовых гвардейцев.
В этой карете - перепугано развалился личный адъютант Бирона. Обрюзгший в бесконечных попойках, - он похмельно трясся на шелковых подушках. Его нисколько не радовал ориентальный уют каретного нутра, отделанного пурпурным бархатом с золотым шитьем. Оно напоминало ему бессмысленные недра аристократического гроба.
Весь путь от Санкт-Петербурга он хлестал водку и почти не ел. Циклопический аппетит, будто испарился. Может, поэтому - несчастного адъютанта беспрерывно тошнило. Он регулярно стопорил кучера, выпрыгивал в поле, - и до захлебывающейся хрипоты блевал в зазвонистую весеннюю темень. А в последнюю остановку - тридцатилетнего кутилу и бретера - сбил с ног исступленный приступ поноса... Шутка ли, колдуна Петра Великого под арест взять приказано?!
Вот уж показался подковообразный пруд, - преграждавший въезд в усадьбу с северной стороны. Кучер не сразу разглядел узенький арочный мост. Едва он собрался притормозить своих резвых лошадей, чтобы поточнее вписаться в коварный поворот, - они сами застыли, как вкопанные.
- Оборотень! - по-бабьи завизжал кучер и, бросив вожжи, спрыгнул на реденькую апрельскую траву и слепо понесся к ледяному пруду.
Адъютант Бирона, которого вновь скрутили приступы тошноты и поноса одновременно, - поначалу несказанно обрадовался несанкционированной остановке. Чтоб не наделать в штаны, он ногой вышиб дверцу кареты - и кубарем вывалился под копыта караульных лошадей, беснующихся в шальной пляске. Растоптанный, мертвецки пьяный, обосравшийся и облеванный, - адъютант Бирона сиюминутно сравнялся с Брюсовой землей. Он даже не успел заметить устроителя убийственной вакханалии. Исполинского, беспородного, лохматого пса.
Сделав свое черное дело, - Астарот хохотливо лаял в кабинете Брюса.
А на берегу пруда - замерла роскошная белая карета. С императорским гербом на изящных дверцах. Вокруг нее - озверело ржали двенадцать лошадей. Холеных. Белых. На восьми из них - восседали восемь дворцовых гвардейцев. Не утративших военную осанку. Прямых, как шомпол. Обезглавленных.

- Астарот, ты уйму лет провел с Эразмом, подарившим миру идеи гуманизма? Неужели Роттердамский мудрец не убедил тебя, что жизнь человека - дороже жизни лошади, - бесстрастно журит Брюс кровожадного демона. - Обратись-ка ты, любезный, в дворецкого и сопроводи ко мне гонца собаки немецкой. Коль ты… его избрал мне в собеседники. Да. И живодерню прибери. А то поселяне сызнова шум подымут, - распоряжается циничный некромант.
Тут же - взлохмаченный и неопрятный дворецкий - благоговейно раскланивается перед своим господином. В засаленном парике, сползшем на левое ухо, и залатанной ливрее
- Неправда ли, неказист дворецкий у мага, обладающего секретом превращением грязи в золото, - щерится Астарот, и, вприпрыжку, ковыляет встречать черную карету…

Шарнирно вошедший адъютант Остермана - с порога утомляет Брюса. Его нервические приветственные речи распаляют непростительную ярость.
- Давайте сюда ваши бумаги, и не кричите, как ограбленный, - не поворачиваясь к гонцу, молвит некромант.
- Нет бумаг. Барон наказал передать на словах, - конфузится юноша.
Он готов свернуть свою тоненькую шейку, оплетенную в модный голландский шарф, - больно ему охота лицезреть полумифического старика, скрытого от него готической спинкой кресла.
- Подойдите, сядьте напротив… На стул. И говорите дельно и кратко, - Брюс почти с жалостью смотрит на этого миловидного человечка.
И дерганный адъютант Остермана сбивчиво пересказывает Брюсу несвежие новости о кознях Бирона.
Фаворит императрицы - второй год тщиться умаслить подмосковного затворника, дабы тот вернулся в Санкт-Петербург и продолжил тайные опыты по воскрешению из мертвых. Под неусыпным меценатским оком Бирона.
Брюс и не думает соглашаться.
Терпение Бирона лопается - и он приказывает своему адъютанту, князю Шевелькову, в железах сопроводить строптивца в столицу.

Итак, с этим улажено…
Но что, взаправду, надобно ловкачу Остерману?..

Закончив говорить, - юный гонец резко вскакивает со стула.
Он едва не наступает на хвост приунывшему Астароту, и принимается нескладно размахивать худенькими руками, неумело чертя в студеном воздухе какие-то знаки. Только редкостная искушенность Брюса в масонской символике - позволяет ему прочесть сообщение канцлера. Оно, собственно, и является ключевой целью приезда его адъютанта.
Брюс, наконец, отрывается от готической спинки своего кресла. Склоняется к Астароту, - и говорит ему несколько отрывистых, кашляющих фраз на невозможном наречии.
Обернувшись османским янычаром, - Астарот театрально взмахивает ятаганом. Клинок из дамасской стали с замогильным присвистом рассекает леденеющий полумрак. Разрубив тело юноши пополам, демон-янычар деловито копошится в его молодом желудке и, восхищенно причмокивая, - достает из него миниатюрный золотой ковчежец.
- Пощадил бы старика, убивец. Мне осталось 49 минут. Я не просил устраивать заклание агнца. Сошли бы и слабительные, - ворчит осунувшийся некромант.
- О, да, я хорошо помню сию славную вещицу. В последний раз я держал ее в руках во дворце царя Навуходоносора. Мой господин был настолько глуп, что пошел на поводу у ассирийской бестии, и заставил меня, - Астарота! - вручить... человеку… столь опрометчивый дар. Получив Люциферов гостинец, хитрец Навуходоносор и вписал в «Чернослов» «крайнее заклятье». А ведь его - даже Гермес Трисмегист не решился книге доверить. 1331 слово! И все они - пустой звук. Без этого «красного порошка». Но о нем Навуходоносор умолчал. Того ли ждал от него мой доверчивый Люцифер, нарушивший завет Трисмегиста - не выбрасывать на потеху людскую тайну бессмертия?!
- Скажи мне то, что я не знаю, или оставь меня, - устало требует Брюс, достает из кармана аналог того ковчежца, что привез в своем желудке убитый юноша и с каменным смехом бросает ее в огонь - Выходит, я-то! - на подменный порошок рассчитывал. Подменили! Еще два года назад! Собака немецкая! А я, старый дурак, ни нюхом, ни рылом… Зато сегодня… Ох, Остерман! Ох, спаситель! Мог бы, помолился за его здравие…
- Хитер, бестия, - соглашается Астарот. - Хитер, и мудро труслив. Хотел в одну харю обессмертиться, да кишка тонка. Благо, хоть напоследок настоящего порошочка не утаил. Подкинул, каналья, щепотку. Мол, поглядим, что с Брюсом после смерти станется…
- Поглядим, - азартно ухмыляется некромант. - Повезло… Ой, повезло. На краю могилы повезло… А не то… сгнил бы бесплодно в фамильном склепе…



СТАРОСТЬ И КОСМОС.

       Амур зябко проснулся, потянулся, оправил примятые крылышки и протрубил сбор:
       - Поворковали, голубки? Пора!
       - Куда? - приуныл я.
       - Да хоть туда, - Амур ткнул пальчиком в сторону эскалатора.
       - Что там, Амурчик? - спросила шлюха.
       - Там у нас дел по горло! Займитесь чем-нибудь полезным! Сколько можно лясы точить?! Мира, Мира, Мира, Мира… Луком ее пришибить, что ли? Жуете сопли, как живые! Взбодритесь, мертвые вы мои! Взбодритесь, и действуйте!
       - Но как?! - озадачилась шлюха, плывущая к эскалатору.
       - Думайте! Думайте! Можно, к примеру, изобрести новый сорт майонеза… - бормоча про любимое лакомство, Амур, похоже, кого-то высматривал на эскалаторе. Кого-то конкретного. Потом резко взмыл под своды станции, сосредоточенно приземлился и добавил: - Можно спасти мир… Не хотите? Эх… Странный сегодня день. Битый час прождали, и всего одну засекли!

       Неужели мальчик скушал просроченный майонез? Какая божественная беспечность! Вероятно, отравился, бедняжка. Бредит - не хуже моего. Ботулизм или старческий маразм? Возраст-то у ребенка - олимпийский. Не ровен час, - в детство впадет.

       От мыслей о помешательстве Амура, на душе у меня - живо потеплело. В призрачном разуме - воскресла цепкая наблюдательность выпускника литературного института. И на мороз я вышел - покойным и прижимистым до деталей.
       Объектом пристального интереса Амура - послужила одинокая старушка. Обыкновенная. Одетая - еще по-советски. Правда, опрятная. Слегка сутулая, - но не сломленная беспросветной старостью. За собой она везла - крупногабаритную, наглухо застегнутую тележку.
       Мы довели ее до площади Маяковского. Там она вошла в арку дома Ханжонкова. Дальше - старушка стала нарезать утомительные круги по мелким улочкам в районе чешского посольства. Будто почуяла нашу слежку. И не поторапливалась домой.
       Вскоре - мы ее потеряли. Никто и глазом не моргнул, - а старушка, как сквозь землю провалилась.
       Мистика!
       
       Может, Амур и не в себе. Но я - был заинтригован. Мне приглянулось это призрачное приключение. Мое природное поэтическое чутье - прорицало умопомрачительное развитие сюжета.
       - Опять! - взвыл крошка Амур. - Опять упустили…
       - Ты убиваешься, будто она тебе денег должна, - заметила шлюха.
       - Дура, она должна мне немыслимую для тебя вещь, - и голый малыш сконфуженно уселся на обледеневший тротуар. - По меньшей мере, она должна мне - раз-вле-че-ни-е! Кто-нибудь из вас задумывался, как мало развлечений в повседневной жизни Амура?! Я способен состарить в бесподобной любви любую человеческую пару! Голодранца и королеву. Карлика и баскетболистку. Пушкина и Дантеса… Кого угодно! Но я?! Мне, какая корысть? Сплошное божественное предназначение и ни грана удовольствия… Вы мою пиписку видали?.. То-то! И я не видал… Хорошо. Я еще могу смириться с тем, что у кого-то… - при этих словах несчастный мальчик опасливо кинул взгляд на сумрачные, зашторенные тучами небеса, - и перешел на ворчливый полушепот: - … не хватило смекалки наделить меня взрослеющим организмом. Но зачем было начинять мой детский череп мозгами Платона и обрекать меня на такой извращенский труд?! Вообразите, что мне пришлось увидеть… на моем-то фронте работы? И при моих физических данных? За несчетные, бессмысленные тысячелетия… Увидеть! Но - не пережить! Не вспомнить!.. - и уже смелее и громче: - Кто-то боялся, что бог с разумом грудного ребенка не справится с волшебными стрелами? Начнет пускать их без разбора? И на земле вновь воцарится хаос…
       - Амурчик, - участливо протянула шлюха. - Я тоже хочу трахаться…
       - Ты трахалась при жизни! Тебе есть, что вспомнить. И ему… А мне?! Трудно было порадовать внука нормальным членом?
       - Амурчик, - смекнула шлюха, - а ты насадки пробовал?
       - Какие насадки?
       - Ну… Бывают такие накладные искусственные члены… На ремнях… и другие конструкции. Я когда работала с лесбиянками, приходилось надевать. Прикольно…
       - А… - вздохнул Амур. - Набалдашники. Я ж их и изобрел. А дядя Гефест - смастерил. У меня их накопилась немереная коллекция. Потом смертным присоветовал… Я и конилингус с риммингом внедрил. И много иной разноласкательной херьни. В общем, худо-бедно, но какой-нибудь бабе с нестандартной похотью - я счастье причиню…
       - Понимаю… - утешительно улыбнулась шлюха. - Тебе к нам в середку залезть охота. Стоячей шишкой ощутить, что ты в женское нутро внедрился. А не изощренным умом. Чтоб не только на руках нас к небу, к звездам подымать, но и несгибаемым рычагом между ног… Как Архимед землю… Бывали у меня импотенты… Жалко их. Трогательные они. Нежные, как щенята. И плачут так же… Тоже ведь - люди.
       - Это тебя импотенты наблатыкали столь витиеватым штилем про наши беды мужские выражаться? - спросил я.
       - Они…
       Амур внезапно взвился над тротуаром, хлопнул себя по ляжкам и воинственно произнес:
       - Хорошо, господа призраки, поплакаться в жилетку я завсегда успею. Я на редкость бессмертен. Пойдем старушек с тележками отслеживать.
       И мы пошли.
       
       Пока не встретилась новенькая возница загадочной тары, - Амур развлекал нас своими домыслами.
 
       Амура с рожденья привлекали всевозможные тайны. Мы уже поняли, что развлечься иначе - Амуру было не дано. Но и со стоящими тайнами, - он сталкивался нечасто. Ему, как лицу божественного происхождения, с молоком матери всосалась непереосмыслимая порция сакральных знаний.
       А к старушкам с тележками - Амур присматривается уже четыре года. С той минуты, как одна из них - отдавила ему ножку. И с той минуты - эта социальная прослойка, буквально, не дает ему покоя.
       За четыре года - Амур педантично исследовал любые доскональности. Относительно особенностей всех виденных им тележек. Он навострился различать их так, - как иной фанат различает марки автомобилей.
       То же касается и владельцев тележек. Он выделил их в особую касту престарелого населения Москвы.
       Это, как правило, - женщины старше шестидесяти пяти лет, вдовы на пенсии, имеющие на иждивении, как минимум, трое голодных ртов: дочку с излишним весом, тестя-алкоголика и внука-наркомана.
       Но и по сей день, Амуру было невдомек, - что перевозится в этих тележках. Порой виднеется из них пучок петрушки или укропа. А кроме этого - тугой комок невидимой тайны. А как важно знать, - внутреннее содержание. Там - ответ! Там - причина того, что старушки с тележками так сходственны с членами одной секты.
       Лишь две недели назад, - что-то проклюнулось.
       Когда Амур летал к Гефесту за новой партией стрел, - он встретил Пегаса: поэтически настроенная лошадь меняла подковы в той же кузнице. Помимо прочего - Пегас слыл искушенным приверженцев порнографического искусства. И он похвастался Амуру, что намедни - видел на одном закрытом сайте несравненное диво. Фильм был с участием совершенно невозможных с виду существ. В титрах их заявили, - как «пришельцев из дьявольских глубин космоса».
       Любопытный Пегас нашел и дополнительную информацию о порнонеофитах. В сюжете о съемках их дебютной картины дотошный Пегас даже углядел, - каким курьезным образом осуществляется доставка столь неординарных артистов на съемочную площадку. Уж больно они маленькие. Их привозят в обычных хозяйственных сумках, пристегнутых к двухколесным тележкам. А верховодят этими тележками - обычные старушки-пенсионерки. Правда, съемки велись в Питере. Выходит, дело - дрянь. Распространяются сволочи…

       - Значит, они есть, - мечтательно молвила шлюха. - И почему все самое классное происходит только после смерти?
       - Дура, - рявкнул Амур. - Все самое классное - это секс. А инопланетяне - все самое плохое. «Люди в черном» смотрела?
       - Это же комедия.
       - В кино - бесспорно. Но в жизни… В жизни - это такая трагедия, какая не снилась и старику Эсхилу.
       - Грядут реальные «сумерки богов»? - вмешался я.
       - Начитанный, да? Не бойся, вам призракам тоже не поздоровится. Про Гидру слышал? Помнишь, небось, как ее в тартар упекли? Так вот! Тартар - аморфная метафора. Гидру - сослали в далекий космос. Как говорится: в тридесятую галактику - на тридевятую планету. А та нечисть, что в человеческой порнушке фигурирует… по описанию Пегаса… дюже смахивает на детенышей Гидры.
       Я восхищенно присвистнул:
       - Кажется, в ваших мифах что-то сказано о том, что именно от Гидры должна загнуться олимпийская компашка.
       - Ну, не от нее конкретно… Но приложить свой хвост к нашему концу она не преминет. И даже, если эти пришельцы никак и не связаны с Гидрой, один лад - им здесь не рады.
       - Как интересно! - оживился призрак шлюхи. - Блокбастер какой-то…
       - Так вот, - проигнорировал ее Амур. - На этой безбожной планетке столько богов, что чертям тесно. Я отдаю себе отчет, что по версии мировых монотеистических религий, любой языческий пантеон - то же сборище чертей. Но, тем не менее… Мы есть! И нам надо где-то быть! Нам не с руки ютиться бок о бок с космическими переселенцами. Где родился - там и сгодился. И так с людьми промашка вышла. Мечтали сотворить разумную рабочую силу… Расплодились. Развоевались. Разосрались. Хозяевами природы себя возомнили... Слава богу, нашелся умник, который изобрел любовь. Эта зараза - эффективнее ящика Пандоры. Пока люди влюбляются - они разделены, разобщены, и, как следствие, слабы и уязвимы. Я уж об этом позабочусь. Стрел у меня в избытке! Был бы ЧЛЕН…
       - Хорошо, - перебил я бога. - Найти в Москве старушку с тележкой - труда не составит. А дальше?
       - Дальше, - молвил Амур. - Мы без приглашения проникнем к ней в гости. Вернее - вы…
       - Амурчик, - развела руками шлюха. - Но ты на своих крылышках…
       - Я не могу!
       - Как так?!
       - Принципиально…
       - А подробнее? - спросил я, беспрестанно думая о Мире, моей любимой Мире.
       Как она там - в мире живых? Лично мне, - если не думать беспрестанно о Мире, - в мире мертвых - почти весело.
       Не будь я призраком, я бы допытался у Амура, где он берет столь радикальные галлюциногенные средства, - от которых с его божественных уст слетает такой феерический вздор. Но я - призрак. Мне не пристало колебаться.
       - Я и не скрываю, - сдался Амур. - Руководствуясь профессиональной этикой, я позволяю себе общаться - исключительно - со своими клиентами. А среди старушек с тележками - таковых нет!
       - А подробнее? - повторил я, беспрестанно думая о Мире, и уже догадываясь, - о чем речь.
       - Я и не скрываю… У Гефеста рук не хватит, чтобы выковать стрелы для всех человеческих сердец. Да и не надо! Как говорится: разделяй и властвуй… Так вот! Несчетные тысячелетия назад была установлена не обсуждаемая норма. Под нее сработали колчан. Ежедневно я обязан его опустошать. Затем вновь наполнять. Сколько в нем стрел помещается, - столько людей и влюбляется. И число их неизменно!
       - А остальные?! - воскликнула ошеломленная шлюха. - У тебя ж стрел-то с гулькин… Ой, прости, Амурчик…
       - А остальные… - выдержанно продолжил Амур. - Остальные просто обезьянничают. Слухи об истинной любви - из века в век - укореняются в людском подсознании. На кого не хватает моих стрел, - тем хватает его подсознания. Оно и внушает обделенному мной человеку чувство ложной любви. Отсюда и пошло заблуждение, что полюбить возможно многократно. Нет! Даже те, кто поражен моей стрелой, подчас ошибаются. И путают любимое лицо…
       Тут Амур со значением взглянул на меня.
       Я непонимающе отвел глаза. Мира! Твое любимое лицо я ни с кем не перепутаю…
       Амур сокрушенно покачал златокудрой головой:
       - Мира, Мира, Мира, Мира… Ничего ты не понял, поэт. Неужели ты настолько слеп? Поумней, пожалуйста, пока меня Цербер не сожрал. Хотя бы перед смертью… каждый, в ком засела моя стрела, обязан олицетворить свою любовь. Подстреленные Амуром - любят лишь однажды. Одного! Предопределенного! Человека! Остальные, - как хвост ящерицы. Отвалится - вырастет новый. Остальные - пешки настоящей любви, которыми никогда не жалко пожертвовать… Они чувственные отходы. На них мне - плевать. Пускай вешаются от фальшивого горя. Пускай плодятся от самозваного счастья. Я отвечаю сугубо за подстреленных Амуром.
       - Ой, Амурчик, - просветлела шлюха. - Значит, мы с поэтом тоже… подстреленные?
       Амур досадливо кивнул.
       - Амурчик, а кто он? Мой предопределенный, он кто?
       - Ты знаешь! - вскипел Амур. - И он знает! Постыдились бы. Вроде, и сдохли оба… А тупят, как живые. Я знаю, кого вы любите. Сообразите и вы. Будьте любезны!
       
       Однажды я послал своей Мире:
       «Я знаю, как тебя зовут. Я даже знаю, как красиво - твои глаза мне зло несут, как можно тронуться счастливо.»
       Ответ меня взбесил:
       «Дорогой дружок, ты меня ни с кем не путаешь?!»

       - Ой, Амурчик, - и шлюха бесшумно захлопала в ладоши. - Спасибо, спасибо, солнышко! Я по-моему сообразила… Я… По-моему я Степу люблю. Правильно?
       Призрак поэта дико расхохотался.
       Амур пристыжено ссутулился.
       - Угу… Ты, прости. Поздновато я прицелился. Но когда я вас заметил… Вы из машины выходили… Он на тебя так смотрел. А у меня, как на грех, последняя стрела в колчане. Ну, я и…
       - Не извиняйся, Амурчик! Я тогда со Степой… впервые кончила. А теперь - дошло. Я тогда не только впервые кончила… Я тогда впервые - полюбила. Думала я и раньше любила. Думала все-все про это знаю. Сколько раз я говорила кому-то: люблю! И верила. Сколько раз кто-то говорил мне: люблю… И тоже, наверняка, верил. А любить… Любить я способна была только Степу. Остальные - так… типа заменителя вкуса. И пахнет, как сыр, и на языке - вылитый бекон… А все равно - сплошная химия!
       - Святая шлюха, - захихикал Амур. - Ублюдок ее задушил, а она - души в нем не чает!
       - Он не виноват. Ты глаза его не видел. А я видела. В них веры нет! Не в бога… Это мне по фигу. Степа в людей не верит. И в любовь! Его никто не любит. И он никого… Он испугался меня. Испугался моей женской правды. Он не виноват…
       - Разумеется, - занервничал миниатюрный бог любви. - Всегда виноват Амур.
       - Эй, потусторонние силы! - прикрикнул я. - Перестаньте ссориться. Лучше ответь мне, Амур, зачем ты тогда болтался возле моего дома?
       Амур нервно затрепетал крылышками, и вдруг, как заорет:
       - Вон она! Вон! Догоняйте, умоляю!
       И мы бросились догонять кряжистую торопливую старушку. За собой она везла - крупногабаритную, наглухо застегнутую тележку.

       Погоня была недолгой. Она завершилась в подземном переходе под площадью Маяковского. Завершилась - фиаско. На последней ступеньке выхода из перехода - старушка с тележкой вздумала помилосердствовать. Там собака сидела. Милостыню просила. Потешная. В клоунском колпаке с бубенцами. Табличка у нее на шее - с жалостливой надписью. Обувная коробка у лап: для мелочи.
       Старушка с тележкой, - как кинет туда копеечки, как потеребит собачий загривок…
       А в собаку, будто бес вселился. Она лает на тележку, зубы скалит, шерсть дыбом.
       Старушка с перепугу отшатнулась, оступилась на слякоти, - и кубарем вниз. Тележка за ней. На беду - внизу молодая мамаша. По телефону трещит и коляску с ребенком поднимает. Старушка - ей под колеса. И с ребенком нехорошо получилось. Не по-людски.
       Когда грянула свалка, он из той злополучной коляски, как устрица из под неопытной вилки, катапультировался. И было бы ему больно, если б не Амур. Крылатый бог - подхватил его за мгновенье до падения на грязный, зимний кафель. Потом обратно в коляску определил. Надеюсь, в сложившемся бедламе, - никто этого чуда не заприметил.
       Мы трое - ретировались. Главное - ребенка спасли. А взрослые - пусть калечатся, как им вздумается. Особливо - старушка с тележкой. Даже если башку себе расшибет, плакать не станем. Ее мозги только на то и годятся, чтобы со слякотью слиться, да в сточную решетку стечь. Она же не какую-нибудь локальную родину продала. Она - целую родную планету - за мизерную надбавку к пенсии спустила. Планету - под названием - Земля!
       Я-то в курсе. Ибо через десять минут после инцидента - нам, наконец, повезло. Повезло вдвойне! Старушек с тележками - было двое! Мы удачно сели им на хвост. И вскоре очутились в их логове. Там-то они и проболтались. Конечно, проболтались они друг другу. Но призраки их подслушали. И слово в слово - передали услышанное Амуру.
       Перед нами тогда разверзлась уморительная бездна грандиозной тайны. Тайны того, - как такие вот старушки с тележками - умудряются жить на пенсию. Жить - припеваючи. И не просто жить! Но и умирать в почтенном возрасте. Пережив: дочку с излишним весом, зятя алкоголика и внука наркомана. И то - умирают они только потому, - что им становится некого содержать. Ведь для себя - старушкам с тележками - ничегошеньки сверхъестественного надо.
       
       Выслушав наш отчет, Амур постановил. Слежку с космических прихвостней - снять. Тему о космических пришельцах - закрыть.
       Я не против. Почти справедливо. Богам - они не угрожают. А бабушкам на пенсии - в помощь. Как выяснилось, эти инопланетяне - обыкновенные туристы. Причем - тоже на пенсии. Делать им нечего. А накоплений - тьма: не чета земным. Вот и снуют они по вселенной - в поисках оригинальных впечатлений. Естественно, что на Земле, - им сподручнее столковаться со своими. Пенсионер пенсионера - всегда поймет.
       И половое предпочтение - логично. Ведь на планете, - откуда прибывают данные представители внеземной расы, - пол один. Женский. А спасать наш мир от женщин - бесполезно. Иначе вся вселенная прахом пойдет.
       Но все-таки рано мы он них отстали. Мне не все ясно с инопланетным выбором транспортного средства. Почему тележки? Почему не авоська? Не туристический рюкзак? Не корзинка для грибов и ягод? Или что-нибудь иное, с чем передвигаются пенсионерки?
       Кто ввел в оборот эти тележки? Когда? Их изобрели земляне, - или это продукт древнейших внеземных технологий? Где они продаются?
       А еще - мне константно мерещится, что за мной кто-то наблюдает. С первой минуты моего фантастического перерождения. Мой призрачный рассудок - мне не по душе. Голова кружится. Мысли в ней - неповоротливы. Они путаются, спотыкаются, затаптывают друг друга.
       Призрак-параноик! Неплохой способ свести счеты со смертью. Если жизнь - тебя уже обсчитала и пустилась в бега.
       Бог с ними, с тележками!
       С нами - бог иного рода.
       С нами – Амур.
       И разбираться нам придется - с любовью. А разбираться с любовью, - это вам не инопланетян в тележках мочить.
       Однажды я послал своей Мире:
       «Ну, зачем приходится в каждом взгляде вновь все искать разлучную, злую нелюбовь?! Нет такого ангела, чтобы дал совет, как забыть любимую, хоть на сотню лет.»
       Ответ свел меня с ума:
       «Я пока не знаю, что тебе ответить…»
 
       Через три месяца - Мира вышла замуж.
       А через год - я умер.
       Сегодня - я призрак.
       У меня есть сотни и сотни лет, чтобы забыть тебя, Мира.

       Я почти понимаю Амура, - который вечно ищет развлечений. Развлечений - отвлекающих от мертворожденных мыслей о стержневом сюжете сценария бытия. Он, - как и я, - узник неосуществленной любви.
       Не спорю, к этой проблеме - мы с Амуром - подходим с противоположных сторон: Амур со стороны теоретического опыта, - я со стороны практического. Но нам обоим - никогда не достичь аутентичного соития с воплощенной любовью.
       Остается, - трепать о ней языком.
       Когда-то я послал своей Мире:
       «Я просто исполняю долг, написанный у нас в крови. Я просто отбываю срок - в холодной камере любви.»
       В ответ она спросила:
       «Дорогой, а в твою камеру посетителей пускают?»
       При жизни - я написал ей:
       «Нет!»
       Сегодня - написал бы:
       «Да!»
       И скоро - я отвечу за свои слова.

ПРИЗРАЧНЫЕ СТРАННОСТИ.

       Плюнув на бабок с тележками, Амур вернулся к своим непосредственным обязанностям. И снова - потащил нас с собой. Потащил в гей-клуб. В «Пропасть».
       Надо же, этот крылатый мерзавец таскает свои стрелы и меня - ровно по тем местам, где я сам без конца таскался при жизни. Видно, он крепко ко мне привязался. Видно, Амур, действительно, не оставит меня в покое - пока я…
       И я спрашиваю:
       - Амур, кроме москвичей, есть и другие люди, кого следует насадить на стрелу любви. Что за странная привязанность к моему городу?
       - Разве я тебе невнятно объяснил? - вскипел Амур. - Я - бог. Ты и шлюха - призраки. А время - это игрушка, предназначенная для потехи живых. Для богов и мертвых – оно! - пустой звук. Я могу расстаться с тобой спустя вечность. А потом - провести не менее вечную вечность, просветляя кого-то еще… Если бы я зависел от времени, то от времени зависела бы и любовь. Но это невозможно. Ты видел, сколько стрел в моем колчане? Сосчитал их? Как, по-твоему, я могу в тот бессмысленный срок, который живые бездумно обозвали «сутками», поразить хотя бы по одному человеческому сердцу из каждого населенного уголка земли?
       - Хорошо, - говорю я. - Скажи мне прямо, что тебе от меня нужно, и лети ты…
       - Нет, - перебили меня. - Я потратил на тебя целую стрелу. А ты? Ты этого даже не заметил! Я и так сделал для тебя исключение… Я даю тебе достаточно подсказок. Тут и живой догадается.
       
       Дальше и продолжать не стоит. Придется мне одному нести неестественное бремя мертвого человека.
       Где я ошибся?
       Я - умер.
       Я - люблю Миру.
       Где я ошибся?
       На ум приходят строки Велемира Хлебникова: «О погреб памяти, в тебе давно я не был…»
       Неужели я только для того и умер, чтобы безвылазно копаться в этом проклятом «погребе», выгребая из его сырости, грязи и мрака, - волшебную стрелу настоящей любви, которую я сам в нем когда-то зарыл?
       Я прекрасно понимаю, на что намекает Амур. Мира - не та, для которой он меня подстрелил.
       Но я ему не верю.
       Может ли человек, в течение жизни, любить всего один раз? Или ему все-таки дано право переживать это непостижимое чувство неоднократно?
       Однажды я послал своей Мире:
       «Я - не тот, кто в безумии жил, хохоча над своею могилой. Я, конечно, и раньше любил, только как же ты - все - изменила!»
       Мира спросила:
       «И кого ты раньше любил? И как? Что я изменила?»
       Да, действительно. Кого? Как? Что изменила Мира в моем понимании любви?
       От неразрешимых сердечных вопросов меня отвлекла дурацкая просьба шлюхи.
       - Почитай про Миру. Ты обещал.
       - Давай сначала до клуба доберемся. Нам еще через всю Москву пилить.
       - Вот же он!
       - Вижу…
       И впрямь. До «Пропасти» - метров пятьсот. Этот смертельный мир - непредсказуемая штука. То мы тащимся пешком как черепахи, то пользуемся общественным транспортом, то молниеносно и незримо - перемещаемся сквозь десятки километров…
       Чтобы прочесть шлюхе стихи…
       
Я знаю, как тебя зовут,
Я знаю даже, как красиво
Твои глаза мне зло несут,
Как можно тронуться счастливо.

Твоих волос паучий шелк,
Лиса-улыбка, плеч угроза…
В своей беде я знаю толк,
Но так легко превысить дозу.

Не убегу, не промолчу,
Что нужен мне твой кроткий холод.
Ты будешь знать, как я хочу
Твоих молекул слышать шепот.

Ты просто знай, что я люблю,
Не жду, не верю, не ревную,
И ночь урвать не норовлю,
На тень твою не претендую.
       
       Предупреждая словесную реакцию шлюхи, я поднял указательный палец и хотел, было, попросить ее впредь - не изводить меня своими сентиментальными комментариями. Но она, умница, будто предчувствуя мое раздражение, - не проронила ни слова. Улыбнулась только. Доходчиво. Умно. Чутко. С чисто женской, восторженной жалостью. Ко мне. К жульническому равнодушию Миры. К себе, - за минуту до смерти, влюбившейся в своего убийцу. К миру самолюбивых живых влюбленных, думающих, что они разбираются в любви.
       Милая, мудрая шлюха, ты-то прозрела. Ты знаешь, чье имя напела тебе стрела Амура, - пронзившее твое сердце.
       А я? Я, правда, знаю, как тебя зовут, любовь моя?
       Однажды я послал своей Мире:
       «Отказала, ушла и сожгла мою бывшую тень человека. Но кого ж ты взамен создала, то ли монстра, а то ли калеку?»
       Ее СМС гласило:
       «Хочется надеется, что я создала настоящего поэта!»
       Дура! Самонадеянная дура!..
       О том ли я спрашивал ее?!
       Хотя…
       Это я сейчас рад обозвать Миру дурой. Тогда - я задал ей поэтический вопрос о монстре и калеке - ради дешевого эффекта, ради безответственного красного словца.
       Вот теперь - я, действительно, готов подумать, кого в итоге создала Мира.
       Кто я?
       Монстр?
       Или калека?
       Хочу ли я отомстить за отверженное сердце поэта? Или стану и дальше ныть и жалеть себя, читая мертвой шлюхе стихи, посвященные женщине, - никогда не дававшей мне надежду.
       Вот теперь - я, действительно готов подумать, кого в итоге создала Мира. Амур умеет выбирать декорации, где моя память работает на всю катушку. Ведь когда-то я сам их подбирал, - чтобы потом было, что вспомнить. А мне есть, что вспомнить. Жаль не перед кем похвастать, не перед кем распушить хвост. Перед шлюхой, что ли? Нет. Шлюха - моя сестренка по несчастью, моя боевая подружка… Перед ней нельзя ни выпендриваться, ни казнится. Со шлюхой - мне можно лишь безропотно шляться вслед за взбалмошным богом любви и ждать, ждать, ждать, - пока в моей призрачной голове не наступит злосчастное просветление. И страшно нечестно, - что я никак не уразумею, в чем оно заключается.

       Я стою на длинной затемненной галерее «Пропасти». Над громадным танцполом. Подо мной - отрываются - не меньше тысячи человек. В таком состоянии - я тут впервые. Это я не про смерть. Это я про свою кристальную трезвость.
       Мне - почти интересно.
       Вижу, как над головами танцующих, - вальяжно порхает Амур. Прицеливается, пускает стрелу, опять прицеливается… Потом стремительно улетает в темный провал коридора, расположенного на одном уровне с галереей, где притаился я. Там находятся еще шесть танцевальных залов - помельче. К каждому из них - примыкают «темные комнаты», - помещения, в которых можно незамедлительно заняться любовью. В них стоят кабинки, сродные туалетным, - только без унитазов. И больше ничего.
       Случалось и мне пользоваться келейным аскетизмом этих порочных норок. Но - нелегально. Ибо я - предпочитаю женщин. А их сюда - не пускают. Необходима маскировка…
       Жаль, я не человек-невидимка, - а невидимый бесплотный призрак. Остается завистливо глазеть на чужие радости - и безгрешно сдувать пыль со своих досмертных экзистенций…
       И шлюха куда-то делась. Небось, и здесь доселе не бывала. Пускай осваивается.

       На невысокой сцене танцпола - разворачивается еженедельное шоу, в коем участвуют стриптизеры из народа. Я перевидал его десятки раз. Но как-то мельком. Обычно я менял этот зрелищный опыт на барную стойку в зале с караоке.
       Но сегодня - я его досмотрю.
       Та же ведущая. Известный московский трансвестит - Мать Тереза. Те же знакомые лица поодаль от сцены. Все они из шоу-бизнеса. Со всеми - я знался на предмет моих безымянных песенных текстов. Пока я насчитал их - шестнадцать. Подойдут еще…
       Мать Тереза - выбирает из толпы страждущих - пятерых участников. На свой вкус. Те, кто не согласен с ее диктатурой, - громогласно возмущаются по матери. И по знаку Матери - сотрудники охраны вышвыривают их на улицу.
       В числе пятерых счастливцев: четыре гея - и одна натуралка. В принципе - расклад неплох. Геев здесь - непререкаемое большинство. Количество лесбиянок - поскромнее. А натуралы - добровольно довольствуются своим минимальным присутствием. У них - своя корысть. Не менее сексуальная, чем у остальных. И почти никакой оппозиции.
       Мать Тереза по очереди знакомится с доморощенными эксгибиционистами.
       Славик - 19 лет: вейзажист, длинный и худющий, в черном сари, с лысым черепом притягательно правильной формы и наглухо пирсингованный.
       Курт - 22 года: папа немец, мама эстонка, качок арийской внешности с манерами киборга-транссексуала, страдающего ЦПК.
       Игорек - 29 лет: вчера из Киева, журналист, в красном джинсовом костюме, с роскошной рыжей гривой свежевымытых волос и с неизлечимым самомнением местечковой звезды говна и пыли.
       Иннокентий - 20 лет: мальчик в камуфляже, бараньего веса, лопоухий, тупой и вслух истерично мечтающий укусить Мать Терезу за грудь.
       И, наконец, Ванда - 19 лет: стерва в теле, саморазоблаченная нимфоманка и моя фаворитка, - обреченная «Пропастью» на освистанное поражение.
       Включают музыку. Что-то из «Depeshe mode» - в интерпретации «Rammstein».
       Шоу начинается…
       Игорек, - еще до припева раздевшийся до трусов, - тушуется и опозорено сходит со сцены, величаво неся свой конфуз, как клинок для харакири.
       Славик - флегматично и педантично снимает с себя свой насыщенный прикид. Аккуратно, будто перед сном, складывает его на пол. И тощий и нагой - с хамоватой усмешкой аутиста - мерит сцену великанскими шагами, даже не думая пританцовывать.
       Красавица Ванда - неуклюже пытается воспроизвести выверенные ужимки профессиональных работниц стриптиза. Но то, что при этом открывается моему призрачному взору, - скрадывает для меня любой комизм ее чрезвычайно женственных потуг. И я - впервые после смерти - реально хочу женщину. А Ванду здесь не оценят.
       Генеральное сражение за главный приз - в 100$ США - разыгрывается между мускулистым Куртом и плюгавым Иннокентием.
       Между сбрасыванием туалетов и псевдотанцевальными телодвижениями, - эти двое всячески тщатся выказать друг перед другом и всем танцполом свои неоспоримые преимущества.
       Оставшись в нижнем белье, - оба показывают требовательной публике неприличные вызывающие жесты: слюнявя пальцы, теребят соски, лезут к себе в трусы, - дергано тормошатся спереди, затем сзади.
       Курт встает на мостик, Иннокентий исподтишка стягивает с него трусы. Зря. Арийского члена Курта - не устыдился бы и Гитлер.
       В ответ - Курт степенно возвращается в вертикальное положение, сходу садится на продольный шпагат, - сноровисто срывая желтые стринги с Иннокентия. Сравнение - не в его пользу. В добавок Курт, неритмично двигаясь в такт музыки, - большим и средним пальцами виляющей правой руки, - уточняет зрителям смехотворную длину мужского достоинства противника. Но Иннокентий не устает изображать из себя хореографически одаренного Давида, - не убоявшегося Голиафа. И приплясывая, прет на Курта, - выставив перед собой, вместо пращи, свой по-детски мятый членчик, будто приросший к огромным, выбритым до синевы яйцам. Изгаляется, - и с наглядным сладострастием тычет двумя пальцами между его выдающихся загорелых ягодиц. Курт, - нескладно размахивая могучими руками, как танцующий сумоист, - дает Иннокентию хорошего, почти грациозного пинка. Тот с благим матом на устах - валится со сцены. В сердобольные объятия своего уязвленного спутника. Потного толстопуза лет шестидесяти: в дорогом костюме и с лицом похотливого кастрата.
       Мир живых - несправедлив и перегружен неуправляемыми эмоциями. Ему не хватает хладнокровия. Ему не хватает объезженной страсти. Ему не хватает меня.
       Красавица Ванда - с ее безукоризненной грудью четвертого размера - признана аутсайдером.
       Немецкий Голиаф Курт - победил и под гром аплодисментов двинулся пропевать доллары в караоке-баре.
       Я, пристально рассмотрев своих живых знакомцев, - снова спрашиваю себя, кого в итоге создала Мира?
       «То ли монстра, а то ли калеку?»
       После шоу - народ на танцполе значительно редеет, рассредоточиваясь по более интимным залам.
       Мое внимание приковывает - остервенело танцующий кружок из восьми лесбиянок. Как на подбор: поджарые, сисястые, симпатичные…
       Я залюбовался ими, как живой. Ловя себя на мысли, что при жизни, - я бы себе такого не позволил. При жизни - я достаточно рано осознал, что не обладаю ошеломительными внешними данными. Мало найдется женщин, которые способны влюбиться в меня с первого взгляда. Или надумавших безотлагательно раздвинуть передо мной ноги.
       Не исключено, что именно поэтому - я подал документы на поступление в литературный институт.
       Чтобы стать поэтом.
       Как утопающий хватается за соломинку, - я ухватился за спорную аксиому, что «женщины любят ушами».
 
       Спустя годы - я вынужден был согласиться: с этой спорной аксиомой трудно спорить.
       По крайней мере, - мне.
       Грех жаловаться.
       Цинично и лицемерно пользуясь своей «нервной рифмой», - я соблазнил довольно немало сногсшибательных красавиц. И не только их. Я - вообще - никогда - и никем - не брезговал. Как может быть жалко, трахнуть уродину?!.

       «То ли монстра, а то ли калеку?»
       Кто я сегодня, - пока непонятно.
       При жизни - я периодически бывал и тем и другим.
       И все эти мимикрии - неразрывно связаны с женщинами. Точнее - с любовью к ним.
 
       «Я конечно и раньше любил…» - писал я Мире.
       Не скрою. До встречи с Мирой, а позже с Амуром, - я свято верил в то, что любить, можно столько, сколько душе угодно. И мнил себя влюбчивым человеком. Но как я уже говорил, неудовлетворенность своей внешностью, граничащая с заниженной самооценкой, - неоднократно уберегало мое ранимое сердце от романтических трагедий.
       Завидев где-то прекрасную незнакомку, я почти всегда сходил с ее пути и неуклонно шел прочь, - слегка погрустневший, но не погубленный.
       Если же сердечная опасность настигала меня в замкнутом пространстве какого-либо нужного мне общества, и ситуация обязывала меня остаться, - я выносливо пренебрегал унизительным ухлестыванием за общепризнанными красавицами.
       И тогда, - я благополучно ложился спать со слегка сметенным самолюбием, но - никем не отвергнутый, и никем не оскорбленный.
       А иногда, - приключалась и вовсе диковинная вещь: я ложился спать вместе с очередной - проигноривонанной мной - завзятой красоткой, - имевшей меня с усердием писанной уродины.
       Ну, не нравится красавицам, - когда они кому-то не нравятся.
       Кстати, - точно так я познакомился с двумя своими бывшими женами.
       Им обоим светили блестящие партии, - а замуж они вышли за меня.
       Их семейное счастье длилось недолго.
       Но я - незабываем…

       Обе очень скоро распознали во мне эгоцентричного тунеядца, не способного содержать семью, - и скандально со мной развелись. Но они меня - не забыли. А чтобы и я о них не забывал, - обе оставили на мне несмываемые отметины.
 
       Первая бывшая жена разбила мне об голову бутылку, - облагородив меня почти брутальным височным шрамом.
       Вторая бывшая жена - как-то рубанула мне по правой руке кухонным ножом. Под кисть. И перерубила мне четыре сухожилия. Их, естественно, связали. Но я навсегда лишился возможности вскидывать вверх третий палец, посылая кого-нибудь на ***. А еще: на протяжении двух месяцев после ранения, - я не мог по-человечески сжать в кулак изувеченную руку. Помню, я всерьез переживал, как же я буду впредь держать стакан? А дрочить?!

       Как будто из дневника…
       До моей смерти - около года.
       Я - в гостях у своей первой бывшей жены. Звать ее - Света.
       Сюда я прибыл по навязчивой просьбе ее второго мужа. Валеры Вилкина. Мы вместе учились в литературном институте.
       В трудовом плане - он бездельник, почище меня.
       Но я - бездельник одаренный. А он - бездарь.
       Валера и Света - снова поссорились. Снова из-за меня. Валера - очень, очень искренний человек. Он не умеет лицемерить. Не умеет врать про любовь. И не только врать. Он не умеет о ней даже говорить. Он и двух слов не может связать о любви. Ему и не надо. У него все на лбу написано. На лбу и в глазах. В его по-собачьи преданных Свете глазах. Это общеизвестно. Обсуждаемо. Высмеяно. И облито дружественной грязью.
       На Свете я женился в 21. В 22 - мы развелись. Но я и поныне - бережно и каверзно - подпитываю иллюзию того, что не перестаю по ней сохнуть. И недаром, испытываю на Свете сотни и сотни СМС, которые затем корыстно выпускаю в завиральное пространство сотовой связи.
       Нельзя манипулировать хорошо знакомыми людьми. А я - манипулирую. Я должен. Иначе, - какой же я подонок?
       Ума не приложу, откуда на меня снизошла столь пафосная аксиома. Но с семнадцати лет - я безоговорочно верю: оставить различимый след в искусстве - под силу одним подонкам.
       Восемь дней я атаковал подопытный телефон Светы кратко зарифмованными посланиями. На девятый - его хозяйка не снесла моих поэтически выраженных страданий. Разругалась с богатым мужем-подкаблучником, не способным на обольстительное красноречие, и ополчилась выгнать его из дома.
       Не скрою. И мне доводилось мыкаться под женскими каблуками. Но, как бы чудовищно это не звучало, - опасно мнить себя женовластным мужиком, не побывав в профилактической роли «тряпки» мужского рода.
       Мне жаль Валеру. С этой ролью он справляется блестяще: не торопясь смыться за кулисы, послав Свету к чертовой матери. Потому и позвал меня, - управится с конфликтом в семье.
       Я - во всеоружии тренированного мировоззрения подонка - сижу на их кухне. Света и Валера без стеснения смешивают друг друга с грязью в моем заинтригованном присутствии.
       А я думаю о Мире.
       До встречи с Мирой я надеялся, что любил бедняжку Свету. Любил. Изнемогал от разлуки с ней. Жаждал примирения, воссоединения с жестокосердной возлюбленной.
       Где вы, моя боль, моя невыносимая боль, боль и упоительная скорбь по утраченной Свете?
       Она уже не та занозистая и отзывчивая девчонка, в которую я безоглядно влюбился в самоиспепеляющей юности.
       Она - не та.
       Мы все - не те.
       Я уверен.
       Я фанатично убежден.
       Мы - не те, за кого выдает нас наше подобострастное отражение в зеркале. Мы - те, за кого выдает нас наше отражение в глазах человека, когда-то горячо нас полюбившего, а потом - сумевшего столь же горячо разлюбить.
       Если хочешь узнать кого-то поближе, - полюби его по-настоящему. Потом - разлюби. И тоже по-настоящему. Только так - можно залезть в человеческую в душу на предельно возможную глубину. Только так - можно застолбить за собой право заявлять: я знаю, что представляет из себя – тот или иной человек.
       И то это знание - будет приблизительным.
       Но альтернативных источников даже такого - приблизительного знания - в природе не существует.
       Только глаза, которые избавились от болезненной катаракты любви - умеют смотреть на предмет своих сердечных мук, кошмаров и переживаний с наиболее вероятной точностью.
       Я начал постигать эти пессимистичные истины - благодаря разрыву со Светой. Она. Она - подарила мне невероятное счастье. Счастье - разлюбить.
       Помню, когда я разлюбил Свету, меня преследовала одна странная неотвязная мысль, - что мы для того только и влюбляемся, чтобы после определенного количества безрадостных дней и горемычных ночей взять, да и разлюбить.
       Вслушайтесь! «Разлюбить»… Это очень, очень непростой глагол. Гораздо сложнее, - чем глагол «любить».
       Вслушайтесь!
       «Разлюбить»…
       «Раз… - любить»…
       Звучит, как намек. Как голословная подсказка, - что «…любить» нам отпущено всего-то «раз…»…

       - Как, как меня угораздило полюбить это богатенькое ничтожество, жирующее на деньги погибшей жены? - кричит Света.
       - Нет, родная, - отпирается Валера. - Это ты жируешь на ее деньги. Никто не виноват, что она погибла. Откуда я мог знать, когда мы поженились, что провинциальная девчонка из детдома надумает стать банкиршей…
       - Надумает… Ага. Надумает?! Это ты у нас только и делаешь, что - «надумываешь». А она - стала! Стала… председателем правления своего собственного коммерческого банка, - и обращаясь ко мне: - И знаешь, как она его назвала?
       - Знаю, Свет, - сколько можно повторять? - В честь себя, любимой. Молодец! Заслужила. «Каждому - свое»… Послушай, Свет. Что за классовые предрассудки? Так вышло, что Валерка - единственный наследник своей жены. Жены! А не родителей… Не каких-нибудь дедушек с бабушками или дядь с тетями. Тогда бы ты, наверно, скандалила с ним пореже. Обычное дело… Но тут… Тут - жена. Может, ты ревнуешь? Может, ты ей завидуешь? Ее успеху? Ее богатству? Ты лучше, вспомни, как она кончила. Вспомни об автокатастрофе… От нее мокрое место осталось. Ее - ничего не спасло. Да, ты выходила замуж за богатого мужика, за симпатичного, одинокого вдовца, который спивался без надежной опеки обыкновенной домашней бабы… Да, ты не думала, что Валерка окажется настолько глупым и трусливым, что продаст бизнес несчастной супруги, и заживет как жутко обеспеченный бездельник. Хотя… в нормальном мире – это нормально… Что тебе не хватает?..
       - Мужика. Мне не хватает типичного самодостаточного мужика. Чтоб… Чтоб трахал меня, как ты… Чтоб говорил о любви, как ты… Почему ты такой бедный?! Если бы у тебя были деньги… Если б у тебя были деньги, - я бы не минуты не раздумывала. Ушла бы к тебе…
       - Он твой муж! Очнись! - пройдя сквозь два брака со стервами, я уже не понимаю, как может Валерка выносить Светкин язык. Я бы ее прибил.
       - Муж?! - визжит Света. - Где муж? Он? Он - мудак! И ты был мудаком… Скажи мне спасибо, что я тебя отпустила. Хоть теперь мужиком стал. Ты заметил, что как только мужик становится моим мужем, он перестает быть мужиком?.. Встань! Встань, пожалуйста, будь другом.
       Я, не подозревая подвоха, встаю. Валера сидит за столом и, покраснев до корней волос, - молча разламывает фисташки. Просто разламывает. Не ест. Складывает их кучкой. В пустой пепельнице.
       Света обрушивается передо мной на колени и рвет ремень на моих джинсах.
       - Дура, что ли? - отталкиваю я ее.
       Валера разламывает фисташки.
       Света прорывается к моей ширинке и приговаривает:
       - Я сейчас в рот у тебя возьму. А этот мудак промолчит. Будет молчать, и смотреть, как его любимой родной жене будут кончать на лицо… Ты же хочешь кончить мне на лицо? Хочешь. Тебе раньше нравилось кончать мне на лицо. И в ухо. И в гланды. И в ладонь… Чтобы я потом ее слизывала. Твою сперму. До последней капельки. Как голодный котеночек. Помнишь?

       Помню. Я-то отлично помню. Но вспоминать это при Валере, отстраненно разламывающем фисташки, - мне не с руки.
       Я, нехотя, пячусь назад. Натыкаюсь спиной на дверцу холодильника. С него сыпятся журналы со скользкими глянцевыми обложками, рулоны туалетной бумаги и маленький горшочек с геранью.
       Это выше моих сил. Я ору:
       - Валер, ты, правда, мудак? Заткни ее! Дай в морду!
       Валера разламывает фисташки.
       Света бросается на меня с кулаками.
       - Мне?! Мне в морду? - и больно щиплет меня за щеки. - Мне в морду!
       Я теряю контроль. В купе с самообладанием. Хватаю Свету за плечи. Трясу. Она выворачивается. Меланхолично берет со стола почти допитую нами бутылку водки. И разбивает ее об мою голову.
       Валера, наконец, перестает разламывать фисташки.
       Бежит к телефону.
       Вызвать «скорую помощь».
 
       Бутылка вдребезги. Света вопит, как резаная. А у меня - даже в глазах не помутилось. Мог бы для приличия сознание потерять.
       Но кровища хлещет, как надо. Во все стороны. Не рассчитывал, что под кожей моего поэтического черепа - скрывается столько крови.
       Вызвав «неотложку», Валера мочит под краном полотенце и прикладывает его к моей разбомбленной голове. Но кровища хлещет, как надо.
       Валера чертыхается, охает, суетится вокруг меня, бегает по комнатам, - выглядывая в окнах санитаров, обязанных спасти жизнь подонку.
       Света, будто она одна на кухне, садится за стол. Наливает себя чай. Сосредоточенно, без сахара, пьет его.
       Я, обливаясь кровью, сажусь напротив нее. Беру у нее чашку с чаем. Делаю пару глотков. От пролитой в него крови - он чуточку солоноватый.
       - Почему я разбила тебе башку? - индифферентно спрашивает кого-то Света. - Тебе… А в рот я у тебя все-таки возьму… Приедешь из больницы… И возьму…
       Валера из коридора извещает о прибытии «скорой помощи».
       Мы едим с ним в больницу. Там мне зашивают голову. Забинтовывают ее. И мы возвращаемся к Свете. К катастрофически пьяной Свете. Почти с порога - Валера ретиво присоединяется к попойке жены. Меня шатает. Меня тошнит. А эта чокнутая семейка распивает песенки певца Сальвадора. На мои стихи.
       Приятно…

       Через полчаса - Валера отваливается к спинке стула и храпливо засыпает.
       А Света, верная своему женскому слову, на его спящих глазах, берет у меня в рот.
       Когда я кончаю, Света, припрятав за щеками мою сперму, склоняется над Валерой и злокозненно плюет ему в лицо.
       Странный вышел минет. Валера, в сущности, неплохой парень. Хорошо заботится о моей первой бывшей жене. А я, получается, на него кончил. Где тут резон?
       Хотя - для истории подонка - это вполне уместный биографический штрих. Умница Света. Сам бы я до такого не додумался.
       Ума не приложу, откуда на меня снизошла столь пафосная аксиома. Но с семнадцати лет - я безоговорочно верю: оставить различимый след в искусстве - под силу одним подонкам.
       Однажды я послал своей Мире:
       «Я валяюсь на грудях чужих, добрых женщин, что дурят ночлегом. Но в них нет тех расщелин твоих, - где б я сгинул с веселым разбегом.»
       Ответа не последовало. Тогда - Мира уже не отвечала на мои надуманно провокационные СМС.
       И откуда мне знать, какие «расщелины» есть у Миры?
       Зато я помню, какие «расщелины» есть у Светы.
       Пойду, удостоверюсь.
       Свете надо доставить удовольствие. Сегодня она его заслужила.
       Как здорово валяться на ее привычных грудях. Как здорово - изредка вернуться в ее разлюбленное мной межножье, - где мне всегда рады. Как здорово быть непризнанным, безымянным поэтом. Как здорово иметь смелость врать об этом.
       Виват, подонки!
       
       Однажды я послал своей Мире:
       «Трещит по швам мой жалкий мозг, обглоданный одной тобой. Я растоплю надежды воск. И вновь с ума сойду с другой.»
       Ответа не последовало. Тогда - Мира уже не отвечала на мои надуманно провокационные СМС.
       И ни с какой «другой» - я так и не сошел с ума.
       Я - умер. Умер, не успев разлюбить. Разлюбить - Миру. Мою неповторимую, ненаглядную Миру. Я стал призраком. До смерти влюбленным призраком. Дословно. Скитающимся по гей-клубам. Почти сумасшедшим. Почти уставшим от своего ненормального, необъяснимого и непутевого небытия.

       «То ли монстра, а то ли калику?»

       Моя милая, любопытная шлюха. Она нашлась. Ей нетерпится поделиться со мной невиданной информацией о разных интересностях, что творятся под покровом «Пропасти».
       Она же мертвая.
       Поэтому она смогла досконально исследовать каждый уголок этого занимательного наперсника Содома.
       Она же мертвая.
       А в «Пропасти» столько скрытных территорий, куда живых шлюх не пускают.
       Так она всласть наслушалась, как в караоке-баре распевают голосистые, не похожие на геев, геи. С брезгливым задором - вдосталь нагляделась, как в «темных комнатах» всевозможные мужики самоотверженно удовлетворяют друг друга. И, наконец, в закрытых сумрачных закоулках «Пропасти» - подслушала, как женоподобные самцы человека признаются в любви.
       Никакой разницы. Только голоса пониже, чем у женщин. Только гениталии - одинаковые. Только подбородки - нуждаются в периодическом бритье…
 
       Я очень, очень давно осведомлен. Об этом. И еще о многом, в чем большинство живых людей видят, в лучшем случае, - загадку человеческой натуры.
       Я с девятнадцати лет крутился в шоу-бизнесе. Я знаю эти нравы. И нисколько их не осуждаю. Просто я - предпочитаю женщин. Не более того.
       И в клубе «Пропасть» - я провел массу оживленных вечеров. Познавательно наблюдать за чужими, не нужными тебе страстями. Так - твои личные сердечные привязанности становятся целесообразней, ярче и честнее. Так - женщин хочется вдвойне.
       Я, кажется, снова повторяюсь.
       И повторюсь снова.
       И буду - намеренно - повторяться впредь.
       Мне можно. Я же призрак. Призрак мертвого поэта. Поэта, - о котором слышала Мира, - а мир никогда.
       А еще - мне константно мерещится, что за мной кто-то наблюдает. С первой минуты моего фантастического перерождения. Мой призрачный рассудок - мне не по душе. Голова кружится. Мысли в ней - неповоротливы. Они путаются, спотыкаются, затаптывают друг друга.
       Призрак-параноик! Неплохой способ свести счеты со смертью. Если жизнь - тебя уже обсчитала и пустилась в бега.
       Не хочу заговариваться.
       Призраки не сходят с ума.
       Умереть ради подведения жизненных итогов. Неслыханно. Против правил. Непоследовательно.
       А еще - в «Пропасти» - я когда-то повстречал свое альтер эго. Разве могло мне придти в голову прежде, - что моим единственным прижизненным другом окажется гей?..

       - А ты в курсе, что Бог сначала создал парочку мужиков, а уж потом постановил соорудить женщину? - без предисловий ткнул в меня вопросом Денис, едва нас с ним познакомили на какой-то проходной посиделке голубой поп-братии.
       И, не дожидаясь ответа:
       - Как сказал бы старик Суворин, «недаром это в Библии»… На первой странице.
       Мне смутно помнилось, что там написано… Про создание мужчины и женщины… Про страшные кары за мужеложство…
       Но Денис упрямо гнул свое:
       - Факт, что Лилит был мужиком. Сказано же: «по своему образу и подобию». Уж кем-кем, а гермафродитом Господь не был.
       - Ну и как же ты его себе представляешь? - промямлил я.
       - М-мм, - закатил глаза Денис в деланной истоме. - Сдается мне, что Бог - этакий любопытный пушистик с отменным, замечу, прибором.
       Будь на моем месте праведник - вонзил бы в него нож и с легким сердцем смылся из содомской обители.
       Но - мне - вдруг стало весело.
       И - мы - стали друзьями.
       Так ли уж совершенен этот мир, если у крокодила два члена, а оргазм у свиньи длится полчаса?

       И вот - я сам - предлагаю шлюхе прочитать свое пятое стихотворение, посвященной Мире. Моей любимой Мире. Я очень, очень хвастливый и самовлюбленный призрак. Мне нравится, когда мной восхищаются мертвые шлюхи.
       Пускай наслаждается. Пускай немножко позаблуждается, что и у смерти есть свои слабости.
       Вечно судьба у поэта такая - улаживать радости шлюх. Надеясь склеить свое окостеневшее сердце, - разбитое какой-нибудь воплощенной музой, вроде моей Миры…

Не верю, что не пожалеешь,
Когда я все-таки пойму,
Что полюбить ты не сумеешь,
И я куда-нибудь уйду.

Такая старая потеха -
Влюбиться в ту, кому не мил.
Я своего не помню смеха.
Я даже память позабыл.

Ты говоришь со мной ночами,
Роняя ранние слова
О том, что, может, между нами
Не будет ласки никогда;

Не будет даже поцелуя,
Ни мимолетных голых плеч.
Ну, разве многого прошу я?!
Таких простых безумных встреч:

Чтоб в кровь раскусанные губы
Сцеплялись с хищностью ногтей,
Чтоб наши стоны многострунно,
Сердца швыряли на постель,

Чтоб сумрак путался с туманом
Глаз закатившихся твоих,
И чтобы радость безобманно
Тела точила в нас двоих!..

Ты говоришь со мной ночами,
Но я боюсь тебя понять.
А вдруг, - играя голосами, -
Ты хочешь мне надежду дать,

На то, что жизнь - не так убога,
На то, что сны - не так пусты,
И что улыбка есть у Бога,
И что срастаются мечты?!

НЕ ТЕМ ВРЕМЕНЕМ.

После его кончины - прошел почти месяц.
Генерал-фельдмаршал, высокородный граф и кавалер. Яков Вилимович Брюс.
Тело его отпевали в церкви святого Михаила. В Немецкой слободе. Предать его земле надлежало рядом с могильными плитами Марфы Андреевны Брюс и двух ее дочерей.
Народу пришло мало. Все больше слободские. В основном ровесники покойного. И почетный караул.
Брюсу было 65.
Казалось бы, - не слишком преклонный возраст.
Но только не для русского сановника.
Проводить его в последний путь - было практически некому: ни друзей, ни врагов, ни родных. Кто-то еще продолжал делать карьеру при дворе. Кого-то судьба разбросала по миру. А многих и упокоила. В кучке зевак - всего три человека, действительно, имели непосредственное отношение к происходящему.
Первый - молодой граф Брюс. Александр Романович. Племянник покойника. Блестящий офицер. Не более того.
Седой как лунь Исайка Грымов. Верный слуга. Вся жизнь Брюса прошла у него на глазах.
Третьим был Алексей Сотников. Единственный, - кого граф при жизни великодушно именовал своим учеником.
У открытого гроба - стоял граф Салтыков. Дядя императрицы Анны. Обер-полицмейстер. Под чьим надзором происходила церемония. Время от времени он переводил взгляд. С безучастно скорбной толпы - на лицо покойного фельдмаршала. Отрешенное от бремени людских страстей.
Чудной казус!
Он завидовал покойнику.
Нет. Он не хотел бы поменяться с ним местами. Но именно такой естественной смерти, таких официальных похорон, такой тихой старости - он мог бы пожелать любому. А себе - тем паче. При его-то службе.
Сегодня - ты дядя императрицы.
Завтра - ни ее, ни тебя...
Без дураков, старик Брюс всех одурачил!
От дел отошел - вовремя. Не стал ждать, пока взашей прогонят. Или в Сибирь ушлют. Уехал к себе в подмосковную усадьбу. Науками занялся. В политику носа не казал. И умер, как говорится, - в своей постели.
Всех пережил. И Меньшикова, и Толстого, и Девиера, и Долгоруких с Голицыными.
Уже и Екатерина отцарствовала. И маленький император умер. А Брюс и в ус не дул.
Один Остерман, собака немецкая… Ноги отнялись, - а все никак не угомонится.

Салтыков шумно вздохнул. Отер кружевным платком испарину со лба. Потом опять смерил взглядом присутствовавших. Скосив глаза на лицо Брюса.
Черт, побери! Да он, и лежа в гробу, выглядит лучше многих, стоящих рядом. Будто ему и смерть нипочем. Его, разумеется, набальзамировали. И все-таки… Почти месяц пролежал. А выглядит - как живой.
Одну за другой, Салтыков начал припоминать истории о Брюсе. Из тех, что москвичи друг другу вполголоса пересказывали. И про то, как черту душу продал, и как мертвецов оживлял, и как тайным обществом верховодил. Ему вдруг почудилось, что лицо покойника - вовсе не похоже на лица усопших, которых Салтыкову доводилось видеть раньше. Казалось, на нем застыла высокомерная усмешка. От нее - у генерал-губернатора по коже побежали мурашки. Он насилу мог дождаться окончания церемонии. И решительно успокоился только тогда, - когда вышел из церкви, надвинул на брови треуголку и сел в карету.
Вернувшись домой, Салтыков выпил рюмку водки. На помин души фельдмаршала. Затем позвал секретаря и продиктовал ему отчет государыне. Велев пометить его завтрашним числом:

«Всемилостивейшая Государыня. Вашему Императорскому Величесту, Всемилостивейшей Государыне всенижайше рабски доношу. Генерала фельдмаршала Якова Вилимовича Брюса погребение учинено с надлежащею по его рангу честью сего мая 14 дня. С пушечною и из мелкого ружья стрельбою. Погребли его в Немецкой слободе. В Старой Обедни».

Перечел, подписался размашисто и велел утром отправить с фельдъегерем. Простейшее с себя скинул. Теперь оставалось встретить гостей из столицы. Они приедут разбирать бумаги покойного.
Издевка в уголках рта мертвого фельдмаршала - по-прежнему угнетала нечеловеческой живостью...

Неправильно полагать, что сокровенные дела свершаются в полночь, на стыке суток. Ибо эта точка отсчета каждодневных перемен - абсолютно условна.
Около двух часов пополуночи - двери кирхи святого Михаила бесшумно растворились. В образовавшуюся щель - скользнули две фигуры. Сколь осторожно ни ступали они по ночному храму, шаги их гулко отдавались в высоких сводчатых потолках. Но поступи двух непрошенных гостей - не слыхал никто. Кроме распятого Иисуса. А ему - не до них. Он всецело поглощен непрерывной борьбой со своим распятием.
Увидев в пустынном храме сих ночных пришельцев, любой бы понял, - что не стремление к душевному упокоению привело их сюда. В столь поздний час. Когда даже знаменитый вор Ванька Каин не ходит по улицам. Из опасения самому быть ограбленным.
Но случайный свидетель попал бы перстом в небо. Решив, что речь идет об обычном грабеже. Собравшись разбойничать, - не в лютеранскую кирху лезть надо. А в храм православный. Переполненный драгоценной утварью. Впрочем, - кое-что делало сих двух незнакомцев похожими на грабителей. Замыслам их одинаково мешало солнце. Луна же, по счастью, светила в ту ночь полно и ясно. Разбрызгивая по каменным плитам церковного пола причудливые пятна света сквозь цветные готические витражи. Этого хватало, чтобы видеть без помех всю внутренность ночной церкви.
Непрошеные пришельцы уверенно направились в уголок, где приютились фамильные захоронения семейства Брюсов, - и встали точно у новоуложенной плиты. На ней - свежей еще позолотой - было оттиснуто:

« Его сiятельство
Высокорожденный Графъ
Генералъ Фельдмаршалъ
Кавалеръ Орденовъ
св. Андрея Первозваннаго
и св. Александра Невскаго
Яковъ Вилимович БРЮСЪ 1670-1735» .

- Тут она, дядя Исай, - вполголоса произнесла одна из фигур.
- Конечно, тут, Алешенька. Где ж ей быть, - отозвалась свистящим шепотом другая. - Ну, с богом, что ли?
- Боязно мне что-то, дядя Исай.
- Ну-ну, Алешенька, не боись. Послужим его сиятельству напоследок, как он наказывал. Давай, Алеша, берись за дело. А я уж тебе подсоблю по-стариковски. Гляди только, побережней. Не повреди камень ненароком, чтоб незаметно вышло.
И Алешка с Грымовым, достав принесенные с собой инструменты, принялись выворачивать плиту.
Фельдмаршал - все предусмотрел. Камень, выбранный им собственноручно, подался достаточно легко. Алешка, широкоплечий тридцатилетний мужик, с помощью своего дряхлого помощника - бережно оттащил плиту от разверстой могилы. В ней помещался богато убранный гроб. Откинуть его крышку было еще проще. Но волнение взяло свое: руки у Алешки дрожали и плохо слушались. Он выронил крышку. Она грохнулась об пол. Этот звук, сравнимый с разрывом гранаты, грозным эхом разнесся под сводами. Завибрировал в разноцветных стеклах витражей. Распятый Иисус вздрогнул. А Грымов с Алешкой оцепенели. Не дыша, вслушиваясь во вновь наступившую тишину.
Но больше ее ничто не потревожило.

- Алешка, черт косорукий, - прошипел Грымов. - Ты что, поосторожней не можешь? Хочешь всю Слободу собрать?
- Да не ругайся ты, дядя Исай. Я же не нарочно. Забоялся я.
- Сколько лет у его сиятельства ума-разума набирался. Неужто, не научился ничему? Ну, не трусь, я же с тобой, дурачок, - старик смягчился и начал ласково уговаривать Алешку. Как заупрямившегося молоденького бычка. Так, - как привык обращаться к нему сызмальства. Подождав пока он капельку успокоится, Грымов взял его за руку и потянул к краю могилы.

С похорон прошло часов четырнадцать. В гробу не могло произойти никаких изменений. Фельдмаршал неизменно лежал в своем конечном пристанище. Насмехаясь уголками рта над всем белым светом. В лунных лучах на груди Брюса - тускло поблескивала звезда ордена святого Андрея, шитая серебром. Для тела графа, не подвергшегося тлению со дня смерти, эти часы не играли никакой роли. Оно было невероятно свежо. Будто Брюс погрузился в глубокий и ровный сон.

Засмотревшись на упокоенное тело, Алешка невольно замешкался. И старик Грымов сердито дернул его за рукав:
- Уснул, что ли? Читай молитву.
Алешка, встряхнув головой, сбросил оцепенение:
- Читать? Прямо тут, в церкви?
- Да что с тобой, Алешенька? - вскипел Грымов. - Ай, забыл, зачем сюда пришел? Сколько его сиятельство о тебе, дурне, заботы всегда проявлял. А ты ему и в мизере не уступишь? Я сам все в точности исполнил бы. Как господин граф учил. Жаль, стар я. С моей-то немощью и памятью… Эх, зря я, видать, на тебя понадеялся!
- Ладно, будет, не кипятись, дядя Исай. Все свершу, как надо.
- Ну, давай, сынок, берись за дело. И смотри, ничего не перепутай. Чтоб беспременно вышло, как его сиятельство сказывал.

Грымов отступил от могилы. Алешка - тоже сделал шаг назад и обратился лицом на восток. Между тем, он сомневался. До рассвета еще далеко: он мог ошибиться с верным выбором направления.
Но он полагался на заранее разработанный план. Продуманный до мелочей. Вроде - этой. Алешка нащупал на безымянном пальце правой руки перстень, повернул его на 180 градусов, воздел руки к сводам церкви, кашлянул, прочищая горло, и начал нараспев читать молитву. Скорее, даже не молитву, - а заклинание. Перемежая слова длинными труднопроизносимыми наборами звуков. Важно было не только досконально произнести все слова - от первого до последнего, - но и выговорить все магические звукосочетания:
- Заклинаю Тебя, Бог Луны и Солнца. Еегкотаркгхзиииевфяяю! Повелитель четырех стихий, Высший Ум, Отец всего сущего, Всеблагой Господи! Гийббелоаум! Гийббелоаум! Заклинаю Тебя, всели душу в тело этого человека, верни ему душу, которая рассталась с его телом. Заакхриссс! Заавыыыыы! Таылтьеееееи! Заклинаю Тебя, надели его силой жизни, всели в него светоч разума, одари его своим могуществом. Ввапрзсмитрнкуцццыйюююррррхогнзсь!
Да пребудет он вечно с Тобою, с Твоим умом и Твоей благостью. Молю Тебя, о Всемогущий, сделай все для этого человека. Имя ему - Брюс! Гийббелоаум!

Замолчав, - Алешка изобильно осыпал тело Брюса красным порошком из холщового мешочка.
Святотатство свершилось. В церкви! Она хоть и лютеранская, - но бог-то един для всех. Не простит, - думал Алешка, вглядываясь в распятие.
Но Иисус был безучастен к ночному вторжению.
Не в небесах, - а на земле происходило нечто противоестественное.
В гробу послышалось какое-то шевеление. И что-то, - отдаленно сходствующее с глухим полушепотом.
Лишь чахлый намек на звук. Лишь бескровные тени видений…
Но хватило и этого, чтобы у Алешки подкосились ноги. Он бы и повалился, - да Грымов поддержал. Стреляный слуга фельдмаршала. Закаленный десятилетиями его ужасающих причуд.

Движение в гробу прекратилось столь же внезапно, как и началось.
А Алешка с Грымовым продолжали стоять как истуканы. Ибо знали: ритуал еще не завершен.
Минуло минут пять - и оба почувствовали на своих лицах некое эфирное дуновение. Словно от сквозняка.
Затем - с шумом распахнулись и захлопнулись двери церкви. В этом шуме - почудился голос человеческий. Но что сказал он? Кому? Бог весть…

Алешка с Грымовым переминались с ноги на ногу.
Как быть дальше - им неведомо.
Переглянулись.
- Кажись, все? - робко спросил Алешка у Грымова.
- Все, - степенно подтвердил тот. - Свершено так, как его сиятельство сказывал. Ну, давай, Алешенька, плиту назад примостим, и ходу отсель. Пока немец не нагрянул.
И они вновь принялись за работу. Только теперь - в обратном порядке. Фельдмаршал неизменно лежал в своем конечном пристанище. Насмехаясь уголками рта над всем белым светом.
- Думаешь, получилось, дядя Исай? - с недоверием в голосе проговорил Алешка, оглядывая фигуру графа в парадном камзоле с орденом на левом лацкане.
- А как же, Алешенька, - отрезал Грымов. - Не может быть, чтоб не получилось. У его сиятельства завсегда все получается. Воскрес он, Алешенька, воистину воскрес… Прости, Господи… - и машинально перекрестился.
- Как же он воскрес, если тело его в гробу лежит? Не пойму я, дядя Исай.
- А тут и понимать нечего. Воскрес! И шабаш! Не помнишь разве, что сказано: видишь, дескать, меня своими очами, но сим очам телесным недоступно мое нынешнее естество. Не этими, дескать, очами суждено меня теперь видеть. Помнишь это? Магия!
И старик величественно поднял указательный палец.
Потом воздел к потолку и лицо. Чтобы вероломные слезы не стекали по морщинистым щекам. Он не колебался. Господин его воскрес и обрел бессмертие…

…Для хорошего астронома - астрология не в тягость. Овладев ее секретами, он без труда предскажет человеку дату его смерти; причем предскажет с минимальной погрешностью. Она высчитывается по расположению планет и светил в момент его рождения.
Так Симеон Полоцкий уже провидел грядущую кончину Петра I, - когда тот лишь впервые огласил дворцовые покои своим криком. Яков Брюс - спустя годы - сам произвел необходимые расчеты. И убедился в его правоте. В теории. И в жизни. Правда, повседневность - могла сотню раз перечеркнуть астрологические прогнозы. Сабля, пуля или нож наемного убийцы - могли оборвать бытие царя гораздо раньше срока, отмеренного комбинациями небесных тел.
Ушедшему на покой Якову Брюсу - подобная участь едва ли грозила. Разве что телескопом зашибет…
Приключилось, завелась близ усадьбы Брюса воровская шайка. И та побаивалась колдуна-фельдмаршала. Письма с угрозами на его двор подбрасывали. Раза два. Для проформы. Но разбойничать в чародейских Глинках - никто не отважился.
Проблемы отставного сенатора лежали в кардинально иной плоскости. Если хочешь перехитрить смерть - надо знать, когда она наступит. Но если ты - не коронованная особа, каждый шаг которой фиксируют летописцы, если те, кто мог бы пролить свет на обстоятельства твоего рождения, давно забрали ключевую информацию с собой в могилу, - будь готов увидеть смерть лицом к лицу.
Брюс всегда полагал, что неожиданная, нелепая, некрасивая гибель - простительна только пустоголовому юнцу. Для убеленного сединами и умудренного опытом старца - это непозволительная роскошь. Он имеет право, исключительно, на благопристойный, скрупулезно подготовленный уход из жизни.
Поэтому смерти - не пристало заставать его врасплох.
Завещание было составлено. Имущество разделено. Коллекции и библиотека - достанутся Академии наук. А в шкафу - наготове стояла изрядная емкость. С собственноручно изготовленным бальзамом. Им следовало напитать каждую пору, каждую клеточку тела. Тела физического, - которому предстояло умереть, чтобы обладатель его мог обрести бессмертие тела астрального...

Похоже, получилось.
Брюс понял это, - очнувшись в темной церкви в узком гробу.
Он слегка пошевелился, похрустел попавшим в рот порошком.
Алешка и Грымов не подвели. Их усилиями - душа Брюса была извлечена из вселенского скопления эонов и безжалостно водворена на прежнее место.
Но тело Брюса - только внешне сохранило свое былое обличье. По сути, ни один его орган не избежал трансформации. Грудную клетку, брюшную полость, черепную коробку - всего покойника снизу доверху - под завязку - набили терпкими ароматическими травами. А его кожные покровы - пропитали тягучими янтарными смолами.
Позавчера - царедворец.
Вчера - подмосковный помещик с дурной репутацией.
Сегодня - Брюс стал ожившим мертвецом.
А завтра - его ждала Вечность...

Ему лишь требовалось довершить свою часть сокровенного таинства.
Произнести вполголоса безоглядное заклинание.
Перемежая его магическими совокуплениями букв, доходящих до сотни в одном слове. Некромант особо позаботился о том, - чтобы его набальзамированный мозг не утратил живительных функций человеческой памяти.
Брюс снова пошевелился, нащупал на правой руке свой любимый перстень, повернул его печаткой с изображением Соломонова храма к ладони - и зашептал беззвучно, одними губами:
«Призываю тебя, Высший Ум, Творец всего сущего, Сааыяхрзс, сотворивший четыре стихии и отделивший их друг от друга. Призываю Тебя, Бог богов, Отец Космоса, Повелитель Луны и Солнца, Творец семи планет, Кгееэгкьэ! Внемли словам моим, Всеблагой и Всемогущий Творче, ибо я есть Человек, излюбленный сын Твой, Гийббелоаум, равный Тебе, познавший сокровенное, сотворенный из всех четырех стихий. Гаайнэнг, Заяаргз, Снад снид паяардкз! Да вознесутся слова мои к небу, да разнесет их эхо земная твердь, да отзовется волной океан, да освятит слова мои огонь. Яакгкэ! Яакгкэ! Яакгкэ! Призываю в свидетели слов моих все четыре стихии и все семь планет. Мыыенгькхзмммъеггконъеээщшь!..»

С каждой новой фразой, с каждым новым словом, сползавшим с губ фельдмаршала, - он глубже и глубже погружался в неизъяснимо сладостное и доселе ему неизвестное состояние. Состояние раскрепощенного, блаженного восторга. Он догадывался, что оно означало. Это разум, вопреки всем земным законам повинуясь воле высших сил, покидал пробужденное от вечного сна тело. Покидал, - чтобы никогда не возвращаться. Чтобы пуститься в независимое путешествие сквозь пространство и время.
…А набальзамированное тело Брюса - еще какой-то срок будет сопротивляться разложению.
Потом начнет покрываться пятнами. Пряные ароматы трав и смол перемешаются с запахом гниения. Черви - вездесущие попутчики трупов - отполируют Андреевскую звезду. Парадный камзол истлеет.
Век-другой верующие и безбожники будут стучать каблуками по каменной плите, - нимало не интересуясь сокрытыми под ней останками.
И однажды - чьи-нибудь бесстыдные руки откинут крышку полусгнившего гроба. Ради праздного любопытства. А в нем - обнаружится только скелет. С клочком седых волос на темени черепа...

Голова Брюса, нафаршированная снадобьями, изумленно кружилась. Мысли в ней - были неповоротливы. Путались, спотыкались, затаптывали друг друга.
Как упавший в ручей кленовый лист, - Брюс уносился по течению в Неведомое.
Его приветствовал псоглавый Анубис.
Божественные павианы склонялись в почтительных позах, - воздавая должное тому, кто изловчился пополнить собой сонм небожителей.
С обеих сторон проплывали лица друзей и недругов, родных и любимых - умерших и живых. Кого-то из них Брюс вспоминал регулярно. Кого-то - успел подзабыть.
Строго поглядывал на Брюса отец.
Мама, милая мама - ласково улыбалась и казалась совсем юной.
Чинно опирался на трость брат Роман.
Молчаливая жена Маргарита прижимала к себе обеих дочерей, - исподлобья всматривавшихся в отца.
Дымил трубкой жизнерадостный крепыш Джон Коулсон.
Грузно сидел в кресле Шереметев.
Размахивал бокалом, что-то без умолку кричал весельчак и дебошир Лефорт.
Усмехался в рукав Алексашка Меньшиков.
Татищев - протягивал горсть античных монет.
Учтиво приподняли свои треуголки сэр Ньютон и Лейбниц.
Руку с веером - для поцелуя - протягивала императрица Екатерина.
Вот царь Петр, стащив с Толстого парик, нахлобучил его на свою лысоватую голову и грозил, нахмурясь, кулаком.
Не то всерьез обезноживший, не то опять лукавящий Остерман, - сидел в носилках…
Все они и еще множество людей, с которыми судьба сводила Брюса, - обступили его, хватали за локти, требовали чуткости, что-то говорили наперебой.
На подмогу к ним - подоспели ученые мужи постарше. Те, с кем фельдмаршал разминулся в веках, - но встретиться мечтал беспрерывно.
Оба Бэкона.
Роберт Бойль.
Кеплер.
Гюйгенс.
Архимед.
Платон.
Цицерон.
Мартин Лютер.
Эразм из Роттердама.
Вергилий.
Царь Соломон с Мастером Херамом...
Следом появились развеселый король Дагоберт, Карл I и Мария Стюарт, - держащие в руках свои отрубленные головы.
Боковым зрением Яков Вилимович ощущал присутствие Роберта Брюса. Жаль, он не подошел ближе…

Затем все смешалось. Наступила вызывающая тишина - и Брюс провалился в абсолютную темноту.
Он почувствовал, как поочередно подвергается испытанию всех четырех стихий.
Где-то в глубине зияющего чернотой провала - возникла светящаяся точка. Блистающая звезда. Она росла и набухала. Исподволь превращаясь в огромный слепящий солнечный круг. Его опоясывала череда планет…
И, наконец, на глазах у Брюса - родилась Вселенная.

Брюс почувствовал себя мотыльком у пламени свечи. Икаром, сбившимся с Млечного пути. Свет - ослепил. А жар пламени - полностью расплавил его. Как кусок металла в тигле алхимика.
На краткий миг - Брюс перестал быть.
И тотчас - его прожгло всепоглощающее ощущение осмысленности, насыщенности.
Словно пустой сосуд, наполняемый бесценной влагой, - разум Брюса принимал в себя непостижимое знание.
Каплю за каплей.
Это был самый расточительный дар.
Дать людям нечто большее - боги уже не могли.
Брюс - обретал - бессмертие.
Повторяя одно…
Ничто не разрушается и не исчезает, это только слова сбивают нас с толку...

трунить

ПРО ЛЮБОВЬ.

       Однажды я послал своей Мире:
       «Как хороши твои прохладные черты, твой снежный смех и колкие загадки. Мне нужно, чтоб - была хоть где-то ты; и я бы мог любить тебя украдкой.»
       И она прислала:
       «Дорогой, с тобой надо что-то делать. Мне очень стыдно, что я выгляжу в твоих глазах недоступной и холодной глупышкой. Может мне тебе отдаться?! Я уже на все готова! Если ты хочешь. Даже без любви. А то ведь и вправду кто-нибудь подберет - типа твоей Леры. Я думаю, ты не разочаруешься. Подумай! Целую! Твоя подружка.»
       Я подумал. Подумал - и отказался. Я думал у меня есть время. Я думал, что Мира тогда всерьез рассталась со своим любимым Колей. Я хотел, чтобы она отдалась мне по любви. Но любовь не помидор. На грядке ее не вырастишь. Хотя Мира - заявляла обратное. А Коля - не унимался. Не смирился с разлукой с ней…
       Они поженились…
       И все-таки Мира меня ревновала.
       Не любила.
       И ревновала.
       Не зря она частенько упоминала про Леру.
       Эх, Мира, моя неподражаемая собственница. Я скучаю по тебе. Только по тебе, любовь моя. Я скучаю по тебе! Не по Лере.
       Лера - это директор певца Сальвадора. Я познакомился с ней через месяц после того, как полюбил Миру.
       Спустя смерть, я уже не знаю, любила ли она меня. Хотела - точно. Пока я платонически общался с Мирой - она одолевала меня неординарными, откровенными СМС. Я, как профессионал, их высоко оценил. Особенно меня умилил один ее ловкий телефонный трюк. На протяжении всего моего виртуального романа с Мирой, - Лера еженощно присылала мне одно и то же сообщение. Ровно в 00.00.
       «Подбираю брошенных поэтов. Звонить круглосуточно. Лера.»
       Лера…
       Она была абсолютно уверена, что Мира меня бросит. А Мира ее подвела. Она - не бросила поэта. Она вышла замуж. За преуспевающего владельца туристического агентства.
       Лера…
       Мира неоднократно призывала меня завести любовницу. Я не скрывал своего прошлого. Она знала, что я - беспрестанно самоутверждающийся бабник. Не отъявленный. Не прирожденный. По убеждениям. И Мира не уставала повторять, что беспокоится за мое сексуальное здоровье. Ее - будто бы пугало мое продолжительное воздержание. Я даже пообещал ей над этим подумать. Потом, было, пообещал найти пастельную партнершу. Потом, было, пообещал ей изменить.
       Изменить Мире.
       Коль скоро я не могу ее разлюбить, - вменю себе в обязанность ей изменить.
       Изменить Мире.
       Когда я признался ей в знакомстве с Лерой и моих половых планах насчет нее, - Мира прислала:
       «Я тебя придушу!!!»
       На комментарии я не поскупился:
       «Милая, душевная смутьянка, в жизни столько подлых перемен. У любви - не верная изнанка, если верность - требует измен.»
       И еще:
       «За что ты хочешь придушить меня, тигренок?! Ты же - не любишь! Не - ждешь! Просто читаешь, просто слушаешь: как люблю тебя - я, как спиваюсь, как распадаюсь на части, как теряю все, всех… А Лера, Лера - не такая. Она не скована бездушными принципами, не связана праведной жизнью. Обещаю, завтра я исполню твое желание и пересплю с ней. На зло тебе. На зло твоему мертворожденному мнению, что секс с «другой» женщиной способен что-то переменить между нами. Л.Т.М! Твой вынужденный изменник.»

       Но с Лерой я - тогда - не переспал.
       Хоть она и приехала ко мне. Соблазнительная. Непорицательная, проницательная и прорицательная. Настроенная. Настроенная на мои умелые, не ограниченные страстью ласки. На мой вздорный невнятный характер. На мою чуткую честную и бесчувственную приязнь к ней. На «Л.Т.М!», что сокращенно означает: «Люблю Тебя, Мира!»…
       После бесконечного, трогательного часа нескромных, взаимоприятных и обаятельных объятий и поцелуев - я предложил Лере крепкий кофе-брейк и пошел на кухню. А Лера пошла домой. Это меня не красит. И: за девять с половиной месяцев до смерти - я поправил свою погрешность. Но только физически. Не - морально. Найдя Леру, переспав с ней и даже причинив ей череду неподдельных оргазмов, - я не устранил ее обид на меня и не удостоился ее ветреной, холостяцкой дружбы. Хотя я желал бы дружбы только с такой женщиной.
       А любить хочу - одну Миру.
       Я и Лера - по своей природе - непередаваемо похожи.
       Я и Мира - по своей природе - безнадежно различны.
       Лера - самовоспитуемый подонок женского рода.
       Мира - самоодураченная праведница и латентная девственница.
       Жаль, что я и Лера не удосужились стать друзьями. Зря возомнили себя соперниками на ниве селекции земных грехов. Могли бы превосходно посоюзничать, и, - растравливая израненные сердца друг друга, - исковеркать немало непуганых душ.
       У Леры - тоже был персональный зуб на любовь.
       У Леры - тоже был в голове заразный беспорядок.
       Это я про взаимоотношения полов. Которые мы с ней часто обсуждали.
       При жизни - мне довелось прослушать впечатляющее множество женских историй. Я всегда ценил их, как иной скряга, ценит бесцельно накопленные денежные знаки. Я их просто складировал. Не учитывал. Не анализировал. Не классифицировал. Чем больше я познавал женщин, - тем меньше я стремился применить на практике свою вполне сносную осведомленность в их элементарных секретиках, ужимочках и повадочках.
       Кроме, как с Лерой, - я никогда не стремился отрекомендоваться женщине ради дружбы с ней. Мое общение с самками человека - как правило - обуславливалось двумя стандартными причинами. Либо я надеялся на новый секс. Либо - на новый заработок.
       На свою беду, в сфере распределения материальных благ, - мужики уже лишены судьбоносных привилегий. Эта суровая и пошлая истина. И мне на нее плевать.
       Конечно, есть истины иного свойства. На них - мне - не плевать. Да, не скрою, - их я выуживал из разговоров с женщинами, что шли со мной на контакт. Но, повторяю, - причины возникновения этих контактов и их следствия - зависели, исключительно, от меня. Разговоры с женщинами - это побочные эффекты от любых форм общения с ними. Кого-то они раздражают. Мне - они - никогда не вредили. Однако и не приумножали численность предлогов - гоняться за каждой юбкой.
       Совокупление и работа - вот парочка окончательно стоящих аргументов для систематического пересечения разнополых индивидуумов.
       Есть еще дети. Но тут - не над чем размышлять, грустить и зубоскалиться. Надо - просто размножаться. Иначе - вымрем. И некому будет довести нашу проклятую планету до идеального уничтожения.
       Есть еще любовь. И с ней - сложнее. В ней - нет очевидной пользы. В ней нет никакого отчетливого смысла. В ней есть только сплошные противоречия, нестыковки, неувязки и прочие непонятности.
       Помнится, я спросил Леру, что ощущает женщина к мужчине - в древнейшей из неразрешимых ситуаций, в которые любовь вечно ставит наше недалекое человечество. Этот вопрос я пихал в сотни женских ушей. Но лишь Лера угомонила мое любопытство.
       Когда женщина крепко не любит мужчину, любящего ее непоправимо, - она испытывает к нему - чувство щемящего превосходства.
       На мой натасканный взгляд самопровозглашенного подонка, точнее не скажешь. И обиднее - тоже.
       Когда мужчина крепко не любит женщину, любящую его непоправимо, - он испытывает к ней - чувство вины.
       Эти умозаключения проистекают из моей личной статистики.
       С ними я жил и умер. С ними же - я влачу сегодня жалкий крест призрака-параноика, вознамерившегося овладеть навыками проповедника.
       Призрак-проповедник!?
       Милая моя шлюха, попроси почитать про Миру. Избавь меня от блажи читать проповеди.
       Я снова в своей квартире. Сюда нас притащил Амур. Моя мама, отец, дед и младшая сестренка, справив девятый день, - вернулись в Болгарию.
       Моя квартира пуста, чиста и брошена. Она мне не нравится. Здесь трудно думать про любовь. В плену моих детских фотографий, в плену зеркал, где я больше не отражаюсь, в плену воспоминаний о моих бесстыдных сексуальных победах, в плену странных строчек, рожденных в моем криводушном мозгу для любимой Миры…
       
       Нет. Про любовь - надо думать при жизни.
       При жизни - крайне предусмотрительно много думать про любовь. В любви столько исключений из правил, - что, исключительно, благодаря любви, любое житейское правило дает сбой, или не работает вовсе. А значит и не стоит соблюдать эти сломанные любовью правила, - как их не обзови: нравственность, мораль, ****ство с добродетелью, милосердие со справедливостью, возмездие с предательством, честность, порок, бескорыстие, самоотречение…
       Ничто так не притупляет чувство свободы живого человека, как приземленный дым общепринятых житейских правил. Ничто так не обостряет его, как любовь.
       Если речь идет о настоящей любви.
       Настоящая любовь - это яд избранности, яд вседозволенности. Она - крылья Икара, подымающие и возвышающие нас над остальными, несущие к запретным для человека пределам, на самое дно вражеского неба, - прямо к солнцу, - прямо к чарующей гибели, скрадывающей изворотливую грань между добром и злом.
       Если речь идет о настоящей любви.
       Любя - можно столько оправдать.
       Любя - по-настоящему.
       Не это ли мне надо?
       Не оправдания. Нет. Любви. Настоящей любви. Ее неоспоримого присутствия в моей досмертельной жизни.
       Престарелый сопляк с перепелиными крыльями - отменный агитатор и пропагандист своих мифических идей, теорий и практик. Моя беспрекословная вера в безукоризненность Миры, в нерушимую любовь к ней - пошатнулась.
       Я понял это здесь. У себя дома.
       Аналитически обводя глазами свою спальню, - я вскользь взглянул на памятную книжку, лежащую на тумбочке возле кровати. Ненавистный томик стихов Макара Вильденрейтера. Милейший томик моих стихов. Отверженных мной. Проданных. И не забытых.
       Предисловие к ней написала моя давнишняя подруга.
       Лили Ивановна Блюменбаум.
       Она - известный литературовед, переводчик и критик.
       Она - старше меня на 12 лет.
       И еще: она красива неуловимой, вкрадчивой красотой Мирны Лой в «Тонком человеке». Куда заведет ее неуравновешенный облик - неведомо и ей самой. Может, в оазис с необременительными наслаждениями. Может, в зыбучие пески разрушительных страданий. Никакими словесными кривляньями мне не высказать, - какая непреодолимая зона отчуждения всегда опоясывает эту складную, бледную еврейку. Такая красота - из века в век - принуждает робеть и, немея, пятиться даже первостатейных отморозков. Будто Лили Ивановна, сродни посвященным некромантам Древнего Востока, - при всякой встрече с кем-либо, - незримым сиюминутным жестом очерчивается защитным магическим кругом: нечисть от нее шарахается, праведники - пристыжено тупят, отводя озверевшие глазища.
       И еще: Лили Ивановна недурно подучила меня сокровенным секретам подлинного литературного мастерства. Благодаря ей, - я перестал быть талантливым халтурщиком. Благодаря ей, - я готовился стать талантливым создателем, действительно, приметных и самобытных произведений, достойных зависти не только бездарей, но и заслуженно превозносимых авторов; то, что хорошо написано, - имеет право рождать зависть у кого угодно.
       …Я звал ее Лиливанна. Я познакомился с ней еще абитуриентом. Она была в приемной комиссии. Потом - долговременно и нудно что-то мне преподавала. Но в институте… я не был готов учиться у нее науке быть писателем.
       Учился я плохо и нерегулярно. И все пять лет - Лиливанна остервенело предохраняла меня от выдворения из института. Я неизменно ее подводил, подставлял, избегал, обманывал, не понимал. Но я всегда был ее любимчиком.
       Ничего большего - она и не требовала.
       Вслух.
       Она жаждала видеть меня выпускником литературного института, - я оказал ей милость.
       Получив диплом, я безмятежно предал ее надежды: улизнул в неизвестность и жил, как придется.
       Десять лет - в чужих песнях и стихах. Восемь лет - в чужих поздравительных открытках. Три года - в чужих СМС… Везде, где платят. Везде, где у меня есть богатенькие знакомцы, которым могут понадобиться мои поэтические услуги. В коммерческих масштабах.
       Мы снова встретились за три года до моей смерти.
       Что возникло тогда между нами - обмозговывать пока не берусь.
       Худо уже то, что, едва взглянув на книжку с предисловием Лиливанны, - я отпрянул от нее, как от чумной. И пришибленно двинулся в гостиную, надеясь спровоцировать шлюху на прослушивание шестого стихотворения, посвященного Мире.
       Мысли о Мире уже не преследуют меня.
       Теперь я - призрак мертвого поэта - преследую мысли о Мире.
       Мне не скучно без них. Без них - мне страшно.
       Поэт - это любимое, но позабытое дитя Господа.
       Как ты там, Мира?
       Как ты там - без меня?
       Я люблю тебя…
       А ты даже не знаешь, что я умер.
       Кроме редкой СМС-переписки с ее двоюродным братом, - у нас не сохранилось иных способов связи с общими знакомыми. Со дня моей смерти минуло всего 12 суток. Еще не скоро кто-то догадается справляться обо мне. Разве что какой-нибудь случай прольет кладбищенский свет на причину моего всеобъемлющего затишья. Моя мама, отец, дед, младшая сестренка - в Болгарии. Брат Миры - и того дальше. Кроме Дениса - друзей, к счастью, нет…
       Одна Лиливанна в курсе…
       Она всегда была в курсе.
       В - курсе - меня.
       И на первом курсе.
       И на пятом.
       И - после…
       
       …Кухня. Амур сушит крылышки над газовой плитой. Сосредоточенно поедает столовой ложкой майонез. Надменно и нечасто попукивает. Раньше - попукивал еще реже. Мой майонез - на перепелиных яйцах.
       Шлюха преданно смотрит мне в рот.
       Я, с любопытством ценя ее доброе сердце и впервые запинаясь, читаю:
       
Спрячься в тени тишины.
Я тебе прошепчу из снов
Несколько слов о любви,
К которой я не был готов.

Выслушай сквозь листопад
Недоверчивых букв о том,
Как я истерзанно рад
Не знать с кем ты таешь вдвоем.

Татуированный мозг
С кровоточащей буквой «М»
Бесится, будто он волк,
Не зная - загнали зачем.

Падает небо в глаза.
Снится мне твой дождливый смех.
Губы морозят слова
Про ту, что напраснее всех.

Смилуйся и подскажи,
В чем забавы твоей резон?
Ласки в ответы сложи,
Не бойся, ведь я только сон.

Ну, а во сне, как вода
Я прольюсь в твоих глаз секрет,
И зацелую до дна,
Глотая твой женственный свет,

И до кошмара продлю
Нашей «маленькой смерти» звон,
И до беды долюблю,
Но это лишь мизерный сон.

Что все же сниться тебе
Рядом с тем, кому так везет?
Черти гнездятся во мне,
И ждут свой чертовский черед.

       Прочитав, - наиграно раскланиваюсь перед потусторонней публикой и возвращаюсь в спальню. К своим истокам. К своему детству мальчика-паиньки, - лет с четырех опрометчиво пристрастившегося к рифмоплетству…
 
       Книги, фильмы, компьютер.
       Рождение, жизнь, смерть.
       Молоко матери, водка, святая вода священника.
       Игрушки, ****и, мертвецы.
       Дом, милый дом…
       
       А мог быть обычным.
       Тихим, мирным, безоблачным.
       Как и я.
       
       Если бы не два жалких письма.

       Не пишите писем, - на них могут ответить.
       Если бы когда-то мама не отправила в «Пионерскую правду» мои стишки, - мне бы никто не отказал в праве вырасти поэтом. Даже единожды. И я бы и не вырос.
       Но мне – отказали.
       Дважды.
       Мне не оставили выбора.
       
       Тогда - я еще не был пионером.
       Мне было лет восемь.
       А писем было - два.
       Они и сейчас здесь. Вот тут. В третьем нижнем ящике компьютерного стола. Утрамбованные между страницами «Метаморфоз» Апулея. В аутентичных конвертах советской эпохи. На аутентичных листах - с фирменной «шапкой» «Пионерской правды» и ностальгической памяткой юнкора.
 
       В оригинале они выглядят следующим образом:

       «Дорогой пионер!
       Ты пробуешь сочинять стихи. Молодец! Серьезно работаешь со словом. Одно из твоих стихотворений - о мире. Спокойствие на земле дорого всем честным людям. Каждый день в редакцию приходят письма со стихами и рассказами, посвященными отстаиванию жизни на земном шаре. Пишут взрослые и дети. Все работы нет возможности опубликовать. Не огорчайся, что не увидишь свое стихотворение на страницах газеты. Главное в том, что ты растешь человеком искренним, отзывчивым. Будь всегда таким.
       Порадовались мы тому, что ты бережно и нежно относишься к сестренке. Прочитай ей свое стихотворение. Она будет очень рада.
       Хотелось бы, чтобы в твоих стихотворениях было больше собственных, конкретных наблюдений.
       Желаю тебе всего самого доброго!
       Корреспондент …(подпись) О.Садулина.»

       «Дорогой пионер!
       Ты пробуешь сочинять стихи. Молодец! Серьезно работаешь со словом. Теперь более чутко будешь прислушиваться к разговорной речи. Да и, читая книжки, заметишь красоту слова.
       Стихотворение «Мама» расскажи своей маме. Она будет очень рада.
       Ты по-своему рассказал и о защите мира на Земле.
       Все честные земляне хотят уберечь нашу планету, поэтому объединились в борьбе против угрозы ядерной войны.
       Советское правительство делает все, чтобы отстоять мир.
       Дети Земли тоже активно действуют вместе со взрослыми.
       С 9 мая 1984 года акция «Салют, мир!», в которой участвуют пионерские организации социалистических стран. Итоги ее подведут в дни XII Всемирного фестиваля молодежи и студентов летом 1985 года. Акция «Салют, мир!» входит в международную эстафету патриотических дел «Память», посвященную 40-летию Победы.
       /см. на обороте/
       Пионеры нашей страны, участвуя в акции «Салют, мир!», тем самым будут готовиться к фестивалю, который состоится с 27 июля по 3 августа 1985 года в Москве.
       В сентябре начнется Всемирная эстафета мира детских организаций в странах Африки, Азии, Европы, Америки и придет в Москву в дни фестиваля.
       Вот видишь, все: от мала до велика – поднялись на защиту нашей планеты Земля.
       И ты со своим пионерским отрядом можешь участвовать в акции «Салют, мир!»
       Будь всегда отзывчивой, любящей людей.
       Желаю тебе всего доброго!
       Корреспондент …(подпись) О.Садулина.»

ПРИЗРАК ПРОТИВ ПРИЗРАКА.

       Эти письма к ребенку-поэту сбивают меня с толку. Идея рассказать о себе начинает казаться мне непозволительно никчемной.
       Что я делаю?!
       И ною, и ною, и ною. Во мне нет изюминки. Во мне нет притягательности. Я - похотливая тряпка, не достойная ни малейшего интереса к своей унылой персоне…
       Я ж был поистине талантливым мужиком. А из моей заикающейся, невразумительной повести выходит, что я, кроме того, как – погрязнее совокупиться с кем ни попадя, - больше ни к чему в жизни не стремился.
       Да, я умер. И умер сравнительно недавно. Еще не пообтерся в мире мертвых. Я - бесплотный призрак. Телесные удовольствия для меня недоступны. Волей-неволей приходится поминать всуе свои любовные похождения. Но их концентрация в моем повествовании дошла до немыслимого предела. Мне не нужна трех-иксовая опера.
       Неужели Лиливанна ошиблась, - и к прозе я не приспособлен?
       Мне видится, что подобный текст, оттолкнет от меня читателя уже на третьей его странице.
       Мню себя большим оригиналом?! Но мне никогда не сравнится с великими литературными похабниками, уровня развратного маркиза или Генри Миллера. На дневниковых сайтах таких… графоманов…
       Из моей жизни можно было сделать произведение искусства. Жаль только, что никакой жизни в данном тексте я пока не наблюдаю. В нем нет обычности, нет сюжета, нет интриги, нет меня, как такового. Зачем я вру, что кроме сочинения безымянных рифм, - ничем никогда не занимался?! Считаю это нормальным занятием для нормального мужика?! Думаю вызвать у кого-нибудь сочувствие бесконечным, инфантильным смакованием своей несчастной любви к Мире?! Ха! Такому, каким я выставляю себя в своем тексте, - не место в сердце вменяемой женщины. Такого! - нельзя полюбить! У меня вообще-то были иные отношения с женщинами помимо примитивного секса? Неужели я никогда не дарил цветов сердечной подружке, не робел у подъезда возлюбленный, не ревновал, не немел, заслышав за углом знакомые шаги? Неужели я всегда устраивал из любви бездушное сафари? Мое прошлое выглядит, как скотный двор в период сезонного спаривания.
       
       Вот ведь… участь неблагодарная. Но не бросать же свою жизнь на полпути. А еще и смерть была…
       Итак. Попробую быть жестче, литературнее и корректнее в плане фактурной краткости. Пока опять на баб не сорвался.
       Взглянем на меня иначе. На того, который тут столь бездарно корчит из себя призрака. Какой он, к черту, призрак?! В первую голову - я - поэт! Причем со стажем. Из вундеркиндов он…
       Как вам, к примеру, такой стишок четырехлетнего ребенка:

Заинька милый
Лежит без могилы.
С пулей в шкурке
Конец прогулке…
 
       Да…
       
       Как следует из двух приведенных выше писем к ребенку-поэту, - сходу я в поэты не попал.
       Любой другой мог бы смириться, - и переключиться на что-то более приземленное.
       Даже мать с сестренкой приуныли, поглядывая по сторонам в поисках каких-нибудь спортивных секций и кружков пониже высокой литературы.
       Но я - не отступился.
       Я - стоически продолжал совершенствовать себя в работе со словом, как тот еще Мартин Иден. Хоть и был значительно моложе моего любимого персонажа Джека Лондона. И - везучее.
       То, что могло бы забыться, как и прочие детские забавы, я зачем-то – из-за сиюминутной обиды на «Пионерскую правду» - превратил в свое пожизненное призвание.
       И посмертное – тоже.

       Жаль, что пущенное на самотек детское упрямство дает порой – не те всходы.

       Как вам, к примеру, следующий факт?
       Ровно за неделю до открытия XII Всемирного фестиваля молодежи и студентов - летом 1985 года - в «Пионерской правде» - я с благодарным восторгом нахожу свои ранее отвергнутые стихи. Уже утром следующего дня я с триумфом принимаюсь в редакции прозревшей газеты. Со мной - моя счастливая мама и рукопись сборника стихов в количестве ста штук.
       Удача вышла из тени…
       Поэт - почетный гость фестиваля.
       Любимая игрушка СМИ.
       Вездесущий попутчик конечного генсека КПСС, - и власть имущих поскромнее.
       Далее и вовсе вкратце…
       После фестиваля - четыре полноценных года всеобъемлющей славы. Даже квартиру выделили.
       А потом…
       Нет. Я не исписался. Напротив.
       Просто родина у поэта сломалась. Целая родина! СССР - сломался…
       Когда через три года я поступал в литинститут, - поэта уже почти никто не узнавал в лицо. Хотя совсем недавно моя культовая физиономия по популярности не уступала Хрюше со Степашкой. Если же кто и находился при твердой памяти, то подобное узнавание поэта только тяготило. Меня зримо жалели. Даже глаза отводили. Не секрет. Много их таких - вундеркиндистых - после распада СССР по миру пустили. Судьба их не завидна. Иногда - непередаваемо ужасающа. Не до обид. Ведь я бесповоротно решил стать поэтом. Живым. Профессиональным. А где-то на краю моего подсознания уже начинали набухать мысли о прозе. Но больше никакой славы!..
       Поэт - любимое, но позабытое дитя Господа. Когда тебя забывает Господь, купи себе шлюху, и подавись «Птичьим молоком».
       И куда девались мои детские амбиции?
       Кто и когда сделал мне прививку от славы?
       Я ж обожал всю ту мишуру всенародной любви к маленькому гению. Артек. Золотые пески Болгарии. Полновесная заграница - вроде Италии с Францией. Подарки, лимузины к гостиницам, благосклонные взгляды старших девчонок…
       А потом…
       Нет. Я не исписался. Напротив.
       Стихи лились ручьем. С крыши я не шагнул. В петлю не полез. Никакого хрестоматийного стремления к самоубийству. Жить - хотелось. Зачем удобрять московские погосты лишними поэтами?
       Я обиделся на тупых взрослых. Надломился. Смирился. Сленился. Размечтался стать поэтом-невидимкой. Думал, таким образом, я отомщу миру за его невнимательность к талантливым подросткам. Думал, трудолюбиво служа плагиаторам, - именно я буду манипулировать их признанием у вымирающей толпы любителей изящной словесности. Думал, через них - я стану закулисным господином умов всех тех несчастных, кто еще не разучился грамотно читать по-русски, хоть они этого и не заслуживают.
       Но, дежурного пророка из меня не вышло.
       Поступив в институт, - я отрекся от мирской славы.
       На третий день учебы - познакомился с Макаром Вильденрейтором. Он учился на два курса старше меня. Он тоже - из бывших вундеркиндов. Правда, в отличие от меня, Макар исписался подчистую. И, в отличие от меня, слава ему была нужна до необъяснимости. Вот он и рыскал повсюду, вынюхивал, - где б ему сговорчивых, а главное, талантливых стихотворцев завербовать.
       Так я и живу. Вру про любовь. Десять лет - в чужих песнях и стихах. Восемь лет - в чужих поздравительных открытках. Три года - в чужих СМС… Везде, где платят. Везде, где у меня есть богатенькие знакомцы, которым могут понадобиться мои поэтические услуги. В коммерческих масштабах.
       
СМЕРТЬ ПРОЯСНЯЕТСЯ.

       Пока я бестолково препирался с самим собой, - шлюха с упоением слушала, как Амур декламирует стихи Макара Вильденрейтера. Из сборника, найденного у меня на тумбочке возле кровати. Положительно, пробил час поэзии. И чьей?! Моей!
       Я - мертв.
       Мои стихи живы.
       Почему, - чтобы они стали живыми, я должен был умереть? Или стихи мои были живы всегда? Я предал их. Продал. И вот она - месть. Мне отомстили брошенные мною стихи. Живые стихи. Будто живые женщины, отвергнутые и униженные: которых проиграли в карты или всего-то разлюбили.
       А любил ли я когда-нибудь свои стихи так, как однажды полюбил Миру?..
       
       - Снова за самоедство принялся? - буднично спросил Амур.
       - Есть варианты? - огрызнулся я. - Что мы делаем - тут? Что мы делаем - там? И сям? Не пора ли мне с миром упокоиться?
       - Упокойся с Мирой. Тогда и ясность образуется.
       - Да что с ней не так-то?
       - Все… - мечтательно протянул Амур, похлопал по сборнику моих стихов - мягко и уверенно, как хлопают по плечу лучшего друга перед рюмкой водки, - бережно уложил его на мой письменный стол, и с лукаво-злобной усмешкой выпорхнул на балкон.
       Через минуту Амур вернулся.
       Я не выдержал:
       - Карлсон вернулся!
       - Почему ты ее не трахнул?
       - Любил… - вмешалась шлюха.
       - Мог же! - не унимался Амур. - Она предлагала.
       Раздражение мое поутихло:
       - Сейчас бы я не отказался.
       - Эх! - прямо взвыла шлюха. - Я б Степку тоже сейчас приголубила. «Со всем обаяньем утраченной жизни…»
       - Кто-нибудь прекратит меня цитировать?! - прошипел я.
       - Не кипятись. Мне Амурчик уже отчитался. Надо ж было помереть, чтоб узнать, кто на самом деле заставил меня пролить столько женских слез над стихами этого Макара.
       - Господи! Есть ли на свете люди, которые не читают Макара Вильденрейтера?! Нет. Конечно, не я один на него сочинял. Так… Процентов на семьдесят. Кроме его последнего сборника. Самого превозносимого. В этом сборнике - весь я!
       - Расскажешь мне про Макара? - обнаглела шлюха.
       - Хватит про Макара! - с меня хватит.
       Амур утверждает, что ни ада, ни рая - не существует. А тут повальное наказание. Мои стихи мне все нервы истрепали. Они преследуют меня даже за гробом, словно мысли о Мире. Кому нужна эта смерть, если жизнь по-прежнему держит тебя за горло?
       Между тем, своенравный Амур куда-то собрался.
       - Вы со мной? - с вызовом спросил он. - Или остаетесь стишками маяться?

       Не видал богов упрямее, чем крошка Амур. Просто последуем за ним. Чтобы вскоре очутиться в Третьяковской галерее. На выставке парадных портретов эпохи Петра Великого.
       Подведя нас к одному из самых нелицеприятных полотен, - Амур, лихорадочно захлопав крылышками, провозгласил:
       - Его сиятельство… Яков Вилимович Брюс…
       Языческий божок поежился. Прочистив горлышко коклюшечным кашлем, он, было, вознамерился прочесть просветительскую лекцию о человеке с портрета.
       Я его опередил.
       - Мне известно, кто это.
       - Жаль. Хотел блеснуть. А зачем тебе, поэту, знать про Брюса?
       - Макар на нем однажды зафиксировался. Фильм снял. Документальный. Я написал сценарий. А тебе, стало быть, опять острых ощущений потребовалось. Бабки с пришельцами в тележках тебя уже не цепляют?
       И повернувшись к шлюхе, обещаю:
       - Амур тебе про него… после расскажет.
       - То бабки, а то Брюс, - раздумчиво уточнил Амур.
       - Охотно верю, - догадался я. - Колдун с Сухаревой башни и его бессмертие - это правда. Я правильно догадался?
       - С полуслова, с полуслова, - засуетился бог любви и выразительно уставился на шлюху: - Чего глаза дохлые на мужиков таращишь? Поговорить не даешь. Увязалась, дура! Кто тебя подыхать просил?!
       Шлюха укоризненно шмыгнула носом, и, натужно всхлипывая, удалилась в другой конец зала.

       Привычка не пытать зазря скрытного Амура - укореняется во мне все крепче. Откуда эта информационная гордыня. Как мне удается контролировать свое уязвленное любопытство? В кого я превращаюсь? Даже разговоры веду какие-то мертвые. Только мысли о Мире - пока живые…
       А еще - мне константно мерещится, что за мной кто-то наблюдает. С первой минуты моего фантастического перерождения. Мой призрачный рассудок - мне не по душе. Голова кружится. Мысли в ней - неповоротливы. Они путаются, спотыкаются, затаптывают друг друга.
       Призрак-параноик! Неплохой способ свести счеты со смертью. Если жизнь - тебя уже обсчитала и пустилась в бега.

       Тем временем, Амур предсказуемо немногословно говорит правду:
       - Он… Он хочет тебя видеть.
       Я не против.
       И в подтверждение этого - с шутовской церемонностью расшаркиваюсь перед мрачным портретом былинного чародея.
       Какие тут вопросы?
       Я - призрак.
       Властный, статный старик в напудренном парике - бессмертный Брюс.
       Он хочет меня видеть.
       Удивите меня края загробные!
       Удивите сильнее!
       Заденьте мертвеца за живое!
       Заставьте содрогнуться гниющее под землей сердце подонка…
       Конечно, если я когда-нибудь был истинным подонком?!
       Ума не приложу, откуда на меня снизошла столь пафосная аксиома. Но с семнадцати лет - я безоговорочно верю: оставить различимый след в искусстве - под силу одним подонкам. А я с десяти лет мечтал стать безукоризненным поэтом.
       Может, какой-то поп-идол напел. Может, старший товарищ по институту. Может, книжка - не та попалась. Я всегда много и бессистемно читал…
       Вот и про Брюса довелось.
       Кто-то скажет, - вздор.
       Кто-то скажет, - судьба.
       Я же не скажу ничего.
       Не лезьте в дела призраков.
       Пока живы.
       Мира, моя бедная живая Мира. Ты, умница, что не лезешь в мои дела. Тебе не по пути с призраком поэта, которого хочет видеть бессмертный Брюс.
       Он хочет меня видеть.
       Удивите меня края загробные!
       Удивите сильнее!
       Заденьте мертвеца за живое!

       - Заденут, - сканирует меня крошка Амур. - Скоро так заденут, - жить захочется.
       И мы снова куда-то уходим.
       По дороге, желая подбодрить униженную и навеки заинтригованную шлюху, я читаю ей стихотворение, посвященное Мире. Последнее. Седьмое.
       Семь листков бумаги.
       Семь встреч с Мирой.
       По иному поводу - мы не виделись.
       Может, я ее не добивался.
       Может, я за нее не боролся.
       Я всего-то ее любил.
       А она - нет. У нее не вышло…

Милая, куда-то делся год,
Мной наполовину позабытый, -
Нашей встречей, как кувалдой лед,
В середине лета перебитый.

Что это - удача, или нет?
Или сволочная чья-то шутка?
На тебе сошелся в шабаш свет,
Жизнь мою потратив за минутку.

Может, ты не нежная совсем.
Может, изуверская и злая.
Может, ты исчадие проблем.
Я ж тебя, любимая, не знаю.

Да и знать дотошно не хочу.
Просто ты, подружка, - вот такая.
Просто я с любовью не шучу,
До смерти тебя запоминая.

Пусть на свете кончится весь свет.
Пусть не станет ночи и погоды.
Для меня всего, как будто нет, -
Коль твоей любви не знаю коды.

За руку твою я не держусь, -
И не вижу целыми веками.
Только я на это не сержусь.
Просто ты, подружка - вот такая.

А пока я только вижу сны:
****ские и ласковые дремы.
В них - мы по-звериному близки,
Трахая друг друга удивленно.

В них мы пот и слезы мнем в ночи.
Я тебя в луну кручу и прячу.
Звезды, как бухие палачи -
Головы нам в месиво палачат.

       Стихи – посвященные Мире – кончились.
       А путь – наш посмертный путь – продолжается. Мне без разницы, каким образом. Но мы – едем на порожнем такси.
       Эх, таксист! Знаешь ли ты, что не пустой?
       Призрак мертвого поэта + призрак шлюхи + обезбашенный бог любви…
       Может ты, таксист, наркоман?
       Может, у тебя и фантазии-то нет…
       Вдруг я как закричу:
       - Амур, высади нас, ну высади, ты!
       - Разве это пожар? Видел бы ты горящий храм Артемиды! Или те кострища, что палил Александр Македонский…

       И все-таки – просьба моя была выполнена.
 
       Небольшая деревянная постройка на окраине Москвы – пылала необратимо и значительно.
       Необратимо и значительно – для меня.
       В первую очередь.
 
       Полчаса назад эта небольшая деревянная постройка на окраине Москвы - называлась «Товарищи».
       
       Ресторан «Товарищи».
       
       Тут я познакомился с Мирой, когда ее брат и мой школьный друг – за два года до моей нелепой смерти – приезжал в отпуск из заграничной командировки…

       - Тут, тут я познакомился с Мирой, - почему-то вслух и зачем-то обращаясь к шлюхе, произнес я с отчетливо уловимым налетом драматической грусти.
       Шлюха ничего не сказала.
       Амур нетерпеливо ерзал скамейке автобусной остановки.
       Толпа зевак и пожарников – своим бездарным и непоседливым присутствием - благополучно порочили гордое имя театральной массовки.
       Я – с мазохистским рвением искал в себе зародыш лицемерия.
       В невыразительном пожаре сгорало «родовое место» моей любви к Мире. А я - даже не мог больше припомнить ни одного СМС, приличествующее случаю.

       Мира. Я люблю тебя. Действительно, люблю.
       Просто стихи, посвященные тебе – кончились.
       Семь стихов, усердно прослушанных призраком сентиментальной шлюхи.
       Семь листков бумаги.
       Семь встреч с Мирой.
       По иному поводу - мы не виделись.
       Может, я ее не добивался.
       Может, я за нее не боролся.
       Я всего-то ее любил.
       А она - нет. У нее не вышло…

       И еще этот пожар. К чему он мне? Знак?
 
       Я мертв. Мира - счастлива с другим: живым, здоровым, успешным, обеспеченным.
       Я мертв. Мира - счастлива с другим: живым, здоровым, успешным, обеспеченным.
       Я мертв. Мира - счастлива с другим: живым, здоровым, успешным, обеспеченным.

       И еще – я снова заговариваюсь.
       Старая привычка.
       Я и при жизни, бывало, многократно повторял одни и те же фразы.
       Это означало лишь то, что изнутри моего поэтического подсознания - вот-вот вырвется наружу какое-нибудь полезное откровение.
       И я безрассудно выпалил:
       - Месть. Я хочу, я должен отомстить. Мира обязана пожалеть…
       Над моим левым плечом взвился Амур:
       - Пожалеть, говоришь? Месть? Превосходные слова. Значительные. Пошли?
       - Куда? – догадался я.
       - Мстить.
       Вопросы есть? Есть! Но я их не задаю. А бухтение недогадливой шлюхи - меня не касается.
       
       Опять такси. Опять пустое. Опять полное. Опять полуобморочное волнение в преддверие встречи с Мирой.
       Скоро я встречу Миру.
       Никаких сомнений.
       И бессмертного Брюса.
       Он хочет меня видеть.
       Удивите меня края загробные!
       Удивите сильнее!
       Заденьте мертвеца за живое!
       А еще - мне константно мерещится, что за мной кто-то наблюдает. С первой минуты моего фантастического перерождения. Мой призрачный рассудок - мне не по душе. Голова кружится. Мысли в ней - неповоротливы. Они путаются, спотыкаются, затаптывают друг друга.
       Какого черта я умер?!
       Бесследно. Безвозвратно. Бессмысленно. Как и те, - кто изобрел велосипед, атомную бомбу и лекарство против чумы. Или смысл все-таки есть? Но какой?!
       Умереть ради подведения жизненных итогов. Неслыханно. Против правил. Непоследовательно.
       Только так я думал до возникновения перспективы встретить бессмертного Брюса и смертную Миру.
       Теперь – я думаю иначе.
       Как?
       Мира покажет…

МИР ОТ МИРЫ.

       Можно ли привыкнуть к тому, во что нельзя поверить?
       Я не знаю.
       Я даже думать об этом не хочу.
       При жизни - я почти ничего не взял от жизни.
       После смерти – я готов взять от смерти все.
       Никаких сомнений.
       Пару минут назад я считал себя абсолютного оторванным от физического взаимодействия с миром живых. Амур - предложил поверить в обратное.
       Я и поверил.
       Шлюха – тоже.
       Как это все устроено, - пусть гадают авторы готических романов.
       Я и шлюха – просто взяли слова Амура на вооружение, и, буквально, почувствовали себя – заново родившимися призраками.
       Оказывается, - призраки могут в точности делать все то, что знают о них живые. То есть – ровно все то, что эти самые живые и делают при своей коротенькой, лишенной вразумительных, божественных инструкций, жизни.
       И не забудьте про переселение душ.
       Это когда призрак по каким-либо соображениям вторгается в тело еще вполне жизнеспособного человека, - и творит с ним, бог весть что.

       - Я вижу Миру… - вразумляю я себя, стоя на пороге детской комнаты.
 
       Перед тем, как попасть в нее, я предвзято исследовал квартиру своей любимой женщины. Вернее, - квартиру ее муженька. Справедливости ради, - обустроена она безвкуснее обители моей отзывчивой спутницы.
 
       - И я вижу Миру, - вторит мне шлюха. – Я представляла… Зачем ей… такие стихи?
       - Убедилась? – рявкнул крошка Амур. – А ну, брысь отсюда! Пусть тут поэт помстит, как следует. Нам ему под ногами мешаться нынче не с руки. Мне пора на работу. А тебе… Сама придумаешь куда. Зря, что ли, я вам ваши неограниченные призрачные возможности раскрыл? Делай с ними что-нибудь…
       - И на Степочку глянуть можно? – захлопал в ладоши оживившийся призрак шлюхи.
       - Святая шлюха! – и прыжком поправив набитый стрелами колчан, чем-то разгневанный Амур покинул квартиру Миры.
       Шлюха – за ним.
       - Стой! – обернулся к ней Амур, уже вызвавший лифт. – Прихвати майонез. Если есть, - оливковый.

       Дверь – захлопнулась! Мои попутчики ушли.
       Прямо сквозь меня в коридор вымахнула встревоженная Мира.
 
       Что, подружка, страшно?
       Небось, не веришь в «буйство духов»?
       А что тогда произошло?
       Кто хлопнул входной дверью?
       Держись у меня.
       Я вернулся, любимая!
       Больше никаких СМС.
       Больше никаких стихов.
       Отныне – буду только я.
       Я – сам.
       Всемогущий.
       Безжалостный.
       Отвергнутый.
       Нелюбимый.
       Мертвый.
       Влюбленный…

       Скоро вернется со службы твой муженек. Ужин на плите. Я не чую его запаха. Но, бесспорно, он отменный. Мира, ты апокалипсически вкусно готовишь. Даже лучше, чем моя мама.
       Жаль. Ты готовишь - не мне.
       Сейчас - я с превеликой усладой отведал бы твое неподражаемое «заливное» из кролика. Или вареники с киви.
       А еще: я съел бы сейчас маминых фаршированных болгарских перцев. Огромных. Жирных. Острых.
       Острых, - как мое желание заставить эту обрюзгшую тварь пожалеть, что бросила настоящего поэта - ради своих бессмысленных материнских забав и пресыщенной супружеской жизни с преуспевающим владельцем туристического агентства…
       
       Обрюзгшая тварь?
       Я, правда, сказал «обрюзгшая тварь»?!
       Мира…
       Зачем я здесь?
       Зачем я смотрю на тебя? Ты уже оправилась от испуга, причиной которого стал непонятный шум в коридоре. Но ты не суеверна. Ты почти уже забыла о нем. Ты идешь на кухню. Хорошо, что не в детскую. Я не желаю видеть твоего ребенка.
       Мира, любимая моя Мира… Я не буду устраивать в твоей дурацкой квартире призрачный погром. Квартира – не виновата. Виновата - ты, Мира…
       Я разгромлю твою жизнь.

       Эта мысль едва родилась во мне. Но, коли так, - она уже не умрет. Никакие мысли не могут умереть в сознании уже умершего человека. Согласен, невозможно мстить любимым людям – пока любовь к ним – необъяснима и беспричинна. Пока она – просто – есть. Пока она – неотступна, незабываема и непреодолима.
       Мира, моя любимая Мира. Ты не читала Петрарку. А, между прочим, – он писал, что свою любовь истолковать умеет лишь тот, кто слабо любит.
       Почему-то я ему верю…
       Именно этим я и занимаюсь все свое последнее, призрачное время. Я – пытаюсь – истолковать – свою любовь.
       И ты знаешь? Кажется, у меня начинает получаться…
       С ума сойти! Мира! В конце концов, люблю ли я тебя? Или я всегда любил – твою умопомрачительную нелюбовь ко мне?!

       Мира, как неуклюже ты передвигаешься по кухне. Волосы твои великолепно уложены. Эфирный шелк мятого халата скрупулезно копирует затейливый узор «апельсиновой кожи» на твоей обвисшей заднице. А грудь?.. Я никогда ее не трогал, Мира. Я никогда ее не видел. Сейчас я мог бы играючи распустить цветистый поясок, которым ты столь кокетливо подвязала свои выдающиеся молочные железы, - и сквозь твой первозданный страх – разглядеть и облапать тебя - всю…
       
       Не бойся Мира. Высокая, курносенькая, кареглазая Мира. Накрывай спокойно на стол. Присядь на табуретку передохнуть, пока не проснулось твое ****ское чадо. И жди, жди, жди своего урода. Может, что новенького принесет. Может, еще пачку денег. Может, бесплатную путевку на Бали.
       Чу, прозвенит звонок. Ты понесешься открывать. Объятья, словечки ласковые, ритуальный мужнин поцелуйчик - в твои пухлые, по-рубенсовси очерченные губешки, Мира…
       Ну что ты сиднем сидишь, дура чертова?
       Думаешь, понравиться ли твоему Коленьке ужин?
       Лучше обо мне подумай. Обо мне!
       Вспомни – меня!
       Достань из тайника мои стихи. Перечитай…
       Что, решила котлетку продегустировать? Не суховата ли?!
       Похоже, шлюха была права. Зачем тебе такие стихи?
       Наконец-то, они кончились…

       Не бойся, Мира. Не смотря ни на что, - я поэт. И если я себя не обманываю, - в твоем любовном концлагере – негде выплеснуться моей поэтической мести.
       
       Невыносимо каждодневное общение с простыми людьми для того, кто знает иные миры.

       Мира, моя любимая Мира. Ты не читала Петрарку. А, между прочим, - он писал, что можно и прекрасное любить постыдно.
       Ты ведь – всегда – была - прекрасна. Правда?
       Потому что меня никогда не занимала твоя внешность. Я никогда не мог припомнить ее так, - чтобы ты - как живая - встала у меня перед глазами. И любить тебя - «постыдно» - я тоже никогда мог.
       Какая постыдная непоследовательность.
       Когда-то я написал своей Мире:
       «А ничего у нас не кончилось, раз ничего не началось…»
       Через минуту пришел ответ:
       «Ну и когда хочешь начать?!»
       
       И я ухожу.
       А мог бы дождаться твоего Коленьку. Влезть в его тщедушное, холеное тельце. В его недалекий мозг. И устроить такое!
       К примеру, могло произойти следующее…
       Вбегает твой Коля в детскую. Хватает за родную ножку свое убогое дитя - и бегом с ним на балкон. Там залихватски крутит ребеночка над своей кучерявонагеленной головой и… - как запустит его в сторону дома напротив…
       Хотя…
       Это можно было бы сделать после. После его измены. Ты ж, Мира, измен, помниться, не прощаешь.
       Что бы ты почувствовала, когда, возвратившись с дитятей с ежевечерней прогулки, - вдруг обнаружила бы своего муженька беснующимся между мускулистых ляжек твоей лучшей подруги Гали?
       Тогда и невинного младенчика можно было бы пощадить. Тогда бы он мне и целехоньким сгодился. Коленьке – развод. А я – в малютку твою - со всем уважением - вселяюсь…
       
       - Пошли, рыцарь мертвого образа. Брюс ждет, - и вот уже Амур вытаскивает меня на улицу.
       Дорога дальняя.
       Усадьба Глинки.
       Мира снова вышла сухой из воды.
       Я же, - будто вышел - из любви - к Мире.
       Этого не может быть…
       Но ведь и призраков – не бывает.
       Нет.
       Мне такой катарсис не по плечу.
       И потом. Кого ж тогда я люблю – вместо Миры?
       
       - Скоро постигнешь, - влезает в мои мысли Амур.
       - Куда ты дел шлюху? – обижается призрак.
       - Скоро постигнешь, - и Амур с азартным хохотком жмет на тормоза.
       Оказывается, языческий божок любви – знатный шоферюга. И угонщик – тоже.
       Оказывается, меня – действительно - хочет видеть бессмертный Брюс.
       Удивите меня края загробные!
       Удивите сильнее!
       Заденьте мертвеца за живое!

       Амур сказал, скоро постигну…
       Ему ли не знать, - что мною все давно постигнуто. В смысле моей ошибочной любви. Пресловутая стрела Амура, пронзившая меня в пьяном угаре моей бесшабашной жизни, предназначалась – не Мире.
       Жаль, смертельно жаль в этом признаваться.
       Зато мне ничуть не жаль признаться в том, - что на месте Миры – всегда была та, - о которой я меньше всего думал, - как о своей единственной и неповторимой возлюбленной.
 
       Лиливанна.
       Лилия Ивановна Блюменбаум.
       Она.
       Она.
       Она.
       И никакой интриги.
       Не вышло.
       А сколько я тут лицемерных словесных слез пролил по Мире.
       Позер.
       Самолюбователь…
       Ох, сколько бы я еще мог подобрать для себя разнобранных словечек. Да только это все - суть продолжение одного и того же.
       Развел, понимаете ли, неогерманский романтизм в лубочном варианте среднерусской полосы.

       Истолковывать свою любовь. Что может быть безобразней, опасней, бесчеловечней?
       Даже мертвецу, вроде меня, - это стоило абсолютно зря прожитой жизни.
       И пускай – я – поэт. Даже меня – уже ничего не извиняет.
       Разумеется, - я – не – люблю – Лиливанну.
       У меня – всего-то – нет – выбора.
       Если дело касается любви, - выбора – нет – ни у кого.
       Ни у живых.
       Ни у мертвых.
       Хотя я считаю, что лично мне – повезло. Сравнительно с остальными землянами. Я встретил Амура.
       Как разобраться в хитросплетениях любви – без помощи ее крылатого бога, - не представляю даже я. Поэт. Поэт, который, как и стаи его предшественников, только то и умеет делать, что воспевать самый бешенный грех среди земных тварей.

       Но людям нравится читать книжки про любовь.
       Уже прочитанные – быстро и неотвратимо надоедают.
       Им – жизненно – необходимы - новые. Которых и в помине не бывает. Какая людям разница, что все, кто пишет про любовь, - повторяются, как бухие проповедники? А степень авторского таланта – назойливый атавизм.
       Читающим людям - мало лаконичных, но исчерпывающих афоризмов типа: «сердцу не прикажешь», «любовь зла» и т.д.
       Вот и приходиться бедным поэтам - на потребу алчущей несуществующих знаний толпы – эякулировать прописными истинами. Да и писателям не легче.
       Пожалуй, тяжелей.
       В прозе – за глицериновой рифмой не спрячешься.
       
       Взять хоть меня.
       Писал себе стихи. С детства. Про любовь. Неплохие. Этим, собственно, и жил.
       А, как умер, решил позабавиться с прозой.
       Так сказать, увенчать свой тихий уход – громким Р.S. В рамках звонкого и короткого романа.
       И ни черта у меня не вышло.
       Брожу теперь по усадьбе бессмертного чародея.
       Бывал я в ней и раньше. С Макаром Вильденрейтором. Правда, с ним я был музее-усадьбе, - где едва ли многое сохранилось со времен Брюса.
       Сейчас же, как уточнил мне пытливый Амур, усадьба сия выглядит точь в точь, как в последний день колдуна Петра Великого.
       
       …Дом некроманта медлительно кутался в зябкие, будто изъеденные молью, апрельские сумерки. Все огни погашены. Все двери и окна - распахнуты. Даже парадные ворота сегодня не заперты. Те, что на въезде в усадьбу. Те, что давно забыты. И богом, и гостями…
       
       Мне – призраку безымянного поэта – выпала честь разгадать крайнюю загадку своей судьбы.
       Любовь к Мире – промах.
       Любовь к Лиливанне – предначертание.
       Приход сюда – преддверие мучительный тайны моего бытия. И небытия – тоже.
       Удивите меня края загробные!
       Удивите сильнее!
       Заденьте мертвеца за живое!
       
       - Так, - отрезал Амур. – Опоздали. Яков Вилимович удалился по неотложным делам.
       
       Спрашивать?
       Не стану.

       Но крошка Амур, - любопытной мухой облетевший весь дом некроманта, и минуту назад вновь вернувшийся к своему подшефному призраку, - явно был не прочь пролить чуть-чуть правдоносного света в этой насквозь темной ситуации.
       - Умница, - начал он с подозрительных похвал. – Ты отнял у меня уйму времени. Так давно знать, что я подстрелил тебя для Лилии и даже не думать об этом! Какое небожественное коварство…
       - Страшно… Страшно об этом думать, - признался я.
       - Страшно?! – изумился Амур. И тщась умастить свою машистую всхолмленную попку на литую, чугунную скамейку, он едва не уселся на розовый куст.
       - Страшно. Страшно знать, что браки и вправду совершаются на небесах.
       - Страшно, - это когда не можешь по своей воле выбрать размер собственного члена… – выстрадано произнес Амур. – И послушай… Мне пора. Слетаю, колчан наполню. Ты как? Останешься? Или по своим надобностям?.. А то смотри, родителей повидай. Пегас тебя в лет домчит…
       - А Брюс?
       - Брюс? – взмывая над скамейкой, Амур снова едва не поцарапался о розовые шипы. – Брюс… Я сейчас к Гефесту… Потом загляну к дяде Гермесу. Бьюсь об заклад, - Яков Вилимович у него. Лясы свои магические точат. Но боюсь… Яков Вилимович соизволит лично представиться тебе только на твоей свадьбе.
       
       Удивили меня края загробные!
       Удивили сильно!
       Задели мертвеца за живое!
       
       Спрашивать?
       Не стану.

       - И не спрашивай, - усмехнулся шельмоватый языческий божок. – Моя задача выполнена. К своему счастью ты вовремя постиг, ради кого я потратил на тебя одну из своих бесценных стрел. Хотя если честно… В качестве редчайшего в моей практике исключения, - я действовал не на свой страх и риск. Меня попросили…
       - Брюс… - бывает, что и призракам становится не по себе.
       Каторжная цепь именных ассоциаций немедля сковывает меня - негасимым посмертным озарением.
       Брюс и Лиливанна. Лилия Ивановна Блюменбаум. Лилия. Любимый цветок жены и дочерей Брюса…
       Блюменбаум. Цветочное дерево.
       Цветочное…
       
       В обморок хочу.
       Вспотеть хотя бы…

       - Знаешь, - присвистнул Амур, - наводя о тебе справки, я был уверен, что Лилия с Яковом Вилимовичем в тебе непростительно ошибаются.
       - Тогда я лучше останусь.
       - Как скажешь. Тебе не помешает побыть наедине. Лилия скоро будет. Бедная девочка. Она так волнуется. Пусть и цветочная, но все же – женщина. Ты уж береги ее. Не обижай. Как никак – любимое дитя Брюсовой магии. А Яков Вилимович… Его даже у нас на Олимпе кое-кто побаивается.
       - И ты?
       - И я, - совсем по-детски кивнул нахохлившийся крошка Амур, и мечтательно добавил: - А уж мать… Пока Яков Вилимович не обессмертился, - мне никакого спасу от нее не было…
       - Ну, пока?
       - До свадьбы.
       - Когда кстати?
       - Кстати, что тебе подарить?
       - Подстрели Макара, - попросил я, не задумываясь. – Чтоб так влюбился! Чтоб хлеще, чем я в Миру. И чтоб обязательно в сучку. В стерву. В ****ь. В мразь феноменальную.
       - Злой ты… А свадьба… Посоветуюсь с Лилией. С Яковом Вилимовичем… Думаю, дня через три.
       - Ого…
       И планы призрака тотчас меняются.
       - Тогда я лучше у себя дома пережду.
       - Как скажешь.
       - Погоди, - вспомнил я. – Зачем ты все-таки болтался возле моего дома, когда я умер.
       - А… Хотел… Ну, хотел, чтобы ты понял. Не для Миры ты. Не-для-Миры… Короче, мне надо было от тебя от живого – то же, что и от мертвого.
       - Моя смерть случайна?
       - Проще считать, что да. Разве тебе мало знать про предопределенность любви?
       - Сойдет, - непонятно с чем примирился призрак. – Поехали.
       
       Я снова дома. И хотя я по-прежнему призрак, - я снова могу входить в физический контакт с окружающими меня вещами.
       Я включаю компьютер. Вхожу в Интернет. Нахожу на моем любимом литературном портале непризнанных авторов текст весьма полезной для меня - в нынешних обстоятельствах – монографии Платона Сумрака «Яков Брюс. На службе царю и дьяволу».
       Когда-то я прочел ее по совету Макара Вильденрейтера. Теперь стоит вернуться к этому тексту по иным причинам.
       По иным…
       
       Нет.
       Я передумал.
       
       Позже.
       
       Пока - мне надо свыкнуться с мыслями о Лиливанне.
       А еще - мне константно мерещится, что за мной кто-то наблюдает. С первой минуты моего фантастического перерождения. Мой призрачный рассудок - мне не по душе. Голова кружится. Мысли в ней - неповоротливы. Они путаются, спотыкаются, затаптывают друг друга.
       И сегодня я знаю, кто он – мой таинственный наблюдатель…

       Но тут же - мои готические страхи сменяются какой-то тупой, бессмысленной мальчиковой гордостью.
       «Цветочная женщина» Брюса – предпочла меня.
       Безвольного, бесстрастного, безымянного поэта.
       По легенде, когда Брюс представил «цветочную женщину» императору, - тот сиюминутно влюбился в нее и пожелал забрать себе. И тогда Брюс, спасая честь своей обожаемой наперсницы, - вытащил из ее волос заговоренную булавку, сдерживающую ее тяжеловесную прическу, - и она в миг осыпалась на каменный пол Сухаревой башни благоухающей охапкой свежайших белоснежных лилий.
       Столь чудотворно лишившись новенькой пастельной игрушки, - император пришел в бешенство. Но, как всегда – когда дело касалось его незаменимого чернокнижника, - бешенство императора вышло недолгим.
       А Брюс, отделавшись от назойливого венценосного сластолюбца, вновь обратил благоухающую охапку свежайших белоснежных лилий в вечно прекрасную «цветочную женщину»…

       Чтобы на это сказал мой закадычный голубой дружок Денис?
       Мой единственный прижизненный друг…
       Почему я выкинул его из головы?

       Лиливанна.
       Лилия.
       Моя Лилия.
       Я не люблю ее.
       И это пройдет.
       У меня нет выбора.
       И я не ропщу.
       У меня впереди – вся смерть.
       Я еще такие коленца выкину.
       Хоть и не стал подонком…
       Хоть и не оставил различимый след в искусстве…
       
       Да. Бывало, мы чудесно спали с ней в одной постели. Целый год. Пока я не встретил Миру. Потом мы постоянно скандалили. Ссорились. Мирились. Из-за Миры. Из-за пленительной ревности Лиливанны. Однажды я даже выплеснул ей в лицо бокал дорогущего красного вина, - когда она особенно бесстыдно, и, похоже, провидчески, облила грязью мою дражайшую музу.
       
       И, тем не менее… Она… Лиливанна. Она - неизменно была где-то рядом.
       Мы не виделись годами…
       И, тем не менее… Она… Лиливанна. Она - неизменно была где-то рядом.

       И вот на днях – Лиливанна станет моей женой.
       Осмыслить это – мне не под силу.
       Не принять это – мне не с руки.
       Я мертвец.
       Лиливанна – вообще никогда не была живой.
       Для нас обоих нет ничего неосуществимого.
       И несуществующего – тоже.

       Вспомним мою знакомую шлюху.
       По дороге сюда - Амур рассказал мне крайне поучительную историю.
       Оказывается, наша милая шлюха, - вернее, ее призрак, - наперекор мне, не сумевшему тотально поквитаться с Мирой, - сполна разочлась со Степой.
       Проникнув к нему в квартиру, она сходу вселилась в тело его фригидной женушки, - и, дословно, затрахала Степу до смерти.
       Теперь они вместе.
       Оба - мертвы.
       И, наверняка, счастливы.
       Чтобы удостовериться, - я хочу пригласить их на свою свадьбу.
       Я бы пригласил и Миру. Но на моей свадьбе нет места живым.
       Может быть потом. Если когда-нибудь, вслед за храмом Христа Спасителя, - в Москве восстановят и Сухареву Башню. Вот тогда – Мира сможет захаживать ко мне в гости, сколько ее душе угодно. Точнее – моей. Уж я смогу позаботиться, чтобы она – это – ощутила. Лиливанна, конечно, будет люто ревновать. Свирепствовать. Беситься. Стервенеть, - раззадоривая мое плодовитое и почти уже тщеславное вдохновение. Но ничего. Переживет. Она у меня – цветочная.
       Осмыслить это – мне не под силу.
       Не принять это – мне не с руки.
       Я - мертвец.
       Лиливанна – вообще никогда не была живой.
       Для нас обоих нет ничего неосуществимого.
       И несуществующего – тоже.

       Зря старались большевички, по кирпичику разбирая Сухареву башню.
       Коли я избрал ее резиденцией для своей невероятной семьи, - то так тому быть.
       В том мире, где навеки застрял я, – Сухарева башня никогда не разрушалась.
       Как говорит один из бесчисленных дядей крошки Амура: «Ничто не разрушается и не исчезает, это только слова сбивают нас с толку».

       А пока в мою смерть навсегда не вошла Лиливанна, - мне не помешает послать стихотворно-электронное письмецо, предавшей меня, Мире.
       
       …«Ничто не разрушается и не исчезает, это только слова сбивают нас с толку»…
 
       И я, почти не задумываясь, начинаю шнырять пальцами по клавиатуре компьютера. Призрачными пальцами. Призрачными пальцами мертвого поэта.
 
Я не буду настолько навязчив,
Чтоб заставить забыть о себе.
Просто буду талантливо вкрадчив,
Сочиняя стихи о тебе.

Ну, а ты их, надеюсь, разделишь, -
Не стыдясь, не смущаясь молвы, -
Среди тех, кому смело поверишь,
Что они до корней влюблены.

И пойдут по земле мои строки
С чьих-то губ незнакомых слетать, -
Наполняя их смыслом глубоким,
О котором мне незачем знать.

Я ведь только записывал мысли,
Что сквозь сердце мое проросли.
Сорняки это или нарциссы, -
Разве важно, когда мы ушли?..

       И довольно с нее. С Миры.
       Все прочие стихи - мне придется сочинять – неизменно – для одной Лиливанны.
       Жизнь – кончилась.
       Смерть – продолжается.