Беседка над обрывом

О том, что род Шипунских стар и ведёт своё начало издалека, от времён оных, я слышал от бабки своей, Фёклы, ещё в детстве. Замуж её, восемнадцатилетнюю крестьянку, взял купец Матюхин, лет сорока с лишним, из известного тогда на Волге торгового дома «Братья Матюхины». В молодости учился он коммерции в Германии и считался купцом культурным, в отличие от торгашей простых, необразованных, знавших только одно, что не обманешь – не продашь.
В революцию же это европейское образование его и сгубило: он был почему-то уверен, что пусть будет меняться власть, будут меняться царства и государства – будет меняться всё, но вечной и неизменной останется Великая Банковская Система - ибо без неё ведь никуда! - и золотишко своё (капиталец, видать, немалый!) держал в банке.
 
Плохо, однако, он знал большевиков, которые не только перед царствами-государствами, но и перед Банковскими Системами шапку не ломали, а взяли, да и хапнули разом всё, что там лежало. А в двадцатые годы дед вообще «загремел» в места не столь отдалённые, где и сгинул. Бабка осталась одна, с детьми на руках, без средств; каким-то чудом выжила и сохранила детей, среди которых был мой отец, Герман (дед всё-таки был большой романтик!), и при этом восстановила свою девичью фамилию – почему-то для неё это было важно.
       
Хотя была она простая крестьянка, но утверждала уверенно, что род наш дворянский, а не простой. Бабка её, мол, была ещё крепостная графа Шипунского, а уже отец её, Фёклы, (а точнее, Фелицаты - такое имя он дал ей при рождении), и мой, следовательно, прадед был по происхождению дворянин, урождённый Шипунский. Аристократическая ветвь Шипунских вся вывелась – случилась, утверждала бабушка, в имении Шипунских какая-то жуткая, таинственная история, – и осталась одна линия – плебейская, т. е. наша.
 
Странным образом побочная линия эта унаследовала и кое-что из домашнего скарба «графьёв Шипунских». Помню фамильный обеденный сервиз с золотыми вензелями и гербом, от которого к моему сознательному возрасту осталось пяток тарелок да огромная роскошная супница, в которой бабка хранила про запас муку. Ещё помню замечательный комод, тёмный, вишнёвого дерева, с резными ножками, да крепкий дубовый сундук, обитый белыми железными полосами, который всегда, сколько я себя помню, стоял на чердаке, и в котором хранился всяческий хлам.
 
Мне в то время эти допотопные фамильные истории были «до лампы» и не запоминались, а интересовало только одно: почему же бабка, если отец её был граф, сама была не графиней, а обычной, заурядной крестьянкой – это мне было как-то обидно.
«Да и слава богу! - говаривала бабуля. - А носила бы я, не приведи господи, графский титул, да жили бы мы в графском доме – чтобы с нами сделали-то, в революцию?!.. Да с обрыва бы – да в Волгу!»

Мне почему-то этот исход не казался слишком высокой ценой за честь носить графский титул – я был глуп и тщеславен; к тому же, думал я, из реки можно было бы и вынырнуть, где-нибудь ниже по течению...

* * *

…Недавно мне пришлось вновь побывать в этом домике, в котором прошло моё детство, и который всё так же стоит на тихой песчаной улице Камышина. Если от этого дома пройти еще улицы две-три, то неожиданно откроется широкий волжский простор, от которого захватит дух, пароходы вдали на фарватере, а ещё дальше, за Волгой – степь.
«Далеко-далеко степь за Волгу ушла… Уходил человек из родного села» – любила, помню, петь моя милая бабуля.

Дом, дворик и сад были всё те же, но что-то неуловимо изменилось, какое-то запустение поселилось здесь, былые милые черты поблекли. Бабка Фёкла – держательница дома и его душа, давно умерла, а двоюродная сестра моя с семьёй и тётками живут как-то скучно, тускло, без вдохновенья – да оно и понятно: бедность… Бедность и спиртное – родные братья. Не нашёл я в доме уже ни комода вишнёвого дерева, ни огромной фарфоровой супницы с золотым вензелем, ни старинных книг в потёртых кожаных переплётах, которыми так дорожила бабка Фёкла (никому не давала читать «на вынос») и которым по нынешним временам цены бы, верно, не было. Молодое поколение племянников, вступив в возраст, нашло им лучшее применение. Что это были за книги, теперь не узнать...
 
Горько бывает наблюдать упадок чего-то некогда любимого, родного… Погостив дня три, я решил уже ехать, но напоследок меня, как в детстве, потянуло на чердак.
 
…Удивительно, но старый сундук ещё стоял! Под завалами старых досок, ящиков, ржавых детских велосипедов, бутылок, коробок и прочего хлама, покрытого сантиметровым слоем пыли, я безошибочно угадывал его контуры. Это было чудом, что до него не добрались.

Как я обрадовался! С энтузиазмом принялся разбирать я старую рухлядь и, как следует пропылившись и расцарапав руки, наконец увидел его… Огромный ржавый замок висел на своём месте, но я-то знал, что ключ давно потерян, и знал даже, как его открыть – нужно только спуститься за инструментом. Принеся клещи, я со скрипом вытянул из дерева нижнюю петлю и осторожно откинул крышку.

Как и сорок лет назад, до самого верха, покрытое толстенным слоем пыли и потерявшее цвет, лежало разное тряпьё: какие-то изъеденные молью кофты, старинные салопы, шали… Всю это тряпичную массу предстояло вынуть, чтобы добраться до самого низа. Я вдруг поверил в сундук, как в старого друга, который не мог меня подвести: там, внизу меня ждало что-то необычное, то, что в детстве легко и незаметно проходило мимо моего внимания, но теперь час настал…
 
После одежды пошли какие-то старые газеты, бумаги, грамоты советских времён, когда-то кому-то интересные журналы «Огонёк» с фотографиями похорон Сталина, коробки из-под монпансье с разной мелкой ерундой, а потом появилась трость с фигурной ручкой в виде лошади – замечательная трость! наконечник, правда, был сильно стёрт... Чья же это? Неужели ещё деда? В детстве я её, вроде, не видел…

Дальше, завёрнутый в темно-зеленый армейский китель с серебряными нашивками в виде орлов, лежал немецкий кинжал, в ножнах, тоже с орлом, несущим в лапах свастику – трофей отца, слава богу, уцелел! «Это я хорошо зашёл!» – ликовал я. Если бы племянники-мордовороты сюда добрались, то пиши – пропало: пропили бы в тот же час.

…Я вспомнил, как бабушка надевала этот трофейный китель отличного сукна – он ей нравился, но ходила в нём только по двору, кормила кур да свинью – китель ведь был фашистский!
 
…Показалось уже и дно сундука, но ничего интересного, нового, кроме трости, не было. Я выгребал со дна старые, пожелтевшие газеты пятидесятых годов уже только для очистки совести. Кое-где на них мелькали портреты Сталина, иногда очень большие, на полполосы. Газет было почему-то очень много – и зачем их столько собирали? Печку, что ли, топить?..
Но вот в левом углу, под газетами, мне показалось, какое-то утолщение… Неужели оно, то, чего я интуитивно и наивно ждал, чего иногда так просит душа, уставшая от рутины? Не веря себе, я разгрёб старые пожелтевшие газеты, и в моих руках оказался плотный свёрток грязновато-розовой бумаги. С бьющимся сердцем я разверну его…

Пачка писем, среди которых множество было треугольных, с лиловыми крупными штемпелями, рассыпалась веером передо мной. Старые письма! Засушенные лепестки некогда живых душ! Какое везение! Но кому? от кого? выяснять было некогда, поскольку это было ещё не всё…

Кроме писем там лежали: толстая тетрадь в чёрном коленкоровом переплёте необычно узкого, карманного формата, с золотистыми торцами и шелковистыми жёлтоватыми листами в зелёную линейку, и красно-розовая то ли тетрадь, то ли книжка формата почти квадратного.
       
Чёрную я помнил: это был тоже отцовский трофей – дневник немецкого офицера. Он удобно ложился в ладонь, и сразу же представлялось, как приятно было немцу носить его в кармане армейского френча, в свободное время доставать его, перечитывать, вынимать самописку и записывать разное, пришедшее в голову, ощущая себя при этом не тупым солдафоном, но человеком мыслящим. Романтик, должно быть, он был, этот немец, и мечтатель, любил поразмышлять о великой миссии немецкой нации, о её могучем нордическом духе… Но однажды ночная атака русских была так стремительна, что он даже не успел выскочить из землянки.

Я помнил эту тетрадь с детства, она мне всегда нравилась – нравились короткие аккуратные записи, сделанные чёрными чернилами вдоль зеленоватых линий, чётким почерком с наклоном влево. Страница никогда не исписывалась до конца, а только до половины, максимум на две трети – в этом был свой стиль и вкус.

Что было в этих записях? Кто знает… Возможно, это был и не дневник; во всяком случае дат, характерных для дневника, я не видел. Отец, хотя и учил немецкий, и в оккупированной Германии даже как-то объяснялся с населением, из рукописных записей ничего прочесть так и не смог. А может, не очень-то и хотел… Меня же в детстве эти записи привлекали страшно: я был уверен, что в них наверняка скрыта какая-то тайна.

Розовую же тетрадь-книжку я видел впервые. Она была ещё более необычна: твёрдый переплёт её был затянут розовым цветастым шёлком, и когда я тщательно стряхнул с неё пыль, обложка заиграла всеми цветами. Таких переплётов мне видеть не приходилось: это была явно ручная работа.
 
Открыв эту изящную тетрадку, а скорее даже альбомчик с плотными розоватыми листами, я ахнул: это был дневник, датированный 18… годом! Я не верил своим глазам: записи, сделанные таинственной, неизвестной рукой почти полтораста лет назад! Что это? Откуда??

В полусумраке чердака я, забыв о времени, долго разбирал эти старые, с «ятями» и «фитами», строки, вникая в старинные выражения и обороты речи, пока не понял следующее.
Дневник принадлежал молодой девице, а скорее – барышне, Наталье Кирилловне Шипунской, моей, стало быть, пра-пра-пра… бабушке? Этого с определённостью пока сказать было нельзя…
 
Впрочем, ничего особенного от этой тетради, исписанной почти полностью и очень обильно, я не ожидал. Ну что могла написать семнадцатилетняя барышня, выросшая в папенькиной усадьбе и не обременённая опытом жизни и страстей? Какие-нибудь глубокомысленные рассуждения о девичьих добродетелях, любви, мужчинах… Отдельные прочитанные мною страницы вроде бы подтверждали это.
Но как же я ошибался!..

* * *

На другой день я с лёгким сердцем уже прощался со своими родственниками. На самом дне моей сумки лежали мои трофеи, и отъезд для меня был радостным.
«И не погостил-то ничего! – говорила сестра, нежно целуя меня и незаметно для остальных прижимаясь своим уже отяжелевшим, но всё ещё гибким телом. – Погуляли бы, сходили бы на Пески, на косу… Как там хорошо было, помнишь?… Помнишь детство золотое?» – намекала она на наши юные шалости, которые так далеко заходили, что мужу знать о них было совершенно необязательно.

Супруг её и мои двухметровые племянники со смурными лицами стояли тут же; рассчитывали они, конечно, на заключительный «банкет», но… перебьются. «И на рыбалку не сходили… – печалился муж. – Нет, как-то ты не так уезжаешь…» - и переходил на интимный шёпот: «А может, вон, Санька сбегает?..»
 
На прощанье я, незаметно для мужиков, щедро оделил сестру деньгами и расцеловавшись с нею, а по необходимости и со всеми остальными, уселся в машину. «Не забывай нас, приезжай, Севочка!.. Годами ведь не видимся… Видишь, как покатилось-то всё… без бабушки… Никакой радости в жизни, старею только…» - говорила сестра, смахивая слезу. «Да какие наши годы? - бодро утешал я её, хотя и сам готов был прослезиться. – Приеду, надоем ещё! Не грусти...»

Такси тронулось, дом моего детства скрылся за длинным деревянным забором с развесистыми кронами яблонь над ним, и лишь одинокая фигура сестры долго ещё маячила на перекрёстке пустых, пыльных, совершенно деревенских по виду улиц.

(продолжение возможно)