Двойная радуга

Деревня звенела, как бубенчик на ветру. От дома к дому летела весть о том, что со дня на день «фермер» привезет негров на свое картофельное поле, и уж вот тогда… Что «уж тогда», толком никто не знал, но все дружно опасались каких-нибудь неприятностей. Дед Миша голосисто наставлял соседей, как писать прошение в волостной Совет, чтобы запретили привозить непонятно каких негров.
В воздухе пахло скандалом…
Через неделю у дома фермера уже толпились «негры». Ничего африканского в них не было. Они оказались беженцами с Кавказа, которых нанял в работники владелец самого большого в деревне хозяйства. Дивясь своей наивности, крестьяне успокоились и стали наблюдать внимательно за чужими работниками.
Свою собственность фермер берег, как важный государственный объект. Земля вокруг усадьбы была огорожена частоколом из железных прутьев. Все знали, что пришлые люди, бежали от войны, многолюдной семье южан нужен кров и работа, и вроде бы их пожалеть надо, но неприязнь к кичливому «фермеру» отгородила чужаков от деревни стеной равнодушия. Спустя месяц соседи привыкли, что весь день по фермерским грядкам ползает лохматая черноглазая старуха, гусей кормит не его жена Нинка, бывшая крановщица, а девочка-подросток—худенькая и подвижная Лола, будто навсегда испугана то ли войной, то ли хозяйкой. На заднем дворе колол дрова и носил воду ее отец, у матери и двух дядек тоже работы хватало. Все рогатое и пернатое хозяйство, за которое нахальный горожанин кооператор, производивший в городе железные двери, назывался не по имени, а фермером — все было на их плечах.

—Смотрю я, смотрю на эти хоромы, — каждое утро у колодца затевал дискуссию дед Миша, — и зачем людям трехэтажный дом в нашей хилой деревне?
Соседи, как правило, по утрам не обсуждали эту интересную для них тему. Бывшее когда-то совхозным поле тонуло в тумане, а над ним и над всей деревней сероватой глыбой возвышался трехскатный дом, видимый отовсюду.
—Курятник, — называли его многие.

В ватнике и шерстяном зеленом платке, с книжкой под мышкой, мимо колодца к реке гнала коз Настасья Петровна.
—Культурную программу выполняешь?— сменил тему дед Миша. — Слыхала ль, Петровна, вчерась лесопилка в Федюнино сгорела, а может, помог кто…
— Это ж по какому телетайпу сообщение получил — не останавливаясь, обронила старая Настасья. Сплетен она не любила, не слушала, сторонилась.
— Времена, времена, — бормотали под нос соседи и уплывали с полными ведрами в туман, каждый в свою сторону. И дед Миша «уплыл».

Настасья Петровна шагала к реке, покрикивая на строптивую скотинку.
На ходу прикурила «Беломор», худым локтем прижав к ватнику книжку. Очки сползли на нос— поправила и бодро, насколько это возможно в семьдесят лет, поспешила за козами.

Где-то у излучины рыбачил ее сын Алеша. Он слыл лучшим рыбаком в деревне, целыми днями пропадал у реки. С весны он старательно прикармливал рыбу пареным не лущеным горохом, и теперь она сама к нему на крючок шла. Тем и жил.
— Если поймает что, может, отнесет соседке новой, Марине, — подумала Настасья Петровна.— Муж ее вчера смешно нарыбачился.

Накануне Алексей вернулся с реки без ватника и рассказал, посмеиваясь в пшеничные усы:
— Стою я, значит, с удочкой. На реке тихо. Рядом еще кто-то над поплавком скучает. Клев закончился. Рыба спать ушла. Тут слышу, вроде, машина едет. Точно. Прикатил к реке Лева — завхоз банковский. Да не один, а с хозяином. «Ну-ну» — думаю, а сам наблюдаю. Выкатили они, значит, лодку, мотор, вроде, наладили. Шумят — спасу нет. Я уже домой собрался, а они к тому времени в лодку садились. Да беда в том, что банкир грузный, а может, и перебрал чуток, только «нырнули» они с Левой у самого берега. С головкой ушли и мотор утопили. Это я уже потом понял, когда банкиру ватник одалживал, а то издали Лева все кричал, что пол-литра упала, а не мотор утонул, оттого он и ныряет так старательно.

Вспоминая вчерашнюю байку, не заметила Настасья, как пригнала коз к реке. У воды было сыро и дремотно, но лес уже проснулся и улыбался ей каждой веткой, каждым листочком. Обнова, что стыдливо пряталась за деревней в овраге, по чистому песочку дарила здесь свои струи большой реке — Луге. Янтарные сосны на ее высоком обрывистом берегу были залиты солнцем и полны жизни. А вдоль Луги выстроились в рядочек березы и тополя, встречался и дикий хмель, а в тени ольшаников прятались фиалки и пролески. На пологом берегу, у слияния двух рек и остановилась Настасья Петровна со своими подопечными.
— Нет таких красот нигде,— думалось Петровне,— ни на что их не променяю. И ведь действительно, не променяла, хотя и представилась когда-то возможность уехать из этих мест.

После войны с немцами тридцать лет считала, что родственники погибли, а они выжили и после плена остались жить в Чехословакии. Нашли ее и пригласили в гости, надеялись, что останется. Ведь дед был чехом. Съездила, посмотрела. Домики аккуратные, газоны подстрижены, хозяйство отлажено, как японский будильник. И люди хорошие, но видно слишком много лет прошло после войны. Да и война была у нее своя — блокадная. Погостить погостила, но скоро заскучала по этой вот реке, по своей, пусть не очень сытой, но привычной жизни, по простору — вернулась.
— Вот и сиди теперь, старая, дожидайся, пока Алеша рыбу поймает. Может, продаст. А и то… На пенсию завклубом не больно-то разживешься. А что блокадница — так это для души почет, — вздохнула Петровна. Она разожгла дымарь от комаров и открыла книгу.

Деревня Сироткино, перешагнув проселочную дорогу, вытянулась вдоль бывших совхозных полей. Разнотравье покосов, заросли черемухи и малины, за ними — ельники буреломные да сосновые верховые болота, полные ягод, бобровая хатка в запруде у самой дороги — может, и нет в них ничего особенного, кроме ощущения родного дома. Но вот двойные радуги каждый раз на закате, после июльских гроз, розовые столбы света, упирающиеся в чей-нибудь огород— это уж точно что-то такое, к чему невозможно привыкнуть. Под этими радужными мостами светится Сироткино несказанным светом, пока солнце не спрячется за лесом.

С началом перестройки пустующие совхозные угодья раскупили преуспевающие горожане. Не успел закончить строительство своего трехэтажного «курятника» новоявленный фермер, как завизжали пилы на участке банкира. По разбитой сироткинской дороге, мимо избушки татарина Алима зачастили к новой стройке микроавтобусы , купая колеса в не просыхающих лужах, машины со строительным лесом.

«Татарином» деревня прозвала старика не за то, что не русский, а оттого, что жил не как все. В свои шестьдесят он только и научился, что сажать картошку, грибы собирать да водку пить. Абсолютно трезвым его не видел никто и никогда. Над Алимом подтрунивали беззлобно и любили иногда послушать его трёп. О криминальном прошлом, за которое он поплатился двадцатью пятью годами жизни , помнили, но никогда не попрекали. Какое-то время Алим был лесником. «Татарин» много читал, и все повадки выдавали в нем бывшего городского жителя, хотя уже давно деревня стала его домом. Высокий, седой и статный, он всегда был опрятно одет, любил порассуждать о высоких материях и очень любил выпить.

Вот и снова мимо его избёнки, ныряя в лужи, катила «иномарка».
       —Снова банкир едет. Шумный, развеселый человек. Красиво гуляет после ответственной работы,— старик проводил взглядом машину.— Должно быть, жене продукты везет… и деньги, что важнее — смогу на ягоде заработать. Богатые они, но не жадные или глупые. Все строители их «обувают», а они как будто и не видят. Наверное, денег много, оттого и не жалко. А мне и два медных гроша — куча денег.

В середине дня звук ружейной пальбы выстроил всех местных старух у заборов. Встрепенулся и Алим на своей завалинке. Банкир развлекался. Стреляя по мишени-ящику.
Несколько строителей, бросив свою повременную работу, давали советы, а банкир старательно упирал приклад то ли в плечо, то ли в толстый живот — издалека не разглядеть. В случае промаха заряд улетал в поле. Какой—то неизвестный банкиру дачник - дедок подтянулся к аттракциону. То ли поучаствовать захотел, то ли прекратить безобразие. Объяснить вразумительно цель своего визита он не смог.
— Что вы тут расшумелись?
— Да вот… Ниже берите… еще… во-о, — отреагировал один из строителей. Грянул очередной залп. Дедка явно игнорировали.
—Это что за безобразие вы тут устроили?
Банкир сам решил проверить мишень, а Лева перезаряжал.
— Так - растак! Понаехали тут, богатенькие —значит шуметь можно?
Вернувшийся от мишени банкир не понял:
— О чем базар, мужики? Левк, я опять промазал. Дедок наливался, как ранние помидоры в его парнике. Строители вспомнили о работе и быстренько растворились.
—Лева, это он мне? — уточнил банкир, отыскивая глазами охранника, чтобы тот объяснил прыткому пенсионеру, перед кем он тут маты складывает.
— А право на хранение оружия у вас есть? — не унимался дедок. Банкир вспомнил, что охрана возится с шашлыком. Он огорчился. Его пухлое сытое лицо стало одутловатым, добродушный взгляд, довольного жизнью человека, заледенел.
—Ты иди, Лева, я сам потолкую. «Чего тебе надобно, старче?» Ты что ж это на чужой территории хозяина матом кроешь? Ты на головку не болен?
—Наворовали, небось, людям житья нет, а они себе хоромы строят,— уже с затухающим запалом кричал дачник, но, оценив массу противника, передумал играть перед деревней роль поборника справедливости. Шестипудовый банкир сжал кулаки и явно хотел приложить их к лицу митингующего борца. Дедок вдруг испугался и бросился к своему домику. Толстяк преследовал его до родного забора. Хорошо, что тот был не слишком высоким, хватило духу перемахнуть через него.

Враги расстались очень довольные собственными персонами. Дедок был доволен, что все сказал и не получил в нос. Банкир был доволен, что заставил врага бежать, защищая свои права, и охранник не понадобился. На ходу вытирал вспотевшее лицо рукавом рубахи, покосился на соседний домик, не видела ли жена его пробежку.
Пока строилась дача, Марина жила в пустующем доме напротив. Каждый раз, приезжая сюда после заграничного круиза по теплым морям, она долго не могла свыкнуться с тесной деревенской кухней, половину которой занимала русская печь, с маленькой комнатой без двери, с темными сенями, где все время натыкалась на ящик с тушенкой для кота Бакса. Невыносимы были и комары -кровососы, и соседские коты, орущие на чердаке. Одно утешало: скоро построят свой дом, просторный и светлый, с овальными окнами и красной черепичной крышей. А пока приходилось мириться с тем, что окружало: темно - синие обои на одной стене, темно - зелёные — на другой. Впрочем для Марины стены были переклеены светлыми финскими, выструганы новые деревянные полки . От них пахло елкой. Тонкие тюлевые занавески на подслеповатых деревенских окнах, кружевная скатерть и полевые цветы в хрустале как-то утешали Марину. В окно заглядывала цветущая сирень, и сквозь нее банкирша наблюдала, как с каждым днем «стройка века», ее New Hillton все больше походил на картонный макет, подаренный архитектором.

После обеда в пятницу строители уезжали на своем «козлике» в город на выходные, и деревня погружалась в сонную тишину. По дворам топили бани, и ветер попахивал дымком; где - то смеялись дети, далеко в поле бренчала колокольчиком фермерская корова, кто - то рубил дрова, может, на другом краю деревни — и ни будь этих звуков, навалилась бы такая тишина, что сродни глухоте.
«Не поднимайте расписных завес,
Носящих имя жизни, — с их цветными
Картинами несбыточных чудес,
Страх и Надежда прячутся за ними,
И лишь для нас имеют цвет и вес
Пустые тени, сотканные ими…»,— Марина отложила томик Шелли, потому что пришел Илья, сын Льва Борисовича.
       — Отец велел передать, что баня готова.
Нужно было будить мужа, а дальше все пойдет, как по протоколу: охрана отправится в город ( собственно, зачем она здесь была нужна), парная с пивом, а когда стемнеет, и в деревне тускло засветятся несколько фонарей, будет дразнить запахом шашлык, радовать молдавское вино из бочонка, потом водка и арбуз. Много чужих и малознакомых людей под громкую музыку и пьяные разговоры об экономическом положении России и вырождении русской нации, и о евроремонте в операционном банковском зале. Ну, и под занавес, конечно, «Ой мороз, мороз!..» Все, как всегда, за исключением декораций:
       — Странно, — думала Марина, — как это пьяный Алим может разглагольствовать в смутном рассудке о Бердяеве и Булгакове, о Петре и Екатерине, о могилах шведских рыцарей где - то на обрыве у Луги, все путая и привирая, но всегда пытается вспомнить и разъяснить свою мысль, как открытие, как откровение.

Алима слушать забавно, если не слишком пьян, и удивляться его «детским» поискам истины.
А у банкира все , как всегда и, если не «по протоколу», без чванства и барства, то можно прослыть « совдеповским». Здесь, в Сироткино, у «полу-нового» русского вдруг прорастало барство из сугубо пролетарских корней. Был студент, как студент, и вот вам: дитя застоя и рабочее - крестьянских родителей стало двигателем экономического прогресса, если верить тем, кто поднимал за него тосты.

Как они должны его ненавидеть в душе за свое хорошо оплачиваемое унижение, за то, что льстят сверх меры, возят пьяного домой после фуршетов и презентаций, ждут под дверью по утрам и, бог весть, на каких побегушках бывают. Еще месяц назад на Кипре был совсем другим человеком: мягким, предупредительным, а здесь — словно подменили. Зачем вся эта показуха?
       После полуночи стало невыносимо душно и тревожно. Не видно звезд над Сироткино. Слышно, как провожают подгулявшего банкира с женой. Голоса вязнут в глухой темноте, за лесом сверкают зарницы. Совсем близко гроза. Одинокий фонарь над дорогой моргал-моргал и потух. В домах дачников погасли огни.
       Настасья Петровна вышла проверить своих коз. Они тревожно топотали в сарайчике. Взглянула вокруг — темень кромешная. Первый порыв ветра был так силён, что, казалось, сорвет все листья с деревьев.

       — О Господи, отведи грозу, отведи беду, — только и успела перекреститься старушка. Черное небо зловеще раскололось голубыми зигзагами, и почти сразу оглушительно прогрохотало. Ветер трепал юбку Настасьи, как флаг.

       — Алёша, Алёша, скорей накрой чем-нибудь плёнку на парнике — сорвет. Гроза идет. Ещё через мгновение потоки небесной воды обрушились на Сироткино. Старые яблони у дома Настасьи гнулись и скрипели, ломались ветки, но не было слышно ни скрипа, ни хруста. Над самой головой непрерывно грохотало, дождь стучал в крышу, как в боевой барабан, и видно было, как падали в поле молнии, совсем близко. Не было ничего, кроме тьмы и этих молний, мощных раскатов грома над самой головой и ливня, шумного, как сто водопадов.
       
Непонятная тревога, страх, почти первобытный поселился в душах. Деревня не спала в эту ночь. Сквозь потоки воды видны были бледные пятна света от фонариков, метавшиеся у коровников и сарайчиков, словно болотные огни. А небо все не хотело сменить гнев на милость. Оставалось только молиться забытыми молитвами о конце этого светопреставления. Как слаб, оказывается, человек даже с обязательным средним или высшим образованием в двухстах километрах от мегаполиса, столкнувшись лицом к лицу со стихией, и только в такие минуты он остро чувствует себя, принадлежащим Земле, природе, её беспомощным и бестолковым ребенком.

Гроза стихла так же неожиданно, как и началась. Недолго напоследок шуршал «прощай» тихий дождик, и всё смолкло.

Утреннее солнце щедро наполнило мир теплым светом, на небе — ни облачка. На проселочной сироткинской дороге, как разбросанные зеркала — синие лужи. Разбитая молнией старая липа перегородила въезд в деревню. Дед Миша спозаранку начал пилить её на брёвна. Пилил и радовался, что упала не на дом.

       — Наталье-то, с того края деревни, меньше повезло, — сообщила деду Настасья Петровна, гнавшая коз к реке, — Бог в помощь, Миша.

       — Здоровенька будь. А у нее что приключилось? Я уж думал, не переживу эту ночь. У-ужас!
       — У нее старое дерево, что у крыльца, рухнуло на крышу. Мужики там тоже пилят. Интересно гроза прошлась. Видно, Бог шельму метит, — не без злорадства отметила старушка. — Вот и у фермера крышу латают. А Лева ещё спит. Тоже «обрадуется». Ну, бывай, недосуг мне.

Солнце уже поднялось над дальним лесом, когда зашевелились в домике у банкира. Марина отправилась к колонке за водой, но, к ее удивлению, мотор не работал.

       — Света нет, нужно к колодцу идти. Неделю теперь трансформатор чинить будут, — жизнерадостно сообщил сосед из-за своего забора. — И телефон не работает, единственный в деревне, и радио. Все провода оборвало. Необитаемый остров — наше Сироткино.
       — Очень даже обитаемый, — подумала Марина, — и с хорошим аппетитом. — А что случилось?
       — Вы что же, ничего не слышали? Гремело и лило так, что никто не спал. Только что жертв нет, а разрушений много.
       — Да-да, — рассеяно отвечала Марина, — я заметила, что очень сыро, и сирень у дома великолепно мокрая и совершенно растрепана. Значит, гроза была. А мы все проспали. Жаль… И воды вот нет…

* * *

Ни света, ни воды… Дом Натальи, в котором она жила с дочкой Ксенией, стоял на самом краю деревни. Вокруг — поля, да лес виднеется, рядом — пустошь на месте сгоревшего когда-то дома, поросшая тополем.

Ксеня подцепила пустые ведра на коромысло и отправилась через поле к речке. Мелкая, курице по колено, Обнова беззвучно струилась в глубоком овраге. Поле опрокидывалось к воде крутым склоном, заросшим ольхой и черемухой. Другой берег, до которого, кажется, рукой можно дотянуться, поднимался стеной из песчаника. Яркий солнечный день оставался где-то за спиной, в поле, а внизу, у воды было сумрачно и тихо, как в склепе. Прежде чем спуститься, Ксеня поставила пустые ведра у края оврага, нарвала ромашек и сплела себе венок, как будто хотела взять часть солнца с собой в мрачную долину. Вот наполняет ведра водой, а по спине бежит холодок, венок из ромашек упал в воду, и захотелось поскорее уйти отсюда. Где-то почти над головой из песчаного обрыва темной пастью дышала пещера. Десятилетней девчонкой со своей подружкой она как-то зашла под ее темный свод с двумя ответвлениями. Взрослому человеку в ней было бы не встать в полный рост, как им тогда, и сразу стало так жутко, что девочки с визгом бросились прочь, поближе к солнцу, в открытое поле.

Вот и сегодня, подгонял ее полузабытый детский страх. Ксения взлетела с полными ведрами по крутой тропинке, и остановилась только на краю оврага, чтобы перевести дух. Отсюда, сквозь листву, пещера не казалась такой зловещей. Просто не нужно оглядываться и всматриваться в ее зияющую пустоту.

Как знать, может, в далекие времена, когда жили здесь кривичи, вятичи или водь, другая девушка ходила за водой к Обнове, такой полноводной в ту пору, что вход в пещеру был у самой воды, и так же бежал холодок по спине, когда спешила миновать пределы перунова капища, восьмилепесткового святилища. Но, может, так и не миновала та девушка своей судьбы, и выбрали ее жертвой — Перуну ли, а может Велесу или Ящеру — в праздник Купалы с надеждой на богатый новый урожай. И седой ведун у пещеры смотрел, как солнце прячется за кромкой леса. Тогда зажигались восемь костров, освещали девушку- жертву в белой льняной рубахе и с венком на распущенных волосах…И плыл венок по течению в последнюю ночь русальей недели.

Возможно, это место, глухое и нетронутое место хранило память о далеких и страшных событиях, а Ксения каким-то непостижимым образом чувствовала это. Чем ближе Ксения подходила к дому, стараясь не расплёскивать воду, тем дальше уходили ее фантазии-страшилки.

Дом, в котором она жила летом вместе с матерью, остался им после отца. Он ушел из жизни добровольно. Девочке было года три—четыре, когда это случилось. Деревня, жившая тогда по законам семейных, часто недружелюбных друг к другу кланов, единодушно посчитали Наталью причиной смерти мужа. Тот при жизни занимал какой-то пост в поселковой администрации. Была квартира в пятиэтажном совхозном доме, машина, дом в Сироткино, достаток в семье. Подрастали две дочери. Почему бы человеку не жить? Родственники мужа, а вслед за ними и все, кто ее знал, видели причину смерти в жене. Всюду ее преследовали косые взгляды: не уберегла.

 Иногда Наталье казалось, что и старшая дочь временами поглядывает подозрительно, только и мечтает поскорее убраться в город — подальше от дурной материнской славы, которая душной пеленой укутывала и ее собственную, детскую жизнь. Чудилась, а может, и действительно была, предвзятость в отношении к ней и учителей в школе, и одноклассников. Наталья понимала, что происходит с дочерью:

       — Видно права пословица: «Девушка не травка, не вырастит без славки»,— думала она про себя, но горько было ловить на себе подозрительные взгляды старшей дочери. К косым взглядам чужих — уже привыкла. Вначале Наталья все-таки надеялась как-то наладить свою развалившуюся жизнь. Ведь нужно было поднимать своих девочек. Но как-то криво это получалось. То ли мужики такие попадались, то ли в ней было дело — слишком явно хотела замуж: зачастили в гости шумные компании ухажеров, весело проводили с ней время. Гулянья, как правило, заканчивались потасовками, драками. «Разобраться» помогала милиция. Дурная репутация прочно закрепилась за Натальей, а поселковые милиционеры бывали очень довольны, когда она уезжала на лето в свой деревенский дом в Сироткино, в свое «личное убежище» за двадцать километров — никто не портил отчетность.

 Ранним утром после грозы Наталья убрала со двора и крыши обломанные ветки старой липы. Ночью огромное старое дерево опасно кренилось над домом, скрипело и стонало, едва не рухнуло на крышу.
       — Что-то ты долго, доча. Опять мечтала на Обнове? Воды-то после грозы прибавилось? А то, ведь совсем обмелела, хоть и поднимаем ил из русла на свой огород, все ж вода убывает. Рубят лес, где не нужно.
       — Наверно, болота вырубают,— подержала разговор Ксения. Она видела, что мать довольна, оттого что не нужно лишний раз идти за водой к колонке и весело шутить с соседями, изображая, что все у нее хорошо.

* * *

К вечеру из-за леса вновь показались тучи. Алим забил последний гвоздь: подновил свою избёнку. Мимо него медленно проползла «иномарка».

       — Уезжает наша барыня. Ох, не досчитаются они досок на своей «фазенде», да и считать не будут. Дождя испугались. Вот тучка ползет. Да не во всякой тучке гром, а и гром да не грянет, а и грянет да не по нас, а и по нас — авось не убьёт!

Устраиваясь поудобнее на заднем сидении, Марина оглянулась. Алим курил и смотрел им вслед. Где-то за лесом, наверное, лил дождь, но над Сироткино было почти безоблачно. Деревню обнимали две радуги: одна упиралась в края поля и деревни, была бледнее выцветших занавесок в окошках Алима. Другая — охватывала все видимое пространство — яркая и сочная, как арбуз, на вчерашней вечеринке с банкиром. Два радужных обруча, непостижимых в своем великолепном единстве, были чем-то запредельным…

       — Жаль, что Алим не видит этого, глядя вслед нам. Мы ведь скоро сюда вернемся, правда?