Ах, Полина, Полина

       

Полина шла с подругой по Вознесенскому проспекту. Для смеха зашли в фотосалон. Там витрина красивая была. Все дамы на портретах такие роскошные, в шляпах с перьями. Господи, таких шляп уже давно никто не носит! И где фотограф выискал этих дам? Впрочем, опять начинается что-то вроде этой моды… Полина с Инессой зашли, весело пересмеиваясь…
– Мадам и вы, мадемуазель! Рад приветствовать вас в нашем салоне, – поклонился фотограф.
– А откуда вы знаете, кто из нас мадам, а кто мадемуазель? – шутливо спросила Полина и тут же покраснела, она столкнулась с горячим взглядом чёрных глаз…
– Ну, наверное, Вы и есть мадемуазель… Я предложил бы вам такой головной убор.
Фотограф юркнул за ширму и вынес шляпу с огромными страусовыми перьями, с высокой тульей и широченными наклонёнными вниз полями.
– Прошу Вас, примерьте, пожалуйста. Вот я протираю её изнутри специальной салфеткой. Прошу! Я уверен – Вам очень пойдёт. Потом мы подберём что-то специальное и для вашей подруги.
Полина пожала плечами, усмехнулась и, сама не зная почему, наклонила голову и позволила человеку с завораживающим взглядом надеть на себя головной убор. Мастер аккуратно выложил локон по соседству с самым большим пером страуса, которое казалось чуть растрёпанным серым бархатом…
– Смотрите! – Мастер подвёл Полину к зеркалу.
– Слушай, – ахнула Инесса, – это просто поразительно. Как тебе идёт!
А мастер уже настраивал свой аппарат, стоящий на треноге, он растянул большую гармошку, накинул на себя чёрное покрывало…
– Минутку! – Полина как будто очнулась, – я не собиралась фотографироваться. Я не знаю, сколько это стоит. Потом, вы ошиблись относительно моего статуса. У меня есть муж. Как он отнесётся к этому?
– К чему? К тому, что у вас будет прекрасный портрет? Как он может к этому отнестись? Я не совсем понимаю, чего вы опасаетесь? – с лёгким кавказским акцентом спросил мастер.
– Право, Полин, он дело говорит, ну, почему твой Павел может запретить тебе фотографироваться?
– Ты же знаешь, он такой ревнивец! Впрочем, я бы хотела посмотреть, что из этого получится... Только вряд ли я смогу принести этот портрет домой…
– Не беспокойтесь! Сочту за честь оставить снимок в салоне, если вы его одобрите. И в этом случае я не возьму с вас ни копейки. Решайтесь!
Полина серьёзно взглянула в лицо фотографу и кивнула. Через пару минут мастер, скрывшийся было за ширмой, вышел, показал кассету и сказал, что снимок будет готов завтра. Потом он занялся Инессой, а Полина присела в кресло, оббитое красным бархатом. Она смотрела на портреты, развешанные по стенам, пытаясь угадать, как у этих женщин произошло знакомство с фотографом и почему они оказались тут, в салоне, на этой выставке дамских типажей…
«Фотография Везенбергъ и К% – Вознесенский проспект домъ № 26/30 – Ст Петербуръ», – выведено было с соблюдением старого дореволюционного правописания на красивой рекламе, похожей на герб. «Не похож он на Везенберга», – подумала Полина. «Очевидно, недавно купил дело». Она оказалась права, как потом выяснилось, нынешний хозяин, Ираклий, купил фотосалон у немца, который уехал из России.
Инесса в маленькой шляпке из кожи, украшенной несколькими цветными пёрышками, всё время смеялась и кокетничала. Не иначе, ей просто понравился фотограф...
Как быстро мелькают сны… Было, не было?..
Что-то упало на пол, и старушка, сидящая в глубоком кресле, позвала слабым голосом:
– Груня, голубушка, подойди ко мне, пожалуйста…
– Да, Полина Францевна, иду, иду. Что? Надо чего? – полненькая без возраста женщина появилась перед креслом старушки, видно было, что эта пожилая дама в молодости была просто красавицей.
– Нет, Грунечка, мне ничего не надо, кажется, я что-то уронила и потом… я забыла, как звали мужа моей подруги Инессы, который увёз её в Аргентину? Всегда забываю.
– Астор, Астор, как же! Я помню всё. И Вашего Павла, и Ираклия, что вас снимал на фото, вот это, что у вас в руках… Как же! А упали ваши очки, всё цело, слава Богу… Ковёр, хоть и старенький, а не дал им разбиться.
– Груня, сколько лет прошло? Ты помнишь, как пришла меня проведать… Ты тогда в госпитале служила. Ты принесла мне половинку серого хлебного кирпичика.
– А как же, Полина Францевна, как мне не помнить! Вы сидели в своём уголке, что вам выделили после уплотнения, часть кухни в вашей же квартире. Да? Вы – такая красивая, только печальная, глаза ввалились, чёрные круги на всё лицо.
– Да, да, я себя не видела, не до зеркал было, а ты… ты плакала, и я поняла, какой у меня вид… Ох, Груня, остались мы с тобой одни. И всего, что было, не вернёшь, только выну из шкатулки эти снимки, смотрю, вспоминаю…
Мужа Полины Павла забрал патруль прямо на улице. Павел долго не мог найти себе занятия, сидел дома, злобствовал на новые власти, казалось, он совсем опустился, а тут какое-то новое время началось. «Новая экономическая политика». Люди устраивались… Павел стал выходить, правда, его шинель со споротыми погонами не вызывала доверия у властей. Однажды патруль остановил Павла. Стали требовать документы. Полина была с ним в тот момент, она безуспешно пыталась оттащить мужа, который просто взвился от ярости, побледнел. Он стал обзывать патрульных хамами… Его забрали, а Полина осела на мостовую, лишившись чувств. Но вдруг пришло спасение. Полину усадили в сани. Она указывала дорогу, а Ираклий – это был именно он, фотограф, – поддерживал её под руку и всё торопил извозчика.
       –Давай, давай, получишь рубль, скорее, видишь, даме плохо. Ираклий сунул Груне деньги, поручил присмотреть за Полиной, а сам уехал, сказал, что попытается узнать, где Павел. Всё это Полина видит как сквозь сон. Она была одна с Груней какое-то время, вскоре стало нечего есть, Груня меняла вещи на рынке, покупала хлеб, картошку, муку. Какие вещи выменивали! Редкую бронзу, серебряные столовые приборы, роскошные платья, картины… А через месяц Груня получила наконец-то работу в госпитале и карточки на хлеб… Стало легче.
Подругу Полины Инессу увёз в Аргентину откуда-то возникший муж, Астор. Потом появился Ираклий, который сумел продать фото салон... Видно, благословенные времена в России так же быстро закончились, как и начались…
Полина ходила в разные учреждения, тюрьмы, пытаясь узнать, где муж, но какой-то добрый человек, пожалев молодую красивую женщину, наконец-то сказал ей: «Да, не ищите вы его! Его уже давно нет, если сами хотите остаться в живых, найдите способ уехать. Иначе и вам плохо будет. Жалко вас, в самом деле!»
Ираклий навещал Полину, приносил продукты, уговаривал ехать с ним, и она, не без колебаний, решилась, наконец-то, так как поняла, что выхода нет. Ираклий купил билеты, помог Полине сложить вещи…
Особо не разговаривали, поехали к нему на родину в Цхакая, в Грузию. Горы, бурные речки – каменистые потоки, уклоны. Они уже покрывались травой и первыми дикими цикламенами, альпийскими фиалками, которые просто очаровали Полину, такие маленькие, фиолетовые, лёгкие, как мотыльки…
Ираклий рассказал Полине, что был, оказывается, знаком с Павлом. Тот увидел в витрине известный Полине портрет и явился в салон, грозился убить Ираклия, за то, что он посмел выставить портрет его жены в витрину салона. А потом, буквально, спустя несколько дней, Ираклий застал на улице ту сцену, когда увели Павла, увидел Полину, лежащую в беспамятстве…
Ираклий привёз с собой на родину портрет Полины, который и был в витрине на Вознесенском проспекте, ещё несколько маленьких снимков. Портрет повесил в большой комнате. Женщина необыкновенной красоты и обаяния смотрела прямо, спокойная, уверенная в себе. Кто мог бы предугадать дальнейшие события?!
       Свадьбу устроили пышную, весь посёлок был там. Сколько у него родных! Братья, сёстры, какие-то дяди, тёти…Полина одна среди чужих, хотя и очень гостеприимных людей. Они цокали языками, ели мясо прямо из громадной посудины, беря его руками. Жир стекал по пальцам, достигая локтей… А как они пели! Эти необыкновенные волшебно сливающиеся мужские голоса. Сколько в них завораживающей печали и огненной любви!
       – Здоровье молодых, счастья, долгих лет! Наследников прекрасного княжеского рода… Такая красавица! – восхищённые возгласы звучали в адрес Полины.
А она и не думала, что Ираклий – князь, пусть бывший, обедневший, но всё же… Красив он был необыкновенно, и любил её всем сердцем. Полина постепенно забывала Питер, Павла, сырость, стужу, метели. А потом, как и положено, родился чудный мальчик, Гиви, так постановили назвать его в честь какого-то дедушки. Паренёк рос счастливым и красивым, но… началась война, Ираклия, как и других мужчин, призвали на фронт.
Казалось, все женщины в этой местности кого-то потеряли на войне – брата, отца, сына, мужа. Они годами носили чёрные одежды – траур по своим покойникам.
Полина боготворила сына, который был точной копией Ираклия, такие же горячие выразительные и почему-то печальные глаза, такая же улыбка…
А война не кончалась. Ираклий редко писал с фронта. Эти сложенные треугольником письма Полина зачитывала до дыр...
Старушка вскинула голову: «кажется, я задремала…»
– Грунечка! Иди ко мне, пора чай пить! Я устала. Никаких сил нет. Помнишь, как мы с тобой ждали писем из Грузии?
– Иду, иду, голубушка… Чай, так чай. – Груня внесла серебряный, старинный самовар. Это она вырвала его из рук мародёров. «Я тут столько лет работала, а всё вам отдай!» – кричала она… Полина теперь пила чай только из тонкого стакана в массивном подстаканнике с выразительной грузинской чеканкой, хоть её дрожащая рука с трудом удерживала тяжёлую вещь.
– Скажи, Грунечка, как ты думаешь, а Гиви уже совсем взрослый?
– Ну, конечно, барыня дорогая, как же иначе. Ему уже лет шестьдесят будет.
– А ты всё не можешь привыкнуть! Ну, какая я теперь барыня. Старая перчатка! Смех один. Он меня совсем забыл, мой сынок… наверное, и дети, и внуки уже есть? А?
– Что Вы, Полина Францевна, как же сын может забыть свою мать, он каждый день видит ваш портрет на стене и рядом портрет отца, Ираклия… Что тут делать – такая судьба.
– Да… Судьба. Зато он жив, Груня. Он жив, – с неожиданной страстью в голосе сказала старушка.
– Конечно, жив. Слава Богу, ни войны, ни голода. Живи, да радуйся. А там его на руках носят, любят.
– Груня, а вдруг я доживу. Пусть не увижу, но хотя бы узнаю, как он там? Помнит ли он свою несчастную мать?.. – Полина задумалась надолго… – И Инесса столько лет не пишет из Аргентины. Мне скоро девяносто два года. А она? Жива ли?
Напились чаю, Груня включила свет – темновато в комнате. Это ведь фактически подвал...
Когда Полина вернулась из Грузии, с трудом получила это жильё. Только чудом Груня её нашла. У Полины в бывшей квартире не осталось ничего из вещей или мебели, только то, что смогла привезти с собой, да этот самовар, спасённый Груней. В первое время Полина не могла работать, плакала. Потом она познакомилась с каким-то писателем, стала брать заказы: печатала рукописи на машинке, взятой напрокат. Платили гроши, но всё же...
Как оказалось, грамотная машинистка пользовалась большим спросом. Печатала Полина целый день, даже поздним вечером при тусклом свете. Руки отекали, глаза стали слезиться, но это отвлекало от всего пережитого, давало заработок…
После того, как пришла на Ираклия похоронка с фронта, Полина лишилась опоры, всё ей стало немило, даже мальчик раздражал. Он часто болел. Время было суровое. На Полину надели чёрный балахон. В чужом монастыре по своему уставу не проживёшь. Когда Гиви заболел скарлатиной, Полина подумала, что это она виновата во всём, забыла Павла, она, наверное, проклята… Она не уходила из больницы ни днём, ни ночью. Но стоило ей задремать, как кто-то увёз её домой.
– Где Гиви? Где мой мальчик? – кричала она, но её заперли в какой-то комнате, туда приносили ей еду и питьё, а разговаривать с ней не хотели. Потом чёрная женщина сказала ей, что мальчик умер, и что ей нужно уезжать к себе, в Россию.
Полине так и не показали умершего ребёнка, сказали, что по местному обычаю женщина не должна присутствовать при погребении… Правда ли это, Полина не знала, она уже перестала плакать, казалась бесчувственной и отупевшей. Прошло несколько дней, уже увязаны были все её вещи. Ночью тайком к ней пришла какая-то женщина. Она принесла с собой большую кожаную книгу.
– Клянись на библии, что ты ни слова не скажешь из того, что узнаешь от меня сейчас. Клянись! Положи руку!
Полина сделала, как ей велели, (холодок переплёта этой книги она запомнила на всю жизнь), а женщина сказала ей почти в самое ухо: «Я не хочу, чтобы мать уехала с разбитым сердцем. Помни! Жив твой мальчик! Жив! Только он наш. Ираклий погиб на войне, а Бог нам дал другого, он такой, каким был Ираклий. Одно лицо. Это Гиви. Наш Гиви. Все его любят, он слабенький, везти его в холодный и голодный город, где нет квартиры, где сыро и темно… нельзя. Ты – мать, ты должна быть счастлива, что твой сын жив. Он будет жить в самом светлом доме, он будет смотреть на твой красивый портрет, который сделал его отец, вы всегда будете рядом с Ираклием, потому что он тебя любил… Твой сын будет есть лучшие фрукты, мясо. Ты видела, сколько у нас родственников? Уезжай! И никому – ни слова. Я напишу тебе, вышлю его снимок, только ты не пиши. Для всех наших родных – ты не знаешь, что он жив. Поняла? Узнают, что я тебе сказала, меня убьют!»
Полина целовала руки этой женщины, она не помнила себя от радости. Она так и не осознала тогда, что не посмеет увидеть сына никогда, только мысль о том, что он жив, возродила её к жизни.
– Бог тебя спасёт! – сказала Полина на прощание женщине, – я никогда не выдам тебя!
Дальше была длинная дорога, Питер после блокады, развалины, холод, снег.
– Мой мальчик жив! Гиви жив, – всё время твердила Полина.
Потом её нашла Груня, бывшая домработница, которую взяли девчонкой из деревни ещё при Павле. Стали жить вместе – две одинокие, привязанные друг к другу женщины.
Было одной письмецо из Грузии. Коряво написанное, полуграмотное, но в нём была фотография Гиви…Полина выучила его наизусть. «Это твой мальчик такой большой. Он уже в третьем классе, стоит перед школой. Видишь, какой красивый портфель, какая на нём форма. Все его любят, все его балуют, он знает, что отец его погиб на фронте, а мама умерла после войны. Не беспокой его! Пусть будет мир в твоей душе». Полина положила в шкатулку все фотографии – и свою, копию того самого портрета в роскошной шляпе с перьями, и маленькое фото Инессы и вот этот, самый дорогой для неё, коричневатый снимок мальчика, счастливо улыбающегося с огромными печальными глазами… Гиви. Мой Гиви жив…
Полина задремала в кресле, а Груня понесла на кухню тяжёлый самовар и всё качала головой… «Совсем старенькой стала, бедная».
Полина в каком-то мимолётном сне увидела себя молоденькой девушкой, её мама стояла рядом и качала головой. На рояле – вазочка с орешками, Полина тянулась к ним тонкими пальцами и смеялась. В комнате было ещё два или три молодых человека. Мама не одобряла кокетства дочери. «Ах, Полина, Полина, – говорила она с улыбкой, – что с тобой делать».
       
       10.2006г.