Say

Зеленая обивка вагонов. Ложные выстрелы за окном из разбитых стекол. В приглушенном свете коридора только мужские голоса. Скатерть сбивается, когда я убираю руки, ощущая ладошками холодную кожу сиденья. Он встает и тянется к радио, снова пытаясь заглушить его звук. Он долго смотрит на меня, долго достает сигарету, прикуривая от вчерашних промокших спичек, выжидающе долго. Я тоже чиркаю о коробок, и в свете спички рассматриваю его руки, с тысяча и одной трещинкой. Больше всего моих. Горящий лес за окном, проносится со скоростью поезда и блестит в его глазах. Кажется, что огонь сжигает рельсы сразу за нами. Хотя, так и есть. Он забрал меня оттуда, зная, что не оставит мне выбора, я заставляю его возвращаться. Он берет мои пальцы в теплые ладошки, я переключаю взгляд в теплый режим. Когда в окно начинает дуть сильнее, я заворачиваюсь в его тонкую оранжевую ветровку и достаю из кармана три комочка фольги, он достает термос с чаем. Позже, мы выходим в коридор, держась за руки. Я засыпаю на спине, меня накрывает звездное небо. Он слышит, как я дышу, я чувствую, как он не спит. Утром, в тумане видны руины домов. Скоро мы будем ехать там, где рельсы проложены прямо по городу. Мне говорили, что там сейчас так. Мы идем через пять пустых вагонов поезда к единственному проводнику - он спит, мы наливаем чай. Окна здесь тоже разбиты, тонкая полоска не сожженных деревьев, выстрелы снова. Он улыбается мне через прикрытые веки, у нас кроме ничего нет. Через час поезд замедляет ход, останавливается. Четверо мужчин в форме проверяют наши вещи и документы. Я сжимаю в руке три комочка фольги. Они уходят, поезд снова трогается, за окном я вижу людей, тех, кто не смог вовремя отсюда вырваться, они швыряют в окна камни, кричат, их бьют. Я сильнее прижимаюсь к его руке, он меня увез. Еще через час мы останавливаемся в центре города, одеваем куртки, выходим из поезда под солнечными лучами и конвоем из двух офицеров. Если ты приезжаешь из другой страны, они считают тебя людьми, людьми, а не теми, кто остался здесь. Нас долго допрашивают о целях приезда и ставят визу на руку, сроком на три часа. Дольше здесь запрещено находиться. Спустя три часа чернила визы исчезают с кожи, и обратно тебя уже не выпустят. Они тоже сжигают прошлое. Мы идем, тихий осенний воздух, смешанный с гарью, с окраин города слышны крики, центр пуст, только мы. На одной из улиц, имевшей когда-то название, мы заходим в полуразрушенное кафе с пустыми витринами и перевернутыми столами, садимся у разбитого окна, достаем из рюкзака еду, завтракаем. Выдыхаем дым. Почти не разговариваем вслух. Здесь все изменилось, половина города была кремированна, все, что осталось разлагается само по себе. Друг у друга мы единственное, что у нас осталось от этого города. Спустя два часа я выбрасываю две пустые фольги. Мы знаем, что спустя еще час, мы похороним себя здесь. Мы идем там, где раньше был Ленинский, от Нескучного сада остался только костер. Я держу его руку и долго смотрю в его глаза, выжидающе долго, он смотрит на меня, он смотрит на часы. Солнце светит прямо в зрачки, капли пота скатываются тонкой струйкой вдоль позвоночника. Мы бежим по грязным улицам, через бетонные сваи и железные ограждения, задыхаясь, не расцепляя рук. От влаги краска продержится чуть дольше, так у нас есть в запасе еще минут десять.
Последнюю фольгу я выбрасываю в поезде.