Мгновения её жизни

В Петербурге погожим июньским днем в отдельной палате городской больницы на Поклонной горе умирала женщина. Как врач она понимала, что умирает и примирилась с мыслью о близости смерти. Измученная болезнью, обессилевшая, страшно худая, с проступившими черными подглазьями, она неподвижно лежала на спине, уткнувшись в потолок усталым равнодушным взором. Женщина ждала прихода сына, который в этот час навещал ее.

Принесли обед, и, с усилием отхлебнув компота, она с облегчением откинулась на подушки, попросив пожилую нянечку, взбить и немного приподнять их. Она всю жизнь проработала в этой больнице и знала персонал в лицо. Умелыми проворными руками няня молча сделала, о чем просила больная и, пряча глаза, неловко толклась у изголовья кровати. Незаметно смахнув слезу, старушка искала, чем бы занять себя, опасаясь, что расплачется, если увидит огромные, некогда прекрасные, а теперь потускневшие и глубоко запавшие глаза своей любимицы.

Она хорошо помнила время, когда робкой, зеленой, прямо с институтской скамьи, нескладной и длинной девчонкой, та первый раз появилась на отделении. С тех пор минуло много лет. Застенчивая девчонка превратилась в красивую женщину, маститого врача и успешного хирурга, автора нового метода в медицине. А теперь, слабая и тщедушная, уменьшившаяся наполовину, она беспомощно лежала перед ней, не в силах даже удержать стакан пальцами.

- Ступай, Кузьминична, ступай! У меня и так чисто! - неожиданно твердым, почти звонким голосом остановила бестолковую возню старухи больная.
- Как знаешь, Галя! - покорно кивнула ей в ответ Кузьминична и, забрав нетронутые тарелки, скрылась за дверью. 

Часы показывали без четверти два, женщина прикрыла глаза и затихла в ожидании. Отдаленный шум улицы неясно доносился через полуоткрытое окно палаты. Стайка воробьев суматошно чирикала на подоконнике, раздраконивая остатки хлебной горбушки и отгоняя толстого сизого голубя, норовившего ухватить своим алчно разинутым клювом рассыпанные  крошки. Гомон птиц не мешал ей. Она вспоминала...

Вот она маленькая девочка. Лето. Вместе с бабушкой и младшим братом они живут на даче. В сопровождении милиционера, в дом заходит почтальон и протягивает бабушке сложенный вчетверо лист. Эта телеграмма от мамы. Им нужно срочно уезжать в Ленинград. Немцы наступают и уже подошли к Луге. Галя не хочет уезжать, топает ножками, капризничает. Милиционер улыбается, берет ее на руки и объясняет, что если девочка не послушается старших, то попадет в лапы к злым кровожадным фашистам. Галя все понимает и бежит собираться. Потом они едут в набитом людьми и поклажей поезде. Отчаянно свистит паровоз. Состав останавливается. Слышится рев низко пролетающих самолетов. Это немецкие бомбардировщики. Яростно строчат пулеметы, бомбы ложатся вдоль полотна. Поезд останавливается. От взрывов разлетаются стекла, весь вагон в дыму. Бабушка хватает их с братом за руки, и бежит в лес. Земля сотрясается от тяжких ударов, едкий запах гари забивает горло, серая пелена застилает глаза. Наконец все стихает. Они выходят из леса и идут к поезду. Из разбомбленных, объятых огнем вагонов свисают тела убитых. Вместо паровоза - груда развороченного металла. В траве и на самой насыпи лежат люди. Они мертвы. Галя испуганно хватает бабушку за подол платья. Ей страшно. Почему-то рядом нет Павлика. Бабушка зовет его, но он не откликается. Рыдания и крики оглашают округу...

- Мама, ты не спишь? - участливый голос сына возвращает ее в палату.
- Нет, сынок, я вспоминала.
- Вспоминала? Кого?
- Войну. Как наш эшелон разбомбили, а брат Павлик пропал. Он так и не нашелся тогда. Позже мы узнали, что он погиб.
- Странно, - задумчиво произносит сын. - Тебе лучше не думать об этом, тебе нельзя волноваться!
- Скоро мне уж и вовсе не придется думать, как, впрочем, и волноваться, - с холодным сарказмом бросает она. - Кстати, какое сегодня число?
- Двадцать пятое июня, - не замечая таившегося в ее вопросе намека, отвечает сын.
- Бабушка умерла двадцать седьмого, - как бы, между прочим, роняет она.
- Ну и что! - нервно передергивая плечами, улавливает материнскую логику сын.
- Да так, ничего, к слову пришлось, - женщина замолкает и смотрит в потолок. Сын не находится, что сказать и тоже молчит. – Ладно, иди! Завтра придешь! - разрешает она тягостное для обоих молчание.

Наедине она снова погрузилась в воспоминания, и не заметила, как заснула. Разговор с сыном утомил ее. Во сне ей привиделась Москва. Война уже давно кончилась, но мужчины не спешили расставаться с формой. Впрочем, купить хороший костюм не всякому по карману. Да и где сыскать этот самый костюм!? Разве что сшить у портного. Вместе с тетей и ее мужем, военным врачом полковником Спириным, они едут на прогулку в Сокольники. По дороге трамвай ломается, и пассажиры, кляня, на чем свет стоит вагоновожатого, выходят. Аляповатая вывеска алеет над входом в парикмахерскую. – Пожалуй, подстригусь! - с невозмутимым видом проводит рукой по густым русым волосам дядя. В парикмахерской почти нет посетителей, лишь мальчик-подросток с матерью - полной дебелой матроной ждут своей очереди. Юноша сосредоточенно грызет яблоко и близоруко щурится на вошедших, в то время как его мать, с беззастенчивым женским любопытством оглядывает дядю. 

Увлекшись лицезрением соблазнительных тетушкиных форм (у Гали, несмотря на ее шестнадцатилетнюю взрослость, они еще только угадывались), юноша проглатывает не прожеванный кусок и начинает судорожно кашлять, пытаясь продохнуть застрявшее в горле яблоко. Мать суетливо кудахчет над ним, колотит ладошкой по спине, но, увы, попавший в трахею кусок сидит прочно и не дает проходу воздуху в легкие. Парень синеет, его глаза полны ужаса, он задыхается. Не зная чем помочь сыну, женщина истерично кричит и требует скорую. Военный хирург Спирин безошибочно оценивает ситуацию. Попросив у сбежавшихся на крики мастеров бритвенный нож и щедро ополоснув лезвие шипром, он делает трахеотомию. Мальчик понимает, что перед ним врач, он хочет спасти его и на миг замирает. Этого мига хватает Спирину. Секунда, и огромный кусок окровавленного яблока у него в руках. Парикмахеры оторопело глядят на дядю, недоеденное яблоко и переводят взгляд на начавшего дышать мальчика. 

В парикмахерской появляются врачи скорой. Спирин, сыпля медицинскими терминами, объясняет им свои действия и уезжает с врачами, мальчиком и его полуживой мамашей в больницу. Поход в Сокольники отменяется. Галя потрясена и растрогана. В эти минуты решилась ее судьба. Она будет врачом, врачом-хирургом, как дядя Миша Спирин.

- Пора принимать лекарства! - слышит она над собой протяжный голос сестры. – Ой, вы, наверное, спали! - бесхитростно извиняется она, раскладывая на тарелке разноцветные таблетки и капсулы.
- Вздремнула слегка, Наташа, - отвечает больная, глотая принесенные сестрой препараты.

Вечером приходит подруга. Она тоже врач. Они познакомились еще в институте и стали, не разлей вода. Только под старость судьба развела их. Нет, они не поссорились, а просто разошлись, захваченные семейной дерготней, неустроенностью детей и рутиной жизни. Обе понимают, что видят друг друга в последний раз. Подруга часто и без умолку говорит, заваливая стол разными вкусностями. Больная слабо протестует, но все же съедает густо намазанный икрой бутерброд.

- Давай споем, Тома! - вдруг просит она.
- Давай... - не очень уверенно отвечает та, растерянно оглядывая больную. Та видит замешательство подруги, горько улыбается, потом говорит.
- Ладно, я так, сдуру ляпнула, не переживай! Дыхания на жизнь не хватает, а не то что на песню! – прерывисто выдыхает она - Спасибо, что зашла, Тома! Одежду я приготовила, она вот здесь, в шкафу. Проследи, чтобы не повязывали мне платок на голову. Не люблю. Пусть волосы свободно ниспадают на плечи. У меня ведь еще красивые волосы, правда, Тома?

Подруга молча кивает и ничем не сдерживаемые слезы катятся по ее щекам.

- Не плачь, Тома, не надо! Когда умру, нареветесь! А все-таки у меня красивые волосы, - внимательно рассматривает она свои тронутые сединой пряди. - Последнее, что от меня еще осталось! - отворачивается она от висевшего над столом зеркала и испытующе смотрит на Тому. - На похоронах будь поближе к Мише. Я вижу, он страдает. А этот, - вспомнила она о своем нынешнем, ни разу не пришедшим к ней в больницу муже, - пусть катится ко всем чертям, мне уже все равно! Бог ему судья. Ладно, прощай, дорогая! Уже поздно, Владик беспокоится, да и я устала, спать хочу.

Подруга целует ее и уходит, плотно затворив дверь. Но сон не сразу берет ее. Она опять вспоминает. Вот коридор еще той, против гостиницы “Ленинград”, их старой больницы. Громко хлопает дверь и из ординаторской выбегает взволнованная Кузьминична.
- Галя, звонила твоя мама, срочно езжай домой, с Георгием плохо! - сильно запыхавшись,  выпаливает она. Когда она приехала, муж был еще жив. Сильно пахло спиртом и камфарой. Мертвенно бледный он лежал на диване и виновато улыбался ей. Она взяла его руку. Рука холодная и влажная, пульс еле прощупывался. Вот он поворачивает голову и неотрывно смотрит на нее. Не замечая его взгляда, она продолжает сжимать его отяжелевшую руку, пытаясь сосчитать едва уловимый, пропадающий пульс. Идут минуты, а она ничего не слышит, пульса нет, он умер.

В чудовищном калейдоскопе перед ней мелькают испуганные, напряженные лица слетевшихся на его смерть знакомых и родственников. Кто-то переживает искренне, и она видит это, а кто-то, под скорбно-озабоченной миной, прикрываясь пустыми, дежурно сочувственными фразами, прячет свое равнодушие, а может, кто знает, тайное злорадство и торжество.

Судьба свела их осенью 1948. Он был директором завода, женат вторым браком и имел троих малолетних детей. Студенткой-первокурсницей она пришла тогда на завод, где он директорствовал. Завод выпускал медицинские инструменты и оборудование, и был основан еще при Петре Великом, поэтому их, как будущих врачей, направили сюда, чтобы на месте ознакомиться с историей предприятия, своими глазами увидеть производство и если повезет, подержать в руках новинки отечественной медицинской промышленности. Он случайно увидел ее, задорно смеющуюся, скачущую через лужи по заводскому двору из окна своего кабинета, и влюбился с первого взгляда. Ей было семнадцать, ему сорок два. Внимание симпатичного, годящегося ей в отцы мужчины, поначалу смущало ее, потом стало нравиться, оно льстило ее женскому самолюбию, но кидаться в этот омут, не глядя, с бухты-барахты, она была не готова. Впереди ее ждала столбовая дорога в профессию и, конечно, любовь. Она верила в это. И как было не поверить! Женихи роились вокруг нее, только выбирай! И она выбирала. Первым, на кого она обратила свой взор, был ее однокурсник, симпатичный, добрый и очень способный парень, все институтские годы с обожанием смотревший на нее. Она охотно проводила с ним время, ходила в кино, театры, к друзьям, но до себя не допускала.

Потом появился поэт, не очень известный, но уже публикующийся, страстно влюбленный в нее. С ним все начиналось серьезно, казалось, что и свадьба не за горами, но видно не судьба. И вновь на ее пути возник тот самый однокурсник, теперь уже многообещающий аспирант, чуткий, терпеливый, ее понимающий. Но все это время, тот, большой и сильный человек, разъезжающий на большой черной машине с шофером, издалека наблюдал за ней. Он как бы говорил ей – погуляй, Галочка, погуляй родная, посмотри мир и людей, а потом уж реши! И она решила, предпочтя его, уже пятидесятилетнего, успевшего к той поре развестись и оставить семью, этому, любящему, молодому, талантливому.

За годы брака она защитила диссертацию, родила сына, стала оперирующим хирургом. Время летело быстро, и она не замечала этой их разницы в возрасте, пока, пока не случился тот страшный смертельный инфаркт.

Жизнь, однако, продолжалась. Спустя одиннадцать лет после смерти Георгия умерла ее мама, и она смогла, наконец, открыто сойтись со своим коллегой, тоже врачом-хирургом. Жить они стали у нее. Все было бы ничего, но сын не принял Вадима, а когда стал зарабатывать, то и вовсе ушел из дома. Она очень переживала, но и отказаться от своего второго мужа не могла. Нет, никакого ультиматума со стороны Миши не было, да и быть не могло, просто он понял, увидел суть этого человека. Сейчас, только сейчас она осознала это. А ведь сын пытался объясниться с нею, донести до нее свои мысли и переживания, но она не желала слушать его! Теперь наступило прозрение, жизнь расставила все по местам и жестоко посмеялась над ней.

Когда она опасно заболела, этот человек, которого она так безоглядно, по-бабьи полюбила и ради которого отдалила родного сына, подло предал ее. Как гонимый инстинктом хряк, он молниеносно, по животному сориентировался, нашел ей замену и как только ее не станет, переберется уже к той, другой женщине. От горьких раздумий ее отвлекла Кузьминична.

- Попей чайку, Галюша! Специально для тебя, как ты любишь, заварила! - просвистела беззубым ртом старуха, составляя с подноса клубящуюся знакомыми ароматами чашку.
- Спасибо, оставь чай на столе, пусть немного остынет, я потом попью!
- С тобой посидеть? – искоса поглядывая на нее, спросила Кузьминична.
- Нет, не надо, одной побыть хочется.
- Ну, как знаешь, - старуха пододвинула к кровати столик, и понуро зашаркала стоптанными туфлями к двери.

Долгий, бесконечно тянувшийся и так утомивший ее день погас. Она заснула. Она спала легко и свободно. Тяжелые мысли отступили и больше не тревожили ее. Освободившись от их тяжкого груза, она воспарила ввысь, в зазеркальные лазоревые дали. Поле дивных прекрасных цветов расстилалось перед ней. Яркая мозаика распустившегося разноцветья застилала взгляд, высокие сочные стебли обвивали ноги и, нежно лаская кожу, умащивали ее своим густым, животворящим нектаром. Изумрудная трава блистала росой. Радостное возбуждение охватило ее. Счастье, о котором она позабыла, теперь пришло, наступило и до краев наполняло ее. Она срывала цветы, весело, заливисто смеялась и, поднося лепестки к лицу, жадно вдыхала упоительно душистый коктейль. Цветы манили ее, она ступала дальше, а поле все не кончалось, оно казалось бескрайним, а она шла и шла, пока не повстречала людей. Толпа расступилась, и она увидела маму, Георгия, бабушку, дядю Мишу Спирина и своего маленького брата Павлика, он так и не вырос. Загорелые, в красивых светлых одеждах, они все улыбались ей, а Павлик, крепко сжимая ее руку своими тонкими детскими пальчиками, настойчиво звал домой. Она напряженно всматривалась, но не видела никакого дома. Кругом шелестела трава, да толстые плюшевые шмели жужжали над головой.

Что-то шевельнулось в ней, проснулось смутное неосознанное беспокойство, и она поняла, что пора возвращаться. Но брат Павлик цепко держал ее руку, цветы обнимали ноги, а их сладостный божественный аромат с такой силой пьянил и дурманил, что она решила задержаться и пойти с Павликом, как вдруг все стало мутнеть, расплываться, лица близких утрачивали четкость, картинка задрожала и она очнулась. Свет ламп в реанимационной больно бил ей в глаза, голоса врачей доносились глухо, как бы издалека. Затем она слышала их все громче и явственней, пока сознание окончательно не вернулось к ней.

- Ну, мать, ты даешь! - узнала она грубоватый Толин баритон. Седой реаниматолог близко склонился над ней и укоризненно качал головой. – Больше так не шути, а то до Кондратия меня доведешь! - Толя, Толя, ты опять помогаешь мне! - хотела ответить она своему, когда-то отвергнутому, и всю жизнь продолжавшему любить ее однокурснику, но слова застревали в горле, и она лишь благодарно улыбнулась. Он сам отвез ее в палату, переложил на кровать и, вызвав Кузьминичну, приказал не отходить от нее, пока не приедет сын. Впрочем, сегодня он может быть спокоен. У нее еще осталось, что сказать им обоим.