Страшный рассказ

Страшный рассказ
Повесть

- Куда дел мусорное ведро?
- На мусорке забыл.
- Ну что за напасть на меня свалилась. Лучше бы ты себя на мусорке забыл. Вот недотёпа – почти новое ведро выбросил.
- Ты же сказала ещё за хлебом сходить. Как бы я с этим ведром в магазин попёрся. Вот и оставил. Думал, на обратном пути заберу.
- Где хлеб?
- В Магазине. Я уже расплатился, но тут испугался, что ведро унесут и побежал за ведром. Ведра, и впрямь, не оказалось.
- А хлеб, я спрашиваю?
- Вернулся к магазину, а его уже закрыли. Запыхался я, подстелил сумку для хлеба на ящик и сел передохнуть…
- Это что же и сумка ушла – моя любимая, в крупный цветочек?! За что мне это под конец жизни. За какие грехи расплачиваюсь.
- Ты всё неверно интерпретируешь…
- Что-о… Опять начал умничать? Лопай живее, выродок, и спать ложись.
Бабушка захрапела на лоджии. Я в комнате, на тахте приткнулся. Опять заскучал по родителям. Они-то всегда говорили: «Ты самый умный. Ты выбиваешься в люди». За «тройки» в школе терроризировали страшно. «Тройка», в итоге, стала для меня страшнее Атомной войны. Ругали, немного били тем, что под руку попадётся. Особенно мамочка – могла швырнуть чем угодно. Папа, тот только когда выпьет, начинает с интересом дневник рассматривать, тройки выискивать с начала года учебного. По десять раз об одной и той же тройке допрашивал. Я ему заранее мягкий ремень подкладывал. Так что за хорошие оценки в школе я готов был удавиться. Потому-то и одноклассники косо посматривали. Били редко, примерно через день. Я уже научился и нос на место ставить и выбитые пальцы вправлять. А кровь остановить, так вообще пустяки. Бился до упаду. Ко мне даже бандюганов с других школ стали приглашать, как на фуршет. Позже до меня дошло – таким доходягам как я надо непременно к авторитетам прибиваться. Или к тем безропотным, которым запросто подзатыльники да тычки достаются. Одна одноклассница даже глазки строила. До того ли мне было, голубушка. Я безопасный маршрут до дома обдумывал и приблизительный состав гончих прикидывал. Ещё надо умудриться очередь за костями в магазине занять. А там, глядишь, папа опять у подъезда лежит – чуть-чуть не дотянул. Мама, как всегда, рвёт и мечет. И всё меня почему-то. Потом хлопнет дверью и к бабушке ночевать в соседний подъезд уходит, к маме своей. Я папу разую. Тазик под кровать поставлю. Стараюсь держаться подальше – нечаянно ударить может. Макароны пожую, уроки сделаю, брюки поглажу – дырочки заштопаю, рубашку застираю – кровь даже отбеливателем плохо выводится… и спать. На следующий день… Ну в школе ещё отбиться можно. Натаскали, на свою голову. За каждое неудачное, на мой взгляд, слово стал кидаться. Такой мнительный сделался. Пацаны, может, по-доброму шутят, типа: «п… сюда, выблюдок», а я уже верхом и за шею кусаю. Меня как бульдога, всей толпой оттаскивали. От меня так потихоньку и отстали. «Да ну», - говорят: «с ним связываться. Психопат недоделанный». И отошли те героические времена, когда с окна третьего этажа школы на клумбу – караулили у входа. Когда на километр от школы до дома больше часа затрачивал, петлял по переулкам, как заяц. Года два в новой школе приживался. А всё почему? Сейчас-то знаю. Мне не нашлось подходящей «ниши». А в уже готовые я никак влезать не хотел.
И когда мои ровесники гуляли, я стирал, убирался по дому – не дай Бог мама соринку в паласе углядит. Надоела сухомятка – худо-бедно готовить научился. Пацаны с девчатами учебники уже неделями не открывали, а я с настойчивостью Сизифа часами готовил уроки. Способности-то, честно говоря, были средненькие. Но установка была твёрдой: «Никаких «троек». Ты должен выбиться в люди». Вот и напрягал до крайности своё убогое умишко, отчего ещё более убогое тельце иногда трясло мелкой рябью и покрывало сыпью полупрозрачную кожицу. Бывало, что и в глазах темнело. Тогда я клещом впивался в край письменного стола и сдавливал его так сильно, как только мог, чтобы не уходить в темноту. Частенько встанешь со стула, а ног как небывало. Так и грохнешься оземь, как Финист Ясный Дятел.
Папа с мамой как-то раз в цирк ушли, а я решил к их приходу пельмешков сварить. А неладное я ещё тогда заподозрил, когда они, пельмешки эти, от пакета отрывать не хотели… Пробую – готово. А их всё нет. Газ выключил. Наверное, как в прошлый раз, когда в зоопарк ходили, в кафе задержались – мороженое кушали. Мне потом обёртки приносили – показывали какое вкуснее было. Укутал кастрюлю. Хотел порадовать. Мама крышку потом открывает, а там полуразложившиеся монстры теснятся. Подумаешь, воду слить забыл. А коржики… Папа мне всю жизнь припоминал свой расколовшийся зуб. Их, эти коржики, ещё сутки в воде отмачивать надо бы.
Тюль на окне побелела. Спать и не хотелось.

Вышел на остановку и сел не в тот автобус – очки дома забыл. Юрку встретил. Вообще-то он не совсем Юрка, а Юрий Михайлович; у нас на факе учился и остался на кафедре русского языка, и чего-то там с заочниками ковыряется. Мы с ним как-то незаметно сошлись. Он пишет стихи и я пытаюсь. Всё лицо в очках и тоже немного в себе. У Юры в школе хорошее прозвище было «Очкарик». Не то что «Гнусавый». Это голос у меня тихий, глуховатый, немного в нос.
Из горячего майского асфальта вспучилось серое здание универа. Мы как раз мои адаптированные переводы в древнерусского обсуждали. Я сначала ему показывал, а уж потом отдавал в нашу стенгазету «Словесник». Поднимаемся по ступенькам, а тут девчонка миловидная чуть не на шею мне бросается. «Пушкин! Ты Пушкин!» – громко восхищается она. Не веря ушам своим, робко уточняю: «Александр Сергеевич что ли?» «Конечно, а какой ещё! Ну талант, чисто гений!» – продолжает она в экстазе. За руки хватает, по груди моей впалой похлопывает, аж кашлянуть захотелось. А это чревато. «Чисто гений» при кашле обычно ещё и пропускает немного. Толи давление сильное, толи ниппель слабый.
Лопочу: «Да перестань. Это уже слишком». А сам думаю: «Хорошее начало. Только не останавливайся». Сглазил. Она вдруг чмокнула в щёку и упорхнула. Юрка поправил очки и с трудом сдерживая смех изумился: «Надо же, с таким бабником сравнили». Всё вроде правильно, но чувствую что-то не то. Даже на первую пару опоздал. Такая познавательная, «История КПСС» называется. О том, как русские утописты-мракобесы друг друга и соседей полвека дубасили. И преподаёт, точнее думает, что преподаёт нам, русоведам, это гнусное мочилово на ломаном русском, такой же историк, как я Пушкин, в смысле бабник. «Ви почему опоздать?» - серьёзно так спрашивает. «Я после заниматься буду подходить и немножко объяснять» - отвечаю. Сам, конечно, и не собирался «немножко объяснять». А если уж докопается!… Рассказывать можно что угодно, хоть «Красную шапочку», только быстро, ещё лучше скороговоркой. Он обычно покачивает головой, солидно причмокивает губами, обсасывая дужку очков, и ни фига не въезжает. Сижу потом и думаю: «Стереть или не стереть её помаду с лица». Может носить её отпечаток на лице как флаг и ждать пока не подскажут стереть. Можно будет тогда немного огорчиться своей забывчивостью: «Ах, вечно я о помаде забываю». В принципе, и самому на себе нарисовать нетрудно. На носу, например, хоть бородавочку закрашу. Или на лысом темечке мазнуть. Всё нечего. Вот если кто с губнушкой застанет…
Налетела как ураган и также быстро унеслась, даже не выговорилась совсем. И не с фака она. Своих-то знаю. Кто такая? Когда целовала, я почувствовал удушающий запах табачного дыма. А где у нас девки дымят? На дальнем балконе. Надо же, нос давно не функционирует нормально, а унюхал… Не буду её искать. Нам, талантам, не пристало за юбками гоняться. Чтобы моё внимание завоевать, это ещё сильно постараться надо… Выхожу на дальний балкон. Она тут. «Магну» курит и мне протягивает пачку. Пачку? А-а, выбивает одну сигарету из пачки. Ещё не хватало всякую заразу в рот брать. Закуриваю. Затягиваюсь. Всё покачнулось. Землетрясение? Ха – ха – ха и убежала, козочка моя резвая. Тошнит. Я ведь не курил. Это плохо. И хулиганы со мной не дружили и девочки не гуляли. И со спиртным как-то сразу не заладилось. Однажды утречком почти стакан водки пригубил. Это папа себе на опохмелку оставлял на кухне – со всех рюмок после гостей слил. Ничего такого не подозреваю, завтракаю колбасой – гости принесли. Немного скользкая, чуть тряхнёшь и с бублика соскальзывает. Ем быстро. А то мама скажет: «Опять суп не доел, вторую неделю стоит. Всё повкуснее выискиваешь». Икота не даёт глотать – скорее запить. Смотрю – стакан с водой – хлоп. И побежал бездыханный в ванную рот полоскать. Ванная не кухня – закрыться можно. Посидел – посидел и пошла колбаска обратно. Сначала я её опять в рот запихивал пригоршнями. Напор усилился… Надо же, прямо кусочками, не жевал что ли. Какой я жадный мальчик, однако. Съесть всё это по новой не решился – лежит в ванне, а есть оттуда, где купаешься негигиенично. Тем более вчера у нас соседи мылись.
Отпраздновали у нас день рожденья своей кошки, помылись и ушли к себе спать. Видели бы вы этих часоточных соседей, а кошка-то вообще лысая – не порода такая – нет – стригущий лишай. Насмотрелся я на их почёсывания – два дня ещё потом ходил, чесался непроизвольно. Куда же колбасу девать? Стал в выпускную сеточку в ванне проталкивать. Палец возьми да застрянь. Я ещё на полотенца на сушилке покосился – не мокрые? А то мокрым полотенцем очень чувствительно. Махровым тяжело, но терпимо. Вафельным хлёстко получается, как будто кожу с тебя сдирают. Оно даже скалкой лучше – где ударят, там и больно. Боль, как от полотенца, по телу не растекается. Тётка на день рожденья мне ковбойский ремень подарила, со стальной пряжкой и весь сплошь в медных заклёпках. Эта та тётка, что в показаниях путается – то Шапокляком меня назовёт, то Лариской. Видно, мультик при парня с большими ушами обожает. Кому спрашивается ремень подарила? С таким же успехом могла подарить ковбойскую плётку. От неё и то может поменьше ссадин было бы. А тот ковбой, что на пряжке коня между ног сдавил, у меня потом в разных местах тела улыбался – неясно, но конкретно.
Палец-то я наконец вытащил и в туалет по стеночке перебрался. Хотел сесть на унитаз, а получилось – упал. Сидёлка пластмассовая вдребезги. Не надо, она была в трещинах… В школу в тот день не пошёл – обучали по дому подручными средствами – выглядел на удивление плохо. У мамы даже давление поднялось – побегай за мной по квартире. И руки заболели – отмахала, родная. Себя беречь надо. Ты у меня одна. Второй мамы у человека, слава Богу, не бывает.
На выпускном вечере, после школы, только и позволил себе чуть-чуть для развязности – пива, будь оно не ладно. К утру ближе по парам все разбрелись. А я с той, что мне давно глазки строила. Давно, сколько её помню. Косая она немного, оказывается, при ближайшем рассмотрении. Очки-то я в школу не носил – бились часто. Да и травмоопасны эти очки, не всегда же просят их снять. А тут обняла она меня за плечи. «Пошли ко мне» – говорит. Как я испугался. Вдруг дойдёт до ЭТОГО. А ЭТОГО лучше не показывать. Не все же любят экзотику… Школа позади, разбегаемся, в принципе. Будь что будет. Это меня одноклассник «Рыжий» с крыши пятиэтажки сбросил. Упал я тогда на грядки, плашмя, руки-ноги раскинув, лицом в петрушку. А вокруг колья вбиты да железки поразбросаны. Удачно приземлился – лёг как раз между этим барахлом. Отлежался. Мать-сыра земля вся боль в себя взяла. Сел. Пошевелил тем, что ещё шевелится – практически цел. Мама говорила: «На земле сидеть нельзя – детей не будет». Встал. Как будто теперь появятся. И пошёл на второй заход – «Рыжего» добивать. Кое как опять залез на крышу. Там у «Рыжего» голубятня. Голуби есть, «Рыжего» нет. Схватил белого голубя. Еле удержал. Хотел головку оторвать. Руки вытянул, подальше от себя, кровью чтоб не забрызгаться. А он вдруг затих, глазом-бусинкой на меня уставился и говорит: «Чужую кровь не отмоешь».
Приходим, значит, к косой однокласснице домой. Её, кстати, Верой звали, бедняжку. Ещё в подъезде предупредила: «Только тиха!» И уже у неё в комнате: «Только никуда не выходи! Я быстро». Поцеловала меня в губы, неаккуратно и, как я понял, крадучись в ванную направилась. Утёр я слюну с подбородка. А ничего. Венечка Ерофеев назвал бы это поцелуем нечистоплотной пионерки. Меня так раньше бабушка по-пьяне целовала. «Задохлик ты мой» – причитает и давай соплями мазать. Зажмёт и не вырвешься. Жду её, жду, свою пионерку, комсомолку, спортсменку. Аж весь извёлся. А тут ещё в туалет по малой нужде приспичило. Невмоготу. Дверь потянул. Когда это она успела меня в своей комнате закрыть? Видимо, когда от поцелуя отходил, щелчка от ключа и не услышал. Правда, проблемы со слухом и раньше бывали. Это после того как… Ну не могу больше – хоть завязывай. В темноте меня оставила. Из окна свет – фонарь со столба сюда достаёт. Может из окошка побрызгать. Не могу открыть. Форточка не спасает. На голове стоять не могу. Я и головку-то только года в полтора держать начал, зато болтать месяцев с семи. А что толку. Папа уронил – сам себе язычок откусил. Потом замолчал на годы – инстинкт. Даже если бы и смог на голову встать, не брансбойт же. Углядел бутылку, по-моему, из-под молока, литровую. Пустая. В ней цветы сгербарились. Цветы нахрен. Точнее… Вот оно – счастье-то. Кто-то подошёл к двери. Замочная скважина ожила. Бутылка, зараза, не отпускает. Двери открылись и так же тихо закрылись. Щёлкнул выключатель, зажёгся свет. На пороге Вера. Так и осталась стоять с поднятой рукой. В одной тонюсенькой маечке до… чуть ниже. Вся такая… такая мягкая, выпуклая. Глаза мои так и приклеились к Бермудскому треугольнику её прелестей. Я аж заорал от боли. Тут и Вера сиреною завыла. И мама её свой голос вплела – трио, практически. Мы, все четверо, аж посинели от крика. Мама бигудями с головы весь пол закидала. Аж мне на спущенные до щиколоток брюки желудями попадали. А рубашку я ещё раньше снял – жарко. А папашка стоит в сорочке, в помятой пижемке, и лыбится. Видно, никак в толк не возьмёт, что этот парень в комнате его дочери с бутылкой делает. Байроновские настроения переросли в грубый золёвский натурализм. Жизнь сама выносит организмы к исходным позициям и бесполезно этому сопротивляться. Попытка, говорят, не пытка. Ещё какая пытка.
Что-то уж больно шустрая моя новая знакомая. Ни то что имени узнать, даже рассмотреть толком не могу. Но то что умная – это уже факт. Как она меня быстро раскусила. Увидела жалкие потуги на стихи и сразу поняла – талантище. Не каждой дано во мне что-то путное разглядеть. Да и очень, очень стеснительная. Сразу видно – девочка порядочная. Чувствую, как в старых советских фильмах, надо будет ещё побегать по полям, ромашки потоптать. И у берёзки где-нибудь завалиться. Только бы не долго, бегать-то, задыхаюсь, однако. Берёзы – это в России. У нас по хлопковым полям, через арыки, да под обстриженный на голо тутовник. И такие оба замученные, потные, вонючие. Такое пекло, да ещё в объятиях. Вообще сдохнуть можно, не приходя в сознание. Потом только гузапаёй обкладывай, да поджигай по славянским традициям.
На второй паре – мифы древних греков. О том, что дескать жил когда-то такой «крутой», который всю землю «держал», по кличке «Зевс». Жёны, дети – все новороченые, все при деле – клан, одним словом. Девки рядышком шепчутся – им плевать на греков с их национальными сказками, про бабочек каких-то толкуют. И, главное, прямо через меня. Ну сели бы рядом. А то легли на столы, под передними спрятались и базарят. Вот крапивницу, знаю такую бабочку. Молочницу уже не знаю. О какой-то ластовице заговорили. Ну Бог с ними, с греками этими и бабочками, надо понимать, ластоногими. У меня моя порхушка из головы не вылетает, сидит, как моль в ковре и душу точит. Я так думаю, моей внешности всё-таки стесняется больше. «Гнусавый» - это ещё цветочки. Мама «Ехидной» звала. Меня ругает обычно, а я улыбаюсь, как утверждала, вызывающе и противно. Так я не потому улыбался, что смешно оттого что мордой в унитаз тычут, а потому, что когда нервничаю губы сами в улыбку растягиваются. А если ещё добавить, что прикус зубов у меня неправильный – нижнее вперёд. Можно себе представить эту гнусную улыбочку.
Мои соседки по столу уже о каких-то вошках беспокоятся. Такие огородницы. Советую также шёпотом: «А вы их дустом попробуйте». Одна недоверчиво: «Откуда ты-то знаешь?» Я авторитетно: «Мама моя всё с ними мучалась. Так дустом и вывела». Хороший дал совет. А то бы без капусты остались. Сажала мама в палисаднике у дома как-то раз. Потом откуда-то сверху бутылка прилетела, не то с шестого, не то с девятого. В голову не попала – испугала только. Чего бестолку бутылочками разбрасываться.
Выхожу их аудитории, а моя уже тут. «Пойдём в кино» – говорит. Я ей: «Да у меня третья пара ещё». Препод будет строгий – посещаемость блюдёт, рискованно уходить. Жеманный блокадник (от укр. «блокидный») с козлиной бородкой. Когда в настроении девчат рыбоньками называет. А так всё больше «обезьянами». Озабочен стихосложением. Мы с ним далеко зашли, аж до японских танков. Может «на ковёр» вызвать. Это ещё ничего. Лишь бы работу на дом не брал. Девчонки меня за сородича держат, а этот и смотрит брезгливо как на «обезьяну», только очень, очень страшную. Вот и ладушки. Так «кто я – тварь дрожащая или право имею».
По дороге в кино выясняю, что она недавно к нам из пединститута перевелась. Красивая. В свободных джинсах и футболке. По джинсам трудно сказать, что в них. Да и по футболке ничего не опознаётся. Широкоплечая. И волос густой. И лицо симметричное. Покупая билеты, я ещё посетовал, что очки дома забыл. Она, Света, оказывается, очень удивилась: зачем мне в кино очки? Я сначала ещё больше удивился, но промолчал. Конечно, зачем? Такой большой экран, а я об очках вспоминаю. Фильм назывался «Крёстный отец». Те же мифы древней Америки.
Сижу себе преспокойненько, фильм смотрю, соответственно. Свете моей неймётся, к самому уху моему наклонилась и спрашивает робко: «Ну что, так и будешь просто сидеть?» Да уж, просто! Думаешь, легко так сморщиться, чтобы хоть как-то на изображении сфокусироваться. Ещё и тюбетейка впереди маячит. И когда дон Карлеони клюшкой для гольфа кромсал головы своих соплеменников, я чуть не крикнул ему прямо в экран: «Дай по тюбетейке». Я, само собой, замялся: «А что надо делать?» «Ну, я не знаю», - скромничает она: «Ты же мужчина». Такая трогательная неопытность. При слове «мужчина» я что-то заволновался. Очередь как-то за хлебом занял. Бабка подошедшей следом женщине говорит: «Вон, за мужчиной держись». Озирался, оглядывался – никаких мужчин нет. А эта женщина ко мне позади пристроилась, к мужчине, надо понимать. Сейчас другое дело. Мы, мужчины, такие решительные. Вот возьму как-нибудь вечерком и, как водится, в зловонном подъезде поцалую. И то, если хулиганы не помешают. С одним соседом как-то раз схватился, да как дам ему ногой. Аж большой палец сломал. Вот какой у меня удар солидный. Если бы в соседа попал, не повезло бы соседу. А так двери подъездной не повезло. Прямо в торец попал. А пока, девочка, успокойся. По ладони поглаживаю – угомонись, мы за билеты деньги платили. Она свою из-под моей ладони вытаскивает и прижимает к джинсам, предположительно в районе бедра. Полегче, полегче – у меня кости хрупкие, рахит наградил – зачем так сильно давить, я же не резиновый кукель. Ну… дальше-то что? «Чувствуешь?» – спрашивает дребезжащим голосочком. В фильмах, обычно, попутно с этим вопросом, руку к своему соску прикладывают и про сердце зачем-то спрашивают. Нашли кардиологов. Может, моя сама забыла, где грудь должна была вырасти. И так только чисто топографически догадываешься, что ноги начались. Ну… чувствую… матерьяльчик неплохой. Вельвет не люблю. Года два в брюках из крупного вельвета ходил. Идёшь, а колени всё торчат, как будто сидишь. Берцовая кость запросто прощупывается – переломов не было. А что ещё что? Колено? Ни фига себе – вот это ашички. У меня такие же! Моя пациентка всё громче сопит. Вот ещё стонов мне тут не хватало. Да и сопеть не обязательно – полипы в носу вырезать и всё дела. Чего же задыхаться. Можно и рот открыть для увеличения доступа воздуха. Мне хорошо – он практически не закрывается. С другой стороны, болею часто – сквозняк. Даже на приём к стоматологу никак не попаду – то тампоны от кашля по кабинету разлетаются, то инструмент вместе с пальцами прикусываю. А слюни… - сидим с врагом, захлёбываемся. Тут она мне сверлить взялась, да на нервы нарвалась. А когда мне в одном месте больно, я в другом сам источник боли создаю. Отвлекающий манёвр, чтоб не дёргаться а – а – а. Обычно, хватаю себя за коленку и крепко сжимаю. Сжимаю, значит, а боли оттуда, от задних ног, не чувствую. Не зря укол в ягодицу делают, чтоб голова не болела. Во как зацепило, аж ноги отнялись. Вот тебе и нервная система. Зубодробилка, наконец, заглохла. Открываю глаза. Сидит врачиха, улыбается, по руке моей похлопывает: «Всё хорошо, милый, не волнуйся». А я уж с ногами попрощался. Оказывается, это я с ней за ногу поздоровался. Близковато подсела. «Милый». Это я-то милый! Типа мопоссановский? Это тот, что к тапочкам домашним предшественника ревновал что ли. «Милый». Во приложила. Мама, когда первую стипендию принёс, «сыночком» назвала. Меня чуть не стошнило. Милый! Что это? Действительно слышу или опять галюники приходили. Прямо в ухо защекотала: «И это всё, милый?» Надо же, как легко в отключку ухожу. Совсем от мослов своей подружки отключился не только руками, но и головой. Сдаётся мне, «ужастики» она ещё больше любит. И ещё, главное, спрашивает: «И это всё?» Иронично так спрашивает. Стыдновато мне за свою скованность сделалось. Глаза вообще закрыл. Собирался с духом, собирался. Пока собираюсь – подмослята повылазиют. Три, два, один… нет. Пять, четыре, три… Удобно было Дмитрию Савицкому в романе «Ниоткуда с любовью». Он там с волейболисткой мощной вошкался. Под одеялом с фонариком по ней лазил. Было по чему.
…Два, один – поехали… Левой рукой её за плечи широкие обхватываю – тяну к себе. Правую под футболку. И ведь знаю – ничего не найду, хоть с фонариком, хоть с рентгеном. Волосы на груди? Только решился поцеловать, да глаза открыть. И на тебе – волосы! Дальше совсем плохо. Мне очень плохо. Такой удар локтем не просто выдержать. Согнулся пополам и упал на заплёванный пол между рядами. Дышать только через пару минут начал, как раз под конец фильма. Меня ещё ногами потом, ну очень неуважительно, подняли. Плетусь по ряду, к выходу, и радуюсь, что ещё целоваться не полез. Поехали, понимаешь, приехали. Какая сильная, однако, моя шерстяная подружка. Выхожу на свет Божий из этого бандитского логова. Ощущение такое, что сам не разборке побывал; как будто сам крёстный папаша своей долбаной клюшкой мне всю грудную клетку разворотил. Скорее в тенёчек, на скамеечку, отдышаться окончательно. Тут и Юра ко мне подсаживается. Хм, откуда он здесь? В кино не ходил. Здесь недалеко, через скверик, пединститут. Ни дел, ни друзей у него в педе вроде нет. И баров никаких поблизости не наблюдается. Странно – улыбается. Говорит: «Твою фанатку сейчас видел. Пролетела – не заметила. Не с ней ли в кино ходил?» «Зашёл с ней». – отвечаю: «Да вот вышел без неё. В темноте потерялись». «Это ты в темноте потерялся, а не она» – ухмыляется Юра. «Давай», - говоря: «обойдёмся без пошлости». «И мужик чего-то почти следом за ней выскочил, как ошпаренный». – продолжает он: «Я думал за ней, а он вдруг давай орать: «Совсем эти голубые распоясались… Уже в кино… пристают».
Ни на минуту нельзя глаз сомкнуть. Всё так быстро меняется. Этот мир такой динамичный. От солнца как-то глаза прикрыл. Так меня тут же машина сбила. Не насмерть. В лунопарке. Небольшая такая машина, увеселительная. Смеху было. Один я веселье не поддержал – челюсть умудрился вывихнуть.
Лениво бредём к остановке. Юра, удивительное дело, в настроении. Я грудь потираю. Цыганка пристала. К Юре: «Дай руку, молодой, красивый, пагадаю». Прошу цыганку: «Мне лучше погадай». «Тебе и гадать не надо – в зеркало посмотри» – отвечает. Я так и знал, так и знал – способностями мистическими обладаю. Одноклассники, по большей части, по тюрьмам расселись. Даже у того соседа, из-за которого палец на ноге сломался, и то сестра с девятого этажа выбросилась. Ей-то я, конечно, этого не желал… Подошёл наш автобус. Юра уже на ступеньках. А я как завороженный в цыганку упулился. Глаза её помутнели. Губы шепчут: «Чужую кровь не отмоешь». Юра вернулся и за рукав меня тащит: «Пойдём быстрее. Уедет». Тьфу-ты, эти суеверия. Уже в автобусе про тёзку вспомнил, про Пушкина. Ему цыганка смерть от пули нагадала. Так он потом к ней и стремился. На эшафоте, говорят, самое мучительное – ждать топора.
Живем мы с Юрой недалеко друг от друга. Но у него дорога домой занимает целый день. В одном баре рюмочка, в другом рюмочка. Пешком, наверное любит ходить, а не в душном транспорте толкаться. Ноги бы поберечь. А то ведь и варикоз уже принюхивается к твоим 30-ти годочкам, не иначе. Сегодня доехали – Юра «на мели» – зарплату давно пропил. Была машина – разбил по-пьяне. Была своя квартира – отдал за долги. У отца с матерью живёт. Ни в чём не нуждается, как всегда. В аспирантуру не поступает. Всё больше стихи кропает. Да такие все страдальческие, с лёгким религиозным налётом. Всё поиски какого-то идеала… Советую ему: «Может не надо фантазировать? Может стоит с живым человеком завязаться? Не все они такие как ты говоришь». И свою Мисс Невинность вспомнил. Попутно зашли ко мне домой. Благо, бабушки не оказалось. Юра рассказал случаи из своей жизни, как его разочаровали капитально. Известное дело: интриги, капризы, истерики, понуждения… «И заметь», - отмечает Юра: «Они наши идеи, даже фразы, впитывают и тут же могут выдать за свои. Коварные». Наливаю нам борща. «Насчёт идей это сложный вопрос». – говорю: «Иной раз сам придумаю каламбурчик, типа «Машу Сашей не испортишь», а он позже где-нибудь по телеку проскочит. Наверное, идеи в воздухе витают. И тот кто готов, тот и впитывает». «Ладно». – смеётся Юрка: «хорош суетиться, давай твой борщ впитывать». Борщ не мой – бабушка работала. Она его без мяса приспособилась варить. Ещё бы без воды. А то хлебать замучаешься. Нахлебался Юра и ушёл. Ничего, дома пообедает.
Набежала туча чёрная – бабушка Родная. И давай, что тот Зевс, молниями швыряться. «Чего», - спрашиваю: «жалко тарелки борща?» «Конечно жалко» - отвечает: «Твои-то родители на Севера укатили, а мы тут перебиваемся. Посадили мне на шею дармоеда-растратчика. Ещё и друзей угощает. Пусть у себя дома жрут. Я себе крема на морду и то жадоваю. А мне ещё и семидесяти нет. Другие, вон, с мужчинами живут, а мне такую обузу навязали, иждивенца проклятого». И что-то ужинать расхотелось. Бабуля рюмашу опрокинула и спать завалилась. За окошком стемнело. Под ложечкой засосало. Пробираюсь к холодильнику, как партизан по минному полю – ни звякнуть бы чем. Легонечко тяну на себя дверцу – в холодильнике включается освещение. Голос с лоджии требует: «Опять читаешь? Выключи лампу, не мотай электричество». Выхватываю варёную картофелину и… роняю на пол. Голос не унимается: «Чё ты на кухне делаешь? Ишь разожрался. Иди у друга поешь». Нашариваю наконец свою скользкую картофелину под буфетом. «Да я воды попить зашёл» – отвечаю. Хорошо, хоть на воду счётчики ещё не поставили. А то бы и мыться на речку ходил. Ложусь, а не спится. Опять про родителей вспомнил. Как папа пить бросил. Скандалы поутихли. Даже на пикник выехали. С собой взяли лопты, сумки и арбуз. Забрались на Ляурские холмы, что с юга к городу примыкают, и давай ушки резать, лопатами. Ушки – это такие мелкие грибы. Сидим на вершинке, а вокруг всё красным красно – маки цвету. Арбуз разрезали. Папа в маму стал семечками плеваться. А мама в него корками швырять. Смеются. Папа потом на опору электрическую залез и стал кричать в сторону города: «Уроды! Я вас всех на опору натяну!»Такой вот мой папа колоритный оратор. На поминках у бабушкиного пятого мужа папа тоже удачно высказался: «Хорошо сидим. Почаще бы нам так собираться». Бабушке тогда только взгрустнулось: «Никак у меня мужья не приживаются».
Мама на опору не полезла, она по холму ползла, корки арбузные собирала, на варенье. Скучаю я по ним, по коркам арбузным в сахаре. И по родителям тоже. Уже скоро год, как уехали. С тех пор только один раз и виделись. А вот Юрка, к примеру, своих недолюбливает за что-то. Тоже один в семье. Одет прилично. Часто при деньгах. Не то что я. Стипендию бабушке отдаю. А сам на махинации пускаюсь, копейки собираю, как тот раз с хлебом. Ведро, почти новое, и сумку на барахолке на томик Ивана Бунина сменял. Особенно тронул рассказ, как писатель с деревенской дурочкой на сеновале развлёкся. Вот, такие мы, люди творческие. Бунин дурочек обжимал. Серёжа Есенин престарелую танцовщицу Айсидору ублажал. За это она его на своём авто катала. А Хлебников Велимир, тот вообще любил нагишом в ресторане по столам бегать – концептуалист, понимаете. Куда же мне, в какие извращения податься? И кто бы помнил о каком-то там Петрарке, если бы он малолетку Лауру не совратил.
Под утро уснул. Меня будильник не берёт. Бабушка, бывало, отойдёт подальше и шваброй в меня тычет. Подходить близко не решается – сердце бережёт. Хорошо если просто резко поднимаюсь, с уже открытыми глазами, в положение сидя и вскакиваю на ноги. А ведь случается, что буквально взрываюсь с диким криком и совершенно бешенными глазами. Бабушка даже думала первое время, что я специально её поджидаю, чтобы напугать. Поэтому стала не пихать меня шваброй, а бить наотмашь. Это, чтобы сразу отыграться за испуг. Уже две швабры сломала – вот это экономия. Теперь новая фишка – бросает чем-нибудь. Ты ещё крючки якорные закинь на меня и тяни, тяни. Вот и думаешь, засыпая, чем завтра порадует. А то «кофе в постель». А ботиночек не желаете. Слава Богу, острое ещё не кидает. А то мама как-то в сердцах запустила в меня вилкой, да в живот попала нечаянно. Ничего, дело-то житейское, надулась шишечка, размером с алычу, и спустила через некоторое время.
Сегодня меня разбудили «Три товарища». Как раз ниже поясницы легли. Даже оскорбительно, в какой-то степени. Если уж бросаться, то не увесистым Ремарком, а «Лолитой» в мягком переплёте. Она как раз «в тему» попадает. Кстати, вот о ком рассказал Набоков. Моя-то пассия, конечно, на нимфетку не тянет, хоть и ведёт себя также, а вот угловатого подростка-переростка напоминает. Кто он, после этого, этот Нобелевский лауреат. Только человек «в интересе» мог написать такой блестящий педофильный роман.
На факе сразу натыкаюсь на Юру. Что-то настроение у него последнее время хорошее. Улыбается часто. Глаза прямо светятся, аж блики на очки наводят. Даже на себя не похож. Говорит: «Сейчас твою видел. Она мне одну напомнила, из-за которой чуть всего пенициллином не закололи». Я уж было собрался обидеться, а он мне: «Стихи твои, говорю как другу, дерьмовые. Попробуй-ка себя в прозе. На вступительных экзаменах сочинение на сколько написал?»
- На четыре.
- А какую тему выбрал?
- Свободную. Заветы Кузьмича, э-э-э, Ильича, то есть.
- Почему ты взял именно эту тему?
- Потому, что её больше никто не взял.
- Не понимаю… Короче, напиши какой-нибудь рассказик. Вдруг получится.
- О чём?
- О чём хочешь. Главное, чтобы увлекательно получилось.
- А можно о том, как я на каникулах к родителям ездил?
- Можно-то можно. А что же в этом интересного?
- Когда туда ехал, в поезде, молодая семья со мной в купе оказалась. Он, муж значит, на станциях выбегает – то пирожки покупает, то мороженое. Меня прямо через силу угощает. Потом стал по долгу пропадать. Как-то раз отзывает меня в тамбур и просит дать ему денег. Я отказываю. Он взъерепенился и как давай меня срамить. «Я» – говорит: «тебя от чистого сердца угощал. А ты, сука, бабки зажал. Не стыдно?» Он вроде бы и прав. Но чувствую что-то не то.
- Да, это картёжник тебя обобрал. Ничего особенного.
- Назад когда ехал, с девчонкой познакомился. Ля-ля-тополя. Стоим в тамбуре. Ей лет пятнадцать, а грудь, как мечта баскетболиста, привыкшего к размерам своего мяча. Прижалась она ею ко мне. Упруго так прижалась. Аж прыщи на пухлом личике её покраснели. Глаза закрыла – реснички длинные-длинные, как у Мальвины – подружки деревянного пацана. И задышала отрывисто…
- Кончай, а то я сейчас сам…
- Так я подумал - плохо ей. Говорю: «Рубашечку расстегни и ложись». Она вдруг ожила: «Ага, щас, разлеглась, как же. Придурок». Смотрю потом, а она уже в соседнем купе у солдатика на коленях сидит и мне ручкой помахивает.
- Уже лучше. Но как-то душу не трогает, не забирает. Маркес со страшных рассказов начинал. Попробуй и ты с чего-нибудь душераздирающего начать. Руку набьёшь и внимание на себя обратишь.
- Лады.
- Ну пока.
А свою незадачливою подружку мне и искать не пришлось. Сама подошла. «Пойдём», - говорит: «в парк. Что-то мне сегодня не учится».
- Так ты и не пробовала.
- Ой, милай, чаво я тильки не пробовала.
Я, конечно, не махровый отличник, но линять с занятий прямо с утра… ну не знаю… это что-то новенькое. Первый курс заканчиваю. Я так и до третьего не дотяну… Приходим в парк у Комсомольского озера. Бредём у кромочки воды, песочек шевелим. Спрашивает осторожно: «Можно тебе задать личный опрос?» Тоскливо смотрю на воду – приплыли. Быстро-то как. Не дожидаясь моего ответа, интересуется: «А почему ты прихрамываешь?» Я облегчённо вздыхаю: «В меня одноклассники камнями бросали и в окошко к кому-то попали. Мужик, самое интересное, меня догнал; одной рукой за шиворот схватил, другой за ухо. Следом женщина выскочила и впала в истерику: «Ты что с ним сделал?» Мужик офигел, говорит: «Он такой и был. У него и уши мягкие – сама потрогай.» Женщина потрогала и даже пальцами зачем-то в голову ткнула. Тоже надеялась в мягкое упереться? А она, голова-то, у меня первой выросла, уже затвердела.
Мама даже стеснялась меня знакомым показывать. Медсестра в инфекционке, та не церемонилась. «Давайте», - говорит: «вынайте из пелёнок своего Щелкунчика». Потом ноги выросли. А руки… те до сих пор растут. Остальное започковалось и в рост не спешит трогаться. Весна у меня, видно поздняя. Стоят, значит, эти двое – меня внимательно разглядывают. Я вам не экспонат из Кунсткамеры. Вырвался и побежал… Точнее, полетел в открытый люк канализационный. А там вентиль… Всё потом срослось, но привычка прихрамывать осталась.
- Не зря я тебя Пушкиным назвала – ты и балакаешь прикольно.
- Я вот только про вчерашнее кино не понял.
- С башлями голяк. А на факе мало ещё кого знаю, так тебя и цепанула. А там, по ходу, и сам фильм осточертел.
- И всё?
- Обиделся, да?
- Да как тебе сказать…
- Если честно, да, мне как-то наплевать. Мне, веришь-нет, такие чайники как ты ещё не попадались.
- Смешно… а-а-а.
- Чё забобился. Давай про свою подружку расскажу.
- Зачем мне твоя подружка.
- Хочу выговориться. Знал бы ты как тяжело, когда некому рассказать. Я вся на нервах. Такой тяжёлый случай…
И поведала мне историю о Зарине.
Уже издали мы увидели того коренастого недомерка, что уверенно направлялся к нам. Света помахала ему ручкой. Я подумал: А вот вам и Дантес, господин Пушкин». Она вдруг понеслась ему навстречу, издавая при этом нечто среднее между ха-ха и еге-ге. Дёрганая она какая-то. Подбежала, схватила за руки, закружилась с ним радостно, щебеча о чём-то своём. Далековато ещё, не слышно. Подошёл «просто друг Витя» и ко мне, держа её за руку, и, вместо приветствия, бросил снисходительно: «Ты с нами что ли?» «Не знаю даже…» – замялся я. «Да пойдём же, пойдём» – заскулила Света и меня взяла за руку: «Посмотришь где я живу». «А он что, нам свечку держать будет» - ухмыльнулся очень остроумный Витя. «Он подержит» – твёрдо заверила Света. Говорю: «Конечно подержу. Только не пойму, ты что в пещере живёшь что ли?» Они долго смеялись, но я дольше. Всех пересмеял – никак не мог успокоиться. Вроде бы всё нормально, но чувствую что-то не то.
Света живёт в центре, в чудом сохранившейся двухэтажке финской постройки, но удобства есть. Этот Витя, оказывается, солист панк-группы «Звуковая дорожка». Знаю я эту, язык не поворачивается сказать, музыку. Попал как-то на панкфорум – сборный концерт. Уже через пять минут вылетел из зала Дворца пионеров оглохший, убогими текстами, как помоями облили.
Сели на кухне. Удобно. Диванчик уютненький. Витя достал папиросу. «Будем», - говорит: «музыкой заниматься. Но сначала создадим настроение». Закурил и мне предлагает. «Да у него от «Магны» крыша слетает. А ты ему косяк суёшь – сказала Света и перехватила папироску. Затянулась и как-то вдруг вся обмякла, успокоилась. И глаза сделались, как дым, удушливо-сладкими. «Иди», - говорит мне: «вон в ту комнату, закрой дверь за собой, включи «Соньку», наблюдай из окошка за улицей. Как направится к подъезду высокая блондинка в зелёном платье, так и вырубай «Соньку». Это моя мама. Она вообще рок терпеть не может. И ей не нравится, что я помогаю Вите тексты писать. Витя-то больше мелодии сочиняет».
Завожу «Соньку». Уставился в окно. Возмущаюсь внутренне. Это же надо! Какое бесстыдство! Бух-бах-тарарах. И это ещё мелодиями называют. Гитару мне лет в шестнадцать подарили. Так я на обратной стороне инструмента такие увертюры выстукивал – закачаешься, не то что их «мелодии». Гитара вскоре, при мамином темпераменте, понятно об кого сломалась. Вот так с треском и провалилась моя музыкальная карьера. Интересно – они ещё настраиваются или уже начались муки творчества. Убавляю громкость у магнитофона – прислушиваюсь – как дела на кухне. Что-о! Да за кого они меня принимают. Хорошо, дверь за собой плотно не закрыл. Слышу её сдавленно-прерывистое а-а и его почти беззвучное низкое х-х. И они мне ещё будут о роке втулять. Я им маленький что ли, совсем ни в чём не разбираюсь. Нашла чайника. Это эскимосы вовсю практикуют. Как какие геологи там подъедут, так они с голосами этими и шаманят. Типичное горловое пение. Эскимосов решили переплюнуть. Да и не в такт немного. Взяли бы меня третьим, дирижёром. Я бы им палочкой помахивал. Да хоть той же свечкой. Чувствую, кто-то о ноги мои чешется – котёнок дымчатый. Мордочку поднял и, о, чудо: один глаз жёлтый, другой голубой. Разговорчивый. Явно что-то хочет сказать. И ведь точно знаю, что он сейчас скажет. Не-ет, так дело не пойдёт. Эдак я и с рыбами начну беседовать. Смотреть только в окошко, смотреть, я сказал. А на улице из неисправного крана всё течёт, течёт водичка. В туалет приспичило. Выхожу из комнаты и сталкиваюсь с Витей. Он уже в плавках и в капельках пота, как в росе. Надо же, как упорно музыкой занимаются. Такие труженики. А глаза у труженика красные. «Иди», - говорит он мне, кивая головой в сторону кухни: «может у тебя получится», и потопал в ванную. Рассуждать-то я горазд, да вот нот-то не знаю. Какой из меня музыкант. Открылась дверь в кухню и оттуда высунулась Светина голова. «Трахаться будешь?» – спрашивает голова. «С кем?» – совсем потерялся я. «Пошёл… придурок… Чё припёрся тогда…» – дурным голосом заорала «ласковая моя, нежная».
Ноги сами завели в нужный автобус. Девочка уступила место. Сажусь на почему-то мокрое сиденье и упираюсь глазами в табличку: «Места для инвалидов и участников ВОВ». Кто-то поставил сумку на голову. Тёмно-фиолетовый негр спорит с местным. Говорит: «Ти заиткнись, тернозопый».
Таджик возмущается: «Я-я? Да я, по сравнению с тобой, баклажан, вообще Снегурочка».
У дома бабушка чихвостит «монголо-татарскую Ингу». Инга – соседка-татарка. Бабушка давала ей три рубля на молочные продукты. «Вот незадача», - сокрушается Инга: «потеряла я «ваши» три рубля. Что теперь поделаешь». Мне деньги уже не доверяет. Сама не привыкла да и некогда ей в очередях толкаться. Надо всех кумушек проведать, помычать под пьяную гармошку.
На газовой плите обычное оживление. Там с утра кастрюля приклеилась. Открываю крышку – побежали тараканы. На дне и по краям клочками каша пшённая вмазалась – пригорела. Соскребаю аккуратно, чтобы бабушкину кастрюльку не покарябать. Каша была вкусная, даже маслице янтарными капельками проблёскивает. Но как-то в рот эти ароматные лоскутки не втираются – жестковатые. Видно, здорово притоптали усатые сотрапезники. Сажусь за журнальный столик и пишу страшный рассказ о Светкиной подружке, о Зарине. Но спрятал я её за другое имя, Сабиной назвал. Долго не мог озаглавить рассказ. Ночь загнала меня под одеяло, с настольной лампой и рукописью – надо же набело переписать. Согнулся в три погибели. Жарко. А дописал. Тут и название рассказа само вылезло.
Утром ловлю Юрку – читай. Ему явно понравилось.
- Суть моего предложения уловил неплохо. Но…
- А что не так?
- Только не обижайся, но с литературной точки зрения слабовато.
- Как это слабовато?
- Давай обсудим, если хочешь, то, что сразу глаз режет.
- Режет ему… Ну-ну…
- Твои словечки: «Жри», «греть уши», «вешать лапшу» уже и в просторечье оскомину набили, а ты их в литературу тащишь. И ни природы тебе, ни настроения толком. Настроение героини только через сравнения, и то убогие, я бы даже сказал немотивированные. Скорее это эмоционально окрашенная публикация.
- Мы кажется не на лекции, Юрий Михайлович.
- И пишешь ты о том, о чём на самом деле и не знаешь – то с, какой-то радости, кровью ноги героини прямо заливаешь, то мать фонтанирует. Неправдоподобно как-то. Чувствуется, что за уши притянуто. Уж лучше б, если на то пошло, написал бы как тебе соплячка в поезде не дала.
- Какая соплячка?
- Ну ты же вчера рассказывал…
- Я вчера рассказывал?
- Так ты что, всё это придумал, на ходу…
- Я уже и сам не знаю, что придумываю, а что на самом деле происходит.
- Ну ты даёшь. Смотри, а то уйдёшь в мир, где горошины болтают и оловянный солдатик влюбляется.
- Это называется детством.
- Это называется шизофренией.
- По фигу, как это называется. Я ведь раньше сказки очень любил, а теперь ненавижу. Щелкунчик так по жизни своим хлебалом и щёлкает. И гаденыш в чудесного лебедя не превращается, нет…
- Обычно ты меня своим оптимизмом прямо забрызгивал, еле успевал утираться от новой слюны. А сам от первой же критики разнюнился.
- Да я надеялся уже сегодня «маму» повесить, прямо в рукописном варианте. Там, в «Словеснике» ещё местечко свободное осталось.
- Не расстраивайся. Я сейчас сам редактора найду и повесим твою «маму». Для первого раза сойдёт.
Сижу на занятии, ёрзаю. Кто такой Юра вообще? Ну поэт. Я прозаик. И про заек и про что хочешь. И не надо тужится, рифмовать котлету к винегрету. Посмотрим поэт, что настоящие «пушкинисты» скажут. На перерыве лечу в фойе к стенгазете, посмотреть как мною восхищаются. Ах, какая жуть! Ах, как стильно! Я уже себе нечто вроде пресс-конференции представил. Небрежно так, будто случайно, выхожу в фойе. Тишина.
А я ведь могут и обидеться. Вот возьму и ничем больше не порадую такую невменяемую публику. Что был этот «Словесник» без меня? Смотрю, точно без меня… Там только лоскутки с обрывками фраз из моей «мамы». Кто-то содрал мой шедевр. У расписания Юра стоит и только плечами пожимает. На ватных ногах подхожу к нему. Юра улыбается: «Вот это реакция. И часа твоя «Мама» не провисела. Ты вообще откуда всё это взял? Или всё таки выдумал?» «Да, выдумает он, как же. Сама дура ему всё рассказала» – откуда-то Светка выкрутилась: «Ты что же делаешь, гад. Жизнь ей сломать хочешь? Она и так втихаря к нам, сюда, на фак на заочное перевелась. В педе давно шушукаются, крысы. Пришла бы она и тут твою писанину увидела. Что с ней было бы, ты подумал?» «Это ты про кого говоришь» - небрежно поинтересовался Юра. «Да про Заринку». – впопыхах вылепала Светка и тут же прикрыла рот ладошкой: «ой». Юра прямо обмер, почернел на глазах, заикаться начал: «Она же из-за э-э-э, пере-ввелась кк одному, э-э, люббовь…» «Знаем мы вашу любовь» – отмахнулась Светка: «Я её лично, на той неделе на отсос водила». «На что?» – хором спросили мы с Юрой. «Да пошли вы…» – скривилась она и убежала; музыкой, наверное, заниматься. Юра опустил плечи и пополз к себе на кафедру. Надо же, как его эта история достала. А то за уши притянуто, понимаешь.
Первую и последнюю части действительно сам придумал – про преподавателя-самоубийцу и кровавую расправу семейного типа. Не всё, конечно, с жизнью совпадает. Так на то она и литература.
После занятий домой не поехал, решил по центру города прогуляться – развеяться. Вот-вот весенняя сессия начнётся, а я никакой – головные боли донимают. А дома у бабушки на меня уже рефлекс, как у собаки Павлова; не туда положил, не то сказал, не так посмотрел даже. Мальчонка подходит. Добродушный такой, просит: «Помоги шкаф в квартиру занести». «Где шкаф-то?» – спрашиваю. «Уже в подъезде» – отвечает. Захожу в подъезд. Да, правда, шкаф уже там. Шкаф приказывает: «Выворачивай карманы». Нагло так приказывает. И не подумаю. Повежливее бы надо. Я тебе не… Хватает за грудки и об почтовые ящики молотит. Потом на полу стали бороться. Двое пацанят своему патрону ногами помогают. Такие увлечённые. Даже не знаю, кто мне два зуба выбил. А кровищи от всюду… много-то как. Донором что ли стать – шоколадку дадут. Уходя, я карманы всё-таки вывернул – добровольно. Шкаф, мокрый от моей крови, сильно удивился: «Я чё ты тогда вы…»
Домашнее торнадо и сегодня не прошло стороной. Всю родню, с отцовой стороны, аж до седьмого колена прокляла. Меня психически, как тряпку, выжала. И есть не дала. И спать не могу – череп от боли на составные части разваливается.
К утру опухоль на лице от побоев немного спала и голова склеилась. Еле встал с пола. На тахте спать не велено – вдруг кровь пойдёт – измажу бабушкино имущество. Умылся. Оделся. Завтрак, чувствую, не наклёвывается. Попил водички. Вышел на улицу. Солнце сегодня зверское, прямо глаза режет. Всё вокруг неконтрастно, смазано. Цифру на автобусе даже в очках еле углядел – расплывается. Голоса высокие, обрывистые. Одно ухо вообще не слышит. Еду, за девушку, за Сабину, то бишь за Зарину переживаю. Какая жизнь у неё тяжелая. Глаза зачесались. Слёзы побежали. Маме с папой бы рассказать. Мама у меня сердобольная. Соседская девочка с девятого этажа упала, так мама всю ночь проплакала. Утром дала мне традиционный подзатыльник, на дорожку, и говорит: «Не повезло этой девочке, у неё мама алкашка-алкашкой. А у тебя мама добрая, ласковая, да вот ты только не ценишь этого». Как это не ценю? Я же точно знаю, что вы меня любите. Не зря же всё время ругались на темы: «В кого это он у нас пошёл?» и «На кого он больше похож». Папа даже сказал: «На кого, на кого – на соседа похож». Больше чесоточные соседи со своей драной кошкой у нас не появлялись.
Подхожу к дверям универа. Кого-то на носилках выносят. Под простынёй. С головой. Двое санитаров, в халатах белых, приостановились. Из-под простыни высовывается рука, вся изрезанная, снимает простынь с лица – Юра. Бледно-голубая голова на бок – на меня глазами прозрачными уставился и говорит: «Чужую кровь не отмоешь». И никто вокруг не удивляется, как будто не видят и не слышат… Куда-то иду. Встречные смотрят осуждающе. Девушка подходит, бьёт по лицу и говорит: «На тебе кровь, не отмоешься. Такую чистую любовь в крови утопил, подонок, шелкопёр подзаборный». Так вот что это за ниточка, о которой намекал Юра. Надо же, как совпало. «Мы все», - говорил он: «с жизнью ниточками связаны. У меня есть такая, золотая моя, если бы не она, не было бы смысла дальше жить. Я уж и не надеялся…» Видно, мало Юра, одной ниточки. Крепче к жизни привязываться надо… Не замечаю, как оказываюсь дома. Если это можно назвать домом. Лев Толстой свою Ясную поляну тоже считал домом, пока жена не довела его до сумасшествия. Когда всё бросил и пошёл по шпалам… Бабулька свой обычный репертуар обкатывает. Кидает кусок свежего мяса на стол: «Поруби, бездельник, охламон чёртов». Беру топор. Рубанул. Неудачно – руки дрожат. Удивлённо рассматриваю пятно. «Идиот» – злится бабушка. «Кровь не отмоешь. Будешь ты рубить или нет, гнидёныш, скотина безмозглая, урод ё…»
Надо же, как совпало.
Но мух, и вправду, не было.
Пришёл Юра. Мы выпили и закусили. Ух, крепкая у бабки самогонка. Аж слезу вышибла. А выдох-то какой ядрёный получается, ух! «А ты говоришь, что много пью» – смеётся Юра: «Так бы я давно с катушек слетел». «Давай» – предлагаю я: «будем считать твою Заринку и мою Светку, будь они неладны, художественным вымыслом, плодом нашей извращённой фантазии» «Давай» – соглашается Юрка: «Наливай». Я вдруг явственно осознал: Мир таков, каким мы себе его представляем. Тот же Щелкунчик может быть счастлив, а какой-нибудь принц, напротив, абсолютно разбит и несчастен. Вполне возможно, что эти дотошные греки древние уже высказывались в этом духе. Или мысль такая в воздухе витает… И не надо лишних вопросов, не надо философии. Стоит всё-таки быть хоть немножко эгоистом. Не-ет, даже не эгоцентристом, а настоящим что ни на есть эгоистом, в житейском смысле этого слова. Тогда не придётся делать страшное лицо, пугая выжившую из ума старушку; становиться собирателем гнусных сплетен, воплощая их в какие-то там никому не нужные рассказы. И незачем резать себе уши по-ван-гогским и страдать по-тургеньевски от одиночества. Не надо всерьёз воспринимать окружающих. А самое главное, научиться смеяться над собой, получая от этого огромное удовольствие.
Но что-то в Юре меня настораживает. Чувствую, что что-то не так, а что понять не могу. Совсем другой человек. А человек ли?