Из детства Кафки

Видавничий Гурт КЛЮЧ:

Дмитрий Каратеев & Константин Могильник

Фрагмент романа "Liebe dich aus..."

ИЗ ДЕТСТВА КАФКИ

Чёрненький, кривоносенький, фосфорически глазастенький, щупленький – вылитый Францик Кафка с лошадкой в детстве, да и фамилия такая – Жук, Игорёк. Хмурится, чуть ли не жмурится на подступающих белёсых и рослых гоев -недорослей, и таки не выдерживает:
– Ну шо такое?
Гой Женя – гою Васе:
– Слышь, Команч, а шо такое?
Тот (голова круглая, черты вареничные):
– А шо, я знаю? Я по-малански не понимаю. Этого мы не понимаем, Жук, но у нас к тебе вопрос.
Чёрным дикобразом щетинится Жучок:
– Какой вопрос? Пошёл ты … Понял?
Женя (рыжий, тощий, чуть косноязычит на сонорных и шипящих):
– Не, ты понял: «понял»! А может, Команч не понял, и я, кстати, тоже не понял. Ты ещё не слышал вопрос, а уже звездишь, у вас так всегда.
Жук (смущённо воздевая чёрные шарики):
– Ну ладно, шо там за вопрос? Токо не провокационный!
Женя (представительно возмущаясь):
– Не, ты слышал, ты слышал, как он назвал! Мы ещё ничего, а он уже нам провокацию. Нет, Жук, тебе не удастся, понял. Наш вопрос простой: а шо это за нация такая, начинается на «Е».
Жук (облегчённо и даже чуть снисходительно чуть улыбнувшись):
– Есть такая. Египтянин.
Вася (оторопело):
– Не, Калоша, ты погляди, какой склизкий, как будто сам не понимает, а токо притворяется.
Женя (шахматистски терпеливо):
– Ничего. Так. А какая это нация, которая начинается на «Евр», а? А?!
Вася (радостно):
– А-а-а!
Жук (треть мгновенья бессознательно помолясь, внезапно воссиял):
– Европеец!
Огошенно возмущённое безмолвие. Затем, отходя и едва шевелясь, как после наркоза, Вася:
– Команч?..
Женя (безнадежно):
– Не… Это…
Жук (чёрным солнцем сверкая-торжествуя):
– И это ещё не всё: а хохлы во время войны не воевали – во!
Женя (мгновенно обретя речь):
– Можно многое терпеть, но ты знаешь, сука, что мой дедушка Петя под Сталинградом полторы ноги оставил! Потому что вас, жидов, спасал, которые на Ташкентском направлении сильно отличались.
Жук (с несокрушимым достоинством):
– А мой дедушка Сёма до Берлина дошёл.
Женя (с губастым презрением):
– Ой, дошёл! Доехал в обозе!
Вася (постепенно врубаясь):
– Не, ты это понял – он в обозе! Это в то время, как мой дядя Вася…
Жук (фосфорясь и припёрто храбрея):
– Дядя Вася – дядя Гавняся…
Вася и Женя (одновременно присвистнув):
– Фью-у-у! От теперь звездец тебе, Жучина!
Пространственно расширяясь, берут Жука в кольцо:
– Хто-хто мой дядя?
Жук (партизански-маккавейски сцепив зубы, про себя):
– Я ж уже сказал хто…
И так же почти про себя:
– Шо, хозеры правды не любят?..
Женя (усмехаясь, словно раскусил):
– А ты не подлизывайся – козыри. Конечно, когда сам шестёрка. Га-га, Команч?
Команч (радостно-заливисто):
– Га-га-га, Калоша!
И Жуку (прокурорски-пацански):
– А за правду, падло, ща отвечать будешь.
Кольцо вокруг Жука становится двойным, тройным, темнеет, собирается гроза. Зловещим становится отблеск солнца на кирпичном дворницком домике. Издали:
– Мау-у-у.
Ещё более издали:
– …шу-шу-шу-шур-шур-шур…
Прямо в уши колокольно колодезное:
– Гау-гау-бом-бом, быздец тебе, Жукарь!
Жук (запылав черно-фосфорическим столбиком):
– А ведите меня к директору. Там узнаем.
Ослабевает, размыкается кольцо. Открывается в нём отверстие, и ведёт оно – к самому директору, Надежде Борисовне, грозной, грузной, рот подковой, подбородок в семь этажей, Ленин на стене:
– Молчать! Стоять! Не всем вместе. Опять Жук? Слушаю тебя, Комашенко.
– Надежда Борисовна, Жук моего дядю, героя войны, танкиста…
Надежда Борисовна (сугубо суровея, аж носы посинели):
– Молчать, я тебя поняла. Ты, Алёшин!
– Он сказал, что мы хохлы, и не воевали.
– Молчать, поняла. Так что же, Жук?
Молчит, молится, нет подсказки, Надежда Борисовна женским баском:
– Молчишь, значит, это правда? Пионер Жук действительно так считает?
Молчит, в пол черно вперяясь, лошадка Францика Кафки процокала за спиной. Надежда Борисовна, человечнее:
– Ну что же ты молчишь, Игорь? Расскажи, я ведь не знаю, может быть, они тебе что-нибудь такое сказали?
Молчит, чернеет.
– Ну, может быть, они на тебя сказали… жид пархатый. Или…
Вася Комашенко (к товарищу и к педагогу):
– Шо?! Я и слова такого не знал – пархатый.
– Поняла. Молчать. Алёшин?
Тот, всё-таки усмехаясь:
– Ну, знал не знал, но я его не говорил. Жук, скажи, если у тебя совести хватит: я говорил, шо ты пархатый?
– Но ты имел в виду!
Надежда Борисовна:
– Довольно. Я вижу, Игорёк, что у тебя характер провокатора, права я?
Женя Алёшин:
– Так я ж ему так и сказал, Надежда Борисовна, ты провокацию хочешь, а он сразу оправдываться, шо он пархатый.
Надежда Борисовна (политически серьёзно):
– Жук, я вижу, это всё не просто так. Я слышу, что никто тебя не называл пархатым, как ты наябедничал, а напротив, ты сказал, будто они хохлы и не воевали. А ты знаешь, кто такой партизанский командир Ковпак? А ты знаешь Лялю Убыйвовк? А маршала Рыбалко? А маршала Тимошенко? А маршала Будённого? Они, по-твоему, тоже хохлы? И тоже не воевали?
Жук (с интернациональной справедливостью):
– Я знаю, Надежда Борисовна. Но мой дедушка Сёма до Берлина дошёл!
Надежда Борисовна, рассудительно:
– Я понимаю, Жук. Но для того, чтобы кто-то дошёл – в обозе! – до Берлина, кто-то другой должен…
Женя Алёшин:
– Полторы ноги под Сталинградом!
Вася Комашенко (больше не выдерживая, со слезой):
– А мой дядя Вася…
Игорь Жук, больше не сдерживаясь, с чёрной вспышкой:
– …дядя Гавняся!
Окаменели занавеса складки.