Очарованный странник

© Dmitry Karateev & Constantin Mohilnik

Видавничий Гурт КЛЮЧ:
Дмитрий Каратеев & Константин Могильник

Фрагмент романа "Liebe dich aus..."

ОЧАРОВАННЫЙ СТРАННИК

– А хто мене праверить? Из Шахтов я. По городу возил я вуголь. Первое это, начнём с начала. А они отступали от Сталинграда, их там окружили, и они отступали. И несли на себе миномёты, снаряды. Тижало, правильно?
Густо, столетне сед Vaeterchen Timofei*, мюнхенская нонконформистская достопримечательность. Чуть согбен в плечах, костью прочен, пузом плотен, глазом шибко зряч – стрельнул зрачком одобрительно на Катарину, уважительно – на Платона, на обоих – гостеприимно. На лавочку вкопанную указал, напротив той, где сам. За спинами, перед глазами – глазам не верю – розовые мальвы, жёлтые чашечки, выше мальв – хрущи над вишнями гудят, ещё выше – церкви невеличкой православный куполок, ещё выше – ограда тополёвая кронами машет, ещё выше – ветерок по-русски шепчет, «хг» южно-воздушное раздувает, деду подпевает:
– Они мой вуголь перекинули и поклали миномёты, снаряды. Они мене не брали – им надо подвода, кони: сами управляли. Но я в них спросил: «Када я вернусь?» Вони говорять: «Как первая попадётся подвода, так поедешь домой». Жалко: я не вернулся больше. Поехал с ними, и до Ростова за два дня доехали, на реку Милус прыехали на третий день спрашиваю: «И када же я?..» А мороз 29 до 30 градусав и мятель в феврале месяце. А они гаворят: «Да у нас время хватит! Щас куда?» И никада. Ну вот тебе я тада и решил: всё, куды же я поеду? Всё снег, и зима, и зачем оно, чи будеть это дело чи не? Решил бросить и уйти домой.
Смотрю – не оторвусь: и на Руси не видала такого колорита. Словно из Лескова ожила страница, не то я сама ожила на странице Лескова. Десять минут назад дрыгался-плескался Мюнхенский Олимпийский стадион стадом болеющих, блаженно блеющих: “Оlе-оlе-оlе-оlеj!” Словно океан стадион, только наоборот: океану буря складки на шкуре развёртывает, пену расшевеливает, блох мачтовых вычёсывает, а в лоне его – безмолвие. А в утробе стадиона – ревёт-стонет, голы гонит, головы рвёт: «Го-го-го-го! Го-о-ол! Гол!» – голосит, – а стены снаружи – на бегу бежать разучившиеся волны, и свисают с них твёрдые, негнущиеся сети – от дождя над стадом заслонка. А в лесковском страничном леске – заячий след на тихом песке, бабочка в платке цветасто-цыганском и сорока песочек пряничком печатает, а батюшка Тимофей – пургою старинной седеет, так вспоминает:
– Ну й вот, у часов у 10 поднялся я и вышел. На Ростов дорожку прыметил. Ехал, думаю, до Ростова добегу, а там ышо два дня – и буду вдома. Када бегу – сколько я бежал? – уже огоньки зирются в Ростове, – вижу: попереди стоит столб от неба до земли, и в столпе етом стоит Царица Небесная. И моё имя грозно говорит: «Нет пути назад!» Я испугался, упал, плачу, шо такое? Она смиловалась, подошла: «Вставай, вставай!» – переменила голос в гордости своей, начала говорить по-матерински. Я поднялся, прошу: «Мамушка, Царица Небесная, у мине дома семья, я хочу домой». – «Нет пути назад!» Я Её опять прошу: «Двое детей осталось, жена беременная». – «Всё в порядке: родился сын, назвали Владимир, третий. А ты езжай и не ворочайся, покуда Я не скажу. Я тебе дам помощницу, и вы Мине построите церкву Востока и Запада». Я ещё больше плачу: «Где чего возьму, из чего церкву построить Востока и Запада?» Шо будешь делать, пути нету. Поклонился, повернулся и пошёл. Пошёл до подводы и год ехал до Вены…
Горловой провал казацкого «хг»: «Хгод до Вены»! Какой Вены? С островка Тимофеева, где листья по-русски шелестят, и Мюнхена в двух шагах не видно. Не видно площадки с лавками-стойками, ни продавцов белых (“Obaz’da zum Bier – schmeckt am besten. Gemuetlich und guenstig!”**) и чёрных (“Sir, wanna taste a Jamaican music? Eh? Аnd Jamaican ganja? A-ah, cool!”***). Шуршат подошвы, постукивает палочка слепца-молодца, шарит ноздрями по траве чёрномеховый поводырь-ньюфаундленд, вынюхивает песью лоцию в море рынка “Tollwood‘93”. Вот набрёл носом чёрным, резиновым на сладкий бурый шарик – миндалину, запечённую в сахаре, да и съел. Вот вынюхал собратом-псом оставленный подхвостный гостинец – продукт питания – да и слопал. Так и человеку разное на пути попадается, и съешь, не откажешься – кто её поймёт, судьбу-цыганку? Молодцу этому, например, дерьма собачьего шмат – слепота, а Катарине – шарик миндальный сахарный – Платоша, тьфу! Всё на струны ложится, всё песня приемлет. Басит-распевает косматый батюшка Тимофей, так говорит:
– Много девушек довезли до границы немцы. Набрали, какую хто хотел, а тут побросали: дома своя семья, свои дети. Они не знают куда деваться: назад вернуться – капут, уперёд – не знают куда они, пьют, курят. Смотрел я на них – с ними не построишь церкву. Ну вот я ехал до самой Вены, такое видел по хронту… Прыехал у Вену, тут организации, шо отсылают куда кого, мине сказали: «У Тироль поедешь». А я думаю: из зимы, да и опять у зиму. Зачем я туда поеду? Ишла машина у Нойштад, и я сел с ними и поехал у ночь так. Прыехали, а там рейки порушены и ни одной хаты – бомбили и нема, и не работает. Рейки выкидают, што-то, строют. Говорять мине: «Вот 7 вёрст пойдёшь – там будеть Нойкирхен, там идёть поезд ышо на Италия и на Швейцария». Думаю, ну шо? Пошёл – прышёл, 7 вёрст и не видал, когда я их и прошёл. Правда, шо стоять поезда и отправляются – мирный путь. Я поступил туда у пекарню, работал ышо год, в этой Нойкирхене, а на другую осень уже заняли Вену, и идуть на Нойштад. Я последним поездом, думаю, уеду. Прышёл, на станции спрашиваю у кондуктора: «Где поезд на Италию?» – «А вот состав стоить – весь пойдёть». – «А када?» – «Ну шо, через 15 минут». Пошёл на банхоф****. Гляжу: прышла машина большая, закрытая машина. Написано: «Вин»*****. Спрыгавают люди один по Одному с машины. Одна женщина спрыгнула, узелки у неи в руках, и на горбу у неи. Увидала мине и закричала: «Ты русскай?» – «Русскай». – «Куда ты едешь?» – «В Италия». Заплакала бедная Наташа. Наташа – это помошница была моя по строительству, Царица Небесная её дала мне в помошницы. Там встретил, в Нойкирхене на пути. Я ей говорю: «Садись в любой вагон и поедем». Ну мы сели в один вагон и поехали в Италию.
Бабушка Орыська, Ирина Павловна, вот и ваша заграничная сестра, Наташа, тогда двадцатилетняя – в пальтишке едко-зелёном, довоенной венской моды “Juegendstil” и в жарко-рыжем вечном деревенском украинском платке. А вот она же – на снимке на стенке в Тимофеевой хате белёной: уже за тридцать, уже навсегда «баба Наташа», и платок тот же, только чёрно-белый, а вот и батюшка Тимофей, только не 100 ему лет, как сегодня, а чуть за 50, но давно уже «дед». Церковь Востока и Запада сооружают на ничейном пока пустыре в мюнхенском Нойхаузене: стоит «1952» в правом нижнем углу снимка, стоит Наташа на крыше, принимает от Тимофея доску, принимает другую. Будет здесь храм, будет в нём надпись на широкой ленте:


Да будут вси едино


Будут едино – вокруг образа православной Богородицы:


Нет пути назад, дондеже возведеши Церковь


И возрожденчески румяные католические Мадонны:


Have gratia plena Dominus tecum benedicta tu in mulieribus******


А ещё баварские рождественские открытки, где пухлые ангелочки, порхая, поздравляют улыбчивую в чепчике Деву:


Крик восторга непритворен:
Jesus Christus ist geboren!*******
Рады небо и земля –
La-la-la-la-la-la-la!


А под ними, внизу – в коронах фольговых, в мантиях звездастых – короли-маги бредут, золото несут, а ладана и смирны не несут, потому как ладан туго изобразим, а смирна едва ль кем вообразима. Зима не палестинская – альпийская, а по снегам Николаус оленей торопит: “Munter!”********, на мешки откинулся, в них, наверное, смирна – caм румян, белобород, в колпаке красном, совсем как Vaeterchen Timofei, только тот без колпака, жёсткая седоросль с макушки на плечи пала, сам так сказительствует:
– Прыехали в Италию, там казачьи частя по борьбе с партизанами. Наташа поступила в кухню суп варить казакам, а мы могилы копать им. Кого убили – мы зароем. С России отступали они. Это был Краснов генерал и племянник. Два Красновых, и Власов, и Доманов, и Хомпановец. Все были у Италии, я их всех видал там. И когда начАли говорить о том, шо будет отступление, мы с Наташей перешли через австрийскую границу и пошли опять в Пегец, в лагерь большой Пегец. Прышли, ни одного солдата нема – лагерь пустой, все бараки пустые. И кухня пустая. Зашли мы у кухню: всё бросили, шо было для кухни, усё лежить: и чашки, и ложки, и чай, и сахар, всё лежить. Посмотрел: жаровни большие, печки – булки печь. Думаю: если б мука, напекём булок. Пошли в другую комнату – полмешка стоить муки. Затёрли – у мине дрожжи были – затёрли тесто, к утру напекли булок, накидал на стол. Прыходит сестра английская до мине : «Кто это делает?» Говорю: «Я!» Пошла, взяла переводчика – немножко по-чеськи говорит – прывела переводчика и говорять: «Вот прышлём 10 женщин, уберут кухню, котлы помоете, затопите, будете чай варить». Ну и слава Богу: работа есть. Прыслала она нам девок, прышли 10 девок, меня хозяином поставила на кухне, Наташа со мной. И вот мы к вечеру убрали кухню, помыли котлы, затопили. И к вечеру чаю 3 котла сделали. И тысячи народу стоять в очереди, в три окна выдают три женщины. И вот мы там работали год, в этом лагере, чай грели. Себе варили борщ в маленькой кастрюле. Потом сестра говорить: «Два котла варите чай, а большой котёл варите суп». И так ышо полгода работали. Потом нас отправили в Капфенберх-лагерь. Там после войны расстреливали русскых. У крови усе стены, ох-хо! Мы прышли с Наташей, посмотрели – там делать нечего. Сели в поезд и уехали в Грац. В Граце я поступил работать на хвабрику, Наташа дома была. Ну вот, хвабрика закончилась, поправили все ямы, где квасили кожи, кожевный завод сделали, делать нечего. Год проработали, а Хубер-то разбогател, купил себе землю, новый барак поставил. Ну вон и нас брал, но мы не схотели. Он нам барак оставил – свой маленький барак. А мы его расширили, продлили. Половину сделали жить, половину церкву сделали. Ну, значит, думаем: так Матерь Божия сказала.
Сказала-то сказала, да что-то заказалось мне, что вы, батюшка Тимофей, Катариной больно интересуетесь, дескать: А шо девка? А вот чи будеть у нас это дело, чи не? А, девка? – Особенно, как в дом перешли, так и трётся коленом о моё колено сам себе в такт, и руку рукою выше запястья ухватил, и в рассказе всё ко мне лицом в лицо, глазами в глаза, дескать: А, девка, как оно у нас будеть? – И, конечно, смущает малость дедова молодость Катарину – 100 лет, а надо же! А ты, конечно, Платон, на эти дедовы подъезды и не покосишься, одна я всё замечаю. Сосредоточился, киваешь эпосу в такт, сам в ладонь себе смотришь, словно картёжник, а там – не король пиковый, мордатый губу нижнюю раздул, не краля треф-жирёвая пригнулась хитрющей лисичкой, не валет-бастард поверх алебарды подбородок задрал беззаветно, не туз гербом имперским безлико прикинулся, нет – на ладони твоей машинка лежит, малиновым глазком неподвижно подмигивает: не беспокойся, хозяин, пишу, в звуке не погрешу – и тихо-тихо ленточкой по колёсикам: шу-шу-шу. А дед Тимофей того не слышит, Катарине в ухо дышит, глазом к себе привязывает, а гласом бестрепетно сказывает:
– А в 50-ом году Матерь Божия сказала: «Ну, ваши документы в Мюнхене». Я говорю Наташе: «Так и так, Матерь Божия говорить, что документы наши в Мюнхене, поедем!» Первые помидоры начАли спеть – большой горОд у нас там был, мы и дыни, кавуны посадили. Там тёпло – росли. Паприка стояла такая. Огурцов, всё насадили полный горОд. И первые помидоры начали спеть, мы оставили и уехали. Прыехали у Сальцбурх. Тут граница, надо было через границу. Прыехали мы в Мюнхен, нас посадили в тюрму с Наташей. Мы просидели 3 дня, через 3 дня выкинули нас из тюрмы. Пошли, шукали место, где прытулиться, ниде нема. В арбайтсамт********* пойдём, стоят тысячи молодых людей, а работы нет. А куда мы? Старых людей зачем? Пошли мы на кладбище работать: 6 часов по 20 копеек у час. И мы там 2 года работали. Сделали себе хатку.
Отпустил руку: и я не я, и хатка не моя – как дед Данила в старом фильме «Орлы степные» – поведёт рукою по воздуху, ржи-пшеницы колосья погладит, цыгарку скрутит, слово веское скажет: «Ты ж пойми ситуацию, внучка – вот он какой урожай в этом году высокий вырос. И шо ж? Шо, может быть, он это потому такой вырос, шо Господь Бог нам помог? Или шо Матерь Божия за нас руку потянула? Ха-ха! Не, внучка, не у том дело, а это мы усем народом так потрудилися, под руководством партии нашей родной, товарищу Сталину первое спасибо! А в старину воно нэ так було: посеешь, було, урожай, в церкву пойдёшь, а вон себе, беднай, под солнцем ото спееть, и хто его тада поливал, а? Идёшь уздовж поля, а сам думку думаешь: та чи будеть уже ето дело, чи не? А теперь вам, молодым, усе дороги. А нам, старым, за наш трудовой вик хлебороба – од народа почёт и уважение». А на экране, как на открытке баварской, жёлтый-жёлтый хлеб под синим-синим небом и красная тень от знамени на всём проступает. Вон и речка плещется, лещи хвостами машут, трактористы с поля едут, песню поют. Один, молодой-задорный, звенит весёлую:

Три танкиста, три весёлых друга –
Экипаж машины боевой.

А другой, посерьёзнее, комсомольский вожак:

Страна взойдёт, как месяц из развалин.
Вечерней мыши зыблется полёт.
Звезды сентя-а-абрьской выстрел самопален,
И всех нас в бой товарищ Сталин шлёт.

А мать-старуха смотрит из-под руки, смеётся морщинисто-лучисто: «Ой, хлопцы й дивчата – такой великий праздник! Та хиба ж та горилка на столе только для красы? Её ж трэба выпить, га?» И, словно гуси-гуси-га-га-га, хором гогоча, налетят хлопцы на горилку, на сало, на вареники, и разлетятся в ужасе хрущи, что над вишнями гудели. А поле уже закатом охвачено, и не те уже краски, и тёмными стражами прокидываются валеты-тополя с алебардами, и дед-пасечник люльку раскуривает, сотами киевских журналистов угощает, и дед-баштанник в брыле соломенном на порозе куреня по кавуну стукает, як той доктор по грудям сухотным: «Нє! Не сбивайте мене хлопці, бо я сам зіб’юсь! Тягни отот-о кавуняку». И звёзды-зирки небо чуть присолили, и включил дед Данила телевизор, а там – джентльмены-депутаты, такие недовольные, что никак не разойдутся, а дед-спикер так увещевает: «Заєць, кончайте бєгать по залу. Голосуй ото, бо будеш потом кричать, шо не голосував. Давайте затвердимо їх уже сєводня, шоб не лишатися на виходниє із тими висунутими членами». И сплёвывает дед-пасечник? баштанник? рыбак? в костёр, и дед-сон склеивает ресницы, и темно уже в поле, но бежит волна ржано-пшеничная, и перетекает украинская пшеница в русскую рожь, и чуть-чуть чёрная, мчится в свой дом, и чуть позлащённая рожь откатывается в рязанскую ниву. Если ссыпать вместе ржи и пшеницы зерно – будет суржик. Если слить речь полтавскую с речью рязанскою, тот же суржик будет – где белее, где серее, а и то и то – хлеб. Ржаной хлеб, пшеничный хлеб, а ячменный – уже хлеб ли это? Овсяный – вовсе не хлеб, а рис насущный – так уже говорят китайцы, кто их поймёт, совсем чужие люди. Только пшеница и жито – хлеб, только Киевская и Московская – Русь.
Что, что, батюшка Тимофей? Да перестаньте вы так заглядывать мне в глаза – не будет дела. И не видно больше ваших глаз – стемнело в домике вашем. Сказывайте ваш эпос Платоше – ему это для дел его загадочных нужно, а Катарина выйдет в сад… Что, что?
– …Он был заведующий, старший инженер – инженер Бенеш из другого города, и вон отстаивал этот интерес. А ето мюнхенские все хотели тут сделать пляц. Конями – уже фотографии были – через церкву прядали. Ну и прышли сюда до мене. Я красил крышу эту. Бенеш говорит: «Слазь! Вот мы хотим строить тут пляц такой, шо кони будут прыгать». А шо ж, Бенеш, представитель стройки олимпийской, вон был хозяин. Вот посмотрел церкву и, когда сели за стол там вон, им говорит, шо: «Мине земли хватит там, и де я хочу там и построю. А тут неудобно, не надо, тут эта церква должна стоять». Думаю: слава Богу, шо человек заступился. Ну и вот пошла революция в них: разделилися – хто за Бенеша, хто за Мюнхен. Газета одна за Бенеша, другая газета, и пошла эта у них катавасия. Я с них смеялся, думал: что же выйдет с этого дела? И когда прышло время, Бенеш победил их всех. И выдали мине документ, в Ратхауз повезли, дали в руку. И Наташа, и я, обое мы там были. А потом узяли и не показали больше, отняли и схоронили. И где он и хто? Да это разговор один.
Не пойму что-то. То есть, как не поймёшь, Катарина, ты что, газет не читаешь? Ну а что, не всегда читаю, я ведь библиотечный работник, у меня довольно чтения поинтереснее газетного. Ну, знаю: хотели городские власти из-под «экумениста-самородка» землю забрать и садик его порушить, церковь, переполненную образами да фольгой под бульдозер пустить, доброхоты-нонконформисты разномастные – зелёные, красные – вступились: «русский священник», «очарованный странник», «однодум», «левша»… А-а-а, какая скука – вся эта общественность! И ты, Платон, работник-молотник, тоже соскучился, да и скрылся куда-то. Нет, это мне нравится, хорошенькое дело: оставил жену в компании этого фавна-однодума вековых лет, а сам… Где же ты, Платоша? Выхожу в сад, а из-под ног скок – огромное, серое, лапы, уши – да и в кусты. Русак! И в оба уха:
– Ю-а-бул-л-ль–гуль-ль–глю-глю-глю-глю–ахх…
Соловей! Как хорошо. И посвежело, и над тёмною стражей тополиной замелькали крупные круглые светила: небо, как яблоня. Ах, вот и ты, Платон, а мог бы ещё помедлить где-нибудь там, в темноте садовой, и я бы отдохнула, а то надоел, право. Но нет. Когда зовёшь тебя von ganzer Seele********** – так не докличешься, как всё равно Бетховена к телефону. А вздохнёт Катарина об одиночестве – так ты – вот он: явился – не запылился, за ухо почему-то держишься, сам себе бормочешь под нос:
– Нет, Владлен Степанович, это не фигура: до войны коногоном был на шахте, с немцами в Европу откатился. Самосвят и внеконфессионал, и всё про Матерь Божью. Даже в суде – они ему: «Освободите землю, принадлежащую городу». А он им при всей левой прессе поёт: «Да ето всё разговор один – земля – она Божья». Те ему: «Кто вам дал право её занимать?» А старик: «Так усё ж она, мамушка, Царица Небесная. А скажет вона: Уйди, Тимофей! – Дак уйду немедля – а шо мине!» Да, Владлен Степанович, согласен: этот субъект для нас субъективно бесполезен, объективно – бессмыслен. Но знаете, вот что – читывал я в молодости Циолковского…
Шизофрения, что ль? Вот так внезапно это и наступает: к Платону Павловичу подселяется вдруг Владлен Степанович, который, может быть, Катарины знать не знает, и жизнь рушится. Жизнь, которая и без того какая-то пизанская – всё кренится набок. Но, говорят, если в самом начале внезапно окликнуть – человек ещё вернётся. И, авось, уже не уйдёт:
– Платон!
– Ась?
– Вылазь, карась!
– Погоди, дай закончить беседу.
Поздно. Пропал. Позвать ещё его? Бесполезно – вон что несёт:
– Константин Эдуардович пишет, что вселенский разум давно сам себя воспроизводит и даёт порядок мирозданию, но позволяет некоторым планетам – Земле в частности – развиваться на свой страх и риск, чтобы питать потом соками самовольной жизни космический разум. Так и Тимофей. Взять с него нам нечего, а жизнь с ним полнее. Согласны, Владлен Степаныч? – Рад.
Отнял руку от уха, и ко мне:
– Вот теперь – jawohl: я весь – здесь. И упреждаю недоумение.
Разжал пясть: вот, мол, ознакомься. Что это, диктофон? А-а! Поняла: ты пишешь аудио-отчёт начальству. Любопытно, всё же… А впрочем, мне какое дело? Информационный какой-то центр, материалы там, статистика, что ль. Оценка общественных явлений. Только странный какой-то диктофон: весь в чёрной сыпи квадратных кнопочек, похож на телефонную трубку без провода.
– Это и есть телефон, Катарина. Через пару лет у всякого такой будет. Представляешь: сейчас ещё может человек выйти из дому и стать телефононедосягаемым, а тогда уж – всё, кончилась лафа. Гуляешь ты, положим по Альпам – а тут где-то на леднике зазудит зуммер, ударит в ухо, и ты: jawohl! – как тот Ренуар.
Всё-таки возбуждённый ты какой-то не по-здорову, Платоша. И заговариваешься: при чём тут этот Ренуар, и кто это?
– Художник такой был, филологиня ты невежественная. Впрочем, тебе его не знать и спокойнее: он всё лошадок нехилых французских писал с пышными крупами.
Так надоело это, Платон, что уже и не задевает. Экое мясолюбие, а душа-то…
– А душа-то, хочешь сказать, в костях сидит. Ну, каждому по вере.
Ну а Ренуар?
– А Ренуар-то похвастался однажды Матиссу: а у меня телефон! Мне телефон провели! – А Матисс Ренуару, эдак любознательно: да что вы говорите? да не может быть! скажите пожалуйста – телефон! и что же, звонит он у вас? – Ренуар, снисходительно: ну, конечно, звонит. – И дальше Ренуар восторженно: на весь дом звонит, даже в ателье слышу. Матисс, ещё любознательнее: ну, надо же – даже в ателье! и что же вы тогда? – Ренуар, со вздохом: со всех ног бросаюсь по лестнице на звонок. – Матисс, надменно-понимающе: tout а fait comme un valet de chambre!**********
Ну, вот и ты, Платон – tout а fait comme се Renoir*************.
– Что поделаешь – служба – не дружба. Но меня кто попало не дёрнет: один генкуратор.
Прозвучало как «император».
– Совершенно верно, Катарина. И раз уж от сожительницы такой вещицы не спрячешь, то знай: по мобильному телефону можно звонить, как по обычному, куда угодно, нажимая кнопки с цифрами. Можно жать что хочешь, кроме этой белой без цифры: просто взорвётся и без рук оставит, а может быть, и без носа, как ту Варвару.
Варвара – не чета Ренуару: её-то я с первого курса знаю. И думаю, что это ты нарочно, чтоб я наоборот поняла. Так вот – дудки! – Катарина поумней поговорочной Варвары и сразу усекла, что весь этот прибор придуман ради белой кнопки, которую нажать – и со всех ног по лестнице из ателье к тебе ринется Ренуар: слушаю и повинуюсь, моя госпожа!
– Пойдём домой, Платоша. Работа работой…
Затворилась потихоньку калитка, прогремел позади столетний голос-дуб:
– А баба да повинуется мужу!
Это он мне, что ль? Обскурант! А голос:
– А подвластный да повинуется начальнику!

Это он тебе, Платон, что ль?.. Остался за калиткой русский садок-островок, загрохотало электроморе, заклокотал рёвоворот:
– Уэ-э-э! Га-га-га-гэ-гэ-гэ! Ва-ва-ва-ва, ла-ва-ла-ва, ю-май-лав, я был прав, когда сказал, дзэт ю ар май лав! Ба-ба-ба, на-на-на, оу, е-е, sirденько моє! Бу-бу-бу: ай тебя долбу! Бы-бы-бы: это знак судьбы!
И полна поляна скамеек, молодёжной жвачки, слабоалкоголки, травки-муравки – жвачку-слабоалкоголку-травку-попсовку вталкивает обратно толпа в китову пасть сцены, валом обдаёт шоу-группников в голубых распашоночках:
– Ба-бу-бы!
Из дремоты садовой – мимо звуколома фестивального – в тишь домашнюю, что близ Оленьего Сада. Вздыхаешь, Платоша? Может, Родину вспоминаешь?

_______________________________________________________

*  Батюшка Тимофей (нем.)
**  Обацда к пиву. Уютно и недорого! (нем.)
***  Сэр, отведаете ямайской музыки? Э? А ямайской ганжи? А, круто! (англ.)
****  Bокзал (нем. Bahnhof)
*****  Вена (нем. Wien)
****** Радуйся, Благодатная, Господь с Тобою, благословенна Ты в женах (Лк. 1:28, лат.)
******* Иисус Христос родился! (нем.)
******** Живо! (нем.)
********* Биржа труда (нем. Arbeitsamt)
********** Горсовет (нем. Rathaus)
*********** Всей душою (нем.)
************ совсем как лакей! (фр.)
************* совсем как Ренуар! (фр.)