Щущ

Видавничий Гурт КЛЮЧ:
Дмитрий Каратеев & Константин Могильник

Фрагмент романа "Liebe dich aus..."

ЩУЩ

Ночь кащеевская на дворе, млечный шлях чумацкий тянется неводом сквозь небесную путину, смотрит сверху на деревню, на деревья, на баню, где сельский фельдшер Кащиенко Каленик Маркович над гостями заезжими, столично-заграничными колдует-мудрует. После первого нагрева – бегом тёмным огородом, деревянной мостовою из кругляков дубовых, бегом-голяком-босиком-темняком мимо нового дома, где Кащеич обитает с Любой, молодою женой, бегом нагишом, прикрыв ладонями «лебедиху», мимо другого дома, где Кащеич обитал некогда с другою Любой, состарившеюся женой, бегом мимо её нового мужа с папироской в зубах на корточках на пороге, мимо Витька, сына старой Любы, с папироской в зубах, обдавшего облаком конопельного дыма:
– Привіт, дівко!
– Салют, парубче, вибач – не одягнена.
– То й що? Тут село! І ніч у селі!
Бегом–прыгом мимо кирпичного фельдшерского пункта, где уже 30 лет акушерствует Кащеич, кувырком по травяному склону, прямиком через канаву в речку Унаву – бух – и в Унаву! Ух – свело дух, ах – на ватных ногах, ох – ветра вдох! Опустилась Катарина спиною наземь, опустился невод млечный доземи, сыпнуло звёздами в глаза – из глаз: вот они, травы, кроны над лицом свесились, несорванные-несобранные, мята, зверобой чебрец и 37 ещё, и пахнут, как та же баня, только свежеет плоть-кость-кровь, и выпадает ночная роса, и выбегают на спину крупные мурашки, и запевает в уши невидимка-кузнечик: трр-чирр-фирр! И назад – канава – горка – Витёк – Любин дом – Любин муж – другой Любы дом – и чуешь стопою: крупные грудки грядок – мостовая дубовая – стоп, стопы! Н-на пол;к! В спину – в бок – лясь-хрясь – веник из прутьев дубовых, сорока травами переплетённых. Куда снова? А веничка понюхать? А подышать через Кащеевы прутья? Оно же для здравия дюже пользительно! Это ж все травы Кащеичем сорваны, собраны, высушены, переплетены, кипяточком обварены, снова высушены, чтобы ты сейчас через них горячим паром подышала! Ковш тёплой воды, настоянной на травах-муравах, из ковша – махом на раскалённые камни, облако обожгло кожу, глаза и ноздри, пар защекотал кожу, глаза и ноздри, запахли – мята, зверобой, чебрец и 37 ещё, ковш ключевой с головы до ног – ледяная волна от темечка до пят! Без предупрежденья, злодей Кащеич, не готовясь, в студёное море погрузил. И – парка, и – порка, и – деревянной мочалкою драние:
– Каленик Маркович, а что это за мочалка деревянная?
– От ты смишная! Ось же вона, ось!
И по рёбрам, по лопаткам, по хребту, по бёдрам, по предхвостьям, по ляжкам, по икрам, по пяткам:
– На спыну переворачуйся! Отак!
И – по ключицам, по предгрудью, рёбрам, бёдрам – чтобы тело было бодрым – по коленным чашечкам, – и до кончиков ножных мизинцев надаёт Кащеич гостинцев:
– Отак-от! А тепер уставай: двэнадцять часов бэз пьяти. Пора. Пора -пыть – щущ.
Ой, не хочу щущ! Видеть страшно эту банку, которую со строгой улыбкой протянул мне дед-Кащей. О, да как он сух, этот дед, до чего костист, а когда был в пиджаке и рубахе – так и не заметила того. А глаза – да где глаза? Тёмно-зелёные дыры! И лапы орлиные, с когтями, и сам клекочет:
– Пый щущ, пый, Катерино! Токо сначала кажи:

Щущу, Щущу, продери гущу.
Просмоли водку, ізціли молодку.
Зачорни сметанку, побіли панянку.
Заколдуй травицю, випрями дівицю.

– Сказала? От тепер 13 раз «Отче наш»… Як нэ знаешь? Ну тода кажи тикы «Господи, помилуй» 13 раз, коли – вже скоро! – пэрший пивень закукарека, а другий ще спыть – и залпом у пустой бане й голом виде.
Словно младенца побаюкал и бросил в печь охапку поленьев:
– Хап-пхач-паче-чпаха…
Полыхнула печь, а Кащеич:
– Пха-а! Паче чпаха буде!
И утащил Платона за руку в предбанник:
– А мы з вамы, Платон Павлович, щас другой щущ будэм пыть. Песню знаешь:

Пили горілку, пили наливку,
І мед будем пить.
А хто з нас, братця, буде сміяться,
Того будем бить!

Нэ знаешь? Ну, тода отакую:

Ой, куме, куме, добра горілка,
Од понеділка до понеділка…

И мне, из-за двери бревенчатой:
– Давай ёго залпом – уже двэнадцять!
Nun Mut, Katharina! . Нет, не спеши, was soll es! Хоть бы знать, его состав…
– Каленик Маркович! Платон!
Не слышат. Не слушают! Бормочут что-то:
– Н-нет, батя, я обязательно сделаю то, зачем приехал, получу то, за чем приехал… И сколько ты… ы-ык… меня ни… пои, ты не знаешь, что на всякое ядие есть противояд… или, как Советская Армия нас учит…
– А шо ты мине про армию? Ты на хронте-то был? Не, мля, ты тыловой, и як усе тыловые, хочешь уже вчить хронтовика. Так? О! Я ж тебя зразу на этом споймал. И не думай, шо ты вже обдурыв солдата: ни буя ты тут не получишь, токо от этот стакан чемэргыза, а больше…
– А больше ни буя, хочешь мне сказать, дед, а? А-ашибаешься. Повремени…
– О! Правильно, от за это й выпьем, так?
– А как! Поехали, батя.
– Будьмо, Павловычу! Отак. Н-но!
– Н-но ты хочешь сказать…
– Канешно! Ты вгадав. Ни буя не получишь. А знаешь, почему?
– Конечно, знаю. В смысле, точно получу.
– Э-э, нет! Канешно, шо не палучишь. Потому шо ты шпиён! Потому шо я хронтовик! И ты человек, канешно, шо симпатишный, и давай за это добавим, н-но…
– Стой, батя! Вот ты такой фронтовик-затейник, а того не знаешь, как в Советской Армии говорится.
– А от и знаю! Говорыться: За Родину – за Сталина, за мной, твоють! И усё, понял!
– Ша, батя. Это всё тоже верно, что ты войну там прошёл, я ветеранов всегда чтил, конечно… Иль чёл, как сказать? И теперь чту, словом. Н-но: Советская Армия нам говорит: на всякую хитрую жопу – всегда есть где-то буй с резьбой, понял?
– О-о! Это правильно! Это, как в том «Чапаеве», психическая атака. Слухай, ты от людына грамотна, так? Так от скажи мне, шоб я уже знал, чи Чапаев утонул, чи усё-таки выплыв, га?
– М-м-м… Чего не знаю, батя…
– Ты ба, нэ знае! Ну так после цёго ты точно вже ни буя не получишь. Пый ото!
– Нет, то есь, как это? Всё я получу, и всё я знаю. Хочешь секрет знать? Хочешь? Так знай! Из каждой воды есть возможность выплыть, но не каждому это дано. Мне, допустим, дано. Чапаеву, допустим, нет. А ваш изобретатель, Грыщенко ваш…
– От это не надо. Грыщенко наш, Павловычу, просто сельськый дурнык. Дывы: первое дело, шо мы тут з тобою сидим-пьём, а дурнык пошёл додому, а выпыть нэ хоче. А второе дело, шо мы про серъёзные вэщи говорым и вже по пьятому пьём, а дурнык ще й додому не дойшёл, и отам-о под месяцем молодым на одной ноге стойить, об пэрэлаз обпыраеться, и чепуху, канешно, думае. А трэтье, шо там у нёго, дывы, на плече, га? Лопата? Не, нэ «ага»! То весло. А вси, хто у перший раз побачать – те говорять, шо лопата. Дурный Улас, та й годи. И вже не зменится: ты думаешь, он молодой? Не, он токо моложавый, потому шо дурнык, а сам, возможно, нэ моложе за мэнэ. Може, и войны участник, токо отличился он там дурными хытростямы: декорации, коныкив там дэрэвьянных для врага строил, ну – чисто дытына. Ну то таке, главное, шо победа за нами. Потом блукал по светах, додому не мог вернуться, большой один ёму мешал. Но вэрнувся, а там жинку уже обхажують, як те женихи, мля. Ну, тут он – хоть вроде и Гайстер – разобрався з йими, як мужчина, и сынок ёму помог. От и жил бы вдома, так дурнык же! Узял ото весло, поехал, як сам каже, дэ моря нэ видали. Та й почав чудить: улиз у лис, хатку там поставил, стоить там на нози – ты ж бачив – та й думае о чепухе. Ну, сказано ж тебе – дурачок.
– Н-не н-надо, батя. Очень многих гениев при жизни считали дурачками. Соседи, односельчане, родственники, особенно. Н-нет пророка…
Nun Mut, Katharina! Мр-р-р-ах-хх! Оэ! Ой – всё. Ну и что? Почему я вообразила, что этот щущ такой крепкий? И такой страшный? Язык не щиплет, только нёбо чуть щемит. Помещены щедро в щущ бесчисленные вещицы интересные, а язык – нет, не щиплет, и даже вкусно, и… чего было бояться этого «Щ»?! А вы, мущ-щины – ну-у-удные какие! Вот погодите, щ-щас я вас… Щ-щас я к вам… На ноги бы – я тогда… Голые сидят, пьют, и не стыдно – почти при даме, только дверь бревенчатая. М-могут сказать, что это ничего, если мы уже вместе парились. Но баня – это одно…
– Павловычу, постой! Там у тебя баба лечится. И вже обыжаецця, шо мы на даму – ноль внимания. И думае: баня – это одно…
– Платон! Каленик Маркович! А я уже… уже щастлива, да-да, именно так, через «Щ», так оно слаще! Эй, да где вы там, мущ-щины? Чего? Was? Ну-у-удные какие – всё в делах, ах-ах!
Распахнулась бревенчатая, ввалился костистый, подал гранчатый:
– На, закусы щущ, женщ-щына!
Засмеялась Катарина – ха-ха! – хватила стакан первача:
– Хха!
Смотрит – всё видит: дверь изнутри, а на двери:

УПАЧИ ХПАЧ КИВАЧ
ХРИКА ДИПА ПАЧЕ ЧПАХА

Здорово! А это – потолок. Он бревенчатый, низкий. Это печь. Она паче чпаха. Это железный короб. Он красный-раскалённый. Это камни. Они булыжники, хпучие. А в печи – кирпичи, хи-хи. Это рука. Смуглая. Цыганская. А это нога. Длинная. Мосластая. Чья? Катарины Вольгемут. Зато – это грудь! Какая? круглая-упругая? вялая-впалая? А это что? А это кто? А это лебедь белая плывёт по глади вод – вот! Здравствуй, князь ты мой прекрасный, что ты хмур, как день напрасный? Что ты глух, как рок ужасный? Отвечает что-то князь, неразборчива голоса вязь, другой голос перебивает – пхачий-гарачий:
– Почти. Чепуха. Печень – пух. Хоп! Апчхи. Вже здоровая, но плющить бабу. А ну, давай…
Водопад-ледопад из ковша! Мурашки-таракашки – до последней пяты – злодей Кащеич! Kakerlake – auf den Schultern, auf dem R;cken – пробежали – пропали. Славно как! Дверь изнутри, а на двери:

WAEHREND UND NACH DEM AUFGUSS
BITTE NICHT DIE TUERE AUFLASSEN!
IHRE OLYMPIABADENANLAGE.

Это потолок. Он дощатый, высокий. Это печь. Она электрическая. Это короб. Он обшит древесиной. Чтобы не обжечься. Это Bademeister . Он баварец, и говорит:
– Bitte Acht habn: Aufguss!
И – жгучим паром дохнули булыжники, и – пропал потолок, и дверь с надписью, и онезримилась нагота красномясая обоего пола, а банщик уж над углями машет полотенцем, разгоняя пар, словно жир в похлёбке.
– Heiss, heiss! – стоны с полок.
– Geil? – улыбается банщик и окатывает волнами прозрачного жара каждого: Haste’s, ge?
– Ge-ge! – веселятся коленки, локти, лодыжки, голяжки.
– Geil, geil! – вторят животы, спины, зады, чресла.
– Noch оаn Mоi? – расходится банщик.
– Du bist aber einer!
И вновь замутился воздух, как очки с мороза, и затворилась плотно дверь за бадемейстером, и заморило Катарину:
– Och, och! Ich will raus!
Рванулась ко двери, но тут:
– Ну, нет! Так весь пар уйдёт.
– Но мне же жарко!
– Всем жарко, все терпят, и вы терпите!
Здоровенен: ладони-лопаты, ступни-самокаты, плечи – крылья гиганта-мотылька. И самовар лица мерцает в пару:
– Вы не вправе не считаться с желанием большинства.
Заслонил дверь спиной-шкафом.
– Отойдите же!
– Нет.
Кинулась на здоровенного, в грудь колотить стала, по носу попала:
– Ой, у вас кровь!
Схватился за нос – о двери забыл. Вырвалась Катарина:
– Уф-фу! Хху-у!