Глубинушка

Видавничий Гурт КЛЮЧ:
Дмитрий Каратеев & Константин Могильник

Фрагмент романа "Liebe dich aus..."

ГЛУБИНУШКА

Нет, Щущ, достал ты меня, и уж после этого Катарина непременно навестит гадалку. Ты, Платон, сколь ни иронизируй – что, вообще-то очень нехорошо, так как человек всегда вправе на индивидуальный поиск, особенно ради поиска тебя же, – сколь ни иронизируй, а не ты ли, в бытность нашу на Украине, когда в июне занавесился воздух удушливым, пушным горячим тополиным семенем, и защипало в ноздрях, и трудно стало дышать, и напряглись лимфатические узлы, и больно стало глотать, и опухло, и потемнело лицо, чешуёю зашелушилась кожа – ну и букетище нещадных ощущений! – не ты ли предложил съездить вместе – вопреки обыкновению – в деревню, к мудрой бабке:
– У меня там дело есть, а ты подлечилась бы от аллергии, впечатлений почвенных набралась бы.
– Да ведь были недавно в Калуге, у дяди твоего Толика, понабралась почвенных впечатлений.
– Э, нет, эти впечатления односторонние: дядя Толик – это народная богема, а в Кащеевке на Киевщине…
– Прекрати щекотаться звуками, Платон!
– …в Кащеевке – сами корни. Калуга на Московщине…
– Да перестань же!
– Это зачем ещё? Звук как звук, фонема как фонема. Калуга как Калуга. Этимологически – лужа, болото, грязное место (ср. укр. «калюжа», польск. “ka;u;a” от общеслав. «кал», т.е. грязь). А в луже – звёздное небо. Потому Калуга к звёздам зовёт устами старого учителя из мещан…
– Снова!
– …Константина Эдуардовича Циолковского, глухого к земному. Калуга к звезде взывает, звенит струнами хмельного электрика дяди Толика Пеночкина:

Звезда, звезда, поди сюда! –

а для земли одно знает:

Вся, вместе с милыми могилами,
Гори-пылай, земля-вода!

Не то – Кащеевка: там леший бродит. И Кащей на родину, что ни год, наведывается с Буяна.
– Какая родина у Кащея? – он же бессмертный!
– Бессмертный, да не безродный. В Кащеевке родился, там и рос, а оскелетился уж не там. Да-да, ты что думаешь, он ведь не всегда таким Кащеем был. Начинал как все – сельский хлопчик, босоногое детство, рідна мати моя, до сих пор ему ясени родные, приднепровские, снятся. Но позвала хлопца дорога, напекла мать пирожков, хлеба-сала положила: ти ж там не охлянь – їж, дитино, зараз нівроку, отакунький мордашка, а без мами геть схуднеш. Сорочку вышила червонными да чёрными стежками и рушник вышиваный на счастье дала. А на дорогах мирских очерствел парубок, исхудал до кости. Сколько прожил – сам не помнит: да разве ж это жизнь, говорит, хоть бы смерть поскорее пришла. А пришла безносая-острокосая, он её на иглу посадил, т.е. жизнезависимой сделал. Вокруг иглы той яйцо нарастил, яйцо то утке в зоб засунул, утку ту целиком зайцу скормил – были в старину такие зайцы-уткоглоты, – зайца того в короб посадил, а короб тот под дубом закопал на острове Буяне, на море-окияне…
Заслушалась Катарина, песню запела:

Гулкий шум в лесу нагоняет сон –
К ночи на море пал сырой туман.
Окружён со всех четырёх сторон
Тёмной осенью островок Буян.

А ещё темней – мой холодный сруб,
Где ни вздуть огня, ни топить не смей,
А в окно глядит только бурый дуб,
Под которым смерть закопал Кащей.

Фыркнул Платон, отвернулся с досадой:
– Ну, завела-зажалковала, да всё из репертуара старого поклонника твоего, Володьки Ворона. Я вот тебе другую песню спою, её Кащей сам сочинил:

Висиха душі криниця,
І життя як не було,
Якщо раз чи два на місяць
Не поїду на село.

Як побачу рі-і-ідну хату,
Завеснію наче цвіт:
Драстуй, мамо, драстуй, та-а-ату
Драстуй, бабо, драстуй, дід!

Рассмеялась, утешилась Катарина:
– Ну, не чуди, Платоша. Тут, в Киеве, эту песню, что ни утро, по радио крутят.
– Всё правильно – страна помнит своих героев. Ещё такую песню Кащей поёт:

Росте черешня в мами на городі –
Стара-стара, а кожен рік цвіте,
Щоліта дітям ягодами годить,
Хоч їй ніхто не дякує за те.

Ма-амо, мамо, рідна і кохана,
Ви пробачте, що був неуважний…

Хлопнула шаловливо по губам Платона:
– Язык у тебя, парень, без костей! Что ж, по-твоему, его мама тоже ещё жива?
– Мама не мама, а родня имеется – познакомишься. Не ломайся, собирайся, а я пока в аптеку сбегаю.
– ?
– Вот тебе и «?». За витамином В4, если так уж хочется знать.
– Издеваешься?
Вот и едем. придорожная табличка белым по синему:

ГОРИНИЧІ

– А вот и Горынычи – змиева колыбель. Ну да нам в Кащеевку путь сегодня.
– А что у тебя там за дело, Платон?
– А много будешь знать – аллергия замучает. Впрочем, пожалуйста: с местным чудаком одним – вроде Циолковского, только непризнанного – познакомиться нужно. Если любопытствуешь – Улас Грыщенко. Он там, на украинском чернозёме, во саду ли, в огороде, подводную лодку строит, а нам интересно.
– Нам с тобою, Платоша?
– И нам с тобою, Катюша, в том числе. А что ж, это ведь для человечества, ты как думала.
И сузил слегка краешек левого глаза – издевается. Другая табличка напоминает:

МИЛА

Помню, как же, студенткой в 1983 в колхоз ездила, хоть меня, иностранку не принуждали, первую надпись читала:

МИЛАЯ
МИЛА

Имечком восхищалась, а это, оказывается, в двух языках одно слово отражалось. Но воскресла милая Мила теперь, на экране, в молочной московской рекламе: «Милая Мила во двор выходила, кърову да-аила, па-адол зъмочила». Житомирская трасса – словно одна улица, даже коридор: из села в село без перерыва. Петухи, собаки, гуси, вверху, на столбах фонарных аисты в гнёздах стоят, аистихи сидят; внизу дядьки в картузах над кучами картошки стоят, у ног – синие весы: две чаши, две гирьки потёртые; на лавочках деревянных – бабки в цветастых платочках сидят, глазами из горки яиц гривны высиживают; а вон бидон и картонка с надписью жирно-фломастерной:

РАКИ

– А что там, Платон?
– А там, Катюша, любознательным показывают, где раки зимуют.
– А где?
– Так вон там – в бидонах и зимуют.
– Врёшь ты всё, Платон, ведь уже лето.
– Ну, бывает, и вру.
Дальше едем: поля маревом жарким подёрнулись, асфальт зернистый рекою притворяется, миражиками струится, да не рекою пахнет. Табличка дорожная:

МРІЯ

– «Червона Мрія», – фыркает Платон. – Хай живе комунізм – світле майбутнє людства!

Щасливий я, друзі: я Сталіна бачив,
щасливий я, друзі: я Партії син.

Переможними вогнями
нам новий сіяє час:
слово Сталіна між нами,
воля Сталіна між нас.

А я скажу вам, любі діти:
найкращий – квітень, певна річ -
у квітні розквітають квіти,
у квітні народивсь Ілліч.

Нація в нас кожна
рівна і художня:
росіянин і вірмен,
українець і туркмен.

Женщина у нас у праві рівна із мужчиною.

наша Армія Червона
не стоїть коло кордона
за кордон іде
тa трудящих українських
проти польських проти фінських
Партія веде
Партія веде!

Повіває вітерець
майорить прапорець
майо-майо-майорить
розквітає кожна мить
в небі coнечко горить
ряд за рядом знову ряд
на пара-пара-парад
прапорці майорять
очі в молоді горять
покоління молоде
рідна Партія веде
де?
отут-о і он-он-о
як звеліли в районо
подивися-но в вікно
но:
де-не-де
ДНД
бій з бандитами веде
де?
отут-о і отам-о
ми йдемо до перемо-
ги -
гиньте люті вороги
вороги?
хай ім грець
майорить прапорець
майо-майо-майорить
скільки радісних відкрить
в небі coнечко горить
прапорці майорять
очі в молоді зорять…

– И долго так можно, а Платоша?
– Лет семьдесят. Потом надоедает.
– Ну и напрасно ты так, Мрія – такое красивое слово. Как “mirage” или “miracle” …
– Скажи ещё «мирадж».
– Скажу – мирадж. А что это такое, Платон?
– Это ночь такая была у мусульман, когда Пророк из Мекки в Иерусалим перенёсся. На крылатом коне, между прочим.
– Ну, пусть на крылатом. «Мрія» – это ведь мечта, она и есть крылатый конь…
– Вот сейчас открою дверцу и высажу в чистом поле. Там увидишь, что есть Мрія. Значение «Мечта» Олена Пчилка или там Олена Телига придумали. А вообще это означает марево над полем, или когда что-то виднеется в сумерках:

Степи, лани мріють…

– А как тогда “Traum” по-украински?
– «Марення».
– Вот и нет. «Марення» – это “Fieberphantasie”, то есть – бред. А не может быть, чтобы в народном языке не было слова для мечты. При чём тут какая-то Телега?
– Ну, как знаешь. Ты, я погляжу, Фасмер в юбке, в джинсах, прости. Объясни тогда, что такое:

ШПИТЬКИ

– Запросто: Шепотки. Может быть, фамилия такая тут жила.
– А фамилия откуда?
И я, сходу:

Ручеёк поёт в овраге,
Поле из-за хат:
Mein Geliebter, deine Frage
Keine Antwort hat.

И он, сходу:
– Нет, не Фасмер – Козьма Прутков в юбке, извини за юбку.
Свернули, слева-справа – тополя, за ними – поля.
– Посмотри, Платоша, как поля нам навстречу вращаются: слева по часовой стрелке, справа – против.
– Как две ягодицы.
– Фу, что за глупый сюр!
– Почему, есть такой негритянский танец в Бразилии.
– В Вообразилии! Ой, смотри – по-твоему получается:

НЕГРАШІ

– То-то! А что именно, Катенька?
– Село Неграши. Наверное, здесь негрики мелкие живут.
– И нет у них ни гроша.
– Ты думаешь? А-а, поняла!
– Да ну. А что именно?
– То, что следующее село:

МУЗИЧІ

– …Значит, Музычи музыку играют. А Неграши – «не грають».
– Ты долго думала?
– А как тебе кажется? Трёх минут не отъехали.
– Ну, тогда, конечно. А вот на этой развилке свернём направо и посмотрим достопримечательность.
– Ой, давай!
– «Давай» уехал в Китай. А здесь:

МУЗИЧІ

Стоп. Выходим, разминаем ноги, и ведёшь ты меня, Платон, к высоким воротам, а за ними – будка собачья, и будки хозяин огромный, лохматый, в глазах: «Проходите». Проходим: газон травяной, слева – церковь, дальше – большой, но неглубокий котлован, рядом какие-то хозяйственные постройки, маленький домик, хочется сказать – сторожка, на крыльце – с дюжину серых котят, кошка – в окошке за стеклом сидит, беззвучно к детям просится. Справа от котлована в просторных высоких загородях – птицы заморские: страусы на чешуйчатых пальмовых лапах стоят, по-динозаврски шеи изогнули, старушечьи головки в плешивом пушке гостям протягивают, дескать: «Здравствуйте-здравствуйте, а что вы тут ходите? А что вы нам принесли? А тогда не надо тут ходить». Павлины цветастые нимбы хвостов над гитарными грифами хохолков развесили, не здороваются, не спрашивают, не просят. Фазаны – по серой золе красно-синими огоньками расшиты.
– Что это, Платон?
– Это, Катюша, традиция древняя, византийская ещё: при монастыре диковинных птиц содержать.
В котловане же гуси, два барана кудлатых друг с другом словно шепчутся, дескать: «Что они ходят тут? И баба молодая в брюках, без платка – искушение!» – «Юродствуешь, брате. Не гляди на бабу с вожделением – не будет искушения». – «Не знаю, брате. Помнишь, как апостол Павел о посте писал?» – «Ну, помню, я не склеротик. В Прощёное Воскресенье, перед Великим Постом на Литургии читается. Ну и что?» – «А то, что иной уверен, что можно есть все, а немощный ест овощи. Я знаю и уверен в Господе Иисусе, что нет ничего в себе самом нечистого; только почитающему что-либо нечистым, тому нечисто. Ради пищи не разрушай дела Божия. Все чисто, но худо человеку, который ест на соблазн. Лучше не есть мяса, не пить вина и не делать ничего такого, отчего брат твой претыкается, или соблазняется, или изнемогает ». – «Аминь. И как ты, брате, сие слово разумеешь?» – «А так, что лучше воздержаться от соблазна – ну его. Святые наши немощны в вере не были, как ты думаешь? Но смиренно считали себя таковыми и воздерживались. А может быть, да простится мне сие дерзновение, святые и начинали с немощи, ели, так сказать, овощи». – «Что ты всё – немощи-овощи. Плох, знаешь, тот солдат…» – «Это ты по-мирскому. А по-нашему: вы знаете, что князья народов господствуют над ними, и вельможи властвуют ими; но между вами да не будет так: а кто хочет между вами быть большим, да будет вам слугою; и кто хочет между вами быть первым, да будет вам рабом . И ещё тебе скажу: кто мнит себя славным пловцом, кто воды не боится, тот заплывёт в открытое море, схватят его судороги, да и утонет. А кто смиренно упражняется на ме-е-елком ме-е-есте…» – «…тот и проплещется весь век у бе-е-ерега. А я тебе-е-е, брат бяша, вот что расскажу: пришёл святой Ме-е-ефодий Аравийский, пустынник, из пустыни своей в Антиохию и встретил сразу жену-красавицу – куда там этой цыганке. Посмотрел на неё преподобный, да и прославил громко о ней Бога. И было то и ему, и ей – и ей, подчёркиваю! – во спасение». Тут появился откуда-то рослый козёл бородатый, посмотрел строго, и двинулись за ним все – бараны, гуси – гуськом в хлев.
– Что это, Платоша?
– Не что, а кто. Иноки, два старца, отец игумен. Не хотят, видишь ли, безгодно мирским показываться, вот и представились нам скотами. Это у них подвиг такой, вроде юродства.
Несёмся дальше. Дорожный знак указывает на:

ОФІРНА

– Ну Платон, вот это старина – вровень вашему Змию Горынычу!
– Почему ты так думаешь?
– Ну, страна Офир – это же ещё в Ветхом Завете!
– Вот и врёшь, Катюша, вместе с молвою. Нет страны Офир в Ветхом Завете , как нет в нём в последние времена ни Гитлера, ни Ленина-Сталина, ни Саддама Хусейна, ни Мишки Меченого, ни ракет, ни самолётов, ни нейтронной бомбы, ни Интернета, ни штрих-кода.
– А где же есть?
– Что?
– Ну, Офир же!
– В европейской средневековой молве. Ведь вам тогда Библию читать запрещали – вот вы и фантазировали. Мы, впрочем, тоже, но уже в ХХ веке, когда запретили нам.
– А что же такое «Офірна»?
– Ну, судя по названию, эту деревню какой-нибудь польский пан пожертвовал католическому монастырю. Это была “ofiara”, по-украински «офіра», от немецкого, кстати, “Оpfer” , то-то.
– Какой ты умный, Платоша!
– От такой слышу.
У перекрёстка – высокий деревянный крест. Остановил машину Платон, вышел, мне дверцу открыл, поклонился кресту в пояс. Я тоже склонила голову – обычай уважила.
– Это, Катюша, поклонный крест. Его дядько Каленик поставил в память павшим казакам. Гляди-ка – живой крест!
Из свежего бревна – зеленеет листочек.
– Никогда не видела такого!
– Так это только здесь такое бывает. Вот расскажу Каленику, он порадуется, скажет, небось: го-го – сила казацкая молодеет! Вот увидишь – так и скажет!
Редко, Платоша, ты так радостно и без задней мысли можешь улыбнуться. Может быть, это потому, что редко человек даёт тебе к этому стоящий повод. Или носишь ты в себе затаённую слабость к казацкой силе? Ну, да ладно. Едем дальше.