Белые трости любви

- Хорошо, я останусь с тобой, но только до весны. Можешь называть меня снежной бабой, - расхохоталась ты.

Мне слишком хотелось увидеть твои зрачки, но рассвет так ярок, что прячет тебя, прячет, я никогда не узнаю правду. Только в твоих зрачках я могу увидеть правду, это единственный источник, этот ледяной узкий чёрный колодец. Чёрный! Для этого мне нужно было победить белизну, пока она не сожрала всё до тла, до белого тла.

Утро было таким белым, что я наспех заварил чёрный кофе и растолок хабариком в фольге вечерне-ночной пепел. Вот, вот так. И ещё. Вот, он уже не рафинадный, так-то. Чёрно-белое стало серым. Ну хотя бы.

Не смог смириться с ослепительностью белизны — впопыхах порциями плескал чёрный вес. Монохромное утро.

Нет, оно всё-таки вытесняет все тени упрямой белоснежностью.
Как оно не видит — ослепло, верно, в своей белизне — что оно отсвечивает в твоём лице, что ты сливаешься — ты ещё безукоризненнее этого святого утра.

Мне надо увидеть твои зрачки - для этого нужно сужение света - чтобы он не сужал твои глаза.

Мне надо тебя выделить на передний план. Я тебя не вижу — надо затонировать это чёртово Божье Небо.

Находка! Чёрная тушь. Окунаю перо — рисую. Тебя. Веду тонкую линию профиля — наизусть — тебя так и не вижу. А в сумерках ты уже не будешь ангелом — и вновь — падшая в меня — сольёшься со временем суток. Линия истончается и исчезает сразу за скольжением пера.

Тогда я подхожу к напольному зеркалу и — густо — крашу ресницы. Тушь свисает влажно-вязкими сгустками, игольчато. Ты сзади — невидимая, будоражащая — сверкнула зеркально жестяным портсигаром в узких угловатых кистях рук, и — в зеркале вижу огонь — рыжей горошиной, вытягивающейся при первой затяжке. Вижу слабые тени во всосанных щеках, и пальцы — едва. И голос, больше из гласных, обморочно вплавляемый в мои ткани:

- Не засоряй глаза… Не засоряй… Свои Глаза.

Ты всё видишь. Я... не белый. Я единственное не белое здесь?

Длинные белые сигареты в длинных белых пальцах. Таких нет в природе. Ни сигарет, ни пальцев. Огонь розоват при дневном освещении. Утро едко рвёт шторы — пунктуационно — и уже десятками нитей ковыряет стены, шустро, сумасшедше отражаясь от стены к стене. Бесконечно отрывисто мечась.

Я смотрю вглубь зеркала — не моргаю — тушь залепит глаза подобно глине.
Поворачиваюсь лицом в лик. Тушь на полу — чёрной кляксой. НАКОНЕЦ-ТО. Чёрной. Наконец-то чуть-чуть тебя видно. Ты в белом пиджаке на голую кожу и белых брюках — если б не стрелки которых — не было бы видно. Босые ступни.

- Я тебя болею, - выкатывается из меня.

Но ты уходишь. На кухню — смертельно белую — еще белее. И вкручиваешь в донышко фольги белую сигарету. Ты по кадрам обращаешь ко мне лицо, рукой ещё в фольге. Ты против света, и я могу наблюдать, как глаза РАЗВОРАЧИВАЮТСЯ — как фольга — такой же музыкой, такой же искрящейся теснотой в рамах радужек.
Безумие.

За окнами — космически белая зима. Вот что - ты мне с ней Изменяешь. Наверняка. Я убью её. Я её перечеркну. Видел я, как ты можешь подолгу изучать её серебряным взглядом, оттого-то так серебрится снег. И сидя на открытом окне, ты не замерзаешь!

Я смотрю в твои всё разворачивающиеся глаза и слезниками усиленно прессую приливы, заставляя их менять своё агрегатное состояние на твёрдое, чтоб не пролиться.

Белки розовеют и накаляются, и я швыряю баночку рисовальной чёрной туши максимально широким жестом – чтоб ЗАЛИТЬ — окно.

Твои глаза чуть удлинились — верхние веки прилегли, спокойно вздохнув.

– Ты сумасшедший. Зря пытаешься познать меня через чёрное. Не в цвете дело. В температуре, — слышу я за своей нервной спиной.

Пялюсь в расплывающуюся от слёз тушь, и тушь испаряется, не оставляя даже точек следов.

В грудной клетке отделилось внутрь одно ребро и, как рукой - культяпкой, стало играть на нити нерва - раскидайкой. Моим сердцем. Вверх-вниз. Даже губами такт не проследить.

Толкая друг друга, подло в спину, выделяются гелиевые слёзки. Прогибаясь, вываливаются нехотя, всё твердея, и застывают цепью.

Я ухожу на их поводке, ПРЕОДОЛЕВАЮ тягучее пространство квартиры. Собакой на каучуковой цепи слёз, приклеенной первыми звеньями к полу кухни, и вытягивающей мышцы глаз ЗДЕСЬ — у порога комнаты. И — уже пластмассовые, стеклянные шарики слёз звенят, когда я смотрю псом на тебя с портсигаром.

Ты с треском открепляешь тонкое стекло, примороженное к границе Зимы и нашей комнаты.

Сквозь него, между рамами, я вижу твой белый рукав пиджака и длинную кисть, мгновенно обросшую белыми иглами инея. Иглы любящей тебя зимы - стремительные ростки из пор неплодородной к теплу кожи.

Там, между стёкол, ты что-то сберегла, ещё осенью. Почему-то, помню, ты пояснила тогда - я пришла в последний день осени только потому что она такая холодная.
Я подумал, что ты слишком хочешь согреться.

Глухонемое мычание нутром гортани - силюсь растянуть уже остекленевшую цепь слёзных горошин. Никак — урчу. Я всё хуже вижу. При усилии вперёд глаза упруго поддеваются этими штырями. Как две белые трости слепой любви.

Ты подходишь. На пальцах растаял иней, но пальцы продолжают таять. Им всё тяжелее держать белую розу с шипами инея.

Прорезь улыбки в белом лице. Сквозняк распахнул пиджак - в месте сердца прорубь.

- Возьми её скорей, я не должна стоять так близко, ты горишь. А ведь мы договаривались, что ты не будешь мной гореть. Ай-яй-яй. Убивец ты.

Я мотаю головой и мычу, слепоглухонемой от тебя.

Губы мои потрескались и не могут коснуться никакого слова, я пытаюсь вспомнить слова из одних гласных - чтобы не смыкая губ, хоть что-то произнести. Но мне слишком холодно.

А твои руки тают, они не в силах держать розу, и ты аккуратно продеваешь её одним движением мне за ключицу.

Трости слёз раскрошились, и рассыпанные бусинки весело заскакали — кто выше. Как бы аплодируя и радуясь. И кубарем унеслись в недра коридора.

Из-под ключицы бежала красная линия, скорописью объясняя границы груди, обведя недавнюю жилплощадь моего сердца. Так и не найдя этот клокочущий кулачок, недоумённо понеслась дальше, нырнув между пальцев ноги, точно обрисовав вены.

- Ты правда что ли, того... - сказала ты, - я ж даже не целовала тебя за всё наше время. Я не хочу тебе в глаза своих осколков.

Я пытался пожать плечами, но сильно ломило ключицу.

Я ВЫДРАЛ розу с шипами, и провёл её стеблем по своей королеве, расшивая смёрзшуюся линию её рта. И они окровавились.

Подпорчен лик.
Нет — он ещё изысканней.

Я выломал ключицу и отдал тебе. Как дарят розу.

Как отдают ребро.

Пока не поздно. Сделай себе ледяного мальчика. Он твой. ЖИВИ.