без следов

*
Катя шла, как всегда прямо расправив спину, держа эмалированный ночной горшок в вытянутой руке, и разговаривала сама с собой, жестикулируя свободной рукой. Останавливалась, прикладывала руку к груди, резко мотала головой и опять шла по тропинке вниз к деревянной будке сортира.
-Гутен абенд, Катрин – раздался голос старой немки, с лицом белым и рыхлым, как перестоявшая опара. Брыльки, двойной подбородок, мешочки под выцветшими глазами – все мелко дрожало на трясущейся лысой, плохо упакованной в кружевной чепчик, голове старой фрау.
Она сидела на старом школьном, списанном стуле, с дерматиновым сиденьем и высокой спинкой. И на поржавевшие клепки, крепившие дерматин к дереву, наплывала увядшая старухина плоть в линялой шерстяной юбке.
- Ви гейт эс инен, Катрин? – старуха тоненько дребезжала голосом, выводя знакомые с детства слова приветствия.
Катя остановилась, держа горшок ровно перед собой, повернулась, улыбаясь, к старой немке.
- Здравствуйте, бабушка. Вчера Вадим полол морковь, а папочке не понравилось. Вадим ел щавель и накормил Светочку. Светочке было плохо, и она покакала зеленым. Папочка так кричал. Вадим тоже кричал, потому что учил уроки, а папочка ему мешал…
Старуха ласково улыбалась и кивала глухой головой, глядя на степенно что-то рассказывающую ей Катю. Она ничего не слышала, и это было ей все равно. За годы странного и не понятного для нее пребывания в этой деревне она так и не научилась чужому, такому неровному от длинной протяжности до внезапной отрывистости, языку, который она воспринимала как тускло доносящийся сквозь стекло напев. Когда ее носатая, некрасивая дочь привезла ее сюда вместе с чемоданом и разваливающимся плетеным сундучком, она уже была очень стара, глуха, полуслепа и спокойно-весела, как птичка. Скорой беременности дочери она не удивилась и не огорчилась. Когда сорокалетняя дочь родила девочку, она разглядывала младенца мутненькой бирюзой глаз и, дотрагиваясь до шевелящейся маленькой ножки, улыбалась и шептала «Гретхен».
- Ир намэ ист Надя. – сухо поправляла ее дочь. – Надежда.
Как росла девочка, старуха едва ли замечала. Просто, менялись времена года. В их избенке всегда пахло кофе и папиросами. Зимой чаще и яростней. А летом ее выводили – сначала дочь, а потом внучка - на крылечко и сажали на старый стул, где она своим увядшим обонянием наблюдала запахи полыни и крапивы, бурно росших у крыльца. Видела тени людей, которым неизменно говорила свое «гутен абенд, Катрин».

- Катя! – от зычного мужского окрика горшок в Катиной руке дрогнул.
- Папочка опять сердится. – доверительно сказала она старухе.
К Кате подбежал подросток, лет пятнадцати.
- Мам, зачем ты опять Светкин горшок взяла… я бы сам. – Он взял из ее рук горшок и помчался с ним вниз по тропинке, в овраг. Подошедший долговязый мужчина с длинным печальным лицом обнял свою полоумную от горячки в последних, четыре года назад, тяжелых родах Катю за плечи и повел в обратную сторону:
- Катенька, ну что ты снова с этой сумасшедшей разговариваешь? Люди же смотрят…