Вот видишь мои бегающие глаза

Это был настоящий кошмар, вспоминать было страшно, хотя вроде бы - сон, что такого, но такого сна ещё никто никогда не видел, если предположить, что один и тот же сон можно видеть сразу нескольким существам. Однако именно об этом нужно, необходимо было думать: сон как раз основывался на этой возможности. Как если башка подключилась незаконно, нелегально, по-пиратски, к большому каналу, точнее, к обрывкам каналов, где были мириады фрагментов, виденных когда-то живыми людьми. Большой магнитный ветер сбил их все в плотную струю, проносимую теперь где-нибудь, представь, над Мозамбиком, хотя внизу, там, в сонных хижинах, никто не знал ни о чём подобном. Точно известно: это были все мёртвые - те, кто когда-то испускал из себя эти вазы, пепельницы, целые монологи или (вот там, с краю, с угла экрана) похороненные в салфетках лица. Они втирались в эти салфетки и морщились, странно напоминая призраки, которые плывут в тёмной как дыра ванной после детской забавы со вспышкой фотика. Поганые фильмы про маньяков, кто их крутит так поздно? Так поздно, что после финальных титров сразу опрокидываешься в дурную тьму потной летней подушки, и вот тогда из неё и выплывают отвратительные, коммерческие ромбы, эти пугающие натюрморты из отрезанных рук, гнилых яблок, выблеванных гамбургеров и наполненных азотной кислотой банок. Так вот подумать - бред, описанный лет сто назад, синие головы и смеющиеся старообразные дети. Смеются очень некрасиво, с прихрипом.
-Ой, Слава, прекрати всякую чушь рассказывать.
Не-эт, я не рассказывал, я пропевал, а она сказала, что это какой-то глюк. Да какая разница, если и глюк - страшно же было, верил. Там ещё была прогулка через ягорбский мост с ускорением шага за случайно увиденными спинами однокурсниц. Это уже реальность - ну и, конечно, сон. Сон потому, что не бывает в природе Юли Тимофеевой со сползшим на щёку глазом, а ведь тогда это даже никакого удивления не вызвало. Ну, сполз да и сполз, раньше и не замечали, пофигу, что уж теперь делать. Вот самое интересное, это когда я, со всеми поздоровавшись, стал говорить, что вижу в данный момент сон с ромбами и фрагментами фантазий умерших давно людей, и Тимофеева, страшно моргнув слезящимся своим этим глазом, вдруг спросила:
-Ага, и ромбы такие зеленоватые, да? И пульсируют по-чёрному?
Я вдруг охнул, испугавшись такому совпадению, и пока Тимофеева кричала, я понял, что уж вздохнул-то я по-настоящему - настолько реально всё выглядело. Тут я продрал глаза, и долго пытался определить, в какой позе лежу, а самое главное - в какую сторону у меня лежат ноги. В смысле, на юг, восток или ещё куда. Это было очень важно. Как если бы я искал, во что есть, куда засовывать ложку с пюре. Искал бы и искал, но не мог вспомнить, что вообще делать с этой ложкой. Рта-то нет. Точнее, может и есть, только нет никакого знания ни о ложке, ни о тех операциях, которые с ней нужно проделывать. Сломалось ощущение тела. И вот лежу, не знаю, вдоль какой земной линии я вытянут, а сердце при этом стучит бешено, ****ец какой-то, давно не было такого кошмара ночного, я реально вспотел. Не было уверенности, можно ли повернуться на другой бок, где лежит другой человек, потому что вот здесь я вижу спинку дивана, а что увижу там - неизвестно, может что ещё хуже сползшего глаза. Тут и пить захотелось, я причмокнул от жажды. Голова, стоило только прикрыть веки, сразу удавливалась под гнётом, может кто знает, неких веществ, из-за которых, в общем-то, спать и хочется. А спать уже страшно, потому что точно знаешь, что снова этот кошмар выйдет, это уже помимо твоей воли. Точно знаешь, что именно этот кошмар будет. Трупов-то не показывают, ничего такого, по идее, необыкновенного. Просто слайд-шоу с интервалом ну там в полсекунды или чуть побольше. Вух... вух... Весьма необычный формат сна. Ведь обычно-то что-то вроде фильма, да, цветного или чёрно-белого, с совершенно идиотским сюжетом, который и пугает, и радует, вроде как твоя родная сестра (она же собака) оказывается учительницей на кухне, рассказывает о своём походе в кровать, и тут стены кухни меняют свою то ли фактуру, то ли плотность, и дальше уже ничего не происходит, вспоминаешь, что сестра твоя погибла уже семь лет назад с парнем своим на мотоцикле. Вот страх-то! И никому не рассказываешь потом, есть типа поверия, что если сон рассказать до полудня и что-то там будет, не помню. Сбудется, что ли. С другой стороны, если она умерла, так как тут быть? Короче, всё равно неприятно, можно рассказать по пьяни, когда компания вдруг перескакивает на всякий полтергейст. А кто-то заявляет: я своих снов вообще не помню, - и вот тоже таинственно это, либо недоговаривает что-то, либо тут что-то вроде лунатиков, которые ходят, но ничего потом не помнят. Они встают вдруг со своих постелей и начинают что-нибудь делать, например, искать приснившуюся вещь. Или вот был такой сон, может кто видел его, как встаю с кровати и вроде как лунатик, все вокруг паникуют, спрашивают, ты зачем встал-то, а ты смотришь и ничего ответить не можешь, ну что тут прикажешь делать? И вокруг всё такое призрачное, как облитое спиртом и подожжёное. А ты ходишь и всё, может, по квартире, или по улице. У меня был такой сон, только вот потом сердце у меня застучало, когда утром меня папа спросил - что это я вставал ночью. Что тихо бил плечом в дверь и не мог открыть. Родители подумали, что я попить или писать пошёл, ну ладно бы, только вот дверь не мог открыть и как кукла заводная у двери дёргался. А ведь сон видел, только я не бился ни обо что, а просто кружил по комнате, а все меня спрашивали, куда это я намылился в своём возрасте. Меня это ещё потом сильно тревожило, вопрос этот про возраст. Умирать как-будто собрался. У меня бабка рассказала однажды такую фигню: типа она стоит на перроне, и отходит поезд, а ей Витя Шкалов машет из двери вагона: Геля, Геля, да брось ты эти сумки, давай запрыгивай, я тебя подержу за руку, а сумки-то у меня тяжёлые были, дак я и не пошла, сказала, ладно, вы там пока разбирайте всё в доме мне, готовьте всё, а я на следующей поеду, следующая через двадцать минут. Ну и не поехала. Ведь я что почему не поехала-то: он-то кричит, а я всё думаю, как его хороняли два года назад. А он-то такой живой, как на фотографии, да уж как живой всё. Ещё кричу ему: дак а кого закопали-то тогда? А он кричит, а уж и элекричка-то далеко: не меня закопали, тут всё совсем другое! Ну я не поехала, стою на перроне, и ко мне женщина-то подходит какая не знаю, трогает за руку и спрашивает: Геля, Геля, ты не узнаёшь меня что ли? Я смотрю и говорю: ой, не помню, может, работали вместе на фабрике? Она мне такая: да нет, не узнаёшь меня ты, значит вот оно как. А потом она отошла, а я ещё подумала, что вместе поедем на дачу, ну раз она тоже стоит здесь, а потом как будто и вспомнила её, стала её догонять, а она не оборачивалась, ну и проснулась тут. А это, я потом-то вспомнила, когда проснулась, что правда, работали мы с ней на фабрике, ну давно-давно, уж лет сорок назад. Была у нас такая женщина Настя, боевая девка такая, без мужа жила, с сыном в бараке недалеко, ну а потом её током ударило, обгорела она, и умерла в больнице, а сынишку уж как жалко всем было, его потом в интернат убрали. И бабке моей представлялась та электричка прямым маршрутом в гроб: сядешь на неё, а утром - покойник. Ну и у меня тогда, может, типа того было? Или вроде того, что идёшь куда-то во сне, идёшь, идёшь, или даже разговариваешь с человеком, и как будто если куда всё же придёшь или разговор закончишь, то всё, умрёшь. Утром идут тебя будить, всё к завтраку не выходишь, каша остыла и чай холодный, иней, а ты уже - того, и всё потому, что во сне разговор завершил. Ведь не было же ни у кого такого, чтобы человек, с кем болтал во сне, не превратился во что другое или не, например, впитался в потолок или типа того. Зыбкая материя, страхи, похожие на лестницы, висящие в воздухе. Ни шагу - ни туда, ни сюда, отражение твоей неустойчивой жизни. Это чувство спины - что там, сзади тебя. Или чувство ног, спущенных с кровати, под которой - темень... Двери, разваливающиеся дома, скрипучие полы, кровь убийства, которую никто так и не смог стереть с пола, заброшеный сад, столб с венком у обочины, ржавые трубы и пропаренные подвалы с трупами токсикоманов. Зубы - инцест - волосы - яблоки. Я к зеркалу подхожу, говорю, у меня с утра зуб болит, и открываю рот свой, и во рту гниют зубы, падают как листья с дерева в октябре, а я смеюсь, и смеются все, кто был в комнате, а когда просыпаюсь, облизываю языком свои зубы, пытаясь забыть сон и вспомнить, что же могут значить гнилые зубы. Что могут значить лица, втираемые в салфетки неведомой силой, брошенные кем-то окурки на тарелках с проплесневевшими соусами и макаронами, разбитые автомобили... Тимофеева сказала: не парься, это всё понарошку. И слово последнее закрутилось в окаменевшем воздухе ноября, как волны, испускаемые из черепов под землёй, как их мысли, мысли этих людей, этих странных прекрасных волосатых людей, невысоких юношей с чувственными глазами, умерших в Чечне, с их матерями, бьющими себя в грудь. Я увидел, как отходит поезд. Любой кошмарный сон страшнее самой жизни, и любого фильма ужасов, фильмы ужасов - вообще чушь. Здесь же ты сам в центре всего, а то, что это происходит даже не с твоим телом, а с бессмертной душой, что этим никак нельзя управлять, что внезапно появившиеся на детской площадке кролик, лиса и волчонок будут убиты именно тобой, что заполняющие этот приснившийся двор солдаты неизвестной хунты с автоматами, расстреливающими и лисят, и детей, да и тебя самого, - твои нерождённые братья, и кровь вокруг, а кто же это рядом кричит? Повалился грибок железный зонт на песочницу, оглядываюсь - вокруг военное месиво, а в соседнем доме из окон смотрит испуганный идол из глины и золота, с огромными глазами и фаллосом, и фаллос его протыкает дыры земные, чтобы оплодотворить пустобрюхих девочек. И в войне и пустынном сне беременеют они. Нет, закричал я, нет, так нельзя, - и проснулся. Уже к утру дело движется, вот-вот встанет солнце. Тяжёлые предрассветные сумерки, тонкий сон, яркие картинки: были солдаты, автоматы, а потом я пошёл по зданию, совершенно чётко зная, что это больница России другого измерения, может - будущее, скорее всего, женщины с антеннами из волос на голове, но нужно делать вид, что всё нормально, ты это уже видел, каждый день видишь, иначе набросятся, нападут на тебя как на иноземное тело, так беги же в узкую прихожую, где сидит большой связанный мужчина, по рукам и ногам, голый потный красный, которого следует бы отстегать, но ведь я же не садомазо и всякое такое, как-то это не по адресу. Опять чужие сны вторгаются, фрагменты видений умерших людей, уносимые ветром под купол космоса. Женщина, погибшая на дороге, видела сон наяву за секунду до хаоса синего железа и испуганных глаз в разбитом стекле. Это был дождь из лиц её дочери, разговаривавшей на той стороне дороги с мужем. Она крикнула: ма, да подожди ты бежать, тачка едет! Но побежала, и как сыпалось тут же стекло и летели в воздух помидоры, так разбилось всё вокруг - как калейдоскоп, как мозаика, сбиваемая рабочими со стены, как панели гостиницы, взорванной фундаменталистами, как карточный домик в потоке детской шалости... Сгусток, повитав туго над аварией, поднялся на километр от земли, над городом, ах какой красивый город, а я никогда не замечала, потом устремился ещё выше, пока не оказался, подхваченный ветром, в моей голове, валяющейся словно отдельно от тела, пробрался под тонкую кожицу век, в провода-нервы, и разлился внутри.
-Слава, Слава!
Что, что? Храпел? Стонал?! Стонал, да. стонал, может быть, кто же подтвердит, что я видел это, и сказать могу - 18 июля 2007 года, город где-то на Северо-Западе, женщина лет сорока с небольшим, имеет дочь, разведена, погибла в ДТП на перекрёстке улиц Ленина и ещё какой-то, в районе шести вечера, лицо сильно пострадало, есть свидетели: дочь, прохожие, я, сгусток. Вот он, этот сгусток, ищет меня по окрестным деревням, по селам, в прошлом и настоящем, заглядывает в спящие дома по шоссе, продвигается бесшумно - рысь - по площади, проходит сквозь книжный магазин на первом этаже, поднимается сквозь стояк квартир, через тела умаявшихся днём людей, чтоб каждое тело грезило и проснулось в ужасе, наконец, он во мне, я просыпаюсь. Дурацкая ночь, обезумевшая чёрными грёзами. Надо успокоиться, думать о хорошем, или попить воды на кухне, уже почти светло. О чём хорошем думать? О людях, например, запертых в двух квартирах, как один из них купил аптекарский столик "Поттери-Барн", а другая думала, что "Поттери-Барн" - это алчные поддельщики, капиталисты, ведь столик должен иметь историю, и всем так смешно было, и тогда её подруга стала покупать всё в "Поттери-Барн" и выдавать их за реликвии с барахолки, блошиный рынок, старое дерево, ручная работа, ну смешно же, только вот как-то и не смешно, такой столик - аптекарский - полон призраков, ах, да, в другой серии Джоуи сказал про призрак в холодильнике, а ведь это было молоко, какое молоко, неужели ты думал, что у меня есть призрак в холодильнике, в холодильнике разве не бывает призраков, разве не там лежит кусок трупа лошади, разрезаемой стеклянными стенами, неужели не там твой призрак бродит, где лежат гамбургеры, пища призрачных мёртвых городов Америки, с людьми, подыхающими заживо в своих жирных складках, скрывающих пальцы ног, на колясках размером с кровать, кровати размером с комнату, на бариатрических качелях, молодые женщины и двухсоткиллограмовые школьники и школьницы, сидящие сутками в столовой, и когда с неба спускаются арабские скакуны, они захлёбываются в собственных гигантских грудях и животах, допивая кинг-сайз ванилу, падают с колясок, чтобы быть взорванными, когда мясо, синие тряпки и отрезанные задницы полетят в Гудзон, и там всплывут среди мусора, эти головы, эти соски, эти ноги, куклы в нефтяной луже, бывшие клерки и медсёстры, печальные женщины и громыхающие смехом мужчины, нервные студенточки и ненасытная в похоти тётка из автобуса. Она всплыла, сука сраная, сверкнув на красном солнце платиновыми кольцами, она любила только платину, она говорила, что благороднее ничего на себя не надевала, она приехала в Америку на работу, работать, в смысле, и поехала утром на Лексингтон-авеню, и тут такая ***ня. Так она медленно и превратилась в гладкий конус, плавающий в водах, солёных от слёз, и была унесена Гольфстримом в Мурманск. Там её достали, тщательно отмыли от ракушек и водорослей, покрыли серебром, инкрустировали микроскопическими медальонами с изречениями из Библии, а затем продали с Кристи'с - за бешеные бабки. Конечно, конус стал фичей многих развратных вечеринок, мне приснившихся, его вставляли во все дыры, кончали с его гладких и тугих соприкосновений, было видно, как натягивается слизкая струйка смазки, когда он выходил наружу, раздавался гудящий звук бутафорского ветра, и в пароксизме веселящаяся толпа улюлюкала своё "кончил! кончил!". Внезапно толпа приняла очертания огромной гусеницы, воодушевлённой победой над извивами конуса, она облазила все закоулки дворца, выползла в парк, смешалась с грязью и битым стеклом, проплыла через Останкинский пруд, добралась до Череповца, в тот город, где я спал тихо и потно в сумерках июльского утра. Она понюхала воздух у завода и принялась извиваться вдоль трамвайных путей; свернула к бюсту Верещагина, приобняла на минуту ресторан, а затем направилась к уродливому синему сараю - торговому центру. Одноклассники мои крикнули - не трогай, это мы строили! Но гусенице было так глубоко насрать на их увещевания и грозные запреты, она просто смяла своими блестящими сегментами это чудо. И вот я лежу, раскрыв глаза, - половина седьмого, - и думаю, какого чёрта была явлена мне эта гусеница? И тут сон стал улетучиваться из головы, уже через минуту - как часто бывает, - я еле мог вспомнить, что же видел совсем недавно. Краски потускнели, очертания предметов и людей, их голоса и события смазались, и если бы мне сказали - что же ты видел? - то я бы не ответил, пожалуй. Мне кажется, я словно побывал в могиле одной ногой, и теперь, вернувшись в серую, неказистую реальность, старался забыть как можно тщательнее тот восторг, который пережил, когда наблюдал - или управлял? - Этим, которое было там. Отделённое от меня, вещь, тело, оно явилось из того потока туманных созданий, что каждую ночь наполняет мои глаза. Оно становилось по мере движения солнца, адски вздыхало, вскидывало ноги и царапало меня ногтями по спине, сосало мой член. Какое страшное волнение! Я уже боялся уснуть снова, я чувствовал, что спускаюсь к предкам, чьи дикие глаза ждут меня у каменных врат. Сердце моё просто с ума сходило, надо было вставать, идти на кухню, заняться чем-нибудь обыденным, отвлекающим от тяжёлых мыслей. Была зловонная уверенность, что чудище - провозвестник трагических событий, смерти матери, крушения домов, взрывов на шахте. Вещий сон, сбывающийся в середине месяца. Имя ему легион. Я увидел, что на улице идёт дождь, как почти каждый день этого сурового лета. Сизые, плаксивые деревья, переминались с ноги на ногу, а я вдруг захотел напиться с друзьями у костра, чтобы стало жарко и жадно жить. Мясо, вино, добрые песни - вся та ересь, что как секта сбивает меня с пути истинного, или ложного, которая вкручивает тонкий флореальный рисунок вокруг моих рук, держащих всё огромное небо. Иногда ведь хочется вдруг заплакать? А не к чему, и смешно это всё, и два варианта - всё о слабости: слишком мужчина, чтобы плакать, слишком мужчина, чтобы слёзы скрывать. Все мои амбиции, страхи, дождь, плевки, заглоченные вопреки желанию, но по закону серого гранитного кумира... О, мои похороны! Свивайте венки. Нет, не плакалось. Оказалось, что мне себя уже не так жаль, как раньше, потому я лишь с саркастической улыбкой заглядывал к себе в нутро, перемигивался с собой, как один заговорщик с другим, уж я-то знаю, что ты такое и что прячешь под чешуёй! Гусеницу! Крысу! Осталось совсем чуть-чуть, какой-то шаг. Я даже не оставлю записки.
Ветер свободно ворвался в квартиру?..

22-29 июля 2007