Подлинная история Пелагеи повесть, вошедшая в рома

       
- Опять все конфорки заняли!.. ну, что за люди… Полька, иди, забери свой чайник, кипит уже! – надрывалась соседка с самого утра на коммунальной кухне.
- Иду, - сквозь зубы пробормотала Полина. Зубы она чистила в это время, поэтому и получилось – сквозь зубы. Чайник она унесла к себе в комнату, бухнула горячим донышком прямо на когда-то полированную поверхность стола. Свежий чай заваривать не стала, разбавила кипятком вчерашнюю бледно-желтую заварку, закинув в жидкость пару кусков рафинада. Села и положила локти на стол, застыв над кружкой. Отколовшаяся ручка давно превратила кружку в белый керамический стакан, сильно нагревающийся, и Полина выжидала минуту – другую, пока немного остынет. Можно было купить новую чашку. И подставку для чайника. Еще не помешали бы новые ботиночки. На дворе стоял темный и хмурый ноябрь, ночью лужи покрывались ледком. А старые сапоги совсем раскисли… Можно было купить. Деньги какие-то, как будто, были. Все можно было… Но все потеряло смысл полгода назад, когда внезапно ночью пришли за Степаном, не дав ему толком ни одеться, ни собраться. Их подняли прямо с постели, перебудив всю квартиру. Соседи, не в силах сдержать любопытство, преодолевая страх, заглядывали в комнату, укоризненно качали головами, еле слышно перешептывались между собой…
- Я ни в чем не виноват, Поля, - все оборачивался Степан, когда его уводили, грубо подталкивая в спину, - Это ошибка, вот увидишь, это недоразумение…
Она не заплакала, не закричала ни тогда, ни потом. Она так и не заплакала ни разу, даже когда ей сообщили, что «приговор приведен в исполнение» и даже свидания – последнего и единственного – не дали… Она словно окаменела, замерев в немом безразличии ко всему окружающему. Продолжала жить по инерции. Подростком она пережила блокаду. Мать и бабушку похоронили на Пискаревском. Отец погиб, немного не дойдя до Берлина. Степан прошел войну, удрав на фронт совсем мальчишкой, ему едва исполнилось семнадцать. В сорок четвертом попал в плен, бежал… Полине, рано осиротевшей, встреча со Степаном виделась чудом. А темная комната в густонаселенной коммуналке, на Кузнечном, выходящая узким окном во двор колодец, представлялась ей лучшим жилищем на свете…
Она работала в архивном отделе Публичной библиотеки. Архив располагался внизу, в подвале. Сначала ее это угнетало, и весь рабочий день Полина ждала, как она выйдет на улицу, вдохнет сыроватый воздух, а там, на углу, ее обязательно встретит Степан, если она работает во вторую смену. И они пойдут домой вместе, по-детски держась за руки, а потом будут ужинать, и заваривать свежий чай из желтой пачки «со слоном», и слушать вечернюю передачу «Юность»… Теперь ее никто не ждал, она не торопилась домой, да и вообще, казалось, она больше никуда не торопилась. Но вот именно сегодня с самого утра, еще пока чистила зубы, пока ждала, когда остынет чай... не покидало неприятное предчувствие. Казалось, что за ней тоже придут – также как и за Степаном, только почему-то она думала, что это произойдет прямо там, в библиотеке. Собственно, так и случилось. Она шла по узкому коридору хранилища со стопкой архивных документов, когда за поворотом, на лестнице послышались приглушенные голоса. Полина прижалась к холодной стене и замерла. Там, наверху кто-то спрашивал о ней у охранника. И вдруг то безразличие к себе самой, которое сковывало ее последнее время, улетучилось, сменившись внезапным страхом. Ее забила крупная дрожь, даже зубы застучали, и она в ужасе прикусила язык, потому что казалось, что стучат они так громко, что ее непременно услышат там, на лестнице. Кованые сапоги загрохотали по ступеням. Она резко оторвалась от стены и помчалась бегом обратно в подвал, теряя по дороге ценные документы. Вдоль стен стояли высокие металлические шкафы, и она неловко цеплялась юбкой об острые углы. Толкнув массивную дверь в подвал, захлопнула ее за собой, замок лязгнул, защелкиваясь, и она припустила вниз по лестнице, не дав себе отдышаться. Замок – это, конечно, хорошо, думала она, замок их, конечно, задержит, вопрос – на сколько… Архив был огромный. Он занимал несколько длинных залов в подвале, заставленных до потолка стеллажами, соединяющихся между собой узкими коридорами. Во втором зале сегодня работала пожилая профессорша, подбирающая старые научные статьи для конференции, Полина сама выдавала ей материалы… Интересно, сколько времени ей понадобится, чтобы услышать, как барабанят в дверь, подняться, пройти через зал, открыть… Она проскользнула мимо профессорши аккуратно, на носочках, чтобы та ее не заметила, не услышала. На Полине были старые сапоги на резиновой подошве, трикотажная юбка, постоянно цепляющаяся за каждый выступающий угол, и толстая шерстяная кофта – в хранилище было всегда холодно – и зимой, и летом. Она петляла между стеллажами, прикидывая на ходу, открыт ли тот, дальний запасной выход на Садовую. И, если он открыт, то куда бежать дальше. А если нет – то… ну, если нет… Ей уже слышны были гневные удары в тяжелую дверь. Она бежала дальше, по узкому коридору, освещенному тусклой лампочкой. Она бы выключила эту лампочку, если бы помнила, где находится выключатель. Издалека раздались голоса и торопливые шаги, печатающие шаг по каменным плиткам. Вот ступени наверх – Полина, задыхаясь, взлетела по ним, пытаясь с размаху открыть дверь… заперта оказалась дверь, заперта. Вот и все, сказала она себе вполголоса. Обессилено прислонившись спиной к двери, она вдруг ощутила, что снова обрела утерянное несколько минут назад равнодушие. Да что я, правда, забегала, удивилась она задним числом, зачем… Они ее уже видели. Ничего хорошего ее не ожидало. Четверо хмурых мужчин в одинаковых кожаных пальто приближались к ней, позвякивали подковками на высоких сапогах, поскрипывали портупеями на поясах. Лиц она не видела – они надвигались на нее единым размытым пятном. Может, это на глазах у нее выступили, наконец, слезы. А может, что другое, но не видела она этих лиц, от этого стало опять жутко и в тот миг, когда первый из них ступил на нижнюю ступеньку, Полина резко отвернулась и отчаянно уткнулась лбом в железную дверь.
- Стой! – услышала она резкий окрик, но остановиться уже не могла. Да и не собиралась, потому что дверь совершенно внезапно подалась вперед, она чуть было не упала, но тут же подскочила, и с громким лязгом захлопнула ее перед безликим преследователем, едва успев вывалиться наружу… Странное дело, но ударов в дверь она не слышала, да и сама дверь вдруг оказалась вовсе не обитой потемневшим железом, а высокой, деревянной, с изогнутой латунной ручкой. И даже будто вела не в подвал, а в незнакомый ей подъезд. Полина отскочила от нее на всякий случай подальше, отбежала и нырнула в арку. На улице совсем стемнело, а с этой стороны она еще ни разу не выходила из библиотеки. Да и то сказать, она впервые воспользовалась сегодня запасным выходом. Она просто знала, что он – есть, и все. Внезапно где-то сбоку она услышала подковы по мостовой, вздрогнула, метнулась к стене и постаралась с ней слиться. Но вместо жуткой четверки мужчин мимо нее спокойным шагом прошла лошадь со всадником. Конная милиция, поняла Полина, судорожно выдохнула и вышла из укрытия. Садовую она не узнавала – да и как узнать, если она оказалась около Поцелуева моста. Как же это могло получиться, удивилась Полина и завертела головой. Ни по каким, даже самым смелым расчетам не мог оказаться выход из подвала Публички на Мойке у Поцелуева моста. Она сделала несколько шагов вперед, к мосту… нет, это был не Поцелуев мост – этот – был деревянным!... Это вообще никакой не мост, она точно знала, что в Ленинграде нет деревянных мостов. Полина нахмурилась и в странно-подрагивающем свете уличного фонаря приметила круглую афишную тумбу. Тумба пестрела свежими объявлениями. Сейчас все станет на свои места, сказала себе Полина и, запахнув кофту, подошла поближе. Самое крупное объявление гласило:
«По полудни в 7 часу приезжий басист в доме генерала Загрязского, подле немецкой комедии, будет петь концерт с музыкою, чего ради, желающие его слушать могут приходить в означенный дом с платежом по 1 рублю с персоны». Шрифт был непривычным и отчего-то с буквой «ять». Она посмотрела чуть ниже – на другом листе коротко значилось:
«24-го ноября концерт в Аничковом Доме (зал Лиона) – венской пианистки госпожи Шульц, известной ученицы Моцарта».
Полина потрясла головой, зажмурилась – перед лицом, будто несколько минут назад, замелькали длинные переходы и острые углы металлических стеллажей. И пыль, скопившаяся в углах старая пыль, которую она потревожила, поднималась вверх, к тусклой лампе в конце коридора… Она открыла глаза: «…известной ученицы Моцарта…»
- Моцарта, значит, - шевельнула она губами. Она прислонилась спиной к холодной тумбе, как вот только что прислонялась к железной двери в подвале. Звук подков по мостовой опять заставил ее сжаться, но круглая тумба была плохим укрытием, а на тот самый мост, которого нет, и не может быть, свернул с набережной легкий экипаж с откинутым верхом. Лошадью управлял бородатый мужик в толстом тулупе, будто на дворе был январь, а на сиденье расположился тучный господин в высоком головном уборе. Цилиндр, подумала Полина, глядя на него. Он в цилиндре, повторила она про себя. Почему-то это поразило ее больше всего. И еще вот… да, свежая афиша… ученица Моцарта… Пассажир что-то сказал извозчику, коляска остановилась перед Полиной. Мужчина в нелепом головном уборе выбрался наружу. Пышные седые бакенбарды, длинное пальто с круглой пелериной… Цилиндр, да.
- А где здесь… маскарад? – прошептала Полина, не позволяя себе думать о том, что маскарада, может, никакого и нет. И что тогда значит, это с ней, Полиной, что-то не в порядке. И может, она давно уже находиться не на Мойке у деревянного Поцелуева моста, а в страшных застенках и теперь ей просто все это привиделось… При мысли о застенке и безликих преследователях, в голове у нее помутилось, ноги отчего-то сделались ватными…

- Откуда она взялась-то? – тихо спрашивала невидимая женщина.
- Да вон барин подобрал. Говорит, на улице, прямо вон как есть, почти что раздетую… - шептала другая в ответ.
- Горемычная, прости господи…
- А как думаешь, Лизавета, она из дворянских?..
- Да кто ж знает, - вздохнула Лизавета, - Из каких… а кожа-то вон какая беленькая, и жилочка-то на височке… ручки тонкие, аж прозрачные… должно, из дворянских.
Полина вздрогнула и открыла глаза. В горле першило, в левом виске нудно пульсировало – привычная мигрень, она не спрашивала, когда нападала – во время, или нет... Скапливалась в голове и начинала биться в виске – левом, или правом – по собственному выбору... Полина лежала на постели в полутемной комнате. На круглом столе в углу - самовар, чашки и подсвечник. Скатерть с длинными кистями свисала почти до полу. Две женщины тихонько переговаривались, поглядывая в ее сторону. Одежды на них были в высшей степени странные. Маскарад продолжался. Или не маскарад, продолжала она размышлять, или я сошла с ума, или... На всякий случай она опять прикрыла глаза, напряженно прислушиваясь к диалогу за столом.
- А что ж с ней будет-то теперь, Лизавета? – не унималась девица помоложе.
- Да кто ж знает, - пожала плечами Лизавета, - Вот что Андрей Кузьмич решит, то и будет…
Полина вздрогнула под одеялом. Неведомый ей Андрей Кузьмич будет решать, что с ней… Да что же это?!.. Она опять приоткрыла глаза и теперь наблюдала за женщинами из-под полуопущенных ресниц. На Лизавете, крупной и полной, надето было темное шерстяное платье, сильно затянутое на почти необъятной талии и очень пышное с боков, оно расходилось к полу широкими складками. Поверх платья повязан длинный белый передник с туго накрахмаленными оборками. Вторая одета была поярче и без передника, но все то же – затянутая талия, платье до полу… А из-под нижней юбки выглядывала обутая в тонкий матерчатый сапожок изящная ножка. Вот это да, подумала Полина, невольно отвлекаясь от своего плачевного – или как его еще и назвать? – положения.
- А что, Андрей Кузьмич не справлялся сегодня про барышню нашу? –расспрашивала младшая.
- Экая ты, Танюша, любопытная! – засмеялась Лизавета, дотрагиваясь широкой ладонью до блестящего самоварного бока, проверяя, не остыл ли. Полина невольно сглотнула, ей сразу нестерпимо захотелось пить.
- Уж и вчера-то заходил, да и как привез доктора…
Полина опять зажмурилась. Что значит – вчера?!.. Она осторожно заглянула под одеяло – на ней оказалась тонкая ночная рубашка с длинными рукавами и шнуровкой под горло. Она повертела головой – в дальнем углу на табурете угадывалась ее юбка, из-под которой свешивался рукав вязаной кофты… Что ж это я, почти трупом тут была, не поверила в увиденное Полина, раз меня тут и раздели, и врач осматривал… Нет, надо выбираться отсюда, подумала она, совершенно пока еще не представляя, куда и зачем ей выбираться, и что именно ее ждет сейчас там, откуда она чудом убежала. И не лучше ли… Она глубоко вздохнула и решительно кашлянула. Лизавета с Танюшей вздрогнули, одновременно обернулись и уставились на нее. Через секунду Лизавета подскочила к ее постели.
- Очнулась, горемычная, - сочувственно проговорила она, щупая Полинин лоб, - И жар вот спал…
Рука у Лизаветы была теплая и ласковая. И лицо… такое домашнее лицо. Полину с самого детства никто не жалел, с самой далекой уже блокады. На глаза ее навернулись было слезы, но она сдержалась.
- Ох, бледненькая-то какая, - пожалела ее и Танюша, подходя поближе с подсвечником в руках. Танюше было, наверное, лет восемнадцать и она смотрела на Полину с живым любопытством.
- Ну, как вы, миленькая? – спросила между тем Лизавета. Полина прокашлялась и качнула головой. Она пока понятия не имела, что станет им говорить.
- Танюшка, - распорядилась Лизавета, - Налей-ка барышне чайку. Видишь, горло-то у ней пересохло…
Полина благодарно улыбнулась Лизавете. Отсрочка, сообразила она. Ну, еще минута… Однако же надо было что-то им сказать и Полина, подумав, спросила какой сегодня день.
- Четверг, - охотно сообщила Танюша.
- Как четверг? – удивилась Полина, - А сколько ж я здесь… валяюсь?
Она прекрасно помнила, что за ней пришли двадцать второго ноября, в понедельник. Какой же теперь четверг?!..
- А два дни и лежите, - продолжала ее просвещать Танюша, - Вот как привез вас Андрей Кузьмич вечером во вторник…
- В понедельник, - поправила ее Полина.
- Да что вы, барышня, - не согласилась Танюша, - Я знаю, что говорю!.. Двадцатого, во вторник!
Полина отдала ей пустую чашку. Никак не сходилось – двадцать второе было в понедельник, это она совершенно точно знала, это был день рождения ее бабушки, которая всегда говорила, что родилась «на границе между Скорпионом и Стрельцом». Она увлекалась астрологией, ее бабушка. Так что, получается, этот день Полина никак перепутать не могла. И то, что понедельник – тоже понятно. Накануне, в воскресенье, у нее был выходной и она весь день провела у себя в комнате. С тех пор, как она осталась одна, выходные дни стали для нее наказанием. Она лежала в постели и думала, сидела за столом и вспоминала… Университет она бросила сразу после того, как забрали Степана – она училась заочно и просто не стала сдавать очередную сессию. Казавшаяся такой необходимой и важной, учеба в одночасье оказалась совершенно ненужной, как, впрочем, почти всё вокруг. На работе ей было легче – она с некоторых пор терпеть не могла выходные… Полина перевела взгляд с Танюши на Лизавету. Обе были уверены в своей правоте. Они, похоже, тоже не ошибались. Спроси же у них, который теперь год, сказала она себе самой и промолчала, идея о «другом времени» промелькнула в ее сознании и она ее отогнала прочь немедленно. Что они обо мне подумают, размышляла Полина, что я им скажу?.. А вдруг меня сразу сдадут?! Вот поймут, что я сбежала из-под ареста и сдадут… Она подтянула одеяло к подбородку и подозрительно уставилась на обеих. Не сдадут, решила Полина, у них лица добрые и домашние. И уж совсем было открыла рот, чтобы рассказать правду о себе, как вдруг Танюша спросила:
- Барышня, а кто это – Степан?..
- Что? – Полина болезненно дернулась, затравленно озираясь вокруг.
- Вы в бреду все Степана какого-то поминали, - пояснила Танюша, - Вот мы и подумали, может, родственник какой…
- Муж, - прошептала Полина.
- Ага! – обрадовалась Лизавета, - Это хорошо, что муж имеется…
- Уже не имеется, - покачала головой Полина, - Его убили.
Лизавета с Танюшей, обе, синхронно перекрестились и уставились на нее, ожидая продолжения.
- В тюрьме, – продолжала Полина, глядя куда-то поверх их голов, - Забрали в тюрьму и там убили. Без суда.
Губы у нее задрожали, но ей опять удалось сдержаться и не заплакать.
- Это как же так?! – возмутилась Лизавета, - Без суда?!.. Произвол?! А жалобу-то?.. жалобу-то подавали государыне?!..
- Кому?!
Лизавета с Танюшей переглянулись.
- Государыне, - повторила Лизавета громко и по слогам, очевидно, опасаясь, что Полина плохо слышит, - Ее императорскому величеству.
Издеваются, обиделась, было, Полина и тут на нее вдруг опять нахлынуло безразличие. Да какая мне разница, что теперь будет, сказала она себе фразу, сотни раз повторенную после ареста Степана. Какая разница… Она посмотрела на Лизавету с Танюшей и, нервно улыбнувшись самыми уголками губ, покачала головой:
- Нет. Жалобу не подавала.
- Как можно, барышня?! – воскликнула Танюша.
- А зачем жаловаться? – возразила Полина, - Если его все равно уже не вернешь…
Дверь скрипнула, Лизавета с Танюшей дружно обернулись и склонились в затейливом реверансе перед вошедшим.
- Ну, очнулась?.. А что ж мне ничего не доложили, плутовки? – зыркнул он на Лизавету. Правда, совсем не сердито и ни одна, ни вторая и не думали пугаться, или смущаться.
- Да я вот как раз и собиралась, Андрей Кузьмич, - нашлась Танюша. Полина замерла на высоких подушках. Мужчине было лет под шестьдесят, седые усы и бакенбарды воинственно топорщились на одутловатом лице. Сам он был невысок и плотен. Из-под короткого цветного жилета выпирало круглое брюшко. На полных ногах Андрея Кузьмича красовались короткие, в обтяжку, штанишки чуть ниже колена. Полина глаз не могла оторвать от этого костюма. Поверх, на покатые плечи накинут был длинный шелковый халат. Полина засмотрелась и даже будто опять забыла, что все это – маскарад…
- Ну как, барышня, - добродушно улыбнулся он ей, - Надо полагать, вы в здравой памяти?
Полина молчала. А это выход, подумала она. Я ничего не помню… Могу я после глубокого обморока ничего не помнить?.. И она осторожно покачала головой.
- Как же это? – растерялась Лизавета, - А вот только про мужа поминали…
- Муж? – оживился Андрей Кузьмич, - Кто таков?..
Она молчала. Фамилию она называть не станет. Ни за что не станет. Потому что тогда ее могут сдать. Даже самые добрые, самые домашние и дружеские - могут не устоять…
- Ну же, барышня, - заговорила Танюша, - вы же вот только сказывали: Степан…
Полина кивнула:
- Убили его, - повторила она тихо. Андрей Кузьмич нахмурился. Лизавета кинулась на подмогу:
- В тюрьме его, барин, и убили. И суда-то не было. И государыне наша барышня горемычная жалобу писать не хочет.
Барин, продолжая хмуриться, покачал головой. Полина все молчала, решив, что больше она ничего помнить не будет. Она и не помнила. К удивлению Андрея Кузьмича, Лизаветы и Танюши, она не помнила ни своего имени, ни отчества и фамилии, ни адрес, где живет. «Помнила» только о том, что ее муж был убит без суда – и все. Лизавета и Танюша выглядели обескураженными.
- Меня предупредил доктор, что от сильного переживания… ежели таковое имело место… подобное явление возможно, - пробормотал Андрей Кузьмич, с жалостью глядя на Полину.
- Ну, и что прикажите с вами делать, сударыня? – обратился он к ней, ободряюще улыбаясь в усы. Полина пожала плечами. Мне все равно, думала она.
- Мне все равно, - сказала она вслух.
Никто больше не приставал к ней с расспросами. Только Лизавета обеспокоено произнесла:
- Да как же звать-то вас?..
- По… - начала было Полина, осеклась и покачала головой.
- По… - повторила Танюша, - Нет на «по» имен, - вынесла она вердикт, - Есть – на «П»: Прасковья, Пелагея… - она заглянула Полине в глаза, и та, пожав плечами, кивнула.
- Пелагея? – обрадовалась Лизавета, - Ну, и слава богу! Хоть имя вспомнили!.. Пелагеюшка…
Она молчала. Ей было все равно.

На другой день к ней опять привели доктора. Маленький, сухонький и верткий, он всё суетился вокруг нее, то трогая холодный лоб, то прощупывая пульс. На его вопросы она отвечала односложно.
- Голова кружится? – спрашивал он.
- Нет.
- Не болит?
- Иногда…
- Жалобы еще какие есть?..
Жалоб не было. Мигрень отпустила. Ее никто, кажется, не преследовал и не думал выдавать для ареста. Не было у нее жалоб.
Андрей Кузьмич выделил ей спальню во втором этаже своего дома. Комната была большой, с высокой постелью, плотными шторами и темной тяжелой мебелью. К Полине часто приходила Танюша, развлекала непонятными новостями и болтовней, а Лизавета приносила большой поднос, уставленный разнообразной снедью, сервировала маленький столик перед ее кроватью и Полина ела все эти вкусности… Казалось, так много и сытно она вообще никогда в жизни не ела… И странными слышались причитания Лизаветы о том, что мол уж начался рождественский пост и поэтому подает она бедняжке только рыбное… Бедняжка с проснувшимся аппетитом уплетала «рыбное», всякий раз столь разнообразное, что не понимала уже, чем пост отличается от обычного меню… Все еще не понимая, где она находится, но чувствуя себя вполне прилично, Полина захотела предпринять вылазку и прогуляться по дому. Многие вещи вызывали у нее недоумение, что-то напрягало. А отсутствие в доме канализации и водопровода оказалось крайне неприятным открытием. Танюша выдала ей одежду – длинное платье, корсет и нижнюю юбку. Полина долго рассматривала детали того, что ей предстояло надеть.
- Это обязательно? – спросила она, вертя в руках корсет.
- Конечно, - сочувственно посмотрела на нее Танюша. Сочувствие, впрочем, относилось к тому, что Полина не помнит таких простых вещей. – Дайте, я помогу вам одеться, барышня…
Чувствуя себя неловко, она отдалась в Танюшины руки.
- Почему ты помогаешь мне? – вдруг спросила Полина.
- Как же? – вытаращила Танюша круглые глаза. – Барин Андрей Кузьмич велели, я теперь горничная ваша…
- Странно все, - пробормотала Полина, стараясь не слишком открыто выказывать удивление. Она надеялась во всем разобраться сама. Без лишних расспросов. Времени у нее теперь было навалом. Можно было никуда не торопиться. Танюша вызвалась показать ей дом, и они отправились «гулять» - на втором этаже, где поселили Полину, оказались еще одна пустовавшая спальня и рядом – кабинет. Танюша охотно пояснила, что кабинет и спальня принадлежат сыну Андрея Кузьмича, Алексею Андреевичу, который сейчас как раз на войне, в самой Турции…
- А что, у нас разве опять война?! – испугалась Полина.
- С Турцией у нас война, - отвечала Танюша, пристально глядя на нее, - Что ж вы, барышня…
Полина зажмурилась, потом открыла глаза и огляделась. Все то же. Маскарад. Война, значит… с Турцией… Следующая дверь вела в хозяйскую библиотеку, и она обрадовалась. Наконец-то, подумала Полина, сейчас я все пойму. Роскошные стеллажи красного дерева поднимались до высокого, в лепнине, потолка. От полу и до самого верха они были заставлены бесценным антиквариатом в отличном состоянии… Полина ахала, идя вдоль этих стеллажей и легонько проводя ладонью по корешкам. Пройдясь по комнате, она подошла, наконец, к письменному столу у окна и взяла в руки раскрытую посередине книгу. Радищев – «Путешествие из…» Она повертела издание в руках. Репринт, наверное, подумала она, потому что книжка выглядела совсем новой. Большой перекидной календарь на столе чем-то привлек ее внимание. Полина даже склонилась над ним пониже, не слишком доверяя глазам. «25 ноября, воскресение, 1791 года». И соседняя страничка, слева: «24 ноября, суббота, 1791 года». И пометка внизу черными чернилами – «Пригласить доктора, господина Кузьминского для Пелагеи». Радищев выпал из ее рук, и Танюша едва успела подхватить антиквариат. Полина обернулась к ней:
- Какой сегодня день, Танюша? – чуть слышно спросила она.
- Да воскресенье же, барышня, двадцать пятое!..
- Двадцать пятое, - повторила Полина и теперь уже Танюша подхватила ее саму. Нет, сознания она не теряла, но ноги держать отказывались. Танюша придвинула кресло, устроила Полину и собралась, было бежать «за подмогой».
- Подожди, - остановила ее Полина, - Объясни мне…
Она задумалась и замолчала. Что могла ей объяснить Танюша?..
- Что прикажете, барышня? – склонилась над ней Танюша. Полина подняла голову.
- Запуталась я совсем, - вздохнула она, - Но только все это неправда…
- Что – неправда? – решилась уточнить Танюша.
Полина скосила глаза на календарь.
- Расскажи мне, Танюша, про войну с Турцией, - вдруг попросила она, - Что-то я про это… не помню ничего.

Полине повезло, что она сказалась, будто ничего не помнит. Иначе у окружающих непременно возникла бы масса закономерных вопросов. А так – вопросы могла задавать она сама. Правда, ей очень хотелось «разобраться» самостоятельно… Когда вообще чего-то хотелось. Потому что пока чаще всего после очередного любознательного порыва она говорила себе – все неправда… но ведь и это – все равно… В то, что все – правда – она так и не могла поверить, хотя шли дни и ничто не менялось вокруг нее, и никто не выдал себя неосторожным словом, превратившись в ее врага. Никто не сбрасывал «маскарадные костюмы». Она уже смутно догадывалась, что провалилась в какую-то непостижимую «дыру в пространстве», хотя и догадку эту гнала от себя прочь, потому что это была совершенно неправдоподобная ситуация. Полина была девушкой здравомыслящей, комсомолкой и атеисткой, и не верила ни во что фантастическое. Она скорее готова была поверить в изобретение машины времени – в техническом прогрессе человечества она не сомневалась – чем в то, во что сама… попала.
Недавно резко похолодало, сначала в стекла долго бил порывистый ветер, потом всю ночь беззвучно валил снег. Он шел и сегодня целый день, и Полина, глядя на какой-то особый, нежный, мутно-белый день из окна, попросилась на улицу. После каждой своей просьбы она все время внутренне сжималась от предчувствия отказа. Однако отказов не следовало. Все было наоборот. Андрей Кузьмич заботы о ней поручил Лизавете и Танюше, которые ходили за ней исправно, и, казалось, искренне к ней привязались. Сам хозяин днем появлялся не часто, Полина его видела обычно по вечерам, когда он, сидя за столом с трубкой, изучал странные газеты, потягивая клюквенную настойку, поданную Лизаветой. В газеты эти Полина старательно не смотрела, чтобы не думать об очевидных уже вещах. Мне это все равно, думала она. Андрей Кузьмич всякий раз бывал рад ей, расспрашивал, не вспомнила ли она что из своего тщательно забытого прошлого, нет ли у нее каких либо жалоб, или пожеланий… Нет, она не вспомнила ничего, что могло бы пролить свет на… жаловаться ей тоже не на что и не на кого… А какие еще могут быть пожелания, когда ей и без того все здесь дозволено?.. Слушая ее, Андрей Кузьмич улыбался своим мыслям, кивал и иногда по-дружески накрывал широкой ладонью ее руку:
- Все в порядке, Пелагеюшка, - говорил он, - Все хорошо…
Похоже, он, да и все остальные в доме все же считали ее не вполне здоровой. Ну и ладно, ей все равно.

Она не хотела ничего помнить, хотя не забыла ничего, ни единой детали не забывалось из того, что случилось с ней там. Дни шли, приближалось рождество. Полина знала, что теперь – конец восемнадцатого века, хотя привыкнуть к этому не могла и все словно ожидала, что в один момент обнаружит себя в подвале, стоящей спиной к дверям… Страхи посещали ее чаще всего по ночам, она завела правило засыпать со свечой, которую потом потихоньку задувала Лизавета. При свете было не так тревожно. Она, тем не менее, старалась вести себя разумно, насколько только у нее это получалось. Однажды за ужином вдруг решила уточнить – а что, получается, жива, значит, еще Екатерина?... Андрей Кузьмич поперхнулся, закашлялся, а Лизавета, прислуживая за столом, окаменела и вылила подливку прямо на белоснежную скатерть. Полина, не сразу заметив своей оплошности, продолжала – ах, да, конечно, жива, ведь сейчас у вас.. у нас… девяносто первый, а она – в девяносто шестом… В университете Полина училась на историческом отделении, только специализировалась на дореволюционной эпохе – начало двадцатого века. Это время у нее как раз было свежо в памяти по последней сданной сессии. А все, что касалось более раннего периода, проходила на первом курсе. В другой раз она поинтересовалась – а что, взяли уже Измаил?.. Выяснилось, нет, она припомнила, что знаменитый штурм пришелся на середину декабря, тогда как сейчас по календарю его начало… По странному стечению обстоятельств оказалось, что сын Андрея Кузьмича, тот самый Алексей Андреевич как раз и находится именно в тех краях.
- А что, правда, сын ваш штурмует Измаил? – спросила Полина. И услышала, что Андрей Кузьмич про штурм ничего не знает, а вот стоит полк, в котором Алеша служит, и впрямь под неприступным Измаилом.
- Был неприступным, - улыбнулась Полина, - Наши его возьмут.
- Откуда ж это известно тебе, Пелагеюшка? – поднял брови Андрей Кузьмич. Полина, не слыша вопроса, все припоминала и наконец сказала:
- Одиннадцатого декабря, вот как… - вспомнила Полина, - Все хорошо, там же Суворов, да и Кутузов…
- А?! – на этот раз Лизавета выронила чашку, которая, отскочив от стола, разлетелась на сотню мелких осколков.
- Странные вещи ты говоришь, Пелагеюшка, - откашлявшись, произнес Андрей Кузьмич. Полина вздрогнула и сообразила, что сегодня утром отметила дату на календаре в библиотеке – получалось, что сегодня у них только пятое число…

Она постепенно привыкала. Она, наконец, перестала вздрагивать от резких звуков – да, честно говоря, этих звуков почти и не раздавалось в доме. Посетителей у Андрея Кузьмича Погодина бывало не много, а когда они все же приходили, Полина пряталась у себя в комнате. Учитывая двусмысленность ее положения, хозяин не настаивал на общении с гостями. Очевидно было, что так продолжаться долго не могло и однажды у нее состоялся разговор с Андреем Кузьмичом.
- Милая моя Пелагея, - обратился к ней Андрей Кузьмич, откладывая неизменные газеты. В этот вечер он, казалось, и не читал их, а будто бы скрывал за ними свое внезапное смущение. Полина словно почувствовала важность момента, дрогнула, смутилась и не сразу подняла на него глаза… На ней было сегодня светло-голубое платье, закрытое под самое горло, с длинными узкими рукавами и очень высокой талией – самого модного крою, как сообщила Танюша. Специально для Полины Андрей Кузьмич заказал у портнихи несколько платьев. Это – стало ее любимым, хотя голубой цвет и подчеркивал ее всегдашнюю бледность еще сильнее. Она так и оставалась всегда - бледной и трогательной в своей худобе. Жилка билась о висок, светлые волосы отросли и Танюша терпеливо обучала ее укладывать их в замысловатые валики и локоны. Глядя в зеркало, Полина давно перестала узнавать себя. Иногда ей начинало казаться, что у нее и не было никакого прошлого. А может, так оно и есть?.. Вот только иногда еще снилась та страшная ночь, когда за Степаном… и еще эти темные подвальные коридоры, по которым она убегала, цепляясь подолом за острые углы… и дверь. Та самая дверь, за которой открывалось иное будущее – и иное прошлое…
Она моргнула и подняла голову. Андрей Кузьмич смотрел на нее как-то особо внимательно.
- Милая моя Пелагея, - повторил он, - Не сочти за неуважение… нет, не так, - он сбился и наморщил лоб, - Положение твое, милая Пелагея, способно вызвать у общества непонимание, ежели ты… ежели я… - он вздохнул и опять замолчал. Полина напряглась.
- Андрей Кузьмич, - заговорила она, - Если вы хотите сказать, что я у вас слишком… загостилась… - голос ее задрожал. Ей представилось, что именно это и собирался сказать Андрей Кузьмич, просто у него, в силу мягкости характера и деликатности, не находилось нужных жестких слов.
- О чем ты, Пелагеюшка! – воскликнул Андрей Кузьмич, - Как ты могла подумать такое!.. Совсем наоборот, я… вовсе не желал бы, чтобы ты покинула мой дом, Пелагеюшка…
- Наоборот? – переспросила Полина, ничего еще не понимая, но чувствуя, как напряжение ее отпускает.
- Я уже не молод, - продолжал Андрей Кузьмич, - И конечно, далеко не так хорош собой, как… Овдовел давно – пятнадцать лет тому и уж не думал никогда, что… но вот сейчас я всей душой привязался к тебе и желал бы… и хотел бы предложить тебе сделаться законной хозяйкой в моем доме… - он выдохнул и замолчал.
- Вы что же, - догадалась Полина. – Делаете мне предложение?!
- Не отвечай мне теперь ничего, Пелагеюшка, - попросил он, - Подумай.

Она думала. Уснула на рассвете, и ей приснился Степан. Его опять уводили от нее, грубо подталкивали в спину, а он все оборачивался и все словно хотел ей что-то сказать на прощанье, но она никак не могла понять и расслышать… Проснувшись, она попыталась, закрыв глаза, уйти обратно в этот сон, ей так важно было услышать… Он сказал ей: «выходи»… или – «ухожу»?.. что он сказал ей тогда?..
О чем я вообще думаю, удивилась Полина позже, днем, сидя в любимом уже кресле в библиотеке. Мне, наверное, сказочно повезло, что меня нашел там, у Поцелуева моста именно Андрей Кузьмич… А если бы не он, что со мной было бы?.. Да и ведь он такой славный, очень добрый… Ответ на его предложение на самом деле был ей ясен с самого начала. Конечно – да, а как же иначе?.. Да и разве был у нее иной выбор?..
Андрей Кузьмич занимал далеко не последний пост при департаменте внутренних дел и сумел позаботиться о необходимых документах для своей невесты. Венчаться они собрались сразу после рождества, во Введенском торжественном храме, что на Загородном прошпекте. То есть, решения все принимал сам Андрей Кузьмич, а Полина соглашалась. Пригласили белошвейку, которая сноровисто принялась за свадебное платье. В доме стало будто бы светлее. Танюша распевала песни по утрам, прибираясь, и Полина поймала себя на том, что начала улыбаться. А перед самым рождеством, в сочельник, вернулся Алексей Андреевич, раненый при взятии Измаила. Он получил контузию в правое плечо. Проведя некоторое время в полевом госпитале, был направлен домой.
Полина, ныне – «Пелагея Тихоновна, в девичестве - Полозова», находилась в нижней гостиной, которую с помощью Танюши сейчас убирала к рождеству. Танюша, по обыкновению, болтала без умолку. А Полина помимо воли, прислушивалась: новости Танюша выдавала презабавные. Государыня императрица, оказывается, устраивала рождественский бал-маскарад. А у их соседей – графьев Разумовских – Танюша так и говорила – у графьев! – вчера народился сыночек, уж как они все счастливы, от самого господина графа до кухарки, а то все графинюшка все девочек рожала, так вот, в пятый раз, наконец-то, мальчиком разрешилась!.. Полина едва удержалась и не засмеялась. Вот ведь, проблемы какие, подивилась она… В потолок верхушкой упиралась огромная елка, ее только что установили в углу комнаты. Елка вольготно раскинула в стороны колючие лапы, на которых все еще подтаивали снежные катышки, и, становясь прозрачными на глазах, скользили с пахучих веток на паркетный пол. Полина забралась на табурет и, чуть покачиваясь на нем, пристраивала золоченую шишку. В это самое время тренькнул колокольчик, послышалось радостное восклицание Лизаветы, тут же оханье и причитание… Танюша, бросив коробку с мишурой, устремилась к дверям… Он уже шагнул в гостиную, и Полина обернулась. Темноглазый и темноволосый, заросший трехдневной щетиной, Алексей чем-то неуловимо напоминал отца. Глазами ли?.. выражением глаз?... Правую его руку, согнутую в локте, поддерживала широкая повязка. На плечах – длинное темное пальто. Он остановился на пороге и с некоторым изумлением разглядывал Полину.
 - Добрый вечер, сударыня, - наконец произнес он чуть хрипловатым низким голосом. То ли простужен был с дороги, то ли и впрямь это был его истинный голос. Полина замерла, стоя вполоборота, зажав в руках золоченую шишку, и насилу кивнула:
- Добрый… - табурет под ногами пошатнулся, и она опасно забалансировала. Алексей подскочил и протянул ей здоровую левую руку:
- Осторожнее, сударыня.
Она спрыгнула на пол, и оказалась рядом с ним, и торопливо отступила на шаг. Его пальто пахло морозом и свежестью. На воротнике таяли мелкие снежинки. Еще от молодого барина пряно пахло табаком.
- Сынок! – в гостиную торопливо спускался Андрей Кузьмич в сопровождении Лизаветы. После первых объятий, поцелуев и вопросов – а не опасно ли ранение, а надолго ли прибыл… Андрей Кузьмич опомнился и отстранился:
- Вот, познакомься, Алеша. Невеста моя, Пелагеюшка… Пелагея Тихоновна.
Алексей церемонно склонил голову, а когда опять посмотрел на Полину, ей показалось, что в его глазах мелькнуло разочарование.
- А это мой сын, Пелагеюшка, - продолжал Андрей Кузьмич, - Алексей Андреевич.
- Очень приятно, - произнесла Полина и добавила с запинкой: - Алексей Андреевич…
- Рад знакомству, Пелагея Тихоновна, - в тон ей ответил Алексей, поднося к холодным губам ее руку.
Андрей Кузьмич переводил глаза с одного на другую, гордясь, радуясь, умиляясь и все одновременно, и того и гляди, всплакнул бы, да все ж таки удержался. Плечо Алексея следовало перевязать, заодно и рану осмотреть, послали за доктором. В доме поднялась суета, Лизавета с расторопной помощницей забренчали в кухне посудой, Танюша засуетилась вокруг молодого барина, кинулась готовить его спальню, мгновенно просияла лицом и сразу позабыла про Полину. А Полина вдруг поняла, что так и осталась одна в гостиной с золоченой шишечкой в руках..
Он какой-то заносчивый, думала она об Алексее во время ужина и старалась не смотреть в его сторону. Холодна, как лед, с неприязнью отметил для себя Алексей и. не глядя на Полину, рассказывал батюшке подробности о взятии крепости и о Суворове. Андрей Кузьмич был столь счастлив неожиданному приезду сына, - хоть и с ранением, да надо полагать, не слишком серьезным ранением, сам ведь приехал! – что ничего вокруг не замечал. Если же он и бросал иногда взгляд в сторону невесты, то списывал ее молчание за обычное настроение. Полина и в другие дни была не слишком разговорчива.
Подготовка к свадьбе шла своим чередом. Она примеряла почти уже готовое платье, и все пыталась представить себя хозяйкой этого дома, и все у нее никак этого не получалось. Иногда они с Танюшей выходили гулять, обычно шли себе вдоль набережной Мойки, пару раз ездили в коляске к модистке, выбирая бисер для платья и фаты, несколько раз - во Введенский храм к обедне. Танюша горячо молилась, а Полина, скосив на нее глаза, старательно повторяла слова и движения, однако в ее атеистическо-комсомольской душе так ничего и не шевельнулось…
Приближалось рождество, Алексею стало полегче, сняли тугую повязку. Наряды к свадьбе были готовы…
Утром Полина отправилась в библиотеку – она полюбила это место в доме. И все никак не могла себя заставить перестать смотреть на старинные книги, как на бесценный антиквариат и всякий раз брала в руки книгу, задерживая дыхание, и всякий раз качала в неверии головой, глядя на год издания, и не удерживалась, чтобы не погладить тугие кожаные корешки…
Она вошла в библиотеку и, только сделав несколько шагов, сообразила, что там кто-то есть. В «ее» кресле сидел Алексей, держа в левой руке то самое «Путешествие…» Радищева, которое торопливо прикрыл каким-то журналом при ее появлении. Полина словно споткнувшись, остановилась посреди комнаты. Алексей медленно встал и холодно кивнул ей.
- Как ваше плечо? – вежливо поинтересовалась Полина, стараясь не смотреть ему в глаза. Он ее смущал, ей все чудилось, что от него исходит почти открытая неприязнь.
- Благодарю вас, Пелагея Тихоновна, - ответил он, - Не извольте беспокоиться…
Алексей, в отличие от нее, глаз не опускал, а прямо и даже несколько бесцеремонно разглядывал ее, хмуря лоб.
- Вы, стало быть, - опять заговорил он, - В ближайшее время станете мне мачехой… - он усмехнулся. Полина моргнула и, наконец, посмотрела ему в лицо:
- В каком смысле? – испугалась она, - Почему же – мачехой?
- Ну, ежели вы станете супругой моего папеньки, - растягивая слова, рассуждал Алексей, - Так стало быть. для меня вы сделаетесь… маменькой!
- Ну что вы говорите, - растерялась Полина, не понимая, как реагировать. Она чувствовала, что он смеется над ней, и покраснела от досады.
- Мне кажется, Алексей Андреевич, - сказала она, глядя в окно, - Что вы уже достаточно взрослый человек и вряд ли нуждаетесь… в маменьке…
Алексей подумал с минуту и произнес, покачиваясь с пятки на носок:
- Это вы верно отметили, Пелагея Тихоновна, что я уже взрослый человек…
Полина помолчала немного, чувствуя себя ужасно неловко и злясь на Алексея, и не понимая, отчего он к ней цепляется?!.. А он, она была уверена, к ней цеплялся…
Его сердила и даже отчего-то задевала ее холодность. Ему казалось, что она совершенно равнодушна к его отцу и к нему самому. Хотя – отчего бы она должна была быть неравнодушной к нему?.. Он и не подозревал, что не слишком далек от истины. Полина на самом деле не была ни холодна, ни равнодушна. Она была словно заморожена изнутри. И едва ли могла рассчитывать на скорое оттаивание. Она и не рассчитывала, и не надеялась ни на что. Странное дело, но дав положительный ответ Андрею Кузьмичу, она перестала беспокоиться о своем будущем, только и всего. Больше ничего для нее не изменилось, даже сны продолжали сниться те же самые. Чаще всего – Степан, ее особенный сон, превратившийся в кошмар. Из-за него она просыпалась часто среди ночи и долго лежала, не в силах опять уснуть. Иногда снилось что-то другое – но «там». Ей пока ни разу не приснилось то настоящее, в котором она теперь жила. Это странно, думала она однажды утром – ей накануне приснилась первомайская демонстрация – первая послевоенная, сон давно кончился, а настроение осталось – светло-приподнятое, будто вот-вот должно произойти что-то радостное… ах да, у меня же скоро свадьба, вспомнила Полина и зажмурилась. Но ей опять привиделись воздушные шары, транспаранты и яркая, праздничная толпа на Дворцовой… Свадьба – это не то, признала она и подумала – как только во сне я увижу себя здесь – значит, буду знать, что это все – по-настоящему.

Андрей Кузьмич суетился, переживал и поручил предсвадебные хлопоты своей кузине. Кузина, смерив Полину надменным взглядом, нежностью к ней не прониклась. Александре Петровне было под сорок и она сама рассчитывала со временем стать женой Андрея Кузьмича. Они были дружны с детства, родства не слишком близкого, а овдовела Александра Петровна не так давно – и все выжидала, два года положено носить траур, вот как раз к пасхе они и минуют, она бы и… А тут вот Пелагея какая-то откуда ни возьмись… Полина заметила, конечно, что будущая родственница с ней держится излишне строго… но это ей действительно, было все равно… А вот неприязнь Алексея ее задевала, царапала по сердцу острыми коготками. Она даже не задавалась вопросом, отчего так происходит – но вот царапало, и все тут. Однако же, когда Александра Петровна высказала свое отношение к невесте кузена, Алексей неожиданно с ней не согласился. Полина подслушала совершенно случайно. Она собралась, было спуститься вниз, в гостиную, и застыла на верхней площадке, заслышав голоса внизу.
- Ах, Алеша, я так тебе сочувствую, - произнесла Александра Петровна со вздохом.
- Чему же тут сочувствовать? – удивился в ответ Алексей.
- Да как же, мальчик мой! – воскликнула она, - Неужели ты не понимаешь, какую ужасную оплошность совершает твой батюшка, женясь на этой Пелагее?
- В чем же оплошность, Александра Петровна? – возразил Алексей, - Я не вижу ничего ужасного в том, что батюшка мой чувствует себя счастливым…
Полина замерла наверху, боясь шевельнуться и выдать себя неосторожным движением.
- Да откуда взялась она, эта ваша Пелагея?! – не выдержала Александра Петровна. - Никто ничего о ней не слыхал… Никто ничего о ней не знает... может, она какая мошенница!..
- Напрасно вы, Александра Петровна, сердитесь, - примирительно сказал Алексей, - Пелагея… милая девушка, хотя признаться, немного странная…
Полина наверху задержала дыхание.
- Да ты, Алеша, не ревнуешь ли к батюшке? – вдруг подозрительно спросила она. Но тут внизу громко хлопнула дверь, Танюша побежала по коридору и Полина начала, наконец, спускаться вниз. Алексей стоял спиной к наряженной елке и смотрел на нее снизу вверх – и казалось, впервые в его глазах не было ни неприязни, ни надменности.

Свадьба получилась скромной, после венчания в доме собралось всего несколько человек – Алексей, пребывающий в меланхолии и задумчивости, Александра Петровна, с достаточно кислой физиономией, с которой так и не сумела расстаться, а также любезный сосед, граф Разумовский со старшей дочерью. Графиня после родов все еще была слаба, семнадцатилетняя Наденька составила своему отцу пару. У нее были лучистые карие глаза и ямочки на румяных щеках. Наденька старалась держаться поближе к Алексею, не опускала глаз при разговоре, смело расспрашивала его про Измаил, внимательно слушала…
- Да вы настоящий герой, Алексей Андреевич! – восхищенно воскликнула она.
- Что вы, Надежда Васильевна, - покачал он головой, - Настоящий герой у нас князь Александр Васильевич Суворов…
- Говорят, много раненых было при штурме, так ли, Алексей Андреевич? – вступил в беседу граф Разумовский.
- Много, - отвечал Алексей и добавил, мрачнея лицом: - И убитых много…
- Ах, как это ужасно – война! – сочувственно произнесла Наденька. Полина чуть поморщилась и недоуменно посмотрела в ее сторону: что ты можешь знать, подумала она, о войне…
- Ах, да что ж это мы все о грустном? – опомнился граф, - У нас сегодня событие радостное!..
Радостное, согласилась про себя Полина, и удивилась – она не чувствовала ни счастья, ни душевного подъема. Ей, наконец, удалось сбросить туфли под столом, и она облегченно вздохнула. Зато ее муж прямо-таки светился – он улыбался, шутил, искоса поглядывал на молодую жену, которая сразу отводила глаза в сторону – и как-то так уж получалось – тут же упиралась взглядом в сидящего напротив Алексея. Их глаза встречались, и каждый немедленно отворачивался. Полина принималась изучать тончайшего фарфора тарелки, и столовое серебро, а он – увлеченно разглядывать ямочки на щеках своей соседки Наденьки… Мне это все равно, привычно сказала себе Полина, отворачиваясь от Алексея, и от Наденьки, и от ее румяных щечек, и от лучистых больших глаз, которые она с Алексея не сводила… Мне все равно, повторила Полина про себя, но отчего-то это сейчас не подействовало, как обычно, потому что, совершенно же очевидно, что ей было не все равно… Это ничего не значит, упрямо сказала она себе. И вообще, добавила она – ничего этого на самом деле нет! Что же, я забыла, что все – маскарад?! – одернула она сама себя и осторожно огляделась. По правую руку от нее сидел Андрей Кузьмич, и улыбался ей, и лицо его было спокойно и доброжелательно, а в уголках у глаз залегла тонкая сеточка морщинок. Неправда это, опять повторила Полина и прямо перед собой увидела Алексея, склонившегося к Наденьке…

Ночью, сильно зажмурясь, Полина пыталась вообразить Степана на месте Андрея Кузьмича, однако она напрасно опасалась – ее муж оказался терпелив, нежен и внимателен.
- Все хорошо, Пелагеюшка, радость моя, - бормотал он, поглаживая ее по плечу, когда она, вжавшись в стенку, старательно жмурилась. А он гладил и гладил ее по плечу теплой ладонью и ничего от нее не ждал и не требовал, а казалось, счастлив был безмерно уж и тому, что она рядом с ним. Полине давно хотелось спать, весь день ей невыносимо натирали ноги слишком узкие свадебные туфельки, бока ныли после тугого корсета. Но она очень боялась уснуть, чтобы не обидеть Андрея Кузьмича. Однако видно, все ж уснула, и снов никаких не было, а он и не обиделся ничуть и утром все также светился от счастья, глядя на молодую жену.
Завтракать вышли поздно. Лизавета прислуживала за столом, свежая и радостная, будто то была ее свадьба. Андрей Кузьмич шутил и ухаживал за столом за Полиной. Присоединившийся к ним Алексей был рассеян и бледен. Когда их глаза встретились, ей показалось, что веки у него воспалены, будто он не спал этой ночью. Сама не зная отчего, она вдруг смутилась.

Жизнь шла своим чередом, Андрей Кузьмич вышел в отставку. Алексей совершенно уже поправился и ждал повестки от военного командования. Андрей Кузьмич принялся развлекать жену: вывозил ее в свет – в Имперском Оперном доме давались три представления в неделю – они выбирали одно, как правило, предпочитая итальянским интермедиям по средам - французские комедии, которые давались по вторникам и пятницам. Маскарад, убеждалась в очередной раз Полина, слушая «русского тенора» Марко Портурацкого, выступавшего в Оперном доме. Удовольствие от пения, она, правда, получала вполне настоящее.
Она много времени проводила в домашней библиотеке, где обнаружила старинные труды по астрологии и даже длинные таблицы – эфемериды. Как они сюда попали, Андрей Кузьмич и сам не помнил, и немного подивился ее внезапному интересу.
Алексей вел теперь светскую жизнь, уезжая из дому после обеда, возвращался часто под утро – Полина слышала, как скрипят ступени под его ногами. В марте ему пришло назначение в полк. Алексею предписывалось отбыть в начале апреля на Северный Кавказ. Андрей Кузьмич вдруг разволновался пуще обычного, прихватило сердце. Вызвали доктора, который покачал головой, но заверил, что ничего страшного, и предписал постельный режим.
- Посиди со мной, Пелагеюшка, - попросил Андрей Кузьмич и она присела на край его постели.
- Вот и хорошо, - проговорил он. Лицо его, всегда светлое и улыбчивое, осунулось, глаза потускнели, и у Полины все внутри сжалось от боли и тяжелого предчувствия.
- Вы ко мне так добры, Андрей Кузьмич, - сказала она, взяв его за руку. И вдруг, подчиняясь внезапному импульсу, добавила:
- Знаете, я ведь обманывала вас, я ничего не забывала, Андрей Кузьмич, я все про себя хорошо помню, но это так… страшно и неправдоподобно… я даже боюсь признаться…
- И не надо, - перебил он ее, - Это, Пелагеюшка, все равно, - употребил он вдруг ее слова, - Ты такая, какая есть, вот и хорошо…
Ее опять кольнуло острой иглой предчувствие, и сегодня вечером она храбро остановила Алексея, который уже собрался, было уходить.
- Останьтесь, Алексей Андреевич, - попросила она, отворачиваясь, чтобы не встречаться взглядом, - Вашему отцу… нехорошо.
- Доктор сказал, что… - попытался возразить Алексей.
- Останьтесь, - настойчиво повторила Полина и наконец посмотрела на него, - Я прошу вас.
Он остался, провел весь вечер в спальне Андрея Кузьмича, все что-то рассказывал батюшке, Полина приносила в комнату чай на круглом подносе, и Алексей замолкал при ее приближении, и она торопилась выйти. Когда же поздно вечером она сменила Алексея, и опять присела рядом с мужем, Андрей Кузьмич вдруг сказал:
- Ты и Алеша – единственное, что у меня есть. Ты береги его, Пелагеюшка.

Андрея Кузьмича не стало той же ночью и она, внезапно осознав новую потерю, не выдержала. Она оплакивала своего второго мужа так горько и безутешно, как кажется, никого и никогда – не было у нее слез на Пискаревке, когда ей было всего четырнадцать лет. Не было у нее слез по Степану – оцепенение, окаменение – были, а слез не было. А вот здесь, сейчас…
Одиночество внезапно распахнуло над ней непроницаемое покрывало, опутывая вязким туманом… Танюша с покрасневшими глазами и с распухшим носом, сидела с ней, честно пыталась утешать, но пробиться сквозь этот плотный слой отчаяния не могла.
Полина забивалась в любимое кресло в библиотеке, поджимая под себя ноги, смотрела в окно, подперев опухшее, подурневшее лицо руками. В стекло бился мокрый снег с дождем, деревья раскачивались на ветру, потрясая в воздухе голыми ветками. Лед на Мойке потемнел, вспух и покрылся полыньями. Вдоль тротуаров сиротливо чернели подтаявшие мартовские сугробы. Полина смотрела на все это сквозь мокрое стекло, по щекам ее скользили соленые слезные дорожки, и она не обращала на них внимания. Конец марта, вдруг вспомнила она, скоро уедет Алексей. И он, словно подслушав ее мысли, в эту минуту вошел в библиотеку и встал за ее спиной.
- Пелагея… Тихоновна, - произнес он с запинкой, - Я пришел просить у вас прощения.
Полина вздрогнула и обернулась:
- За что?..
Против воли она отметила, как же он красив, когда вот так, по-особому бледен, и этот голос… хрипотца его казалась интимной и будоражила ее, пробиваясь сквозь все слои отчаяния и одиночества. Он вдруг присел перед ней на маленькую ножную скамеечку и теперь как-то совершенно безнадежно смотрел на нее снизу вверх.
- Я виноват перед вами, Пелагея Тихоновна, - сказал он глухо, - Я был к вам несправедлив.
Она молчала, разглядывая его, и внезапно больше всего на свете ей захотелось провести ладонью по его волосам. Она даже руки сцепила покрепче, чтобы этого не произошло.
- Я виноват, - повторил Алексей, ничего не замечая, - Но теперь я вижу, что ваше горе истинно и прошу вас великодушно простить меня.
Он заглянул ей в глаза, а она все молчала и даже сделала слабую попытку отвернуться, но он притягивал ее к себе словно магнитом. Я действительно виновата перед тобой, думала Полина, потому что вовсе не полюбила твоего… батюшку, а всего лишь привязалась к нему… я виновата за это перед ним, размышляла она, но на самом деле я ни в чем не виновата, потому что все время забываю, что все здесь не по-настоящему, поэтому… поэтому… Поэтому она расцепила пальцы и, уже ни о чем другом не думая, провела ладонью по его голове. Он судорожно вздохнул, ловко перехватил и сжал ее руку, будто того только и ждал. Нельзя, всего этого – нельзя, сказала себе Полина, прижимаясь к его плечу, к темному сукну его сюртука, пряно пропахшему табаком.
- Пелагея, - выдохнул Алексей, - Свет мой, Пелагея…
Он осторожно провел пальцами по ее щеке, промокая слезы. Нельзя этого, повторила про себя Полина, прикрывая глаза, нельзя…
- Свет мой, Пелагея, - тихо повторил он.
- Я не Пелагея, - призналась она еще тише.
- Я догадываюсь, - кивнул Алексей, - Ты потеряла память…
- Нет, - шепнула она ему в самое ухо, - Все совсем не так, Алеша…
Он вздрогнул и легонько отстранился – то ли оттого, что она назвала его по имени, то ли…
- Ты только не сердись, не отворачивайся от меня, - попросила она чуть слышно, - Я все тебе расскажу… у меня, понимаешь ли, теперь никого на свете и не осталось…
Слезы опять закипели было в уголках глаз, но Алексей был так близко… она моргнула и слеза отступила.

- Поверить невозможно, - произнес Алексей. Они так сидели друг против друга – она в кресле, он на низкой скамеечке. Короткий хмурый день клонился к вечеру, в комнату вплывали синие сумерки, ветер улегся, только одинокий дождь выбивал дробь по жестяным карнизам.
- Поверить невозможно, - повторил он, - Но я постараюсь.
- Я знаю, что все это невероятно, - сказала Полина, - Я и сама не верю до сих пор… Первое время очень боялась, что попаду обратно… потом бояться этого перестала, но все равно, мне постоянно кажется… - она замолчала, не зная, как донести до него свое состояние неверия и веры одновременно… - Мне вот кажется, - наконец продолжила она, - Что здесь все будто ненастоящее, понимаешь?
- Нет, - покачал он головой, - Это не так. И ты так не думаешь. Я вижу, как ты… переживаешь по-настоящему. Я вижу…
- Это – да, - согласилась Полина, а пожала плечами: - Все равно, я ничего не понимаю, Алеша…
Они помолчали немного, она собиралась с мыслями, а он… почему молчал он?! – это ее сильно беспокоило.
- Ты только не молчи, Алеша, - попросила она, - Пожалуйста.
- Не буду, - отозвался он и подумав, добавил: - Свет мой, Пелагея…
- Я не Пелагея, - улыбнулась она, - Я - Полина.
- Такого русского имени нет, - возразил он.
- Это теперь нет, а тогда - было… то есть – будет, - опять она запуталась в пояснениях, - От французского: Полин.
- А мне нравится Пелагея, - ответил он, пытаясь ее разглядеть и напрягая глаза в наступившей темноте, и добавил опять – Свет мой, Пелагея…

Последняя неделя его отпуска пролетела незаметно. Перед отъездом на Кавказ Алексей сделался задумчивым, хотя с Полиной старался бодриться. Они навестили могилу Андрея Кузьмича, а потом долго колесили по городу, медленно просыпавшемуся от зимней спячки. Апрельское солнце беспечно заглядывало в глаза, заставляя жмуриться, с крыш падали и звонко разбивались о тротуары длинные сосульки. Последние дни они не расставались, и, если поначалу прятались от всех встречных, и даже от прислуги в доме, то теперь оба словно с цепи сорвались.
- Носи траур по батюшке, - велел ей Алексей, - Пока не вернусь. А как вернусь, траур снимешь, поженимся.
- Только вернись, - просила она, все еще не веря и уже почти абсолютно поверив в происходящее. Он пообещал писать ей, и Полина, представив себе, сколько времени должно идти к ней письмо, сильно приуныла. Она теперь постоянно одергивала себя: то ей казалось, что все слишком реально, чтобы быть неправдой и она полностью погружалась в происходящее, то начинала сердиться сама на себя, напоминая себе – все маскарад и неправда… Однако вот же, он, Алексей, Алеша, был рядом – такой замечательный, такой реальный, такой… настоящий…

В ночь накануне его отъезда ей приснился сон. Впервые все происходило здесь и касалось только того, что ее теперь окружало. Никаких посторонних напоминаний о том, другом времени, словно и не было этого другого времени никогда.
Сон был странно-пугающим. Правда, она тогда еще не знала, что бывают такие сны, которые начинают воплощаться впоследствии – иногда в течение нескольких лет, со всеми увиденными и запомненными подробностями. Откуда бы ей было тогда это знать… Может быть, хорошо, что она еще не знала этого. Утром, припомнив детали сна, Полина потрясла головой и сказала себе: зато теперь я точно здесь, я нахожусь - здесь… Но лучше бы мне это не снилось, добавила она про себя, стряхивая сонное наваждение.

Алексей уехал, Полина осталась в доме вместе с Лизаветой и Танюшей, чувствовавшими себя осиротевшими. Другую прислугу она почти и не видела, только догадывалась о том, что есть дворник, конюх, кухарки… Хозяйка дома из нее была никакая. И, как ни старалась по хозяйству Лизавета, постепенно все приходило в упадок и запустение. Полина не замечала – она бродила по комнатам в черном глухом платье, засиживалась до сумерек в библиотеке, иногда принималась плакать, вспоминая Андрея Кузьмича, иногда впадала в меланхолию, или наоборот – мечтательность - при мыслях об Алеше. Танюша временами ходила за ней с чашкой чая, приговаривая – опять не обедали, Пелагея Тихоновна, хоть чайку-то выпейте… Полина не слышала, ей было все равно – опять все равно… Пару раз приезжала Александра Петровна, пыталась начать командовать. Однако Полина с ней в контакт не вступала, уходила к себе, или в библиотеку, а Лизавета с Танюшей попросту не слушались Александры Петровны. Поджав губы, та покинула дом покойного кузена – теперь уже, видно, навсегда.
- Барыня, - пристала однажды к Полине Лизавета, - Пелагея Тихоновна, извольте в имение Ивана послать…
- Кого послать?.. в какое имение? – не поняла она, выдернутая из своих мыслей. Лизавета вздохнула и посмотрела на нее с укоризной:
- Ну Ивана же, барыня!.. всякий раз к лету посылаем мы Ивана в имение ваше, в Погодино, в Новгородскую губернию…
- Зачем? – проявила интерес и полное непонимание Полина. Лизавета смотрела на нее сочувствием, Полина отчего-то устыдилась и сказала:
- Так пусть себе едет…
Хозяйственные дела ее не интересовали. Про имение она знала только, что оно – есть и что летом обыкновенно туда уезжали. Она не хотела никуда уезжать, она и из дому почти не выходила, боясь пропустить письмо от Алексея. А что его ждать, письма, когда он, наверное, еще и до места не добрался…
А потом она его, наконец, получила - это письмо. Только оно было писано не Алексеем, а командиром полка, в котором подробно описывалось, как Алексей Андреевич Погодин храбро сражался и… зачем она так ждала этого письма?..
Потерь в ее жизни оказалось куда больше, чем встреч. И ее нахождение во временном отрезке, как выяснилось, не играло в этом плане никакой роли. А сон, между тем уже начинал сбываться. Она вспоминала, как видела себя тогда, во сне, стоящей у подоконника с неровно надорванным коричневым конвертом и уже тогда знала то, что именно прочитает. Ей теперь часто казалось, что вот это – было, что она уже проживала это однажды… потом вспоминала про сон…

Неизвестно, что помогло ей – то ли она закалилась и научилась принимать невзгоды и несчастья как должное. То ли у организма есть какой-то предел, лимит страданий. Она горевала об Алеше. Она вспоминала Андрея Кузьмича и Степана. Но похоже, боль притупилась, а может, просто спряталась в глубине души, свернула маленькие черные крылья до поры, до времени.
Траур так и не снимала. Большое зеркало в нижней гостиной оставалось завешенным бежевой скатертью. Приезжала Александра Петровна выразить соболезнования – непонятно, кому – мачехе ли, вдове ли… Соболезнования были сухими и сдержанными, приехав сюда, кузина совершенно очевидно, сделала огромное усилие над собой и словно ждала благодарности – но не дождалась. Граф Разумовский навестил ее вместе с Наденькой. Вот соболезнования соседей были неожиданно столь глубоки и искренни, что Полина чуть было не расслабилась и едва опять не впустила в себя боль, и сдержалась с большим трудом.
Ей не хотелось ни с кем общаться, она почти перестала разговаривать, но зато часто выходила гулять под руку с неизменной Танюшей. Правда, теперь и Танюша тоже была непривычно молчалива. Иногда, правда, она вдруг отвлекалась на что-то забавное, скажем, встретили они на Мойке важную барыню, а у барыни той на руках собачка – сама собачонка махонькая, а уж разодета!.. и чепец на ней и пальтишко в оборочках!.. прямо принцесса, а не собачонка!.. Танюша не удержалась и рассмеялась от души, а потом сразу спохватилась, словно сделала что-то дурное, и некрасивое, и замолчала в смущении, и даже прикрыла рот ладошкой… Они заходили во Введенский храм, Полина полюбила церковное пение и сладкий запах и тонкое, мелкими вспышками, потрескивание свечей, и строгие лики святых. Танюша молилась и шептала что-то, а Полина невольно прислушивалась и думала о своем.
Днями напролет просиживала в библиотеке. Обнаруженные еще при Андрее Кузьмиче книги по астрологии заинтересовали ее необычайно. Особенно загадочным представлялись описания движения планет – надо же, думала она, вот движется планета по кругу вперед, а потом раз – и назад пошла, и опять вперед… что же происходит тогда, когда она «топчется на месте»?.. Ее мучили смутные догадки о провале – или проходе – или двери между столетиями, а проходы эти, оказывается, существовали всегда и одновременно, и нет в ходе времени никакой последовательности, а следственно, нет ни прошлого, ни будущего… да и есть ли время вообще?!.. Она интуитивно чувствовала, что в старых астрологических книгах и таблицах кроется разгадка. Однажды она повела Танюшу за собой, к Поцелуеву мосту, припоминая двор, из которого выбежала тогда. Не сразу, но двор нашелся, и даже подъезд… или не так – та самая дверь, из которой она выскочила тогда. Латунная ручка… держась за Танюшу, она приблизилась к двери и осторожно потянула ее на себя. Ничего не произошло – со двора был ход на черную узкую лестницу, только и всего. И вели ступеньки, понятно, наверх, а не в подвал.
- Что вы, барыня? – удивилась Танюша, - Зачем вам сюда?.. Господа с черной лестницы не ходят…
Господа, улыбнулась про себя Полина. Вот ведь забавно. И обращение «барыня» - тоже ее развлекало. Особенно когда она вспоминала, как сердито шипела на нее соседка баба Нюра по коммунальной кухне. Вообразив, как отреагировала бы баба Нюра, увидев ее сейчас, она чуть было не засмеялась. И даже пожалела ее немного. Что она там видит, на этой кухне, кроме своих кастрюль и плошек?..
Итак, никакого входа – выхода не было. Она, хоть и не слишком рассчитывала на то, что он прямо вот так и откроется, но все же была немного озадачена. Был вход, я же здесь, - сказала себе Полина, открывая тот самый, полюбившийся синий том, посвященный движению планет – прямому и ретроградному. Какой был день, продолжала размышлять она, я помню: было двадцать второе ноября тысяча девятьсот пятидесятого… Она развернула таблицы на столе. Хорошие были таблицы, словно бы составлявший их астролог никогда не собирался умирать – на триста пятьдесят лет эфемериды… А вот старые бабушкины таблички, которые она помнила с детства, были «короткими», всего на сто лет – с тысяча девятисотого до девяносто девятого, наверное, их составителя мало интересовало «до» и «после». Эти, «большие» эфемериды, исчислялись с тысяча семьсот пятидесятого года с одним «но» - в них не было Плутона, который просто тогда еще и открыт не был. И расчет велся по девяти планетам, а не по десяти. Полина опять пожалела, что была еще слишком маленькой, когда бабушка рассказывала ей про стихии и планеты. Бабушка вообще была натура мистическая – и на картах гадала, и на кофейной гуще… Полина отыскала в таблицах год и число своего «провала» и, подумав, для начала выписала в столбик нахождение планет. Хорошо, что на столе нашелся Алешин карандаш для эскизов, потому что писать пером у нее не получилось. Она посмотрела на полученный столбик, подумала и выписала рядом другой – того же двадцать второго числа семьсот девяносто первого года. А потом вычеркнула все, и выписала двадцать третье число, потому что ясно же из первого разговора с Лизаветой, когда она очнулась, что сутки куда-то подевались. Теперь, глядя на эти два столбика, она видела совпадения. Сатурн в соединении с Ураном, шептала Полина. Водя карандашом по столбикам, оба – обратного хода, «ретроградные»… И что же? Вот они, идя задом наперед, соприкоснулись в разных столетиях, но в одной точке… Так или иначе, связь этих двух, разделенных столетиями дней была очевидна даже для нее, впервые в жизни пытавшейся построить астрологическую карту. Благо, времени у нее было сколько угодно, а справочные пособия – под рукой…
Никто не мешал ей, уговорить ее ехать в имение на лето Лизавете не удалось, хотя вроде и письмо про Алешу пришло, и ждать – караулить дома будто и нечего… Полина не хотела перемен, она плохо представляла себе поездку в карете на сотню верст, а еще ей прямо домой приносили пенсию за Андрея Кузьмича, и она выдавала Лизавете деньги на немудреное хозяйство, а что она станет делать там, в деревне?.. Да и ехать без Танюши она не хотела, а у Танюши здесь, в доме графа Разумовского как раз появился воздыхатель – белокурый красавец, служил у графа главным конюхом. И Танюша о нем рассказывала Полине, временами восхищенно прикрывая глаза и забывая дышать. Нет, Танюшу нельзя увозить, думала Полина и с облегчением решила: а без нее и я не поеду.

Из имения приезжал управляющий – седой одутловатый мужик в начищенных кирзовых сапогах, фуражке и черном сюртуке. Показывал ей какие-то бумаги, толковал о каких-то «угодьях», о том, что требуется решить то-то и то-то для того, чтобы урожай в этом году… спрашивал ее мнения о… Полина совершенно растерялась, призвала Лизавету и вместе с управляющим они что-то там решили, она подписала бумаги, радуясь, что визит его подходит к концу, не слишком вникая в написанное, тем более, что почерк управляющего оставлял желать лучшего…

Время шло, тянулось медленно и монотонно. Она, казалось, и не замечает его вовсе, миновало лето, наступили дожди, потом пришло рождество – и она его провела в компании Лизаветы и Танюши, елка у них в этот раз была небольшой и стояла в углу на деревянном табурете, и казалось, даже как-то не так источала аромат. Зима выдалась затяжной и морозной, она почти не выходила из дому… Весны не заметила совсем.
Танюша убиралась в библиотеке, оставила настежь окно, и Полина, обнаружив тополиный пух на книжных страницах, наконец, поняла, что пришло лето. Я здесь уже так давно, подумала она, высунувшись в окно. Легкий ветер гнал по мостовой тополиный пух, он скапливался на земле, вокруг деревьев, налипал маленькими сугробиками. Она любила эту столь нелюбимую ленинградцами пору – аллергии на пух у нее не случалось. Она наблюдала за этой летней поземкой, внезапно осознав, что вот она и близка к разгадке. Еще поизучает немножко эфемериды и кажется, абсолютно точно сможет узнать, когда опять откроется этот вход – выход… Да только вот нужен ли он ей, выход…

За время ее добровольного затворничества на низком столике в гостиной скопились приглашения и визитки, которых она не замечала. Теперь она их разглядывала с внезапным интересом. Оказывается, ее приглашали на новый сезон в Оперный дом, в «ее ложу», очевидно, ту самую, в которой они обычно бывали с Андреем Кузьмичом. Соседи Разумовские звали ее на Наденькины именины – судя по дате, именины давно миновали, - доктор Кузьминский оставил ей свою визитную карточку на тот случай, если он ей понадобится… Она перебирала тонкие конверты и среди них ей попался один плотный, коричневый, украшенный несколькими штампами. Как же она не заметила такого письма? В конверте, очень похожем на тот, в котором почти три месяца назад пришло известие об Алеше… Полина повертела конверт в руках - имя отправителя ей ни о чем не говорило, но письмо, без сомнения, было адресовано ей – Пелагее Тихоновне Погодиной – так ведь ее теперь зовут?.. Писал ей «близкий друг геройски погибшего Алексея Андреевича», который испрашивал любезного разрешения посетить ее в начале сентября месяца, когда он будет в Петербурге проездом домой, в Москву. Он желал лично выразить ей свои соболезнования, поговорить об Алеше. Она немедленно сочинила вежливый ответ, что рада будет и так далее, и, как только Танюша отправлена была с письмом на почту, Полина уже нетерпеливо принялась ждать приезда неведомого Михаила Ивановича Свирского, Алешиного друга, а значит, заведомо хорошего человека.
Она и сама не понимала, отчего так ждет его, совершенно неизвестного ей человека, торопит дни, считает недели… С чего бы вдруг?!.. Быть может, опустошение последнего года дало о себе знать?.. Стоял конец июня, до сентября еще было очень, очень далеко… Она успела сотни раз нарисовать себе их встречу, разговоры, чаепития и почему-то – прогулки – вот так, пешком, не торопясь, как теперь они бродят с Танюшей. Она понятия не имела, как он выглядит, этот Михаил Иванович, высокий, или низкий, полный, или худой, она даже не знала, сколько ему лет… Однако же сама себя отчего-то убедила, что, раз он Алешин друг, да еще – близкий, - значит, непременно должен на него походить, быть худощавым и темноволосым, с темными же сияющими глазами. Ну, и понятно, Алешиного возраста… И так далее, так далее…
Сначала сократились, скукожились постепенно белые ночи, которые она прежде всегда любила, а теперь торопила, да подгоняла, потом пошли первые предосенние дожди, похолодало, наступил сентябрь. Она ждала приезда неведомого гостя, а он все не ехал и не ехал, и к концу месяца она уж совсем извелась, время от времени спохватываясь и отчитывая сама себя, и недоумевая, и даже немного над собой посмеиваясь… Однако же потом опять принималась смотреть на календарь и считать длинные – но уже и короткие дни.

Не едет, не едет, говорила себе Полина, откидывая штору с высокого окна. Не едет, повторила она – день был серый, совсем осенний, хмурый, с низким свинцовым небом, набухшим в ожидании дождя. Сегодня утром, проходя мимо зеркала, она вдруг остановилась. Погруженная в себя, занятая своими мыслями, она давно совершенно не замечала, как она выглядит. Танюша присматривала за ее одеждой, но она не говорила Полине, что у той опять впали щеки, что припухли глаза, что кожа совершенно прозрачна… Бог знает, отчего не говорила этого ей Танюша – может, не хотела ее огорчать, а может, и сама не замечала, занятая своими непростыми отношениями с конюхом «соседних графьев»… Полина постояла перед зеркалом в некотором недоумении, пожала плечами, и решила – что уж теперь, какая уж есть… Танюша, правда, подскочила к ней, немедля сунула ей в руки белила, румяна, сурьму… Полина сначала отнекивалась, потом поддалась, потом опять посмотрела в зеркало – лицо изрядно посвежело…
Он приехал в последних числах октября, когда она уж и ждать его почти перестала. Прибытие его выпало на один из тех редких дней осени, когда вдруг проглядывает холодное солнце, высвечивает яркими фонариками листья, рыжие и золотые. Дворник в длинном белом переднике сметал эти листья метлой из тонких прутьев. Полина сидела в библиотеке, продолжая складывать хитрый пасьянс из планет и стихий, прислушиваясь к царапающим звукам метлы. Внезапно к ним прибавился приближающийся стук подков. Она вскочила со стула и приникла к стеклу, ругая себя и одновременно уговаривая, что ведь это ей послышалось, а если и не послышалось, то и все равно едут мимо, а если даже и не мимо, то… то…

Он оказался совсем, ну совершенно не таким, каким ей представлялся. Она угадала разве что возраст – Михаил Ивановичу лет было примерно столько же, сколько Алеше. Во всем остальном он ни капельки не походил на него. Во-первых, он был рыжим. Совсем рыжим, и даже с веснушками на веселом круглом лице, несмотря на то, что октябрь – вовсе не подходящий месяц для веснушек. Огненная копна вилась крупными завитками, переходя в бакенбарды и короткую курчавую бородку. Карие глаза выглядели совершенно золотистыми, он был крепок и широк в плечах, он был… абсолютно не похож на Алешу.
Полина уже стояла на верхней ступеньке, из прихожей бежала Танюша ,а следом показался он сам, не дожидаясь, пока о нем доложат, представят, да попросят.
- Барыня, к нам… к вам, - засуетилась Танюша, - Господин Квирский… Вирский…
- Свирский, - поправил он Танюшу с широкой улыбкой, и Полине немедленно показалось, что в сумрачной гостиной вспыхнул свет.
- Милая, любезная Пелагея Тихоновна, - припал он к ее рукам, - Как я счастлив увидеть вас…
- Здравствуйте, Михаил Иванович, - отозвалась Полина самым безмятежно-равнодушным голосом, на какой только была способна, и сразу почувствовала, как в сердце что-то остро кольнуло и ухнуло вниз, а там, где-то между ребрами стало горячо-горячо, как уже давным-давно не бывало – да и бывало ли прежде вот так - когда-нибудь?..
Об Алеше он рассказывал так искренне, с такой болью, с такой приязнью, что на глаза у нее навернулись было слезы, но он мягко увел беседу в сторону, переключился на себя, на какие-то милые, забавные истории… Они и не заметили, как пролетел день, вечер, и сидели в гостиной далеко за полночь. Назавтра гуляли, не спеша бродили по городу, подставляя лица чуть теплому солнцу и все было так, как она и представляла – и совсем не так, потому что это был не Алеша, он не так смотрел на нее, и не так задерживал ее руку в своей, и не говорил ей – «Свет мой, Пелагея». И хорошо, что не говорил. И хорошо, что смотрел иначе. Но самое главное – хорошо, что в этой встрече не было той подспудной обреченности на разлуку.
Она и радовалась этому общению, этим прогулкам, и с тревогой ожидала, что вот-вот он произнесет – мол, пора ехать, дома ждут… Однако дни шли, а Михаил и не вспоминал о доме, никуда и не торопился. Он все меньше рассказывал об Алеше, все больше расспрашивал Полину о ней самой, а что она могла ему рассказать, если у нее прошлого будто бы и не было?.. Танюша с Лизаветой, бывало, поглядывали на нее с плохо скрываемым осуждением, но Полина ничего не замечала, занятая своими ощущениями – впервые за очень долгое время, а может и вообще – впервые, она чувствовала легкость и даже беспечность… Она уже называла его Мишей, а он ее – Полей. Хотя и пытался поначалу – «Пелагеюшкой», но имя это вдруг резануло, как по едва затянувшейся ране – «Пелагеюшка» - звал ее Андрей Кузьмич. Алеша называл ее «свет мой Пелагея»… Зовите меня Полей, попросила Полина и поспешно добавила: это сокращенное… от Пелагеи. Миша пожал плечами, и спорить не стал.
Зарядили серые дожди, ветер оборвал последние яркие листья. Если же дождя не было, воздух к вечеру становился совсем прозрачным, ночью подмораживало, лужи затягивались хрусткой пленкой. Мельком взглянув на календарь, Полина рассеянно отметила: ноябрь. Почти два года прошло, два года… Однако подумать об этом как следует ей не удалось, потому что Миша позвал ее снизу, она расслышала смешок Танюши – Танюша всегда смеялась, когда Миша говорил ей что-нибудь, так забавно он умел сказать самые простые вещи. Он гостил уже третью неделю и все никуда не собирался уезжать, и это было так замечательно…
- Должно быть, я загостился, Поля, - наконец сказал он, заглядывая ей в глаза. Она вздрогнула, хотя и ждала этих слов – а все равно словно надеялась на что-то. Полина помолчала, зябко повела плечами и переспросила:
- Уже?..
- Что поделать, Поля, - вздохнул он, - Неотложные дела призывают меня.
Никакие особенные дела его не призывали. Ему совсем не хотелось уезжать от нее, да разве же скажешь такое? Тем более, что и правда – загостился… Полина опустила глаза, чтобы он не заметил, как она расстроена, а он все равно заметил. Миша давно все про нее понял, как ему казалось. Вот, думал Миша, какая милая барышня, и не повезло ей как… Замужем была за стариком, а любила его сына, а старик-то помер, да и сына убили. И вон же какая вся она бледненькая, да худенькая, да несчастная. И ничегошеньки ведь в делах не понимает. И вон же какая хитрая у нее прислуга, эта Лизавета, Поля дает ей деньги, а что там Лизавета тратит, да как, да небось обирает ее, а ей и в голову проверить не приходит. Миша покачал головой – жалко ему было бедную барышню, да и уезжать не хотелось… Да и ничего хорошего не ждало его в Москве. Состояния покойный папенька ему не оставил, прокутил – прогулял все до ниточки, маменька давно мыкалась на городской квартире, да и его, Мишу, ожидало примерно такое же безрадостное существование. Куда как приятнее и веселее ему с Полей. Она была по- столичному бледна, но на взгляд Миши, как-то уж чересчур…
- Вам надо больше гулять, Поля, - заботливо заметил он.
- Я гуляю, - кивнула она, с трудом скрывая жалость и разочарование и… словом все то, что чувствовала с того момента, как он сказал, что ему – пора. Она старалась, скрывала, а он все прекрасно понял, чутко уловив ее внутреннее метание. Она не слишком красива, отстраненно подумал Михаил, немного странная, но зато, несомненно, не глупа… потеря памяти делает ее еще более… м-м… интересной.
- А что это у вас здесь, Поля? – вдруг спросил он, разглядывая столик с почтой, резко меняя тему разговора, будто не он минуту назад говорил о требующих его отъезда неотложных делах.
- Где? – она рассеянно проследила за его взглядом, потом встала и положила перед ним с десяток конвертов. После Мишиного приезда она опять перестала следить за поступающей почтой и письма снова скапливались на столике.
- Это приглашения, - пояснила она, - Но я их не читаю.
- Отчего же? – удивился он, - Вы позволите?..
Она кивнула, и он ловко вскрыл первое письмо десертным ножом.
- Мне не хочется, - пожала Полина плечами.
Он уедет, думала она, уедет, и я опять останусь совсем одна, буду целыми днями сидеть в библиотеке, и иногда ходить гулять с Танюшей… месяцами, годами… и так всю жизнь. Или, может, я сумею вернуться туда, домой, и тогда… Нет, лучше здесь…
- Это неверно, Поля, - нахмурился Михаил, - Вот смотрите: напоминание о том, что Оперный сезон возобновился… а вот – приглашение на две персоны на премьеру господина Фонвизина…
- На «Недоросль», что ли? – вскинула брови Полина. Он как-то странно посмотрел на нее:
- Откуда же вам известно, Поля, название новой комедии, ежели вы не вскрывали конверта с приглашением?..
Попалась, подумала она и быстро заговорила:
- А… когда премьера? Какого числа?.. может, вы задержитесь, Миша, и мы пойдем вместе?.. ну, то есть… я хотела сказать, что вы, может быть, составите мне компанию?
- Составлю… компанию? – удивился Миша. Опять я что-то не так сказала, досадливо качнула она головой.
- Вы, должно быть, хотите сказать, не откажусь ли я сопровождать вас, - наконец произнес Михаил озадаченно, и сразу добавил: - Конечно, я буду счастлив!..
Он продолжал вскрывать ее приглашения и обнаружил еще одно, которое она просто не имела права проигнорировать, как и все остальные.
- Вы чуть было не упустили случай быть представленной ее величеству Императрице! - воскликнул Миша, передавая ей конверт.
- А зачем это мне? – не приняла она его серьезности и восторга. Да, сегодня она была как-то слишком рассеянна и допускала одну ошибку за другой. Я больше так не могу, вдруг поняла она, я должна ему все рассказать… это становится невыносимо.
- Я должна сделать вам, Миша, одно признание, - проговорила она решительно, садясь напротив.
Только бы не это, едва заметно поморщился он, я и без признаний готов жениться на ней хоть вот прямо сейчас…
Признание, которое сделала Полина, повергло его в некий ступор. Она не производила впечатления легкомысленной барышни, сочиняющей о себе небылицы. Однако сия… выдумка превосходила любые девичьи глупости… Он молчал. Он не знал, как реагировать на то, что однозначно казалось ему бредом.
- Вы мне не поверили, - догадалась Полина и подумала: а вот Алеша мне сразу поверил.
- Нет, я…- слабо попытался он возразить. Возражать было нечего.
- Я понимаю, что это звучит очень неправдоподобно, - продолжала Полина, - Но зачем бы мне что-то придумывать и морочить вам голову?
- И то правда, зачем, - чуть слышно пробормотал Миша, а через минуту вдруг взглянул на нее с каким-то особым интересом:
- Не значит ли сие, Поля, что вы можете предсказывать будущее?!
Она непонимающе уставилась на него:
- Предсказывать я не умею, - ответила она, - Но я учила историю, и конечно, знаю некоторые факты…
- И про меня что-то знаете? – допытывался Миша.
- Нет, - улыбнулась она, - Вы, Миша, наверное, не стали исторической личностью… о вас в учебниках ничего не написано. А вот про Фонвизина и Радищева – написано…
- Вот как, - казалось, он был уязвлен, - А я, знаете, Поля, ведь стихи пописываю… все вот хотел почитать вам на досуге.
- Почитайте, – кивнула она.

Полина так и не уяснила, поверил он ей, или нет. Михаил и сам до конца не понимал, верит ли в ее невероятный рассказ. Но если это - правда… если – вдруг! – это правда… нет, не может быть, спорил он сам с собой. Подумав, спросил:
- И как же вы все это объясняете?.. Дверь, стена, проход… это слышится, знаете ли, совершенно… неубедительно.
- Миша, - устало вздохнула Полина, - Моя история вообще звучит неубедительно. Что я могу с этим поделать?..
Она, действительно, ничего не могла с этим поделать…
Михаил терялся в догадках и сомнениях, его отношение к ней стало неуловимо-настороженным, он, конечно, ничуть не поверил… но и поверил – тоже.

Ее очень позабавила реакция зрителей на «Недоросля». Полина никак не могла себе представить, что они впервые слышат этот текст. На поклон вышел автор: средних лет, в вышитом камзоле и белом напудренном парике…

Приему у императрицы она противилась, сколько могла. Она все это время выходила разве что в Оперу с Андреем Кузьмичом и вот сейчас – в театр. Однако же Михаил настаивал, Танюша подключилась и вынула из шкафа одно за другим десяток нарядных платьев, которые пошили для Полины, когда она выходила за Андрея Кузьмича, и из которых надевала всего одно, или два… Я не хочу, думала она, пока Танюша суетилась вокруг нее, подкалывая и подшивая, причесывая и припудривая, зачем мне…
Представление императрице, различным господам и дамам прошло мимо нее, как в плотном тумане, она едва слышала, что ей говорят, не понимая толком, что сама отвечает… Хорошо, что Миша был рядом и поддерживал ее, и подсказывал, что нужно делать и говорить. Ей казалось, она постоянно приседает перед кем-то в полу реверансах, а к лицу ее словно приклеена неживая улыбка, не снимаемая на протяжении всего этого вечера, как и эта дурацкая «мушка», закрепленная Танюшей на ее щеке. Она даже не пыталась запомнить лица – а имена, собственно, были ей и без того известны: фаворит Екатерины, граф Платон Зубов, нагловатый молодой человек лет двадцати пяти, худощавый и остроносый, чуть ли не перед самой императрицей громко похваливший наряд юной Елизаветы Алексеевны, отчего та смутилась, вспыхнула, не нашлась ответить, и постаралась спрятаться за спину своего супруга – молодого наследника престола Александра… Подросток Константин, стыдливо прячущий лицо… Шелестели обрывки разговоров…
- Вы слышали новость?.. князь Суворов идет на Балканы…
- Французы – преступники и безбожники, Париж – прибежище бандитов…
- Ее Величество была больна от потрясения…
- Что может быть позорнее кончины монарха на гильотине?!..
- На Балканы… новая война с Турцией!..
- Дипломатические отношения с Францией прерваны…
Кажется, я нахожусь во сне, думала Полина.

Они вернулись поздно ночью, она не чувствовала ног от усталости. Едва легла, яркие картинки сегодняшнего вечера ожили. Она опять видела - близко, совсем близко - лицо семидесятилетней Екатерины, сильно напудренное, полное, ее пышные плечи в открытом платье, с чуть дрябловатой кожей, витающий горький аромат ее духов и колючие темные глаза. Государыня уделила ей не больше пары минут, упомянув добрыми словами Андрея Кузьмича и выразив ей запоздалые соболезнования, а также «радость видеть вдову при дворе». В эти две минуты Полине показалось, что Екатерина все про нее сразу поняла и знает, что она, Полина – самозванка и всех здесь обманывает. И ей даже захотелось немедленно возражать, и даже оправдываться: нет, нет, ваше величество, я не самозванка, я не виновата, что так получилось… Я никого не обманываю… И еще Полине почудилась скрытая улыбка и словно бы императрица ей… заговорщицки кивнула – но это, разумеется, ей только показалось.

События вдруг стали развиваться очень быстро и как-то… совсем неожиданно. Миша сделал ей официальное предложение и Полина, не раздумывая, согласилась. Представить себе, что он уедет, и она опять останется одна, совсем одна… было невозможно. Кроме того, Миша ей нравился, с ним было легко. Полина больше не задавалась вопросом, верит он ей, или нет. Она совсем забросила свои занятия по вычислению астрологической карты – именно в тот момент, когда была так близка к разгадке. Казалось – всего чуть-чуть и… Миша всего этого не понял – или сделал вид, что не понимает. Да и ей самой сделалось вдруг все это не нужным – а зачем, думала она, разве я хочу вернуться?.. Не хочу, ответила она себе, я теперь живу здесь, и это – мой дом и мое время… да, здесь – мое время… Иногда она невольно задумывалась о том, отразятся ли лично на ней и Мише те перемены, которые, как она помнила, придут после смерти Екатерины… потом она отбрасывала от себя эти мысли, это свое знание, словно лишний груз.
- «Мне кажется, ее лицо
Бело и кругло, как яйцо.
Косы волнистой черный волос
Длиннее, чем высокий колос.
Не слишком выпукло чело
Так чисто, гладко, как стекло..» - вдохновенно читал ей Миша свои творения. Полина кивала. Замечательно, Миша, говорила она ему, не слишком, впрочем, впечатляясь.

Ее супруг оказался столь же мил, сколь и беспечен, не слишком задумываясь о будущем, он с легкостью пустил по ветру то наследство, которое осталось у Полины после Андрея Кузьмича. Она ничего не замечала и ни в чем не препятствовала ему. Когда же поняла и заметила, когда, наконец прислушалась к Лизавете, было слишком поздно. Дом на Мойке, в котором они жили, оказался заложен вместе со всей обстановкой. Миша как-то вдруг потускнел, загрустил и сообщил, что дела его призывают в дорогу, он скоро, мол, обернется, собрался и уехал, и пропадал несколько месяцев. Она заскучала, собиралась даже всплакнуть, но передумала, и вернулась в библиотеку, к своим прерванным занятиям, и неожиданно для себя очень быстро подошла так близко к ответу, как никогда… Она поняла, как и когда «откроется дверь», она уже почти наверняка знала, вот буквально в конце этого месяца проход опять отроется. Она обязана была это проверить – совсем не для того, чтобы вернуться! – но убедиться… но знать… За этим вычислением ее и застал пристав – описанное имущество ушло «с молотка». Михаил так и не приехал, хотя на днях и пришло от него премилое короткое письмо, в котором он заверял ее в скором приезде, в своей бесконечной любви, тоске, и нежности. Письмо прибыло, а Миша – нет. Полина растерялась. По всему выходило, что жить ей теперь негде. Хорошо, что пенсия Андрея Кузьмича скопилась за то время, пока Миша не появился в ее жизни. Лизавета - умница, хозяйство вела теперь предельно экономно.
- Вы не переживайте, барыня, - сказала ей она, - У вас есть имение. Надобно ехать.
- Нет, - покачала головой Полина, - Я не хочу в деревню… Миша приедет, как он меня найдет?..
- Снять небольшую квартиру на эти деньги можно, - задумчиво проговорила Лизавета, пересчитывая наличность, - Но хватит-то на несколько месяцев… До рождества, может, а дальше-то?.. Квартиры нынче недешевы.
- Пенсия за Андрея Кузьмича мне приходит, - напомнила Полина.
- Ну да, пенсия, - кивнула Лизавета без особой уверенности в голосе. Пенсия перестала приходить, когда Полина вышла за Мишу.
- Найди квартиру, - попросила Полина, - А потом подумаем.
Квартиру, которую нашла Лизавета, Полина так и не видела до самого переезда. Она выслушала, что говорили ей Лизавета с Танюшей, встретилась с хозяином, пожилым купцом Анисимовым, владеющим длинным серым домом на Малой Садовой.
Полина перебралась в четыре небольшие комнаты в бельэтаже, с отдельным входом и конюшней во дворе. С собой она взяла пару сотен книг и несколько платьев. Проведя какое-то время в кабинете покойного супруга, отобрала показавшиеся ей важными бумаги и письма, однако для кого именно они могли представлять ценность, не имела ни малейшего представления. Дворнику дан был адрес на Садовой, для того, чтобы почта ей приходила исправно, а Михаил Александрович, ежели только объявится, отыскал бы ее сразу. В одной из комнат Полина устроила себе кабинет, разложив на большом письменном столе свои книги и таблицы. Он ей очень помешал тогда, тот пристав, когда явился так не во время…

Она, наконец, вычислила этот день – совпадения в нынешнем – уже девяносто третьем году – и в том – уже пятьдесят третьем. Ей даже показалось, что «открытой» дверь будет несколько суток, потому что вот же, Сатурн движется «ретроградно», а через пять дней… да, вот как раз и пойдет опять вперед и, значит… в этот момент и должна закрыться дверца. Как же мне необыкновенно повезло тогда, три года назад, неожиданно подумала Полина, ведь я буквально «вывалилась» сюда, а прямо за моей спиной выход и захлопнулся.
Двадцать седьмого декабря, через три года ее пребывания здесь, должен «открыться проход», она это установила, поняла и вычислила и теперь непременно желала убедиться в своей правоте. С неизменной Танюшей она отправилась уже пройденным маршрутом к Поцелуеву мосту. Прежде, чем войти во двор, Полина постояла на улице, оглядываясь, и вдруг подумала, что вот, если «уже открыто», так кто ж знает, вдруг оттуда кто-нибудь «вышел»?!.. Мысль эта ей не понравилась. Они с Танюшей вошли во двор – тихо и пустынно. Они ведь и в прошлый раз никого здесь не встретили. Танюша повертела головой и брезгливо сморщила нос:
- Ну зачем вы это опять затеяли, барыня?.. пустое это!..
Полина не ответила, осматриваясь. Осень выдалась длинной и дождливой, и почти весь декабрь было темно и сыро, и снега все не было. Выпавший в конце ноября быстро почернел и растаял. А вчера, наконец, подморозило и ночью пошел снег, и уж кажется, таять не собирался… Полина выбрала послеобеденное время – по ее предположениям вход должен был открыться со второй половины дня. По двору явно никто не проходил – следов не было, они не вели ни к подъезду, ни под арку. Здесь оказалось темнее, чем на улице от высоких стен и снег из белого смотрелся голубоватым, а в углах - совсем синим. Они с Танюшей крепко сцепились под ручки и медленно шли вперед – вокруг стояла совершенная тишина, будто в этом доме никто и не живет – а может, правда – не живет?.. Только чуть сыроватый снег поскрипывал под их башмаками.
- Неймется вам, барыня, - неодобрительно качала головой Танюша. Полина покосилась на нее. Танюша давно поняла, что барыня ее не привыкла, или вовсе не умела командовать и распоряжаться, и теперь часто позволяла себе спорить с ней, или выказывать недовольство. Хотя упрекнуть ее в чем-то Полина не могла – Танюша искренне была к ней привязана и даже по-своему ее опекала. Обе – и Танюша, и Лизавета, чувствовали ответственность за свою странноватую барыню.
Они уже стояли на крыльце, а Полина внезапно почувствовала, что не может заставить себя взяться за ручку – вот не может, и все тут.
- Танюша, - попросила она, - Открой…
Та опять сморщила нос, однако сделала шаг вперед и решительно толкнула тяжелую дверь…
- Ох, ты господи, - выдохнула она в следующий миг и резко отпрянула, задевая плечом Полину. Они едва удержались на ногах, ухватившись друг за дружку. Дверь медленно закрывалась перед ними, однако Полина успела хорошо разглядеть узкие, уходящие вниз ступени и слабую лампочку в длинном коридоре архива. Вот он, вход, подумала она. Дверь захлопнулась и Полине показалось, что на покрытое снегом крыльцо опустилась серая подвальная пыль… На самом деле уже смеркалось и пыль ей, конечно, могла почудиться.
Значит, все это на самом деле, и все три года это был не маскарад, и не сон и я не сошла с ума… Она сидела в маленьком кабинете на узком, обитом полосатым сатином диване… Когда они вышли со двора, Полина остановилась и спросила:
- Что ты там видела, Танюша?..
- Да подвал видела, - пожала плечами Танюша, - Пыльный очень… Должно, давно никто не заглядывал…
- А в прошлый раз? Помнишь, мы уже приходили сюда, - продолжала допытываться Полина, - В прошлый раз ты видела?..
Танюша моргнула:
- В тот раз, барыня, за этой дверью обычный подъезд был…
Она опять моргнула и на всякий случай перекрестилась. Полина кивнула: понятно, думала она. То есть, ничего не понятно, но хорошо, что со мной Танюша, а то я бы и сама себя не убедила в том, что это… это… Все равно очень странно. Хотя, конечно, если Уран, или Сатурн… она вдруг усмехнулась: теперь я могу вычислять по эфемеридам все пересечения этих планет на годы вперед и точно знать, когда открывается путь назад. Невозможно, пожалуй, только объяснить, почему эта дверь возникла у нас в архиве… Возможно, это не единственный проход…
Она поерзала на диване. Давно стемнело, но вставать и зажигать свечи не хотелось. Забавно, вдруг перескочили ее мысли на другое: я всегда была уверена, что, к примеру, Пушкин – не умер, потому что бессмертен. Но я не могла себе даже представить, что он еще и не родился!
К весне приехал Миша, сильно похудевший и обросший. Он покачал головой, обходя ее новое жилье, осмотром остался явно недоволен, однако же ничего Полине не сказал, был с ней ласков и трогательно внимателен три дня. На четвертый день он уехал.
Лизавета старательно экономила – Полина понятия не имела, где она теперь покупает продукты, но никакой разницы не замечала. Танюша казалась поникшей – «графья» теперь не были их соседями и следовательно, любимый конюх оказался далековато. Однако вскоре явился посыльный с письмом от графа – Разумовский просил Полину «уступить» им Танюшу, уверяя, что у них она будет «замужем и счастлива». Полина целый день проходила с этим письмом, не показывая его ей. Она даже думать не хотела о том, что Танюши больше не будет рядом. Похоже, Танюша была единственным, ставшим ей близким человеком, который ее не оставил за последние годы… Она опять останется совершенно одна, как тогда, когда у нее забрали Степана… потом она осталась без Андрея Кузьмича, а потом без Алеши. Миша уехал, и она чувствовала, что, скорее всего, и его больше не увидит. Но все это время рядом была Танюша – неунывающая, насмешливая, упрямая, давно ставшая почти подружкой. Она ходила с этим письмом, а Танюша не приближалась к ней, ожидала ее решения. Наверняка ей было известно о том, что она получила графское послание. Наконец она позвала Танюшу пить чай, и они сели друг против друга, а Танюша, опустив глаза, непривычно помалкивала.
- Хорошо ли тебе там будет, Танюша? – спросила ее Полина.
- Ах, барыня, - вспыхнула Танюша, и Полина невольно ревниво отметила, как загорелись ее глаза, а на щеках выступил румянец, - Да как же нехорошо-то!.. ведь любит меня Паша-то…
- А граф обижать тебя не станет? – продолжала допытываться Полина.
- Ну, этого, барыня, наперед никогда не узнаешь, - честно вздохнула Танюша, - Но вот Паша говорит, хозяин у них добрый…
- Так значит, ты решила идти замуж за своего Пашу? – уточнила Полина.
- Как можно, Пелагея Тихоновна, - удивилась Танюша, - Разве ж я могу?... На то вы и барыня мне, чтоб решить…
Полина вздохнула. Ее воспитание и комсомольская юность решительно не позволяли ей свыкнуться с положением барыни. Она, конечно, знала, что и Лизавета, и Танюша – крепостные, но как-то до сегодняшнего дня не задумывалась о своем праве определять их судьбу.
- А я дам тебе вольную, ты и будешь сама решать, - придумала Полина, - И графу условие поставлю – пусть Паше твоему вольную дает и на работу к себе возьмет!..
- Ах, барыня!!! – Танюша вскочила, выплеснув чай себе на платье, и кинулась к Полине – и кинулась бы она к ней в ноги, не подхвати та ее за плечи.
- Благодетельница вы моя, - шептала Танюша, шмыгая носом.
- Ну что ты, - смутилась Полина, - Только б тебе хорошо было… а ты уж навещай меня иногда…
Граф был несколько удивлен ответом Полины, однако ж сам был «взглядов либеральных» и согласился. Вскоре счастливая Танюша покинула ее, вольноотпущенный конюх был принят графом на службу, молодые обвенчались.
Полина опять осталась одна. Дружбы с Лизаветой у нее не получилось, сказывалась разница в возрасте, да и где уж серьезной Лизавете было до веселой Танюши…

Пенсии Андрея Кузьмич, накопленной Лизаветой, едва ли уже хватало на их немудреное хозяйство. Но Полина не зря в свое время волновалась – в ноябре девяносто шестого умерла Екатерина, на престоле взошел Павел, началась неразбериха.. К тому же деньги у нее кончились.. Полина растерялась, совершенно не понимая, что делать. Куда либо обращаться она не умела, до сих пор у нее не было подобного опыта. Лизавета причитала и охала, а Полина взяла себя в руки. По ее прошлому советскому опыту, все люди должны были работать и то, что она сама попала в некое исключительное положение, ее до сих пор смущало. Сложность заключалась в том, что она не имела ни малейшего представления о том, чем бы могла заниматься, чтобы зарабатывать. Мысль попробовать составлять астрологические прогнозы пришла ей совершенно неожиданно, при чтении какого-то старинного романа, в котором ловкая гадалка обманывала недалеких господ. Нет, Полина не собиралась никого обманывать – да и гадать она не умела. Зато она теперь умела составлять гороскопы. Здесь говорили: астрологические карты. Раздобыв пару газет, она обнаружила так называемые «прибавления» к «Ведомостям» - проще говоря, газету объявлений. Она плохо себе представляла поначалу, как будет общаться с будущими клиентами, да и будут ли они у нее?..
Дело, однако, пошло. К весне они с Лизаветой опять переехали – в более дешевую квартиру, зато вход там был с улицы, что значительно упрощало находить ее желающим составить «астрологическую карту». Лизавета отнеслась вначале к ее затее очень скептически, однако после первых же посетителей ободрилась. К Полине шли – и по объявлению, и просто, передавая из рук в руки ее адрес. По старинной книжке она научилась немного гадать на картах, что очень пригодилось – отчего-то ее клиенты больше доверяли ей, когда видели рядом с астрологическими непонятными им таблицами, старую колоду. Примерно в это время ее навестил знакомый пристав – на этот раз он интересовался фигурой Михаила Свирского. Полина напряглась. Разыскивался же Миша в связи с неприятным для Полины известием. Рыжий хитрец попросту оказался двоеженцем. Полина попереживала, расстроилась было, потом передумала расстраиваться и даже посмеялась над собой. Ну и ладно, сказала она себе, зато с Мишей мне было легко и весело…
Теперь уже, когда надобно было переезжать, она ни для кого не оставляла своих координат, так что найти ее Мише было бы затруднительно. Да, скорее всего, он ее и не искал. Пару раз Лизавета заикнулась было об ее имении, однако ни заложить, ни продать его она не соглашалась. Откуда ж знать было Лизавете, что барыня ее вместе с ней собиралась укрыться там на время войны, которая, правда, когда-то еще и будет… Но Полина-то точно знала, когда – и год, и месяц, и даже число, то самое, мистическое двадцать второе июня, и еще она знала, что в Новгородскую область война не придет. Раскрашенная карта наступления французских войск была у нее до сих пор перед глазами, потому что преподавательница, читающая у них лекции по русской истории девятнадцатого века, казалось, знала о Наполеоне все. И так это все знала, словно бы жила и воевала вместе с ним, плечом к плечу. И отношение к студентам у нее было строгое – она умела требовать. Полина только теперь поняла, как ей повезло с той преподавательницей – о войне двенадцатого года она помнила хорошо и достаточно подробно. Она могла бы сделать совершенно точные предсказания, обратись к ней за этим. Но за этим, увы, никто не обращался. Иногда Полина даже сожалела, что не может заявить о своем знании. А шел уже восемьсот четвертый год, и она чувствовала, как вокруг назревает волнение. Однако кругом все друг друга беспечно заверяли, что войны не будет. Прямо как у нас в сороковых годах, вспоминала Полина рассказы родителей, тоже все говорили, что войны не будет… В начале двенадцатого года она все таки написала письмо Мише на его старый московский адрес, с тем, чтобы он уехал из Москвы, ежели там находится. Ответа не последовало, судьбы Миши она не знала. Весной засобиралась в имение, которое навещала вместе с Лизаветой несколько раз за все эти годы. После войны вернулась, сняла новую квартиру на набережной Фонтанки, и опять дала свое объявление. Лизавета состарилась и пожелала остаться в имении, которое Полина в тот же год и продала соседнему помещику. Однако вырученные деньги вскоре закончились, дела у нее теперь шли не так бойко, как прежде. Однажды, вычислив очередное «открытие» прохода, она почти уж решилась вернуться, собралась, но, дойдя до заветного дворика у Поцелуева моста, передумала. Если там по-прежнему архив, думала Полина, как я выйду?.. На выходе из библиотеки должен стоять охранник, который, увидев ее наряд, скорее всего, вызовет милицию, а в лучшем – или – в худшем? - случае – психиатрическую скорую…
Однажды она видела на Невском Пушкина, проезжавшего в открытой коляске. Больше никогда не встречала. В тридцать седьмом году, двадцать девятого января, закутавшись поплотнее, она пошла на его отпевание в Конюшенную церковь…
Осенью двадцатого года к ней пришла девица по имени Аннушка с историей о пропавшей бесследно сестре. Посидев с таблицами, Полина пришла к окончательному выводу, что «дверь» открывается в разных местах, видимо, размышляла она, такой проход индивидуален. Сделав расчеты, сообразила, что теперь «в дело» вступил тяжелый Сатурн, двигающийся медленно и проход закрылся надолго. Тогда она и прикинула, что вряд ли он вновь откроется раньше лета сорок шестого года. Она так Аннушке и сказала, а поняла ли ее девушка, и главное – приняла ли ее слова… кто ж знал.
В то время Полине шел шестой десяток, она так и осталась одна – никто больше никогда не называл ее Пелагеюшкой, «свет мой Пелагея» - тоже никто не говорил… Видно, судьба ее была такой, да она уж давно все для себя самой рассчитала, и поняла, и смирилась, и даже не переживала, и жила так, как жилось. Появились седые пряди, морщинки на лице… она не обращала на это внимания, не дружила ни с кем, и в общении не нуждалась. Так уж сложилось, говорила она себе, да и ладно – мне ведь все равно… Ей, действительно, было все равно.

Генсировская Люся
Февр., 2007, Иерусалим
(эта повесть вошла в роман «Дверь в столетие»)