Красное вино с белой этикеткой

Леонид Волков

       КРАСНОЕ ВИНО С БЕЛОЙ ЭТИКЕТКОЙ

       Геополитический этюд на ностальгическом фоне

       Казалось бы, какое отношение обыкновенное вино может иметь к грузино-абхазскому конфликту? Впрочем, обыкновенное ли вино?
       Я сидел в Тбилиси уже почти месяц, когда мой закадычный друг Георгий позвонил в гостиницу и сказал: хочешь поохотиться на тура? В жизни не охотился, а тут – на тура. О том, кто такой тур, я, правда, имел смутное представление – так что-то вроде горного козла. Но как звучит? И к тому же горы, да и охота, видно, знатная. Так просто на охоту не приглашают. Тем более, что Георгий не только доктор наук, но и шишка в аппарате Первого, большого по тем временам либерала и борца с коррупцией.
       С Георгием мы подружились с первой встречи на академической посиделке, удобренной трехэтажными яствами на длинном столе, винами просто и винами из рога с непременным алаверды и традиционным грузинским многоголосьем. Много народной музыки довелось мне с тех пор послушать в разных странах. Влюблен я в лиссабонское фадо... А душераздирающие аргентинские напевы в ритмах танго, Гарденас, классика... Но, вроде бы, нехитрое грузинское многоголосье в исполнении отнюдь не профессионалов, а простых докторов и кандидатов наук навсегда осталось в моей памяти, и где могу, стараюсь его услышать.
       Вот после этого пира стали мы с Гео закадычными друзьями. Каждый вечер он приходил ко мне в гостиницу и в сочной компании местных интеллигентов, которая каким-то не очень понятным образом через разные цепочки знакомств, собиралась у меня в номере, мы пили, пели, слушали сладкую гитару и теплый голос Лоары, одной из моих незаурядных посетительниц. А днем мы отправлялись в город. То Гео приглашал меня посмотреть тбилисскую синагогу. То я вел его к знаменитому чеканщику, свидание с которым устраивал кто-то из моих знакомых.
       А однажды под вечер Гео заехал за мной на машине и повез к «медвежатнику» Ревазу – потомственному ловцу и дрессировщику медведей, которыми он наполнял цирки и зоопарки всего мира. Реваз был еще при этом страстным коллекционером старых музыкальных инструментов. Его неказистый, на первый взгляд, дом, нависавший над Курой, был настоящим музыкальным музеем. Среди шарманок, горнов, корнетов, старинных гитар и скрипок горделиво высились удивительные машины – оркестрионы. Одним из них Реваз гордился особо. Это было французское изделие времен войны 12-го года. И что невероятнее всего, оно работало. Завод – и все три инструмента: клавир, труба и тарелки с барабаном начинали слаженно играть. Фантастика. Но еще более фантастичным выглядел двор Реваза, с клеткой, в которой резвились три медвежонка.
       И вот эта фантастическая жизнь продолжалась и продолжалась неделя за неделей, «экскурсия» за экскурсией, застолье за застольем и вечер за вечером. И все это мне ничего не стоило, ибо грузинское гостеприимство не позволяло Гео и его коллегам не только разрешать мне платить за еду, но и платить за элитную гостиницу, в которой обычные гости жили не больше трех-пяти дней.
Как мне однажды со смехом поведал Гео, его спросили в гардеробе: кто этот постоялец, который живет так долго и так весело. Философ, - лаконично ответил Гео и спрашивающие почтительно закивали головами. Понятно, мол. Вот такая она была, Грузия, где каждый лавочник и сапожник не только замечательно пел, но и читал стихи и мог рассказать историю страны и историю города. И я пожалел, что я не философ. Впрочем, после всех гостей мы часто оставались с Гео вдвоем и за бутылкой лучшего коньяка рассуждали о том о сем. Этот коньяк был единственной репликой в адрес гостеприимных хозяев, которую Гео соглашался от меня принять. Да, мы философствовали о любви, об истории, о политике, о Сталине. Но об этом позже.
       Итак, по прошествии почти месяца моего или нашего общего тбилисского кайфа Георгий позвонил и позвал меня на охоту. То ли и впрямь пора охоты подоспела, то ли даже для философа засиделся я в этой гостинице слишком долго. В самом деле, вся наша делегация давно уехала, а я остался проводить здесь отпуск, даже не спросив, согласны ли на это хозяева. Ночью я представлял себе эту охоту в горах, красавца тура с длинными закрученными рогами, ружье в моих руках… Словом, долго не мог заснуть и целый день ждал сообщения Георгия.
       Гео позвонил вечером и торжественно заявил: собирайся, пакуй чемодан, через полчаса заеду за тобой на машине. Не успев ничего сказать, я бросился паковать вещи, хотя было не совсем ясно, зачем нужен мой чемодан охотникам на тура, не говоря уже о самом туре. В моем чемодане не было ни горных ботинок, ни оружия. Гео буквально ворвался ко мне через полчаса, схватил мой чемодан и потащил меня в полный размах грузинского темперамента вниз. Еще через пару минут мы были в машине, а минут через пятнадцать он уже вел меня через депутатский зал центрального вокзала к странно короткому составу, локомотив которого был под всеми парами.
       Не снижая темпа, Гео швырнул мой чемодан в проем тамбура, коротко обнял и подсадил на ступеньку вагона, который уже начинал двигаться. Стоявший в тамбуре проводник подхватил меня за руку и под прощальный взмах Георгиевой ладошки я отправился соло в какую-то непонятную авантюру.
Проводник, если это был проводник, исчез в глубине вагона, и я ощутил себя в весьма странном положении. Какой-то поезд, какой-то вагон, в который у меня нет ни билета, ни плацкарты, ни даже достаточно денег, чтобы заплатить за них, везет меня неизвестно куда. Вот сейчас войдет проводник и потребует документы. И что делать? Спросить– а где тут охота на тура? Гео ведь не дал мне никаких инструкций…
       Проводник появился вновь, когда поезд уже набрал достаточную скорость. Он молча взял мой чемодан и жестом пригласил в вагон. Затем он открыл дверь в купе, поставил туда чемодан и столь же молча удалился. Мне ничего не оставалось, как сесть на скамью и ждать. Странное, однако, это было купе. Отделано оно было под вишневое дерево. И в нем была только одна полированая полка и столик. В таком купе мне еще не приходилось ездить. Довольно долго размышлял я о том, что все это значит, и почти задремал, как вдруг дверь купе отворилась, и вошел все тот же человек и жестом пригласил меня следовать за ним. Мы пошли по коридору, и я обнаружил, что в него не выходят привычные купейные двери. Зато через широкий проем я увидел нечто вроде кабинета, отделанного в том же стиле, что и мое купе, однако, с большим письменным столом и телефонами посредине, шкафами, диванами и едва просматривавшимся за ними чем-то вроде небольшой анфилады помещений. Единственное чего я не увидел, это трофейных рогов и охотничьего снаряжения на стенах. Но, может быть, они находились в другом месте. В общем, я понял, что в таком вагоне и в таком поезде билеты и плацкарты не требуются.
       Мы с проводником, между тем, ступили на площадку тамбура следующего вагона. Открыв в него дверь, проводник слегка подтолкнул меня вперед. И тут меня ослепил сноп света. Он падал с большого числа люминисцентных ламп, гнездившихся под крышей салона. Но чувство ослепления возникло не из-за них. Ослепляло само пространство вагона, уходившее вдоль огромной длины стола к стоявшему в конце большому включенному телевизору. Телевизор в вагоне - по тем временам это казалось немыслимым. А на переднем плане раскинул черные крылья рояль.
       Посреди стола сидел грузноватый человек с властным лицом, а напротив него, худощавый высокий грузин в железнодорожной форме с погонами, свидетельствовавшими, что он имеет чин, равный полковничьему. Увидев меня, оба джентльмена привстали, и властное лицо сказало с легким мингрельским прононсом: «Я начальник закавказской железной дороги, а это мой заместитель. Садитесь, пожалуйста, Лев Вениаминович», - и он указал на кресло во главе стола. «Мы рады приветствовать гостя из Академии наук. Кстати, кресло, в котором Вы сидите, историческое, - продолжил министр. - В нем сиживал маршал Жуков, и это его бывший штабной вагон».
       Ошеломительные открытия сыпались на меня одно за другим. Такое могло быть только в Грузии. Я собрался уже было спросить, не в этом ли вагоне маршал ездил охотиться на тура, но в этот момент министр хлопнул в ладоши, и две впорхнувшие в вагон женщины стали разносить блюда с яствами. Время было позднее, яства - холодными остатками дневного пира, но беседа завязалась вполне дружелюбная, и из нее я узнал, наконец, на какую охоту везет меня этот странный поезд.
       Вернувшись в свое купе, где уже была постелена постель, я лег и под стук колес уснул. И снились мне два человека в одинаковых кителях, украшенных орденами и медалями, с широкими погонами и крупными маршальскими звездами на плечах. Почему это военные так любят украшать себя звездами? Только лица у маршалов были разными. Одно напоминало Жукова, а другое – Сталина. С этим я и проснулся в брезжащем рассвете. И вспомнил беседы с Гео.
       «Вы, грузины, так любите Сталина потому что он грузин?» - спросил я Георгия однажды в третьем часу ночи после того как мы опорожнили первую бутылку "Варцихе". И не давая ему вскинуться, пояснил: «Я это понимаю. Грузины - малая нация . А тут ее представитель оказался крупнейшей исторической личностью, одним из немногих, кто решает судьбы мира, неважно как. Понимаю, уважаю »... Наступило молчание. Гео долго и сосредоточенно думал. Ведь только что мы говорили о любви , о его любимой, с которой он хотел меня познакомить. Беседа была столь дружеской, столь мужской и столь чистой, что…
       «Мы любим товарища Сталина потому, что он был прав» - очень четко и очень размеренно произнес Гео, когда молчание закончилось. Я налил нам обоим по новой рюмке, мы выпили, и понимающе улыбнулись друг другу. Со школьных лет не любил я товарища Сталина. И отнюдь не потому, что он был грузин. Но Георгия я полюбил. И он полюбил меня, хотя и бросил теперь на эту охоту.
       Охота между тем оказалась мероприятем весьма прозаическим. И всего-то речь шла об инспекционной поездке железнодорожного министра. Но Грузия не была бы Грузией, если бы инспекция эта не превратилась в маленькую лукуллову эпопею. Открыл ее начальник железнодорожной станции "Пицунда". "Домашнее вино", - сказал он , вынимая из короба огромную бутыль, вслед за которой появились круглые сыры, еще горячий шашлык и гора зелени. "Из собственного сада! Закусите, пожалуйста". С этими словами все было быстро кинуто на стол, а бокал и снедь на блюде были направлены в сторону министра. Министр сделал, однако, повелительный жест в мою сторону и снедь тут же изменила направление. "Вот, уважаемый Лев Вениаминович, это Гургелидзе, начальник станции. 120 процентов выполнения плана, отличник социалистичского соревнования."
       Я милостиво посмотрел на упитанного начальника, который дружелюбно улыбнулся мне и понял, что для Академии наук в Москве эти 120 процентов и их начальник - настоящий вклад в ее будущее. Ведь и сам я должен был выполнять какой-то идиотский процентоплан. Но никогда не думал, что он будет измеряться услугами железной дороги, тем более Закавказской. Но сыр сулгуни был удивительно свежим, шашлык добротным, зелень ароматной, а коричневое вино вполне домашним, и я подумал, что готов набавить отличнику соцсоревнования еще пять процентов выполнения плана за услуги Академии наук. Правда, моего мнения никто не спрашивал. Я был почетным гостем, мне оказывал особое уважение сам министр, хозяин стола. И именно поэтому, в силу грузинских обычаев, я должен был принимать уважение молча, что я охотно и делал.
       Ритуал продолжался от станции к станции, от остановки к остановке, и по мере того как хозяин стола представлял мне одного за другим отличников или ударников социалистического соревнования, даже тех которые выполнили план всего на 102 процента, стол становился все обильнее, а вина все более домашними. И настроение за столом становилось все более теплым и все менее официальным. Покачал, правда головой министр, когда на последней перед Сухуми остановкой вошел очередной начальник, план которого, несомненно по объективным причинам, был выполнен всего на 100 и три десятых процента. Но градус быстро поднялся вверх, когда тот вынул из сумы и передал по кругу начальнику бутылку дорогого "Варцихе". С этой бутылкой в руке министра поезд и въехал на вокзал столицы республики Абхазии, города Сухуми.
       Здесь должен я сделать маленькое отступление. Было это, когда СССР еще занимал свое закрашенное красным место на карте мира и Автономная Республика Абхазия находилась в составе Грузинской, вполне советской, вполне социалистической, союзной республики. А для московской публики, привыкшей к черноморским отпускам, отдыхать, что под Сочи, что в Цихисдзири, что в Сухуми, что под Батуми было один черт, и притом приятный. А местное население тоже все на одно лицо - грузины. И потому я очень удивился, когда на какой-то тбилисской академической тусовке интеллигентные коллеги вдруг как один стали горячиться по поводу государственного языка. Дело в том, что мой визит совпал со временем подготовки новой грузинской конституции. И нашлись люди, которые предлагали, ввести в нее государственное многоязычие. "Только грузинский. Грузинский и никакой там абхазский, аджарский", - с присущим им артистизмом и решительными жестами восклицали профессора, литераторы, художники, адвокаты. "А что плохого будет, если наряду с грузинским признать абхазский, например"? - простодушно спрашивал я. На меня смотрели как на выпускника детского сада и качали укоризненно головой. "Никогда!"
       Так вот, готовая к торжественному открытию бутылка «Варцихе» победоносно нависала над столом, когда поезд вкатился под крышу столичного вокзала страны Абхазия. Инспекция подошла к завершению и на губах министра бродила довольная улыбка, которая одновременно была улыбкой предвкушения. Министр явно предпочитал добрый грузинский коньяк домашним грузинским винам.
       В этот момент в салон вошел низкорослый, кургузый человек в потрепаной и слегка замызганой железнодорожной форме. За ним следовал целый караван мужчин и женщин с корзинами на головах. Столь обильного угощения за всю инспекцию в салон не поступало. Железнодорожник поклонился, и произнеся приветствие, сделал знак своей свите. На приветствие последовал весьма небрежный взмах министерской ладошки, сопровожденный какой -то гримасой. И даже, в нарушение уже сложившейся традиции, не представив мне вошедших, министр протянул «Варцихе» главному отличнику соцсоревнования: «Открой, Вано»!
       «Подождите минутку», - воздев кверху руки, воскликнул абхазец, вызвав грозный недоумевающий взгляд начальника. – «Здесь, - он показал на одну из наполненных бутылками корзин, - особое вино. Попробуйте, прошу Вас, батоно!», - закончил он по-грузински.
       «Что в нем такого?» -поморщился министр. – «О, это вино живет только один день. Мы отправляем его самолетами в Кремль».
       «Хорошо, что будем пить, «Варцихе» или эту жидкость? – скривив губы в издевательской улыбке, обратился министр к присутствующим.
       Сидевшие спиной к гостям обернулись и внимательно изучали корзину. Я тоже смотрел на соблазнительную гору темных бутылок с простыми белыми этикетками. У меня есть какой-то особый дар угадывать достоинства незнакомых вин по этикеткам. Во всяком случае, я в него верю. Почему бы не попробовать, подумал я, еще не вполне сознавая глубинную политическую подоплеку коньячно-винного конфликта. «Ну, так что, «Варцихе» или вот это?» - министр помахал кистью в сторону корзины с черными бутылками.
       И тут до меня дошло. Я вспомнил дискуссию о государственном языке. Вот оно в чем дело. Вот она где суть невинного спора о напитках. И мне с особой силой захотелось, чтобы хотя бы одна черная бутылка была откупорена. В салоне, между тем, повисла предгрозовая тишина. И вдруг министр, прирожденный политик, нашел дипломатический ход. «Пусть выскажется наш уважаемый московский гость», - кивнул он в мою сторону. Разумеется, не мог я тогда себе представить, что смешной спор о том, чей напиток лучше и чей язык нужнее, обернется когда-нибудь пушечной стрельбой, затяжной войной с танками и БТРами. Мне просто казалось неразумным отказаться от пробы вина, которое самолетами шлют в Кремль, и которое так красиво глядит из светлой корзины своим изысканным фрачным нарядом из черного стекла и белых этикеткеток. Я был ведь просто обладающий академическим здравым смыслом москвич, да еще с даром угадывать вкус вина по этикеткам. И я поверил кургузому абхазцу. И сказал: «А почему бы не попробовать? «Варцихе» останется на закуску».
       Раз нарушив традицию и позволив гостю высказаться, министр уже не мог дать обратный ход. Бутылки тут же были откупорены. Темное вино с изумительным запахом было разлито и все застолье приступило к пробе. Признаюсь, ничего подобного до тех пор мои губы, мой язык и мое обоняние не испытывали. Это была изабелла, но какая изабелла…
       Пробовавшие, между тем, причмокивали губами и переглядывались друг с другом. И даже угрюмо-брезгливая мина на лице главного начальника сменилась вдруг выражением добродушного удовольствия. Он милостивым жестом пригласил абхазца к столу и, наконец, представил его мне, а меня ему. «Начальник сухумского вокзала, - сказал министр и назвал фамилию. – Давайте поблагодарим Льва Вениаминовича за то, что он убедил нас попробовать это вино», - добавил он. – «А ты, - он обратился к абхазцу, - прими теперь шефство над гостем». Начальник сухумского вокзала протянул мне руку.
       Пир в салон-вагоне маршала Жукова продолжился до глубокой ночи. Потом сухумский железнодорожник на какой-то немыслимого антилопного вида и цвета Волге отвез меня в гостиницу. Она была не столь уютна как тбилисская «Иверия». И не было со мной ни задушевного Гео, ни певицы Лоары, ни всех тех, кто каждый вечер составлял яркий букет моих гостей. Но зато, через два дня, когда я улетал в Москву, в моем чемодане позванивала дюжина бутылок, в том числе и четыре волшебной изабеллы под названием «Лыхны», извлеченных из личного погреба сухумского начальника. И еще я увозил с собой в дальнее будущее смутное удовлетворение – я, кажется разрешил очередной грузино-абхазский конфликт.