Желтое на черном. Полная версия

       Глава первая.

..................

       Тетя Шпринца любит танцевать на столе.
На щеках ее трогательные ямочки, - розовый кончик языка между коралловыми губами, - и смешной рыжий завиток на затылке.
На лбу – жемчужные бисеринки влаги, - тетя Шпринца движением локтя смахивает упавший на глаза локон, - уперев крепкие руки в бедра, она выкидывет коленца, задорно поглядывая на гостей, - мужчины краснеют и дружно отбивают ладони, притоптывая и подталкивая один другого локтями, - Шпринца танцует на столе, и оттого всем видны кружавчики на ее панталонах, - и перетянутая резинкой алебастровая кожа, - рыжей и веселой женщины, которая до смерти любит танцевать..

Тетя Шпринца смеется, откидывая голову назад, - шея ее выгибается, - горлышко трепещет, - от ямочек ее сходят с ума взрослые женатые мужи в сюртуках и шляпах, с крепкими животиками и совершенно живыми глазами, - их жены, - широкобедрые, плодородные, похожие на больших носатых птиц, - передвигающихся грациозно и вальяжно в сопровождении бледных отпрысков, - чахлогрудые, тонкорукие девушки, вздрагивающие от стука в дверь и зычного мужского окрика, - они любуются Шпринцей с плохо скрываемым недовольством, - от них разит прошлогодними духами и нафталином, поры на бледной мучнистой коже забиты пудрой, - они мало бывают на воздухе,только пугливо пробегают вдоль стен, пропитанных страхом и сыростью, - солнечный луч робко скользит по задвинутым ставням, но никогда не проникает внутрь.

Когда евреям весело, - они танцуют на столах, со сдвинутыми напрочь скатертями и посудой, - Шпринца щелкает пудреницей, - помада у молодой девушки должна быть алого цвета, - ни в коем случае не бордо и не роза, - особенно если у девушки этой дымчато-серые подведенные черным глаза, - безупречная линия рта, чуть капризного, со вздернутой верхней губкой, - и кожа такой ангельской чистоты, - на вид прохладная, - когда Шпринца рядом, мне хочется дотронуться до ее щеки ладонью, - но я только смотрю на нее и язык прилипает к небу, - в глазах ее прыгают шальные зайчики, - своей маленькой властной пятерней она треплет меня по затылку, - и вдруг порывисто прижимает к груди, - и шепчет что-то, - ох, матка боска, - какой у меня племянничек, - круглая брошь царапает мне подбородок, - я краснею, вырываясь из цепких рук..

Маневичи жили на Налевках, - а мы на Маршалковской, недалеко от Венского вокзала, - не так уж далеко, но виделись редко, - только на свадьбах, годовщинах и юбилеях, - наша семья всегда придерживалась традиций, - а вот Шпринца и Шимек Маневичи, – одинаково рыжие, - одним своим резким смехом и солеными шуточками нарушали стройность и упорядоченность вечерних трапез Гофманов, - семьи моего отца.

С Маневичами мы сблизились уже здесь, в Налевках, - пока отец мой оплакивал библиотеку и осташийся в доме рояль покойной матери, - Шимек вносил в комнату промасленные свертки, - и, пошептавшись о чем-то с мамой, исчезал надолго, на всю ночь, а то и несколько дней, - и возвращался, опасно сверкая глазами, - и пахло от него сигарами, музыкой, вином, - и запах этот казался запахом жизни, - отец кашлял и неодобрительно морщился, - но не выдерживал – и ел, ломая худыми пальцами хлеб, и несмело захватывал ножом кусочек масла, - мама все чаще вытаскивала продолговатую шкатулку из слоновой кости, - а Шимек хлопал себя по карману и щелкал каблуками, - и опять уходил в ночь, - теперь уже не один, а под руку с Шпринцей, - в комнату вплывало облако терпких духов, - Шпринца долго вертелась на каблучках у скрипучего комода, в ушах ее блестели прозрачные сережки, - откуда сережки, зачем сережки, - отец с упреком смотрел на свояченицу, - а мама обнимала ее плечи, - и тут я замечал,как они похожи, моя мама и Шпринца, - только Шпринца рыжая и веселая, а мама – темно-каштановая и печальная...

Ровно в семь запирались ворота, - но счастливчикам удавалось выскользнуть из душного мирка, - расстрепанных старух, неприспособленных к новой жизни растерянных женщин и их мужей, - проще было тем, кто в праздничные дни накрывал столы сбереженными скатертями, желтеющими на сгибах, с запахом чистого белья и достатка, - на них ставились подсвечники, - за ними нараспев читались молитвы, - и жалкие трапезы превращались в вечери, - и борода профессора Малиновского светилась благообразной сединой, - за субботним столом он мало чем отличался от скобаря Шульмана, - во всяком случае, бороды их были совершенно одинаковыми, - хотя известный профессор-уролог даже вареный картофель разрезал тонким ножом, - а легко краснеющий вертлявый Шульман елозил вилкой по тарелке, обильно посыпал картофелину солью и отправлял ее в рот.
И запивал сладким вином.
Лехаим!

Возвращается Шпринца под утро, - крадучись, прижимая лаковые туфельки к груди, - повернувшись спиной к сопящей носами малышне – Елке и Роману, - как змеиную шкурку скатывает платье к бедрам, - переступает через него стройными ногами, - я вижу ее гибкую спину, - в темноте не видны веснушки на плечах, - от волнения я крепко зажмуриваю глаза, - не спишь, Аншел? – горячее дыхание щекочет лоб, - сердце мое бьется гулко, - на всю комнату, - еще чуть-чуть, и родители проснутся, - Шпринца кладет руку мне на грудь и улыбается, - я почти не вижу ее лица,а улыбку – вижу, - спи, курче..спи..

Курче – это я, Аншел Гофман, - воспитанный мальчик в прошлогоднем гимназическом пиджачке, пальцы мои истосковались по черным и белым клавишам, а небо – по вкусу эклеров в маленьком венском кафе - каждый день я проигрываю гаммы и даже этюды по крытому клеенкой кухонному столу, - там, в доме на Маршалковской, остался рояль моей бабушки, а на пюпитре – раскрытые ноты, - это фуги Баха, - интересно, кто касается сейчас отполированных временем клавиш, кто вытирает пыль; наш дом остался где-то там, в другой жизни, а в этой – есть эта маленькая комната, и осунувшиеся лица родителей, и позорное чувство голода, и чужие, абсолютно чужие люди вокруг, - даже не родственники, и спертый воздух уборной, - и эта ночная улыбка моей – смешно сказать – тети Шпринцы, - и терпкий запах ее духов, и желтая звезда на маленьком черном платье....

Когда евреям весело,они танцуют на столах, а лучше всех танцует моя тетя Шпринца, - в последний раз она танцевала на свадьбе Юлека и Златы, а уставшие небритые мужчины хлопали в ладоши - а поздней ночью Юлека и Злату увезли, и вместе с ним – еще человек двадцать;
на следующий день Шимек заперся с мамой и отцом в комнате, - они долго спорили, и до меня долетали обрывки фраз, - "проститутка, - нет, - уцелеть, рояль, - убирайся, - успокойся, - ни за что", - а еще через два дня я вдыхал воздух ночной Варшавы, - мы ехали минут двадцать, даже меньше, - Шпринца крепко держала мою руку в своей, и я почти не волновался.

© Copyright: Мерче, 2007
Свидетельство о публикации №2712310071




Удачный день Зямы Гринблата
       
.....................................

Зяма Гринблат делает гешефт.
Летом – на жаре, зимой – на дровах; Зяма Гринблат, маленький человечек в кашне и штиблетах на босу ногу, – человек дела.
Зяму знают все.
Здесь, за кирпичной стеной, оплетенной колючей проволокой, желтокожие старухи с дрожащей пленкой век, бормочущие что-то безнадежное, кутающие немытые шеи в разодранные шали; им нечем платить за хлеб и дрова, что толку, - они умеют стряпать чолнт, кугл и гефилте фиш, что толку, - длинные столы остались далеко, а от подола несет плесенью,
- за пазухой вши; где горячая ванна, где субботняя курочка, - жирненькая, с хрустящим крылышком; где Ицхак, Злата, где зятья и дочки, где заботливые мужья, под крылами – пусто; дряхлое тело еще отбрасывает бесполезную тень, вскидывающую локти привычным движением, накрывающую голову ладонями; оно не держит тепла, но цепляется за жизнь скрюченными пальцами, право, смешные эти еврейские старухи; им не повезло, на них жалко пули, от сквозняка у них останавливается сердце, - медленно ползут они вдоль стен, и видит Б-г, только Зяме Гринблату до всего есть дело, он всюду сует свой нос, дай Б-г ему здоровья, маленькому Зяме с бегающими глазками и и распухшими суставами рук;
       ему бы сидеть в тепле, так нет, он носится по слякоти, по своим неотложным делам, а когда Зяма делает удачный ход, то кому от этого плохо, я вас спрашиваю, кому, если парочка-другая старух заснут если не сытыми, то хотя бы не плачущими от голода,
- коротенькими ножками Зяма перескакивает лужи, кучи гниющего мусора - вот свинство, куда смотрит еврейская полиция, эти охламоны в щеголеватых фуражках и повязках, - эти мерзавцы, лижущие зад Юзефу Шеринському, этому поганому выкресту, а то и самому Чернякову; им понравилось размахивать дубинками и делать важные лица, хватать зазевавшихся дурачков и отчитываться перед юденратом о проделанной работе.

Во все времена люди остаются людьми, они хотят кушать с тарелок, и спать на перинах, - мужчины остаются мужчинами, а женщины – женщинами;
жены продолжают изменять мужьям, мужья – заводить любовниц; скажите пожалуйста, Рейзл, эта маленькая дрянь, - она прячет виноватые непросыхающие от распутства глаза, - она тянет его за рукав, - скажите пожалуйста, - ее волнуют помада, румяна и новый лифчик, не может она ходить в старье,
- Зяма все понимает, у Зямы нет вопросов, для чего Рейзл новый лифчик, - Зяма знает жизнь, - всю жизнь он носит яички, пару теплых яичек для своей старухи, для Голды, а еще кусочек вареной курочки, - пока Зяма жив, Голда будет кушать, а у Рейзл будет лиф и помада; пусть они все передерутся и перестреляют друг друга, - шмальцовники и жандармы, синие и желтые, поляки и евреи, Ауэрсвальд с Ганцвайхом, молодчики из гестапо и бравые ребятки с Лешно 13, - пусть все они сожрут друг друга и перестреляются из-за еврейского золота, - белья, мебели, фарфора, хрусталя, - пусть они сдохнут, перетаскивая мешки с зерном и сахаром, хлебом и свечами, - но прежде чем они сдохнут, они успеют накормить маленького Зяму Гринблата с его старухой, и дадут заработать на новый лифчик этой девочке с беспутным чревом, - ненасытной Рейзл, этой маленькой блуднице с горящим взором и адовым пеклом между ног.


       Идет война, но люди остаются людьми, - немытые руки попрошаек и Сенная с ее добротными домами, театрами и ресторанами; с разодетыми дамами и их мужьями, не утратившими живости взгляда, - они ходят в театры и кушают с золота, и дают на чай, - они оглаживают холеные бороды и бритые щеки, они целуют дамам ручки и приподымают котелки в поклоне, - они еще не отвыкли от хороших манер, они бранят детей за невыученный французский и расстегнутый воротничок, они покупают спокойствие и платят звонкой монетой; польские жандармы еще лебезят и кланяются, но уже подсчитывают и делят, а жизнь идет, и шьются новые платья, - и оглушительные звуки музыки из "Эльдорадо" или "Фемины", - и вежливы официанты, а кто не любит идиш – для того спектакли по-польски – в "Одеоне"и конкурс на самые изящные ножки, - в "Мелоди-палас"...

Война идет, но люди остаются людьми, - немец тоже живой человек, - его душа жаждет праздника, - он слушает оперетту и плачет от скрипки, - ему надоели серые безучастные лица и детские ручонки над головами, ему надоели разборки между поляками и литовцами, он тоскует по фатерлянду и рождественским подаркам, по немецкой матери и своей белокурой фрау, - он пишет письма, напивается вдрызг и становится особенно опасным, - и тогда маленький Зяма Гринблат, бегущий вдоль кирпичной стены, такой нелепый в штиблетах на босу ногу, с оттопыренными карманами и заросшим седой щетиной лицом может стать удобной мишенью и небольшим развлечением для тоскующего по родине Курта, Ханса или Фридриха.


© Copyright: Мерче, 2008
Свидетельство о публикации №2801040548



Девочки, танцующие ни идиш


/ Под люлькой моего малыша стоит золотая козочка, эта козочка отправилась торговать изюмом и миндалем../
(колыбельная)

....................

Эля Шварц – счастливая мать.
Переле родилась красавицей. Иудейской принцессой. Откуда, скажите на милость, у Шварцев из Юзефова оливковая кожа и прикрытые тяжёлыми веками черносливовые глаза? И ресницы – отбрасывающие густую тень на атласные щёчки?
И зажатые в кулачок пальчики – указательный, маленький, средний, безымянный...
Эля смеётся и пытается ухватить губами мизинчик на ножке Перл...
Перл* – Переле – жемчужинка. Втихомолку сидела себе в животе и вышла как положено, головкой, - точно в срок, - когда старая Нехама приложила её к Элькиной груди, - только для виду покрутила кнопкой носа и вцепилась дёснами, будто кто-то её этому учил..
Способный ребёнок, - носатая тень старой Нехамы смешила Эльку, - старуха суетилась и ворчала, для виду, конечно, - поправляя съехавший платок и улыбаясь в сторону, - тьфу-тьфу, не сглазить бы, печально вздыхала и кивала головой, ей всё казалось, что судьба одной рукой даёт, другой – отнимает, - девка совсем спятила, с утра до поздней ночи воркует и стонет как голубка, - ай, наши ножки, ай, наши ручки, ай, какие мы важные, ай какая у Переле грудка, ай, какая пися, тьфу, вот дура,- Нехама сердито громыхала ведром, кряхтя, носила воду и, подоткнув юбку, мыла пол, - в еврейском доме должно быть чисто, - ни паутинки тебе, ни пылинки, - раскоряченные ноги в лиловых венах ещё больше смешили глупенькую Элю, - облокотясь на подушки, придерживая ладонью грудь, - не навредить бы малышке, - она проводила языком по воспалённым губам, - всё время хотелось пить, и молоко всё прибывало, сладкими ручейками стекало и разбегалось дорожками, - приходилось пихать в лифчик тряпки, - и, богтымой, сцеживаться в баночку, свесив спутанные иссиня-чёрные косы, - старуха проворно подставляла другую, и уносила тут же соседке, - прикармливать семимесячного недоношенного мальчика..

Эля Шварц – счастливая мать. Тёплые ручейки растекаются по телу, оставляя липкие белёсые следы - молоко всё прибывает, и конца этому нет, а Перл–жемчужинка дремлет на подушке, - глаза закрываются, - чёрт бы побрал Нехаму с её ведром, - Элькина щека касается подушки...ей снятся молочные реки и кисельные берега ..


       ****

/..Была когда-то история, совсем-совсем невесёлая: эта история начинается с еврейского короля.../

(уличная песенка)


Ой, я таки не выдержу, - Сима Чижик была темпераментной женщиной, с овечьим вытянутым профилем и рыжеватыми колечками на висках и подбородке, - у неё не хватало переднего зуба, и время от времени, спохватившись, она плотно припечатывала ладонью рот, - ой, держите меня, - у Симы Чижик было больное сердце и длинный язык, от её бесконечных стенаний и упрёков муж, лежебока и бездельник, лишь выразительно крутил пальцем у виска и сплёвывал под ноги, - давно прошли те золотые денёчки, когда миловидная языкатая Симочка, потупившись, отводила еще нежные свои ладошки от полудетской груди, и от вида торчащих розовых сосцов у Абрашки Чижика темнело в глазах, и мутился рассудок, - маленькая Сима стиснула в кулачке его упрямое сердце, и овладела его душой, - один за другим в душной спаленке зачинались их дети, - Рохл, Эстерка, Давид, Шейндл, - ну, и, конечно, - младшенький, мизинчик, ясноглазый мальчик с двумя макушечками, счастливчик Боаз, - ой, он таки загонит меня в гроб, - никто уже не упомнит, когда вырос этот мерзавец, чтоб он был мне здоров, - когда этот ангелочек, яростно рвущий материнскую грудь пухлой ручонкой, - обратился этаким шельмецом с приклеенной к нижней губе папироской, он таки пошёл в отца, этого засранца и бездельника, - говорила мне мама, - это дурная семья, дурная кровь, - сначала он ободрал все штаны о соседские заборы, - и оборвал все яблоки и сливы в соседских садах, а потом, - потом он перетискал всех соседских девчонок, - гвалт, люди, столько позора на мою голову, а теперь он торгует палёным товаром, он связался с этой нечистью, он водит в дом этих шикс, - его не волнует суббота, его не волнует шабес, - в доме пахнет разорением и стыдом, а его папаша, старый идиот, - целые дни сидит на лавочке, чешет языком и греет старые кости..
       Бедная Сима и не подозревала, как далеко зашло её сокровище, её ненаглядное золото, - если с Анелей, горничной Кислевских, его не раз видели и на Слизкой, и на Хмельной, и даже, Б-г простит, на еврейском кладбище, - то ни одна живая душа не держала свечку в роскошной спальне вдовы зубного техника Перчика – Мирьям Перчик, полногрудой, волоокой, слегка перезревшей дамы с явственным пушком над хищно вздёрнутой верхней губой, и никто не видел, как лёгкая тень Птицы промелькнула в окошке одной почтенной женщины из набожной семьи, этакой домоседки и скромницы, - тссс, - Сима с тревогой вслушивалась в ночные шорохи и облегчённо вздыхала, когда, наконец, хлопала входная дверь, и от шлёпанья босых ног по полу долгожданный покой овладевал её измученным сердцем, - после ночных сражений мальчик возвращался голодным, и потому на обеденном столе его всегда ждала тарелка с ужином, - целый день без горячего, так и до язвы недалеко, типун мне на язык, - Сима со вздохом переворачивалась на другой бок, - утром мальчишка наскоро выдувал полную кринку молока и опять уносился по своим неотложным делам..


       ***

/король всегда прав, король зажигает, свадьба, бар-мицва, ломир тринкен а лехаим, фар дем лебн, фар дер найм, - выпьем лехаим, за новую жизнь/

(застольная)


Боаз Птица играет в войну.
Там утро, здесь ночь, здесь – свои, там - чужие, - сегодня так, завтра – только Б-г знает, впрочем, знает ли?
       Вос фарштейсту, философ, мит дайн кецшн мейхахл, - что ты понимаешь, философ, своим кошачьим умом, - за накрытым столом – бородатые евреи, знаешь ли, о чём думает ребе, когда остаётся один, - за минуту он улетает на небо и там вкушает вечернюю субботнюю трапезу...
- угостить караул папироской, хлопнуть по медвежьему плечу туповатого Стася или Войтека, или законопослушного исполнительного Гребке, - Стась топчется у ворот, ожидая смены, а жрать-пить охота, а еще девку, горячую такую оторву, и чтоб всё было при ней, – пятернёй Боаз отбрасывает непокорную волну цвета мокрой пшеницы, взлетая, она пружинит и распадается на пряди, а на губах вечно налипшая соломинка, и взгляд из-под торчащих стрелами ресниц – нагловатый, самоуверенный, такому невозможно отказать,
- пусть ребе бормочет свои молитвы и раскачивается из стороны в сторону, - пока он поверяет свои торопливые просьбы Господу, Боаз угощает охранника, и его сменщика, и сменщика его сменщика, - он не скупится на хлопки и папироски, и в карманах у него не только пачка сигарет, - разве можно отказать Боазу Птице, косящему отчаянным серым глазом..

/была у меня мамочка, она меня учила: будь лишь хорошим и набожным, и не мудрствуй лукаво, дождик-дождик, а я маленький еврей, и я промок под дождём, - не мудрствуй лукаво.../

       ***

И влажной раной была её улыбка, а в зубах она сжимала алый цветок, и уже не Шпринца звали её, а Джин Харлоу или Марика Рёкк, - и где-то там, в освещённых софитами залах платиновой волной блистала Марлен Дитрих, - а здесь, на пыльных подмостках, под свист и улюлюканье, - улыбаясь пьяным полицаям, упирала маленькие белые кулачки в стянутые жгучим шёлком бёдра моя тётя Шпринца, и пальцы мои не попадали по клавишам, - потому что господа немецкие офицеры, панове, польские полицаи, ребятки из юденрата, пьяные в дым, вдруг цепенели и напряжёнными мутными зрачками водили по молочно светящимся икрам с высоким подъёмом, - Дина Дурбин отводила золотую прядь со лба и улыбка её, дьявольски непереносимая, поджигала огрубевшие мужские сердца и раздувала в них пламя, - и краешек платья полз вверх, обнажая точеное колено, - и округлую ляжку, - а я видел позвонки на её напудренной спине, - и родинку на затылке, - Боаз Птица набрасывал шаль на покатые белоснежные плечи Дины Дурбин, - - Боаз смотрел на Шпринцу, а Шпринца смотрела на Боаза, и длилось это мгновенье, - бокал вина она прикладывала к пересохшим губам и, пританцовывая, шла в зал, не переставая сверкать глазищами и раздавать воздушные поцелуи, - в залитых шнапсом и зубровкой глазах господ офицеров и нижних чинов отражались сотни маленьких лукавых Дин, - как ты, курче, - вполоборота, едва слышно произносила она, и даже не слова, а так, дуновение, - и пальцы мои разбегались по клавишам, - а моя тётя Шпринца, нет, уже не тётя, а блистающая Надя Шторм, пробиралась к столику и,подхватив подол платья, садилась, высоко закинув ногу в прозрачном чулке, и тут же с десяток зажигалок, о, прошу, пани, - колечки дыма из густо закрашенных губ и трепещущих ноздрей,а Боаз Птица, темнея серым глазом, кивал расторопному официанту, худому носатому сербу, - еще..Мирко..еще..

       ***

       Девочки, танцующие на идиш, - вертлявый человечек, прижимая пухлые руки к груди, пятится задом, - мне видна его круглая спина и потный гладко выбритый затылок.
Девочки, танцующие на идиш, повторяет он растерянно по-немецки, а потом – по-польски, в зале становится совсем тихо, слава Б-гу, никто не заметил оплошности, - взвизгнула скрипка, а я всё медлю, - плечи мои сотрясаются от идиотского смеха, - наконец, прыгающими пальцами я ударяю по клавишам, - стайка девочек с ярко накрашенными ртами на бледных лицах, в трико телесного цвета, рельефно обозначающем каждую впадинку и складку, -
смешинка попала мне в глаз, - я слепну и плачу...и смеюсь...маленькие девочки поют свои сладкие песенки, смешно двигая ручками и худыми ногами, - Боаз Птица стоит у стены, - и смотрит на сцену невидящими глазами, а известная каждому дураку в Варшаве Надя Шторм медленно подымается по крутой лесенке, а за ней, пошатываясь и хватаясь за поручень, придерживая кобуру на бедре, тащится вислозадый Гребке..


       Смешинка попала мне в глаз, - пальцы беспорядочно ударяют по клавишам, - пока девочки, умилительно отставляя крошечные задики, поют свои глупые песенки на идиш, - плечи мои вздрагивают и трясутся, - я не думаю, совсем не думаю о том, что меж раскинутых белых ног моей тёти Шпринцы бьётся будто припадочный Фридрих Гребке, а у стены стоит мрачный Птица, усмехаясь кому-то свинцовым глазом из-под чёлки, - плечи мои подрагивают от беззвучного смеха, - ведь я еще не знаю, что в этот самый момент в окнах дома номер семь на Налевках зажигаются огни, мои родители спускаются по полутёмной лестнице во двор, и мама кутается в шерстяной платок, а папа, покашливая, придерживает её под локоть, ничего, Эсти, - тихо произносит он, - ничего, - папа крепко сжимает в руке маленький чемоданчик, а у стены дома уже стоят притихшие соседи, папа растерянно кивает почтенному профессору Малиновскому, ему неловко мятой сорочки, - я ведь еще не знаю, что в этот самый момент крепкие руки Шимека спускают в открытый канализационный люк Романа и Ёлку,а за ними – еще пятерых девчонок глухого Зисла, - а после Шимек спускается сам, а на руках его дышит сладким молоком маленькая Перл, иудейская принцесса;
она не заплачет ни разу, до самого конца, а по другую сторону тоннеля – её примут руки голубоглазой Анели из Жолибожа..

Смешинка попала мне в глаз, но я продолжаю играть, - слащавые песенки и мазурки, а Боаз Птица улыбается мне из зала, - держись, мол, малыш, где наша не пропадала, - ведь он не знает, что в эту самую минуту ворчливая Сима Чижик, всплеснув истёртыми многолетней стиркой руками и коротко вскрикнув, шагнёт в вечность, чтоб быть поближе к своему своенравному и непримиримому Б-гу, а вслед за нею, сжимая ладонями переполненную грудь и улыбаясь безумной улыбкой, туда же взлетит счастливая Элька Шварц...

..................................
..................................


Смешинка попала мне в глаз...



Перл – жемчужина(идиш)*

в качестве иллюстрации - картина французского художника армянского происхождения Жансема



© Copyright: Мерче, 2008
Свидетельство о публикации №2801190372