ГЛАВА ВОСЬМАЯ
21 июня 1941 года поезд Москва-Берлин около полуночи пересек государственную границу.
Б Бресте стояли долго. Здесь при помощи специальных подъемников вагоны переставляли на суженную колею. Попутчица Маши Топольковой Мария Ивановна -- женщина, по Машиным понятиям, уже в возрасте, лет сорока -- объяснила, что во всей Европе железнодорожная колея несколько уже, чем в Советском Союзе.
Мария Ивановна уже не раз ездила этой дорогой, и Маша была рада, что попалась такая попутчица: все знает, обо всем можно расспросить -- и о дороге, и о Берлине, и вообще о Германии, где Маше предстояло жить. Когда подъезжали к Бресту, в купе зашел проводник, раздал бланки деклараций.
-- А это зачем? -- спросила Маша.
-- Так полагается, это для таможни, -- пояснила Мария Ивановна.
«Таможня!» Само слово это Маша раньше встречала только в книгах и никогда не думала, что «таможня», «таможенник», «граница» -- все это будет в ее жизни. Подумать только: завтра она в Берлине!..
Все, что происходило с Машей в последнее время, было похоже на сон. «Краснокожая паспортина», о которой Маша знала только из стихотворения Маяковского, лежала в сумочке. Маша уже несколько раз доставала свой заграничный паспорт, как бы не веря своим глазам. Но все было на месте, все было наяву: в паспорте ее фотография -- крупная, значительно крупнее той, что была в обычном паспорте, выданном ей четыре года назад в Усть-Лабинской.
Как только она доставала свой заграничный паспорт из сумочки, тотчас же на ум приходили знакомые строчки: «Сдают паспорта, и я сдаю мою пурпурную книжицу. К одним паспортам -- улыбка у рта. К другим -- отношение плевое. С почтеньем берут, например, паспорта с двуспальным английским левою...» Эти строчки просто не давали ей покоя.
Она не удержалась и прочитала их Марии Ивановне. Мария Ивановна в ответ только улыбнулась.
-- Разве все не так, Мария Ивановна?
-- Сама увидишь, девочка...
Мария Ивановна чувствовала симпатию к этой молодой женщине. Машино любопытство ее забавляло. Мария Ивановна по-своему, по-женски тоже была любопытна. «На каком же месяце беременности эта девочка? Или я ошибаюсь?» Платье на Маше было свободного покроя, и надо было иметь поистине женское чутье, чтобы заметить что-то.
-- Машенька, ты прости меня... Ты ждешь ребенка?
Маша тотчас же покраснела.
-- Уже заметно, да?
-- Ну что ты, милая, разволновалась... Не стыдиться, а гордиться этим нужно.
-- А я горжусь, Мария Ивановна, но... знаете, Юра никогда не видел меня такой, а вдруг увидит и...
-- Увидит и разлюбит… Да? Ты прости, Машенька, что я тебя так называю, но ты просто дурочка. Это я тебе, как мать, говорю, любя...
-- Но ведь я слышала, что... что некоторым, мужчинам это не нравится. И они, они, как бы сказать, ну не любят женщину в такое время, а некоторые, некоторые даже ненавидят...
-- Ненавидят? Не знаю, не встречала... А не нравится -- такое бывает... Когда я первого носила, мой Сеня переселился от меня на диван. Я говорю: ты чего? А он мне в ответ: боюсь, а вдруг ночью задену тебя как-нибудь. Но я-то вижу, что не нравлюсь ему: лицо в пятнах, живот -- торчит... Ты носишь аккуратно, даже ничего не заметно, а у меня живот был большой... Но мы оба с Сеней тогда молоды были и глупы: мне восемнадцать, а ему девятнадцать... А уже когда я второго ждала -- мы были постарше, -- тогда ничего... Твой Юра ведь тоже не мальчик?..
-- Конечно, он не мальчик. Но знаете, Мария Ивановна, он как ребенок...
-- Я встречала его в посольстве. Он действительно выглядит молодо, моложе своих лет. Но люди о нем отзываются хорошо: степенный, выдержанный. -- Марии Ивановне хотелось сказать Маше приятное.
-- Ой, Мария Ивановна, я все еще не верю, что я еду. И куда? В Берлин! К кому? !К своему мужу! А кто мой муж? Советский пресс-атташе!.. Я и в Москве-то раньше никогда не бывала.
-- Ничего, девочка, к хорошему привыкаешь быстро, -- успокоила Мария Ивановна.
Вертя в руках декларацию, Маша чуть прыснула:
-- А что, Мария Ивановна, ставить в графе: везете ли вы оружие? Я напишу: «Везу пулемет!» -- И, не дождавшись ответа, тут же спросила: -- Вот здесь насчет золота... У меня золотое перо в авторучке -- Юра подарил. Писать?
-- Нет. Это не надо. А если есть кольца, серьги, золотые монеты -- это нужно писать.
-- Ничего этого у меня нет, -- как-то даже радостно сообщила Маша.
Поезд медленно протащился по мосту через Буг. Окна в вагонах приказали закрыть. Маша прижалась к оконному стеклу -- аж нос расплющился, -- увидела внизу воду, на которую
падали отблески фонарей, а берега были темные, и зелень сливалась на них в черные, причудливой формы, пятна.
Когда пересекали нейтральную полосу -- железнодорожное полотно вошло в своеобразный загон из колючей проволоки: проволока справа, слева и сверху. Все было освещено яркими прожекторами: шпалы, песок на железнодорожной насыпи и прилегающие к дороге кусты. Но вот поезд снова нырнул в темноту. После света она была густой, непроницаемой. Это была уже Германия, а точнее, Польша, генерал-губернаторство, как пояснила Мария Ивановна.
-- Сейчас мы остановимся, -- сказала она. Но поезд не остановился, а пошел дальше, набирая скорость. Мария Ивановна высказала свою догадку: -- В Бресте мы простояли дольше положенного. Наверное, из-за опоздания документы решили проверить в пути...
Ни Мария Ивановна, ни Маша не знали и не могли знать, что начальник немецкой пограничной железнодорожной станции получил приказ: поезд Москва-Берлин не задерживать, а как можно скорее направить его в глубь Германии, и чтобы никто из пассажиров не заметил, что на запасном пути стоял эшелон с танками, которые выгружались. Танкистам был дан приказ держать моторы на малых оборотах. На брусчатку насыпали густой слой песка, чтобы гусеницы не лязгали. Фары тоже было приказано не включать -- благо ночь была лунной.
Примерно через полчаса после того как миновали границу, в купе настойчиво постучали, и в проеме открытой двери показалась голова в каске, мундир мышиного цвета и на груди -- большая подковообразная бляха. Рядом с чином из полевой жандармерии вырос человек в штатском, в клетчатом костюме и в шляпе, -- переводчик.
-- Гутен абенд! Пасконтроль... Руссен?
-- Русские? -- спросил переводчик.
-- Советские, -- ответила Мария Ивановна.
Переводчик чуть заметно и, как показалось Маше, ехидно улыбнулся.
-- Вогин фарен зи? (Куда вы едете?)
Маша все прекрасно понимала и без переводчика и, как только почувствовала это, обрадовалась -- понимает! Конечно, была учеба, разговоры с Юрой, письма, но то Юра, а это -- настоящие немцы...
-- Мы едем в Берлин, -- сказала Мария Ивановна..
-- К кому вы едете? -- спросил жандарм.
-- Я еду к мужу, -- ответила Маша по-немецки. Теперь ей захотелось попробовать свой немецкий.
-- О! Фрейлейн говорит по-немецки! Это хорошо! -- сказал жандарм. -- А кто ваш муж? Дипломат?
-- Дипломат... Журналист, -- ответила Маша.
-- А вы -- тоже дипломат?
-- Нет. Я... -- Маша мучительно подыскивала нужное слово. Ну, конечно же. «Я фрау». Кажется, так. Фрау -- и женщина и жена. Правильно ли ее понял немец, что она жена?!
-- Фрау? Дас гут. -- Жандарм даже изобразил на своем лице подобие улыбки и, повернувшись к переводчику, сказал: -- Запишите: Мария Тополькоф, жена пресс-атташе Тополькоф...
-- Мой муж работает в торгпредстве, -- сообщила Мария Ивановна.
Когда немцы ушли, Маша заметила:
-- Странная какая-то форма у этих пограничников. Вы видели кинофильм «Вратарь?» Там была футбольная команда «Черные буйволы». Вот у них похожие бляхи были на груди...
-- Это не форма немецких пограничников... Я сама эту форму вижу впервые, -- удивилась Мария Ивановна.
-- Мария Ивановна, а разве я говорила, что Юра -- пресс-атташе? -- спустя какое-то время спросила Маша.
-- Кажется, не говорила, -- согласилась Мария Ивановна. -- Но они все знают, -- добавила она. -- Думаешь, когда они визу дают, они не знают кому?.. Давай лучше спать. Спать хочется...
Но Маше, взволнованной всем происходящим, не хотелось спать. Поезд внезапно остановился. И тотчас же пошел снова.
Включили ночной свет. Открыли окно -- теперь уже было можно. Свежий воздух ворвался в купе. Пахло чем-то незнакомым. На Кубани воздух в это время был сухим, горячим. Даже ночью. Здесь веяло прохладой, чувствовался запах хвои. Маша немного высунулась в окошко, подставила лицо встречному ветру -- было такое ощущение, будто кто-то гладит тебя по голове и щекам прохладными ладонями.
Вдоль железной дороги, рядом с поездом, бесшумно скользили полоски света -- вагонные отсветы. Из лесу доносились соловьиные трели.
-- Мария Ивановна, слышите, соловьи!..
Но Мария Ивановна уже спала. Маша еще долго смотрела в окно, в темень, но вот усталость и ее уложила в постель. «Завтра я увижу Юру!» -- С этой мыслью она заснула.

* * *
Во время короткой остановки в пути -- большинство пассажиров даже не обратили на нее внимания -- в задний, пустой вагон погрузился отряд фельджандармерии. К полуночи вся полнота полицейской власти в приграничной зоне перешла к ним. Жандармы должны были сопровождать поезд до Франкфурта-на-Одере, где ждали тюремные автобусы, в которых всех советских граждан доставят в лагерь для интернированных под Нойбранденбургом.
Утром полиция, не останавливая поезд, должна была перегнать всех советских пассажиров в последний вагон. Эта мера исключала возможность побегов.
Незаметно наступило утро. Светало. Часовая стрелка приближалась к пяти. Уже час на западных границах гремели орудия, слышалась трескотня пулеметов, рвались бомбы, а здесь, в нескольких сотнях километров от фронта, было тихо. Совсем тихо.
Утренняя роса поблескивала на сочной траве, на красных маках среди зеленой лужайки. Тихую гладь небольших озер, которые попадались в пути, еще не морщил утренний ветерок.
Изредка вдоль железнодорожного полотна стояли патрули фельджандармерии. «Охраняют. Поезд они охраняют, что ли?» -- подумала Маша. Несмотря на ранний час, она уже проснулась. Да и спала плохо. Чувствовала себя разбитой. Пыталась снова заснуть, однако ничего не получалось. Но вот, кажется, сон смежил веки. Во сне привиделась паутина какая-то. Дом -- в паутине!..
Резкий, грубый окрик оборвал это видение. Маша открыла глаза и увидела вчерашнего жандарма и переводчика в клетчатом.
-- Ауфштейн!
-- Что случилось?
-- Война!
-- Война? С кем?
-- Германская армия перешла границу России. Конец Советам!..
Сказано это было со злостью. Переводчик из прибалтийских немцев не скрывал своей ненависти.
-- Как же так? -- растерялась Мария Ивановна.
-- Вставай, большевистская курва!..
Откуда только у Маши взялась смелость.
-- Вы не имеете права оскорблять! Мы будем жаловаться!..
В ответ переводчик улыбнулся, но уже не зло, а ехидно. Он знал, что ожидает этих женщин в так называемом лагере для интернированных.
-- Жаловаться будешь господу богу, -- сказал он Маше. -- Да и тот не примет твоей жалобы: ведь у вас, у большевиков даже бога нет!..
-- Я! Абер шнелль. Геен зи ин летцтен ваген! -- сказал нетерпеливо жандарм.
-- Марш в последний вагон! -- перевел тип в клетчатом. -- И без глупостей!
Мария Ивановна, все еще растерянная, несмело попросила:
-- Отвернитесь хотя бы... Дайте одеться...
-- Одевайся так. Никто тебя не сглазит.
-- Отвернитесь сейчас же! -- как можно тверже приказала Маша.
Переводчик уставился на нее тяжелым, налитым ненавистью взглядом. Его глаза буравили молодую женщину. С каким наслаждением он бы сейчас ударил ее! Но не мог. Стеснялся в присутствии своего соотечественника, которому был подчинен. Соотечественник был дойч, а он только фольксдойч. Но когда они попадут в лагерь, он отыграется на этой, на молодой... Маша обратилась к жандарму по-немецки.
-- Я! Гут! -- ответил тот и вышел в коридор. Переводчик тоже отвернулся.
В последнем вагоне скопилось много людей, но Маше место нашлось. Люди были подавлены. Никто толком ничего не знал. Куда их везут? Что будет с ними? Надежды рождались и тут же гасли. Грубость чинов фельджандармерии, а особенно переводчиков, не предвещала ничего хорошего.
Когда увидели во Франкфурте-на-Одере автобусы с зарешеченными окнами, женщины не выдержали, заплакали. Маша крепилась, кусала пересохшие губы. Лицо ее стало суше, строже, и сама она казалась старше своих лет.

* * *
Топольков ждал письма от жены, но его не было. При очередном разговоре с Москвой, с ТАСС, он попросил знакомого товарища выяснить, почему Маша ему не отвечает.
Суббота, 21 июня, была рабочим днем. Ежедневная пресс-конференция под председательством Шмидта, главы немецкого пресс-центра, прошла вяло. Насыщенные событиями и слухами последние дни мая и первой половины июня сменились «безветрием», как говорили журналисты.
Кто-то из иностранных корреспондентов спросил Шмидта:
-- Можно ли завтра, в воскресенье, выезжать из Берлина? Не ожидается ли каких-либо важных сообщений?
-- Езжайте, отдыхайте себе на здоровье. -- Шмидт окинул быстрым взглядом притихших журналистов. -- Других вопросов не будет? -- в свою очередь задал вопрос. И, как на аукционе, воскликнул: -- Айн, цвай, драй! -- Стукнул ручкой по столу и поднялся.
-- Затишье перед бурей! -- сказал Брэндэндж Тополькову, когда они спускались вниз по мраморной лестнице. -- Что будешь делать завтра? Может, поедем в Варнемюнде, выкупаемся? Вода на побережье семнадцать градусов.
-- Позвони мне чуть позже, Энд. Я еще не решил, как распорядиться завтрашним днем.
-- А с маленьким министром ничего не случилось. Он жив и здоров и по-прежнему крутит свою пропагандистскую машину, -- сказал Брэндэндж. -- В министерстве пропаганды он вчера был на приеме.
«Маленьким министром» называли Геббельса. В конце мая в «Фелькишер беобахтер» появилась его статья, в которой в доверительном тоне говорилось о планах ликвидации Англии. Об этой статье первым Тополькову сообщил Брэндэндж. Топольков тотчас же отправился в газетный киоск. Знакомый киоскер развел руками: .
-- Была газета да сплыла...
-- Как это понимать? -- спросил Топольков.
Киоскер с видом заговорщика бросил взгляд направо, налево...
-- Газету конфисковали, -- сообщил он.
-- Конфисковали?
-- Говорят, что доктор Геббельс в статье сказал лишнее...
Случаи, когда та или иная немецкая газета конфисковывалась властями, были крайне редкими. Подавляющее большинство немецких газет или были прямыми рупорами различных нацистских организаций и ведомств, или находились под контролем национал-социалистской партии. Топольков не помнил, чтобы «Фелькишер беобахтер» -- официоз НСДАП -- когда-либо конфисковалась.
-- Господин Топольков! Вы мой постоянный покупатель... Я приберег один экземпляр... Если хотите, конечно... Топольков дал киоскеру марку.
-- Сдачи не надо, -- сказал он.
Статья Геббельса была рассчитана не на дураков. Сам тон ее, откровенный и в то же время и в чем-то недоговаривающий, располагал к доверию. Называлась примерная дата вторжения на английские острова. Тот факт, что у киоскера нашелся для советского журналиста один экземпляр конфискованной газеты, насторожил Тополькова. Не стал бы этот киоскер из-за марки рисковать своей головой.
В последующие дни Геббельс нигде не появлялся. Прошел слух, что «маленький министр» попал в опалу. Но вот он снова, по словам Брэндэнджа, появился как ни в чем не бывало на приеме.
Топольков доложил об этом послу.
Тот никак не прореагировал на это.
-- Меня пригласили выходной день провести на побережье. Могу я отлучиться? -- спросил Топольков.
-- Конечно, конечно. Я сам собираюсь завтра поехать выкупаться на Ванзее.
Из дому Топольков позвонил Брэндэнджу:
-- Энд, мы можем ехать.
-- Ол раит. Я сейчас заеду за тобой, Юрас.
-- Поедем двумя машинами?
-- Зачем? Можно на моей.
Брэндэндж, подъехав к Тополькову, посигналил.
Топольков запер дом, прошел садом, любуясь молодой завязью яблонь. И подумал о Маше: «Яблоки кислые. Как раз то, что нужно Маше...»
-- Хочешь посидеть за рулем, Юрас? -- спросил Брэндэндж.
Езда за рулем доставляла Тополькову удовольствие. У Брэндэнджа была новенькая БМВ. Машина, послушная каждому его движению, легко бежала по автостраде.
Мягко шуршали шины по асфальту. Слева и справа мелькали красночерепичные крыши фольварков, окруженных зеленью яблоневых садов. Дорога была чисто прибрана: ни клочка бумаги, ни окурка.
Брэндэндж швырнул потухшую сигарету в раскрытое окно.
-- Меня тошнит от этой немецкой чистоты, -- сказал он. -- Я человек чистоплотный. Но, по-моему, всему есть предел.
Миновав Гюстров, БМВ через полчаса домчалась до Ростока. От Доберанерплац Топольков свернул влево, мимо завода «Нептунверфт», к «Мариене». Уже около самого завода Юрий Васильевич сделал еще поворот налево -- через железнодорожный переезд -- и направо, дорога вывела их напрямую на Варнемюнде. Их путь лежал мимо заводского аэродрома. Несмотря на субботний вечер, то и дело со взлетной полосы поднимались «Хейнкели-111».
-- Вот оно -- чрево войны! -- кивнув в сторону завода, сказал Брэндэндж.
В Варнемюнде Топольков и Брэндэндж остановились в разных отелях. Топольков выбрал маленький отель на Кирхенштрассе. Хозяева были ему знакомы и брали небольшую плату за ночлег. Брэндэндж остановился в отеле побогаче.
-- На ночь я хочу взять девочку, Юрас. А завтра в девять обязательно встретимся на пляже.
-- О'кэй, -- сказал Топольков.
Брэндэндж пересел за руль, БМВ рванулась с места и исчезла за поворотом.
Оставив чемодан в своей комнате, Топольков пошел побродить по городу. Стоял тихий летний вечер, а окна отелей и пансионатов в большинстве своем были закрыты, зашторены. Только у самого пляжа в нескольких отелях окна были настежь, и оттуда доносились музыка и голоса.
Сам пляж широкой желтой полосой тянулся от мола на запад. Солнце висело еще довольно высоко, но на пляже тоже людей почти не было.
Оживленно было только в рыбачьей гавани. Пахло рыбой, мокрыми снастями, смолой.
-- Сегодня хорошо идет салака, нам не до отдыха, -- сказал рыбак, когда Топольков заговорил с ним.
Юрий Васильевич зашел в пивную на набережной. Ему нравились эти пивные: маленькие, на несколько человек, уютные.
-- Ейн маль биер. (Один раз пиво. Одно пиво.) -- Сел в угол на деревянную скамью и стал читать надписи, которые по разрешению хозяина делали местные рыбаки на деревянной стене. Надписи были разные: житейско-философского характера, шуточные, назидательные. Большинство из них было сделано на платдойч (северонемецком наречии). Юрию Васильевичу помогал английский, он читал платдойч без труда. Ему понравилась надпись: «Счастлив тот, кто обладает чувством юмора». Тут же была сделана приписка: «И не утратил его в наши дни...»
«А я вот, кажется, утратил чувство юмора и потому несчастлив...» И снова мысли о Маше, о причинах ее молчания овладели им. Он расплатился и вышел, но эти мысли не покидали его весь вечер и долго не давали ему заснуть.
Около шести часов утра его разбудил хозяин отеля, бородач лет шестидесяти, бывший рыбак.
-- Вас спрашивают внизу. -- Вид у хозяина был неприветливым, и он почему-то все время отводил глаза в сторону.
Внизу, уже одетый, стоял Брэндэндж.
-- Юрас, кажется, началось... -- сказал он. -- Германские войска перешли границу твоей страны.
-- Откуда ты знаешь?
-- Мне позвонили из Берлина.
Новость была такой, что у Тополькова мурашки побежали по спине.
-- Я сейчас, мигом!
Он вбежал наверх, быстро собрался и вернулся вниз. В машине работало радио. Топольков сразу узнал голос Геббельса. Министр пропаганды зачитывал правительственное заявление, в котором говорилось, что русские исподтишка готовили удар по Германии. «Только прозорливость фюрера спасла немецкий народ от гибели -- Германия нанесла упреждающий, превентивный удар...»
Тяжело стало на душе. Невыносимо. Юрий Васильевич снова подумал о Маше: «Только бы она не выехала...»
-- Что ты хочешь от наци, Юрас, -- наконец услышал Топольков голос Брэндэнджа. Он и раньше что-то говорил, но Юрий Васильевич, занятый своими мыслями, как бы отключился от всего и понял смысл только последней фразы: -- Что ты хочешь, Юрас, от наци... Это бандиты с большой дороги...
-- Где у тебя Москва?.. Давай поймаем Москву!
Брэндэндж одной рукой управлял машиной, другой стал крутить ручку настройки. Москву удалось поймать не сразу. Но вот он... голос далекой Родины...
«Хорошие вести поступают с южных полей нашей страны. Сотни тракторов и комбайнов вышли на поля Кубани и Дона, чтобы собрать богатый урожай нынешнего года. В Большом академическом театре Советского Союза сегодня состоится спектакль «Лебединое озеро», -- говорил диктор.
-- Что за черт! Война ведь...
-- Ничего удивительного, Юрас, -- сказал Брэндэндж. -- Пока машина раскрутится...
Лондон передал короткое сообщение о нападении гитлеровцев на Советский Союз. В сообщении также говорилось, что сегодня в палате общин выступит премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль:
В двенадцать часов Топольков и Брэндэндж услышали заявление Молотова: «Сегодня в 4 часа утра без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну... Это неслыханное нападение произведено, несмотря на то, что между СССР и Германией заключен договор о ненападении и Советское правительство со всей добросовестностью выполняло все условия договора...»
Уже подъезжая к Берлину, Топольков поймал Лондон и услышал характерный голос английского премьер-министра.
Черчилль говорил немного в нос, с придыханием:
«За последние 26 лет не было более последовательного противника коммунизма, нежели я. Я не возьму ни одного своего слова, сказанного против коммунизма, но сейчас я вижу русских солдат, стоящих на пороге своей родной земли... Я вижу их охраняющими свои дома, где их матери и жены молятся -- да, ибо бывают времена, когда молятся все, -- о безопасности своих близких... Я вижу десятки тысяч русских деревень, где средства существования с таким трудом вырываются у земли, но где существуют исконные человеческие радости, где смеются девушки и играют дети. Я вижу, как на все это надвигается гнусная нацистская военная машина... Я вижу также серую вымуштрованную послушную массу свирепой гуннской солдатни, надвигающейся, подобно тучам ползущей саранчи. Я вижу в небе германские бомбардировщики и истребители с еще не зажившими рубцами от ран, нанесенных им англичанами, радующиеся тому, что они нашли, как им кажется, более легкую добычу...»
-- Да, Юрас, заварилась большая каша... Вряд ли и мы, Америка, устоим в стороне. Это мировая война! -- сказал Брэндэндж.
Топольков молчал. Давно уже он ощущал, чувствовал приближение войны. Но настроения, царившие в советском посольстве в Берлине, не могли не коснуться и его. Как многие, он считал, что если война и будет, то не сегодня, не завтра. И вот она началась...
Всю дорогу от Ростока до Берлина, проезжая через многочисленные города и деревни, Топольков ждал, надеялся увидеть людей, которые бы вышли с протестом против войны на улицу. Но повсюду было тихо. Везде царил образцовый немецкий порядок -- «орднунг».
Несколько раз патрули останавливали машину, но, увидев в руках Брэндэнджа американский дипломатический паспорт, брали под козырек и беспрепятственно пропускали их. Без особых помех им удалось добраться до Берлина. В Берлине тоже было тихо. И безлюдно. Только у советского Посольства на Унтер-ден-Линден стояло много эсэсовцев.
Остановиться здесь Брэндэнджу не разрешили, и американцу пришлось проехать дальше.
-- Я выйду здесь, Энд, -- сказал Топольков.
-- Юрас, может, поедем в наше посольство?
-- Нет, Энд! Я должен быть со всеми. -- Топольков протянул Брэндэнджу руку, и тот крепко пожал ее.
Не успел Топольков выйти из машины, как к нему направились трое эсэсовцев.
-- Аусвайс! -- тоном приказа сказал старший по званию.
Топольков протянул свое журналистское удостоверение.
-- Господин Тополькоф? Следуйте за нами.
-- У меня дипломатическая неприкосновенность...
Эсэсовец только пожал плечами. Двое других грубо втолкнули Юрия Васильевича в подкативший «опель», машина круто развернулась и помчалась к Александерплац... «В гестапо!» -- мелькнуло у Тополькова. Ему показалось, что за ними следует машина Брэндэнджа. Он пытался обернуться, но получил удар сзади:
-- Не оборачиваться!
Тогда Топольков скосил глаза в боковое зеркало и увидел машину Брэндэнджа.
У здания полиции на Александерплац «опель» остановился. Тополькова вывели из машины. Брэндэндж тоже остановился на некотором расстоянии от здания и, как показалось Тополькову, сжал кулак в революционном приветствии: «Рот фронт».
-- Смотреть прямо! -- крикнул эсэсовец.
Топольков не мог ответить американцу. «По крайней мере Брэнд сообщит, что меня схватили», -- подумал Юрий Васильевич, входя в здание государственной тайной полиции на Александерплац.