Поезд - школа мужества

       воспоминания советских времён

Сидорцев первый раз отправлялся в дольнюю поездку. Лететь самолётом он боялся ещё больше, чем вызова к начальству, и поэтому решил ехать поездом. Воображение рисовало ему залитый солнцем вокзал, сверкающий чистотой вагон с симпатичной проводницей, путешествие в котором будет лёгким и приятным…
       На перроне валялись окурки, обрывки газет, конфетные обёртки, какая-то старая коробка и даже, кем-то заботливо оставленный для голодных птичек, грязный кусок булки. Только вокзальная пепельница, возле которой приткнулся Сидорцев, ещё не была осквернена никаким мусором и сияла на весь вокзал ослепительной чистотой.
       На платформе царила обычная вокзальная суета, так хорошо знакомая каждому, кто хоть раз уезжал сам или провожал кого-нибудь в дальнюю поездку. Вокруг слышались прощальные слова, обещания обязательно писать и скоро приехать, шутки и смех молодёжи, радовавшейся, что хоть на время каникул она избавится от родительской опеки. Отошедшие немного в сторону от общей толпы, мамаши выпрашивали у своих отпрысков обещания не пить сырой воды, и ни в коем случае не высовываться из вагона. До Сидорцева никому не было дела.
       Он поставил чемодан на платформу и стал терпеливо ждать, когда к перрону подкатит его самый лучший поезд №… Вскоре в движениях толпы наметилось некоторое единообразие. Головы, как по команде, повернулись в одну сторону, а ноги стали передвигаться ближе к краю платформы. На станцию подавался состав.
       Сидорцев протолкался поближе. Проходившие мимо него вагоны были местами смочены водой, и это разнообразие чистых и грязных пятен придавало составу жуткий вид, делая его похожим на замаскированный в военных целях бронепоезд. К счастью, внезапно сломавшаяся, мойка спасла поезд от дальнейшей милитаризации, и на последних вагонах грязь была уже равномерно размазана.
       Сердце у Сидорцева тревожно забилось, но он мужественно решил не обращать внимания на непритязательный внешний вид, памятуя, что «не красна изба углами, а красна пирогами», подхватил свой чемоданчик и устремился навстречу приключениям.
       Приключения начались сразу же на перроне. Дверь в их вагон была плотно закрыта. Подождав минут десять, самые отчаянные из пассажиров осмелились робко постучать. Пример был заразителен и, вскоре, все жаждущие ехать замолотили по вагону, кто и чем попало. Подхваченный общим порывом Сидорцев тоже принялся стучать кулаками по стене вагона, но скоро отбил руки и испачкал костюм, после чего повернулся спиной к вагону и начал колотить по нему пяткой, обутой в сандалию. Когда он уже потерял надежду попасть в поезд, внутри вагона кто-то проявил признаки жизни. Что-то грохнуло, затрещала поднимаемая рама, и в проёме появилась заспанная голова, вежливо осведомившаяся какого чёрта собравшимся на платформе идиотам надо и почему они, так их растак, будят такую рань хорошего человека. Ответом голове был разноголосый шум, причём передние упирали на то, что уже время производить посадку, а задние, спрятавшись за чью-нибудь спину, намекали на жалобу начальству и коллективное письмо в газету. После недолгих прений, в ходе которых голова уяснила себе желание собравшихся, она скрылась из проёма и двинулась по направлению к тамбуру. Это движение сопровождалось довольно громким монологом, свидетельствовавшим о её глубоких познаниях в области мужской и женской анатомии, а также замечаниями о том, где бы она хотела видеть и своё начальство и пассажиров, которые несутся неизвестно куда, вместо того чтобы сидеть дома.
       Наконец дверь вагона распахнулась и на перроне появился проводник, при виде которого, у Сидорцева сердце сжалось словно в тисках. Вместо стройной молоденькой девушки в сияющей чистотой форме, перед ним стоял огромного роста небритый детина, плечи которого не вмещались в дверной проём, а размерам кулаков мог позавидовать любой трактирный вышибала. Проводник мрачно оглядел толпу, милостивым жестом разрешил заходить и отвернулся.
       Заждавшаяся толпа кинулась в вагон, размахивая корзинами и чемоданами, наступая друг другу на ноги и толкаясь локтями. Солидных размеров мужчина отпихнул Сидорцева в сторону и победоносно устремился к дверям, махая направо и налево своим похожим на сундук чемоданом. К несчастью, дверь в вагон была для них двоих слишком мала, и появление мужчины в дверях ознаменовалось треском ломающегося чемодана и появлением большущей вмятины на борту вагона. К тому же, ползающий у всех под ногами и собирающий остатки своего багажа, толстяк превратился в естественную преграду. Так что, беднягам пассажирам пришлось, кроме борьбы и бокса, заняться ещё и скачками, используя его широкую спину как подкидной мостик.
       После восьмой неудачной попытки прорваться Сидорцев желал только одного, попасть в вагон и спокойно там умереть. Поэтому, когда какой-то добрый дядя мощным пинком в спину закинул его в тамбур, он, со счастливым смехом, затрусил занимать своё 37-е место, уже не замечая таких мелочей, как грязные окна, залитые вином полки и столики, тёмно-коричневого цвета занавески на окнах и, доносившийся из открытой двери туалета, лёгкий аромат, от которого слезились глаза и перехватывало дыхание.
       Суматоха понемногу стихала. К моменту отправления почти все сидели на своих местах. В окно слышались прощальные вопли провожающих. Из дальнего конца вагона, где расположилась молодёжь, уже доносилось бренчание гитары. Эта идиллия продолжалась до тех пор пока проводник, собрав билеты, не сказал: «Белья мало, на всех не хватит».
В следующую секунду полсотни пассажиров неслись к служебному помещению проводника. Впереди резво семенила старушка лет девяноста, крепко зажав в одной руке заветный рубль, а второй отталкивая пышнотелую гражданку с необъятным бюстом. Через несколько минут в вагоне творилось что-то невообразимое. Вцепившись обеими руками в пакет с бельём, старушка во всю прыть волокла свою драгоценную ношу. За ней , пыхтя как паровоз, двигалась пышнотелая гражданка с грудой белья и одеял для своих розовощёких отпрысков и худенького, тщедушного мужа, придавленного к окну ворохом чемоданов и узлов с разнообразной снедью и бутылками минеральной. Посреди вагона два здоровых мужика с треском делили, доставшуюся им одну на двоих, простыню и полотенце. Публика ростом поменьше, а опытом и сноровкой победнее тащила к себе оставшиеся наволочки, полотенца, бризки, а кто-то даже чайную проводницкую куртку. Сидорцеву, не обладавшему ни опытом, ни железной хваткой, за свой кровный рубль досталось только старое, рваное полотенце, которым проводник успел мимоходом вытереть свои, давно не знавшие щётки, ботинки.
       Измученный переживаниями, Сидорцев приткнулся на своё место и стал с нетерпением ждать, когда же проводник напоит его чаем. В горле у него совершенно пересохло, а пить сырую воду он не мог, по причине слабости желудка. Наконец в вагоне домовито запахло дымком от титана, а в «служебке» стали звякать стаканы. Приближалась раздача чая. Сидорцев слез с полки и, прихватив весь свой «комплект белья», направился мыть руки. Дверь в туалет с трудом открылась, а закрываться не хотела совсем. На память Сидорцеву пришли слова сослуживца: «Там всё старое, ломаное и двери, и рамы. Надо просто посильней дёрнуть или ударить». Рванув дверь обеими руками, Сидорцев услышал сильный щелчок, от которого в душе у него появилось нехорошее предчувствие. Предчувствия его не обманули. Дверь не хотела открываться, несмотря ни на какие попытки Сидорцева вырваться из туалетного плена. Положение было ужасным. Выбраться самостоятельно он не мог, а позвать на помощь было стыдно. Сидорцев бессильно опустился на единственное сидячее место и затосковал. За стенкой слышался звон ложечек о стаканы, вскрики: «Да, что же вы льёте мне на чулки, ведь это кипяток». В ответ звучал успокаивающий голос проводника: «Качает же, на то и вагон, чтобы его качало. Живы? Не померли? Ну и ладно». В вагоне раздавали чай. Голодный, перенервничавший Сидорцев прижался головой к раковине и, в отчаянии, закрыл глаза. Незаметно для себя он задремал. Ему снилось, что он вернулся и уже сидит в своей дорогой холостяцкой комнате, в коммунальной квартире на тридцать шесть семей. И всё у него хорошо, только вот гад сосед снова залил комнату, и капли падают Сидорцеву прямо на голову. Одна, особенно крупная капля, больно стукнула по затылку, Сидорцев вздрогнул и проснулся.
       Картина, представшая перед глазами, ранила его в самое сердце. Он не только не вернулся домой, но по-прежнему сидел на унитазе, запертый в месте общего пользования. Горе его было столь велико, что он сразу решил покончить счёты с жизнью, выбросившись в окно. Вцепившись в оконную раму, пассажир-самоубийца попытался её открыть. Но рама в своей жизни видала и не таких, как Сидорцев. Поэтому, ко всем попыткам несчастного она отнеслась с полным безразличием и не двинулась с места. В полном отчаянии Сидорцев кинулся к двери и замолотил по ней кулаками и головой. После получасовых стараний он услышал за дверью ласковый вопрос: «Чего молотишь, дурень?». Сбиваясь и захлёбываясь, Сидорцев принялся излагать свою Одиссею. Когда он выдохся, проводник в ответ буркнул: «Ладно, погодь,счас топор принесу». Вслед за этими словами хлопнула дверь в тамбуре, и проводник удалился. Ожидание было долгим. Когда стрелки часов Сидорцева пошли на второй круг, из-за двери донеслось: «Ну, что жив, бедолага? Терпи, сейчас открою». Вслед за этим раздалось несколько молодецких ударов, после которых дверь перестала сопротивляться и, со скрипом, распахнулась перед пленником. К этому времени Сидорцев уже настолько ослаб от голода и выпавших на его долю треволнений, что стоять самостоятельно уже не мог. Он просто рухнул в объятия детины в форменной куртке, повеличав его спасителем и отцом родным, облобызал небритую проводницкую щёку и, затем уже окончательно, повис на нём, не имея сил передвигаться самостоятельно.
       Заброшенный проводником на свою полку, Сидорцев пролежал там до самого вечера. Его уже не заботили такие проблемы, как отсутствие белья или матраца. Даже йоги, спящие на гвоздях, перестали быть для него загадочными фигурами. Ему не снилось ничего.
       Разбудил его голод. Есть хотелось ужасно. От голода и мелькавших за окном столбов кружилась голова. К тому же туалет с незакрытой дверью вносил в слабый организм Сидорцева свою долю токсичных веществ, и, кроме еды, тому очень хотелось подышать свежим воздухом. Сидорцев сполз с полки и расслабленной походкой двинулся по направлению к ресторану.
       Возле разбитого окна в тамбуре он остановился и, с наслаждением, вдохнул вечернюю прохладу. «Хорошо-то как,»-подумалось ему: «стоять бы так и стоять, только бы вот…». Додумывал он уже лёжа на полу. От резкого торможения состав дёрнулся как вставшая на дыбы лошадь, дверца угольного бункера распахнулась, и Сидорцев смог себе, на несколько минут, представить, что чувствует попавший в завал шахтёр. Когда он выбрался из открытых им угольных копей, лицо его нельзя было отличить от лиц представителей дружественной нам Африки, а остатки костюма охотно приобрёл бы любой театр, в котором есть роли кочегаров. Идти в таком виде в ресторан было невозможно, нужно было переодеться. Будь Сидорцев сейчас в своей квартире, ничего не было бы проще, но проблема переодевания в поезде встала перед Сидорцевым во всём своём величии. Снимать костюм перед глазами, и без того шокированных его внешним видом пассажиров, было ещё хуже, чем негру войти в ресторан для белых. Минуту поразмыслив, Сидорцев решился на поступок, который свидетельствовал о некотором приобретённом дорожном опыте. Он подошёл к «служебке» проводника и постучал. «Какого…» - рявкнули за дверью. Подумав немного как ему расценить подобный ответ, Сидорцев всё же истолковал его как разрешение войти и распахнул дверь. «Можно мне у вас…». Он хотел сказать: «Можно мне у вас переодеться?», но картина, увиденная им, была настолько поразительна, что вопрос просто замер у него на губах. На маленьком столике стояли четыре бутылки из под портвейна, а на коленях у проводника сидела совершенно раздетая гражданка и игриво улыбалась Сидорцеву. Сидорцев растерялся. Он первый раз попал в подобную ситуацию и не знал, что делать. Выручил его сам проводник. Своим громадным кулаком работник транспорта ткнул Сидорцева в нос и, когда Сидорцев очнулся, дверь в «служебку» была уже плотно закрыта.
       Как он вернулся на своё место, как переоделся, как попал в ресторан, бедняга пассажир не помнил. Его прыгавшее сердце сейчас не успокоило бы и ведро валерьянки, а сознание работало, как Воронежский телевизор марки «Рекорд», который то воспринимает окружающую действительность, то светится ровным белым светом, оставаясь глухим ко всем внешним воздействиям. Сидорцев плюхнулся за шаткий столик, на котором в лужицах солянки и портвейна плавали крошки хлеба, яичная скорлупа, колбасные шкурки и грязная салфетка.
Вскоре к столику величественно подплыла ярко накрашеная дама, безуспешно пытавшаяся косметикой и париком вернуть ушедшую лет тридцать назад молодость.
       «Покушать желаете?» - спросила она. После того, как Сидорцев ответил утвердительно, дама взяла тряпку и несколькими ловкими движениями размазала грязь по столу, пролив часть портвейна Сидорцеву на брюки. Сделав это, она повернулась к клиенту спиной и поплыла на кухню.
       Через несколько минут перед Сидорцевым стоял полный набор блюд, который ждёт каждого пассажира, рискнувшего пообедать в вагоне-ресторане пассажирского поезда. Солянка готовилась, скорее всего, для каких-нибудь колхозных просят и была случайно подана Сидорцеву, а цыплёнок, вероятно, был ровесником первых послевоенных паровозов и умер своей смертью от недоедания. На десерт был подан твёрдый как кирпич коржик и стакан подкрашеной тёплой воды, которую крашеная дама, забывшись, назвала компотом.
       Перед тем, как приняться за еду, Сидорцев поднял голову и оглядел ресторан. Кроме него и официантов в вагоне никого не было. Работника общепита молча смотрели на свою жертву. Их взгляды, казалось, говорили: «Кушать пришёл? Ну ешь, ешь, что-то ещё из этого выйдет». Стараясь не обращать на эти взгляды внимания, Сидорцев начал есть. Вкуса в еде он не обнаружил. Вернее сказать, вкус был, но к вкусу, создаваемому нормальными продуктами питания, он вряд ли имел хотя бы отдалённое отношение. Есть это творение дорожной кулинарии, мог только доведённый до отчаяния голодом и дорожными передрягами человек, каким и являлся в данный момент несчастный Сидорцев. Всю дорогу до своего вагона страдалец-путешественник решал сложную математическую задачу. Он никак не мог понять каким образом, поданный ему, обед мог стоить восемь рублей девяносто семь копеек, не считая трёх рублей, которые пришлось дать на чай четырём, обступившим его столик, официантам, по виду больше напоминавших боксёров-профессионалов на ринге. Задача эта, с учётом того, что за подобную бурду в привокзальном ресторане берут полтора рубля, оказалась для Сидорцева слишком сложной и, не будучи в состоянии разрешить её, он отнёс такую дороговизну к сложностям обслуживания клиентов во время движения.
       Всё же такие обеды показались ему слишком уж разгульными. Очевидно он всё же не привык к такой роскошной жизни, поскольку не прошло и часа, как его слабый желудок проявил первые признаки недовольства полученным питанием. Сидорцев мужественно решил не поддаваться на желудочные провокации и, отвернувшись к стене, попытался заснуть. Из этой отчаянной попытки ничего не вышло. И, ещё через час, Сидорцев почувствовал себя совсем тоскливо. Дальнейшие попытки справиться со своим организмом могли привести к весьма плачевному результату, а, глядя на дверь туалета, Сидорцев испытывал чувство, сходное тому, что возникает у узника, глядящего на дверь своей будущей камеры. Обе эти возможности никуда не годились. В безысходном отчаянии, Сидорцев схватился за живот и скорчился на своей полке. В этот момент в мозгу его мелькнула мысль, показавшаяся бы ему в нормальных условиях дикой и ужасной. Но сейчас уже ничто не казалось ему странным и невозможным. Он приподнялся на локте и оглядел соседей. Все пассажиры мирно спали. Сидорцев слез с полки, прокрался на цыпочках в тамбур, открыл дверь, крепко вцепился руками в поручни и, ежесекундно рискуя жизнью, начал облегчать своё тяжёлое существование. От страха у него перехватывало дыхание, а сердце ушло даже не в пятки, а куда-то ещё ниже и бешено билось где-то под вагонами. Сидорцев закрыл глаза и покорился судьбе. Больше чем выпасть из вагона он боялся, что кто-нибудь будет проходить мимо и застанет его в такой позе. Поэтому, находясь в сильном волнении, он не заметил, как поезд сбавил ход и остановился на станции.
       Через несколько минут, шедший вдоль вагона, осмотрщик в великом возмущении обнаружил над своей головой, свисающую из вагона, голую задницу. Всё накипевшее в нём раздражение: больная с похмелья голова, усталость, нежелание работать в ночную смену, вылилось в сильнейшем пинке, отшвырнувшем засранца к противоположной двери. Подкрепив свои действия устным назиданием, в котором, вместе с упоминанием мамы и бабушки, деликатно указывалось чем и где модно заниматься, осмотрщик продолжил свой путь вдоль вагонов.
       Сидорцев лежал на грязном полу в тамбуре и не мог подняться. Помимо удара, потрясшего самое его основание, он, не ожидавший ничего подобного, был просто приведён в шоковое состояние.
       Так он мог пролежать долго, если бы не, шедший куда-то, проводник, который, выйдя в тамбур, вдруг обнаружил, что стоит на чём-то мягком, конструкцией вагона никак не предусмотренном. Исследовав внимательно, лежавший под ногами, объект железнодорожник пришёл к выводу, что это всё же человек. После этого он попытался привести Сидорцева в чувство, что выразилось в засовывании страдальца под кран и продолжительном обливании водой.
       Это эффективное лечение не замедлило сказаться. Сидорцев открыл глаза, но, увидев над собой страшную небритую морду, отключился снова, успев пробормотать только: «Больше не могу». Очевидно, в практике работника транспорта это был не первый случай, и он не растерялся. Забросив Сидорцева на полку, проводник, на первой же станции, вызвал бригаду врачей, которая сняла беднягу с поезда, избавив его ещё от одного дня железнодорожных страданий, которого этот скромный советский служащий с окладом сто двадцать рублей, вероятно, не пережил бы.
       Последним ударом для Сидорцева стал удар по голове чемоданом, свалившимся с верхней полки, в тот момент, когда Сидорцева укладывали на носилки. Дальнейший путь до места назначения горе-путешественник проделал в карете скорой помощи. Отпуск свой он провёл, живя тихой и скромной жизнью, созерцая прекрасное и величественное здание клиники нервных болезней им. Рабиновича.
       Домой Сидорцев возвращался самолётом. Никакие воздушные ямы этому видавшему виды человеку, с рано побелевшими висками, были уже не страшны.