И пили всей семьей

*
Восходящее над девятиэтажкой солнце выжгло в крыше лунку и застряло в ней полыхающей каплей. Железобетонный тигель торчал внутри безнадежной плотности серого утра и не озарял города лучезарной надеждой нового дня.
- Клевер клеверу рознь. – Юсупова бросила умирающий окурок в туманную глубину и вышла с балкона на кухню.
- Сегодня вторник или четверг?
- Понедельник. – Нинка разматывала челку с сиреневой бигуди. – А чего это ты там про клевер бормотала?
- Стихи вспомнила. «Пришел король шотландский, безжалостный к врагам..»
- Это про вереск.
- Какая хрен разница.
- Концептуально, конечно, мало что меняет, но мед из клевера…
- Мед из чего угодно бывает. Молоко будешь?
- Чтоб продристаться к обеду?
- Подумаешь, преступление! Вот, если бы.. Ну, почему бы с вечера кому-то не помыть посуду?!
- Действительно, почему бы кому-то не помыть?! – Нинка, прыгая на одной ноге, не обутой в сапог, дохлебывала кофе. Потом доскакала до балконной двери, посмотрела на подернутый сизым ландшафт из крыш и антенн. – На такси поеду.
- Не дам.
- Свои есть.
- Надолго ли… Что за пижонство. Не по чину. Твоя задница пока и в маршрутке не сомнется.
- Зато мозг сомнется. Опять этой кислятиной от старух… Скобарской гнилью изо ртов…
Сильный шлепок мокрой рукой по губам, размазав клубничный блеск.
- Ты что! Опухла! За что?
- За то. – Юсупова продолжала домывать вчерашнюю посуду. – За то, что «по образу и подобию».
- Ладно. Только ради тебя с этими образинами поеду. – Нинка по новой нарисовала губы, причмокнула ими и, растянув, и проверив, не скопился ли сладкий блеск в уголках рта, прошипела - До чего меня твоя липкая философия достала.
А потом громко:
- Я ушла. Читай Стивенсона, пикта бедная.

Солнце совершенно угомонилось и, чахоточно отсияв сколько-то по протокольному утреннему режиму, тихо дремало на своем дежурстве, закутавшись в туманную блеклость.

Маршрутка подкатила, шурша и воняя, маскируясь под честный городской сугроб с обочины. Нинка влезла и уселась между худой мамочкой в красных сапогах и мужиком в новой рыжей дубленке. Мамочка тускло смотрела в окно глазами, с забитыми синей тушью уголками, и вяло придерживала рыжего сонного младенца, лет трех, на скользкой кожаной юбке. Младенец то и дело соскальзывал с колен матери и канючил. Мужик сидел прямо и вонял дубленкой. Тетка напротив, с лакированной сумкой, зажатой в толстых пальцах с короткими ногтями, наклонилась и что-то стала говорить прямо в лицо Нинке. ТиХий Джа из наушников благостно спасал от теткиного голоса. Но кислота ее шевелящегося рта резала глаза и буровила нос, добираясь до самого – казалось – ливера. Нинка отворачивалась к младенцу, а тетка все что-то говорила, и брызгала слюной. А младенец все ерзал и ерзал. А дубленка тоже повернулась к ней и тихонько пихала в бок. Нинка сглотнула клубничную слюну, исподлобья посмотрела на тетку и крепко саданула кулаком ей в нос.

Юсупова читала, когда вернувшаяся через полчаса Нинка, не заходя в ее комнату, крикнула:
- Ба, у нас лекции отменили. – и зашуршала в душе, стягивая разорванные джинсы и смывая перемешанный макияж с исцарапанного лица.