и странной любви моей!

О белизне, реке Неруссе и странной юношеской любви моей.


Странная это штука жизнь. Недоступная человеческому пониманию. Проживешь жизнь и даже, когда она к концу приближается – так и не понимаешь, зачем ты оказался в этом мире, зачем жил, набирался знаний опыта, чтобы в конечном итоге превратиться в немощного старика? Так для чего тогда ты по крупицам набирался опыта? Кому он нужен? Новому поколению? Увы, нет! Оно живет своими представлениями о жизни, и наши попытки передать им частичку своего жизненного опыта, принимают за старческое брюзжание.
Однажды я развернул карту мира, посмотрел на нее и чуть не заплакал. Ведь вот какая штука. Перебывал черт-те где, но рассказать что-либо связное о каком-то месте, где был, почти не могу. Мало того, что не имею права, рассказать все по полной программе, выясняется, что ничего из того, что видел, практически не запомнил. Не отдыхать туда ездил – работать. Остаются какие-то крошечные сведения, которые вряд ли годятся на то, чтобы их рассказывать. И тут с удивлением вспомнил, что за свою жизнь, практически не был в таком отпуске, как его описывают сегодняшние россияне. Какие слова звучат в их рассказах: Шарм-аш-Шейх, Хургада, Барселона…. Всех слов и не перечислить. А я проводил свои отпуска в России, в родной милой стороне, отправив жену в какой-нибудь санаторий или пансионат или куда-либо к родственникам. Отпуск – это было МОЕ личное время, когда озверевший от шума и грохота, от постоянного человеческого общения, которое надо было вести, не смотря ни на что, я, наконец, оставался ОДИН. Это было счастье.
Здесь время принадлежало мне. Может, только из этого времени и состояла моя настоящая жизнь – не знаю! Думаю – да!
И все же, я не чувствую себя обделенным, обнесенным судьбой. Потому что я видел и ощущал в своих отпусках на родном приволье, тоже немалое, которое не всякому дано.
Спроси любого, кто перед отпуском мчится в турагентство и лихорадочно листает справочники и путеводители, решая куда поехать: на Мраморное море или Канарские острова, спроси его – где находится речка Ипуть? Уверяю – не ответит никто. А речка это знаменитая, о ней, даже в «Слове о Полку Игореве» говорится!
 Эх, до чего же мы дожили, если историю своей Родины, где покоятся наши предки, совсем не знаем.
 А река Нерусса?
Я взбегаю на ближайшую горушку, валюсь на залитую солнцем упругую траву, раскидываю тело с таким блаженством, какое испытал, наверное, толстовский Жилин, вырвавшись на свободу. После шумного города, после длинной дороги, здесь, на высоком полевом угоре, необыкновенно светло и просторно, надо мной бездонно и умиротворенно млеет вечернее небо, а в придорожных клеверах и кашках разморенно и упоенно стрекочут кузнечики, и каждая травинка, каждый полынок и богородничек, обласканный теплом и светом, щедро источает свой сокровенный запах, который подхватывает и разносит окрест сухой, прогретый ветер.
Я давно не был в этих краях, все перезабыл, да и многое переменилось, так что понятия не имел, в какое место я выехал. Да, собственно, это и не было главным. Из всего того, что меня окружало – из простора, горьковатого веяния трав и сияния солнца, - возникало успокаивающее чувство дома и родины, отчего я незаметно для себя задремал.
Поначалу, показалось, будто это причудилось мне во сне, но когда я открыл глаза и снова увидел живое небо, стало отчетливо слыхать надтреснутый мужской голос, неуклюже выпевающий:
       «Канфетка моя, леденистая,
       Канфетка моя, леденистая…
       Я хотел бы укусить,
       Я хотел бы укусить –
       Она кислая…..»
Я приподнялся над травой: неподалеку, в сизом от ягод терновнике, бродили коровы, трещали ветками, прочесывая бока о колючий кустарник, а чуть поодаль верхом на крепком чернявом коньке сидел старичок в стареньком пиджачке и кепочке. Сзади, на крупе коня, свернутым лежал тоже, не первой молодости, брезентовый дождевик. Увидев меня, старичок прекратил свою арию и спокойно вглядывался в меня.
-«Здравствуйте, дедушка!» - обратился я к нему. «Вот ищу местечко, где палатку поставить! Отдохнуть хочу у вас тут. Не возражаете?»
-«Здравствуй, мил человек! А чего возражать? Места много – ставь, где понравится! Только с огнем не озоруй. Сушь стоит».
-«Да, не маленький – знаю!».
Конек, нетерпеливо переступал передними ногами, повитыми бугристыми жгутами мышц, отмахивая мух, гулко бил по животу задним копытом, с волосяным посвистом сек себя хвостом, нервно подергивал холкой, и темная шелковистая шкура на нем антрацитно лоснилась, играла на солнце живыми слепящими бликами. От коня крепко, хорошо и почти забыто пахло здоровой силой (как давно не был рядом с лошадью, какой неожиданный пласт воспоминаний всколыхнула ее близость!…), и, счастливо хмелея от этого конского духа, я дружески взял конька, беспрестанно мотавшего мордой, под самодельные веревочные уздцы. Конек отнесся к этому вполне доброжелательно и я стал гладить его по морде.
-«Ищь, признал он тебя. За своего признал. А то никого не подпускает. Деревенский ты?»
-«Да, как сказать, дедусь! Родился в деревне! А всю жизнь, почитай, прожил в городе».
-«Тянет в деревню–то?»
-«Да, как сказать, дедусь! Тянет. Особенно сейчас, когда пожилым человеком стал»
-«Понятно. Земля-матушка тянет. Все правильно, сынок. Так и должно быть! Не помешаем мы тебе здесь? Рогатых моих не убоишься?» - старичок залучился морщинками смеха. «Попозже еще подъеду, а то вон, разбрелись!» - старичок указал на двух коров, которые, действительно отбились от стада.
Я не спешил разбивать бивак, потому что еще не определился где–же я все-таки нахожусь. Деда я не успел спросить, а отрывать его от дела не хотелось. Тем более, через некоторое время, призвав подчиненных к порядку, он подъехал снова.
-«Ну, так что, раздумал ночевать? А то поехали ко мне. Один живу. Хата просторная. Места хватит».
-«Да, нет, дедусь. Я заблукал малость. Это Нерусса?» - спросил я, указывая на реку.
-« Она самая. Нерусса. И как ты тут заблукать смог?»
-«Давно не был. Перезабыл все. А Трубчевск далеко?»
«А вон там. Так тут версты четыре и Нерусса в Десну впадает. Там и Трубчевск. Вот сюда, по той дорожке тихонько поедешь, меж полями, там налево свернешь на грунтовку и прямо до сухвальта. А по сухвальту и до Трубчевска. Ну, что решил-то?»
«Остаюсь!» - решительно сказал я. «Место больно красивое».
-«И ладно. Попозже загляну, если не возразишь. Чайком побалуешь?»
«И не только чайком. Можно чего и покрепче!»
«Ну, это лишнее! – притворно сказал дедусь. «Располагайся, не опасайся. Здесь не озоруют!»
Дед уехал, потихоньку угнав стадо, а я принялся обустраиваться.
Пока я ставил палатку, искал хворост для костра – мне повезло, я нашел на берегу выброшенную рекой сухостоину, я все время вспоминал женщину. Одну из самых красивых женщин, которую мне пришлось увидеть за свою жизнь. Правда, видел я ее только на фотографиях, на портрете, на фотоснимках в газете и слышал ее чарующий голос на грампластинках.
Анастасия Вяльцева.
Женщина, которая из Золушки стала королевой.
Какие только эпитеты не присваивали ей - «царица салонов» Петербурга, «божественная», «несравненная».
Ее судьбе изумлялись: крестьянская дочь — и вдруг, имя ее гремит на всю Россию!
Дай, милый друг, на счастье руку,
Гитары звук разгонит скуку,
Забудь скорее горе злое,
И вновь забьется ретивое!
Рассказывали, когда Вяльцева, протягивая руки в зал и улыбаясь, пела этот припев, каждому казалось, что она именно ему протягивает руку, ему улыбается, и зал расцвечивался ответными улыбками!
Я слышал ее голос, будучи еще юношей и влюбился в этот голос на всю жизнь. Мужчины, послушайте записи Вяльцевой, и с вами произойдет то же самое. Это чарующее волшебство, это наваждение.
Я многое позабыл об Анастасии Дмитриевне, потому уступлю место строкам из тех статей, где о ней писали:
«Всем, кому не безразлично прошлое и настоящее песенного искусства русского народа, непременно известно имя певицы Анастасии Дмитриевны Вяльцевой, исполнительницы старинных русских и цыганских романсов и песен. Ослепительно красивая и необыкновенно обаятельная, Анастасия Вяльцева обладала не только красивым голосом, но и блестящим театральным мастерством, выражавшимся в слиянии слов, музыки и сценического жеста, точной актерской интонации и фразировке. В историю русской музыкальной культуры она вошла как создательница особого жанра — того, что принято сейчас называть «эстрадной песней». Биография Анастасии Дмитриевны Вяльцевой – это еще одна трогательная история провинциальной Золушки, волшебным образом превратившейся в одну из самых знаменитых и богатых женщин России. Она родилась в 1871 году в городе Трубчевске Орловской губернии в крестьянской семье. Отец Насти умер, когда она была еще маленькой, и мать с детьми переехала в Киев. Там девочку отдают в мастерскую дамских нарядов, ученицей. За вышиванием она хрустальным голоском подпевала мастерицам. Полюбили они способную девчушку, но долго ей работать там не пришлось. Настя стала подгорничной в одной из киевских гостиниц. Здесь судьба свела её с известной певицей Серафимой Бельской. Она-то и помогла тринадцатилетней Анастасии впервые выйти на сцену, чтобы попробовать свой голос.
Пройдя прослушивание в одной из опереточных трупп, она становится хористкой. Вместе с этой труппой Настя колесила по России, пока к началу 1890-х годов не перебралась в Петербург.
Именно в это время на сцене Малого театра ставились музыкальные спектакли с участием «короля цыганского романса» Александра Давыдова и опереточной примадонны Зориной. Симпатичной новенькой статистке доверили роль: по ходу действия спектакля она должна была спеть романс «Захочу — полюблю». Стройная девушка с необыкновенной улыбкой, которую потом так и назовут — «вяльцевская» — вызвала бурю аплодисментов. Талантом и внешностью юной артистки был поражен известный петербургский адвокат Н.И. Холев, оказавший затем начинающей певице поддержку в систематических, профессиональных занятиях вокалом. «В течение трех лет я не выходила на сценические подмостки, и всё это время работала над развитием своего голоса с целью пройти серьезную школу для дальнейшей артистической деятельности. Затем меня увидал Щукин, известный московский антрепренер, и пригласил сразу на первые роли в «Эрмитаж» в Москву, а затем я сделалась «Вяльцевой».
Сенсационный успех молодой певице принес первый самостоятельный концерт в московском театре Эрмитаж в 1897 году. Было в её голосе что- то лихое, ухарское, потом появилась щемящая тоска. Чарующие звуки завораживали, куда-то звали. Знаменитая «вяльцевская» улыбка покорила всех и вся. Ее заставляли бисировать некоторые романсы по десять, двадцать раз. Ее встречи с публикой сопровождались каким-то необъяснимым массовым поклонением перед актерским обаянием любимицы. Как владела аудиторией Вяльцева!
Анастасия Дмитриевна пела ярко, легко, свободно. Ее называли «певицей радостей жизни», потому что песни в свой репертуар она придирчиво отбирала сама, отвергая те, в которых были слова «смерть», «разлука», «печаль», «горе», «тоска». Романсы Николая Зубова «Под чарующей лаской твоею», «С тобою вдвоем», самый знаменитый — «Не уходи, побудь со мною», ставшие шедеврами российской лирики, написаны специально для нее. Темой романсов, исполнявшихся Анастасией Вяльцевой, были и ухарство, и щемящая тоска, и пьяная радость, и аффектированная любовь. Все эти чувства нашли выражение в поэзии того времени, их отголоски прозвучали в стихах А.Блока и С.Есенина. Наивная толпа восторженных слушателей, конечно же, воспринимала их как некое самовыражение певицы и пристально следила за ее личной жизнью. Вероятно, поэтому Вяльцева оберегала от чужих глаз все, что касалось ее любви к гвардейскому офицеру, полковнику В.В.Бискупскому, ставшему впоследствии ее мужем»
Не смотря на запрет царя, не разрешавшему Бискупскому, очень богатому человеку, жениться на «шансонетке», Бискупский предпочел любовь, за что был Николаем отчислен из гвардии и впал к нему в опалу. Если мне не изменяет память, Анастасия Дмитриевна Вяльцева, самородок Брянской земли, умерла в страшной нищете.
Я сидел у костра и вспоминал свою такую странную любовь. Дед не пришел. Я долго его ждал, глядя на угли костра, пропустил стаканчик и лег спать.
Пробуждение мое было ужасным. Было такое впечатление, что у меня над ухом раздался выстрел. Я вскочил весь дрожа и в чем был выскочил из палатки. Вокруг никого. Сизый туман лежал над маленькой заводью, на берегу которой я поставил палатку. «Бац», «бац» - снова раздались выстрелы. Но кое-что я успел заметить. В заводи, что-то происходило. Вода просто вскипала, искрилась от сотен мальков-рыбешек выпрыгивающих из воды и снова туда падающих. А из воды вдруг появлялся толстый рыбий хвост, который плашмя, как веслом бил по воде (вот это то и были выстрелы!) и исчезал снова. Поняв, что нечистой силой здесь не пахнет и это не нападение разбойников, я оделся, вздул костер и уселся завтракать.
Дед все-таки появился. Оказывается, он подменял пастуха, а теперь свободен. В общем, весь мой отпуск, хоть на несколько часов, но каждый день он заглядывал ко мне.
Ах, милый непритязательный дед Коля! Истинно русский человек! Вот совсем старый, а глаза округлые, удивленные, как у малого дитяти. Когда я рассказал ему об утренних выстрелах, он пояснил: «Белизна озорует!»
-«Кто?» спросил я.
-«У нас ее белизной кличут, а в других местах шелеспер. Хотя, я слышал, по науке это будет жерех!»
И мы занялись с ним рыбалкой. Дед Коля был человек-уникум. Он, в общем-то, не против прогресса, но всю жизнь обходился без молотка, заколачивая гвозди поленом и выдергивая их пятерней, пошатав из стороны в сторону.
Вернись завтра каменный век, дед Коля не испытал бы нудобств, даже не заметил бы его возвращения, поскольку довольствовался самым малым. Рыбачил он на неошкуренной орешине, червей копал палкой, а не лопатой, собирая их в лопушок. Я подарил ему респектабельное, трехколенное удилище, снабженное пропускными колечками и миниатюрной алюминиевой шпулей. Он просиял, но тут же, зайдя за кустики, переиначил удилище на свой лад, снял катушку, а леску привязал за самое последнее верхнее колечко. Когда же он узнал, что удилище нельзя класть в воду, а следует опускать на специально воткнутый развильник, он и вовсе к подарку охладел.
И то сказать, пока я возился, какое удилище достать, какую леску и крючок, Дед Коля, орудуя только орешиной, посвистывая кончиком с неизменным гусиным перышком на леске, успевал набросать на траву кучку матерых карасей, похожих на важных осанистых столоначальников. И все это молча. Разговаривать он не любил. Или понимал, что разговоры все у меня уже в печенках.
Вот так пролетели две отпущенные мне две недели. Жутко не хотелось уезжать. Мы простились с дедом Колей (так и не узнал я его фамилию – забыл узнать), выпили «стремянную» (пил он, а я за рулем!» и простились. Наверное, навсегда. Прощай, дед Коля! Прощай Нерусса! Может быть, я и вернусь к тебе…. за последним глотком воды! Прощай, русская река!

P. S. Проезжая через Брянск, я остановился у областного краеведческого музея, упросил показать мне портрет Вяльцевой. Я долго смотрел на него, впитывая в себя ее красоту. Прощай и ты, «божественная»!