Мост к свинье и обратно

 -1-

До того обыденно, что мне надоело всякий раз это констатировать – я порядком набрался. Тем не менее, так и было: только-только солнце выключило свою духовку, и готовый, пропёкшийся день остывал, покрываясь румяной вечерней корочкой, как явилось осознание того, что я пьян. При том пьян так, как мне не нравится – я раскис, внимание рассредоточено, движения путанные. За неверным взглядом при переводе с предмета на предмет, тянется липкий шлейф смазанной, только что виденной картинки. Голова тяжёлая, отчего шея работает некорректно. Испарина. Ничего не хочется, и ничего не болит.

Наверное, всё-таки умывшись, вышел на улицу. Двор, такой же пьяный, как я, не шевелился. Лишь время от времени по осиновой листве пробегала лёгкая судорога. Несмотря на сиестичность пейзажа, двор не спал. Пересекая по-диагонали широкий тротуар, я чувствовал на себе равнодушные взгляды всех его окон-глаз, в некоторых из них в мою сторону поворачивались люди-зрачки. «Опираясь на лямку собственной сумки, по мне щекотно двигается человек-червяк», - думаю я, что так бы подумал двор. Не будь он таким толстокожим.

А может, и не умывался. Да, скорее всего – не умывался. Иначе волосы были бы до сих пор мокрыми. Взбодрила меня не холодная вода из умывальника, а свежая идея. Я придумал как сегодня себя развлечь, с минимальными затратами и совершенно по-новому. Выбирая между походом в бар, в котором ещё не бывал и выпиванием спиртного в арендованной на Елагином острове лодке, мне припомнилось, как Лиина рассказывала про Вьетнамскую Вислобрюхую Свинью, которую на Елагином недавно поселили. Лиина очень много знает о свиньях. Она, пожалуй, знает всех свиней в городе. Лиина, вообще – любит свиней. Наверное, эта любовь помогает ей поддерживать ко мне дружеское участие: когда я делаю ей раздражённое замечание: «Лиина! Ты ешь как свинья!» - она кокетливо закатывает глазки, вздыхает, взбрыкивает вымазанным майонезом подбородком и лепечет набитым ртом: «Да, я так ем», - будто я сделал ей назойливый комплимент, но мне слышится: «Yes I am». Что-то меня понесло. Лиина – хорошая. А я иду смотреть свинью.

-Кстати, - спрашиваю продавщицу, возвращая на место пивную открывашку, - у вас есть хлеб НЕСВЕЖИЙ? – как же я мог об этом не подумать! Идти к свинье ни с чем – не по-человечески. Не покормить свинью – лишить себя половины удовольствия!
-У НАС ВЕСЬ хлеб – СВЕЖИЙ, - я привык к тому, что меня часто понимают не правильно. Но, пытаясь яснее выразить свою мысль, как правило, лишь усугубляю ситуацию:
-Я имел ввиду… бывает, хлеб остаётся. Черствеет, - продавщица смешивает в голове жуткий коктейль из нетерпения, негодования, недоумения и презрения. Судя по её взгляду, коктейль почти готов, - в общем, людям продавать уже… неудобно, выбрасывать жалко, а свиньям… в самый раз.
-У НАСсс! ВЕСссь! ХЛЕБ(Ъ) – СВЕЖЫЫЙ! ВСЕГ – ДА!
-ДАЙТЕ БУЛКУ!
-КАКУЮ?!
-ЛЮБУЮ!

Сучка. Сколько раз, спохватившись, что все нормальные продуктовые магазины уже закрыты, мне приходилось идти за хлебом в эту… лавку. И злил меня совсем не сам факт визита в этот… ларёк, а то, что снова останусь без свежего хлеба! И мне, всякий раз, не оставляли выбора. Мне всегда приходилось брать то, что было – чёрствое и невкусное. Сейчас я досадовал уже на себя: зачем было просить то, что итак бы дали. Хотел помочь, избавить от неликвидов. «Тупица», - плевал я почти вслух, - «не мог даже нормально объяснить». Снова и снова переигрывая в уме сценку, я видел себя во всё более унизительном свете: «Нажрался, свинья. Хрю – му…» Но даже сейчас, даже себе не мог внятно пояснить, что нужно было сказать или сделать, и чего мне, вообще, надо. В итоге, освободив душу безличным посылом, зарёкся (в который раз) заходить в этот магазин. Успокоился. Трезвелось.

Купленный… там, возле дома, Хугарден, профильтровался, и растекался сейчас по древу. Сразу за Бывшим Трамвайным мостиком. Пока я добрёл до Елагинского приусадебного зверинца, покупал пиво ещё четырежды: в магазинчике при стадионе «Динамо» (холодный Варштайнер). Возле входа на Крестовский, под женские визги от куда-то из леса и поднебесья, выпил чуть прохладный Хольстен. На деревянном Втором Елагинском мосту, начинающимся табличками «Не курить!» и «Ловля рыбы с моста запрещена!», как всегда, стояли и курили многочисленные рыбаки. Прохожу мимо них с опаской: когда они размахивают своими спиннингами, мне всегда кажется, что они зацепят меня крючком. Недалеко, через речушку, стоит большая клетка. Населяет её, как правило, разная мелкая дрянь. То есть тварь. Но однажды туда вселили ошейниковых пекарий. Это худые бразильские свиньи: тонкие анфас, плоские в профиль. Все (по-моему, было их штук шесть) чёрного окраса, у каждой – белая полоска на шее, действительно – похоже на ошейник. Каждую, если смотреть в профиль и мыслить образно, будто пнули под задницу. В общем – красивые животные. Свиньи. Я бы и не узнал о них, быть может, даже за всю свою жизнь, если бы не, разумеется, Лиина. Она позвонила и предложила посмотреть на Ошейниковых Пекарий. Мне, помню, очень понравилось их название. И ещё – как от них пахло: довольно интересно, даже, в некотором роде – вкусно. Над свиньями, в импровизированных джунглях, важничали мои недосягаемые мечты – белые какаду. Попугаи Флобера спокойно срали на бразильских диковинок, а те мстительно высасывали их отражения из поилок. Кстати, кормить булкой свиней меня тоже надоумила Лиина.

Вот и сегодня я рассчитывал найти вьетнамских свиней здесь же. Но, уже на подходе, понял, что придётся действовать по плану «БЭ» - тащиться к заливу. Где-то там, в глубине острова, раскинул свои загоны елагинский скотный двор. Удручённый, я приблизился к клетке, упорно надеясь, что «вьетнамская» - потому что карликовая, и она где-то зарылась. За прутьями мельтешила будничная возня: со всего леса сбежались наспидованные белки, припрыгали воробьи-дармоеды, устроили, как это водится, свару. Какие-то заморские птахи, одуревшие от этого беспрерывного броуновского движения летающих крыс и орущих пернатых говнёшек, никак не могут сообразить, что если не расправлять крыльев, можно запросто – пешком – пролезть между прутьями на волю.

Рядом с клеткой расположился ресторан. В открытой пристройке выставлялся самодельный ансамбль. Вот в этом ресторане я и купил третье пиво – разливной Туборг. Мне предстояла долгая дорога лесными тропами.

-2-

Добираясь до Елагина острова, я сливал пиво четырежды. На исхоженном вдоль и поперёк маршруте, сами собой, образовались традиционные SPA-ссательные закутки. Нетрадиционно я не делал ни разу: ем очень мало. Сейчас ещё терпимо, но, оказавшись в лесу, в простато-циститной куще, решил отлить про запас. Платные туалеты я не посещаю принципиально: считаю, что их услуги должны оплачивать пивные компании. Я понимаю – после чайника, там, или арбуза. Ко мне это не относится.

Путаные звериные тропы вывели меня на берег. Аккурат на пивной шатёр. Впрочем, пойди я любым другим, неисповедимым, путём – всё равно вышел бы к пивному шатру. Свинья везде грязь найдёт, сказала бы Лиина. Но я-то знал, что это провокация. И поддался. Четвёртое. Дошёл.

Под шатром и около не людно. В таких ситуациях, при выборе разливного пива нужно руководствоваться «принципом проточного пива» - трипэ. Или «пи-пи-пи». Классифицировать трипэ заведения, означает определить его пи-пи-пи на данный момент. Иначе, выбирая даже пиво хорошей марки, вы рискуете тем, что получите застоявшееся в системе шлангов и трубок сникшее пиво, вероятно - из бочки на грани срока годности. К примеру, из предложенной линейки разливного пива, я бы выбрал «Карлсберг». Однако, даже поверхностный трипэйринг убедительно показывает, что «Карлсберг» здесь не триповый. А самое пи-пи-пи-датое – «Невское оригинальное». Мой выбор. Пиво резкое и холодное. Проточное. Принцип работает.

Присев к пластмассовому столику, думаю о том, что свинью нужно оставить назавтра. Пластмассовые стулья. Ещё думаю о том, что обратный путь – это борьба. Бокал пивной – тоже пластмассовый. В сумке булка. Продавщица сучка. Как это всё неважно. Есть такая песня: всё на Свете из пластмассы. Кто же её поёт… какой я мудак…нажрался. Пьяного меня нужно водить на поводке. Киборг едет в Выборг. Это я уже не думаю – слышу: радио «Максимум». Надо идти. Сплин. В дорогу взял ещё одно «Невское».

Первым, кого я увидел, всё-таки достигнув пределов Елагинского заповедника, был Орёл. Он сидел, ссутулившись, и со спины походил на Гитлера в плаще в последние месяцы кампании. Униженный бункером-клеткой, Орёл воплощал собой одиночество. Я подошёл ближе. Судя по сталагмитам, Орёл впал в прострацию довольно давно. Опустив железный клюв, сведя сурово брови, Орёл вспоминал былое могущество. Он так и не мог понять, в чём был просчёт, загнавший его в сети.
-Adler! – окликнул я его.
Орёл церемонно вознёс клюв, развернул голову в профиль и, расправив плечи, потянул кончики крыльев. В обращённом сквозь меня глазе, блеснула имперская бриллиантовая льдинка. Именно так он когда-то позировал для германского герба. Через мгновение орлиное око подёрнулось безутешной мгой, орёл опустил голову, ссутулился. По стариковски задрал широкие, ставшие обузой, крылья и стал похож на падальщика. Понятно, что аудиенция окончена. Я должен уходить, искать свою свинью.

За разбитым орлиным казематом стоит полуразрушенный домишко в два пустых окна. Дверь снята с петель и брошена внутрь. Крышу также начали то ли ломать, то ли разбирать. Остался лишь свод, крытый черепицей. В треугольнике свода мелькнул хвост. Кошка. Одной рукой держась за сумку, другой за стакан с пивом, пробираюсь через строительный (сносительный) хлам. И тут сверху, совсем рядом, слышу:
-Хя. Ххя.
Осторожно поднимаю голову. С чердака на меня смотрит чёрный лис с ошейником. Он так рядом, что будь я потрезвее, смог бы его достать. Только, будь я трезвее, я не стал бы вообще в такое ввязываться. Убедившись, что это не призрак и не кошка, оглядел окрест. Дом на вольер не похож, это точно. Среди хлама на земле валяется отрубленная петушиная голова. Я задумался. Может, лис сбежал и спрятался на чердаке? Заглядываю в дверной провал. Внутри – хламник, и никакого выхода на крышу. Сплошной потолок. Обхожу стену: может быть есть лестница на чердак? Лис следует за мной по самой кромке. Нет лестницы. И у другой стены нет. Раскрыв сумку, нащупываю булку. Булка затянута пластиковой плёнкой, и одной рукой оторвать от неё кусок непросто. Посмотрел, куда можно поставить стакан. Отхлебнул, целлофан поддался, я отковырнул кусок хлебного мякиша. Бросил мякиш лису. Тот метнулся за подачкой вглубь чердака, и некоторое время оставался невидим. Потом снова высунул свою острую морду и стал облизываться. Голодный. Я кинул ему ещё один кусок и пошёл дальше, искать свою свинью.

Далее было распутье: справа виднелись гуси, прямо – олени. Редкие в вечерний час посетители прогуливались по направлению к оленям. Так сделал и я. К тому же вспомнилось своевременное: гусь свинье не товарищ.

Перед оленями были козы. Козий загон простирался так обширно, что сейчас казался мне не обходимым. Маленькая девочка просунула ручонку между штакетинами и гладила подошедшую козу. Коза, изогнувшись, лизала девочке запястье. Если бы не оттаскивающая девочку за другую руку маман, картинка получалась идиллической. Умилев, я поплёлся дальше. К тому же с той стороны тянуло чем-то по-настоящему скотским.
 
Маман, типичная активистка общества трезвости, оторвала девочку от забора и поволокла дальше. Поравнявшись с козой, я потрогал её мохнатую спину. Пушистая. Хотел покормить её булкой, но козе было на меня плевать. Ну и пошла…

Следующий загон был настоящим свинарником. На загороди висели таблички: «Животные опасны. Не кормить». Там жили олени. Один из них, приплясывая, выбрасывая в стороны клешёные копыта, как-то вприсядку подкатил ко мне. На тупой пьяной морде застыла глупейшая улыбка. Олень ноздрями сделал что-то вроде: «Э, эх!», и замер. Мне показалось, что его плюшевые рога немного съехали набекрень. От этого парня неслабо воняло. Словно он ссал сам на себя, высыхал, снова ссал, снова высыхал и так целый день. А ночью на него ссала вся остальная братия и соседские козлы. У меня защипало глаза:
-Да, чувак; ты даёшь, - посетовал я, чувствуя, как в носу срабатывают аварийные клапаны. Чувак выставил заднюю ногу и, как-то по-****ски, завалил набок жопу.
-Ы, - звук был таким повествовательным, человеческим, что мгновение мне казалось, будто меня разыгрывают. В другом конце притона гоготнули его собутыльники.
Бросив, на всякий случай: «Весело…», - я поспешил ретироваться.

Почти напротив – игрушечная избушка, в которой проживает, по Лиине – «Кролик, который периодически умирает». Избушка не подавала признаков обитания. Наверное, у Кролика как раз период. При таких-то соседях. Спасибо тебе, Кролик, что хоть тебя сегодня не было в этом помешательстве. Что избавил меня от никчёмного впечатления о своём жалком прозябании. Я устал. Свинья оборачивалась навязчивой идеей, сродни той, что вопреки проблескам здравого смысла, не даёт поехать домой после всенощной пьянки. Вместо того, чтобы спокойно лечь спать, высиживаешь в баре до предела, делаешь заведомо несбыточные предложения девушкам и собутыльникам, с некоторыми из них устраиваешь варёные афтер-парти в кофейнях; или, обречённый на расставание, пьёшь у магазинов «24 часа»; пьёшь один у ближайшего к дому ларька; наконец – набираешь бухла домой. Но, несмотря на скотское состояние и смертельную усталость, никак не можешь угомониться. И вот, вторым родным языком, Лиина выразила сущность того, что происходит потом. Жить – это ведь очень ответственно, это смертельный страх перед любым поступком. Вот и доводишь себя до вегетативного состояния – аварийное отключение сознания и инстинктов. Тем более, если ты жалкий и ничтожный, бесполезный – пока живой, презираемый, пока люди тебя специально не приготовят – Кролик.

-3-

Свинья подкралась незаметно. Без звука и запаха, в тот момент, когда восприятие переходит в реагирование, актив в пассив, а взгляд в созерцание – моему взору явилась Вьетнамская Вислобрюхая Свинья.

Что я знаю об этом мире? Мире, в котором что-то происходит без моего участия. Моя потёртая, заученная жизнь, с её прописными истинами и мною надуманными правилами, предсказуемостью каждого дня, потасканная сожительница, к которой за давностью и однообразием, теряешь всякое влечение, вдруг – когда весь мир начинает укладываться в голове – устраивает мне сюрприз. И я, перепуганный как трепетный счастливец, лечу в пропасть прожитых впечатлений, иногда – до самого детства, в то марево удивлений, брызги которого я уношу с собой, когда растянувшийся канат, кряхтя, преодолевая силы притяжения, воспаряет меня на место.


Свинья, в своём уродстве, была столь совершенна, столь закончена, что у меня не оказалось даже междометий. Она дремала, лёжа на аккуратно – комочек к комочку - вскопанном грунте, и была прекрасна. Она покоилась сразу у низкого заборчика, картинно обрамлявшего отведённые ей владения. Девочка с Облизанным Запястьем чесала ей кирзовую спину специальным чесателем на длинной ручке. Свинья, казалось, до блаженства ценила приходящесть момента. Опомнившись, я запустил руку в свою сумку и отломил кусок булки.
-Попробуем её разбудить, - шепнул я девочке и, перегнувшись через ограду, положил кусок хлеба возле свиного рыла.
От пятака до хвоста по свинье прокатилась виниловая волна пробуждения. Мы с девочкой заговорчески переглянулись. Не отводя навострённого пятака от ломтя, свинья поэтапно воздвигала громаду своего тела в восставшее положение. От этой первобытной, ничем не завуалированной, имманентной грации, словно мы присутствуем в мастерской Создателя, захватывало дух. Мы с девочкой снова переглянулись и, увеличенными глазами посмотрев друг на друга, закрыли рты.

Свинья, поигрывая землеройной насадкой, непостижимым образом заманила мякиш к себе в рот. Разжевала. Задумалась. Шея у неё только подразумевалась, поэтому, чтобы посмотреть в нашу сторону, ей пришлось отнести задними ногами свою попу в противоположную нам сторону. Проглотила и – одобрительно качнула рылом. Я снова спешно полез в свою сумку. На этот раз, отломив кусок булки, протянул его девочке. Девочка отставила щётку-чесатель в сторону и приняла протянутый хлеб непосредственными доверчивыми ручонками. Но тут материализовалась маман. Приученная к внезапной эвакуации девочка, сжала в кулачке свободной руки белый мякиш. Она непременно слепит из мякиша фигурку. Девочка, утаскиваемая от меня в раскрытую пасть неба и земли, своими глазёнками оставляла клейкий след. В тот момент у неё были взрослые глаза.

Вопреки стереотипам, свинья не пахла, не чавкала и не хрюкала. Она присутствовала. Посмотрев на свинью, у меня появилось неприятное чувство того, что она всё понимает, но, наделённая животной мудростью, презирает то, что видит. Преломив хлеба, я попробовал кормить животное с руки. Такие челюсти могут запросто перемолоть мою руку. Как кормят свиней с руки? Лошадям и собакам, к примеру, корм нужно давать на открытой ладони. Так им не за что уцепиться зубами. Жернова свиных челюстей, ко всему, были изогнуты кверху. Такая кривизна придавала свинье хищный вид и предупреждала меня о повышенной опасности. Держа хлеб за самый краешек, я протянул его свинье. Свинья мне тоже особо не доверяла. Она осторожно потянула пятаком. Потом, вытягивая мучительно непослушные края своего рыла, тяпнула кусок. Я приблизил к её носу пластиковый бокал с пивом. Свинья забавно сложила рот трубочкой, расстелив желобком закостеневший, как у мертвецов, язык. Я бережно вливал ей жидкость. Она пропускала её в себя, не пролив ни капли. Вобщем, мы поладили.

Всё это меня так тронуло, что я решил сходить за новой партией пива. К тому же и самому не мешало бы дозаправиться, раз всё так получилось.

У полуразрушенного домика, мимо которого пролегала дорога к пивному шатру, стояла пара: мужчина, лет сорока и женщина его моложе. На руках мужчины извивалась собака. Одной из тех презираемых пород, без прикладного назначения, когда животное называют собакой только по определению. Тщедушная мочалка, которую человек сделал полностью зависимой от себя. Мужик, под неубедительные (типичные самочьи) протесты, протягивал дрожащее волосатое ничтожество одуревшему от воздержания на чердаке лису. Людей это видимо забавляло. Мне не понравились этот мужик и обе его суки. Обойдя дом, я поднял за торчащие перья отрубленную петушиную голову. Голова выглядела мерзко и зловеще – то, что надо. С головой в руке я вернулся на публику.
-Ой, что это у вас?! – вскрикнула дама.
-Петушиная голова.
-Фу…
-Он это любит, - я кивнул на лиса.
-Вы его кормите? – брезгливо спросила женщина.
-Как его зовут? - не глядя на меня, спросил мужик.
-Чернобур, - ответил я и зашвырнул голову петуха на чердак.
Лис, обливаясь слюной, метнулся вглубь крыши и снова стал некоторое время невидим.
-Вы его там всегда держите? – спросил мужик, угомоняя разволновавшуюся лохматку. Женщина тревожно отступила на задний план.
-На ночь выпускаем. Он ловит на острове грызунов. И потерявшихся животных.
-Толя, пойдём!
-Как это – животных? - Толя впервые проявил ко мне интерес.
-Давайте вашу собаку закинем к нему на крышу, - предложил я.
-Вы здесь работаете? – робко спросила женщина.
-Да.
-Толя, пошли…
-Зачем?
-Что – зачем?
-Собаку?
-Скучно ему. Чернобур!
Лис, облизываясь, возник у самой кромки крыши и уставился на всполошившуюся шавку.
Я поднял с земли спиленный фрагмент ствола какого-то дерева. Все насторожились. Я приставил один конец бревна к крыше.
-Ты чего делаешь? – спросил Толя.
-Слазь! – скомандовал я Чернобуру.
Мимо проходила ещё какая-то парочка:
-В прошлом году, - сказал, глядя в нашу сторону, парень, - сбежала обезьяна.
-Обезьяна?
-Да, обезьяна. Знаете – с острова?
Все молчали. Я замер, изо всех сил внушая лисице доверие.
-Так вот она таких дел наворотила! Всё переломала…
-Обезьяна?
-Обезьяна. А потом поймала собаку…
-Толя! Я пошла!
-Чернобур, слазь!
Чернобур, робея, обнюхал бревно, глянул на меня, потом в один прыжок коснулся подставленной мною опоры и оказался на земле. Такой прыти от него не ждал никто, даже я. Лис взметнулся к собаке. Толя, вероятно струхнув, дёрнулся назад, собака выскочила у него из рук. Лис просто обезумел. Он скакал вокруг уродки, истекая гормонами. Собака, перепуганная до смерти, сначала пресмыкалась у ног ошарашенной хозяйки. Толя кинулся её ловить, но, вероятно, ещё больше напугал бедное животное. Собака что есть сил, с визгом, сиганула в сторону леса. Вокруг неё злодейски прыгал в бесовском танце Чернобур.
-Матильда! Ко мне!
Сомневаюсь, чтобы эта тряпка реагировала на свою кличку. Тем более - на собачью команду.
-Ты что наделал? – Толя, запыхавшись, негодовал, - лови, давай, мне собаку!
Я бросил на землю дубину, которую всё ещё держал на весу, и отряхнул руки.
-Погуляют и придут, - успокоил я расходящегося Толю.
Подскочила женщина:
-Где твоё начальство?
-Мы уже на «ты»?
Толя воспрял. Он подскочил ко мне так ретиво, что я уловил колебания воздуха.
-Так! Отойди (жене). Пошли к твоему начальству. Знаешь, сколько она стоит? Знаешь, что будет, если с ней хоть что-нибудь случится? – Толя выпаливал мне в лицо реплику за репликой. При каждой его фразе я был уверен, что он схватит меня за грудки. Но Толя так и не посмел прикоснуться к моей рубашке. Я развернулся и пошагал дальше.
-Матильда! – доносилось до моего слуха, - Наташа!

-4-


Всегда, с лёгким осуждением, презирал людей, которые, придя в бар, заказывают бутылочное пиво. Бутылочное пиво, которое продаётся в любом ларьке. При том платить за него нужно вдвое дороже. Есть в этом что-то недоношенное. После того, как вымерли уличные бочки-коровы, мы приходим в бар, в том числе и за тем, чтобы вспомнить разливное. Хотя, по совести, и разливное пиво сейчас совсем не то. Тут я рискую попасть в разряд престарелых неудачников, которым ностальгия стала вторым онанизмом: «Вот, бля, ра-а-аньше…». Дискотека восьмидесятых. И дело здесь не в атрофированных вкусовых рецепторах – раньше разливное пиво было вкусным. Оно было частью культуры: его нужно было пить с определёнными правилами, отойдя в сторонку. Хотя бы не походя. Густое и свежее, прямо из банки, пока не заколют от холода гланды. Сегодня пиво стало алкоголем. Ну что это за живительный напиток, у которого срок годности в полгода? Тем не менее. В барах – только разливное.

Спросив для себя кружку «Невского», пожалуй, впервые в жизни окинул за стойкой пивной бутылочный ряд. Что эти полулитровые стаканчики для такой махины? Выбрал пойло в двухлитровом баллоне. Крепкое. Смесь пивного порошка, воды и спирта – в самый раз для моей свиньи.
-Можно ключик от туалета?
-Десять рублей.
-ПЛАТНЫЙ? Я ЖЕ У ВАС ПЬЮ ПИВО!
Почти в гневе покинул этот полипропиленовый мочевой пузырь.
Оглядев округу на предмет присутствия детей (мимо шли только две пьяные тётки), с пристрастием оросил наружную стену шатра. При том хотелось написать струёй какую-нибудь похабщину, но, усерднув, иссяк на первой же букве. Буква получилась жирной и непонятной. Уже застёгиваясь, снова огляделся – получилось как-то воровато – и увидел не примеченного мною сначала мужика-шашлычника. Печальный и нерусский, он стоял за потухшим мангалом и осуждающе покачивал головой. Опять скажет: «русские свиньи». Как это звучит на их языке? Может – красиво? Ага; и в Питер он приехал, разумеется, из-за его статуса культурной столицы. А что этот город ещё называют Городом Трёх Революций – не знал? Знал? Перечисли – все три!

Я уходил прочь, машинально проверяя на ходу положение пуговиц на прорехе. Из-за чего у меня это чувство неловкости? Из-за того, что меня снова обманули. Я – жертва рекламы: на каждом углу меня убеждают пить, пить пиво – настоящее, настоящие мужики, лучшее в мире, и, блять - во имя ДОБРА! Всё правильно, всё получится, всё – за бутылку пива! Пей! Купить пиво можно всегда, и всегда холодное, свежее, разное. Купи! Выпей! Над рекламой работают профессионалы, знающие как тебя убедить и за что поддеть именно тебя. И даже узенькая тёмная полоска под основным текстом (кадром), которая предупреждает о вреде лишь Чрезмерного употребления, смотрится нелепо: чрезмерно – это алкаши, я не такой, а если и такой – плевать мне на рекламу вообще. И дело даже не в том. Купив, за свои собственные деньги, этот многообещающий продукт, я становлюсь изгоем. Я мечусь со своим переполненным мочевым пузырём и чувствую себя безнравственным. Пристроившись где-то в подворотне, оглядываюсь, как вор, будто тороплюсь подобрать отмычку до прихода хозяев или соседей. Почему, вообще, городские туалеты – платные?! Это ведь аморально! Когда у пивных гигантов забрали рекламный прайм-тайм и всю живность, они ведь смогли забрать реальный пивной прайм-тайм: кто у нас остановит пьянку в одиннадцать, если начали раньше? Сколько водки ни бери – всё равно два раза бегать. Нет водки – хули делать, поругаешься, берёшь пиво. Почему бы правительству, хотя бы моего красивого города, не обязать финансирование городских туалетов этим монстрам от пивной индустрии? Вот я распалился. Из-за чего, собственно? Из-за того, что никому ничего не обязательно объяснять. А оставлять это трудно. Любой, даже хулиганский, поступок, требует оснований. Оправдываешься – значит, чувствуешь вину. Объясняешь – значит, уже простил и каешься. Вот и молчишь о том, что просто хочется поговорить с человеком, который понимал бы тебя без всех этих правил. На крайний случай – с самим собой.
       
Свинья меня ждала. Я дал ей хлеба и поил, как из сосочки, пивом. Вокруг не было никого. Свинья, насколько позволяет её анатомия, вскинула голову. Маленькие глазки маслянисто блеснули романтикой. Все мы одинаковые. Даже если недоделанные.

Я прошёл вправо. Свинья пошла за мной. Я возвратился влево. Свинья сопровождала меня. Здесь она кокетливо оступилась на своём копыте-каблучке, но сразу вернулась в форму. Я обежал её загон. Свинья беззвучно трусила рядом. И тут я увидел калитку. Меня обуяла безумная идея: привести её к Лиине. Асоциальное поведение пьяного человека. Бунт разума против здравого смысла. Представив технические трудности – немедленно устал. К тому же, когда-нибудь, всё-таки придётся смотреть на всё трезвыми глазами.

-5-

-Скучно?
Я сижу на голой земле, подле калитки. Рядом со мной стоит баллон с пойлом. В руке стакан. Тоже, впрочем, с пойлом. Я думаю о степени своей социальной опасности и доме, куда мне более всего хотелось бы сейчас телепортировать себя вот так – не вставая.
-Скучно, говорю, как бы?
Аккуратно поворачиваю шею. Парень. Мужик. Бутылка «Степана Разина». Наполовину пустая.
-Скучно.
Мужик мнётся, ничего не говорит, не понятно чего хочет…
-И что, - мне действительно скучно, - составишь компанию?
Мужик мнётся, глаза суетливые, молчит.

Я отставил в сторону стоявший возле баллон, приглашая присесть. Мужик, крякнув, потоптался на месте и нехотя, одалживая, уселся рядом на толстые, от того высокие, словно унитаз, корточки.

Помолчали.

Свинья делала вид, будто ищет что-то в земле, привлекая к себе внимание. Неправда. Свинья не делает вид. Вот – разница. Это я делаю вид. Мне не хотелось, от чего-то, развивать дискуссию об этом со своим внезапным оппонентом. От этого свинья становилась тупее и дальше.

Теперь стало совсем скучно.

-Как зовут? – спросил я.
-Лёха.
-Как поживаешь?
Вопрос его надолго озадачил.
-Нормально, эта, поживаю. Вот же зверюга какая. Свинья какая.
Штампованная обувь – не грязная, но и не чищенная. Под «кожу». Чёрные штаны. Под «джинсы». Такая же куртка, расстёгнутая. Рубашка «Универмаг». Короткие светло-жирные волосы. Лицо лоснится и покраснело. Глаза мелкие, свиные. Неприятное впечатление липко-потеющего человека.
-А тебя, эта, как звать?
-Ильёй.
-Как?
-Илья.
-А. Понятно – Илюха.
-Илья.
-Муромец, эта, что ли?
Как они надоели уже с этим «Муромцем».
-Нет. Питерский. А сам? Откуда?
-А, издалека.
-Ну, географию в школе учил.
-Сибирь, эта. Из Сибири я.
-Сибирь большая.
-Алтай, эта, может слышал.
-Слышал.

Так мы и говорили. Ничего не значащие ответы на незаинтересованные вопросы. Я что-то припомнил об Алтае, что их два: республика Алтай и что-то там Горно-Алтайское. Он сказал, что приехал месяц назад и ему двадцать семь лет. Живёт на Ладожской.
-А здесь чего делаешь? – я подразумевал отдалённость станций метро.
-Так, эта, гуляю. Воду люблю, мосты, эта.
-Моряк?
-Нет, эта, увлекаюсь историей. Второй мировой войны. Историей. А ты, эта – моряк?
-Так ты – историк?
-Да нет – физик я, эта, техник.
-Взрыво?-техник, - пытаюсь найти общее в его интересах.
-Почему взрыво, эта, техник? – обиделся Лёха.
-Ну, речные фортификации, переправы…
-Просто техник, то есть, эта, физик. Техник.
По физике я его не поддержал, задал пару вопросов по истории Второй мировой войны. Он стал что-то сбивчиво разъяснять, а когда запнулся, силясь вспомнить имя главы французского сопротивления, я издевался в открытую:
-Монтень?
-Да нет, эта, как же его?
-Флобер?
-Не. Кажется. Щас…
-Сартр?
-Нет, ну, его именем у них, эта, ещё аэропорт назвали…
Я закрыл тему.

Он помучился ещё некоторое время и, вроде бы, успокоился, хотя беспрестанно ёрзал. Может, и хороший парень. Недоумевает от скуки: в родном городе мечтал и отличался, а здесь так и не понял, что уже добился того, чего хотел.

Из глубины леса доносилось призывное женское сопрано. Ему вторило мужское начало, со скрытой угрозой. Совсем рядом от нас. Судя по интонациям, Матильду ещё не нашли. Да, Толя мужик упорный. Ну его нахрен.

-Пошли гулять, - говорю, с кряхтением поднимаясь.
-Ну, эта, пойдём.
Лёха пружинисто распрямился. Играючи, широким выпадом, прихватил свиной недопитый бутыль.

Вышли к Средней Невке. Я что-то рассказывал, жестикулируя в сторону противоположного берега, об Императорском речном яхт-клубе, Лёха просто шёл рядом. Зашли в шатёр, выпили. Лёха оплатил свой заказ сам, от чего я исполнился к нему доверием. Ко Второму Елагинскому мосту меня понесло: «Ещё в начале двадцатых годов возникла идея объединить Елагин, Каменный и Крестовский острова в единую зону отдыха!» Лёха шел, и, казалось, слушал: «Каменный (взмах влево) – должен был стать всесоюзной здравицей. Крестовский (прямой выразительный жест) – спортивный остров! Елагин (заговорчески оглядываясь) - должен был стать зоной тихого отдыха».

Пройдя мост, мы свернули вправо и поссали, спустившись в какую-то траншею, которую выкопали нам по пояс. Стряхнув, я распинался о князьях Белосельских-Белозерских. Выбравшись из канавы, Лёха узнал об одной из крупнейших финансовых афёр в России ХХ века.
-Вот, кстати, бывший Белосельский проспект. От княжеской дачи (движение руки в туманную перспективу), к Елагину (полуоборот назад), так сказать, мосту. Граница жилой части острова от Крестьянского леса.
«Может, хочет по большому?»
-По ней даже конка раньше ходила. Нам – налево.
«Сказал бы. Здесь кругом туалеты. Платные, но пивные дилеры ни при чём».
-Тут кругом платные туалеты. Может…
-Не. Я потом. Красивое, эта, название: Белосельско-…
-Сейчас этот проспект стал улицей. Улица Рюхина.
-Знакомая, эта, фамилия. Революционер, эта, Рюхин?
-Ход мысли верный. Но не правильный. Остров Крестовский, спортивная тематика. Знаешь, что такое «рюха»?
-Рюха…
-Это хрень такая (неровный посыл воображаемого шара в кегельбане), для игры в городки.
-А-а!

«Неужели».

Зашли в магазин. Лёха, спросив извинения, задержался у автомата, чтобы оплатить телефон. В ожидании, я заставил себя съесть купленный (помимо пива) бутерброд. Очень не хотелось жевать.

Шёл я, может и без умысла, всё-таки домой. У нас ведь, в какую сторону не пойди – всегда есть что вспомнить. Лёха, разумеется, шёл вслепую, ведомый, в одной лишь надежде, что ему, в итоге, покажут направление к метро. В метро все равны – местные, пришлые, бедные и не очень. Десяток минут социализма, и ты уже почти дома.

Из магазина пошли напролом дворами. Я и сам тут не успевал за шахматными перестановками домов и стратегией перепланировки дворов. Зашли на стройку, поссали в лужу.

Вышли к Малой Невке. Я обратил внимание Алексея налево – Большой Крестовский мост. Пока Лёха настраивал резкость, я блистал воспрявшей эрудицией:
-Мост через Малую Невку (пренебрежительная осанка, взор к воде) был узкий, ветхий. Деревянный. Сразу после войны его снесли и построили новый – железобетонный.

Показалось, что Лёха не совсем понял причины остановки.

-Пока его строили – трамваи, парень, ходили через специально построенный – временный деревянный мост. Таким этот мост (пригласительный жест) остаётся до сих пор.

На мосту рыбачили мужики, без видимой, как это водится, удачи.

-Это мой балкон.
-Балкон, - Лёха вступал в диалог.
-Да. Выхожу, иногда, сюда постоять. Чудесный вид, скажу тебе!
-Балкон, - лёгкая усмешка, глоток из бутылки. Слишком практичный Лёха.

Я оглянулся. Крестовский, Петровский, Петроградский. Что он тут видит? Русло реки. Хоть бы один транспорт! Рыбаков на мосту. Ни у кого не клюёт.

-Знаешь, - я прикуриваю, облокачиваюсь на деревянный парапет. Ставлю свою бутылку на широкие, плоские перила – очень удобно. Лёха, по-своему, повторяет мои движения, - весной у нас продают много корюшки. Раньше её не покупали в магазине. А приходили прямо сюда (показываю на воду) – на тоню.

Алексей пошевелился в мою сторону. «Либо корюшка, либо «тоня»».

-Тоня находилась как раз за дворцом Белосельских-Белозерских. Вот. Тут. На Малой Невке. Бабушка рассказывала, как они с её папой стояли на мостках и ждали…
-Здесь, эта, что ли, стояли?
-До войны дело было – моста, ЭТА, не было ещё.
-А где ж, эта, стояли – там что ли? (зрительный бросок на Большой Крестовский мост).
-Может и там. Или там (оборот), на берегу. Важно?
Алексей, комкаясь, пожал плечами.
-Так вОт, они стояли и ждали, когда вытянут сети. И покупали живую корюшку.

Лёха клюнул на «сети», но, слава богу, ничего не сказал. Он оглядел окрест. Будто переосмысливая, поднял бутылку и глубоко, надолго, припал.

Прошли мимо моего дома. О нём есть много чего рассказать, но я не стал. Смолк. Лёха, вероятно опознавая местность, перехватил инициативу и стал рассказывать о себе. Снял комнату. От Ладожской ещё ехать на маршрутке. Работает торговым представителем. Продаёт, как я понял, чуть ли не собственное изобретение: он – физик-техник - модернизировал кондитерские насадки. Теперь их можно безболезненно использовать ректально. Или я чего-то не понял.

Качаясь, форсировали Ждановку и перешли на Петровский остров. Там, сразу после моста, спрятался мой любимый гастроном. Он, хоть и не ближайший к моему дому, но я ведь сегодня уже зарёкся.
 
Взяли малька (сок? Я не запиваю. Я тоже.) и банку маринованных корнишонов. Некоторое время кружили в поисках гнездовья. Как назло, случился приступ здравого смысла, и мне тоскливо захотелось домой. «Прикончить этого, - я покосился на такого чужого Лёху, - малька, в ближайшей подворотне, и скрыться».

Ближайшая подворотня – только в моём доме. Тем лучше. Помешкав, мы тронулись в обратный путь. Малый Петровский мост. Я вдруг почувствовал себя таким пьяным – до беспомощности. Ленинградское областное детское паталогоанатомическое бюро. Требуется завхоз. Десять тысяч рублей. Лёха идёт на полшага позади и тяжело молчит. Новоладожская – почти безлюдная и столько много машин. General satellite – корпорация монстров. Избавиться от него. А если он не отстанет? Торговый представитель. Ведь. Средняя школа №173. Шагает молча, терпеливо. Злоумышляет? Изобретатель.

-Как ты? – спрашиваю, чтобы развеять мрачные домыслы.
-Долго, эта, ещё? – зловеще, как-то, получилось, Лёха. Зловеще.

Мой дом. Лёха не знает, что я тут живу. Или я говорил? Нет. Не уверен. Безлюдно. Тут всегда так.

Лёха деликатно углубился в полумрак и миролюбиво зажурчал струёй-самотёком. Я прошёл чуть дальше, к мусорной свалке. Там всегда полно старой прессы. Прихватил журнал почище и вернулся назад. «Грузовики и танки». Май 2003. Лёха, отирая руки о брючины, уже караулил меня под аркой.
       
-Эта школа – бывшая церковь, - сообщал я, разливая в пластиковые стаканчики. Мне из подворотни, где мы расположились, было её видно. Я сидел, постелив разворот журнала, прямо на брусчатке. Лёха напротив – на своих высоких толстоляжных корточках. Я предлагал ему вырванную половину журнала. Он, приняв листы, увлёкся картинками, но присел, всё-таки, по-своему – как бы готовясь к испражнению. «Может, - мелькнуло у меня в голове, - он так и ходит, с демонстрационной насадкой?»

Алексей оторвал взгляд от изображения техники, потом само изображение от журнала. Аккуратно постелил картинку между нами, правильной стороной к себе. Остатки журнала, не глядя, плавно отверг на расстояние вытянутой руки. Я незатейливо сервировал картинку пластиковой посудой, початой бутылкой и откупоренной склянкой с огурцами. Этикетками к себе. Лёха взял ближний стаканчик и глубоко ввёл два пальца свободной руки в банку. Хорошенько прополоскав свои пальцы в рассоле, он выудил средних размеров корнишон:
-Ну, эта, давай.
-Давай.
Мы чокнулись. Мучительно выпили.
-Чего, эта, не закусываешь?
Я унял гримасу, но ничего не ответил – только неопределённо покачал головой.

Мрак сгущался. Мне хотелось говорить, но это было так трудно. Алексей рос и доминировал. Он что-то говорил. Я, вероятно, всё-таки поддерживал беседу, потому что временами, он принимался спорить. Нет. Один я с ним не справлюсь. Дом – вот он, несколько шагов до парадной, потом десятка полтора ступеней. Если он пойдёт за мной? Нет сил. Мне нужна помощь.
-Алё. Аллллёо – Лиина. Алёлина?
Лёха несправедливо разливал остатки поровну.
-Лиина! Приезжай.
-Пускай, эта, возьмёт подружку!
-Лиина. Приезжай. Где я – где я. Здесь. И сейчас. Пат крышей до-ома сва и во... Да!
Спалился. А что мне оставалось делать? Приедет или… что она сказала?
-Пускай подружку, эта, возьмёт, - Лёха тоже был пьян.
-У-у, парень, - трезвился я, - да ты пьян.
Лёхе шутка понравилась. Он тихо затрясся, похрюкивая. Потом припал на карачки и стал носом толкать порожние предметы. Я отметил, что у него отвисли щёки, и нет кистей.

-6-

Какой эмоциональный получился рисунок. Столько в нём экспрессии, вызова, отчаяния. Дребезги. Будто вырвало собственными мозгами. Если сделать такое на предварительно грунтованный холст…

Сколько я сижу? Сколько времени смотрю на эту блевотину? Чья она? Не моя…

Сколько я сижу? Сколько времени…

Сколько времени? Где я? Пить…

Если аккуратно извлечь человеческий мозг и бросить его с высоты человеческого роста… получится что-то похожее… я не блевал. Мне – нечем. А тут… кусочки. Колбаса, наверное. Плохо прожёванная. Так мало. Тоже, бедняга…

Сколько я сижу? Сколько времени смотрю на эту блевотину? Подсохшая.

Где люди? Ещё светло. Уже светло? Нельзя… трезветь…

Не сразу, но скоро я стал себя осознавать. И, вместе с этим, навалилась целая волна субъективного мировосприятия, которая нестерпимо тяжело накрыла меня. Отчаявшись, я с трудом дышал и меня пронзил смертельный холодок. Но в том-то и муки – я оживал.

Я сидел, скрюченный, на автобусной остановке, посреди белой ночи, на необитаемом острове. Пошевелился. Из руки выскользнул кусок мелованной бумаги: «Грузовики и танки». Лёха. Розочки из говна. Где? Как? Зачем… Рядом свинья – цвет «вьетнамская белая ночь». Никак не могу её увидеть. Напалм. Домой. Только бы домой. Встать и пойти. Апокалипсис – Сегодня! ну-пожалуйста! Это рядом. Иду, так долго уже иду. Иду. Почти дома. Уже почти дошёл. Нет, ещё немного. Но уже скоро. Машина…

Машина. Я дёрнулся, и дорога рассыпалась десятками фонарных столбов. Меня прижало к скамейке на остановке. Держаться. Крепче! Всё переворачивается, но это не по-настоящему! Это всё только для меня одного. Когда вокруг переворачивается весь мир, нужно прочно держаться опоры. Мир долго не переворачивается, долго он только кажется. Машина, я уже видел это минутой раньше, подъедет ко мне. Зачем она подъезжала? Забыл. Вернуть минуту! Знаю, но не могу понять. Постоянно ускользает от взгляда. Свинья? Лёха. Как же так. Зачем было пить водку? Ничего-ничего. Выберемся. Вот, уже спокойнее…

Подъехал автомобиль и прижал дорогу. Мир нашёл равновесие. Автомобильная дверца должна сейчас открыться. Не открывается. Что я напутал? В машине никого нет! Конечно. Кто же в ней будет-то. Просто машина. Никого нет. Я один. Мне нужен кто-то. Один я не справлюсь. Лиина. Помоги мне. Приезжай. Один я не справлюсь. Лиина!
-Ну?
-Лиина.
-Как ты?
-Одиноко.
-Вставай.
-Лиина.
-Встань и пошли!
-Как?
-Что «как»? Встать как?
Рядом с Лииной возник Лёха. Трезвый и разумный. Меня, невесомого, отделили от земли.
-Худой, блин, а такой… тяжёлый…

Лиина отняла мою левую руку и понесла к машине. Лёха, чуть больнее, забрал правую. Они медленно уходили. Как же я без рук! Ног уже не было, тело потеряло форму. Я усилием воли поплыл за единственными людьми.

-Там осталась свинья, - выговорил я, когда меня запечатывали в коробку чужого автомобиля.
-…сейчас развернитесь и прямо, через мостик.… Забрали мы свинью!
-Где она? В бага…
-…не разгоняйтесь, тут налево.… Да, нужно было в багажник положить. Свинью такую…
-Свинья осталась. Там, на остановке… нужно было посмотреть – вдруг, действительно… розочки? Лёха, что было…
-…вот за школой, да-да, здесь…

Остановилась карусель за стёклами. Я совсем запутался и не смог отследить дорогу. Лёха вышел из машины и, не простившись, куда-то пошёл. Дверь открыл совершенно незнакомый мужчина. Снаружи стояла Лиина и придерживала двери в рай моего подъезда. Это не сон: я просто пьяный. И счастливый.

-7-

-Как ты меня нашла?
-Мне позвонили. Я думала это ты.
-Кто позвонил? Лёооо-ха…
-Не знаю, с кем ты там пил.
-Лёха. Откуда у него твой номер?
-Откуда у него твой телефон.
-Что? Как? Точно! Где мой телефон?
-Поищи-поищи.
-Слушай! Нет телефона!
-Конечно нет.
-А где… надо позвонить. Позвони мне!
-Да я звонила уже.
-И что?
-И то.
-Отключил?
-Он позвонил, сказал, что оставил тебя на остановке. Я сначала ничего не поняла; он разговаривает – не понять ничего. И пьяный. Слушай, по-моему, он ещё клеился…
-Ну, а дальше?
-Дальше он посмотрел адрес на доме.
-Эх, Лёха-Лёха.
-Деньги-то на месте?
-Да, кстати… бумажник здесь, на месте. Денег… денег мало. Очень. Но это уже я.
-Уверен?
-Уверен.
-Хм.
-Сам виноват.
-Нечего пить с кем попало.
-«Кто попало» - тоже люди. Такие же люди. Просто, нужно не забывать, что выпив – ты остаёшься один. Я забыл.
-А твой собутыльник – нет.
-А мой собутыльник – нет. Он же позвонил тебе. Не бросил меня одного.
-Ага, позаботился.
-Позаботился. Хотя мог бы этого не делать. Телефон?.. Я давно хотел новый.
-Чтобы снова у тебя его украли.
-Почему «украли»? Я сам делаю ошибки, за которые расплачиваюсь.
-Дороговато.
-Просто, я не с первого раза усваиваю. Всё могло повернуться гораздо хуже. А Лёха… Лёха не дал случиться худшему, хотя ему тяжелее, чем мне. У меня есть дом, я в родном городе. У меня есть ты.
-Хм. У тебя есть только номер моего телефона.
-А Лёха, даже когда проспится и отрезвеет, всё равно останется один. Сейчас! Один на один с украденным телефоном. И ему некому в этом городе позвонить!
-Поэтому он не забывает…
-Поэтому, он поймёт, что украл сам у себя.
-Да, кстати, он очень просил тебе сказать, что лидером французского сопротивления был Шарль де Голль. Ты что, не знал?
-Пошли, прогуляемся. На Елагин. Ты не одолжишь мне, эта, пару сотен? Нужно по дороге купить – свинье - опохмелиться.