Наряд

- Рота, равняйсь! Смирно!
       Накануне того дня, за которым последовала ночь с приключением, - а именно позавчера, майским, бархатным, по-малороссийски мягким вечером, ровно в двадцать два ноль-ноль по Москве, как и повелось исстари - согласно точному и гордому Морскому уставу, старшина Вадим Попов выстроил нашу роту на вечернюю поверку.
       По команде дневального «Рота, строиться на палубе!» из дверей жилых площадей, бытовок, из баталерки, Ленкомнаты, туалета и умывальника медленно потянулись ручейки, группы и отдельные, особо самостоятельные личности, заполняя широкий проход длиною в половину здания Экипажа, по обе стороны от которого, друг напротив друга, располагались обычные, 5 х 4, комнаты пятиэтажной общаги типового проекта Госстроя СССР образца 1974 года, которую мы, курсанты, четыре года называли уютным словом "дом". Дом этот вовсе не был шедевром архитектуры, не Казаков, не Растрелли, конечно. Ну и что? Наплевать. Не ампир, но хороший силикатный кирпич, не фарфор унитазов, но практичные и удобные "очки", и не вычурное барокко, а простая добротная кладка стен и углов, и уж совсем не декадентский постмодерн, однако, вряд ли есть на белом свете другой казенный дом, к которому можно было бы прирасти душой и мясом так, как мы приросли к этой серой кирпичной коробке...
       Впрочем, в понятии обитателей этих самых коробок, как и в понятии всех, кто жил или работал в Экипаже, слов «дом», «общежитие», «комната», «кровать», «туалет», «кухня», «пол» не существовало в принципе.
       Типичная пятиэтажка называлось Корпусом, всего их было два: наш, где на этажах - ротах, представляющих собой сквозные коридоры - палубы через всю длину Корпуса с множеством дверей налево и направо, дислоцировались механики, электрики и штурмана, и второй Корпус, где на 3, 4 и 5 палубах отдыхала, пьянствовала, служила, дралась, словом, жила на всю катушку целая радиотехническая специальность училища. В оставшихся первых двух палубах располагался камбуз – экипажная кухня и столовая на тысячу человек. Сами Корпуса, равно как и примыкающие к ним строевой плац, баня, подсобки, магазин, аллеи, футбольное поле со спортплощадкой, производственные мастерские, склады, дизельная лаборатория и экипажная парикмахерская легендарного Гриши Бермана были обнесены трехметровым кирпичным забором с КПП, фонарями, тяжелыми стальными воротами и прочими атрибутами закрытого учебного заведения, покидать которое без особого на то разрешения категорически запрещалось. Все это вместе взятое и называлось «Экипаж».
       Итак, оторвавшись от вечерней «сампо» - приготовления домашних заданий, или самоподготовки, оставляя на позже всякие процедуры по-матросски непритязательного быта, три группы, составляющие роту, натренированно сбивались в правильные прямоугольные коробки, где каждый буквально в лицо знал тот пятачок, который ему положено занимать по команде «строиться». Ступни выровнялись по половой щели – зазору между соседними досками коричневой, с длинными шлифованными залысинами, грубо покрашенной палубы. Строй мгновенно дисциплинирует, поутихли разговоры. И все же на правом фланге кто-то неугомонный из второго ряда делает подколенную подсечку стоящему впереди. Завязывается приглушенная толкотня и перепалка.
- Чернявский, Щербаков… Саид, блин, а ну, быстро успокоились! – резко полетело в сторону третьей группы. Реакции никакой.
- – Вы чё, блин, забыли, где находитесь, - вызверился Вадик, тут же, по боксерской привычке чуть присел, согнулся в стойке и выставил в сторону нарушителей кулаки.
       Импортный журнал со спиральным переплетом, ручка и заветный блокнот незаметно выпали из подмышки и с нежным шелестом листков легли аккурат в жирную пыль, оставленную кем-то, недавно пришедшим с улицы.
 Крупные оспины на старшинском лице опасно побагровели:
       - Твою мать!
       В это же время из правого конца палубы было слышно, как тот, кого толкнули, высокий и здоровенный Сашка Чернявский по кличке Аист, стоя вполоборота назад, с тихим шипением спросил второго Сашку – Саида, не желает ли тот прямо здесь и сейчас получить в пятак, и здоров ли он с точки зрения практической психиатрии? В ответ Саид промяукал что-то вроде «сейчас сам получишь» и тут же замолк, наткнувшись на ряд ненавидящих взглядов, – начало поверки затягивалось, отнимая у коллектива минуты драгоценного сна.
       Это была, пожалуй, самая нелепая и в то же время наиболее колоритная приятельская связка в нашей роте. Красавец и здоровяк Аист, и Саид - тощий, сутулый, нескладный, с жиденькими русыми волосиками на голове, ниже ростом, - как это и положено полным противоположностям, были хрестоматийным случаем теоретически абсурдной, но практически крепчайшей дружбы, и поэтому безбоязненно позволяли себе по отношению друг к другу такие шуточки и выходки, за которые любой другой получил бы в морду. Саидом русский Сашка Щербаков, приехавший в училище из далекой киргизской столицы, стал еще на первом курсе. Прозвище приросло и вскоре в обиходе заменило ему и имя, и отчество, и фамилию.
       Через несколько секунд парочка окончательно успокоилась, Вадик еще раз сверкнул глазами в сторону идиотов, немного поводил скулами, покусал карандаш и тут же, без паузы переключился на свой блокнот. Слава Богу, поверка началась:
- Арнаутов!
- Я.
- Асанов!
- Я.
- Бевзенко!
- Я.
- Бесхмельницын!
- Я.
       Идя карандашом сверху вниз по списку личного состава, Попов выкрикивал одну за другой наши фамилии, и в зависимости от ответа на вызов, расставлял напротив каждой из них соответствующий символ: «плюс», если человек был в наличии, «Н» - если разгильдяй гулял в самовольной отлучке, «Б» - если курсант болел и находился в санчасти, «С» - если кадет пребывал в наряде и честно драил гальюн, нес внутреннюю службу на тумбочке или накрывал столы на училищном камбузе. Правда, иногда на поверке кое-кому ставили заветное «У», что в переводе с канцелярского на русский означало «увольнение», то есть счастливчик не только отсутствовал в данный момент на вполне законных основаниях, но и совершенно вызывающе получал удовольствие как раз тогда, когда мы, грешные, кричали «Я», желая как можно скорее завалиться спать. Наконец, два-три раза в году Вадька или лицо, его замещающее, выводило в блокноте самый приятный знак – «О», магический символ высшего градуса, автоматически переводящий кадета из казарменного состояния в статус вольной чайки – сроком на несколько коротких праздничных дней или на целый месяц. О, да, о, да! Слава тебе, буква «О»! Волшебная буковка могла означать только одно – отпуск! О, что это за буква «О»! О, как мы любили тебя, круглая сакральная буковка, так похожая на знак бесконечности…
       Тем же, кому вечером Вадик ставил «Н», утром было очень плохо: их вызывали в кабинет начальника специальности, разносили в пух и прах, на все лады, вкривь и вкось, вдоль и поперек, давали наряды вне очереди, приписывали штрафные баллы, которые позже скажутся на очередности в визировании и распределении после выпуска. Наконец, объявляли выговор, строгий выговор, а в особо тяжелых случаях хроническим «самовольщикам» лепили высшую меру - выговор с предупреждением об исключении из комсомола, что фактически означало последний волосок перед отчислением из училища.
…
       Проверив по списку личный состав и доложив о присутствии командиру, Попов огласил расклад по внутренней службе на завтрашний день:
- Рота, равняйсь!
       Головы почти одновременно повернулись на пол-оборота вправо, каждый должен был увидеть грудь четвертого от себя человека. Строй слегка подался назад, зашевелились десятки пар ботинок, подравниваясь носок-в-носок вдоль доски.
- Хруня, блин, тебя команда «равняйсь» не касается?
Хруня замер, а старшина продолжил:
- Смирно! Слушай приказ! На завтра, - перевел взгляд в синий старшинский журнал, сделал небольшую паузу, - дежурным по роте назначается…
       «Только бы не сейчас, - про себя заклинал я список в синем журнале, - только бы не на завтра».
       Эх! Ну, чего не хотел, то и вышло! По железному закону всемирной подлянки дежурным по роте оказался именно я. Как никогда некстати, надо сказать. Как раз на завтра я планировал отпроситься у своего «кэпа» – так на англо-морском жаргоне мы кратко называли ротного – и, если он отпустит (а он, как я предполагал, отпустит, так как причину увольнения я придумал вполне уважительную), то со спокойной душой свалить на день рождения к Анюте.
       «Если я отпрошусь сразу после ужина, часов в восемь, - в уме подсчитывал я, - то попадаю к ней, на «Шуменский», в аккурат под самый занавес, часам к девяти вечера, когда все уже напьются, всё выпьют и съедят, хотя… нет, не может быть, чтобы Анька не оставила мне пожрать. Она ведь умница… А насчет выпивки - вроде бы нехорошо, но именно сейчас для меня это будет как никогда здорово. Во-первых, пить мне ближайшую неделю никак нельзя, ибо на днях экзамены, поэтому пусть лучше все выпьют до меня, чтобы не травить себе душу. А во-вторых, с недавних пор мне как-то не очень улыбается спать с красивой двадцатилетней девкой, будучи крепко под парами. Ведь как получается: если выпил перед тем чего-нибудь тяжелого, вроде водки или коньяка, то в последующей любви начинает не хватать остроты, мозг тупеет, даже физиология становится не живой и чувственной, а деревянной какой-то, пришибленной, тупой, короче, скотской. Иначе и не скажешь. Именно скотской. Судите сами: гладишь ее везде, а она, как цветок, трепещет, отзывается на каждое легкое прикосновение, тело влажное, целуешься с нею взасос, с бъющейся и горячей, а сам вроде как под наркозом, – и хорошо вроде, а взлета, такого, знаете, мокрого, брызжущего тайфуна ни в голове, ни в другом месте нету. Не женщину любишь, а работаешь на станке. Как там, у Есенина? «…Я в синей дымке алкогольной похоронил свою любовь». Что правда - то правда.
 Похоже, Анька – это самое большее из того, что мне нравится. Тянет к ней, значит, влип морячок по самый клотик. Ко всем чертям декадентскую базаровщину с ее сладкой нуждой обижать молоденьких девчонок грубым пренебрежением! Нельзя любить женщину и при этом утверждаться за счет ее достоинства.
       И поэтому я вообще не буду пить. Анюту хочу по-настоящему, не по-свински, а по-живому, по-человечески, с сентиментальностью, романтикой, бантиками, рюшами и прочей феерией чувств…»
       Вот такая страстно-алкогольная поэзия пронеслась в моей голове и тут же улетучилась, так как на вечерней поверке о постороннем думать не положено.
…
       А между тем развод продолжался. Я получил троих дневальных и персональное задание от командира на завтрашний вечер. То есть, приказом по роте на двадцать четыре часа мне на растерзание полностью отдавались работящие, но совершенно бесправные мои товарищи, которые завтра после отбоя будут скоблить и драить «взлетку» - коридор вдоль ротного помещения, чистить МОП – гальюн и умывальник, и целые сутки делать все то, что я им скажу – в пределах Устава, разумеется.
       На двадцать четыре часа мы освобождались от посещения лекций и других бесчисленных занятий и обязанностей курсанта, но на это же время приказом командира роты мы вчетвером превращались в коллективную уборщицу, охранника, будильник, няньку, сигнализацию и официантку в одном лице. Мы должны были без устали и ропота наводить яркий морской блеск на палубе, в «чашах Генуи» гальюнов и всяких иных МОПах, неотрывно нести вахты «на тумбочке» у входа в ротное помещение, следить за общим порядком и дисциплиной, наконец, заблаговременно получать еду и накрывать огромные десятиместные камбузные столы, закрепленные за нашей 23 ротой на втором ярусе экипажной столовки, прозванной, как и многие прочие гражданские объекты в училище, камбузом – на традиционный морской манер. Ну, об этом уже говорилось…
…
Смена вахт происходила ровно в восемнадцать часов, после общеучилищного развода службы на плацу. За час до этого времени все ротные наряды собирались и ровным черно-сияющим, начищенным и выглаженным прямоугольником выстраивались на белых клетках строевой разметки. Развод проводил вновь назначенный дежурный по училищу и его помощник.
       Дежурными по училищу обычно назначались командиры рот – смелые мужики армейского типа, в большинстве своем хорошие строевики и психологи, круглосуточно привязанные к нам, каким-то чудом управляющиеся с сотней бешеных сорванцов каждый, знающие все, как говорят, ходы - выходы в экипаже, видевшие насквозь наши бандитские хитрости и уловки.
       Хотя несколько позднее, в угар так называемой «перестройки», когда из-за вредных троцкистских реорганизаций возник сбой в стройной и неплохо работавшей кадровой системе флота, начали привлекать к дежурству по училищу, этому ответственному и довольно беспокойному делу, явную строевую некондицию – наших преподавателей и даже кое-кого из среднего руководства, чаще всего шумных факультетских замполитов.
       Результат не замедлил сказаться: участились курсантские «самоходы» через забор, по утрам то там, то здесь на глаза начальнику строевого отдела попадался неубранный мусор, - да, мелочь, на которую по неопытности вовремя не обратил внимания какой-нибудь сугубо штатский физик или математик, но доставалось за эту мелочь всему училищу. Пару раз отмечались случаи группового пьянства в одной из рот выпускного курса. Словом, дисциплина стала потихонечку сползать к той опасной черте, за которой училище имело все шансы превратиться в бедлам с хреновым трехразовым питанием.
       Увы, мы не могли спрыгнуть на сияющий остров из чистой имперской материи, самоизолироваться от происходящего в стране бардака, не могли заменить себе кровь и завязать глаза от знаков смутного времени. Все, происходившее внутри периметра, являлось точной калькой с беснующегося вовне торжества демократии…
       Не будем ходить далеко. Вот вам пример из жития нашей бесподобной роты. На втором курсе к нам назначили нового «кэпа», - старые три ушли, вереницей, один за одним, не выдержав сумасшедшего прессинга с двух фронтов сразу. Не мудрено, ведь, с одной стороны, требовалось жестко держать в узде ораву подростков, брызжущих в разлет энергией и дурными гормонами, а с другой – как-то не нарушать служебную этику и нравиться начальству, что возможно только лишь при наличии в руках командира мощного карательного аппарата, каковым в вооруженных силах является последовательно «губа», трибунал и дисбат – дисциплинарный батальон, суровая и аскетически беспощадная военная тюрьма. Понятно, что такой роскоши у наших «кэпов» не было и быть не могло, а часто применять высшую меру, то есть выгонять нас из училища за всякую юношескую провинность, никто, разумеется, не позволил бы, так как закрытое учебное заведение на то и закрытое, на то и казарменно-воспитательное, чтобы из бесформенной и разнохарактерной массы шалопаев и мазуриков жестко, но в пределах большой отеческой любви, формировать будущее Красного флота, гордость подруг и надежду Родины. Вот командиры и не выдерживали ответственности, опасаясь столь вопиющих и тяжелых, на первый взгляд, противоречий.
       Да, так вот. Новый «кэп» был прапорщиком в отставке, самым настоящим сухопутным «прапором», вроде бы даже не строевым, как бравый комвзвода Волентир из «Зоны особого внимания», а хозяйственным, ушлым «куском», домовитым и трусоватым, как и полагается большинству его коллег. Служил где-то на Западной Украине, и, видимо, служил долго, о чем можно было догадываться по мелко-пришибленным манерам и неистребимому галицийскому желанию вместо «ы» произносить «и».
       Как-то раз построил он роту на вечернюю поверку. Ну, построились. Попов, как водится, стал читать список личного состава: - Арнаутов… - плюсик ставит, - Асанов…- тоже плюс,
- Бевзенко… - ну, куда нам без Толика? Ну, и так далее. Все идет по плану, ничто, как говорят, не предвещало беды.
       Но не тут-то было. Пятнадцать минут по стойке «смирно» – это ж не про нас! Перебор! В звенящей тишине построения, тихо, как зарождающийся в тропиках ураган «Эндрю», завязывается тугой клубок подросткового конфликта. Сосед Кости Миронова по шеренге в первой группе, точно не помню, кто именно, невзначай толкает нашего Костю локтем в бок. И надо же так, что попадает прямо по свежей ссадине на многострадальном Костином боку.
       Три дня назад, в темноте, под мелкий ночной дождик, Мирон перелезал через экипажный забор, возвращаясь из «самохода», то есть от своей Светки. На торце забора поскользнулся и повис на кронштейне водосточной трубы, что отвесно шла вдоль заборного столба между углом первого Корпуса и старой мастерской. Неудачно перехватился рукой, покачнулся и сорвался вниз, успев, правда, схватить в охапку первое, что подвернулось, - жестяную трубу. Со скрипом проелозил по ней до самой земли, благо, сползал медленно, не полетел на асфальт и не убился, но заусенцами ржавого металла ободрал до голого мяса весь правый бок и часть живота.
       Рваный и окровавленный, Мирон ввалился в роту и сказал испуганному дневальному, чтобы он еврейский кипеш не поднимал, мол, все нормально, драки с местными не было, пацанов не буди, это он такой от бабы шел, лез через забор и немного поцарапался. Затем попросил у старшины йоду и бинтов из командирской аптечки – а, никто не заметит! – скрипя зубами, намазал раны, замотался в корсет, как мог, и тут же, как настоящий блудный кот, завалился спать на левый, единственно здоровый бок. Что ж, любовь требует ран и страданий, а уж большая любовь, такая, как случилась у нашего Костика, - и подавно: тут стрелой в сердце не отделаешься, и душевные муки есть интеллигентское ничто, – у нас до кровищи, до ошметков рваного тела, мордобой по пути к любимой и прыжки со второго этажа! Во как у нас! Держитесь, девки!
       
       Мирон тихо возмутился, слыш, поосторожнее, мол, граблями не махай! Сосед, естественно, промолчать не мог: Мирон, блин, это у тебя грабли, а у меня руки! Понял?
       Ну, слово за слово, слабые толчки, голоса повысились, конфликт неизбежно донесся до командования. Пока Вадик, быстро перехватив инициативу, утихомиривал и одергивал нарушителей, стоявший рядом «кэп» - прапорщик зловеще насупился и все время молчал, поглядывая на нас из-под больших соломенных бровей.
       Невысокий и худой, немного сутулый, с провалившимися блокадными скулами, он очень напоминал престарелого американского президента Рейгана, и, как и последний, любил внешние, несколько театральные эффекты. Круто развернувшись к Попову на высоких каблуках – подсознательная компенсация малого роста, – наш «Рейган» медленно вытянул правую руку, разложив ее по частям, как плотницкий метр, и твердо указал в сторону присмиревшего Мирона:
- Попов, как фамилия?
Вадик поджал губы и укоризненно покачал головой, тяжело вздохнул, как бы говоря Косте: «Что ж тебе, мудаку, неймется? Зачем меня подставляешь?! Думаешь, приятно сдавать товарища?»
 - Миронов…
Брови прапора полезли вверх, как бывает перед принятием какого-нибудь смелого решения:
- Попов, дайте-ка ему… два наряда вне очереди!
«Что, сука глупая, доигралась?!» – подумал Вадик и медленно вынул карандаш:
- Товарищ командир, на завтра и послезавтра наряд уже сформирован…
- Ничего! Ставьте его потом. Пусть знает, как нарушать строй!
«Ну, смотри, твое, барское дело… А у меня совесть чиста», - Вадика немного перекосило от досады – то ли на рискового командира, оглохшего к сигналам разума, источником которых был старшина, то ли на этого придурка – Мирона, так же оглохшего к здравому служебному смыслу.
Но теперь не выдержал Костя:
- Да жопу я буду его стоять!
- Что ви сказали, товарищ курсант?
- Я сказал, - негромко ответил Костя, - что я ни в чем не виноват и в жопе видел ваши наряды!
       Ротный оторопел. Неестественно и противно, как тяжелый пыльный чувал, на роту навалилось молчание. Видимо, сейчас до скрежета напрягался богатый прапорщицкий лексикон, когда варианты матерщинных конструкций – одна другой страшнее - мелькают в голове, как калейдоскоп, а задетое мужское эго чуть-чуть приподнимает тонкую верхнюю губу, изготовившись спустить с поводка замысловатую, но справедливую ругань.
       Однако к своей чести наш «Рейган» все-таки выдержал драматическую паузу. Затем будто бы по Мейерхольду поднял вверх указательный палец и, как Катон-старший в назидание потомкам, медленно отчеканил, не обращаясь к кому-либо персонально:
- Два наряда – за нарушение и два – за жопу. Плюсуйте, Попов, плюсуйте… А ви… как его фамилия? …Миронов - после поверки зайдите ко мне.
       Эта история кончилась в целом ничем. Конечно, в данном конкретном случае Карфаген был разрушен, но прапора вскоре начали таскать в зубах за слабое служебное соответствие, после чего уволили… нет, скорее, отпустили с миром домой. А наш ротный камикадзе Мирон отделался легким испугом и честно отбарабанил свои законные четыре наряда. В результате этот случай стерся в историческую пыль, не принеся нам никаких ощутимых и далеко идущих проблем – за исключением неприятного осадка, который нет-нет да и всплывет в моей памяти, укоризненно напоминая о том, как зряшно и несправедливо обошлись мы с пожилым человеком, без сомнения, желавшим нам добра…
       Да, в тот злополучный период дисциплина падала буквально на глазах. Дошло до того, что однажды сам дежурный по училищу, он же преподаватель «Судовых вспомогательных механизмов», а в миру - Серега Кушелев, ночью нарезался так, что на утреннем построении по случаю поднятия Государственного флага его шатало из стороны в сторону, а руки тряслись до того, что, при попытке отдать честь Красному знамени, Серега задел за козырек и сбил с себя фуражку, а затем, не долго думая, встал на четвереньки и пытался ее поймать.
       Заместитель начальника строевого отдела, гвардеец и бравый артиллерист, отставной подполковник Александр Иванович Шаргин, лицезревший это форменное безобразие, сначала намертво остолбенел, а потом начал медленно-медленно оседать и морщиниться, как пробитый заградительный аэростат:
- Сергей Николаич!.. – челюсть подполковника некрасиво отвисла, да так и осталась висеть еще несколько секунд, в течение которых в мозгу медленно открылся затвор, автозаряжающий положил в казенник длинный желтобрюхий снаряд с красной головкой, досылатель аккуратно протолкнул фугас в гаубичную камору, после чего с лязгом опустился гильотинный затвор, перерубая границу между живым и мертвым Серегой. Прицел десять! Дистанция пять метров! Горизонт ноль! Поправка ноль! Склонение ноль! Деривация ноль! Орудие… пли!!!
       Мужчина резкий, решительный, но справедливый, сладенькая мечта «девушек чуть за сорок», Александр Иванович являл собой полную противоположность сутулому, нескладному и мешковатому Сереге. Будучи как всегда изящен, щегольски отполирован и выбрит до синевы, Шаргин был образцом военного человека, справедливо считался визитной карточкой училища, лихо проводил парады и разводы и, без сомнения, был человеком опытным и видел в жизни многое. Но так, чтоб какой-то мятый штатский, чтобы утром, да еще на разводе, да еще перед строем, да еще дежурный по училищу, да еще в таком состоянии… - нет, такого облома за всю долгую военную карьеру не случалось никогда!
       Так, все еще не выходя из жесточайшего ступаря, подполковник забыл выключить громкую связь и все еще безумно глядел на Серегу, а затем севшим, сдавленным голосом тихо произнес всего одну фразу, которая вошла в легенды и стала частью славной истории нашего училища:
- На губу!.. нет… В дисбат, сука!
Гаубица выстрелила.
       После некоторого замешательства и короткой паузы, которая понадобилась коллективу на расшифровку шести слов, по рядам прокатился гомерический хохот. Из дистанций – проходов между строем коробок в пол-наклона высунулись командиры рот и старшины. Им было не положено смеяться, и они с обоих флангов вопросительно смотрели в сторону флагштока, под которым, зажавши в кулаке микрофон, стоял постаревший на глазах подполковник Шаргин. Над ним, высоко в синем небе, гордо реял флаг Отчизны, училище отсмеялось и застыло в ожидании жутких орг.выводов для Сереги, а сам незадачливый пьяница наконец-то поймал свою фуражку и теперь, икая и пошатываясь, остервенело бил ею по ноге, отряхивался и что-то матерно бормотал себе под нос.
       Ну, если бы каждый раз пьяного морского инженера конопатили бы в дисциплинарный батальон, наш могучий флот давно осиротел бы и канул в пучину вод. Конечно, никого никуда не отправили, но через три дня трезвого и заметно притихшего Серегу выперли с громким треском и «волчьим билетом» по части четвертой сороковой статьи КЗОТ. Иди, милай, куды хочешь – все равно, никуда в приличное место тебя уже не возьмут.
       Именно после того случая руководство, словно опомнившись, послало на три буквы всякую демократию и гласность и основательно взялось за порядок и дисциплину. Были восстановлены льготы командирам рот, повышено жалованье строевикам, дежурные по училищу вновь назначались преимущественно из ротных, и лишь в исключительных случаях – из наиболее способных преподавателей, ранее проявивших себя как бдительные и неумолимые звери. В ротах с большой статистикой нарушений железной рукой вводились так называемые «орг.периоды» - на неопределенный срок отменялись все увольнения в город, командиры рот были обязаны ночевать в Экипаже, каждые два часа проводилась перекличка и сверка личного состава, особое внимание было уделено наведению порядка в жилых помещениях и на территории: мы без устали скоблили, копали, мыли, красили, надраивали, мели и таскали мусор. В этот период беспощадно раздавались внеочередные наряды, к примеру, за пыль под подоконником можно было залететь на «трешку», а за плохо убранный гальюн – сразу на пять, и без всякой возможности обжаловать решение командира. Я тогда нахватал штук шесть, не помню, то ли за окно в кубрике - не натер до ослепительного блеска, то ли в форме завалился на койку – да еще и раньше положенного времени. Пришлось все отстаивать. Служба есть служба.
 Так слабости и недочеты были быстро устранены, характеры укрощены, увольнения временно остановлены, дыры в заборе оперативно заварены арматурой и более таких безобразий никогда на нашей памяти не повторялось.
…
       В отличие от дежурного по училищу, помощник назначался из курсантов последнего года обучения, как правило, из дембелей. Ходить в наряд помощником, в принципе, считалось делом лафовым, козырным, так как помощник не делал ни фига и практически ни за фиг не отвечал, но в то же время имел приличные права, а, кроме того, на сутки освобождался от обязанностей учиться, работать, отчитываться о своем местоположении и даже от обязанности спать на своей койке в родной роте. При некотором совпадении благоприятных факторов помощник мог на пару часов слинять к любимой или, на худой конец, познакомиться по телефону на КПП с какой-нибудь озабоченной барышней, благо, недостатка в таковых никогда не бывало. И свалить к ней – для более детального ознакомления с ее телом и душой.
       Демобилизованные, ходившие помощниками, считались в училище привилегированной кастой. В свое время это были не здоровенные, уважаемые и грозные дядьки, отслужившие в Советской армии и флоте, старшие нас на пять, а то и на целых шесть лет, а такие же, как и мы, обычные, ничего не подозревающие курсанты, которых после второго года обучения в училище вдруг забрали в армию. Они два или три года честно служили стране, после чего возвращались доучиваться - в родной экипаж и аудитории.
       Надо сказать, отслуживший курсант нашего училища был явлением столь же странным, сколь непонятным и нелогичным. В учебном заведении закрытого типа с четырехлетней казармой, характерной армейской дисциплиной и, что самое главное, с полным циклом лейтенантской военно-морской подготовки по определению не могло быть никакого призыва на общих основаниях, тем более – в ряды сухопутных или авиационных частей Вооруженных сил Союза ССР.
       С чего же начинался абсурд? А со столь же нелогичного и растратного, а проще говоря – вредительского, в хрущевском стиле, решения об отмене официального статуса военных кафедр в специальных учебных заведениях Министерства морского флота, тихой сапой принятого в 1983 году: готовые или почти готовые морские специалисты в большинстве своем попадали не на военные корабли (что, в общем-то, можно было бы замотивировать необходимостью начала морской службы в рядовых чинах с обязательной поправкой
 «-военно-»), а совсем в другие места. Мне известны случаи, когда наш курсант или выпускник (даже после принятия неплохого в целом, но шибко запоздалого Закона «Об отсрочке некоторым категориям учащихся») отслуживал в танковом или пехотном полку, причем безо всякого учета десятков тысяч народных рублей, которые Родина уже истратила на его обучение, и имеющейся весьма специфической подготовки. Бывало, что квалифицированный корабельный радиооператор копал окопы или лупил из гаубиц по мишеням, морской штурман заправлял гептил в ракеты, а мои коллеги – механики летали на Ил-76 и Ту-95 в качестве бортстрелков-радистов.
       Тем не менее, нету худа без добра. Столь дифференцированный, я бы даже сказал, контрастный житейский опыт старших товарищей имел для нас, молодых и не служивших, ряд положительных практических моментов. Дело в том, что ночью дежурный по училищу имел право отдыхать. То есть, спать. Правда, хоть и не раздеваясь, «не снимая кобуры», как говорят, но зато лежа на уютной койке, ибо такая форма отдыха офицеров прописывалась Уставом внутренней службы училища, который, в свою очередь, был слизан с общевойскового Устава внутренней службы. Прелесть этого положения заключалась в том, что в период между двумя часами ночи и шестью утра, будучи в мягком горизонтальном положении, редкий человек не отключается и не засыпает. Поэтому по нашим расчетам даже самые злые и опасные для самовольщиков службисты должны были хоть на пару часов заснуть. А это значит, что на дежурстве автоматически оставался помощник, и этим помощником был не кто иной, как наш родной дембелек, который, в свою очередь, сам являлся курсантом и очень хорошо понимал острую юношескую потребность сбегать к знакомой девушке на эти самые пару – тройку ночных часов. Чем мы и пользовались.
…
       Заступив на суточную вахту, я принял от старого дежурного повязку – символ моей неограниченной власти над телами и душами двадцать третьей роты. Палуба блистала от чистоты, отсвечивалась лампами, отражалась в остеклении дверей, в надраенных до легкой синевы приборах, в ручках дверей, в черных лаковых ботинках и якорных бляхах ремней. Характерным признаком сдачи вахт обозначались МОПы – гальюн и умывальник: «чаши», натертые хлоркой и заботливо окаченные струями воды, выложенные казенной плиткой бетонные парапеты, коричневые, в клетку, панели стен, раковины и смесители сияли здоровой казарменной чистотой. Они как-то по-особому пахли, источая вдоль «взлетки» - как мы про себя именовали длинную палубу роты – запах обязательной для коллектива стерильности, стерильности, в которой с ароматами шлифованной сибирской сосны смешивался густой дух армейской карболки, бетона, лазарета, прачечной, стройки и гуталина, предупреждая всякую эпидемию, дисциплинируя и принуждая ценить труд трех моих дневальных.
       В 18.30 я временно заступил на тумбочку. Вообще-то, дежурному по роте не полагается стоять на посту, его дело – ответственность за всю фигню, происходящую в роте, или могущую там произойти. Дежурный обязан постоянно двигаться, тыкать дневальных мордой в неубранную пыль, напоминать курсантам о необходимости убирать за собой всякий мусор, словом, наблюдать за чистотой и выполнять часть многообразных функциональных обязанностей старшины роты. Дежурный строит личный состав по приказу, дежурный может проверять списки наличия людей, дежурный обязан поддерживать флотский порядок и дисциплину, для чего, как и предписывал гордый морской Устав, может применять все разрешенные меры воздействия – вплоть до пинков и ударов в непокорную голову.
       Одной из самых хлопотных, и в то же время, наиболее ответственных миссий дежурного было накрывание на столы. При этом сам дежурный по роте, то есть, в данном случае я, никуда из помещения не отлучался – на то мне и даны трое неутомимых помощников, которых я заблаговременно, примерно за полчаса до радостной команды «Рота, строиться на ужин (…обед, завтрак)!», отправил на камбуз – получать в хлеборезке нарезанный хлеб, горбившийся на разносах, компот или чайники с чаем, посуду и, наконец, бачки с первым и вторым блюдами. Посуда и вся нехитрая снедь быстро расставлялась на четырех – или десятиместные столы. После приема пищи дневальные были обязаны столь же оперативно убрать со столов и вернуться в ротное помещение для дальнейшего несения вахт.
…
       В тот вечер у меня появилось странное, необъяснимое предчувствие, что сегодня ночью случится что-нибудь смешное. Злого и неприятного я никогда не ждал – эти прелести
и так появлялись в любой момент, периодически, сами собой, ниоткуда, шумели и ругались, а потом так же неожиданно исчезали. Поэтому на мелкие взыскания и втыки у курсантов вырабатывался стойкий иммунитет – какая разница, когда тебя накажут или отругают, утром, в обед или вечером? Главное – будь всегда готов, а постоянная готовность, как известно из фронтовой практики, несколько притупляет страх перед грядущим и даже иногда вызывает известное нетерпение: ну, скорей бы, скорей бы все началось!
       Однако все вроде бы шло спокойно. Рота поужинала, строем пришла домой, покурила под окнами медсанчасти, а затем поднялась к себе, на второй этаж и, вымыв руки, принялась готовиться к завтрашним занятиям. Умилительно было наблюдать за беготней из кубрика в кубрик. Люди хоть и снуют, но при законном и похвальном деле, у дежурного нет никакой нужды в окриках и мате, старшина спокойно читает учебники, дневальные драят гальюн, - идиллия, черт возьми! Приди любой, пусть даже самый зверский проверяющий, к дежурному вопросов быть не должно, и это зашибись, так как ротная жизнь мною организована правильно и по Уставу, за что мне полагается маленький плюсик в завтрашнем докладе проверяющего нашему строевому начальству.
       С другой стороны шелест проносившихся учебников и конспектов навевал тревожные мысли о недалеких экзаменах по дизелям и жуткой судовой автоматике, получить за которую четыре балла считалось у нас верхом счастья. Ничего, ничего, успокаивал я свою большевистскую совесть, они учат сейчас, а вот ночью, когда вся банда, наконец, уляжется, наступит мое время. Уж я засяду в бытовке, обложусь учебниками и тетрадями, прочитаю и выучу по целому большому пункту, может быть, даже повторю тепловые циклы из термодинамики - Отто, Тринклера и Дизеля, которые я, откровенно говоря, давно запустил. Это никуда не годится. Ночью, говорят, светлые мысли приходят, понимание углубляется и даже мозг думает как-то по-особому. Может быть, может быть, хотя мой личный опыт ночных вахт говорил совершенно иное – вместо мыслей приходили голые девки, а если куда и хотелось углубляться, то только в них…
       Ну, ладно. А пока я снял с тумбочки капризного Саида и отправил его в умывальник – надо было окатить палубу - ребята недавно мылись после футбола, принимали душ и накидали по углам шампунной пены. Да и вообще надо бы прибраться к завтрашнему утру, чтобы не греметь ведрами ночью, не будить толпу звоном швабр и шорохом голиков. Логично? Логично. К тому же перед ужином глупый Саид умудрился выпросить у меня легкий пинок за свой дурной язык, а вкупе к пинку я пообещал ему веселую ночь в обнимку с хозяйственным мылом, щеткой и половой тряпкой – в качестве законной профилактической меры против излишней говорливости, так несвойственной хорошему дневальному.
- И смотри, Саид, - напутствовал я, - кафель драй с мылом! Не забудь начистить краны! Проверю. Воды не жалей. Вымой панели, убери обмылки из-под раковин. В общем, по-хозяйски, так, чтобы все блестело, как котовы яйца. Понял?
- Да понял, понял, - не то согласился, не то огрызнулся Саид, направляя свои кривые стопы в кладовку моющих средств. – Дай таким власть, так они и друзей сожрут – не подавятся…
       Ну, сучонок, ты договоришься когда-нибудь! Тем временем оставшиеся двое дневальных вымели пролеты лестницы от ротной площадки до подъезда, сгребли в урну «бычки», немного примарафетили прилегающие клумбы, кусты, голый участок земли под забором, весь, как голливудская Аллея звезд, измеченный башмаками курсантов, прыгающих домой из самоволки, словом, сделали так, чтобы фонарик проверяющего не высветил у нас ничего криминального, что могло бы испортить благоприятное впечатление о дежурном по гвардейской 23 роте и его замечательном маленьком коллективе.
       Вечерняя поверка прошла спокойно. Люди начитались учебного материала и, будучи под гнетущим воздействием кавитационных разрушений, сервоприводов, статизма и зон нечувствительности регуляторов, коварных вибраций турбин, средних индикаторных давлений и уравнений Остроградского – Гамильтона, стояли в полусне: натруженный мозг отчаянно требовал погружения в подушку. Глаза устало закрывались, со стороны казалось, что строй спит стоя, плавно пошатываясь, как донные водоросли и как луговые стрелки осоки. Кричать, толкаться, подшучивать и всячески нарушать дисциплину не хотелось никому, о чем свидетельствовала низкая тональность произносимого звука «Я», звучавшего то как из глубокой бочки, то как последний предсмертный всхлип. Спать, спать, спать, спать! Немедленно.
       После обнародования следующего за нашим наряда я повеселел, как обычно, а потом взял слово у старшины и попросил строй долго не задерживаться на палубе после отбоя:
 - Мужики, нам всем сдавать экзамены. Поэтому дайте возможность быстро убрать, чтобы служба могла спокойно позаниматься. Договорились? Ну, вот и хорошо…
       - Роте принимать вечерний туалет, приводить в порядок форму и имущество! – вяло, как и положено произносить одно и тоже в тысячный раз, закончил поверку старшина, - Разойдись!
       Сидя в своем кубрике, я заполнял вахтенный журнал и одновременно по шумам, как подводная лодка, оценивал обстановку в роте: вот несколько походов в гальюн и умывальник, на удивление быстро улеглись ароматы зубной пасты, мыла, порошка, наконец, покачиваясь в полудреме, прошлепал Вадик, - так, а это уже верный признак наступления долгожданного отбоя. Де-факто, так сказать. Не хотелось топотом или голосом нарушать безлюдье палубы. Поэтому я шепотом подзываю к себе спокойного и находчивого Вовку Трошина и ставлю его на тумбочку, так, на всякий случай. После отбоя проводится уборка помещения, во время которой тумбочка – пост напротив входа в роту – может обходиться без человека. Я имею право оголить ее и бросить всех дневальных на наведение порядка - это четко прописано в Уставе. Но я решаю немного схитрить. Дело в том, что сегодня на разводе помощник дежурного, мой тезка и земляк, по-дружески тихонько предупредил меня, что ночью возможны серьезные облавы. Будут ходить в каждую роту, и то ли заместители начальника училища, то ли сам «Чиф» лично - со всей своей бандой, - этого помощник точно не знает, однако доподлинно известно, что будет поголовный пересчет всех живых – спящих и бдящих, писающих, какающих, пишущих и читающих. Если кто попадется незаконно отсутствующий – вафли! Не сносить ему головы, будут пороть вплоть до отчисления из училища. Так что, я тебя предупредил, а ты смотри сам.
Ага, значит, стоит ждать гостей. Перестрахуемся. Покажем начальству, что у нас и уборка идет – дым коромыслом, и вахта на тумбочке несется – рапорты от зубов отлетают. Тут-то мне и понадобится Вовка. У него хорошо получается встречать и сопровождать по роте разных ночных проверяющих. Он делает это тихо, часто без помощи дежурного или старшины.
       Мы когда-то заметили, что Вовка как-то особенно влияет на больших начальников и командиров, успокаивает, убаюкивает их бдительность – то ли бархатным южнорусским тембром, то ли расстановкой слов, впрочем, сейчас это неважно, как именно, важно то, что сегодня я должен учесть такие, на первый взгляд, малозначащие, субъективные детали, как гипнотическое обаяние конкретного дневального, вселяющее в командира подсознательную уверенность в том, что в данной роте все в порядке, что можно поблагодарить за службу и скорее валить дальше – к другим.
       Мои оставшиеся махновцы набрали в ведра воды, вооружились щетками и большими кусками серо-желтого мыла. Пройдя в конец палубы, они принялись плескать воду на доски, тереть мылом о щетину щеток, после чего началась капитальная уборка.
       Мокрый настил драили с большим усилием, мыло пенилось, оставляло слоеные разводы, похожие на траектории автомобильных «дворников». «Больше пены – меньше причин для недовольства» - подумал я, представляя, что именно сейчас в роту может войти сам начальник училища. Он войдет, - моделировал я, - и увидит, что вся палуба в пене, панели сияют, дежурный наглажен, дневальные в усердном поту тут и там трут и драят. А он – бывший капитан «Товарища», учтем данное обстоятельство, значит, щетки и пена на палубе ему должны очень понравиться, так как именно таким образом проводится большая приборка на настоящей тиковой палубе парусника. Жесткое сердце «Чифа» дрогнет, он похвалит наряд, скажет Шаргину, чтобы нас отметили в пятничном приказе. «Может, меня даже наградят… Посмертно» - невольно улыбнулся я, вспомнив известный гайдаевский фильм.
       Впрочем, перспективы рисовались вполне радужные: я недавно малость нашкодил насчет самоволки, поэтому как никто другой был заинтересован в поощрении. Поощрение от руководства училища стоило очень дорого, более того, оно полностью перекрывало недавний выговор от командира роты, вроде как выдавало мне сильную служебную индульгенцию во прощение моих прежних грехов. Так что, больше пены, мальчики, больше пены.
       Вид сияющей палубы, волшебный запах хозяйственного мыла настраивали на чайный лад. Заварив крепкую «индюшку» - так мы называли знаменитый индо-советский чай со слоном на пачке, я остановил мытье палубы и предложил дневальным хлебнуть чайку с конфеткой. Замысел прост – с одной стороны потянуть время, не убирая пену с досок и не объясняя ничего дневальным, с другой – дать мужикам некоторую компенсацию за их черный труд, все-таки вкусный ночной чай с шоколадной конфеткой бывает нечасто, поэтому, дав им немного вкусненького, я получаю полное моральное право эксплуатировать их на всю катушку, мол, я для вас – все, что в моих силах, больше, чем положено по Уставу, но и вы для меня – чтоб все блестело и сияло. Такой вот молчаливый взаимовыгодный договор.
       Закончив пить чай, ребята покурили на лестнице, благо, из-за восходящего сквозняка дым быстро улетучивался куда-то под чердак. Осталось исследовать площадку на предмет упавшего пепла и убрать, если встретится таковой. Вроде порядок. Продолжаем мыть палубу. Я дал указания Саиду еще раз проверить МОП, Вовке – чтоб четко доложил, если придет «Чиф» или кто другой, а сам взял в своей тумбочке учебники, карандаш, тетрадки и ушел в бытовку – на мой взгляд, наиболее подходящее помещение для усиленных занятий трудными морскими науками.
       «Вот и полночь» - отметил я, не глядя на настенные батареечные часы, которые висели над входом, за моей спиной. Дело в том, что эти часы издавали ряд странных звуков, хотя никаких звуковых эффектов, вроде кукушки или будильника, в них не предусматривалось – заурядный электрический механизм, уменьшенная копия больших вокзальных часов, что вмурованы в капители зала ожидания, а иногда просто висят на столбах. Тем не менее, когда обе стрелки наших часов сходились на цифре «12», они издавали нечто среднее между звуком колющейся ореховой скорлупы и стрекотом кузнечика. Пора бы проверить приборку.
 Обойдя роту, я нашел, что убрано хорошо, огнетушители и стенды покоятся на положенных местах, тихо ворчит холодильник в комнате командира. Жаль, конечно, что убрали пену, неизбежно пропадала шикарная показуха, ну, да ладно – не вечно же ей лежать на палубе.
       - Володя, ты оставайся на тумбочке, да, с нуля до двух, - я безапелляционно тыкаю пальцем в Трошина, хотя знаю, что он уже отстоял больше часа. – Ты, Саид, пойдешь во вторую, с двух до четырех, а ты, Спец, - с четырех до шести. Ясно? Тогда оба идите спать. Вовка разбудит. Я так и сказал: идите, и сам удивился, что употребил не обычное деепричастие повелительного наклонения, образованное от крайне неприличного слова, которым обозначают известную часть женского организма. Видимо, я и вправду разволновался, а может быть, так хочу исправиться, что сознание само отключает непроизвольный художественный мат.
       Первый час, в тиши глубокой ночи медленно наступает завтра. За дверями сопят мои товарищи, в щелях оконных рам подсвистывает легкий майский ветерок. Я затылком ощущаю ночное расслабление роты. Оно, тяжелое и приятное, как азотный наркоз, усиливает мою ответственность за чужой сон – бесценный помощник курсанта, хотя в едином организме не может быть ничего чужого. Сон – то малое неприкосновенное, связующее, святое, принадлежащее всем вместе и в то же время каждому в отдельности. Я думаю, где-то здесь проходит линия оценки истинной дружбы, строится шкала уважения к людям. Днем можно сколько угодно трепаться насчет правильных отношений в коллективе, давать другу закурить, можно отмазывать по службе, подсказывать на лекции и давать шпаргалки, подставляя свой бок – дело очень благородное, никто не отрицает. Но строго лимитированное время отдыха, положенное человеку в награду за трудный день, где переходы из корпуса в корпус, и занятия, и наряды, и кроссы, и гребля на неповоротливых Ял-6, сотни ступеней лестниц, уборка, стирка, глажка, чистка, естественное вечернее утомление, наконец, выработало в нас, в большинстве из нас – так будет точнее, - совершенно трепетное отношение ко сну. Сон стал философской категорией, тотемом, понятием чести, эквивалентом безопасности. В самом деле, размышлял я, чего мы боимся? Почему боимся недоспать? Да очень просто все: не выспался и пришел на занятия, дурак-дураком, голова не варит, на лекции засыпаешь, - вот тебе и двойка! Не пробежал дистанцию на зачет, выдохся, не швырнул гранату на тридцать пять метров, - получи неуд. К вечеру ты совершенно измотан, и отдохнуть бы, прилечь, ан нет, до сна еще далеко, так как есть три часа обязательной самоподготовки. Проспишь ее, в очередной раз не подготовишься к ответам на завтрашний день – и вот, завязалась цепная реакция, обвал, двойки последуют за двойками, срывы за срывами. В итоге тебя лишают стипендии, тобой начинает всерьез интересоваться комитет комсомола, ты попадаешь в так называемые «серые списки», куда замполит специальности скрупулезно вносит фамилии тех, у кого в будущем – опять же, если наступит это самое будущее - останется довольно мало шансов на хорошее распределение. И так будет до тех пор, пока ты не сцепишь зубы и не решишь: блин, буду всю ночь готовиться, расшибусь в лепешку, чифир пить буду, но завтра исправлю все. Начну жизнь с чистого листа. Буду жить по уставу, ночью – спать, днем – учиться и служить. Ага! Гладко было на бумаге, да забыли про овраги, – как тяжело весной сидится за учебниками, а за окном девчонки ходят, в коротком все, сисечки розовые, налитые, соски выпирают, а еще звонят тебе на КПП, зовут и манят, и тебе семнадцать лет, прет энергия во всех видах и агрегатных состояниях, срывает чердак и наблюдается перманентный слет с катушек - только дай порвать. Проблема, черт возьми.
… - Витек, слыш, Витек, проснись! На какое-то время мне показалось, что я еду в поезде, прислонившись плечом к окошку. Поезд поворачивает, тряска усиливается, что-то падает на палубу и выводит меня из приятного состояния командировочного, который выполнил задание и теперь, превратившись в пассажира, наслаждается дорогой и никуда не спешит:
- Ну, какого хрена? – спрашиваю я сиплым голосом и сквозь пелену вижу упавший учебник по ДВС.
- Слыш, Витек, ну, короче, я узнал, что сегодня проверяют только радистов, у нас проверки вроде уже не будет.
Навожу резкость и первым делом смотрю на часы – половина второго ночи. Блин, так это я, получается, отрубился больше чем на час. А так незаметно было, вроде все время читал и думал о пропульсивности турбонаддува, и вот на тебе. Так можно было не услышать, когда в роту зайдет комиссия. Хорош дежурный, нечего сказать, - все люди как люди, а я дрыхну.
       Автоматически отмечаю про себя, что до конца вахты остается около шестнадцати часов. «Солдат спит – служба идет», и оно бы неплохо в любой другой раз, когда по Экипажу не шатались бы тени великих начальников, а у меня на хвосте не висело бы досадное взыскание…
       А кто это там мяукает насчет «…у нас проверки не будет»? Кому там не спится в ночь глухую? Какому… дураку? А, ну, да, конечно!
- Мирон, блин, ты что, идиот?! Чего тебе не спится? Чего ты шляешься по роте? Иди спать!
- Слышь, Витек, мне тут свалить надо…
Костик, видимо, по своему натуральному обыкновению на вечерней поверке витал где-то в районе лобка своей ненаглядной, и поэтому ни хрена не слышал насчет опасности уходить в ночь. Не-е-т, все он слышал, просто наступил тот случай, когда избыток спермы забирается выше ума. По себе знаю.
- Костя, мля, я тебя еще раз спрашиваю: ты – идиот?
- Да не переживай ты, проверки уже не будет…
- А если будет, тогда что?
- Ну, будет – так будет.
- Да ты понимаешь, что, если тебя застукают, то или мне или Попову, - неважно, но так и так придется сдавать тебя с потрохами? На фига ты нас подставляешь? А придет кэп, ему доложат? А он получит втык от Чифа, и тогда тебе пушной зверек! Ты бы не дурил пока, пусть все уляжется, а завтра и свалишь.
- Да не, мне сегодня надо.
Еще некоторое время я пытаюсь усовещивать Мирона, применяя все доступные мне образы и метафоры, прошу никуда не уходить, однако, безуспешно. В результате я беру с него клятвенное обещание ни в чем не обвинять нас с Поповым, когда его, придурка, вычислят и запишут в какой-нибудь убойный приказ:
- Вот когда тебя начнут отчислять, ты, сто процентов, будешь тявкать на меня, почему, мол, не удержал, почему не отговорил, почему веревку на шею не одел? А я пошлю тебя на три буквы и буду прав, понял? Никаких претензий ко мне!
-Да, не, Витек, ты чё, никаких проблем! Ты меня предупредил – я услышал. Если что – я сам буду отвечать.
- А! – я безнадежно махнул рукой, - вали, куда хочешь… Когда придешь? Ориентировочно?
Донесся скрип, и тут же тихий звук закрывающейся двери перекрыл какую-то чушь, нечто неопределенное, что бросил убегающий Мирон в ответ на мой последний вопрос. Я окончательно проснулся и вышел на палубу:
- Чего он там промямлил?
- Да вроде «Около шести утра», что-то такое, - пожал плечами Вовка.
- Придурок неугомонный. Ладно, через десять минут буди Саида. Сам – отдыхать.
- А если все же придут?
- Ну, придут – сам встречу.
- Слыш, Вить, если надо – я еще могу постоять.
Я благодарно и тепло посмотрел на дневального. Хороший парень, этот Трошин. А ведь пришел на первый курс, я это хорошо помню, - деревенщина забитая, кое-как по-русски два слова связывал, боялся отвечать у доски. Стыдился здорового сельского аппетита, когда мигом сметал завтрак или обед, торопливо и бережно собирал в ладонь рассыпанные хлебные крошки. Переживал насчет слабенького школьного багажа по физике и химии, были большие проблемы с английским произношением, формами глаголов, с дурацкой и абсурдной таблицей времен – «past in the future - будущее в прошедшем», - это же надо такое выдумать?! Но ничего, постепенно Вовка все победил, наверстал пробелы, произношение поставил нехилое, да и стыдливости уменьшилось. Неизменно большой оставалась совесть, а из нее постепенно выкристаллизовалась и ответственность перед людьми, редкое личное переживание за общее дело:
- Не, Володя, сменяйся и отдыхай. Ты и так много чего помог сегодня. Отдыхай. Завтра, то есть, уже сегодня – тяжелый день.
…
После смены дневальных, после того, как Саид наконец-то воцарился на пьедестале и перестал бурчать, как старый дед Щукарь, я снова засел за конспекты. Времени до утра много, засыпать мне сейчас не с руки, да и вряд ли уже смогу. Для пущей верности я набрал воды в пол-литровую банку, сунул в нее кипятильную спираль, включил и, не теряя нити прочитанного, скорее разыскал страницу и абзац, с которых начался мой внезапный сон.
Так, ага, вот оно: «…первичная пропульсивная характеристика турбонагнетателя представляет собой зависимость между давлением наддува, измеряемым на выходе из корпуса нагнетателя, и временем работы двигателя». Вода в банке закипела, пора было засыпать в нее заварку. Закурился ароматный пар, чаинки летали в невесомости, окрашивали воду в такой приятный коньячный цвет, что мне опять, как я ни сопротивлялся этому несвоевременному желанию, жутко захотелось в гости к Аньке, где можно было выпить и завалиться к ней под бок. Черт знает, что за напасть!
       Однако расслабляться некогда – впереди еще вспомогательные механизмы. В данный момент мы изучаем опреснители, в общем-то, не Бог весть какие хитрые штуки, однако требовалось твердо уяснить принцип получения пресной воды из морской, это раз, деталировку машины, это два, и главное – пути циркуляции обеих вод и пара. По сути, опреснитель напоминал большой самогонный аппарат, только вместо браги в его разреженных недрах кипел океанский рассол, выдавая в пар свою дистиллированную составляющую, которую затем охлаждали, превращая в обычную мокрую воду. После перегонки в дистиллят добавляли нужные соли и элементы, корабельный врач снимал пробу, и тогда его можно было пить всем остальным. В другом случае «опресненка» никак не обрабатывалась. Тогда ее закачивали в танк технической воды и использовали для охлаждения дизелей и питания паровых котлов.
       Я напряженно вчитывался в химический состав корабельных дистиллятов, лихо конспектировал описание водоподготовки, в которой химические реакции бурлили в катионитных фильтрах, вода попадала в «теплые ящики», сжималась в каскадах угольных патронов, понижала свое водородное число, приобретала энергию в барабане котла, отдавала энергию в теплообменниках, из которых другая вода мчалась по невидимым судовым артериям и капиллярам, принося людям тепло и уют.
       Но самым неудобоваримым считалось «Электрооборудование судов». Предмет читал Петя Долгов, Петр Андреевич, бывший танкерный электромеханик. Свое дело Петя знал очень неплохо, однако, у него не всегда получалось разжевывать свои знания так, чтобы их понял последний дебил. А единственно такой подход и необходим, как это ни покажется странным: не всякий пацан наделен силой рисовать образы в абстрактном мышлении, тем более, когда речь идет не о вполне материальных дизелях, масле, трубах, а о такой бестелесной материи, как электрический ток, - ни пощупать, ни кувалдой ударить. Поэтому талантливые педагоги, стремясь рельефно нарисовать портрет невидимки, прибегают к симбиозу, в котором яркие, простые и понятные образы-сравнения крепко срастаются с необходимостью догматически вызубрить конкретную формулу или уравнение.
       У Пети симбиоз прихрамывал на обе ноги, спотыкался, но, тем не менее, мы уверенно двигались бы вперед, если бы не пулеметная скорострельность Петиной речи. Недавно, объясняя нам теорию и работу асинхронных двигателей, Петя так разгорячился, что перехлестывал окончания предыдущих слов на начала последующих, речь, и так немного путанная, окончательно и безнадежно захлебывалась, суля нам малоприятный итог, заключающийся в плохо усвоенном материале, в необходимости, извините за грубость, снова и снова самостоятельно «дрочить» учебник, силясь постичь сложные нюансы, которые хороший преподаватель объяснил бы нам легко и в доступной, запоминающейся форме.
       Но делать нечего, выпиваю вторую банку чая и пишу конспект по «асинхроникам». За первые два курса я научился как-то по-особенному расшифровывать сухие, часто недостаточно информативные книжные строки, приукрашать их эпитетами и характерными прилагательными, даже фразеологизмами, ничуть не искажающими основной смысл текста, но делающими его более понятным. Поэтому «домашние» конспекты писались долго: перенос сложных печатных строк на клетчатые листы общей тетради превращался едва ли не в труд древнего переводчика, адаптирующего многосмысленные и мудрые сакральные тексты для понимания простым человеком.
       Время – пол-шестого утра. На край тумбочки, поджав ноги, присел Спец. Эта поза позволяла почти мгновенно вскочить, если вдруг начнет открываться входная дверь. Я понимаю, что человек устал, и не делаю ему замечания. Проверки действительно не было и уже вряд ли будет, в роте порядок, я нахожусь на палубе, поэтому, пусть немного отдохнет. Мы вяло перебрасываемся парой слов, на тумбочке замечаю конспект по СВМ, - значит, тоже готовится, не дремлет. Молодец.
- Иди, отдохни до подъема.
Спец, обмякший и задумчивый, охотно соглашается, сгребает конспект и книгу, щелкает авторучкой: - Я раздеваться уже не буду…
- Хоть ботинки сними! – тихо смеемся.
Закрылась дверь в кубрик, где жил Спец, почти сразу же скрипнула сетка, значит, рухнул без задних ног, и хрен его через час добудишься. Светало. Я выключил ночное освещение, вынес к тумбочке стул и уселся листать старую «Технику-молодежи», которая постоянно жила в дневальной тумбочке и передавалась от вахты к вахте в качестве средства против сна.
       Пролистав несколько знакомых страниц, я заметил, что дрогнула входная дверь. Отложив журнал, я стал вслушиваться в шумы на лестнице, пытаясь по звуку подошв определить, кто это там идет и, соответственно, к чему готовиться мне. Однако - странное дело – шагов не было слышно, хотя я точно знал, что на лестнице кто-то есть, и движется он снизу вверх, от подъезда ко мне, на пролет второго этажа. Галлюцинация? Нет, под утро я всегда чувствовал себя превосходно, ранняя птичка, хрестоматийный жаворонок, какие тут могут быть фантазии?
 Мои сомнения рассеяла медленно, по-шпионски осторожно открывающаяся дверь. В проем показалась лохматая голова Мирона. «Так, подумал я, вот и сбывается предчувствие. Сейчас отмочит что-нибудь смешное»
- Слыш, Витек, есть кто кроме тебя на палубе?
Заметив, что вместе с головой в проеме нарисовалось голое плечо, я изумленно покачал головой.
- Хорошо! – чуть слышно прошипел Мирон. – Только это… Витек, ты никому не говори, что я… того…
Интуиция подсказывала, что дальше стоять на лестнице Мирону никак нельзя. Что бы там ни было, разберемся без посторонних глаз, а из двадцать второй роты может спуститься ихний Пельмень – вредный и вероломный кэп-22, увидеть Мирона и поднять большой скандал:
- Зайди немедленно! – в такт Мирону прошипел я.
Костя еще немного помялся, торча в неудобной полусогнутой позе, еще раз оценивающе посмотрел мне в глаза и, наконец, принял единственное решение, возможное в его ситуации, - переступил порог.
Сперва я подумал, что Мирон полностью голый. С учетом того, что в мае светает довольно рано, я не совсем понял, как он в таком виде добрался до Экипажа? Перебежками по частному сектору? Так это если недалеко бежать, и в сумерках. А он откуда топал? Непонятно… Однако, Костя не был совсем уж наг. На бедрах неестественно, как-то даже порочно красовались ажурные женские трусики. Предназначенные от природы скрывать гладкое тайное лоно, они, будучи одеты на мужика, наоборот, вызывающе выделяли на общий обзор практически все Мироново хозяйство: из-под розовой окантовочной тесьмы, сквозь кружева треугольного рисунка выбивалась грубая рыжеватая шерсть, узкий двойной низ трусиков сбился в шнурок, по обе стороны от которого повисли волосатые шары, задняя часть нежной ткани натянулась и складками влезла в зад. Отвратительная картина, вроде тех, что рисовал Иероним Босх, - Мирон стал похож на развратного сатира, раздетого на шабаше и выброшенного за порог.
 Я не успел ничего сказать, как Мирон шмыгнул в свой кубрик. Примерно через минуту он вышел, держа в руках маленький бумажный сверток. Что-либо спрашивать я считал излишним, тем более, что человек наверняка уже получил психологическую травму. В самом деле, ведь не будет же нормальный курсант в нормальных обстоятельствах возвращаться под утро в женском белье?
- Выкину на фиг свой наряд! – как бы отвечая на мои возможные вопросы, кивнул на сверток Мирон. – Чтоб никто не видел.
- Где это тебя угораздило? – безо всякой обязательности спросил я.
Костя махнул рукой и пошел в гальюн, где стояли мусорные баки.
Чуть позже, за несколько минут до подъема, он сам подошел ко мне:
- Ну, так наш договор в силе?
- Да не переживай. С кем не бывает…
- Да ты понимаешь, - начал исповедь и вновь заколебался Мирон, - только разделись со Светкой, легли, как тут ее бабка заявилась, прикинь! А я, как на зло, разделся в зале, а не в Светкиной комнате, там и одежду оставил. А бабка ее увидела, ну, поняла все сразу и заперла нас в спальне. Светка ей говорит, выпусти, мол, а она одежду мою куда-то унесла, спрятала, а сама говорит, что никуда нас не выпустит, пока, значит, Светкины родители с работы не придут. Они оба в ночь работали, на «Заводе Петровского». Ну, вот, так я и попал. Чего делать? Говорю Светке: мне край в Экипаж надо, обязательно до подъема попасть надо. А она – мне: чего, голый пойдешь? А чего делать? Говорю: пока темно, прикроюсь чем-нибудь и добегу, другого выхода нету, а сам соображаю, что бы такое напялить на себя, чтобы удобно было бежать – ночь-не ночь, а позориться-то неохота. А Светка говорит: у меня в комнате ничего такого и нет на тебя… так, белье, платья, ну, брюки есть, так они тебе и на одну ногу не налезут. А, была - не была, думаю: давай свои трусы! только это… чистые. Добегу как-нибудь по закоулкам, а там через забор – и дома. Светке не до смеха, обиделась: а вот и не дам, или сиди, жди папу, или голым беги! А меня злит: давай трусы, дуреха.
       В общем, нашла мне какие-то, я их напялил, открыл окно, хорошо, второй этаж, и прыг в палисадник. Как добежал – сам не пойму, но вроде никто навстречу не попадался. Ты, главное, никому не говори.
- Да что ты заладил, как попугай?! Что я тебе, базарная баба, что ли?!
- Да не, Витек, это я так – для надежности…
- Ну, а со Светкой что теперь будет? Жалко девку.
- А, ничего не будет. Я ей сказал, что жениться буду после выпуска. Она согласна, ждет вроде. Ну, завтра приду к ней, если что, то же самое папе с мамой скажу, - не убьют, наверное. Чего, они в молодости другими были? Батя поймет. А там видно будет.
- Ну, держись, Мирон, ни пуха тебе, ни пера, - сказал я и кивнул подошедшему Спецу: буди!
- Рота, подъем!

Начинался новый трудный день.




г. Донецк
21.01 – 23.01. 2008 г.