Мышкины слезы

       Да-а… Вася загрустил! Сначала хотели просто побить. Оно бы и ладно, перетерпел бы Васька побои-то, перетерпел бы уж как-нибудь, не в первой, дело-то, как говориться, житейское! Хотели, да перехотели. Думали побить, а вот гляди ж ты, во вкус вошли! Обсуждают теперь что лучше: сжечь, в землю закопать или утопить. Эх, кабы знать, что так выйдет – не купился бы на кружок колбасы, будь она проклята! Десятой дорогой бы обошел! И не голодный же был, так чтобы очень... Да только когда говорят тебе: «Хошь колбасы?» Так и говорят: «Колбасы, Васька, хошь?!» Ну что тут поделаешь с ногами-то со своими, когда сами идут?! Кто ж колбасы-то не хочет?…
       Затолкали в досчатую клеть, дверку подперли. Не выпускают. Смотрят оттуда, снаружи, дышат нехорошо, глазки – злющие! Особенно тот с голым пузом лютует. Белобрысый. Мало, говорит, утопить – не почувствует! А у самого щеки пятнами уже пошли, так его распирает. Одно слово – зверь! Нездешний он. Видел его пару раз издали, да вот не думал, что так познакомиться доведется. Второй-то, в майке который, – этого давно знаю, как же! Сережка это. Летом приезжает. Наш. Играли с ним разно, когда маленький был. Помню.
       Что же Сережка-то белобрысому все подпевает, да поддакивает? Неужто забыл меня? Это же я, Васька! Забыл наверно... Сам-то он другой стал, смотришь – Сережка, еще поглядишь – а это и не Сережка вовсе. Белобрысому – этому дай только волю! Не пощадит! Напридумывает! Уже кипятком захотел облить. Из чайника. Потом, говорит, солью надо. Солью, говорит, обязательно! Пока криком кричит – обождем, поглядим как его крутит. Как перестанет, тогда, значит, огонь развести и туда его…
       Ох, ненадобно мне слушать, что они там себе говорят. Кишки на улицу вон просятся от таких разговоров! Хотят по-живому к доскам прибить, гвоздями, перед тем как в костер. Ну, это чтоб, значит, выпрыгнуть не смог из огня… Не буду я это слушать. Солнышко – вон как полосками греет, через клетку-то. Мушка летает. Маленькая, не поймать. Неужто в последний раз вижу?! Что, может, как до дела дойдет, так Сережка и вступится? Скажет: «Иди себе, Васька, живой, да гляди мне!…» И пойду. Побегу! Пулей! В самую малую щель ускользну – фьють, нету меня! Забьюсь где в какой уголок – тихо-тихо буду сидеть, не пошевелюсь!
       Божечка… Не будет пощады! Хромой идет. Вон он из-за сарая выглянул, постоял, приглядываясь, и закульгал, закульгал! Плечи вверх дергает, рожа красная, волосья эти его, длинноватые, кучерявые, от ветра мотаются из стороны в сторону, – торопиться, ажно рубаха на нем паруситься. Страшный он человек! Как скажет что голосом – так и вздохнуть со страху неможно. Белобрысого боюсь, Сережку тоже боюсь, Хромого – совсем боюсь! Вот подлетел уже, солнышко застил, и сразу, без разговоров – хвать!…


       - Андреевна!… Ни-н!…
       - Ау! – отозвалась баба Нина откуда-то с огорода.
       - Ни-н! – Гриня позвал еще раз.
       - Ау-у! - бабушка вышла во двор, вытирая руки о фартук, - Здравствуйте вам, сосед, - бойко заговорила она и осеклась, увидев открывшуюся картину, – А-ах-ти мое лихонько! – протянула она нараспев, картинно всплеснула руками, сложила пальцы на животе, поджала губы, по обыкновению дрогнувшие виноватой улыбкой. Хромой Гриня держал внука Сережку за ухо, цепко, аж пальцы короткие побелели. Сережка же, открыв рот в гримасе страдания, глядел снизу вверх на своего мучителя, и, боясь не так повернуться, цеплялся за толстое, в белесой щетине, запястье. В другой руке у Грини была старая кроличья клеть.
       - Андреевна! – рыкнул Гриня с напускной свирепостью, - Ты глянь-ка на своего! Чего надумался, гад такой! Ну, рассказывай сам! Давай-давай!… – и, не удержавшись, сам рассказал – Кота твоего жечь надумался! Вот! – в качестве доказательства Гриня потряс клетью, в которой ни жив, ни мертв, вцепившись когтями в хлипкую фанерину пола, сидел кот Васька, - Вот! – обличающе повторил Гриня, - Чуть уже было не сжег! С дружком со своим, с этим… Женькой вроде зовут. Савелихиной сестры младший. Тот-то убег, а этого вот – пыма-ал! Ишшо туда к ним схожу-у, в Веселое-то… Ну-ка, рассказывай бабушке чего сделать хотели, за-а-асранцы!
       Ничего Сережка рассказывать не собирался – терпел. Бабушка подошла, протягивая ладони к Сережиным щекам, вынула ухо из Грининых шершаво-болючих пальцев, притянула голову себе к животу, к переднику, пахнущему печкой и нафталином. Внук от нее оттолкнулся, отпрянул, с вызовом дернул плечами, но глаз не поднял. Бабушка наклонилась к его лицу.
       - Сережа… а Сережа, - бабушка говорила улыбаясь, но улыбкой не по хотенью. Просто она всегда улыбалась, когда что-нибудь говорила и в особенности строгое, - Сережа!…
       - Что? – внук поднял глаза и снова их опустил.
       - Котик же живой.
       - Некрасиво! – громоподобно констатировал Гриня, однако Андреевна, взглядом, попросила его не вмешиваться до поры.
       - Котик живой, - продолжала она, - ему больно.
       - Ну и пусть, - буркнул Сережка.
       - Как это «ну и пусть»? Зачем же таким быть? Котик живой, его надо жалеть…
       - А мышка что, не живая?! – вскинулся мальчик, готовясь заплакать, - Зачем вот он ее убил, и еще и около крыльца положил. Что она ему сделала?!
       Убедительность собственных аргументов придала Сережке уверенности, и слезы удалось сдержать, хотя по-всему до них было недалеко.
       - Какая такая мышка? – Андреевна в растерянности оглянулась.
       - Никакая, - мальчик снова насупился, - Я ее похоронил.
       - Во-он оно что! Мышку пожалел. Правильно, молодец, - бабушка кивнула, - Надо всех жалеть: и котика, и мышку.
       Мальчик хотел было возмутиться и указать на вопиющее противоречие, но как-то не вышло. Бабушка ласково потрепала Сережкины волосы, от этого натруженное ухо стало почему-то гореть совсем уже нестерпимо. Сережа поморщился, но ухо тереть не стал, чтобы не показать этому Грине…
       - Тем летом, помнишь, - говорила бабушка, улыбаясь, - принесли когда котика. Ты на реке был, купался, а когда пришел – он уже был, там, возле печки на тряпках. Ма-аленький такой, только глазки открыл. Мяукал все время, тонюсенько. Ты еще спросил, почему плачет. От мамки отняли, конечно ж, расплачешься тут… Мы с дедом его не кормили пока, тебя ждали, чтоб ты ему мисочку дал, первый. Не догадались, что не умеет-то сам еще пить. Ты мисочку взял, поднес, а он не пьет. Дед тогда его мордочкой в молоко ткнул, ты ка-ак закричишь, что утопнет! Ничего не утоп. Чихнул, распробовал молочко-то – понра-вилось! Помнишь? Недельку он слабенький был, не играл. Ты говорил, что сделаешь для него домик из маленьких бревнышек. Насилу отговорили… А как гулять ты его первый раз вынес, на травку посадил – он, бедненький, к земле жмется, к тебе ползет, чтоб ты на руки-то его спас, не бросил туточки одного. А уж как посправнел – ох, и баловник стал! Одной минуточки не посидит. Ты ему бантик завяжешь на ниточку – от-т он крадется, крадется…
       Мальчик плакал беззвучно, чуть сгорбившись, с опущенными по швам руками. Даже слезы не вытирал, по самую макушечку утонув в холодненькой мгле своей собственной подлости. И не было тут никаких оправданий, и никакого прощения – одна только бесконечная горькая вина, да едкая жидкость из-под набрякших век.
       Бабушка прижимала Сережку к себе, гладила по спине, говорила на ухо какие-то слова. Мокрыми от слез пальцами и с бабушкиной помощью Сережка открыл дверцу злосчастной клетки. Кот, осторожно ступая, выбрался на свободу. Низко стелясь, он перебежал двор и нырнул под дом.
       - Ну, все, все, - шептала бабушка, от слез начавшему уже икать внуку, - все уже, все…


       Счастливо избежавший страшной участи Васька, трясся в темном углу под полом. Чтобы хоть как-то успокоиться, он стал умываться. Мышонок выскочил неожиданно – Васька даже не успел сообразить с ним чуток поиграть – просто придавил лапой, и цап сразу зубами за спину! Только и хрустнул тихонько тонюсенький хреботок. Взъерошенный, весь на нервах, Васька сжевал его враз.
       Рядом, в норке, горько плакала мама-мышка.