Каприз

В «Ковше» – начиналось…

Погожий июльский день, мерно двигаясь от заревого истока к устью, расцвеченному рекламным неоном полуночи, определённых результатов уже достиг; его колёса рьяно молотили мутную воду четверга, перевалившего пределы стандартного рабочего дня. Как всегда в такой час, любители пивной «расслабухи» подтягивались в заведение, занимая – поодиночке и компаниями – столы и столики; количество свободных мест стремительно уменьшалось. Голоса хороводили – мужские и женские, сочные и дребезжащие, хриплые и писклявые – оплетали друг друга, насыщая суетным вечерним гулом застоялый кабацкий воздух, пропитанный пивными и винными парами вперемежку с запахами стандартных закусок «под пивасик» и «под водочку».

 Пиво из пузатых кег – множество сортов, терпкое креплёное вино – красное, белое, розовое – струились, разливанные, до краёв наполняя пластиковые и стеклянные ёмкости всех размеров и форм по мановению руки Танюшки – сиюминутной владычицы многообразного хмельного изобилия.

Разбитная, подово-сдобная, она всем своим видом контрастирует с важнецким словом «бармен»; между тем, это её официальная должность. Иноземное словцо, помнится, пару дней даже красовалось на широкой белохалатной груди хозяюшки, оправленное в плексиглас. Однако, через пару дней табличка (назвать которую «бэйждем» язык не поворачивался, «бармена» бы переварить!) исчезла, и правильно сделала.
По сути своей Танюшка – «пивник». Типичный. Типический. На её лице написана вся славная история профессии, изучай – не хочу! Помнится, в перестроечном угаре 80-х, благодаря приснопамятной, анти-сами-знаете-какой кампании, пивники – «диктаторы ларьков» – в одночасье составили касту избранных, из безликой обслуги переместились разряд «нужных людей». Дружбою с пивником одинаково гордились и токарь, и профессор; даже тогдашние старшеклассники, кому посчастливилось числить пивных богов среди своих приятелей, обживали от гордости седьмое небо. Вскоре, впрочем, страна ударилась в иную крайность, и дефицит алкоголя сменился его изобилием – армия пивников выросла, а статус, наоборот, упал.

Кирилл Горлов вошёл в заведение и, отстояв символическую (80-е прочно забыты!) очередь, очутился у стойки.

Пока двигался к стойке – ненавязчиво оглядел публику, сориентировался в пространстве. Массовку составляли сплошь незнакомцы со знакомыми лицами – завсегдатаи-землячки, примелькались по окрестным пивным, микрорайон-то крохотный. Намётанным глазом высмотрел среди пивных ценников неброский ярлычок «Изабеллы» и, предусмотрительно спросив у Татьяны стеклянный стакан (дабы не переплачивать за одноразовый пластик), отошёл со своими стартовыми двумястами граммами красненького за столик, где посвободнее.
Пил медленно, смакуя, оценивал вкус. Молчал. Думал сразу обо всём и ни о чём конкретно – смутные мысли переползали от одного к другому, куда бог пошлёт.

Уговорив первые двести, собрался было за добавкой – в голове прояснилось, картинка окружающего мира обрела акварельную чёткость, недоставало лишь лёгкости суммарного градуса.

Но тут позади Кирилла завязался нешуточный спор, и он заинтересованно прислушался, чуть повернулся корпусом, что дало возможность не только слышать, но наблюдать процесс.
Спорили двое.

– Красота – понятие до мозга костей субъективное… – Безапелляционный баритон принадлежал человеку лет сорока, одетому в джинсовый костюм, выцветший до белизны.
– Тем не менее, существуют общие критерии…– возражал нестойкий тенорок испитого мужчины, выглядевшего старше собеседника – возможно, в силу обильной седины и недельной щетины.
– Ефремов вводит критерий биологической целесообразности, но цивилизация оставляет свой след, всякий раз другой, – ответил джинсовый баритон и продолжил после паузы:
– Кому нравятся блондинки, кому брюнетки. Посмотри на длинных плоских моделей – это типаж «женщины-подростка», сегодня они взяли верх, завтра их сменит бог знает кто.
– Это вкусы модельеров, в основном они голубые, любят субтильных мальчиков и кроят стандарты из своей патологии. А женщина – она либо красива, либо нет.
– Смотри, Вов… Пример. Две бабы, так. Обычные. Непохожие. Как ты будешь решать кто красивее? Ты скажешь: та, я скажу: эта. И всё. Тупик.
– Конкурсы красоты же прово…
– Все эти мисс мира зависят от вкусов жюри. Или от того, сколько откатили…
– Стоп, стоп… Сразу – откатили… – недовольно пробурчал джинсовый Вова.
– Ну пускай, предельная искренность и бескорыстие судей несомненны, – тенор зазвучал иронично. – Но замени половину жюри, и результат другой…
– Миша, это всё несовершенство человеческой натуры. И мужской. Есть же извращенцы, которым уроды нравятся. А в уродах их привлекает уродство!
– Мы говорим про нормальных людей…
– А кто тут нормальный?
– Мы с тобой, например.
– Ты уверен?
–Да.
– Как ты можешь быть уверен, если понятие «нормы» варьируется? Ха! Как я тебя – твоим же оружием?
– О…
– Юлька…
– Ух ты!

Спорщики, будто разом поперхнувшись, уставились на распахнувшуюся дверь, из-за которой, как кукла Барби из фальшивого ящика Пандоры, появилась Юлька.
Юлька-поэтесса – персона колоритная. На улице, особенно издали, особенно когда на её губах пузырятся невесть кому адресованные смутные монологи, она похожа на призрак, фантом, «Летучий голландец», рассекающий волны Атлантики. Иное дело лицезреть Юльку в кабаке, да ещё основательно накачавшись здешними «писиколами». В зыбкой пелене, порождённой винными парами, в кругу багровых лиц весёлых вечерних насельников Юлькины фигура, платье, волосы, очки, как ни странно, только и приобретают отчётливые формы реальности, проницая незыблемую доселе окружающую реальность иглами сумасшествия. Кирилл никогда не видел Юльку в интерьере, и вообще – наблюдал её только один или два раза, мельком; теперь, во многом благодаря дружной реакции спорщиков, вновь прибывшая особа вызвала у него интерес, природа которого любопытство, но разве оно одно? Отнюдь.
Очередь расступилась, как бы аннигилировала. Юлька – у стойки. Сегодня она гуляет. Горлов обратил внимание, что денег Танюшке уплачено не было.

– Юлька – ходячая катастрофа. Цунами, – нарушил молчание тот, кого назвали Вовой.
Пока эксцессов не предвиделось. Юлька с халявным стаканом спокойно прошла мимо столика, за которым сидел Кирилл – и тот уловил слабый запах парфюма. Духи? или туалетная вода? – подумал невпопад и поймал себя на том, что и запах, и сама женщина, исчезнувшая в глубине зала, где свет был глуше, ему нравятся. Она была одета в белую хлопчатую блузку, лёгкую коричневую кофточку и чёрную кожаную юбку, открывавшую стройные ноги чуть выше колен.

Кирилл отметил, что она тоже предпочла Изабеллу, как и то, что первый стакан ею был проглочен почти залпом – Юлька уже шла к Танюшке за добавкой. А если заговорить с ней? – Кирилл продолжил ниточку мысли, завязывая узелок своей симпатии…
Спорившие мужчины тем временем продолжили разговор, прерванный появлением Юльки, и последующей необходимостью сходить поклониться хозяйке зелёного змия.

– Как ты считаешь, – вопрошал своего визави обладатель тенора, – амазонки были красивые?
– Считаю я как все: один, два, три. Могу до десяти тысяч досчитать, да ты от скуки рехнёшься…
Кирилл обернулся и поощрительно улыбнулся автору каламбура, отметив значок с буквой «сигма» на лацкане его джинсовки. Мужчина тоже улыбался – победительно.
– А ежели серьёзно? – тенорок был полон энергии и желания настоять на своём.
– А серьёзно, Миша, я не могу тебе ответить.
– Почему?
– Сам не понимаешь?
– Нет…
– Как говорят журналисты, я недостаточно в теме. Амазонки – миф. Для меня их образ слишком расплывчат.
– Ну, возьмём Голливуд…
– Голливудские типажи мне не нравятся – отрезал «Вова» и чуть помолчав добавил: – Кроме, разве что, Шэрон Стоун в «Основном инстинкте» – но там героиню вряд ли можно отнести…
– А Мила Йовович в «Пятом элементе»…
– Не нравится. Хотя она симпатичная.
– И по-русски хорошо говорит.
– Только не в кадре.
– А мне кажется, Мила Йовович хороший человек, – предположил Миша.
– Угу. И глаза такие добрые-добрые.
Кириллу захотелось присоединиться к разговору. Поначалу было неловко – может, люди не хотят его компании. Он тоже сходил за добавкой, и неловкость исчезла. Мысли становились ярче, вызревая, как сливы, и он ощущал себя веткой, на которой темнеют, стремительно наливаются сладким соком эти южные плоды; и вот наступил момент, когда первый плод оторвался от пожелтевшей ветки и стремительно ухнул вниз, в осеннюю траву.
Кирилл повернулся к спорщикам и, чуть запинаясь, произнёс:
– Мила Йовович и Шэрон Стоун – единственные голливудские звёзды, достойные этого звания. Ну ещё Джейн Фонда.
– Ну…– после паузы заговорил джинсовый, – коли брать в расчёт только женщин…
– Да-да, конечно, – поспешно согласился Кирилл, – звёзды женского рода.
– Пола…– подал голос тенор.
– Само слово «звёзды» – женского рода, – опять улыбнулся тот, кого звали Владимиром.
– И любовь, и красота – женского рода, – опять согласился Кирилл, и неожиданно для себя добавил:
– А Юлька… красивая…
Хотел сказать что-то ещё, но вдруг увидел, что «красивая» стоит рядом и смотрит на него – она подошла незамеченной, она слышала его последние слова… Усмехнулась, кивнула стаканом, опять пустым:
– Молодой человек, купи мне вина… А я тебе почитаю стихи…Тебе одному… Таков мой каприз…
Кирилл, словно под гипнозом, не обращая внимания на недоуменно-сочувственные взгляды Миши и Владимира, поднялся и пошёл к стойке. Юлька за ним не последовала; вручив ему стакан, она опустилась на освободившееся место и повернулась к собеседникам, явно желая принять участие в разговоре, не испытывая никакого стеснения, ни малейшей неловкости. Говорила она громко, так что Кирилл и у стойки мог слышать её реплики:
– Вова, ты согласен с тем, что я – красивая?..
Он что-то коротко ответил, и снова раздались Юлькины слова:
– Всё ты врёшь, Вова. Боишься, что я тебе табло разобью вот этой кружкой…
Кирилл снова не расслышал ответа. Юлька продолжила:
– Ты мне можешь заяснять любою чепуху, я пью её как микстуру от кашля, но как соотнести нравственный императив и такое низкое враньё, которое ты из страха за своё табло извергаешь из себя…

Кирилл принял полный стакан «Изабеллы», взял сдачу и, подхватив в углу бесхозный косоватый, обшарпанный стул, вернулся за столик. Юлька взяла вино, сделала глоток, достала из кармана кофточки пачку «Максима» и коробок, размашисто чиркнула спичкой, выдохнула дым прямо ему в лицо…На мгновение глаза Кирилла затянула пелена, и за эту секунду Кирилл недоуменно ощутил внутри сладость, почти восторг от этого бесцеремонного табачного выдоха, от действия, которое прежде счёл бы оскорблением…
– Молодой человек, ты говоришь, что я красивая, а разве ты меня знаешь? Ты тоже врёшь, но я тебя прощаю: ибо не ведаешь что творишь… Давай лучше обоснуй, что во мне может быть красивого, если ты сидишь как сыч в «Ковше» и даже не знаешь моих стихов.
– Я не знаю… Просто ты так вошла… Прошелестела, как весенняя ветка… полная цветов…– слова про шелест ветки вырвались нечаянно, выплыли непонятно откуда, может в детстве читал? – полная…
– Ха-ха-ха, – Юлька хрипло смеялась, – по чужим словам, как блоха по яйцам… – И вдруг, словно собравшись, как тугая трепещущая птица, продекламировала уже другим голосом, напряжённым, грудным:
– Вы прошелестели мимо меня, как ветка, полная цветов и листьев…
Всплеснула руками и дальше прежним голосом:
– Вова, эрудит хренов… Откуда плагиат?
– «Зависть», – за Вову мрачно отозвался Миша.
Юлька вдруг взвилась, резко обернулась:
– Адвокат? Суфлёр? А сам он что – язык проглотил, книголюб хренов?…
Брызнула слюна, и на открытую кожу запястья Кирилла упала микроскопическая прозрачная капелька, вызывая внутри его существа новый приступ сладостного восторга и растущее недоумение.
– Олеша гений, – флегматично отозвался баритон, – Но его не издают теперь…
– И нефиг! Я своего Кавалерова уже нашла, остальные идут лесом, – Юлька указала на Кирилла, потом наклонилась к нему и зашептала на ухо влажным горячим шёпотом:
– Ты хороший, Кавалеров. Не ходи сюда. В «Ковше» все – придурки, напьются и давай горланить каждый про своё, а как попросишь вина купить – ни у кого ни денег ни совести, а пущё всего у тех, кто трещит о нравственных императивах, достоевских исканиях и научных метаниях… Пидорасы они все…П...дюки… – закончила чуть повысив голос, полушёпотцем, хрипнув…

Последние слова, непечатные, злые, прозвучали для Кирилла, как музыка, всколыхнули его странное сегодняшнее волнение новым аккордом восхищения; недоумение отступило на задний план, готовое испариться. Но всё-таки: что с ним происходит?
– Юля, Юлечка, а ты правда поэтесса? – Невпопад спросил он, чтобы хоть как-нибудь сбить скорость, с которой внутри него распространялся лесной пожар…
– Правда-правда. Не веришь? Думаешь, я вру, как все эти говнюки?.. – (Пыхнуло) – Я буду читать стихи… Эй вы, – обратилась она к Михаилу с Владимиром, – Вова и ты… как тебя звать? Мойша? Мейнстрим?
– Менестрель, – отозвался тенорок и продолжил, – А ты, мадам или мадемуазель, тёзка месяцу нынешнему. И такая же жаркая в речах своих, как он…
– Да, – ответила Юлька, доставая новую сигарету…

Её жест обжёг Кирилла, и он судорожно полез в карман за зажигалкой, отметив такой же жест Михаила и стремясь опередить его… Как внезапная туча, невесть откуда взялась каменная уверенность: всё, что так безотчётно складывается в этот вечер, станет реальностью лишь если Юлька прикурит от его зажигалки.
Кирилл держал на весу огонёк, и Миша держал огонёк, а она точно впала в прострацию, задумалась о чём-то и не спешила прикуривать… Наконец повела плечами, как бы сбрасывая наваждение и медленно поднесла кончик сигареты к зажигалке Горлова, слишком быстро отстранилась, запалив табак лишь по касательной. Единственная искра на периферии. «Погаснет», – подумал Кирилл, так оно и вышло. Прикуривая вторично, Юлька отмахнулась от него, гремя своим коробком, и, затянувшись наконец, забормотала:
– Кавалеров, Кавалеров, кавалер никудышный, сходил бы принёс мне ещё вина… – и вдруг: – А! Цюрук!..

Кирилл улыбнулся, вставая и нащупывая в кармане десятирублёвки и кругляки мелочи. Радость читалась в его глазах, и Михаил, заметив это, хмыкнул и что-то сказал в ухо Владимиру.

Между тем, свободных мест в «Ковше» не осталось, посетители, хмелея, говорили всё громче, голоса их сливались под потолком в единую студенистую кашу, заправленную вместо масла едким табачным дымом; казалось, синусоиды звуковых колебаний выпивали на брудершафт, братались, проникали друг в друга – всеобщая диффузия до положения риз, и как результат – гундосый кабацкий гул, в котором уже и на ухо собеседнику следует разве что не кричать.

Кирилл вернулся. Юлька, стоя в проходе, разговаривала с каким-то мужчиной, положив руку ему на плечо. В её руке уже был стакан, другой рукою она эмоционально жестикулировала, давая словам дополнительный импульс, непроизвольно иллюстрируя их.

– Выгнала… Представляешь?… Совсем… Нет, вещи ещё… – из-за шума ребристо выступали лишь отдельные слова…
– В субботу заходи… – это уже говорил мужчина.
«Юля», – громко произнёс Кирилл, подойдя к ней почти вплотную. Ноль внимания:
– К маме завтра, да и ещё… – продолжала она…

Чёрт его знает что, – подумал Кирилл, и нарастающая досада вкупе с вернувшимся в мысли недоумением, алой пеленой обиды (на кого? на себя? да! на неё? Да! – а кто она тебе? – нет ответа, системный сбой) застелила пространство вокруг. Он хотел было проявить настойчивость, но раздумал, лишь ополовинил принесённый для Юльки стакан вина и опустился на первоначальное своё место за столиком. Одиночествовать не хотелось, более того, одному оставаться было смерти подобно, и он повернулся к Владимиру и протянул ему руку:
– Кирилл.
– Владимир.
– Да, я уже понял. Ты книголюб?
– Да нет…
– Да или нет? – натужно скаламбурил Горлов, но Владимир шутки не принял, смолчал.
– Чем занимаешься, если не секрет?
– Много чем…
– Работаешь?
– Да.
– В институте?
– Вроде того…

Разговор не клеился, и Кирилл подумал, что на сегодня, наверное, хватит, что завтра на работу, а тамошних коллег – не всех, но большую часть – следует характеризовать теми словами, которые Юлька отнесла к здешней, «Ковшевой» публике…

«Юлька…» – красной нитью мелькнуло в глазах и снова захотелось дождаться её, не вечно же им лясы точить… Кирилл оглянулся – Юлька исчезла, её собеседник тоже. Впрочем, последнего он не разглядел и при встрече, конечно, не узнал бы.
«Идти?» – спросил сам себя… И сам себе ответил – вопросом на вопрос, как еврей из анекдота: «А если вернётся?»…
– Владимир, – он поднял голову, – а ты Юлю хорошо знаешь?
– Нет.
– Она тебя по имени знает…
– Ну и что?
– Зачем она совсем другая, чем…
– Чем кто?
– Чем там… На улице… У телеграфа… На рынке…
Владимир пожал плечами.
– А почему, – зачем-то спросил Кирилл, вспомнив свою непроизвольную цитату, – Олешу больше не издают?
– Сам не понимаешь?
– Нет…
– Олеша кажется издателям бесперспективным проектом…
– Как? А «Три толстяка»?
– Ну ты вспомнил, – Владимир усмехнулся, – Это по нынешним временам крамола!
Он заметно оживился, и Кирилл хотел продолжить, но его перебил вернувшийся (вероятно, из туалета) Михаил:
– Молодой человек…
– Кирилл, – представил меня Володя
– Молодой человек Кирилл… Смею вам сообщить, что красивая Юлька стоит на крыльце и намеревается читать стихи… И, дабы не пострадала её красота, следует… А, не важно что следует… Суета сует… Экклезиаст заложил основы всеобщей теории пофигизма… – Михаил осёкся и, выдохнув, залпом влил в себя рюмку водки.
Кирилл встал и пошёл к выходу, в каждой руке держа по стакану – свой пустой он у стойки отдал Танюшке, устало фыркнувшей в ответ на его полупоклон, а второй, с остатками вина, протянул Юльке, найдя её стоящей на скамейке метрах в 20-ти от крыльца и что-то невнятно бормочущей, словно декламируя с полным ртом…
Кирилл вспомнил, как менялся её голос, как, чётко интонируя, она произносила слова о ветке «…полной цветов и листьев», а потом возвращалась к прежним интонациям…
И тут же вспомнил, как в первый раз, давно ещё, увидел её издалека: она чертила какие-то значки на рассыпанной песке возле старой песочницы – зачем-то он подумал тогда об Архимеде – и что-то бормотала невнятно, прямо как теперь, а мальчик лет десяти сказал другому мальчику: «Юлька-поэтесса». Кирилл услышал и запомнил, а потом забыл обстоятельства узнавания, а сейчас снова вспомнил, откуда ему знакома эта странная незнакомка, умеющая быть и такою, и другой…

В Юлькином бормотании Кирилл услышал:

Мы странные стальные страницы,
Мы пепельные перси Эриний…

Но сам он не был уверен, что именно эти слова только что прозвучали…
Взяв протянутый стакан, Юлька замолчала, сделала глоток и, повернувшись к Кириллу, уперлась пристальным немигающим взглядом ему в глаза.
– Кирилл. Тебя зовут Кирилл, – констатировала она чётко, каким-то фаталистическим тоном.
Он чуть удивился – в разговоре его имя вроде бы не звучало, но вдруг всё-таки…
Не отводя, не отрывая взгляда, женщина продолжила:
– Ты ведь знаешь, что меня зовут… Юлька Поэтесса, имя и фамилия, я так решила – с упором на «я» повысила она голос…Никто не знает, а ты знай… Закурить дай. Деньги есть ещё?

Кирилл энергично закивал, как будто боялся что она испарится, пропадёт, дематериализуется сей же миг, достал пачку «Оракула» и с готовностью протянул ей.

– Пойдём вина купим. Посидим. Там не хочу. Гадюшник. – как-то устало проговорила она и замолчала. Так они и шли – молча, Кириллу казалось, что сердце его бьётся столь громко и пульс такой частый, что встречные будут на него оглядываться, как на террориста с часовой миной за пазухой. Пустой стакан Юлька поставила на ступеньку крыльца, не позволив Кириллу возвратить его в заведение:
– Не трожь. Все они твари е…ные, козлы вонючие…
И Кирилл восхищённо слушал эти слова, чувствуя, как сладость снова переполняет его, окружает, образуя сферу, центр которой – зверское желание – набухает у него в паху, гранитный жезл умопомрачительных размеров…
Ни в чём уже не отдавая себе отчёта, у входа в магазин, где предполагалось купить вина, он встал на колени и начал покрывать поцелуями лодыжки своей спутницы, которая заливалась тонким смехом, и смеялась, смеялась, а потом проговорила:
– Молодчинка, живчик. Я мимо тебя пролечу со всеми цветами и листьями – оглянуться не успеешь, так что лови момент. Пока я добрая…
Они купили две бутылки вина, дошли до почтамта (он же – телеграфный узел, рядом – отделение сбербанка), и Кирилл спросил:
– Почему ты такая разная?
– Понятия не имею. Каким это боком я разная, ты меня не знаешь совсем и не узнаешь. Кто тебе дал право судить, какая я. А впрочем, ты прав, но я не отвечу почему, а просто сегодня ты мой каприз, я поэтесса, художник и модельер, мой отец был философ, академик, но он не понимал и никогда бы не понял моего императива, моей мотивации, а мама – технарь, дэ-тэ-эн, что с неё взять… Одна я дурочка деревенская, позор семьи, пишу, рисую. Открывай вино?
Он попытался извлечь из бутылки пробку, нужен был штопор.
– Может, пропихну внутрь?
– Ты что, придурок? Внутрь… Не можешь открыть – не мужик…
Кирилл смешался. Ему стало обидно, и обидно по настоящему, но и обида вышла сладкая, пылающая, восторженно-волнительная…
– Юлечка, – одними губами сказал он, не продуцируя звука.
Она поняла. Опять задумалась.
– Идём. Ты сегодня мой каприз. И нихера ты никого не победил. Я выгнала мужа, уже три дня как. Звонит, просится обратно. Тоже… Светлый проезд, 10. Первый подъезд, второй этаж. На кой собачий я тебе говорю… Идём, я запомнила, как ты сказал тем двум х…сосам: «Юлька красивая»….
Свернули во двор. Юлька курила, точно медитируя, Кирилл смотрел, как исчезают в синеватой вечерней дымке правильные табачные кольца, выпускаемые ею.

Когда вошли в квартиру, Кирилл, теряя голову (сумасшедший вечер), потянулся было обнять её, но она произнесла ледяным тоном, совсем новым голосом:
– Так. На кухню. Штопор.
Он вздрогнул. Если бы звукам сопоставлять цвета, новому голосу впору пришёлся бы кромешно-чёрный.

– Давай, дорогой друг, – теперь она бормотала, а Кирилл не смея вымолвить ни слова – точно речевые центры были парализованы – выкручивал из горлышка бутылки наколотую на штопор винную пробку.
Чувства были смятены полностью. Сладости не было, но сфера вокруг оставалась – желание роговело.
Они выпили, и Юлька произнесла:
– Теперь стихи.
И забормотала, заикала, как будто снова её подменили:

Стратосферы георгины аргираспиды валькирий
Громоглавая валгалла галеоны трубы руны…
 
И снова Кирилл словно бы слышал – а вроде совсем другое…

«Ну пойдём, пойдём, со мной, каприз мой, будь готов соответствовать, будь готов всегда готов… дочка моя в Кустанае… девочка живёт и не знает матери... так и всем бы вам не знать матерей... порождения ехидны, трусы все со своими императивами, постулатами и предикатами, ну пойдём будем е…ся, идём, дурашка…» – бормотала она, и раздевалась, раздевалась….и закрывала губы ладонями, отворачивала лицо, заслонялась от поцелуев, от ласк других, изысканных затворялась…. только раздвинула ноги и закрыла глаза – совсем другая, чем была, но грязное слово воспламенило Кирилла, и он, как сумасшедший, метался между раскрытых её бёдер, но пламя осталось холодным, лесной пожар жёг, не согревая, не было ни единой возможности удовлетворить, избыть вожделение: и спустя два с половиной часа беспрерывного движения, обессилев, он понял, что не сможет кончить, если Юлька не обругает его грязно, если не скажет что-нибудь вроде «вые…меня», и он просил её: «Скажи так! Скажи!» Но женщина, простёртая под ним, не отзывалась, не отвечала, а только бормотала что-то своё, и не было сил понять: то ли с незримым кем-то ведёт она диалог о добре и зле, то ли стихи по памяти читает, то ли потешается над ним, непутёвым. Наконец, она замолчала, движением мышц вытолкнула из себя, как инородное тело, а потом, словно смилостивившись шепнула: «ладно, давай, х…сос» – он тут же извергся на простыню – и умер, умер, умер немедленно…

Проснулся он внезапно: виски сдавили, как прутья, всполохи громкого шума. Несколько секунд не мог понять, где он и что происходит. Наконец вспомнил, и попытался сесть на кровати, но чёрный силуэт, в котором угадывалась Юлька-поэтесса, метался вокруг него, вокруг кровати, стараясь прикрутить тело Кирилла к спинке бельевой верёвкой.
Грохотало в прихожей. Кто-то пытался проникнуть в квартиру, некто, имеющий ключ, а стало быть – имеющий право. Замки были открыты, но дверь ещё удерживали какие-то какие хлипкие приспособления, наподобие алюминиевой щеколды, накидной цепочки, сущая безделица.
 Юлька визжала, обращаясь, очевидно, к тому, имеющему право – правому – которому оставалось совершить последний рывок, и все препоны падут:
– Славик! Сейчас, сейчас, погоди… Он пришёл, он насиловал меня, он хотел, пытался, лез, но я не позволила, не могла… Сейчас я его… И открою… Не ломай… Я отдам его тебе…

И тут же забормотала, как возле заброшенной песочницы, давным-давно. Как на скамейке напротив «Ковша» прошлым вечером. Как в этой постели, прошлым вечером, почти ночью. Слов не разобрать, разве что угадывать. Обращалась к Кириллу? к себе самой? – не поймёшь с наскока:
– Славик пришёл, пришёл. Мой муж, муж. Муж пришёл, пришёл. Вернулся. Он меня любит, любит. Я ошибалась. Или ты или я. Он возьмёт тебя и отпустит меня. Во мне чисто. Я чиста, чиста. Скрыть нельзя, нельзя. Он поверит. Проверит. Я не позволила тебе. Так всё и было….

А сама металась, как мотылёк вокруг лампы, нарезала круги и в свете, проникавшем в комнату со двора из-за плохо задёрнутых штор, белым червём мелькал хвост бельевой верёвки.

Кирилл рванулся, пытаясь ослабить натяжение прочных, как стальной трос, пут – ему это удалось. Человек за дверью медлил, внимая Юлькиным крикам, ему не хотелось портить дверную фурнитуру, тем более что человек этот почти вернулся домой, туда, где ему предстояло жить-поживать, добра наживать…

– Давай, открывай, – низким бесцветным голосом повторил он, и Юлька бросилась к двери.
– Только не бей, только меня не бей, он сам, он силой, говорил, стихи, картины, модели, императивы… Ветка, говорил. Цветы, листья. А сам так вот… Я связала его, он твой… Не надо ментов, не надо милиции, убей его на месте, на месте, ради меня, ради нас, у нас дома…

Она заторопилась открывать, не успев толком затянуть узлы, и Кирилл, выгнувшись, встав на «мостик» (последний раз он проделывал такое лет …-надцать назад, ещё на школьном уроке физкультуры и не то что считал навык утерянным – был просто уверен в невозможности столько времени спустя…), выскользнул из недоделанных тенёт и очутился на полу.
Одежда… Моя одежда, – думал он, выворачивая задвижку окна. Схватил, не разбираясь, со стула тряпичный ком, распахнул внутренние створки, затем наружные, и ринулся вниз на усаженный астрами, анютиными глазками, георгинами да бархатцами газон, прежде увернувшись от кого-то чёрного большого… или казавшегося – чёрным, большим?

Упал на землю, в бархатцы, не ощутив боли. Вскочил, нашарил впопыхах схваченную одежду. Голый, белокожий, опрометью метнулся за угол дома – спрятаться за кустарником, затаиться у ограды детского садика, отдышаться, оглядеться, разобраться с тряпьём.
Одежда… Беглец развернул ткани, присмотрелся. Белая хлопчатая блузка. Юбка – чёрная, кожаная. Носок капроновый женский, одна штука…
Полный несовпадёж. Ругаясь про себя (чтобы не услышали, не дай бог), Кирилл мастерил из блузки подобие рубашки (лопнул шов на плече), пытался соорудить из юбки подвид шортов, но юбка, естественно, так и осталась юбкой, к тому же сильно не сходилась в талии.
Тем не менее, Кирилл пересёк пустырь – метров тридцать, прежде чем окончательно убедился, что так идти невозможно, приспособил блузку под некое подобие набедренной повязки, а бесполезную юбку (не пришей к спине рукав) прежде чем зашвырнуть в мусорный контейнер, в задумчивости поднёс к лицу.
И – поплыл…

В ноздри ударил тот самый запах (духи? туалетная вода?) который, в общем-то и дал первый толчок...

Вопреки стереотипу, блузка пахла парфюмом гораздо слабее, чем юбка.
Кирилл замер. Странная сладость – та самая, которая должна была казаться ему миражом прошлого вечера, насмешкою Астаротовой, наоборот – пронзила новой вспышкой, взаправдашним ярким флэшбэком всё его существо, заслонив иные инстинкты – условные, безусловные, старые, новые, нужные, реликтовые. Захотелось вернуться. До «не могу» захотелось подняться на второй этаж, как восходят на эшафот, поцеловать подошвы Юлькиных сабо – одну и вторую; и умереть от её руки…

Он сделал несколько шагов в обратном направлении, попутно заметил, что в силу того же всеобъемлющего, сумасшедшего, сладостного желания (вернее, его физиологической части) «набедренная повязка» выполняет возложенную на неё функцию с большим трудом, на секунду остановился, дабы поправить скрученную ткань и внезапно слух уловил доносящиеся из-за кустов голоса, принадлежащие двоим вряд ли обеспокоенных сиюминутными проблемами (как-то грядущий рабочий день, жена-семья-дети-ждут-беспокоются-ругают и проч.) мужчинам
Голоса показались Кириллу знакомыми. Он прислушался.

– Ефремов молоток мужик… Профессор Гирин был «в теме», целесообразность суть эстетика…– как бы икающий баритон был не ровен и сух.
– Нет уж, Вова… Эрос – закон природы, и Танатос – столь же непреложный закон, и ему тоже подчиняется красота… – тенором отозвался неформальный и неугомонный оппонент
Мужчины остановились и разговаривали метрах в четырёх от Кирилла, затаившего дыхание, дабы остаться незамеченным; он стоял «с изнанки» густого кустарника, они – «с лицевой» стороны, у края щербатой ленты тротуара.
– Ты говоришь о декадансе.
– И не только. Разрушение реальности той же Витухновской…
– Я не читал Витухновскую, но думаю, это тот же декаданс плюс психоделические трипы…
– Вова, ты оперируешь неясной мне терминологией. Растолкуй мне, старику, мамонту, динозавру, значение словосочетания «психоделический трип».
– Возьми мою монографию…
– Какую из них, мэтр?
– «Социология и типология новейших субкультур»…
– А на пальцах, Вова, можешь растолковать? А то листать монографию, делать выписки – сам понимаешь, лениво…
– Изволь на пальцах. Дама, с которой мы имели честь продуктивно…
– Юлька что ли?
– Именно она… Миш, не перебивай… Так вот, сия особа видимо совершила сегодня некий трип… Плаванье по чёрным волнам незримого…
– Да её частенько заносит… То неприкаянная бродит, на траве сидит раскачиваясь и бормоча…
– Сегодня она ещё и Олешу цитировала.
– Ещё и тебя уела…
– Бог с ней. Чем бы дитя не тешилось, лишь бы не вешалось.
– Вы циник, Владимир.
– По штату положено мне быть циником. Вот. А поистине незабываемый психоделический трип, сдаётся мне, совершает нынче некий молодой человек по имени Кирилл…
– А он-то что?
– Очередной каприз Юлии?
– Бог знает, который… Не сосчитаешь.
– И не докажешь.
Мужчины медленно двинулись в сторону проспекта Ильича, откуда и в столь глухой час то и дело доносились характерные звуки проезжающих автомобилей, обрывки задорного смеха не то «отстрелявшихся» абитуриентов, не то ночных странников по призванию, не то влюблённых велосипедистов….
Голоса звучали теперь всё тише, удаляясь.
– Помнишь немцев, которые друг друга ели по взаимному согласию? Что доказывать? А между тем, для обоих это был увлекательнейший трип. Как на Эверест залезть прежде остальных. Полюса достичь. Космос...
– Ну ты сравнил! Космос!
– А что? Какое общество, такие и трипы.
– Знаешь, Володя… А я этом парню даже завидую.
– В чём?
– Видел, как он на неё смотрел? И пошёл…
– А как тебе Шэрон Стоун? А её героиня в «Основном инстинкте»? А если идёшь и не знаешь – с актрисой Шэрон идёшь или с её героиней, у которой ледоруб наточен. Русская рулетка с заранее неизвестным распределением вероятностей…

Тощая кошка, украшенная, однако же, ошейником от блох, прошмыгнула между кустов и ринулась в квадратное окошко подвала ближайшего дома – Светлый проезд, 12, – откуда немедленно донеслось бодрое восторженное мяуканье. Некто хвостатый дождался своего звёздного часа и теперь, вероятно, будет пожинать его благоуханные плоды.
Одно окно горит. На весь дом – одно.

Он крадётся вдоль заборов, мимо стен и цветников, держась теневой стороны; поминутно мотая кудлатой головой, он всё пытается стряхнуть мглистое наваждение воспалённого вечера. Но ситуация – от конца и до начала – развёртывается перед мысленным взором столь явственно-сюрреально, что наваждение вновь и вновь вгрызается в разум Кирилла, превращая ночной городок (и целый мир подлунный заодно) в растрёпанный комок сумасбродства, в речитатив невразумительный, в полнолунный каприз взбалмошной фэнтэзийной герцогини.