Глава l
- Почему я любила его?…Почему была эта любовь, такая странная, нежная и такая короткая? Зачем родилась она тогда двадцать седьмого мая две тысячи пятого года? И какие плоды должна была принести? Этого я не знаю до сих пор.
Я не могла понять, что происходит со мной, почему я не могу не думать о нем. Мне показалось тогда, что есть в нем то необъяснимое тепло и покой, который я искала всю свою короткую жизнь…
Я перестала обманывать себя, перестала бояться…и признала, что люблю его. Но слишком многое было между нами…
Кем был он? И кем я была тогда?… Он был молодой, богатый и знаменитый…известный всему миру.…А я была всего лишь одной из миллионов тех, кто отчаянно пытался вырваться из стальных оков непреодолимого жизненного плана: детсад, школа, ВУЗ, работа, пенсия…
Но у меня получилось.
Он не знал, что такое одиночество, жизнь его – вечеринка, где шумные компании, пьяное забвенье свободы, шикарная жизнь и грязь… Сознание ужаса этой праздной жизни – вечная неизъяснимая печаль в его глазах. Этот странно грустный взгляд – отражение души, израненной молчаливыми обидами трудного детства и этой блестящей убийственной жизнью, где можно потерять все, что было настоящего в человеке.
Безмерная жалость к нему, этому агрессивному, хрупкому, усталому существу владела мной. И из этой жалости родилась странная короткая любовь. Я полюбила его не той страстной, боготворящей любовью, какой любят фанаты, но любовью нежной, не требующей даже взаимности… - Екатерина мягко улыбнулась этим воспоминаниям.
Прошло пять лет. Теперь эта мимолетная влюбленность вызывала лишь добрую улыбку. Она и вправду любила тогда этого мальчика с грустными глазами. Всего один день. Утром двадцать восьмого мая две тысячи пятого года она запретила себе любить его. Потому что знала точно, что многое в нем и в его жизни никогда не сможет ни понять, ни принять. И нежная любовь исчезла, изгнанная безграничной властью Екатерины над своими чувствами.
За прошедшие пять лет изменилось слишком многое в жизни той странной серьезной девочки Кати, какой она была в тот день. Эти пять лет были тем мигом, в который уместилась целая жизнь.
Екатерина Ив;нова теперь была одной из самых богатых и знаменитых женщин мира, несмотря на свою молодость. Томас Алистер из американской рок-группы «Альянс», в которого она была влюблена один день пять лет назад, с удовольствием читал ее книги. И сегодня ей предстояло с ним встретиться…
Екатерина отхлебнула из чашки черного кофе и посмотрела на часы. Половина четвертого. Встреча была назначена на пять, но надо еще добраться…Она быстро оделась и спустилась вниз.
- Наверное, не стоило отпускать шофера, - думала она, петляя по узким лондонским переулкам и вспоминая кратчайшие пути.
Часто ее популярность казалась ей нереальной. Произведения ее пользовались бешеным успехом, издавались многомиллионными тиражами по всему миру и хорошо продавались в переводах и на языке оригинала. Гениальные режиссеры вели кровопролитные войны за разрешение экранизировать ее романы. После того, как в одном из фильмов по мотивам ее рассказа, Екатерина сыграла главную роль, обнаружив замечательные актерские способности, ее признали не только в литературных кругах, но и в среде мирового шоу-бизнеса.
Но слава доставляла ей удовольствие только на первых порах. Грязный интрижный мир богатых и знаменитых был чужд Екатерине, и она была вне звездной тусовки, лишь изредка появляясь на элитных вечеринках. Куда больше она дорожила уважением своих читателей.
Она не считала себя гениальной, но и не могла согласиться с теми, кто называл ее бездарностью. Литературные критики, указывая на недостатки в ее произведениях, признавали в ней талант истинного писателя-реалиста со своим уникальным стилем, какого еще не было в двадцать первом веке…
Екатерина оставила машину на стоянке. В ярком свете летнего лондонского дня зеркальные стены здания телекомпании отражали низкое сапфировое небо, опрокинувшееся над огромным, вечно занятым собой городом. Автоматические двери, бесшумные скоростные лифты, сверкающие чистотой полированные полы…Полный современной техники автоматизированный рай одной из крупнейших британских телекомпаний. Восемнадцатый этаж, как и все остальные, был погружен в стерильную тишину. По длинному коридору проходили, рассеянно отвечая на приветствия, известные ведущие и знакомые операторы.
В студию Екатерина явилась за сорок минут до назначенного времени. Ее приятно удивили известием о сегодняшнем прямом эфире.
- Сегодня у нас нет определенной темы, так что вам предоставляется максимальная свобода, - улыбнувшись, сказал Джером Картер, ведущий программы. Ему, вероятно, тоже нравилось отсутствие какого-либо плана работы.
- Замечательно. Я все равно никогда не обдумываю заранее, что буду говорить, - ответила Екатерина.
- Не надо торопиться, дорогой. Подумай еще раз…Ты все принимаешь слишком близко к сердцу. Я ведь люблю тебя. Давай забудем эту размолвку и сделаем вид, что ничего не было… - ласковый голос в трубке казался невинным и слегка обиженным.
- Заткнись! Мне надоело делать вид, что ничего не происходит, что я не вижу, какие на самом деле у тебя отношения со всеми теми, кого ты называешь своими «хорошими знакомыми». Я надеялся тогда, что ты вернешься. А ты осталась с ним, вернее, с его деньгами. И не смей говорить мне о любви. Никогда больше не напоминай мне, что ты есть! – сказал он и отключил сотовый телефон.
Пронзительно прозвенел телефон в гостиной.
- Я же сказал, никогда больше не звони мне! Меня тошнит от твоего голоса. Я дам тебе денег, только оставь меня! – крикнул он в трубку.
- Том? – послышался испуганный голос его сестры. – Что с тобой? Это, надеюсь, было не мне?
- Конечно, нет. Извини, Кэрри. Я думал, это снова Джулия.
- Ты просил напомнить, что у тебя сегодня встреча с Екатериной Ив;новой.
- Спасибо. Я действительно забыл. Позвони Джеффу, он тоже вряд ли помнит. Я выезжаю.
Он выпустил трубку из рук и устало упал в кресло. Из омута головной боли то и дело всплывали напоминания о множестве проблем. Встреча с Екатериной Ивановой, которой он давно ждал, была сейчас не совсем кстати.
Его девушка Джулия оказалась обыкновенной охотницей за красивой жизнью, которой нужны были деньги. К тому же она была журналисткой и искала для своей довольно известной газеты каких-нибудь грязных сенсаций об их группе. Они были по-прежнему популярны, но долгий перерыв в работе над новым альбомом возмущал даже преданных фанатов.
День был явно неудачный. Отвлеченный мрачными размышлениями о многочисленных проблемах, Том почти не смотрел на дорогу. На одной из оживленных улиц он едва не задел бампером шикарный «Форд». Возмущенные окрики водителей заставили его очнуться и ехать осторожнее.
В студию он прибыл за пятнадцать минут до эфира. У дверей его встретил младший брат Джефф, солист их группы.
- Ну, наконец-то, - кинулся брат ему навстречу, на ходу докуривая сигарету. – Я уже думал, ты не придешь. Почему у тебя телефон отключен?
- Чтобы кое-кто не доставал, - ответил Том, слабо улыбнувшись. – На дорогах сегодня что-то невообразимое, все задались целью меня подрезать. Как вообще можно ездить по таким узким улицам?
- Можно, если не путать стороны.
- По-моему, это ты все никак не можешь привыкнуть к правилам дорожного движения в Британии.
- Не могу, - согласился Джефф. – Поэтому предпочитаю передвигаться по Лондону на метро. Идем, у нас сегодня прямой эфир.
- А наша собеседница уже здесь?
- Ушла выпить чаю.
В полутемной студии все готовились к эфиру.
- Рад вас видеть, ребята, - поприветствовал их Джером Картер. – Как дела?
- Как всегда, – ответил Джефф. – Том сегодня даже умудрился
приехать вовремя.
- Молчал бы, пунктуальный ты наш, - улыбнулся Том, чувствуя, что мрачное настроение постепенно покидает его. – Вечно тебя надо выгонять из дома часа за два, чтобы не опоздать. Джерри, а какая сегодня тема?
- Свободная. Я думаю, вы найдете, о чем поговорить.…У нас восемь минут до эфира, располагайтесь.
Братья устроились на небольшом диване в лучах прожекторов. Через минуту в студию вошла Екатерина в простом белом платье и опустилась в кресло неподалеку.
Она выглядела еще лучше, чем на обложках журналов. Белое платье, перетянутое на талии широким поясом, подчеркивало стройную фигуру. Она неподвижно смотрела куда-то сквозь пространство, погруженная в свои размышления. Она сильно отличалась от звездных леди даже внешне. Фигура ее была несколько более массивна, чем того требовал идеал красоты двадцать первого века. Широковатые плечи придавали ей некоторую мужественность, вообще она производила впечатление здоровой физически сильной женщины. Но в этой силе было какое-то странное простое изящество и естественное очарование. Особенно поразительны были ее сильные, белые руки с широкими небольшими ладонями и короткими толстоватыми, но гибкими пальцами. Эти руки почему-то навевали мысли о тепле и уюте, они, казалось, были созданы, чтобы зажигать спокойный, домашний свет и вязать цветные шарфы и носки из мягкой шерсти длинными зимними вечерами. Ее округлое лишенное макияжа лицо с правильными чертами тоже хранило на себе печать чего-то доброго, теплого, мирного. Полные щеки с легким румянцем, мягкий изгиб подбородка, широкие чувственные линии губ, высокий лоб, ровный нос, плавные дуги бровей и глаза теплого карего цвета с оттенком зеленого, наполненные какой-то странной мягкой печалью, устало глядящие из-под длинных ресниц. Длинные, откинутые на спину, волосы цвета темного золота… Она была действительно красива какой-то светлой, теплой, печальной красотой, какой бывает красива ранняя осень. Екатерина казалась старше своих лет, хотя была на пять лет младше Тома.
Джером занял кресло ведущего и повернулся к зрительному залу, попросив всех аплодировать при звуках заставки.
Екатерина посмотрела в темный зал и на ведущего. Потом внимательно посмотрела в глаза Джеффу.
- Рада вас видеть, - тихо сказала она. – Я не хотела показаться невежливой, мы с вами еще ни разу не встречались, да и я задумалась. Мне давно хотелось познакомиться с вами, но не было возможности.
- Это взаимно, - улыбнулся Джефф. – Сейчас у нас будет возможность побеседовать.
- Начинаем, - тихо сказал Джером и повернулся к камере.
Прозвучала заставка, зрители зааплодировали.
- Добрый вечер, дамы и господа! Мы рады приветствовать вас в эфире еженедельного ток-шоу «Беседа». Я его ведущий Джером Картер. Сегодня наши дорогие гости – братья Джефф и Томас Алистер из рок-группы «Альянс» и писательница Екатерина Ив;нова. Сегодняшний вечер мы хотим целиком и полностью подарить нашим гостям, поэтому мы не задаем им никакой определенной темы для беседы. За мной остается только право задать первый вопрос. Итак, Екатерина, не расскажете ли Вы нашим телезрителям и гостям нашей студии, над чем вы сейчас работаете?
- Я заканчиваю работу над циклом повестей «Эволюция». Первая повесть появится в книжных магазинах уже в начале следующего месяца, хотя мне она кажется не очень удачной.
- Тогда мы не будем ее читать, - с деланной серьезностью заявил Том.
- Нет, я не это имела в виду, - усмехнулась Екатерина. – Лучше прочтите и скажите, что вам понравилось, а что – не очень. Я хотела бы, чтобы все мои читатели, если у них есть какие-то советы или замечания по поводу моих произведений, присылали мне свои отзывы.
- Вас не пугает критика? – удивился Джефф.
- Всем я все равно не смогу угодить. И потом, пишу я потому, что это моя потребность. Судить писателя можно только по законам, им самим над собою поставленным, как, в общем-то, и любого другого художника. Но мнение читателей меня интересует, потому как они часто открывают мне новые сферы деятельности и многому меня учат. Но давайте лучше поговорим о вас. Как ваше творчество? Когда выйдет новый альбом?
- Мы уже почти завершили работу. Альбом появится уже в августе, - ответил Джефф.
- Замечательно. Подарите мне диск? А то, я боюсь не успеть. Наверняка, все выпущенные копии раскупят в первый же день.
- Вы увлекаетесь такой музыкой? – ошарашено спросил Том.
- А вы думали, я слушаю исключительно Баха? Конечно, я люблю не весь рок. Но «Альянс» слушаю уже довольно давно. Я никогда не была вашей фанаткой, но творчество ваше мне нравится.
- Вот уж никогда бы не подумал, - проговорил Джефф, с живым любопытством поглядывая на собеседницу.
- Я сама в шестнадцать лет даже не предполагала, что мне понравится рок-музыка, но теперь это неотъемлемая часть моей жизни. Я даже была влюблена в Томаса…правда всего один день…
- Забавно, - потрясенно протянул Том. – Я пришлю Вам приглашение на вечеринку по случаю выхода альбома.
- Спасибо. Жаль, что я вас никуда не могу пригласить, - грустно улыбнулась Екатерина. – Вам вряд ли понравятся литераторские съезды, конференции, семинары и тому подобное. Я сама не всегда люблю посещать эти официальные сборища, но приходится…
- Нам тоже часто приходится бывать не в самой приятной компании.… Ведь никто не может всегда делать то, что хочет.
- А вы читали что-нибудь из моих произведений? – спросила Екатерина после короткой паузы.
- Только небольшие рассказы и повести, - ответил Джефф. – На крупные серьезные произведения меня не хватало даже в школе.
- Это точно. А я читал почти все. Особенно впечатляет «Первая полоса»… Читается легко, написано живым языком и с юмором.
- Да, это весьма удачный роман. Мне он самой понравился, правда критики его почему-то невзлюбили.
- И не только они. Ведь это из-за него на вас так обозлились журналисты? – спросил Том, выискивая взглядом в зрительном зале кого-нибудь из представителей прессы.
- Да, наверное. Многие писатели и критики начинали с журналистики свой творческий путь. Просто они меня не совсем правильно поняли. Я не хотела обижать всех журналистов, такие типы, как главный герой «Первой полосы» встречаются не так уж и часто, но они есть, и это факт общеизвестный. Я изобразила человека, до такой степени духовно истощенного, что он в буквальном смысле питается бредом, и к такому состоянию может привести любая профессия, если заменять жизненные идеалы на материальные цели работы. Теперь подобные личности и пишут с пеной у рта «обличительные» статьи о том, что я «на самом деле» мужчина, у меня жена и пятеро детей в Индии и еще любовница в Филадельфии.…Иногда читать это бред очень даже забавно…Лишний раз убеждаюсь в своей правоте.
Разговор между гостями программы даже не требовал поддержки со стороны ведущего. Увлеченные своей беседой, Екатерина и братья Алистер не заметили, как прошло эфирное время. Они с живейшим интересом делились мнениями о современном концептуальном искусстве, когда их перебил Джером Картер.
- Мне очень жаль прерывать ваш разговор, но, увы, наше эфирное время подошло к концу.
- Потом договорим, - шепнул Том Екатерине за спиной у ведущего.
- Мы сегодня имели возможность наблюдать за беседой Екатерины Ивановой с братьями Алистер из группы «Альянс». Надеюсь, что мы не в последний раз видим их в этой студии.
- Ни в коем случае, теперь от нас будет нелегко отделаться, - ответила за всех Екатерина.
- Спасибо вам за то, что подарили нам и нашим телезрителям этот замечательный вечер. Это была программа «Беседа», и я ее ведущий Джером Картер. Увидимся через неделю! До встречи! – он улыбнулся в камеру «дежурной», словно приклеенной улыбкой. Послышалась музыка, сопровождающая конечную заставку. Ведущий облегченно вздохнул. – Всем спасибо! До свидания! Мои поздравления, - повернулся он к героям программы. – Вы побили все рекорды. Я не помню, чтобы за все время существования передачи, ведущий хоть раз задавал только первый вопрос. У вас получился отличный, живой разговор. Вы, казалось, даже забыли, что находитесь в прямом эфире. Хорошо еще, что рекламы сегодня не было.
- Когда есть о чем поговорить, а тем более с таким интересным собеседником… - Джефф посмотрел на Екатерину. За время беседы она стала как-то теплее относиться к обоим братьям. Теперь она даже считала возможным, что они могут стать друзьями…
- Это была лесть или комплимент?
- Последнее.
- Спасибо. С вами тоже очень интересно общаться, ребята. Сейчас мне надо быть дома, но я хотела бы как-нибудь продолжить разговор, - она вынула из сумки две визитные карточки и вручила братьям.
- Хорошая идея… - Том быстро нацарапал свой телефон и телефон брата на листочке из блокнота. Визитки он, как всегда, оставил дома. – Позвоните мне или ему, когда у вас будет и время, и настроение. Вам можно будет позвонить?
- В любое время. До встречи, - Екатерина махнула на прощанье рукой и быстрыми бесшумными шагами вышла из студии.
- Мы тоже пойдем. Пока, - братья быстро попрощались с Картером и спустились вниз.
- Ну вот… Она ничуть не высокомерная, - на ходу говорил Джефф. – И вообще, чудесная девушка. Живая, общительная, умная, не лишена чувства юмора…
- И очень красивая, - добавил Том. – А главное, человек она хороший.
- Да. Мне она нравится. Надеюсь, мы будем друзьями.… Подвезешь? – спросил Джефф, указывая на машину брата.
- А кто мне постоянно рекламирует замечательное лондонское метро? – ехидно усмехнулся Том. – Мне вот тоже что-то на метро покататься захотелось.… Бери машину, если хочешь. Я потом за ней зайду попозже или завтра. – он отдал брату ключи и документы, а сам неторопливо пошел по залитой солнцем улице.
Миновав несколько тихих переулочков с воркующими сонными голубями в синеватой тени домов, Том вышел на набережную Темзы.
Мутная река неспешно и чинно катила свои воды под мостами большого города, построенного более двух тысяч лет назад. Она видела века расцвета и упадка, войны, страдания, радости, кровь, смерть, боль, жизнь, спасение, миллиарды судеб великих и ничтожных, праведных и грешных, жестоких и милосердных, покинутых и обретенных. И, как ни старались все эти, бывшие когда-то живыми, жить чуть дольше, чем было определено им, все они уходили рано или поздно в небытие и забывались теми, кто остался ждать своего часа. Они уходят и теперь. А она – великая Темза, взрастившая этот громадный город, была до их рождения и будет после их смерти, вечная, всепомнящая, бессмертная, изменчивая, как жизнь…
Резко взвизгнули тормоза на соседней улице. Том вспомнил, что собирался домой.
Несколько хорошо одетых немецких туристов уже с любопытством разглядывали его, остановившись в нескольких метрах. Он поспешил к ближайшей станции метро.
В вагоне его подробнейшим образом рассматривала явно консервативно настроенная пожилая леди, и Том облегченно вздохнул, когда она, бормоча что-то осуждающее по поводу пирсинга и татуировок, вышла на Пиккадили.
В офисе крупнейшей британской телекомпании в этот вечер все разговоры были только о головокружительном успехе сегодняшней программы Картера. Джером сидел в своем кабинете и просматривал документы, подтверждающие небывало высокий рейтинг программы. В дверь то и дело заглядывал кто-нибудь из коллег или начальства, чтобы поздравить его. Друзья намекали, что такую удачную программу неплохо бы отметить. Сам же Картер мысленно посылал благодарности и братьям из «Альянса», и Екатерине Ивановой и обдумывал, кого пригласить на следующий эфир.
Екатерина ввалилась в свой дом, нагруженная пакетами с продуктами, уже в восьмом часу вечера. Пустой холодильник давно требовал такого глобального похода за покупками. Слишком часто ходить по ресторанам она не любила, тем более в одиночестве, поэтому следовало сделать запасы провизии дома. Переодевшись, она придала холодильнику жилой вид и с сандвичем в руке вышла на балкон.
Этот дом она снимала у одной состоятельной престарелой леди, переселившейся в Шотландию, всегда, когда жила в Лондоне дольше двух недель. Это было не слишком дорого и комфортно, тем более дом в центре города найти сложно…
Екатерина жила одна в этом небольшом уютном доме уже второй месяц. Раз в три дня приходящая домработница наводила в нем порядок, но дом все равно был очень пустой и производил впечатление редкообитаемого.
Вечер стал медленно падать на дышащий дневным солнечным теплом город. На улицы потянулись дышать вечерним воздухом люди. Из соседнего дома вышли благообразные пенсионеры и, заботливо поддерживая друг друга, направились прогуляться перед сном. Солнце медленно опускалось к горизонту, покрывая красноватой позолотой тонкие занавески на окнах, светлые обои в комнате пустого дома. Золоченую тишину разорвал пронзительный телефонный звонок. Екатерина нехотя вернулась в зал.
- Алло! – проговорила она в трубку. – Таня, это ты? – узнала она голос подруги детства. – Очень рада слышать твой голос. Хоть поговорить с кем-нибудь по-русски…
- А ты приезжай к нам, лето чудесное, давно такого не было. Жарко очень, купаться вчера ездили. Как ты?
- Неплохо, но бывало и лучше. Грех жаловаться. Правда, скучаю иногда…- ответила Екатерина, опускаясь в кресло.
- Соскучилась?
- Нет, не очень.
- Ты еще долго там будешь?
- У меня тут дел еще много…Не думаю, что скоро вернусь. Как только смогу, приеду.… Через неделю еще надо кое с кем встретиться. В этом месяце точно меня не жди.
- Неужели дома не лучше?
- Здесь тоже неплохо, - ответила Екатерина, помрачнев. – Контракт у меня на последние повести с несколькими здешними издательствами. Надо проверить, как они переводы сделают, подкорректировать, если что. Я с ними лично работаю, чтобы не перевирали.… Наших-то контролировать не надо, они знают, что печатать, а с этими я недавно работаю. Ну, а у тебя как дела?
- Лучше всех. Завтра поедем с утра к родителям на недельку. А потом в Японию. Давно там побывать хотела. Это мне муж такой подарок на день рождения сделал.
- Здорово. А мой ты получила?
- Да, спасибо, мне очень понравилось. Хорошо отметили, жаль, тебя не было.
- А сын как?
- Хорошо. Ходить научился. Он такой хорошенький, так похож на Мишу в детстве. И даже игрушки похожие любит. У Миши тоже все нормально, правда устает на работе, но ему нравится.
- Это главное. Ну ладно, а то тебе потом придет громадный счет на телефон. Потом созвонимся еще как-нибудь. Удачной тебе поездки, расскажешь потом, чего тебе в Японии понравилось. До встречи! – Екатерина положила трубку.
Когда-то давно, в той другой жизни, до популярности и богатства, до одиночества, они были очень хорошими подругами и верили, что их искренняя верная дружба будет жить вечно. Таня была когда-то одним из самых дорогих людей для Екатерины, теперь подруга понимала ее не лучше, чем любой чужой человек. Она изредка, в память об их давней дружбе, звонила и рассказывала о себе, своих радостях и проблемах. Они потеряли друг друга. Таня вышла замуж и жила прекрасной, благополучной жизнью, о какой мечтают многие: заботливый любящий муж с хорошей зарплатой, маленький сынишка, друзья семьи и родственники, которые собираются иногда на даче или за праздничным столом. Екатерина почему-то не хотела такого счастья. Она не вписывалась в компанию жизнерадостных друзей, которая собиралась ежегодно на день рождения Тани. Там всегда были хохочущие женщины с мужьями, болтающие о ценах, сериалах, политике, и холостые развязные мужчины в возрасте от восемнадцати до тридцати, которых Таня отчаянно пыталась свести со своей незамужней подругой. Поэтому теперь Екатерина не являлась даже на день рождения подруги, посылая ей по почте дорогие подарки.
Таню нельзя было осудить, но ее стилю жизни Екатерина предпочитала одиночество.
У самой Екатерины не было ни друзей, ни семьи, ни дальних родственников. Никого. Никого, кроме знакомых на два дня, льстецов и поклонников, временных и постоянных, которые воображали, что любят, ценят и уважают ее, ничего о ней не зная.
Одиночество давно уже не давило на нее. Оно превратилось постепенно в неприятную, но привычную часть жизни, такую же, какой бывает для кого-то необходимость вставать рано утром каждый день или выполнять нелюбимую работу. Екатерина обнаружила, что и в одиночестве можно неплохо жить, создавая для себя подобие спокойного счастья. Всегда было время разобраться в себе, понять свои потаенные желания. И делать для себя можно было очень многое… Но сейчас одиночество с его сонным эгоистичным покоем действовало угнетающе. Принимая его, Екатерина тайно признавалась себе, что это не счастье, а лишь бледная призрак его.
Она вышла на балкон и взглянула на вечернее светлое небо. Сегодняшний счастливый день, встреча с братьями Алистер, их дружелюбие и очарование. Теплые глаза Томаса, добрые, жизнерадостные, с затаенной в глубине вечной печалью…
По-весеннему яркое небо, исчерканное на севере размытыми нитями высоких перистых облаков, перерезала в высоте тонкая, ослепительно белая линия выхлопов самолета. Солнце, кутаясь в пушистые оборки облачного гиганта на западе, разбрасывало над городом последние широкие лучи цвета розового жемчуга.
Екатерина вспомнила свое детство, когда летними вечерами они гуляли с Таней по родному, но нелюбимому городу. Тогда Катя мечтала, чтобы все называли ее только полным именем. Теперь никто, даже она сама, не называл ее просто Катей. Этого теплого дружеского обращения ей не хватало. Катя…этим именем называли ее все те, кто любил ее, все родные и дорогие, которые теперь остались только в воспоминаниях.
Родители, погибшие два года назад во время терракта в Москве. Старший брат, утонувший в одном из озер под Калугой чуть позже. Она была совсем одна.
В сумерках привычно мерцал монитор, как было каждый вечер. Опять бесконечные деловые сообщения от издателей, критические отзывы коллег-литераторов, восторженные письма поклонников и рассылки… Никто из этих людей, которые пишут на ее адрес и надеются получить ответ, не знает, что она одна. Никто в целом громадном мире не знает, что она так долго живет в Лондоне, только чтобы не возвращаться домой, в Россию, где пустой дом, построенный отцом, где все напоминает о тех, которые ушли. Она не возвращалась домой, слишком больно и грустно было слышать не утихшее еще эхо их шагов и знать, что нельзя больше по-детски не верить в их смерть. В этом любимом доме она жила когда-то светлой ясной радостью, теперь страшно было вернуться и увидеть свое одиночество в его стенах.
Снова чистый лист и мерное клацание холодными пальцами по сухим клавишам. Только сейчас можно быть откровенной с собой. Бумага все выдержит. Боль, одиночество, тоска. Весь мир прочтет это и припишет это ее таланту, никто даже не догадается, что это было ее настоящее одиночество и ее печаль…
В восемь часов утра город уже почти полностью проснулся и погрузился в свои дела. Ясное небо, чуть темное на юго-востоке, ласково наблюдало за суетливой жизнью людей. Занавески на окне колыхались от дыхания бродящего по улице ветерка. Где-то в соседнем доме громко хлопнула дверь, что-то разбилось с мелодичным звоном.
Екатерина проснулась и сквозь полуопущенные ресницы оглядела комнату. Она поднялась с клавиатуры, пытаясь вспомнить, в котором часу заснула. Завершенная за прошедшую ночь глава новой повести при повторном прочтении показалась ей вполне сносной. Удалив несколько слишком сентиментальных на ее взгляд предложений, Екатерина сохранила написанное и с удовольствием вспомнила о сегодняшнем свободном дне, который можно было провести в свое удовольствие где-нибудь за пределами Лондона.
Третьего июля погода была замечательная. Необыкновенно яркое солнце быстро высушило темный после утреннего дождя город. Но весь день ребята из «Альянса» провели в работе над новым альбомом. Барабанщик Фрэнк то и дело картинно вздыхал, глядя в окно, и предлагал собраться в другой день, пока Том не велел ему заткнуться. Марти, второй гитарист в группе, тоже явно не мог смириться с необходимостью оставаться в такой чудесный день в помещении, и советовал «побыстрее все закончить и разойтись», но на него не обращали должного внимания. Постепенно все занялись делом. К вечеру все стали нервные, но довольные результатами своих трудов. В девять часов группа отправилось на выступление в один из элитных лондонских клубов.
Относительно удачный день, неплохое настроение, полутемный зал в свете прожекторов и гитара в руках… Что еще для счастья надо?
Том с интересом разглядывал толпу танцующих, ища взглядом кого-нибудь из знакомых. В полумраке за одним из столиков у сцены он заметил одинокую женскую фигуру. Блуждающие по залу прожекторы на миг выхватили из темноты спокойное, озаренное мягкой улыбкой лицо Екатерины Ивановой. Она сидела, повернувшись к сцене боком, и легко постукивала пальцами левой руки по полированной поверхности стола в такт мелодии.
- Здесь Екатерина, - сообщил брату Джефф за кулисами.
- Да, я уже ее видел. Пойдем поздороваемся?
- Отличное место, - подошел к ним Марти. – Предлагаю провести здесь вечерок.
-Да, пожалуй. Только домой забежать надо ненадолго. Встречаемся у входа в десять, - Фрэнк повернулся, чтобы уйти.
- Только не опаздывайте, мы вас кое с кем познакомим… - загадочно подмигнул Джефф.
После целого дня неспешных прогулок по маленьким магазинчикам, длинным пустым песчаным пляжам и тихим бухточкам в окрестностях прибрежного городка Борнмута, располагавшегося в нескольких часах езды на поезде к юго-западу от Лондона, Екатерина вернулась в город. Часы, проведенные в одном из любимых уголков мира наедине с собой, были особенно ценны для нее. Вечер в пустом доме был не самым лучшим завершением такого дня, поэтому, переодевшись, Екатерина отправилась в престижный клуб, где увидела великолепное живое выступление «Альянса».
В подобных заведениях она появлялась изредка, чтобы отдохнуть от домашней обстановки и понаблюдать за людьми. Потягивая легкий коктейль, она иногда смеривала тяжелым взглядом подвыпивших завсегдатаев клуба, желающих составить ей компанию. В этот вечер попадались понятливые и почти трезвые. Хорошо одетые девушки за соседним столиком, вероятно, узнали ее и оживленно переговаривались, часто поворачиваясь в ее сторону.
- Добрый вечер! – раздался сзади голос Тома Алистера.
- Здравствуйте! – ответила Екатерина, вставая. – Неожиданная встреча… Очень приятно познакомиться, - обратилась она к Марти и Фрэнку. – Я с вами уже знакома заочно, думаю, мое имя вы тоже знаете. Садитесь, пожалуйста.
- Вы часто тут бываете? – поинтересовался Фрэнк.
- Нет, не очень, ночные клубы – это немного не моя стихия, но иногда захожу.… Сегодня зашла, как видите, очень удачно. Попала на ваше выступление. Как всегда, отлично.
- Спасибо. А можно у вас спросить… - серьезно начал Марти, - знаете, я очень люблю творчество Л. Н. Толстого… мне кажется, вы иногда развиваете его идеи в своих произведениях?
- Разумеется, я делаю реминисценции. Хотя, надо сказать, иногда это получается интуитивно. Я не хочу, чтобы меня обвинили в плагиате, просто Толстой в своем творчестве сказал столько, что в литературе не так уж много важных тем, которые не были им затронуты, никто не может запретить нам искать решение тех же проблем, с его мнением можно соглашаться или нет.
- Да, вы правы. К тому же у вас весьма оригинальное прочтение его идей. Я читал некоторые ваши литературоведческие работы.
- Мне не стоило разрешать публиковать их. Серьезных работ о творчестве Толстого у меня нет, только общие замечания. Я занималась подробным исследованием только позднего творчества… но работа еще не закончена. Если вам интересно, я вам пришлю некоторые мои идеи по поводу «Воскресения». Может быть, добавите что-нибудь.
- Да, буду очень благодарен. Может быть, расскажете основное сейчас?
- Нет, лучше не стоит. Я сегодня не очень настроена говорить о работе. К тому же, все остальные, кажется, сейчас заснут…
- Действительно, Марти, не приставай к человеку, - заткнул друга Джефф. – Это, конечно, интересно, но, я больше, чем уверен, что ты, если тебя сейчас не остановить, минут через десять заговоришь исключительно заумными терминами. А от них иногда надо отдыхать даже Екатерине.
- Да, лучше посоветуйте мне, где провести отпуск, - предложил Фрэнк.
- Какой отпуск? Мы даже еще не начинали серьезно работать, - усмехнулся Том.
Вечер прошел чудесно. Екатерина вернулась домой в первом часу ночи, наговорившись с новообретенными товарищами. Поразительное жизнелюбие их было заразительно. До трех часов ночи еще одна глава новой повести была закончена.
Засыпая, Екатерина слышала тяжелые удары нелюбимых часов в гостиной. Пустой дом куда-то отодвинулся, а вместе с ним и одиночество, и страшное сознание того, что никого не осталось больше из тех, кто любил и понимал ее. Сонные мысли сплетались в милый, хаотичный, полудетский бред. И почему-то казалось, что что-то еще недосказано, но приятная усталость обволакивала весь мир.
Во сне она видела что-то теплое, неизмеримо грустное, сокровенное и нужное душе. Манящим светом сияло это неведомое существо, но как только оно оказалось так близко, что до света можно было дотронуться, неведомое погасло.
Екатерина проснулась. Над городом расплескался в высоком небе рассвет в растрепанных рваных облаках. Завернувшись в теплое одеяло, она заснула снова. Сокровенное, грустное, нужное больше не возвращалось, но присутствие его озаряло мягкую темноту сна дивным изменчивым светом.
Глава ll
Холодные капли дождя постукивали в оконное стекло. Унылая полутьма заполнила небольшую комнату и выползла в коридор. Тоненькие ручейки воды, сливаясь и перегоняя друг друга, быстро ползли по наружному карнизу и падали куда-то вниз. В пустых комнатах дома беззвучно бродил прохладный воздух.
Скучный вечер седьмого июля. Том слушал хаотичную музыку дождевых капель. Покой блуждающих пасмурных сумерек, тоскливый длинный летний дождь. Хорошая погода в Лондоне на все лето – это фантастика, поэтому приходилось привыкать к особенностям климата Туманного Альбиона.
Телефонный звонок резко оборвал странную гармонию пустого дома. На противоположном конце провода послышалась громкая музыка и веселые голоса.
- Привет, - негромко ответил Том на приветствие брата.
- Приходи ко мне, тут у нас весело…
- Слышу. Только не сегодня…
- Хочешь скучать дома весь вечер?
- Нет, просто сегодня у меня нет настроения веселиться.
- И это я слышу от своего брата, который не пропускает ни одной вечеринки? Ты точно не заболел?
- Нет. Сегодня мне хочется побыть дома, – и Том положил трубку.
Его блуждающий взгляд остановился на фотографии Джулии.
Это была молодая привлекательная женщина, красивая какой-то особой вызывающей порочной красотой. Том думал, что любил ее, хотя тайно признавался себе, что любить ее невозможно. То, что они называли любовью было, на самом деле, радостью обладания, ему нравилось чувствовать себя хозяином этой красивой гордой самки, а для нее отрадой был богатый любовник. Для Джулии красота была таким же средством достижения цели, как актерские уловки, а целью ее существования была роскошная жизнь. Том сначала поверил, что она действительно любит в нем человека, но очень скоро обнаружилась показная сущность их отношений. Ложь подруги перестала быть убедительной, настойчивые требования денег стали раздражать.
Неровные обрывки фотографии упали на пол. Джулия была тем воспоминанием, которое хотелось бесследно уничтожить. Ложь, глупость, показное счастье… Лучше одиночество.
Дождь падал откуда-то сверху, не становился сильнее и не редел.
Том знал, что он не один. В его жизни были верные друзья, замечательный брат, чудесная сестра, понимающая мать… Но они тоже часто не понимали его. Никто из них.
Сияние монитора в смутных вечерних тенях резало глаза. Екатерина мысленно поблагодарила того, кто так упорно звонил ей сейчас, и, радуясь возможности отдохнуть от компьютера, взяла трубку.
- Здравствуйте, Екатерина, - робко произнес смутно знакомый голос на другом конце провода.
- Томас? Добрый вечер.
- Я не отвлекаю вас?
- Нет, не беспокойтесь. Вы звоните по какому-нибудь делу?
- Нет…просто поговорить. Честно говоря, некому было больше
позвонить.
- Понимаю. Спасибо за доверие. Кстати, хорошо, что вы звоните не по делу. Я очень устала сегодня от деловых разговоров. Простите, что жалуюсь, я не люблю это делать, но иногда не могу удержаться.
- Зачем ограничивать себя еще и в этом?
- Это неприятно собеседнику…
- Не всегда. Жалоба – это тоже форма выражения доверия. Вряд ли вы будете рассказывать о своих неприятностях человеку, если не уверены, что он вас поймет.
- Да, вы правы. И, кажется, вы действительно меня понимаете. Но все-таки я больше жаловаться не буду. Теперь ваша очередь.
- Даже не знаю, - протянул Том. – У меня сегодня не очень хорошее настроение… никуда не хочется, даже на вечеринку, хотя Джефф меня приглашал.
- Бывает. Мне почему-то всегда казалось, что вы немного спокойнее своего брата, в вас больше тихого, домашнего, хотя вы и делаете вид, что это не так. Не спрашивайте почему, я не смогу объяснить.
- Странно, но вы угадали. Просто я не очень люблю бывать в одиночестве.
- Одиночество – это не страшно. Ведь человек рождается и умирает в нем. Человек уникален, никто не может понять его до конца просто потому, что нет другого такого же, кто был бы в идентичных условиях. Близкие духовно люди могут понять, но лишь отчасти. Так что одиночество – это естественное состояние каждого, правда, не все его признают.
Их странный, откровенный разговор затянулся до половины двенадцатого ночи. Они говорили о многом, но говорили о себе, за каждым словом видели они состояние души собеседника. Какое-то странное понимание установилось между ними за эти несколько часов телефонного разговора.
Том положил трубку и прислушался. С неба кто-то все также поливал продрогшую землю тяжелыми потоками холодной воды. В доме бродил прохладный воздух из открытого в спальне окна и шевелил обрывками фотографии на полу. Огромное болезненное солнце мокрого фонаря растекалось неровными лучами в тонких ручейках на стекле. В комнате было светло, гонялись друг за другом увертливые тени. И новое неземное тепло было в этих быстрых тенях, в дрожащем свете уличного фонаря и в мягком усталом голосе, еще живом в памяти.
Эти вечера повторялись каждый день. На улице часто шел дождь, а иногда небо только обиженно хмурилось, дикий ветер гонял пыль по чистым тротуарам, испуганные чем-то прохожие неуклюже бежали по темному асфальту. Теплый голос неспешно произносил что-то, но за каждым ее словом была она сама, усталая, печальная, сильная какой-то неженской силой. И хотелось жалеть ее, стирать с лица ее слезы, которых не было в ее глазах.
Она была другом, она понимала даже вздохи и молчание. Неизвестно откуда, но она знала, о чем и когда ему не хочется говорить. Эти вечера стали жизненной потребностью для него, и он научился жить с затаенным в душе глухим ожиданием их.
Екатерина стала другом всей их группы. Ее приглашали на закрытые вечеринки только для круга близких друзей, на выступления, хотя она нечасто могла принять приглашения. Но о вечерних телефонных разговорах с ней Том не рассказывал даже брату.
Вечером второго августа над городом бушевала гроза. Она выросла внезапно в грозном жестоком величии, наводящей ужас неземной красоте и капризно властвовала четвертый час. Ветер протяжно и старательно выводил монотонную, яростную песню, перебиваемую изредка громовыми раскатами. По стеклу хлестали широкие ленты воды.
- Через неделю выходит новый альбом, - печально сказал Том.
- Вы разве не рады этому? – спросила Екатерина, чувствуя в его голосе тревогу.
- Рад, - он блекло вымученно улыбнулся. – Только, знаете, это ведь значит снова вернуться в постоянные разъезды, репетиции, выступления, интервью…полдня в одной стране, восемь часов в другой…выматывает…
- Мне казалось, вам такая жизнь нравится. Тем более, за столько лет вы наверняка привыкли.
- Нравится. Просто я уже обленился здесь. И привык к жизни в Лондоне, - он явно что-то не договаривал.
- Да, это чудесный город. Некоторым здесь тяжело, а мне нравится.
- За эти месяцы я очень привязался к Лондону, его жаль оставлять.
- Но придется. Это всего лишь привязанность, с ней не так уж и сложно сладить. Вы выбрали себе такую работу по доброй воле и любите ее.
- Да. Это моя жизнь, я люблю ее ритм. Другого мне не нужно. Но иногда хочется, знаете, что-то изменить…
- Понимаю. Но по одной лишь прихоти нельзя менять целую привычную жизнь, если нет особых обстоятельств. Простите, но уже поздно. Мне нужно завтра рано вставать. Спокойной ночи, Томас.
- Спокойной ночи…- ответил Том и положил трубку.
Еще не было одиннадцати. Гроза не ослабевала.
Том снова взял телефон и набрал номер брата.
- Привет, - услышал он голос Джеффа. – Погода сегодня…
- Замечательная. Люблю грозы…
- А мне не очень нравится, дома приходится сидеть одному и даже в гости по такой погоде никто не придет. Скучно.
- Давай я к тебе приду. Вместе будем скучать, а может даже найдем, чем заняться.
- Давай. Посочиняем чего-нибудь новенького. Лишних мелодий не бывает…где-нибудь пригодится.
- Хорошая идея. Уже выхожу.
Отыскав в коридоре зонт, Том вышел в темный бурный грозовой хаос.
- Неплохо. Повтори, - Джефф заставил брата еще раз сыграть только что придуманную мелодию. – Оригинально…
- Да, мне тоже нравится…потом задействуем где-нибудь, - с тяжелым вздохом откликнулся Том.
- Что-то с тобой сегодня не то происходит. В чем дело?
- У тебя галлюцинации, я всегда такой.
- Нет, я же вижу… ты какой-то странный. Не то грустный, не то радостный. Что-нибудь случилось?
- Нет. Просто альбом скоро выйдет, а я чего-то так не хочу никуда уезжать. Слишком ленивый стал, отвык от жизни в разъездах.
- Ну, привыкнешь опять. Нашел проблему. Все нормально будет, отметим, потом поедем, куда скажут. Кстати, надо позвать всех на предстоящую гулянку. И Екатерину тоже… Знаешь, ты только ей не рассказывай, я сначала думал, она молодая заносчивая девчонка и только делает вид, что думает о чем-то настоящем. А она прекрасная девушка, в меру серьезная…
Том посмотрел в окно каким-то мечтательным, влажным взглядом.
- Мне жаль ее. Ей трудно очень, но она нечеловечески сильная. Она понимает все, я, честно говоря, поражаюсь, как можно так знать жизнь в двадцать один год. И не бояться говорить правду.
- Ты говоришь так, словно хорошо ее знаешь…
- Я ее очень хорошо знаю. Хотя мало знаю о ней. Она дивная… Я люблю ее.
- Ты ее…что? – переспросил Джефф.
- Я ее люблю. Странно, я почему-то боялся признаться себе в этом.
- Братишка, ты в своем уме? Кажется, сегодня мы еще не пили?
- Я серьезно. Сначала это было странно. Она мне снится, ее образ преследует меня, я жду каждой встречи. Мне радостно слышать ее голос. Когда она ласково смотрит своими мягкими глазами… для меня счастья другого нет. Я вчера вечером увидел ее там, в ресторане. Она красиво сидела, опираясь на левый локоть и придвинувшись к спинке стула. Я посмотрел ей в глаза и понял, что люблю ее.
- Похоже, правда. Во всяком случае, говоришь ты, как безнадежно влюбленный. Но ты же понимаешь, что это значит? Ты или разлюбишь ее, или будет очень больно… надежды на то, что из этой твоей любви получится что-нибудь хорошее, практически нет.
- Да мне наплевать, я все равно ее люблю.
- На здоровье. На расстоянии люби, тебе никто не запрещает. Только всю жизнь мучить себя, вздыхать и мечтать, что она тоже внезапно ответит взаимностью – это просто глупо. Она, конечно, замечательная, красивая, молодая.… Только зовут ее Екатерина Иванова, если помнишь, и знает ее весь мир, к тому же денег у нее побольше, чем у нас с тобой.… А мы с тобой кто? Она и так портит свою безукоризненную репутацию дружбой с нами. Да, нас многие любят и знают, только, если говорить до конца откровенно, известность наша во многом скандальная, и далеко не все нас любят. Думаешь, у Екатерины мало поклонников твоего положения и даже нашего круга? Я думаю, ты не первый, кто ей в любви признается…
- Я знаю. Все знаю, - грустно отозвался Том, вцепившись в подлокотники кресла татуированными пальцами и пытаясь выглядеть спокойным. – Но я ее люблю. И мне не нужна эта жизнь без нее, сколько бы ее там не осталось. Даже эти уже прожитые двадцать шесть лет не нужны, если я не смогу слышать ее голос, видеть ее каждый день и знать, что она рядом. Я ведь искал такого человека всю эту поганую жизнь. Везде, по всему миру, заглядывал в глаза прохожим, я знал, я надеялся, что такой человек родился на свете. И теперь я нашел ее. Нашел не для того, чтобы потерять вот так. Из-за чего, черт возьми? Из-за показной жизни, из-за репутации, из-за страха перед отбросами этого гадкого мира, газетными крысами и сплетниками в бриллиантах. Не буду я свою любовь приносить в жертву показухе. Я люблю ее.
- Ну, тогда скажи ей об этом. А дальше посмотрим, что будет. Вряд ли она ответит взаимностью, но, может, хотя бы отнесется с пониманием. Пригласи ее на ужин к себе. Только быстрее решай свои проблемы, осталась последняя свободная неделя.
- Только одно.… У меня дома творится такое, что туда даже ты откажешься зайти. Понятие уборка не существует для меня последние два месяца. Но надо, все-таки, вернуть дому человеческое состояние. Займешься этим?
- Кто? Я?! Уборкой?! Ни за что!
- Да, придется тебе. Больше я никому не доверяю. Организуй все, пригласи какую-нибудь фирму по уборке офисов и частных домов. Завтра у меня кое-какие дела в городе, чтобы к моему возвращению все было готово.
- Нет.
- Да, - спокойно произнес Том и твердым взглядом посмотрел в глаза брату. – Я в тебя верю, у меня же на редкость послушный младший брат
- Ну, хорошо, я все сделаю. Только это в последний раз тебе удалось меня уговорить…
- Тогда я пойду, хочется выспаться, - Том попрощался с братом и вышел под шумные потоки воды.
Холодный ливень темными слезами повисал на одежде, падал на слякотную землю и покрытый водой асфальт. Длинные ослепительные нити разрывали темную громаду неба на неровные куски. Что-то драгоценное, летнее, теплое было в этом диком хаосе.
Через несколько минут Том открыл дверь своего дома. Это был уже не простой беспорядок, а хаос, ставший сутью и естественным состоянием каждого квадратного сантиметра на двух этажах. В редких вспышках молний оживал мрачноватый уют дома.
Утром в девятом часу Екатерину разбудил телефонный звонок. Ругаясь про себя, она выслушала заученные извинения и обещания перезвонить, как только будет известно точно время встречи. Чертыхаясь, Екатерина положила трубку и снова завернулась в одеяло.
Прежде, чем ей удалось крепко заснуть, телефон снова разразился противными пронзительными звуками.
- Алло… - сонно протянула она в трубку, садясь в кровати. В ее послышались безобидные полусонные интонации. – Томас? – удивилась она.
- Доброе утро. Простите за ранний звонок.
- Ничего страшного. Меня уже разбудили. Хотела еще немного поваляться, как раз день освободился. Но все равно уже пора вставать. Вы рано встаете по утрам?
- Иногда утром я только засыпаю.
- Да, я тоже иногда. Когда по ночам работаю.
- А вы заняты сегодня вечером?
- Вроде бы, нет. Буду как всегда скучать дома.
- Могу вам предложить поскучать вместе. Джефф сегодня уйдет на вечеринку с девушкой, я им только мешать буду. Может, поужинаем вместе?
- Давайте, а где?
- У меня дома.
- Хорошо, мне не придется ужинать одной.
- Приходите к шести, - он назвал адрес.
- Обязательно. Спасибо. До встречи, - Екатерина положила трубку и вышла на балкон.
После грозы небо расчистилось, в полупрозрачной синеве высоко висели несколько облаков, молчаливый недвижный воздух, напитанный свежестью, через открытое окно вливался в дом, солнце заливало город бледным мягким светом. Что-то новое в душе Екатерины появилось, выросло и засияло, как это бледное ненавязчивое солнце, нечто столь же сильное, незаметное, но незаменимое…
В шестом часу компьютер уже стал противен глазам. Напомнив себе о предстоящем ужине, Екатерина оторвалась от работы и выключила монитор. Распахнув дверцы гардероба, она вытащила первое попавшееся платье, короткое из серебристо-серого тонкого льна, перехваченное на талии широким поясом.
- Простенько и со вкусом, не слишком вычурно. Как раз то, что надо… - мысленно отметила Екатерина, залпом допивая кофе.
- Странно, - подумал Том, пристально изучая свое отражение в зеркале. Сквозь белые рукава рубашки просвечивали цветные татуировки. – Кому сказать, не поверят, что я могу по доброй воле так выглядеть…
Он спустился в гостиную, мысленно благодаря брата, под руководством которого за несколько часов в доме навели относительный порядок. Получилось нечто, отдаленно похожее на жилище чистоплотного человека. Ровно в шесть раздался звонок в дверь. Том кинулся открывать.
На пороге стояла Екатерина в строгом коротком платье облачно-серого оттенка и удивленно разглядывала хозяина дома в белой рубашке.
- Добрый вечер, - улыбнулась она.
- Здравствуйте. Проходите.
- Томас, я что-то перепутала? Простите, я не думала, что это официальный ужин, я бы оделась по-другому.
- Нет, все в порядке. Вы выглядите просто великолепно…
- Вы несколько перестарались. Хотя вам идет деловой стиль…
- Спасибо, - смущенно отозвался Том.
Екатерина с любопытством оглядывала гостиную. Высокий потолок, светло-зеленые обои с незатейливым орнаментом, несколько летних пейзажей на стенах, кресла и диван на светлом ковре перед огромным плоским телевизором.
- Присаживайтесь, будьте, как дома, - гостеприимно сказал Том. – Можно я вас ненадолго покину? Надо следить за ужином.
- Ужин – это святое… - усмехнулась Екатерина. – Идите, он требует больше внимания, чем я. Заскучать я не успею.
Том выскользнул из гостиной и кинулся на кухню, откуда доносились аппетитные ароматы.
После сытного ужина и двух чашек чая с великолепным яблочным пирогом Екатерина почти полностью отдалась живому теплому уюту просторного дома. Ей было не важно, сколько времени, уходить отсюда ей не хотелось.
Они сидели в библиотеке перед электрическим камином и вели теплую несвязную антилогичную беседу. Том любовался теплой улыбкой своей собеседницы и отвечал на ее вопросы, не совсем понимая, о чем речь. Екатерина чувствовала, как живое тепло переполняет ее, доставляя ни с чем несравнимое удовольствие, приятная усталость овладевает разумом, и ей отчаянно хотелось промурчать что-нибудь невразумительное вместо слов.
- Знаете, я ведь очень люблю инструментальную музыку, без слов… - произнесла она, лениво оглядывая полутемную библиотеку.
- Мне она тоже нравится, - Том несколько оживился и перестал отвечать автоматически. – Это музыка для размышлений… Я иногда придумываю такие мелодии, слова только портят их.
- Сыграйте что-нибудь… - предложила Екатерина
- Пойдемте, я гитару найду, - Том нехотя поднялся и побрел на второй этаж.
Полусонная рассеянность покинула Екатерину, едва она переступила порог просторной мрачной комнаты. Здесь был синтезатор, множество гитар, ударная установка и другая неизвестная аппаратура. Вся эта система, соединенная густой паутиной проводов, выглядело более чем внушительно.
- Здорово, - Екатерина в восхищении разглядывала синтезатор. – У вас тут целая домашняя студия. А я никогда не умела ни на чем играть… Но всегда хотела научиться. И всегда хотела купить себе синтезатор. Раньше не хватало денег, теперь денег достаточно, только он мне не очень нужен. Всегда хочу чего-то, потом спрашиваю «зачем?» и желание пропадает. Вы мне хотели сыграть…
Том взял гитару светлого дерева и сел на невысокий стул. Простая душевная мелодия задрожала в темном воздухе комнаты, приподнимая прозрачную завесу сущего и открывая вечность.
- Дивная музыка… - тихо сказала Екатерина, когда мелодия оборвалась.
- Может, сыграете что-нибудь? На синтезаторе, если хотите.
- Я не умею. Лучше вы. Что-нибудь из нового…
- Только после выхода альбома, - улыбнулся Том. – А то вдруг вы скопируете мелодию и продадите ее кому-нибудь?
- Ах, да, это ведь коммерческая тайна.
- А я никогда не слышал, как вы поете.
- Это можно, - согласилась Екатерина. – Только предупреждаю, по моим ушам пробежались все медведи мира, потом остановились и тщательно потоптались. Но сегодня мне что-то петь хочется.… А что спеть?
- Что хотите.
- Я очень люблю одну песню, правда, она по-русски. Но я ее даже сыграть могу, - она подошла к синтезатору.
Зазвучали нетвердые звуки незатейливой мелодии. Екатерина сосредоточенно следила за своими руками, пытаясь не запутаться в клавишах. Ее коротковатые гибкие пальцы неторопливо двигались по клавиатуре.
Она запела. Ее голос можно было даже назвать приятным, хотя слышно было, что над ним никогда не работали. Он становился временами пронзительным, иногда резко опускался, но его еще возможно было поставить.
- Вы зря на себя наговариваете, - сказал Том, когда Екатерина перестала петь и в последний раз коснулась дрожащими пальцами клавиш. – Голос у вас не плохой, если его развивать, он станет великолепным.
- Я не буду этим заниматься. Я больше люблю слушать, как поют те, кто умеет петь. А с музыкой у меня всегда были сложные отношения. Когда-то очень давно я мечтала научиться петь так, чтобы мне дали сольную партию. Не получилось, хотя я много лет пыталась. После я хотела научиться играть на гитаре, но мне сказали, что у меня неправильные пальцы. С тех пор я больше никогда не пробовала учиться чему-нибудь, связанному с музыкой, - в глазах ее появилась грусть. Она была словно в обиде на себя за свою неспособность исполнить собственные мечты. Она печально улыбнулась.
- Это глупо…кому угодно можно при желании научиться играть на гитаре.
- Да, наверное. Только теперь у меня пропало желание. Нельзя уметь все. Должна же я хоть в чем-то вам завидовать.
- Зачем завидовать? Зависть – ужасное чувство.
- Не всегда. Есть такая с зависть, с помощью которой человек познает свое несовершенство. Я знаю, что многого не знаю, еще больше не умею и завидую людям, которые знают и умеют недоступное мне. Таким образом, уважение к людям во мне растет, и я могу сдерживать свое самолюбие. Понимаете, мне просто необходимо кому-то завидовать, чтобы не быть высокомерной. Хотя, меня многие и без того считают надменной.
Том молчал. Он чувствовал ее правоту.
- Хотя… - продолжили Екатерина после недолгой паузы, - это будет непростительная страшная ложь, если я стану утверждать, что завидую только вашим талантам. Вам во многом можно позавидовать.
- В чем же, например?
- Вы достигли той степени свободы, что вам почти не приходиться принуждать себя делать что-то.
- А разве вы не всегда поступаете, как вам хочется? В этом мире свободу дают деньги, а у вас их достаточно.
- Деньги дают только внешнюю и относительную свободу. Они забирают гораздо больше. Некоторые становятся их рабами. Но сейчас не об этом… Видите ли, я всю жизнь очень редко делаю то, что действительно хочу. С детства у меня была роль примерной девочки, умной, послушной… это было легко играть, за удачное исполнение награждали. Потом это стало ролью солидной взрослой девушки. У меня был статус взрослого серьезного человека. Я была серьезней своих сверстников, я даже выглядела намного старше своих лет. Меня не все любили, некоторые ненавидели, некоторые бессознательно пытались уничтожить меня, интуитивно чувствуя во мне того, кто может стать страшным сильным врагом. Но уважали меня все. И те, кто был намного старше, принимали меня, как равную. Так было всю жизнь. Я не была ни к кому снисходительной, не была высокомерной, но все чаще люди сами стали признавать мое превосходство над собой. А у меня всегда был статус солидной, уважаемой, законопослушной леди.… Теперь этот статус просто стал моим образом жизни. Другой меня никто не знает, а другая я и не нужна. Не могу сказать, что эта жизнь меня раздражает, это не так. Но иногда мне хочется вырваться за эти рамки, сделать то, что действительно хочется, даже если желание безумно… например, послать многоэтажным русским матом через назойливых журналистов… или от души нецензурно выразиться по поводу некоторых критиков, которые читают в моих произведениях что-то очень свое и очень бессмысленно мудреное… или прийти в старых джинсах и собственноручно вязаной кофте на какой-нибудь банкет…
- А почему бы и нет? Зачем отказывать себе в удовольствии?
- Нет. Скандальная известность – это страшно. Этот статус, если я сломаю его, я сломаю свою жизнь. Это вам позволительно появляться где угодно в каком угодно виде, говорить и делать все, что в голову взбредет. Это, кстати, и есть ваш статус. Если завтра вы откроете для себя в жизни новые истины, захотите измениться, попробуйте стать другим. Вас объявят сумасшедшим, никто просто уже не примет вас всерьез, все, что вы попытаетесь сделать, будет безрезультатно. Но пока вы такой, к какому все привыкли, жизнь ваша прекрасна и вы можете делать все, что вам угодно. А я уже не могу. Никто никогда не узнает меня настоящую, все будут знать только мой статус.
Она говорила искренне, спокойно, иногда усмехаясь. Это была правда, в которую можно не верить, но от этого она не изменится. Том знал эту правду, но сказать о ней так открыто не мог. Его статус не позволял говорить так серьезно. Часто он пытался быть откровенным без глупого пафоса, без излишнего цинизма, но его странное поведение принимали за очередную шутку.
- Мы слишком скрытные, слишком предсказуемые, чтобы быть собой до конца и делать что-то, нарушающее статус, - произнес он. – Но когда-нибудь надо сломать его…
- Но тогда этот мир в ответ сломает тебя, - Екатерина резко изменила тон обращения, так что явственно почувствовался переход на «ты». В полуосвещенное комнате ее сверкающий взгляд с жалостью и неясным сочувствием был устремлен на Тома. Она смотрела ему в глаза прямо, словно надеясь увидеть ответ. – Люди панически боятся перемен. Весь мир. К каждой перемене они тщательно готовятся, стараясь, чтобы она как можно меньше потревожила их равновесие. Когда меняется привычное, они из страха уничтожают даже любимое, чтобы не произошло дальнейших перемен, еще более жутких. Они привыкли к тебе как к сумасшедшему, безкомплексному Тому Алистеру, от которого можно ожидать всего, кроме того, что называется нормальным поведением. К тебе привыкли, тебя такого полюбили и приняли. И им глубоко наплевать, какой ты образованный и мыслящий человек, что ты думаешь о жизни и какими методами пытаешься ее постичь. Они никогда не узнают и не захотят узнать, какой ты на самом деле, что ты чувствуешь, какие есть в тебе пороки и добродетели. И со мной та же история. Привычное людям намного дороже настоящего. Но у нас с тобой есть громадное преимущество перед другими, загнанными в рамки статуса. Мы можем без вреда для себя ломать все рамки и представления о нас в творчестве. Ты пишешь тексты песен с таким глубоким смыслом, что мало кто поверит, что это ты настоящий. Это припишут твоему таланту…
- А еще можно быть собой до конца с человеком, который тебя понимает…
- Да. Мы можем быть настоящими друг с другом.
- Мы очень похожие с тобой. И слишком разные. Почему ты мне все это рассказала? – Том смотрел в ее теплые, блестящие глаза с широкими бездонными зрачками и едва верил, что может так любить это близкое дивное существо.
- Не знаю. Просто я тебе доверяю. Мы действительно очень похожие. Не знаю даже, чего больше – сходств или различий. – она видела в полумраке его бледное лицо с грустными глазами. Впервые за несколько лет она говорила то, что думая, даже не задумываясь над корректными формулировками.
- Я знаю, ты никогда не говоришь людям, что ты о них действительно думаешь.… А мне может сказать? - спросил Том, подходя к ней ближе.
- Могу. Тебя понять невозможно, как невозможно до конца понять себя. Но я точно знаю, ты непрерывно ищешь чего-то, тебе чего-то вечно не хватает… Тебя никогда не покидает печаль, даже когда ты весел. И мне очень жаль тебя…
- А я просто люблю тебя, - перебил ее Том и подошел совсем близко.
Екатерина встала. Она была совсем рядом, живая, близкая. Она была с ним одного роста и в упор смотрела в его глаза каким-то сухим отчаянным взглядом.
Они стояли рядом в круге блеклого света и пытались найти в глазах, в дыхании, в глубине душ друг друга ответы на мучительные вопросы.
- Я люблю тебя, - тихо и нежно повторил Том. Дивное светлое чувство появилось в его глазах, почти осязаемое, ясное, святое.
- Взаимно. – только одно слово сорвалось с мягких губ Екатерины и упало куда-то в белесые омуты памяти, чтобы храниться сокровищем на дне души. Одно слово, сказанное теплым, дрожащим шепотом, чтобы услышали только две души, еще не осознанное ими, уже сломало все, что разделяло когда-то два существа. Больше не осталось ничего. Ни статусов, ни официальности, ни приличий, ни чужих, непонимающих людей. – Я люблю тебя.
- На один день? – улыбнувшись, спросил Том.
- На одну вечность.
Долгим поцелуем пили они по капле свою любовь, как человек, блуждавший по пустыне, пьет воду из озера в найденном оазисе, жадно и осторожно, все еще опасаясь, что это мираж.
- Только ты больше не приказывай себе не любить.
- Не буду. Теперь незачем. Тогда это была не любовь, я ведь не знала тебя. Теперь любовь осознанная, сильная, живая.
- Жаль, что я не знал тебя пять лет назад. Но я тебя искал и верил, что ты есть, что ты родилась. Сколько счастья мы потеряли, не зная друг друга, - шептал Том, не веря своему счастью. Она была здесь, очень близкая и далекая, любимая и непознанная, и она любила его со всей той нежной искренней ненасытной страстью, с которой можно любить свою жизнь за миг до гибели. Ее теплые глаза всего в нескольких миллиметрах, нежные податливые губы, волосы, цвета темного золота и тонкий аромат ее духов.
- Скажи мне это еще раз, - просила она. – Скажи…
- Я люблю тебя.
- Я верю тебе.
Внезапно что-то внизу шевельнулась. Екатерина почувствовала влажное прикосновение и резко шагнула назад. Из полумрака на нее смотрели умные шоколадные глаза, и раздавалось тихое поскуливание.
- Оскар?! Прости, я забыл тебя покормить. Идем… - Том вышел из комнаты.
- Я забыла, что у тебя есть собака, - Екатерина осторожно погладила пса.
При свете кухонной люстры Екатерина смогла получше разглядеть его. Оскар был молодым идеально сложенным пойнтером с короткой золотисто-рыжей шерсткой и умными глазами.
- А у меня никогда не было собаки, но мне всегда хотелось.
- Ты их любишь?
- Да. Во всяком случае, они часто лучше людей.… Из домашних животных я, пожалуй, собак люблю больше всего.
- Ты ему понравилась, - Том взглядом указал на Оскара, устроившегося у ее ног.
- Вы с ним сходитесь во вкусах, - она коснулась губ Тома легким поцелуем.
- Ты дивная.
- Это я уже усвоила. И что теперь? – серьезно спросила Екатерина, глаза ее не покидала печаль.
- Что?
- Что дальше? Ну, выяснили, что любим друг друга, и что?
- То есть, как что? Будем счастливы, - Том обнял ее за талию.
- Подожди, в каком смысле? – она резко сбросила с себя его руку и отодвинулась. - Если ты хочешь, чтобы я была твоей любовницей, то вынуждена тебя разочаровать, не выйдет, - в ее взгляде мелькнул страх загнанного существа. – Я люблю тебя, но я считаю, что женщина должна быть непорочной до свадьбы. Я когда-то очень давно дала себе обещание, что мужчин до замужества у меня не будет. Можешь списать это на мою странность, на религиозность, хотя это даже не вариант, на что угодно, в общем. Если я нарушу обещание себе, мне больше некому будет верить.
- Понятно. Тогда, - Том осторожно обнял ее. – Тогда давай поженимся. Выходи за меня?
- Не шути так.
- Я не шучу.
- Серьезно? Мне с трудом верится, что это ты мне говоришь. Я думала, ты из тех, кто утверждает, что не создан для брака и семьи?
- Нет. Я наоборот очень хочу семью, детей.
- И ты вот так отдашь мне свою свободу в двадцать шесть лет?
- А мне никто, кроме тебя, не нужен. Да ведь и ты меня под замок не посадишь?
- Конечно, нет. А мне терять нечего.
- Так ты согласна?
- Да. Надо же иногда делать то, что хочется, - Екатерина улыбнулась. – Только я не знаю, возможно ли это?
- А почему нет?
- Мы с тобой знакомы один месяц. За моей личной жизнью следит весь мир, а охотятся за новостями о ней журналисты как минимуму одиннадцати стран. За твоей – наверняка, больше…
- Из этих рамок никак не выйти?
- Да, чертов статус, будь он трижды проклят. Придумай что-нибудь, пожалуйста, что-нибудь… я уже не в состоянии сегодня что-нибудь планировать, - Екатерина отвернулась к окну и пристально посмотрела в густеющие сумерки.
- По сути все всегда видят только то, что им показывают. Если хочешь, давай просто будем как можно чаще появляться вместе на людях. Как только они догадаются, что мы встречаемся, можно будет объявить о своей свадьбе. Правда придется некоторое время разыгрывать из себя по-детски влюбленных… Постепенно все привыкнут видеть нас вместе.
- Сколько времени потребуется на эту комедию? – Екатерина обернулась, в глазах ее мелькнуло нетерпение.
- Если еще добавить легенду о давней тайной любви, можно сэкономить несколько месяцев…
- Сколько?
- Не больше года.
- Год?! – испуганно повторила Екатерина.
- Слишком долго?
- А ты выдержишь этот год? Я – навряд ли. Показные телячьи нежности – это невыносимо, тем более, когда речь идет о настоящем чувстве. Я не хочу рассказывать всему миру, как я тебя люблю, это только ты должен знать. Думаешь, можно жить целый год в этой лжи и фальши?
- Ты видишь другие варианты? Я тоже не хочу всего этого, не хочу еще год жить без тебя…
- Мы можем просто заявить о предстоящей свадьбе, пусть сами догадываются о причинах и предпосылках, если любовь как причина брака в их сознании не существует.
- Можно и так. Только это будет эффект разорвавшейся бомбы.
- Ну и что? Какие-нибудь сенсационные, скандальные факты они, в крайнем случае, выдумают. Ну, ладно, у нас еще есть время подумать, - Екатерина отвернулась от окна. На фоне темнеющего неба ее профиль казался выписанным тушью.
За окном в наступившей тишине загорались яркие кружева созвездий. Где-то совсем близко ветер шумно пересчитывал листву дерева, по асфальту быстро стучали каблуки, призрачные тени предметов в свете автомобильных фар расцветали и с беззвучным вздохом умирали.
- Поздно, - тихий голос Екатерины оттенял мягкое молчание сумерек, вплетаясь в него еще одним печальным звуком. – Мне пора…
- Я провожу тебя.
- Не стоит. Я живу недалеко.… Здесь так тихо по вечерам, я хочу одна гулять по этим молчаливым улицам. Есть над чем подумать.
- Ты несчастлива? – спросил Том, заглядывая в теплые печальные глаза. – Чего ты боишься?
- Мне в жизни можно бояться только себя. Я счастлива. Счастлива таким тихим, полноценным счастьем, которое не всем понятно.
- Я люблю тебя навсегда. Не думай ни о чем…
- Не умею не думать… к сожалению, хотя, может, и к счастью.
- Мы будем счастливы…
- Будем… может быть… когда-нибудь…Но я все равно люблю тебя. Все к черту, ведь мы уже есть.
«Знаешь, это странно. Почему-то я люблю тебя, хотя не знаю даже, когда родилась эта любовь, обладающая неведомым независимым разумом, мудрая, сильная, невыразимая…
О ней только молчанием можно сказать все.
Иногда лучше молчать. И просто знать, что ты есть, что ты чувствуешь мое присутствие, что ты ответишь, если я скажу что-то. Зачем слова? Чтобы лишний раз видеть, насколько мы похожие и какие разные. Главное уже сказано в беззвучном разговоре душ. И не нужно повторять эту истину.
Кому-то надо говорить что-то, а ты поймешь мое молчание. Я не хочу лгать, воображая, что могу передать чувство словом.
Об этой любви я не хочу говорить никому. Сокровенное делать доступным каждому…Я разучилась лгать. Давно.
Но, если по-другому не получится, я снова научусь лицемерить, с лучезарной улыбкой научусь говорить в тысячи камер пустые слова о своей любви. «Ко всему привыкает подлец-человек…» И я привыкну, просто чтобы потом можно было хранить молчание и любить.
Я знаю, ты можешь пожалеть потом, что женился на мне. Если ты откажешься, я не буду тебя судить, просто исчезну. Будет намного больнее, если ты пожалеешь о своем решении, когда наши жизни уже будут связаны.
Так что, подумай еще раз, пока не поздно ничего изменить.
Любовь несет в себе определенную долю эгоизма. Вот и позаботимся о собственном комфорте, а остальное – к черту (кстати, мое любимое ругательство)… До встречи»
Это письмо Том нашел в своем электронном ящике в четвертом часу ночи. Всего лишь строчки, начертанные бездушно-ровным шрифтом, в холодной компьютерной памяти. Но в них была странная любовь, возвышенно-жадная, словно последняя в жизни. Приговор себе и всему миру – цитата из Достоевского: «Ко всему привыкает подлец-человек…», живая боль, смирение, жалость. И почему-то в этом сумбуре все было молчаливо ясно, словно главное осталось в незримом молчании.
И Том любил ее странной нежной любовью, вырастающей из жалости. Любил ее опасения, ее искренность и отсутствие страха перед страшной правдой о жизни, ее любимое ругательство «к черту» и ее обещания себе, всю ее жизнь, движимую странной логикой души, которую разум называет безумием. Счастьем было смотреть в ее карие с легким оттенком зеленого глаза, слышать ее негромкий голос и чувствовать прикосновения ее мягких ладоней, и просто знать, что она жива, близкая, непостижимая, святая, милая…
Осторожные мазки рассвета проступили на светлеющей канве чистого неба. В пустом доме спал человек. Его строгое усталое лицо, озаренное утренним светом, хранило печать чего-то тихого, неземного, радостного, совершившегося в его душе. Он спал на диване в библиотеке, в длинных сумеречных тенях нового дня. На полу, охраняя сон хозяина, лежала, прикрыв умные шоколадные глаза, собака, верное животное изредка сочувственно взглядывало на спящего человека.
- Том?! – кто-то осторожно дотронулся до его плеча. – Ты жив?
- Естественно. А что, непохоже? – сонно ответил он, садясь на диване. – А ты, собственно, что тут делаешь? – растерянно моргая, он посмотрел на брата.
- Как видишь, пытаюсь привести тебя в бодрое состояние. А ты вообще даже не догадываешься, который час? Или только делаешь вид?
- Не догадываюсь, а в чем дело?
- Пустяки, всего-то двенадцать. В половине одиннадцатого нам надо было сказать пару слов в радиоэфире. А в остальном, все прекрасно, можешь спать дальше.
- Странно, я забыл.
- Нет, этого, как раз, следовало ожидать.
- Но ведь без меня все нормально прошло?
- Ну, неужели надо было подождать, пока ты выспишься? Пришлось соврать что-то…
- А вообще-то, можно было и позвонить.
- А вообще-то, я пытался, только можно было и услышать хотя бы один телефон.
- Ну, ладно, проснулся и слава Богу. А ты только разбудить меня пришел?
- Нет. Еще вот это, - Джефф протянул ему лист, испещренный мелкими записями.
- Что это? – спросил Том, пробегая глазами верхние строчки.
- Наше расписание. С этого вторника постоянное место жительства у нас – дорога. Так что советую все проблемы решить до конца недели, - он выжидающе посмотрел на брата. – Может, расскажешь, наконец, как прошел вчерашний вечер откровений?
- Замечательно. Правда, конкретно о свадьбе мы еще не говорили, но она точно будет.
- Что?!
- Екатерина согласилась выйти за меня замуж. Еще вопросы есть?
- Спустя месяц после первой встречи? – удивленно спросил Джефф.
- Это не важно. Мы любим друг друга.
- Не жалко связывать себя навсегда с одной женщиной?
- Она не просто женщина. Она – самый дорогой для меня человек.
- Не пожалеешь?
- Нет.
- Это будет для всех шок. Кое-кого, я уверен, удар хватит…
- Кому какое дело? Ну, почешут пару месяцев языками, придумают полсотни грязных сплетен, журналисты получать большие деньги за такую сенсацию и успокоятся. Конечно, лучше никому не станет, но и хуже тоже.
- Как знаешь. Это никому не повредит, естественно, - нехотя согласился Джефф. – Только не забудь мне прислать приглашение на свадьбу. У меня еще кое-какие дела есть, я пойду.
- Пока, - Том услышал, как захлопнулась дверь, впустив дуновение теплого ветра.
Телефонный звонок взорвал молчание дома.
- Ну, что, ты еще не передумал на мне жениться? – послышался на противоположном конце провода веселый голос Екатерины.
- Конечно, нет. Я, может быть, и непостоянен, но только не в этом. Знаешь, я подумал… ты права. Незачем ломать комедию, весь мир не стоит того, чтобы заставлять себя лгать. И потом, еще год жить без тебя… это слишком долго…
- Вот видишь. Значит, просто начинаем готовиться к свадьбе?
- Да. И всем об этом объявляем…
- Будет весело понаблюдать за реакцией некоторых…
- Могу поспорить, что все будут пребывать в глубоком шоке… но это не так уж и важно. Чем ты сегодня занимаешься?
- Отдыхаю. Даже спала сегодня до одиннадцати… Сейчас завтрак готовлю. Хотя просыпаться так поздно не в моих принципах.
- Мне, наверное, сегодня позавтракать не удастся… Меня недавно разбудили. Заснул только к утру.
- Я тоже только в четвертом часу улеглась. Если хочешь, приходи ко мне, позавтракаем вместе.
- Спасибо. Сейчас приду. А ты где живешь?
- Хороший вопрос. Я думала, ты знаешь. Это недалеко от твоего дома, к тому же, если ты голодный, то найдешь еще быстрее, - она назвала адрес и объяснила, как найти ее дом. – Жду.
Екатерина открыла дверь в длинном домашнем платье, невысушенные волосы темными прядями закрывали плечи. Она впустила Тома в дом и, одарив легким поцелуем, закрыла дверь.
Из кухни доносился аппетитный запах.
- Яичница? – обрадовано спросил Том.
- Даже лучше. Яичница с беконом и луком-пореем.
- Обожаю… - протянул Том
- Меня или яичницу?
- Тебя. И яичницу тоже…
В кухне на столе уже ждала большая сковорода с хаотично разбросанными яичными желтками, румяными ломтиками бекона, маленькими колечками белого лука-порея.
- Я тоже есть хочу, если честно. Садись, - Екатерина села рядом и протянула ему вилку и нож.
- Прямо со сковородки?
- Конечно. Это ведь совмещение приятного с полезным. Тарелки не надо мыть, к тому же так намного вкуснее. Ты попробуй, - и она занялась своей половиной сковороды.
Через четверть часа Екатерина сидела на балконе, потягивая из большой чашки крепкий кофе.
- Почему ты меня называешь полным именем? – спросил Том.
- Тебе не нравится? Мне нравится. Красиво звучит…
- Просто непривычно...
- Хорошо. Мне без разницы… Как хочешь, Том. Тогда и ты называй меня по-другому.
- Как?
- Катя.
- Катя, - повторил он, улыбнувшись. Это полузабытое имя снова звучало в устах дорогого человека. – Я не знал, что твое имя сокращается.
- Ты еще многого не знаешь обо мне. И о русском языке, и о моей родине…
- Еще не поздно узнать. Хотелось бы мне выучить русский…
- Это трудно, но попробовать можно. Я не думаю, что из меня выйдет хороший учитель, но попытаюсь… потом, - Екатерина поймала на себе тревожный взгляд. – Но ты ведь пришел не только поесть?
- Нет. Мне надо тебе сказать… - начал Том. Он знал, что этот разговор должен состояться, но опасался, поймет ли она.
- Говори.
- Это не очень хорошие новости.
- Не важно, не бойся испортить мне настроение.
- Я уезжаю во вторник…
- Куда?
- Кажется, в Амстердам. Я точно не помню.
- Я слышала, там будет какой-то фестиваль. Езжайте. Может, привезете очередную награду.
- Понимаешь, расписание сумасшедшее. В Лондон я вряд ли вернусь до зимы и вообще не знаю, буду ли где-нибудь дольше двух дней.
- Я все понимаю, - Екатерина натянуто улыбнулась. – Это ведь твоя работа. Я тоже скоро уеду в Россию… - она задумчиво посмотрела на залитую солнцем улицу.
- Ты расстроена? Но я не могу ничего сделать…
- Я тебя и не прошу. Не волнуйся, со мной все в порядке, я прекрасно знаю, какая у тебя жизнь.… Только один вопрос меня волнует. Когда я стану твоей женой?
- Не знаю, - смущенно ответил Том. – Но я обязательно улажу это. Если надо, брошу к черту эту работу, и мы будем тихо жить где-нибудь.
- Нет, бросать ничего не нужно. А… может, не надо? Ты уверен, что хочешь этой свадьбы?
- Я хочу. А ты – нет? Ты любишь меня? Или ты согласилась из жалости ко мне?
- Не смей говорить так, - устало сказала Катя. – Ты же знаешь, что люблю. Но посмотри на наши жизни. Кто мы? Мы очень разные люди.
- Но мы похожие, мы умеем понимать друг друга.
- Похожие. Слишком похожие и слишком разные. У нас все слишком… Сходства в наших душах и судьбах не нейтрализуют всего, что стоит между нами. Не возражай, ты прекрасно знаешь, что я говорю правду.
Пойми, я просто не смогу жить твоей жизнью. Не сумею постоянно общаться с твоими друзьями, посещать все ваши вечеринки, веселиться ночи напролет.… А ты не бросишь курить, не оставишь своих друзей, чтобы проводить долгие вечера у телевизора рядом со мной, ложиться спать в двенадцать и вставать в девять. Я не имею права требовать от тебя жить так, как живу сама. И сама не смогу измениться. Слишком много есть в твоей жизни того, что я не смогу понять, - ее глаза сухо блестели. Она говорила тихо с твердым чувством истинности своих слов.
- Да, мы разные, - Том взял ее теплую руку. – Но кто сказал, что мы должны быть одинаковыми? Мы любим и дополняем друг друга. Это поможет нам жить в согласии. Больше не будет твоей и моей жизни. Будет наша. И в ней мы уже будем другими. Ничего не бойся.
- Я не боюсь, - она встала и подошла к перилам балкона. – Я мало чего боюсь в жизни. Просто я не хочу, чтобы потом пришло разочарование. Есть множество препятствий нашему браку и только один аргумент «за» - мы любим друг друга. Сейчас все препятствия кажутся не такими уж и серьезными, они дадут о себе знать потом. Мне кажется, что ты пожалеешь, что связал со мной свою жизнь. Если я почувствую, что ты жалеешь, я уйду.
- Я не пожалею.
- Хочется верить, что так оно и будет. Наверное, я тоже боюсь перемен, как и все люди. Привыкла жить одна и ни с кем не считаться.
- Все проще, чем тебе кажется.
- Может быть. Всю жизнь я пыталась жить просто, а теперь я сама неосознанно пытаюсь все усложнить. Из созданных своими руками проблем выпутываться легче и приятней, чувствуешь себя способным создать хотя бы что-то, - она улыбнулась, словно извиняясь. Глянцевая черная поверхность кофе в ее чашке еле заметно колыхалась.
- Ты просто не думай больше об этом.
- Постараюсь, - Катя внимательно наблюдала за скучно-серым по краям слоистым облаком, напоминавшим по форме кривоватый толстый крест. – Знаешь, просто есть в душе некий страх перед любовью. Я давно поняла, что настоящая любовь в этом страшном мире, которая приходит раз в тысячу лет, потому и так редка, что люди бояться этого явления. Любовь эта настолько сильна, что ее боятся все, кроме тех, кто любит, и все пытаются ее уничтожить, ведь нельзя допустить существования чего-то столь могущественного. Нельзя так любить. Вообще в этом мире нельзя любить… Любить мужчину – грех, любить женщину – порок, любить себя – преступление… но никого не любить – значит быть чудовищем. И люди не выбирают любовь, они выбирают страстное влечение или тихую душевную привязанность, а настоящая любовь приходит на землю редко, и из страха люди уничтожают ее, потому она и не умирает никогда, ведь ей просто не дают умереть своей смертью. Такая любовь длиннее жизни, она живет в душе и продолжает жить, когда умирает тело и разум. Очень редко люди рождаются, чтобы встретить ее в жизни. – внизу что-то зашелестело, скрипнуло, и старые часы в гостиной издали два громких тяжелых удара. – Терпеть не могу этот звук, - Катя поморщилась. – Но дом не мой и убрать куда-нибудь этот антиквариат не имею права.
- Ты вернешься домой? – спросил Том и подошел ближе к ней.
- Вернусь. Только это вряд ли можно назвать домом. У меня просто больше нет отговорок, чтобы не возвращаться туда.
- Ты не хочешь там жить?
- Раньше хотела. Очень. Мечтала всю жизнь, что когда-нибудь буду там жить, - в ее глазах появился сухой болезненный блеск. – А теперь зачем? Возвращаться мне не к кому. Громадный дом этот строился не для меня одной, а теперь, кроме меня, там никого нет. Никто не знает, что я одна. Абсолютно одна. У меня нет друзей, бывшая лучшая подруга не понимает меня. У меня нет семьи. Нет никого. Уже больше года я живу одна подальше от дома и придумываю новые оправдание, чтобы только не возвращаться туда. Там еще слишком пусто без них, там еще не утихли звуки их шагов и их голоса. Это все еще их дом, - ее тихий голос превратился в шелестящий шепот, она крепко сжала его руку.
- Прости, - Том мягко обнял ее. – Я не знал…
- Никто не знал, - ее шепот напоминал крошащийся шорох мертвой листвы по камню, сухие твердые глаза, не тронутые слезами, смотрели сквозь пространство. – И никто не узнает. Я никому не рассказывала свою жизнь и не буду этого делать. Я не хочу, чтобы чужие люди говорили холодными остротами о моей жизни, о тех, кто был мне дорог. Только тебе я расскажу все. Ты должен знать, тебе я верю, - она отвернулась и снова посмотрела в небо. – Но не сегодня…
Упругое вязкое молчание разорвал телефонный звонок.
- Извини, - на ходу бросила Катя и взяла трубку. – Слушаю. Это вы? – по-русски спросила она, нахмурившись. – Добрый день, - по выражению ее лица можно было догадаться, что день, если и был добрый, то потерял всю свою прелесть с этим звонком.
Несколько минут Катя молчала, не перебивая незримого собеседника. Она только изредка шевелила губами, беззвучно ругаясь, и картинно закатывала глаза. После семи минут такого разговора она не выдержала:
- Олимпиада Макаровна! – произнесла она ледяным голосом, выплевывая слова. – Если вы считаете себя вправе критиковать мои произведения, пожалуйста, я вам не запрещаю. Но я вам уже много раз говорила и повторюсь еще раз, если объяснила недоступно, что не принимаю никаких замечаний в устной форме. Это касается не только вас. Вы знаете мой электронный адрес, вот, будьте так любезны, и присылайте мне свои статьи по почте. У меня нет времени выслушивать их по телефону. Буду рада прочесть! Всего хорошего! – она со злостью бросила трубку и замысловато выругалась.
- Можешь повторить? Я запишу, - улыбнулся Том. – Очень интересное выражение. Не подозревал, что ты так умеешь…
- В адрес некоторых лиц могу и покруче выразиться…
- А кто это был?
- Тебе повезло, что ты ее не знаешь. Олимпиада Макаровна Телятина, доморощенный псевдокритик. На деле не знает даже элементарных понятий в литературе, но считает себя безмерно талантливым, гениальным литературоведом. Ставит на мне эксперименты, то есть публикует у меня в электронном ящике свои работы по моим произведениям и испытывает мое терпение и природную вежливость на прочность. Причем, в основном критикует мой стиль, как будто на нем свет сошелся клином…
- Сильно достает?
- Мне хватает. До безумия противная тетка, норовит в каждом слове у меня найти недоработки. Можно подумать, я изобрела русский язык и, по ее мнению, изобрела его «абсолютно неправильно». Письма ее можно не читать, но она где-то достала мой здешний номер телефона…
- И жизнь стала адом, - закончил Том.
- Почти. Но это слишком громко сказано, мне грех на жизнь жаловаться. Думаю, в ближайшее время у меня появиться еще очень много врагов, юных, злобных и изобретательных на пакости... еще они нередко объединяются в масштабные группировки и проводят массовые атаки. Теперь меня ждет очень веселая жизнь. Между прочим, все из-за тебя.
- Это еще почему? Что за враги?
- Твои бешеные фанатки. Вряд ли я им понравлюсь, я ведь разбиваю все их надежды когда-нибудь составить твое счастье. Хотя некоторые из них уверены, что ничего не стоит отбить тебя у подруги жизни. Они ужасно ревнивые. Я пока еще числюсь у тебя в друзьях, но не сомневаюсь, что на форумах уже обсудили все возможные варианты, чья же я все-таки любовница… Что будет, когда я стану твоей женой?
- Ну, я надеюсь, ты не боишься моих фанаток?
- Конечно, нет. Что могут сделать мне эти девочки от тринадцати до двадцати лет? Только закидать письмами с угрозами, обзывательствами и доступными объяснениями, почему я тебя не достойна… Это не страшно.
- Может, все-таки, не поедешь пока домой?
- Пожалуй, нет. Мне надо отдохнуть от Лондона. Съезжу на пару недель в Чехию.
- Обязательно поезжай. Там сейчас как раз моя мама, познакомишься с ней. И работай поменьше по ночам.
- Я и так не работала уже почти двенадцать часов, - усмехнулась Катя.
- Я не знаю, как буду жить без тебя все это время.
- Чем быстрее мы поженимся, тем меньше времени тебе придется страдать без меня. Давай ты будешь заниматься организацией всего этого… Мне все равно, что там будет и как, я заранее согласна на любой вариант празднования свадьбы.
- Так уж и на любой?
- Да. Я сама выберу только платье. Остальное меня не интересует, все будет так, как решишь ты. Даже если ты захочешь провести медовый месяц в Антарктиде.
- А это неплохая идея. Я подумаю…
- Думай. Мне правда без разницы. А ты сегодня не занят? Может, давай куда-нибудь сходим? А то дома сидеть мне как-то уже надоело.
- Поехали в Королевский Ботанический Сад. Погуляем, подышим чистым воздухом… Это одно из моих любимых мест в Лондоне.
Они вернулись в центр Лондона в девятом часу. Столица Великобритании уже зажила ослепительной ночной жизнью. Состоятельные горожане разбрелись по многочисленным ресторанам, барам и клубам города. Белесые нити сигаретного дыма медленно плыли в воздухе, напоенном ароматами изысканных духов и дорогих алкогольных напитков.
Проводив Екатерину до дома, Том пошел домой тихими переулками. Золотой свет падал из занавешенных окон, покрывая драгоценной чешуей застывшее асфальтовое море. Темная глянцевая бумага неба низко опустилась над головой. Бледные звезды сияли неровно тревожно, содрогаясь и временами исчезая, словно свет старой, полуразломанной лампы.
На пустом перекрестке продолжительно завизжали тормоза, глухой скрежещущий удар прокатился по улице. Том обернулся на звук. В паре десятков метров позади в желтеньком свете маленькой витрины темнела искореженная громада автомобиля, врезавшегося в фонарный столб. Из-под смятого капота медленно выползали слепые ростки белого дыма. В следующий миг машину разорвало ослепительным взрывом.
Глава lll
Девятого августа в утра дул свежий восточный ветер. Под лучами высокого солнца таяли редкие облака. Это был один из редкостных понедельников, лишенных тяжелой усталости, которая возникает после глотка желанного отдыха. Лица прохожих были не очень хмурые, казалось, всех радовала хорошая погода.
- Сегодня вышел новый альбом, - вспомнила Екатерина. Она неспешно шла по Оксфорд-стрит, изредка заходя в магазины.
У одного из музыкальных магазинов радостные поклонники «Альянса», прижимая к сердцу бесценный диск, выходили на свежий воздух и, быстро избавив его от упаковки, принимались за прослушивание.
Полюбовавшись пару минут на их счастливые лица, Екатерина свернула на тихую Грейт-Портланд-стрит и направилась к ближайшей станции метро.
В сумке ее зазвонил телефон.
- Слушаю, - на ходу ответила она.
- Где ты? – спросил Том.
- По делам ходила, заглянула в пару магазинов на Оксфорд-стрит. Только сейчас вспомнила, что альбом вышел. Поздравляю…
- Еще бы продавался хорошо.
- Уже. Этого дня многие ждали. Теперь купили диск и радуются. Я давно не видела таких счастливых людей…
- Они были очень терпеливы. Надеюсь, им понравится…
- Иначе и быть не может. Даже не сомневайся, это успех. А мне теперь можно послушать?
- Конечно, даже в живом исполнении, если хочешь. Пойдешь сегодня на вечеринку, отмечать выход альбома?
- Не знаю.… А где это все будет?
- У Оливера. Можно бы было и у меня, но у меня еще после пятницы бардак. Пойдем, пожалуйста, ты и так редко принимаешь мои приглашения.
- Вот потому и не всегда принимаю, потому что только ты хочешь меня видеть там. Мне неудобно появляться там, где меня почти не знают и вряд ли мне рады. Я немного не вписываюсь в вашу компанию.
- Неправда. Сегодняшнее приглашение не только от меня. Если не веришь, я попрошу Джеффа тебе позвонить…
- Не стоит. Я тебе верю. Но у меня сегодня еще кое-какие дела…
- Ну, пожалуйста, Катя!
- Хорошо, я перенесу встречу на другой день. Не могу я остаться в стороне от вашего триумфа.
- Тогда я за тобой заеду в восемь. Не забудь.
- У меня хорошая память. До встречи.
- Только серьезно, как я выгляжу? – спросила Екатерина, поворачивая ключ в замке входной двери. Она прищурилась, вглядываясь в циферблат часов.
- Очаровательно, неотразимо и так далее, - ответил Том, оглядывая ее в потертых джинсах и простой темной кофте.
- Просто я, как всегда надела первое, что схватила…
- Тебе правда идет.
- Ну да, подлецу все к лицу, - пробормотала она по-русски и снова взглянула на часы.
- Не торопись, у нас еще много времени.
- Я ведь люблю приходить первой. И очень не люблю опаздывать. А нам далеко ехать?
- Восемнадцать миль от Лондона. Оливер там дом купил осенью. Туда на зиму приезжает его тетушка. А летом он сам там живет.
Екатерина еще раз с силой дернула дверную ручку и спустилась с крыльца. Она села в машину, мягко хлопнув дверью.
- Можно у тебя спросить? – осторожно начала она. – Оливер – наркоман?
Том слишком резко нажал на педаль газа, и машина рванула с места, оставив на асфальте полосы стертой резины.
- Был, - тихо ответил он. – Но откуда ты знаешь?
- Извини, мне нужно было раньше спросить, - Катя виновато улыбнулась. – Мне почему-то показалось. В пятницу я наблюдала за ним весь вечер. Он сперва был как-то дико весел, как человек, желающий в веселье забыть что-то. Когда ему предложили чего-нибудь выпить, он молча ушел и с какой-то странной завистливой печалью смотрел на тех, кто пил. Потом он как будто ушел в себя, остаток вечера просто сидел и смотрел в окно, словно от этого зависела его жизнь. Было видно, что он не настроен с кем-нибудь говорить, он, казалось, хотел одиночества и в то же время боялся понимать свои мысли и желания. Все это, конечно, ни о чем не говорит, но наркоман – это первое, что мне пришло в голову, когда я его увидела.
- Он был наркоманом. Целых два года. Его едва удалось спасти. Он сам принял слишком большую дозу, надеясь покончить с собой. Но ему вовремя помогли и излечили. Только сознание своей ущербности, чувство вины и тоска по тому забвению, которое он испытывал… это не лечится.
- А ты сам никогда не пробовал?
- Нет. Если когда-то и хотелось, после истории с Оливером отбило всякое желание и интерес к наркотикам. Тем более я еле вытащил из этой дряни своего младшего брата.
- Джефф тоже?
- Да, ему нравилось. Только увидев Оливера в больнице, едва живого, он завязал в тот же день.
- Хорошо бы еще с алкоголем завязать, - Екатерина вздохнула, всматриваясь в придорожные посадки.
- А я и не пью. Только крайне редко.
- Это хорошо. И не надо, - в голосе ее слышалась мольба и тревога.
- Ты боишься?
- Боюсь… Я знаю, насколько это страшно. Я видела это с детства. Мой дед был алкоголиком. Всего за несколько лет он превратился из доброжелательного трудолюбивого человека в ничтожество, злобного старого безумца, не способного даже шагу ступить из дома. Он так и умер, не выходя из запоя. Его, скорее всего, убили его собутыльники, но тогда мы не стали разбираться во всей этой истории…
- За меня можешь не бояться…
- Верю.
Она больше ничего не говорила.
Темно-сумеречный тревожный воздух, рассекаемый мчавшейся по дороге машиной, издавал тонкий горестный, едва уловимый свист. По обеим сторонам дороги мелькали фантастические, искаженные игрой ночи силуэты деревьев, кустов и дорожных знаков. Убаюкивающий шорох колес по асфальту добавлял ощущения скорости. Екатерина прижалась щекой к охлажденному ночным воздухом стеклу и следила взглядом за стремительно летящим назад темным полотном дороги, наслаждаясь невероятным чувством быстрой езды. Что-то вольное, дикое, русское просыпалось в ее душе. Над затихшей землей карабкалась на вершину неба белая луна, цепляясь за изогнутые ветви лесов. В темноте казалось, что леса и аккуратные прямоугольники полей бесконечны.
Впереди показался маленький тихий городок, озаренный светлыми звездочками фонарей. От сверкающей громады Лондона его отделяли восемнадцать миль.
Том остановил машину у трехэтажного особняка на одной из сонных улиц. Из окна соседнего дома на подъехавший автомобиль восхищенно взирал большими глазами черноволосый мальчуган лет девяти. Встретившись с ним взглядом, Том весело подмигнул, и мальчишка, испуганно ойкнув, исчез за занавеской.
В доме во всех комнатах первого этажа горел яркий свет, в окнах мелькали темные силуэты. Том направился к входной двери.
- Ты действительно думаешь, что мне стоит туда идти? – тихо произнесла за его спиной Катя.
- В чем дело? Мы ведь договорились, - Том обернулся. – Мы же уже приехали.
- Еще не поздно развернуться и уйти. Ты оставайся, а я поеду домой.
- Я не понимаю, что тебя смущает. Там все свои, кое с кем познакомишься. Надо же тебе хоть иногда повеселиться как следует.
- Мне кажется, я очень нелепо выгляжу.
- Ерунда. Не всегда же ходить в вечерних платьях. Ты сейчас очень красивая. Тебе ведь только двадцать один год…
- Да, я часто об этом забываю, - Катя мягко улыбнулась.
- Иногда можно и быть собой.
- Кажется, я сейчас впадаю в какое-то безумие.
- Если оно желанно, почему бы и нет? Надо хотя бы изредка делать то, что хочется.
- Ты немного сумасшедший, Том, - Катя вздохнула и крепко сжала его руку. – Но я тебя люблю.
Они вместе постучали в дверь.
Пламя медленно плавно изгибалось, словно танцуя под неслышную, непрерывную музыку. Оно было очень близко и, казалось, от него веяло тем живительным и губительным теплом, которым дышит настоящий огонь.
В темной комнате янтарные отблески пламени блуждали по стенам и высокому потолку. Из гостиной слышалась музыка и радостный гул голосов.
Екатерина не обернулась на тихие шаги сзади.
- Ты чего тут одна скучаешь? – спросил Том, мягко обнимая ее за плечи.
- Мне не скучно, - ответила она, не отрывая взгляда от искусственного огня в камине.
- Идем, нам тебя не хватает…
- Только тебе. Я не хочу портить всем настроение своим кислым видом, - Катя сбросила его руку с плеча и обернулась. Ее глаза с темными зрачками были как-то особенно печальны.
- Идем, - Том мягко потянул ее в сторону гостиной.
Она не сопротивлялась, только глубокая грусть в ее метавшемся взгляде стала дикой, почти осязаемой. Затягивающие потоки печали скользили в каждом ее движении, в ровном дыхании и беззвучных шагах.
- Я спокойна, - тихо сказала она и вымученно улыбнулась. – Просто задумалась. Не обращай на меня внимания…
- Я же вижу, какая ты.
- Нет, это нормально. Я часто такая бываю, тебе придется привыкнуть.
- Выпей чего-нибудь, будет лучше.
- Лучше не надо. После моей лекции о вреде алкоголя…
- Изредка можно, - Том налил ей в стакан немного виски.
- А себе?
- Я ведь не пью.
- Вообще-то, я тоже, но сегодня… - Катя не договорила и залпом опустошила бокал, не поморщившись. Ее глаза заблестели.
Она взяла бутылку и сделала большой глоток из горла.
- Не смотри на меня так, - произнесла она, рассматривая напиток в бутылке в свете настольной лампы. – Я вообще терпеть не могу алкоголь, но сегодня мне безумно хочется напиться. Напиться так, чтобы не помнить даже своего имени. А завтра утром проснуться и вспомнить все, - она на несколько секунд приложилась к бутылке. – Завтра будет все, как всегда. Я проснусь, как просыпалась всю жизнь. Как просыпалась последние два года. С сознанием того, что я одна. Завтра тебя снова не будет рядом, как тебя не было всю мою жизнь. Ты знаешь, что такое просыпаться на рассвете и понимать, что нет того, для кого хочется жить? – Катя снова глотнула виски. – Знаешь, что такое алкоголизм? Это всего лишь страх. Страх перед собственной жизнью. Желание забыть и больше не вспоминать. Я тоже хочу сейчас забыть, что ты завтра опять исчезнешь из моей жизни. И утром я вспомню, - она прильнула к бутылке и долго пила большими глотками с какой-то угрожающей гордой силой. – Я не виню тебя, - продолжила Катя, поставив опустевшую бутылку на пол. Она опустилась рядом с Томом на диван. – И не хочу тебя удерживать. Только лучше сейчас безумно смеяться и плакать пьяными слезами, чем лить потом настоящие слезы. Алкоголизм – это слабость. Губительная слабость. Человек слаб, но его сила в том, чтобы не бояться себя, своей памяти, своих желаний. Мне будет без тебя одиноко, но плакать я не буду, - ее голос был по-прежнему трезв, твердый взгляд выдавал отличное понимание каждого сказанного слова.
- Я буду звонить тебе и писать… каждый день…
- Ладно. Прости, что выпила всю бутылку. И правда хотелось напиться и побеситься немного. Только не получится. Так уж вышло, что алкоголь на меня не действует. Могу пить много, не пьянея. Ты не волнуйся, это только прихоть. Поезжай. К хорошему человек быстро привыкает. Вот и привыкла видеть тебя каждый день. Не волнуйся, я могу жить одна, к этому я тоже привыкла.
- А ты не считай меня эгоистом. Мне жаль, что приходиться оставлять тебя одну, - Том облегченно вздохнул, снова увидев ее теплый взгляд, не существующий без печали. – Я буду очень скучать и постоянно думать о тебе. Приходи в мои сны.
- Обязательно, - Катя с нежностью наблюдала за ним, запоминая каждое слово и жест. С осознаваемой эгоистичной жадностью вбирала она в себя эти мгновения, чтобы ревностно хранить их в сокровищнице своей души, извлекать и переживать заново.
- Знаешь, я сейчас смотрю на тебя и понимаю, как мне не хочется уезжать куда-то и оставлять тебя. Зачем, в сущности, это нужно мне, если ты есть на свете?
- Думаешь, я безумно рада, что ты уезжаешь? Но так надо. Это твоя жизнь, и я ее принимаю. Если завтра ты не уедешь, это уже будешь не ты.
- Я тебе завтра напишу, когда приеду.
- Пиши. Каждый день буду ждать длинные письма.
- Я не люблю писать длинные письма.
- Намекаешь на то, что я зануда? Ну, ладно уж, пиши, сколько захочешь. Только больше двух строчек.
Том раньше никогда не видел, как она танцевала. Отзываясь на ритм мелодии резкими гибкими движениями, Екатерина словно жила в своем плавном, стихийном танце, сливалась с каждым порывом музыки. Глаза ее горели исступленным криком отчаянного веселья.
- Она либо действительно счастлива, либо страшно расстроена, - произнес сзади Джефф, проследив за взглядом брата.
- Скорее последнее. Но, если честно, я сам не могу понять.
- Она не пьяна?
- Нет. Она вообще не пьет. Сегодня хотела напиться, целую бутылку виски выпила… и трезвая. На нее алкоголь не действует.
- Кажется, она нашла себе новый способ забыться.
- Лучше уж так. Может быть, было ошибкой привести ее сюда? Она себя здесь чувствует чужой.
- Нет. Она всем нравится, тем более многие с ней хотели познакомиться. Ей надо иногда веселиться в подобной компании. Она была бы вполне счастлива, если бы завтра мы не уезжали… Она тебя действительно любит.
- Я знаю. Я люблю ее не меньше. И расставаться с ней надолго мне тоже не хочется.
- Может, не поедешь с нами завтра? Объясним это как-нибудь. А ты останешься с ней еще на несколько дней.
- Нет, не надо. Она все понимает. Мы скоро увидимся. Потом будет труднее уехать… - тихо ответил Том.
Екатерина почувствовала на себе взгляд и, обернувшись, встретилась с ним глазами.
- Я уже очень давно не танцевала. Разучилась, - смущенно сказала она.
В ее глазах появился свет тихого счастья, оттененного вечной грустью.
В четвертом часу ночи в доме Оливера Робертсона, наконец, наступила относительная тишина к великой радости его соседки справа мисс Льюис, страдающей слишком чувствительным слухом и чрезмерным любопытством.
О том, что в доме была вечеринка, напоминал невообразимый беспорядок и разноголосый храп, раздававшийся из каждой комнаты, всех коридоров и даже с лестницы. Участники ночного веселья спали в самых немыслимых положениях и соседствах, живописно расположившись на всех трех этажах дома. Кто-то даже заснул на чердаке, залюбовавшись на звезды.
Позже, вспоминая свое пробуждение, многие мысленно благодарили небеса за то, что в доме не было камер. Заснули все именно там, где упали, то есть удобных мест для ночлега не выбирали.
Сам радушный хозяин неплохо устроился на диване в гостиной перед включенным телевизором. У его ног спала старшая сестра Фрэнка, Минни, сидя на полу. В комнате Оливера на его широкой кровати устроились сразу шесть человек, среди которых оказался и Джефф. Том отключился на полу у закрытой двери комнаты, где спала Екатерина. Ей удалось завладеть на редкость комфортным местом – огромным мягким надувным матрасом. Она спала в комнате одна, поскольку проникнуть внутрь нельзя было, не отодвинув с порога спящего Тома, а на это рискованное мероприятие никто не решился. Зато в этом же коридоре Том, проснувшись, обнаружил Джозефа Джордана, старшего друга Марти, который иногда приходил на вечеринки «посмотреть на молодежь».
В шесть часов гармония спящего дома была грубо нарушена. В сотовом Марти сработал предусмотрительно поставленный будильник. Противная бодрая мелодия подняла на ноги не только пунктуального владельца телефона, но и еще троих человек, оказавшихся в комнате престарелой тетушки Оливера. Полупроснувшийся Марти выключил будильник и выслушал сонные ругательства остальных. Из открывшейся дверцы шкафа на него свалилось чье-то пальто.
Выбравшись из комнаты, Марти вспомнил о сегодняшнем вылете в Амстердам и отправился на поиски кого-нибудь из группы, стараясь не нарушать покоя остальных участников вчерашней вечеринки.
- Джефф? – громко шептал Марти, пытаясь разбудить друга так, чтобы больше никто не проснулся. – Вставай.
- Какого черта? – сонно отозвался Джефф, высвобождая ногу из под чьей-то головы и устраиваясь поудобнее.
- Просыпайся…
- Пошел ты… - вяло ругнулся Джефф. – Еще слишком рано.
- Идиот. Нам надо быть аэропорту через два часа. В самолете успеешь выспаться, - тихо и внушительно произнес Марти.
- Серьезно? – Джефф стал осторожно выбираться с пространства кровати.
- Думаешь, я проснулся бы в такую рань, чтобы подшутить над тобой?
- Если честно, я забыл, что мы куда-то уезжаем. Пойдем искать и будить остальных…
Через пятнадцать минут к ним присоединился Фрэнк, которого удалось заставить вылезти из-под стола в кабинете только угрозой разбудить Минни. Вместе с добровольно проснувшимся Оливером они бродили по этажам в поисках Тома.
- Извини, - пробормотал Джефф в ответ на поток отборных ругательств случайно разбуженного парня. Он выслушивал уже не первую подобного рода тираду. – Говорил я этому придурку, чтобы он покупал себе кроссовки позаметнее. Там были черно-белые… Так нет же, ему захотелось «что-нибудь более традиционное»…
- Ну, ты для начала попробуй не пинать по ногам всех, у кого похожие кроссовки, - посоветовал Фрэнк, выходя из соседней комнаты. – Насколько я знаю, это не единственная примета, по которой можно опознать твоего брата.
- Пойдем на третий этаж, - предложил Оливер. - Он, должно быть, там.
- Логично, - усмехнулся Марти, тихо ступая по лестнице.
Обнаруженного на пороге одной из комнат Тома пришлось будить еще около десяти минут. Сонно посылая всех «к чертовой матери» и еще по некоторым более нецензурным адресам, он категорически отказывался вставать «в такую рань», пока ему не напомнили о предстоящей поездке.
- А вы не могли предупредить вчера, что придете меня будить с утра пораньше? – проворчал он, мгновенно проснувшись. – Сейчас без пятнадцати семь, - он взглянул на часы. – Надо было устроить вечеринку в воскресенье, чтобы можно было отдохнуть до отъезда.
- Вообще-то, заранее не отмечают, - заметил Фрэнк.
- Ну, да. Зато теперь после трех часов сна у всех замечательное настроение, - произнес Том. – Черт! Когда у нас регистрация?
- Вообще-то, это у тебя надо спросить. Ты вчера говорил, что запомнишь, - ехидно ответил Джефф.
- Да. Но сейчас я не помню…
- Вспоминай. Мог бы и записать, если не надеешься на свою память.
- Подожди. В девять…
- В любом случае, ехать надо сейчас. Чем раньше тем лучше, - прервал его Фрэнк. – Это далеко. Оливер, поедешь с нами?
- Нет, мне надо всех потихоньку будить и отправлять по домам. И убираться…
- Я пойду попрощаюсь с Эмми, - сказал Марти и пошел к лестнице. Фрэнк и Оливер последовали его примеру.
- Ты не пойдешь к Джесс? – спросил Том брата, приоткрывая дверь в комнату.
- Нет, это сейчас бесполезно. Она вряд ли будет счастлива, если я ее сейчас разбужу, только чтобы попрощаться.… А ее ты не будешь будить? – Джефф взглядом указал на спящую Екатерину.
- Думаю, не стоит. Она очень устала. Жалко, - шепотом произнес Том, шагнув в комнату.
- Напиши ей записку, - тоже шепотом предложил Джефф.
Том написал на листке из блокнота несколько слов и положил на ее сумку. По серьезному печальному лицу спящей скользили утренние сумеречные тени. Белая кожа дышала сонным теплом, сон ее казался хрупким и глубоким. Том осторожно коснулся губами ее лба.
- Ангел, - пробормотала Катя, приоткрыв глаза, отуманенные зыбким таинством сна. Ресницы ее легко вздрогнули, и лицо снова застыло в выражении спокойной смиренной грусти.
В полдень Екатерина проснулась, услышав страшный грохот откуда-то снизу. Потянувшись в янтарных лучах солнца, она села на своем ложе. На своей сумке она обнаружила свернутый вдвое листочек белой бумаги.
«Я уезжаю. Позвоню тебе сегодня же. Мне жалко было будить тебя так рано, чтобы попрощаться, извини…
Не скучай. Если куда-нибудь поедешь, сообщи мне.
Верни, пожалуйста, мою машину в прокат.
Я уже скучаю без тебя, моя жизнь, моя надежда, мое неземное счастье.»
- Моя жизнь, моя надежда, мое неземное счастье… - мысленно повторила Екатерина. – Все так просто. Ни долгих трогательных прощаний со слезами на побледневших щеках, ни красивых поцелуев в предрассветной мгле, длинною в девять вечностей, ни пламенных слов любви и тоски, ни обещаний жить, храня в души милый образ, ни полного боли последнего взгляда с порога… всей этой пафосной ерунды нет. Все очень тихо и просто. Даже слишком. Ушел и оставил записку, поцеловал безвольное лицо спящей, попросил вернуть в прокат машину… Все совсем не так. Не так, как в душещипательных романах о вечной любви смертных людей. Но так мне никогда и не хотелось.
К вечеру машина была возвращена в прокат, журналистка Анджелина Осборн получила желанное интервью, а Екатерина вернулась домой. Она заказала билет на завтрашний дневной рейс до Праги, позвонила своей домовладелице.
На балконе она устало опустилась в кресло и, следя за легкими нитями высоких облаков в вечернем небе, вслушивалась в молчание пустого дома. Никогда он еще не был настолько пустым, напрасно уютным и холодно спокойным. В небе потухали теплые краски летнего дня.
Воспоминания о прежней, скрытой от всех жизни нахлынули мягким мучительным потоком. Это нельзя было не помнить, это хотелось переживать снова, но лишь бледный отблеск этой полузабытой далекой жизни остался в холодной памяти.
Когда-то это все было. Теплые руки матери, тихие семейные вечера, когда они невнимательно смотрели старые французские комедии, редкие праздничные походы в немецкий ресторан. Походы к кому-нибудь в гости с подругами, нелогичные разговоры обо всем сразу, крепкий чай…
Всего этого больше нет. И только воспоминания белесыми призраками приходят в сны и будят забытую радость, далекие улыбки, неразличимые голоса.
Теперь есть новые друзья, которые ограничивают проявление своих дружеских чувств только торжественными приглашениями на дни рождения, свадьбы и другие события свои или своих родственников, новые отношения с людьми, которые стараются либо как-нибудь угодить, либо как-нибудь напакостить.
Как долго она жила в этом мире, блистающем и страшном. Так долго, что привыкла не бояться его, привыкла к одиночеству. У нее были воспоминания о семье, друзьях, о жизни, где не выбирают слова для правды, и она считала себя счастливой.
Но эти годы были наполнены полумертвой тенью счастья. Никто не знал ее. Никто не любил, и она никого не любила. Она научилась принимать всех людей, без ненависти смотреть на врагов, видеть в чуждом прекрасное.
- Теперь можно признаться себе во всем, - Екатерина закрыла глаза. – Покой и смирение одиноких далеки от счастья. Воспоминания не заменят ушедшей жизни. Любовь делает душу сильной, неподверженной страхам разума…
Телефонный звонок в пустом, наполненном дрожащими сумерками доме. Екатерина лениво потянулась за трубкой.
- Добрый вечер, - пробормотала она неизвестному собеседнику.
- Добрый, - отозвался Том. – Ты ждала чьего-то звонка?
- Нет. Но ты, наверняка, самолюбиво представлял себе, что я хожу вокруг телефона, высчитываю, под каким углом будет удобнее хватать трубку, и придумываю какие-нибудь сентиментальные фразочки. Если так, то ты ошибался.
- Я тебя… в общем, я не люблю повторяться, хотя сказать это очень хочется.
- Не стоит. Я это и так знаю. И повторения тоже не люблю, память у меня хорошая.
- Странно. Ты не слишком романтичный человек. В общем, я тоже.
- Может быть. Не знаю.
- Не скучаешь?
- Нет, представь себе. Мне не бывает скучно с собой. Сижу и думаю о своей хорошей жизни. Как тебе Амстердам?
- Обыкновенный большой шумный город. Здесь нет тебя. Мне скучно…
- Это лестно. Только в Амстердаме скучать нельзя и невозможно, это же мировая столица развлечений.… Говорят, там лучшие в мире бордели…
- О чем это ты?
- О том самом. Не делай вид, что не понял. Развлекайся.
- Ты шутишь?
- Нисколько. Я не собираюсь лишать тебя радостей жизни, запирать дома и ходить вокруг дозором день и ночь. Я не ревнива. Мне, в принципе, не важно с кем ты проводишь время. Измена, в моем понимании, это нечто более серьезное. Тем более мы еще не женаты. У тебя могут быть другие женщины, но ты никогда не сможешь изменить мне душой.
- Катя, ты удивительная…
- Я завтра уезжаю в Прагу.
- Прекрасно. Я сказал маме, что у нее будет возможность с тобой познакомиться.
- Я ей наверняка не понравлюсь. Я слишком своенравная, и отношения со старшим поколением у меня, мягко говоря, прохладные. Я не считаю возраст показателем мудрости и прочих добродетелей.
- Ну, с мамой, надеюсь, вы конфликтовать не будете. Она не ревнивая, только требовательная очень. Она в любом случае рада, что хотя бы один из ее сыновей женится. А на ком, это уже мое дело. И она прекрасно знает, что в этом отношении ей не удастся навязать мне свои взгляды.
- Это радует. Ей не придется меня терпеть все время…
- У тебя усталый голос. Тебе надо отдохнуть от работы. И по ночам спи.
- Во-первых, прошлой ночью я не спала по другой причине. И потом без работы я зверею, мне становится тоскливо, и я начинаю копаться в памяти, а это мне противопоказано.
- Ну, надо же иногда устраивать себе отпуск. У тебя и так очень много незаконченного. Лучше почитай что-нибудь…
- Да, пожалуй. У меня есть несколько непрочитанных книг… А когда у вас выступление?
- Завтра вечером.
- Напиши мне еще сегодня. И завтра тоже.
- О чем писать?
- О чем хочешь. Просто пиши все, что думается. Очень люблю получать письма, сразу становится так приятно, что кто-то тратил свое время, думал над письмом мне.
- Хорошо, напишу… Ты уже слушала новый альбом?
- Да. Не спрашивай, понравилось ли мне. Как всегда, замечательно. А в тур вы поедете?
- Наверное, чуть позже. Может быть, зимой или ближе к весне. Европа, Россия, несколько городов Нового Света, вряд ли что-то еще. Больше, чем на два месяца я не хочу уезжать.
- В газетах стали появляться заметки о моей дружбе с вашей группой. К осени до них дойдет сенсационная информация о нашей будущей свадьбе.
- Интересно, кто первый узнает эту новость… Ладно, мне пора. Напишу чуть позже. До встречи.
- Иди. Удачи. Пока.
«Большой город, маленькие люди… Их миллионы в мире. И я чувствую себя одним из них, таким же маленьким…
До тошноты роскошный номер в отеле. Зря я доверился Джеффу, он попросту заказал самое дорогое… От помпезной золоченой лепнины по периметру потолка просто с души воротит. Глаза болят от блеска полированной мебели в желтом свете люстры.… Сижу без света.
Думаю о тебе. В этом огромном городе живут обыкновенные люди, хорошие и не очень, всеми силами пытаются как-то выделиться, но от этого еще глубже погружаются в свою обыкновенную жизнь. Как они далеки от тебя, дивной, прекрасной в своей странности. Мне очень не хватает тебя.
Извини, если это слишком нелепо. Я не умею говорить то, что чувствую.
Ты далеко сейчас. И я боюсь, что ты исчезнешь из моей жизни, что оставишь меня одного в мире тех, кто не может понимать, принимать и любить настоящее во мне.
Откуда берешь ты свою дивную силу? Чего ты боишься и боишься ли вообще? Как возможно, что ты любишь меня, странного взрослого подростка двадцати шести лет? И за что ты любишь меня?…»
Самобытное очарование Праги в августе чувствуется еще более остро. Темные от времени здания, звонкие гладкие камни мостовых, теплое прозрачное дыхание последнего летнего месяца, уютные низкие домики, скромные душевные ресторанчики и белесая паутина хрупких сумерек… Это и есть Прага.
Расшитые незатейливыми цветочками светлые занавески в одном из лучших номеров дорогого классического отеля в центре города, а за ними – светло-рубиновый закат в живом подвижном обрамлении серебряных, с алыми краями облаков.
Последние ласковые лучи закатного солнца затопили всю комнату магическим золотым, огненным, лиловатым светом, в котором все казалось хрупким, нерукотворным. Чистые лучи проникали куда-то в сокровенный центр мира вечноюной бессмертной души и там рождали новую, неведомую красоту и истинную любовь к жизни.
Екатерина стояла у раскрытого настежь окна и сосредоточено ловила взглядом частицы чудесного света. Казалось, свет этот освещал совершенно другой, прекрасный мир, где не было боли, сожаления, предательства и смерти.
Сочный гранат солнца исчез за одним из строений, а вскоре и вовсе опустился за горизонт. Мир погас.
Екатерина все еще стояла у окна, взгляд ее блуждал по пустынному, осиротелому, лишенному солнца и звезд небу. Она была любима и в благодарность за свое счастье любила весь этот потухший, но все же прекрасный мир, громадный и слишком реальный. Любила, зная, что и в этот миг где-то в нем обрываются чьи-то жизни, таят в мелких заботах и банальных пошлостях возвышенные души и истинные чувства, рождаются тысячи новых людей и новых надежд, что когда-нибудь страданию не останется места в этой жизни.
Где-то совсем близко громко хлопнула дверь.
Екатерина включила свет в комнате. В электрическом сиянии лампы на ее руке засверкало радужными отблесками кольцо из белого золота с небольшим чистым бриллиантом, подарок Тома.
Она снова взяла в руки книгу и устроилась в кресле.
- «…она была красива тем природным изяществом молодой женщины, которая искренне считает себя слишком далекой от совершенства. В грациозных движениях ее не было и тени кокетства. Черные волосы, незатейливо уложенные, оттеняли белую кожу лица. В голубых глазах появлялась то и дело печаль и досада на себя…» – слова бесцветной тенью скользили по поверхности сознания, не порождая ни одной новой мысли.
Она был голодна. Не дочитав до конца страницы, Екатерина отложила книгу и заказала ужин в номер. В прихожей она остановилась у большого настенного зеркала и, словно впервые, внимательно посмотрела на свое отражение. Безоблачное счастье преобразило ее даже внешне. В глазах появился какой-то неуловимый мягкий блеск, губы непроизвольно складывались в едва заметную гармоничную полуулыбку. Без постоянной ночной работы на компьютере истаяли глубокие тени вокруг глаз. Что-то свежее, молодое сквозило в ее чертах, хотя в них по-прежнему была сосредоточенная взрослая серьезность.
Вместе с ужином ей передали записку от дежурного администратора, где сообщалось о сегодняшнем визите некой не назвавшейся леди, которая, узнав, что Екатерина отсутствовала, предупредила, что зайдет завтра в пять часов.
Нахмурившись, Екатерина свернула записку, недоумевая, кто мог знать о ее пребывании в Праге.
Аппетитный запах запеченной рыбы, сопровождаемый требовательным жадно-радостным бурчанием желудка, отвлек ее от размышлений. Пододвинув к себе тарелку с салатом, она решила дождаться завтрашнего прихода незнакомой особы.
Восемнадцатое августа с утра нависло над Прагой тяжелыми упругими тучами. Было очень приятно, сидя в уютном номере, слушать, как они с раскатистым громом ломаются над городом и поливают съежившуюся столицу Чехии сильным косым дождем. К полудню в разрывах между этими темными гигантами засверкали яростные молнии, дождевые капли еще громче и слаженней застучали по посеревшим крышам и карнизам. Около трех часов ливень стих до надоедливого падения редких мелких капель.
По улицам стали торопливо ходить прохожие, с комичной неловкостью перепрыгивая через лужи, облегченно вздыхая после каждого преодоленного препятствия.
Весь день Екатерина не выходила из номера. Быстро покончив с завтраком, она ответила на очередное письмо Тома из Германии и занялась пересмотром и параллельной переработкой множества набросков, финалов, завязок, описаний и тому подобных несистематизированных отрывков, которые «всегда могут пригодиться»… В папке с непритязательным названием «Кое-что» хранились фрагменты произведений всевозможных жанров, стилей и размеров, от коротких интересных фраз для эпиграфов до незавершенных романов.
Тщательно исследовав все это богатство, Екатерина, на ходу удивляясь, когда она успела всего столько написать, быстро завершила несколько коротких рассказов, добавила новый эпизод в одну из повестей и дополнила описание в начатом еще в мае романе…
От работы ее отвлек сухой настойчивый стук в дверь. Поворачивая дверную ручку, Екатерина хотела как можно быстрее отделаться от неожиданного гостя и вернуться к интересной, но немного бесцветной зарисовке, которая просто просила, чтобы в нее добавили несколько метафор. Но в следующую минуту о работе пришлось забыть.
На пороге стояла хорошо одетая строгая женщина лет пятидесяти в темном костюме с мокрым зонтом в руках, похожая на кого-то и, казалось, смутно знакомая. Она была невысокого роста, стройная и все еще красивая поздней красотой зрелой женщины. В ее темных волосах не было ни единого проблеска седины. Мягкие черты лица немного контрастировали с твердым строгим взглядом зеленоватых глаз. В облике незнакомки не было ничего отталкивающего, но от нее веяло странным напряжением. Дождевые капли с ее зонтика по одной падали с нарочитой тягучей медлительностью на пол.
- Так вот вы какая, - первой заговорила женщина. Ее холодный голос не был неприятен, но и не предвещал душевного общения. – Что ж, здравствуйте. Рада вас видеть.
- Добрый день, - растерянно ответила Екатерина, стараясь не подать незнакомке повода к холодности. – Вы ко мне?
- А тут с вами еще кто-то живет? – язвительно осведомилась гостья.
- Нет. А позвольте узнать, кто вы? – поинтересовалась Екатерина, пытаясь ответить в тон собеседнице.
- Меня зовут Аманда, - ответила женщина, без приглашения протискиваясь мимо хозяйки в номер. – Аманда Алистер, - добавила она, поставив у стены в прихожей мокрый зонт.
- Вы – мать Тома? – спросила Екатерина потеплевшим голосом, закрывая дверь. Она мысленно облегченно вздохнула, узнав имя своей нежданной гостьи, но настороженность не покидала ее. - Очень рада с вами познакомиться.
- Взаимно. - она села в одно из кресел окинула свою собеседницу, устроившуюся напротив, пристальным сканирующим взглядом, словно хотела добраться до самых сокровенных тайн души. – Наконец-то, нашлась на свете девушка, которую мой сумасшедший сын полюбил настолько, что захотел на ней жениться. Я знаю, это для него очень важное решение. Надеюсь, ваши чувства к нему так же сильны?
- Да. Но, надо сказать, ваш сын не такой уж и сумасшедший…
- Да, по сравнению со своим братом. Хотя, честно говоря, я не знаю, кто из них дальше от того, что называется «нормальный человек». Я, конечно, часто не могу их понять. Но раз вы любите моего сына таким, значит вы тоже немного безумная.
- У вас замечательные сыновья.
- Конечно. Но они оба заставили меня поволноваться. Честно признаться, я уже почти потеряла надежду увидеть когда-нибудь, на ком они женятся. Ну, Джеффу, во всяком случае, в ближайшие пару лет навряд ли грозит обзавестись семьей, он похож на моего покойного брата в этом отношении. Тот так и умер холостяком.
- А на кого по характеру похож Том?
- Я даже не знаю… Не на меня точно, между нами всегда было некоторое недопонимание. И не на своего отца… Том возненавидел его, когда узнал, что он бросил нас… Том всегда жил в себе, хотя и не отрывался от семьи, не ставил превыше всего друзей. Конфликта поколений у нас с ним не было. Но он всегда был немного скрытным, словно знал заранее, что его не поймут. Еще он очень непредсказуемый. Я порой не знаю, как вести себя с ним. Конечно, он чуткий и добрый, но иногда бывает жестоким. В детстве он мог часами сидеть на заднем дворе, обхватив голову руками, и о чем-то размышлять…
- Он просто очень неординарный человек.
- А вы? Вы уверены, что сможете понимать его?
- Я пойму, во всяком случае, постараюсь. Дело в том, что он сам хочет быть понятным мне. Да я и сама такая…
- Да, вы действительно похожи с ним. Знаете, я читала ваши книги… Вы из всего делаете неординарные выводы, очень оригинально.
- Я не стремлюсь к оригинальности, просто стараюсь понятно воспроизвести свои размышления и делюсь ими со всеми желающими.
- А вы действительно любите моего сына? – спросила Аманда после недолгого тяжелого молчания.
- Да, - коротко ответила Екатерина. Она чувствовала, что в присутствии этой женщине невозможно расслабиться.
- Тогда, позвольте спросить, почему вы сейчас не с ним? И почему еще никому ничего не известно о ваших отношениях?
- На это есть несколько причин.
- Мне вы может сказать…
- Во-первых, мы решили обоюдно, что не стоит делать из личной жизни публичную. Мы еще не объявляли во всеуслышанье о своем намерении заключить брак, но в узком кругу уже состоялась наша помолвка, в ближайшее время слухи о ней дойдут до средств массовой информации, нам останется только подтвердить их… Что же касается того, почему я сейчас не с Томом… Все очень просто, я не хочу мешать ему работать и жить своей жизнью. Узы любви и брака – это добровольный союз, я люблю вашего сына и не хочу привязывать его к себе, чтобы он чувствовал себя несчастным.
- Ты действительно любишь его, - бархатным теплым голосом произнесла мать Тома, впервые за все время разговора улыбнувшись. В ее глазах засветилась материнская нежность, лицо стало более открытым, искренняя улыбка солнечным лучом растопила холодную строгость ее облика. Это была уже не высокомерная леди, какой она казалась сначала, а добрая чуткая женщина, всей душой любящая своих детей. – Я верю, что будешь ему хорошей женой, - она потянулась к Екатерине и обняла ее. – Прости, что я была холодна с тобой, - смущенно пробормотала она.
- Это вы меня простите, миссис Алистер…
- Лучше просто Аманда.
- Простите меня, Аманда. Я приняла вас за сухую бесчувственную тетку сперва, - тихо сказала Екатерина.
- Я бываю чересчур строгой, не обращай на это внимания, просто у всех бывает иногда такое настроение, когда чувствуешь себя единственным правым человеком в мире, - она еще раз окинула взглядом свою будущую невестку. – Я думала, что ты заумная заносчивая девчонка, день и ночь строчишь свои книжки и больше ничего не замечаешь.
- Я действительно работаю постоянно. Хотя сейчас у меня отпуск. А вам действительно нравится то, что я пишу?
- Да. Я считаю, что из современных авторов ты, пожалуй, единственная, кто достойна называть свою деятельность творчеством. Только я не могу понять, как тебе удается, занимаясь настоящей литературой, писать популярные книги. Население нашей многострадальной планеты внезапно обнаружило ценность истинного искусства, прекратив верить неправдоподобным сказкам массовой литературы, или ты все-таки сумела найти компромисс?
- На этот вопрос я не знаю ответа.… Наверное, у меня получилось сделать свое творчество интересным для многих, да и люди, мне кажется, устали от типовых приторных книжечек с хэппи-эндами.
Аманда оживленно рассказывала что-то и задавала вопросы.… Казалось, что это вовсе не она несколько минут назад с каменным лицом медленно с расстановкой выцеживала каждое слово. Она казалась теперь общительной, живой женщиной, далекой от старческого неприятия жизни, но разительная перемена, произошедшая с ней в одно мгновение, напоминала скорее смену роли или тактики. Что-то в этой жизнерадостной женщине было натянутое, неестественное, хотя играла она безупречно, если это была игра.
Екатерина не могла без содрогания слышать ее смех… мелкий, негромкий, однообразный. Нельзя было понять, сдерживала она рвущееся наружу веселье или принуждала себя смеяться.
Отвернувшись на несколько секунд от собеседницы, Екатерина мельком увидела презрительную усмешку Аманды. Гостья сзади буравила ее неласковым взглядом.
- И что она тебе рассказала о нашей встрече?
- Ты ей очень понравилась, - в трубке слышался радостный голос Тома. – Знаешь, это удивительно, но ты единственная моя девушка, которой она осталась довольна.
- Ты так думаешь? У тебя, как я и предполагала, замечательная мать, - Екатерина улыбнулась. – Только… ты не обижайся, но мне показалось, что она меня все-таки недолюбливает.
- Почему?
- Не знаю, это необъяснимо. Я не могу с ней свободно общаться, не продумывая свои слова. Мне кажется, она просто скрывает свое недовольство мной, чтобы успокоить тебя.
- Вряд ли она стала бы так поступать. Не думаю, что она была неискренна.
- Я не говорила и не подразумевала этого. Но я вижу, что она во мне сомневается…
- Может быть. Она требовательна к другим так же, как и к себе. Возможно, она не полностью тебе доверяет, потому что еще не успела узнать тебя как следует. Когда вы познакомитесь поближе, она перестанет сомневаться, вот увидишь. В любом случае, что бы она о тебе ни думала, я все равно люблю тебя и не собираюсь отказываться от своих намерений…
- Очень рада, что это так. Когда ваши с ней мнения идут вразрез, ты всегда поступаешь по-своему?
- Да. Она мирится с этим, она знает, что со мной все равно ничего нельзя сделать.
- Я тоже знаю… я даже пытаться не буду, - Екатерина улыбалась, слушая любимый голос, чуть искаженный расстоянием. Она все равно сомневалась в доброжелательности его матери и твердо знала, что Аманда Алистер не станет помогать ей ни при каких обстоятельствах, в первой же неудобной ситуации эта женщина, наверняка, перейдет на сторону врагов Екатерины.
- У меня есть для тебя хорошая новость, - загадочно произнес Том.
- Какая?
- Завтра мы прилетаем в Прагу.
- Правда? Надолго?
- Всего на два дня.
- Чудесно… Вас тоже пригласили на эту церемонию награждения альтернативных европейских исполнителей?
- Да. Наверное, там будет, что посмотреть.
- Тогда пойдем вместе.
- Кстати, в прессе появились первые догадки о наших с тобой отношениях.
- Серьезно? Где?
- Один молодой человек опубликовал свои размышления на эту тему. Правда, не помню в каком именно журнале я видел эту статью. Потом найду и напишу тебе название. Но интересно было прочесть. В общем-то, он первый догадался, хотя сейчас его предположения все считают бредом.
- Том? – послышался откуда-то голос Джеффа. – Ты чего не отзываешься? Пойдем покурим…
- Дай поговорить, - ответил ему брат, отрываясь от разговора. – Я бросил, если ты еще не запомнил…
- Ах, да, точно… - разочарованно отозвался Джефф. – Ранний склероз. Передай ей привет.
- Ему тоже привет от меня, - сказала Екатерина. Дождавшись, когда Том выполнит ее просьбу, она спросила. – Ты, что, бросил курить?
- Да. Надо же когда-то бросать.
- И давно?
- Третий день.
- Замечательно. Ты умница, - похвалила его Катя. – Трудно?
- Да, непросто. Очень хочется закурить. Но пока держусь. Правда, некоторая нервозность дает о себе знать, но стараюсь не кидаться на всех без причины. Почти получается…
- Ты определенно меняешься к лучшему.
- Это ты на меня благотворно влияешь. Наверное, очень хочу стать достойным тебя. Или просто стал немного взрослее.
- Только не становись слишком взрослым, иначе это будешь уже не ты…
- Постараюсь.… А статью ту ты, все-таки, прочитай, я тебе скажу, в каком она журнале. Тебе это будет любопытно.
- Будем подтверждать слухи о наших отношениях?
- Обязательно. Появимся вместе на этой церемонии. Журналистов там будет достаточно. Официально объявим себя парой.
- И заодно расскажем о нашем намерении вступить в брак в ближайшее время.… Кстати, а как у тебя с работой? Свободного времени не предвидится?
- Пока ничего не известно. Я еще не говорил на эту тему с Алексом, нашим менеджером. Правда, вчера вечером он что-то говорил про осень.… Вроде бы там можно будет отдохнуть, а зимой поедем в тур. Но говорил он не очень уверенно, да я и не помню точно, мне спать хотелось… Я узнаю все и сообщу тебе. А ты еще не собираешься домой?
- А какое сегодня число? Я немного потерялась во времени.
- Восемнадцатое.
- Ну, наверное, двадцать первого поеду. Вы как раз тоже уедете. Домой, что ни говори, хочется. Кстати, надо позвонить туда, узнать как дела, у меня же там домработница живет в мое отсутствие…
- Завтра встретимся?
- Конечно, когда вы прилетаете?
- В десять утра.
- Вы же в том же отеле поселитесь, что и я?
- Ну, да. Я тебе позвоню, когда приеду.
- Звони. В триста шестой номер. Буду ждать. До встречи!
- Пока! – отозвался Том и положил трубку.
Мюнхенская ночь тихо пробиралась в комнату через распахнутое настежь окно, осторожно касалась пола темными ногами, мягко спрыгивая с подоконника. В соседнем номере слышались знакомые приглушенные голоса. В высоком небе над городом рассыпались тонкими отсветами неземного сияния звезды. Луна, похожая на ровный клубок световых ниток, смотрела на запад слепыми печальными кратерами.
В плотной темноте светился ненавязчивым бледно-зеленым светом циферблат дорогих швейцарских часов. Быстро и беззвучно ползла по своему вечному пути тонкая секундная стрелка, еле заметно останавливаясь после каждого микроскопического шага. Ползла. Уносила и неповторимые бесценные мгновения, и целые жизни. И те крохи вечности и памяти, которые находятся в собственности человеческой души.
Том следил за этой серебристой тонкой карательницей всего, что есть и будет живого и неживого, смертного и нетленного в этом вечном безграничном мире. И ему не хотелось ее останавливать. Впервые за многие годы. За все бессонные часы после безумного веселья, когда он также сидел наедине с ней и, прячась от себя, боялся ее. Боялся, что она уничтожит его со всеми его стремлениями и предпочтениями, с его припадками радости и печали, с его непонятой душой и прожитой в диком ритме жизнью.… Впервые за всю свою жизнь он не боялся.
Глава lV
Замужество почти не изменило ее. Она по-прежнему оставалась для всего мира Екатериной Андреевной Ив;новой и только для одного человека – Катей.
После заявления о предстоящей свадьбе она целый месяц откровенно веселилась, наблюдая из окна, как под высоким кирпичным забором ее дома в окрестностях Тулы в России поселились целым лагерем представители русской и зарубежной прессы и пытались днем и ночью выследить, что она делает и когда выйдет на улицу. Отпугивала журналистов из престижных газет только Антонина Михайловна, бодрая пятидесятилетняя домработница и экономка Екатерины, выходившая изредка за покупками. Когда охотники за сенсациями кидались к ней с микрофонами, диктофонами, фотоаппаратами, телекамерами и вопросами на страшно искаженном русском, она отмахивалась увесистой сумкой и неизменно повторяла: «И на что вас только понаехало столько? Вот черти приставучие! И покоя не дадут ни мне, ни хозяюшке…». Ее суровый взгляд, высказывающий ее мнение относительно «этих неотвязных» лучше, чем на превосходном английском, охлаждал пыл даже самых отчаянных и наглых. Поэтому после нескольких неудачных попыток расположить Антонину Михайловну к себе журналисты стали обходить ее стороной.
Екатерина нередко выбиралась из дома через задний двор на параллельную улицу и отправлялась бродить по тихому поселку. Изредка ее можно было увидеть в Туле и некоторых соседних городах.
В своей неприступной крепости объект внимания всего мира читала многочисленные статьи о себе, отвечала на телефонные звонки знакомых, непременно желающих узнать от нее лично «правда ли это?» и общалась с Томом, который переезжал с группой из страны в страну по всему Евразийскому континенту, спасаясь от фанатов и представителей прессы.
Группа стала еще более популярна, песни «Альянса» занимали верхние строчки хит-парадов по всему миру. Ежедневно музыкальные магазины продавали десятки тысяч копий нового альбома, а также трех предыдущих.
Творения Екатерины Ивановой, и без того продаваемые и любимые читателями, стали отныне обязательными в библиотеке каждого цивилизованного человека.
Весь мир оживился, обрадовался возможности понаблюдать за чужой жизнью и жадными глазами стал отыскивать в ней что-то свежее, экстравагантное, скандальное.
Только звезды всех видов современного искусства неодобрительно наблюдали, как внимание человечества стремительно отворачивается от их блистательных особ, их расточительной показной жизни, их громадных капиталов и бесполезных дорогих приобретений.
Двадцать седьмого сентября в Москве состоялась долгожданная свадьба. Молодожены скорее для отчетности потратили колоссальную сумму на шикарное празднество и пригласили многих из богатых и знаменитых мира сего. На следующий же день после свадьбы они отправились в Новую Зеландию.
Екатерина, казалось, совсем не изменилась. Она была все такой же своенравной и настойчивой. Никому так и не удалось заставить или убедить ее одеть туфли на каблуках даже на собственную свадьбу. Она не любила покупать одежду, обувь и бесцельно бродить по магазинам, изучая все подряд, одевала первое, попавшееся под руку. И даже Том никогда не видел ее глаза без оттенка печали.
И все же что-то в ней появилось новое… Что-то молчаливое, женское и непреодолимо нежное.
Каждое утро, просыпаясь с ней рядом, Том слышал ее близкое дыхание. Приподнявшись на локте, он следил за ее сном. Ее красивое сильное тело неторопливо восстанавливало силы. Золотистые волосы спутались в немыслимую прическу. Ее глаза были закрыты, она дышала ровно и глубоко, плотно сомкнутые губы изредка приоткрывались. Что-то в ее сне было настороженное. Казалось, она может в следующий момент открыть глаза и резко встать, словно не спала, а только лежала с закрытыми глазами. Но Том знал, что она спит так крепко, что не услышит даже пушечного выстрела.
Она никогда не улыбалась во сне. Лицо ее хранило серьезное печальное, даже немного мрачное выражение, какое бывает у человека, знающего и принявшего горькую правду.
Том любил ее сон. Ее красивое сильное тело, которое было лишь вместилищем еще более любимой души. Он любил наблюдать, как между девятью и десятью часами начинают подрагивать на веках тонкие тени ее длинных ресниц, она, полупроснувшись, шарит рукой по кровати с каким-то встревоженным детским беззащитным выражением на лице, нащупывает его теплую ладонь и, успокоено улыбнувшись, открывает глаза…
Но сейчас было еще очень рано.
Том лег поудобней и посмотрел в окно. Разбавленное розоватыми рассветными лучами бледно-голубое небо было задрапировано на севере мелкими плотными кучерявыми облаками.
Теплая рука бесцеремонно ткнула его в бок.
- Красиво, - сонно пробормотала Катя, подвигаясь к нему поближе. – Давно не спишь?
- Не очень.… А ты чего так рано проснулась? – спросил Том, распутывая ее волосы.
- Выспалась, – она лениво потянулась и обняла его. – Живем в состоянии «жизнь прекрасна и удивительна»?
- Почти.
- Нереальное состояние. Мне не очень-то верится, что все бывает настолько хорошо…
- Бывает. Мы же должны быть хоть иногда счастливы.
- Ну, не целую же неделю.… Такое абсолютное счастье обычно длится не дольше получаса… самое большее – один день.
- Ну, разве плохо, что у нас уже семь дней? Наслаждайся, пока есть чем. Все может кончится в один миг.
- Я и наслаждаюсь. Только бы это счастье не сделало нас с тобой эгоистами. Надо будет сегодня позвонить в Тверь, узнать, как там дети…
- А зачем тебе вообще детский дом? Можно ведь было просто отдать деньги в какую-нибудь благотворительную организацию.
- Думаешь, я их мало видела? Как будто я не знаю почему все эти благотворительные общества, фонды и прочие учреждения с громкими названиями живут так хорошо. Отдавая туда деньги, не знаешь, куда именно пойдет сумма, которую ты пожертвуешь детям.… А со своим собственным детским домом, я уверена в том, куда, как и в каких количествах вкладываются мои средства. И я могу многое контролировать. Я хорошо плачу за достойную жизнь для этих детей, которым просто не повезло, за то, чтобы им были даны возможности стать не подобием человеческого существа, а человеком, способным оставить в мире след.
- Ты любишь детей?
- Люблю. Дети – лучшие из людей. Верней, они и есть настоящие люди, такие, какими их создала природа. Они совершенные, неиспорченные миром.
- Тебе никто не говорил, что ты похожа на ребенка?
- Говорили, но это слишком лестный комплимент, чтобы быть правдой.
- Нет, это действительно так. Но ты далеко не инфантильна. Ты словно выросла из взрослого мира и пришла снова к состоянию лучшей из людей.
- Не говори так, это приятно слышать, но ты сам знаешь, что это ложь. Я, может быть, немного похожа на ребенка, но взрослого во мне все же слишком много. Немного грустно вспоминать, какими искренними маленькими существами мы были когда-то… а потом оглядываться в свою жизнь и понимать, что, чем старше, тем хуже… - она зевнула.
- Потерянное дитя… - шепнул Том, прикасаясь к ее горячему плечу. – Я, наверное, так никогда тебя и не узнаю.
- Узнать всего не возможно. А меня не знает никто. Даже я сама.
- Но хотя бы немного я должен тебя узнать…
- У тебя еще есть время, - тихо отозвалась Катя.
- Я так до сих пор и не знаю даже, кто ты, - добавил Том после короткого молчания.
- Я обещала тебе рассказать?… Который сейчас час?
- Какая разница? До девяти еще очень далеко. Сейчас, наверное, шесть часов, а может даже шести нет. Часы в другой комнате, я не хочу за ними идти. Рассказывай…
- Так значит, тебе интересно, кто я, - с коротким вздохом начала Катя, принимая более удобную позу. – Надо сказать, ничего интересного… Я – никто. Верней, я была никем. Ты знаешь, что я родилась где-то в России в ноябре одна тысяча девятьсот восемьдесят восьмого года. На этом твои знания о моем прошлом заканчиваются, в общем-то, ты знаешь не больше, чем любой другой…Так вот, родилась я в маленьком стремительно богатеющем городке в Сибири. Там была одна из крупнейших нефтедобывающих компаний России и мощное газодобывающее предприятие. По сути, люди там не жили, а работали. То есть зарабатывали деньги, чтобы когда-то на них пожить. Около семидесяти процентов населения города было занято на этих двух предприятиях, а все остальные – в сфере обслуживания и жизнеобеспечения.
Но все это было уже гораздо позже. А, когда я родилась, в тысяча девятьсот восемьдесят восьмом, там почти ничего не было и городом это можно было назвать только с неимоверной натяжкой. Все тогда еще только начиналось, этот захолустный северный городишко с деревянными тротуарами и пятидесятиградусными зимними морозами считался едва ли не каторгой. Но этих времен я почти не помню. За первые пять лет моей жизни этот поселок стал стремительно расти и богатеть и постепенно превратился в «подающий большие надежды молодой город», и пустые прилавки магазинов с бесконечными очередями за всем, которые остались отдельными кадрами в моей детской памяти, быстро забылись… Город стал вскоре очень богатым, быстро развивался, со всей страны люди потянулись туда в поисках оплачиваемой работы. Зарплаты там были достаточно высокие по сравнению с другими регионами страны, хотя климат и изрядно портил жизнь. Но за возможность жить в приличных условиях люди готовы были терпеть резкие перепады температур, выходить на работу даже в жестокие холода и страшную жару. Конечно, бедные тоже были, но большинство людей жили неплохо, преобладали семьи со средним достатком и состоятельные. Правда, у нас были одни из самых высоких в стране цен… Но это все не так уж и важно. Это город я никогда не любила. Вряд ли он тебе очень интересен, а уж мне и подавно.
Я родилась в семье со средним достатком. У меня был старший брат, с которым мы общались нормально в очень раннем детстве, в несознательном возрасте.… Кстати, он был старше меня на пять лет, как и ты.
Так вот. Все было очень просто. Родители работали и старались изо всех сил дать нам все необходимое. Мы не были богатыми, но и бедными нас нельзя было назвать. Старались экономить, на чем могли, не покупать ничего лишнего без особой надобности. В общем, меня не баловали. Игрушек в детстве мне хватало, но их было не очень много, а те, что были, я сохранила в отличном состоянии, после я подарила их детскому саду…
Я родилась. И меня назвали очень распространенным именем Катя. Фамилия у нас была более редкая, но все всегда неправильно ставили ударение и называли меня Иван;вой, а как раз таких в России трудно сосчитать сколько. Я сама поступила в лучшую гимназию города. Никогда не была отличницей, но училась стабильно хорошо…
Я всегда была серьезной, но не без чувства юмора, веселости мне было не занимать. Меня многие любили, но считали простой и заурядной. Странности во мне еще почти не проявлялись, даже люди близкие не видели во мне ничего необычного.
Чтение с раннего детства стало моим главным увлечением и источником знаний о жизни. Я много читала и много знала. Но тогда я еще резко отрицала все чуждое и непонятное мне.
В тринадцать лет жизнь на ходу развалилась на две части, на до и после прочтения книги, которая стала первым толчком к появлению меня такой, какая я сейчас. Эта популярная в то время книга меня изменила. Это была сказка, но слишком правдивая, взрослая и оптимистичная, чтобы быть просто сказкой. Я внезапно поняла, как бесцветно и однообразно я живу, не развиваясь, не принимая жизни, не извлекая из нее уроков, ничего не осмысливая. Я жила так, как учили меня родители… то есть «как положено». Это выражение они применяли всю жизнь и не только ко мне. Не знаю почему, но именно с этой книги и началось мое постижение жизни, себя и сама жизнь. Это был первый толчок к развитию. Мне вдруг открылась непреложная истина вечности и безграничности мира. Мир стал интересным, динамичным, я хотела сохранить в душе каждый его единственный миг.
Я очень изменилась, хотя эти изменения остались незамеченными никем. С тех пор я постепенно открывала новое в себе и мире, хотя все окружающие думали, что я живу все той же предельно простой жизнью по схеме: дом – школа – дом.
Внешне моя жизнь всегда была проще некуда. В ней никогда не было «проблем», «отношений», «конфликтов» с кем бы то ни было. Я не понимала и не понимаю до сих пор, почему почти все играют в какие-то игры, ходят то парами, то тройками, шумно выясняют отношения, разбираются, пинают друг друга под столом, чтобы не говорили лишнего, шушукаются в коридорах и всегда занимаются какими-то «делами», которым они придают едва ли не глобальный характер… Я не считала такое времяпрепровождение интересным и полезным и никогда этим не занималась. И почти все считали меня человеком недалеким, ординарным и не имеющим опыта жизни.
А я знала многое. Намного больше, чем они. Я не училась на своих ошибках и никому не делала больно, я не ставила ни себя, ни других в ситуации, где любое решение станет неверным, где любой выход – это потери.
Я жила чужими жизнями, читала книги и оттуда черпала опыт, который использовала в жизни. Я была очень спокойна и счастлива.
У меня были чудесные родители. Они любили меня и, кажется, пытались иногда понять, но это им почти никогда не удавалось. Хотя я иногда и сама себя не понимала, так что винить их не в чем. И все в жизни было прекрасно.
Душа развивалась постоянно, я совершала часто небольшие открытия о жизни, людях и мире. Спокойное чувство ушло и уступило место вечным сомнениям в себе, в своей правоте. Я поняла, что все люди правы со своей стороны. Странности моего характера стали заметны даже едва знакомым со мной людям.
Тогда я начала серьезно заниматься литературой и писать прозу. В шестнадцать лет у меня уже было несколько законченных произведений. Тогда же я стала слушать вашу музыку и узнала о тебе впервые. Сначала влюбилась, потом разлюбила, но ты мне всегда оставался интересен как человек.
В следующем году я закончила гимназию, и родители в благодарность за десять лет хорошей учебы решили преподнести мне необычный подарок. Они предложили издать крупным тиражом небольшой сборник моих рассказов.
И мне повезло, как никогда, попался на редкость хороший издатель. Один наш хороший знакомый в Москве сам отвез рукопись в солидное издательство, публикующее серьезную литературу и некоторые произведения молодых талантливых авторов. Уже через неделю после этого меня пригласили в столицу и предложили подписать контракт на пробный стотысячный тираж, чтобы сборник узнали российские читатели во всех регионах. Также меня попросили показать другие работы…
Дальше ты знаешь… Моментальный взлет, головокружительная популярность в России, чуть позже – за рубежом, новые контракты и многомиллионные тиражи, фильм, множество законченных произведений, еще один фильм, громадные гонорары, богатство, непрерывная плодотворная работа…
Почти сказка. Теперь я, ко всему прочему, не одинока. Слишком хорошо для реальности, слишком правдиво для сказки.… Такой бывает только жизнь… - Катя замолчала и прикрыла глаза.
- А ты не можешь рассказать поподробней о своей семье? – осторожно спросил Том.
- Тебе это интересно? – спросила Катя, резко повернувшись к нему.
- Да. Расскажи, пожалуйста. Но, если тебе трудно, не надо об этом вспоминать…
- Думаешь, я забуду все, оттого что по-прежнему никто не будет знать об этом? Если ты хочешь знать, я расскажу тебе. Я все равно помню все. И, если ты хочешь узнать меня хотя бы немного, ты должен это знать. Только ты должен пообещать мне, что никто, кроме нас двоих, не будет знать обо мне больше, чем я позволю. Ты никому не скажешь ни одного слова о моей прошлой жизни. Никто не должен знать. Ни твой брат. Ни Кэрри. Ни твоя мать. Никто.
- Хорошо. Я никому не расскажу.
- Я доверяю тебе это знание. Ведь ты имеешь право знать, с кем живешь.
Моя семья… Это звучит так непривычно, словно ко мне это понятие никогда не относилось. Я уже отвыкла от сознания, что это вообще было когда-то в моей жизни, а не только в памяти.
Итак, семья.… В общем-то, ничего особенного в ней не было. Как ты говоришь, обыкновенные люди. Очень обыкновенные и маленькие. Быть такими – не порок и достоинство. Все было почти идеально.
У меня были замечательные родители. У них крайне редко получалось понимать меня, но они искренне пытались. Я до сих пор не могу понять, как получилось, что в такой рядовой семье появилось и выросло такое странное существо, как я.
Родители мои честно жили, добросовестно работали и от души старались сделать все, чтобы их дети были лучше их. Они научили меня многому… хотя я во многом была с ними не согласна. Они дали мне образование и вырастили меня.
Я любила их. Очень любила. Хотя мама, кажется, считала меня сумасшедшей, и это ее убеждение укреплялось каждый раз, когда я пыталась объяснить ей что-то о себе. А папа вообще был закоренелым материалистом и не умел признавать свою неправоту. Но конфликта поколений у нас никогда не было.
Я очень благодарна им, они открыли мне дверь в жизнь, которой я живу и сейчас, которую, в общем-то, люблю…
Родители очень гордились мной, когда я стала знаменитой. Они были рады, когда я разбогатела.
Я никого не посвящала в свою биографию, чтобы уберечь их от мерзостной прелести мира, в котором стала жить сама.
Они жили. Просто жили и были счастливы. Хотя в них и говорило вечное человеческое недовольство своим положением и стремление к чему-то еще.… Причем обычно люди стремятся к земному счастью, богатству, благополучию, спокойствию, защищенности. И они были такими. И все же они были чудесными добрыми людьми, способными любить. Я любила их. Сейчас я люблю память о них.
Эти два дорогих мне человека погибли два года назад во время террактов в Москве. Ты, наверное, помнишь, там было много жертв.
Мои родители не были ни в чем виноваты, они мало интересовались политикой, мама даже терпимо относилась к мусульманам…
Просто они оказались не в то время не в том месте, как и многие другие. Было еще очень много таких же, как они, которым не повезло. Семьдесят с лишним человек.… А потом еще зимой две тысячи девятого года в Мюнхене. Тоже много. А сколько всего за всю историю? А никто не считал. Это всего лишь люди, маленькие миры, которые можно сделать пушечным мясом и заявить им, что это во имя их прав.
Я не впадала в оцепенение, не рыдала сутками. На опознание брат поехал один. Он не захотел, чтобы я ехала с ним. Наверное, думал, что я там расплачусь и меня придется успокаивать. Он знал меня даже хуже, чем родители.
Мне просто было как-то обидно… Знаешь, такая странная тоскливая обида на себя вместе с сознанием, что изменить все равно ничего нельзя. Обидно, что они не успели пройти эти несколько десятков метров от эпицентра взрыва…
Может быть, все могло быть иначе. Мне всегда очень везло в подобных ситуациях. Несколько раз я тоже едва не стала жертвой терракта. Меня спасала нереальная удача, или чьи-то молитвы, или я тогда еще не выполнила того, для чего родилась. От места взрыва я всегда успевала уходить то за сорок девять минут, то за четверть часа, в последний раз я вышла из перехода всего на три с половиной минуты раньше взрыва. Не знаю, что именно мне помогло: везение или моя вечная быстрая походка… но, может быть, тогда моим родителям не хватило именно моей доли удачи.
И мне было очень обидно, что я со своим везением не смогла им помочь. Всей своей жизнью они заслуживали лучшей смерти, чем быть разорванными на кусочки. Самонадеянная, эгоистичная, самолюбивая обида на себя. Сейчас уже не так обидно, просто невыносимо грустно… как-то очень нелепо получилось… я чувствую себя виноватой в их смерти.
Через два месяца погиб мой брат. И я осталась одна. Хотя, надо признаться, я всегда была одна, даже когда жила в семье.
- Ты очень любила брата?
- Нет. Даже не просто не любила, это был человек, которого я смогла бы возненавидеть, если бы не разучилась испытывать ненависть. Он был мне очень чужой. Родной брат, но настолько диаметрально противоположных людей, как мы с ним, я мало встречала. Так уж получилось, что мы были слишком разными и не понимали друг друга. Да в этом и не было надобности.
В детстве он очень серьезно по-взрослому жестоко обидел меня, хотя вряд ли сознавал, что сделал. Я не смогла простить этого. Себе. Да и ему тоже. Просто не смогла. Ты не поймешь меня, поэтому я и объяснять не буду.
Просто невозможно простить несколько лет панического страха, боли, лжи, слез… Я не могу. Его я простила, конечно. На мертвых не обижаются. Но себя не могу за то, что терпела все это.
С той обиды развалилась наша дружба. Чтобы больше никогда не возродиться. Мы выросли чужими.
Он никогда не видел во мне человека, не хотел видеть. Для него я была вечно путающейся под ногами малявкой. Ему очень нравилось меня злить. Он хорошо знал, как можно довести меня до истерики, как разбудить во мне страшную злобу… И все это он делал так беззаботно, «любя», через минуту опять возвращался к своим благодушным шуткам, что оставалось только пожалеть этого человека, который не видел разницы между шуткой и жестокостью. Чем взрослее я становилась, тем дальше отодвигалась от него. Его колкости задевали меня все меньше. Постепенно я закрывалась в непробиваемую броню, и ему уже неинтересно было злить меня, потому что я отвечала либо краткими холодными остротами, либо равнодушным молчанием. Пытаясь узнать, что он за человек, я увидела в нем только ужасающую пустоту. Все внешнее, показное, мишурное…
Даже смерть родителей нас не сблизила, хотя он любил их. На похоронах он еле сдерживал искренние слезы и с облегчением заметил, что ему не придется исполнять обязанности моего утешителя.
Через два месяца в июле под Калугой он поехал с друзьями на рыбалку с ночевкой. Ночью было душно, и кто-то подал идею искупаться в озере. В темноте он заплыл далеко от берега и утонул. Не знаю точно как, мне не рассказывали подробностей.
Но, мне все-таки кажется, это было самоубийство. Зимой его жена умерла от гриппа. Смерть родителей для него стала настоящим ударом. Больше никого в жизни не оставалось, кроме меня, но я не была ему родной.
Я могла бы полюбить его и стать ему настоящей заботливой сестрой, но это было не нужно ему, да и мне тоже. Я во многом виновата перед ним.
После его смерти у меня не осталось никого, с кем я могла бы просто поговорить, кто знал бы мою прошлую жизнь. Никого.
Катя замолчала. Даже молчание ее было одинокое, сильное, непреодолимо близкое и неясное.
Она лежала, склонив голову, и пыталась найти в глазах Тома понимание.
- Ты больше не останешься одна, пока я буду жить, - тихо произнес Том.
- Я всегда одна. И всегда буду. Ты же знаешь, что я думаю об одиночестве. Ты только отчасти можешь меня понять. Даже когда у меня были родные, дорогие люди, я не жила для них. Знаешь, как это, жить двадцать один год только для себя?
Ее теплые усталые глаза наполнились слезами. Неровные мокрые линии поползли по щекам. Она оставалась спокойной, только из глаз непрерывно текли слезы, словно независимо от нее, сами по себе.
- Жить и умирать надо так, чтобы кто-нибудь сказал «спасибо» за жизнь и смерть. Жизнь очень короткая, но для меня одной ее слишком много. И до тебя не было никого, кому была бы нужна моя жизнь, с кем можно было бы поделить ее.… Смотри, я снова научилась плакать… - она смахнула левой рукой несколько слезинок.
- Разве ты не умела?
- Умела. Но разучилась. Я не плакала уже очень давно. Года три, может даже больше… Всегда думала: «Может, посидеть, поплакать? Наверное, легче станет. А то ведь совсем зачерствею…». Думала так, но все равно не плакала. То ли не так грустно было, то ли просто слез не было. Да и глупо это как-то сидеть и рыдать просто так одной в пустых комнатах.
- Главное – ты еще не забыла, что такое слезы. Значит, одиночество не погубило тебя.
- А тебя?
- А я был одинок?
- Каждый одинок. Но счастье может погубить еще вернее и безвозвратнее, чем самое дикое одиночество.
- Нет. Я умею плакать. Никто никогда не видел и вряд ли увидит мои слезы, но я умею. А абсолютного счастья в моей жизни до тебя не было. А теперь ты не позволишь мне испортится, - Том припал губами к соленым влажным дорожкам на ее щеке.
- Неужели возможно быть такой счастливой? Я вообще не знала, что могу так любить.
- Возможно. Я теперь понимаю, что каждый миг моей жизни был еще одним шагом к тебе. Я о многом жалею, но менять теперь ничего не хочу. Мне стоило пройти во много раз более трудный путь, полный боли, преступных ошибок, разочарований, только чтобы заслужить в награду такую любовь.
- Любовь – не награда. Это безвозмездный дар. Ты что, заразился от меня пафосными речами? – усмехнулась Катя.
- Я просто пытаюсь сказать, что думаю. Только не очень получается. Я вообще не умею красиво говорить.
- Думаешь, я умею? И потом, говоришь ты неплохо, правда романтично…
- Банально.
- Банальность тоже может быть интересной. Я ведь пишу банальные истории, но это считают достойным внимания…
В комнате повисла тишина. За окном взошло солнце. Теплые лучи оживили танцующие пылинки в воздухе и зажгли золотом блестящую дверную ручку.
В обволакивающем густом молчании Том слушал дыхание жены, спокойное, глубокое, чуть более громкое, чем полагалось для женщины, живое, бесценное.
Катя неспешно выбралась из скомканной простыни и перевернутого одеяла и остановилась напротив окна в центре комнаты, любуясь видом. Ее сильное тело, стройное и ширококостное, в золотом свете казалось телом античной богини, воплощением могущества, красоты и вечной молодости.
- Я чувствую себя до неприличия везучим человеком, - произнес Том, любуясь ее золотыми в утреннем свете волосами. - Потому что ты у меня есть.
- Нам вообще очень повезло в жизни, - ответила Катя, не отрывая глаз от картины за окном. – Мы молоды, красивы, у нас есть все. И мы любим друг друга.
- Только надолго ли это везение? Может быть, за каждый миг этого счастья нам потом придется заплатить слишком дорого…
- За счастье не бывает слишком дорого. Некоторые люди проживают целую жизнь, не испытав счастья. Счастье – это дар природы. Если за него придется платить, тогда подумаем как. И потом, мне кажется, ты уже заплатил авансом. У тебя было несчастливое детство и долгая жизнь в мире мерзкой прелести, но тебе удалось остаться живым.… В любом случае, этого счастья у нас уже никто не отнимет.
- Ты тоже уже заплатила. Своим безграничным одиночеством и силой, с которой его переносила, - хотел ответить Том, но она уже выскользнула из спальни.
- Пойдем сегодня прогуляемся по пляжам, - предложил за завтраком Том. – Здесь есть несколько уютных бухт.
- Давай. Я давно уже не видела моря иначе, чем под крылом самолета.… А откуда ты узнал, что я всегда мечтала побывать в Новой Зеландии?
- Догадался, наверное. Мне тоже хотелось здесь немного пожить. В последний раз я был в Веллингтоне в две тысячи шестом году, но уезжать надо было через четырнадцать часов, поэтому не удалось даже толком посмотреть столицу.
- Веллингтон похож на маленький кусочек рая. Достаточно цивилизованный и в то же время довольно тихий для столицы.
- Интересная страна. Маленькая, красивая и какая-то дикая.
- Кстати, тут недалеко есть несколько глубоких чистых озер. Все в паре часов езды. Как ты относишься к рыбалке?
- Не знаю. Верней, не помню. Последний раз такая возможность предоставлялась в две тысячи третьем году.
- Надо сказать, я тоже уже давно не брала в руки удочки. С две тысячи пятого года. Уже успела соскучиться по этому занятию. Никто ведь не запретит нам заняться рыбной ловлей в медовый месяц.
- Тогда давай завтра поедем на рыбалку.
- С ночевкой?
- Если хочешь, давай с ночевкой. Какой у нас необычный медовый месяц.
- Я как-то не могу привыкнуть, что ты мой муж…
- Я тоже. Но, если это сон, я не хочу просыпаться никогда…душа моя, - с улыбкой добавил Том, помедлив. – Ничего, если я буду тебя так называть?
- Называй, как хочешь. Только, мне кажется, лучше все-таки по имени. Я тебя не буду называть «дорогим», «милым» и «любимым», если позволишь. Ты и без того знаешь, что я тебя люблю и дорогих людей, кроме тебя, у меня нет.
Нереальной красоты небо сливалось с чистым тихим морем лазурного бездонного оттенка, какой придает ему сознание того странного обстоятельства, что сейчас октябрь, а на этом берегу дышит весна. Но что-то в этой дивной безмятежной дали было тревожное, угрожающее…
Пристально рассмотрев ласковую гладь моря, Екатерина поняла, что ее беспокоило. Здесь не было горизонта… Океан вдалеке сливался с небом в неделимую светлую синеву. Казалось, вода медлительно уверенными шагами поднялась на небеса… вот она уже выше облаков. Еще миг, и она обрушится на испуганную землю всей своей мощью…
- Что с тобой? – спросил Том, заметив тень боязни на лице Кати. – Тебе здесь не нравится.
- Здесь просто чудесно. Только мне отчего-то не по себе.… Кажется, что все сейчас накроет водой. Это просто иллюзия, конечно…Но давай уйдем.
- Да, мне тоже как-то неуютно, - Том настороженно оглянулся на густой лес к северу от пляжа. – Идем…
Они двинулись обратно в сторону города.
Теплая вода слизывала мелкий песок пляжа и уносила его в глубины моря, чтобы вернуть снова на сушу через миллионы лет. Что-то жутковатое было в этой кажущейся ласковости вечноживой стихии, покорной, мягкой, притягательно близкой здесь у самых ног и мощной, грозной, безжалостной там, где она преодолевала все ведомые и неведомые человечеству законы и поднималась на небо, чтобы показать всему миру свою неизведанную вечную непреодолимую силу.
Катя шла быстрыми плавными шагами, легко ступая по сахарно-белому песку пляжа. Песок был мягкий и слепяще-белый, словно костная пыль. Катя шла, стараясь не смотреть туда, где ложен был быть горизонт.
Внезапно она остановилась, лицо ее на миг исказила гримаса боли. Из-под левой ступни по белому песку неторопливо расползалось алое пятно, такое живое и яркое, что страшно хотелось зажмуриться.
- Вот черт, - устало произнесла Катя, слегка побледнев. Приподняв ногу она внимательно осмотрела торчавший из ступни крупный осколок зеленого бутылочного стекла. – Вот ведь повезло…
- Больно? – спросил Том, помогая ей сесть.
- Есть немного, но я потерплю, - она слабо улыбнулась. Кровь пульсирующим потоком стекала по ступне и падала на острые грани выпавшего из раны осколка и на белый песок. – Очень интересно, откуда здесь вообще взялись битые бутылки?… Не знаешь случайно, что делать в таких случаях? Я совсем не разбираюсь в медицине.
- Я тоже. Хотя, наверное, что-то умею. Вернее умел когда-то.
- Поройся в своей памяти…
- Была бы это память. Зато я точно помню, что где-то у меня был записан телефон здешнего медицинского центра, - сказал Том, извлекая из кармана сотовый телефон.
Пока он объяснял ситуацию дежурному врачу, Катя сидела на теплом песке и наблюдала, как пульсирующий поток рывками выплескивается из глубокого пореза. Живая теплая кровь быстро впитывалась в жадный мертвенно-бледный песок.
- Они скоро приедут, - Том опустился на колени рядом с ней. – Тебе плохо?
- Пока жива, - вяло отозвалась Катя. – Неужели я так плохо выгляжу?
- Ты очень бледная…
- Голова немного кружится, - тихо произнесла она, перед глазами ее все плыло. – От потери крови, наверное. Только бы не было заражения…
- Кровь надо остановить… - Том туго перетянул ее ногу повыше лодыжки смоченным в воде носовым платком. – Так будет лучше, кровотечение быстрее прекратится.
- Надеюсь. Знаешь, как-то мне нехорошо, - тихо сказала Катя, не отрывая глаз от чуть ослабшего потока крови. Ее лицо стало белым, как песок, и приобрело легкий зеленоватый оттенок, глаза помутнели.
Где-то вдалеке послышались громкие голоса, пронзительные незнакомые звуки, сливавшиеся в неясный надоедливые гул, раздражающее монотонное жужжание голосов, словно одновременно говорили в полголоса несколько тысяч человек.… Из этого хаоса единственный различимый, еле слышный голос встревожено повторял ее имя…
- Катя…Катя…
Страшный пляж, вместо песка на нем пыль, которая получается, если перемолоть кости, стереть их в порошок… этот пляж, залитый кровью…
- Катя…Катя…
Безжалостно красивое яркое небо и море, заманивающе мягкое, ласковое, обманчиво доброе.… И этот странно знакомый голос, не перестающий повторять ее имя. Полузабытое имя.
- Катя…Катя…
Мелькающие размытые пространствами фигуры. Все плывет, качается и падает на костную пыль этого пляжа и отдает мертвой пыли кровь.
Это море своей дикой страшной силой хочет завладеть ее обескровленным телом, ее душой, ее разумом, свести с ума и подчинить… привлечь туда, за горизонт, которого нет, который был поглощен соленой лазурной глубиной вечность назад.… И невозможно бороться.
Катя, обессилев, упала на жуткий костный песок и попыталась правой рукой оттолкнуть темную глубину. Мир перевернулся. Все накрыло громадное ликующее море…
- Катя…
Кошмар утонул в вихре каменных крыльев. Стало темно и спокойно. Только откуда-то по всему телу растекалась мучительная боль и нездоровый жар. Пошевелиться было трудно. Пытаясь отвлечься от неприятных ощущений, Катя, не открывая глаз, прислушалась к негромкому разговору над головой.
- …осколок и правда опасный. Вошел он глубоко и повредил несколько крупных сосудов. Она потеряла много крови и, скорее всего, пробудет без сознания еще несколько часов… Но вам не о чем беспокоиться, у вашей жены очень сильный здоровый организм, она скоро поправится…
- Больше действительно нет ничего серьезного? – взволнованно спросил Том.
- Знаете, к сожалению, не удалось предотвратить попадание в кровь инфекции, - с искренним сочувствием честно ответил его собеседник. – Это не опасно, иначе одним жаром и бредом вряд ли бы обошлось…
- От заражения крови ведь умирают? – в голосе Тома слышалась тревога и безграничная усталость. Каждое слово давалось ему с большим трудом.
- Да, но это не тот случай. Инфекция не такая уж и опасная, правда, пока нет анализов крови, нельзя назначить какое-то определенное лечение. И потом у нее идеальное здоровье. Она скоро восстановит силы, можете быть уверены. Ей сейчас нужен только отдых.… Да и вам он тоже не помешает…
- Нет, я подожду, пока она очнется.
- Послушайте, я понимаю, что вы очень волнуетесь. Забота о жене – это, конечно же, ваша святая обязанность. Но вряд ли она будет рада обнаружить вас в таком состоянии, вы уж точно не поправите ее здоровье тем, что будете лишать себя сна на трое суток…
Услышав последние слова, Катя не выдержала и резко села в кровати, открыв глаза. Острая боль пронзила все тело и волнами расходилась от ступни к каждой клетке организма, но эти ощущения вскоре отстранились.
У изголовья ее кровати стоял незнакомый человек лет сорока с седыми прядями в тонких светлых волосах и миндалевидными серыми глазами, судя по всему – врач. Рядом с ним, опираясь правой рукой на прикроватную тумбочку, словно чтобы не упасть, стоял Том, побледневший, похудевший, с густой сетью красных лопнувших капилляров в глазах. Оба они смотрели на Екатерину с нескрываемым удивлением.
- Ты не спал трое суток? – тихо спросила она Тома и, дождавшись слабого кивка, продолжила: - Скажи, ты окончательно сошел с ума или пока только наполовину? Скоропостижная смерть может наступить не только от заражения крови, но и от голода и переутомления, напоминаю тебе, если у тебя настолько плохая память. Скажи на милость, кому от этого будет лучше?
- Прости… Тебе уже лучше? Я просто не мог спать…и есть…Ведь тебе было очень плохо. Ты была в бреду… - сбивчиво пробормотал Том, вымученно улыбаясь и наблюдая за каждым ее движением.
- Со мной ничего произойти не может. Я здорова, как никто другой. Подумаешь, была в бреду! Я вообще-то уже лет семь разговариваю во сне, и пока это не казалось никому удивительным. Посплю еще пару дней, и температура спадет. А ты хочешь жить по принципу «буду умирать молодым», да? Отправляйся спать, на тебя смотреть жалко…
- Да, пойду, - он подавил зевок и удалился в другую комнату.
Проследив за ним взглядом, Екатерина обернулась к незнакомому человеку.
- Вам уже лучше? – негромко спросил доктор.
- Да. Прекрасно себя чувствую. Немного еще больно, но это скоро пройдет. И вообще, вы зря приняли все это так серьезно, доктор…
- Максвелл.
- Так вот, доктор Максвелл, не стоило даже беспокоиться обо мне. Я уже три года не болела. Вы совершенно верно сказали, что мой организм не нуждается в лекарствах. Я, конечно, не отказываюсь от вашей помощи и советов, но думаю, что вам больше необязательно посещать меня лично. Когда получите результаты анализов, вы можете позвонить мне и порекомендовать какие-нибудь меры борьбы с инфекцией. Но не стоит тратить на меня слишком много времени, вас ведь куда более серьезные дела и пациенты, которые действительно нуждаются в вашей помощи. Я уверена, что это Том настоял, чтобы вы были здесь? Он сделал это напрасно.
- Он о вас очень беспокоится.
- Это лестно, но в данном случае безрезультатно. Так вы согласны?
- Я рад, что вы сами предложили мне то, что я хотел сказать вашему супругу, - улыбнулся доктор Максвелл. – Я вам обязательно позвоню, как только узнаю результаты анализов.
- И еще одно… Ваше время и труд очень ценны. Будьте добры, назовите сумму, которую я должна вам за работу.
- Не волнуйтесь, ваш муж уже позаботился об этом, - доктор кивнул на прощание и направился к выходу. У порога он обернулся. – Я все-таки советую вам пока не вставать с постели.
- Хорошо, - улыбнулась Екатерина.
- И еще… простите, что прошу вас об этом…
- Ну же, говорите.
- Можно попросить у вас автограф?… Вы просто великолепная писательница и актриса.
- Конечно. Рада, что вы так думаете и очень ценю это, - учтиво ответила Екатерина, расписываясь на странице записной книжки в кожаном переплете.
Бормоча благодарности и слова прощания доктор вышел из комнаты. Когда за ним захлопнулась внизу входная дверь, она сладко зевнула и встала с постели.
Осторожно наступая на перетянутую бинтами ногу, Катя бесшумно вошла в соседнюю комнату, где тихо спал на диване Том. Она ласково посмотрела в лицо спящего. Конечно, она преувеличила, сказав, что переутомление может значительно повредить ему. На самом деле Том был почти также здоров, как она сама. Только обладая редким здоровьем возможно держаться на ногах без сна трое суток.
Прикрыв дверь в комнату, Катя вернулась в свою спальню и забралась под одеяло. Боль снова разливалась с каждым движением по телу. Непрерывное погружение в холод и жар, непрерывный поток теплых от высокой температуры слез…
- Хорошо, что заражение крови не опасно для окружающих, - подумала она, вспоминая умиротворенный сон Тома.
Боль накрывала постепенно хаосом чувств и ощущений все ее существо, отчаянно пыталась поглотить без остатка тело и душу, сильная и безбрежная, похожая на то море, взобравшееся на небеса. Катя чувствовала, что снова погружается в темное беспамятство, лишенный красок и страха сон о пустоте. В затягивающей боли, теряя сознание, она шептала пересохшими губами его имя, пытаясь разделить сталкивающиеся лбами, словно пьяные, мысли.
- Вот дьявол. Ведь только пришла в себя, - подумала она, теряя мутную тень мысли. –Но я еще вернусь. Обязательно вернусь… Это моя последняя надежда, - всплыли в отключающемся сознании ни с чем не связанные слова, словно чьи-то чужие размышления.
Девятое октября с утра завернулось в низкие грязно-белые облака. Пасмурное небо, лениво двигаясь и позевывая, набухало и тяжелело. С юго-запада задул резкий ветер, а к девяти часам зашлепал по городскому асфальту по-зимнему печальный неторопливый дождь. Приятно было видеть настоящий октябрьский дождь, совсем как в северном полушарии, в этой привлекательной стране перевернутых времен года.
Том стоял у выходившего на север окна гостиной и, наблюдая за расплывающимися штрихами узора из мелких капель, вспоминал о том, как чудесно сейчас шуршат опавшие листья, усеявшие хрупким живым покровом потемневшую холодную землю и асфальтовые дорожки парков, ближе к противоположному полюсу земли.
В спальне еле слышно скрипнула кровать, и мягко зашуршало одеяло. Это Катя повернулась во сне. Ее состояние значительно улучшилось, инфекция оказалась неопасной. Катя часто вставала и ходила, стараясь не наступать на раненую ногу, но не спускалась со второго этажа.
Дождевые капли дружно летели вниз, на залитый водой асфальт. Под окном стояли люди под зонтами, вооруженные различной обязательной для журналистов аппаратурой. На Тома сразу же нацелились несколько объективов и сквозь дождевую завесу засверкали быстрые вспышки фотоаппаратов.
Вздохнув, ом отошел подальше от окна.
Хотелось курить. Но он бросил окончательно.
Они с Катей решили остаться здесь до ноября. Несмотря на неприятное происшествие, они чувствовали себя вполне счастливыми.
- Который час? – раздался сзади голос Кати. Том резко обернулся. Она стояла в дверях немного бледная, растрепанная, но стояла твердо.
- Начало одиннадцатого. Тебе уже лучше?
- Ходить могу. Все прекрасно. Мне очень надоело лежать, спать и сидеть в закрытом помещении. Пойдем куда-нибудь? Мне все-таки хочется на рыбалку…
- Сегодня погода плохая.
- Я сегодня и не предлагаю. А что у нас там под окнами?
- Очередной почетный караул. Жаждут еще чего-нибудь сенсационного.
- Ну, пускай стоят, если им делать нечего. Ты почту проверял?
- Нет. Там теперь, наверное, завал. Телефон пришлось отключить, потому что звонили все, кому не лень было набрать номер, и осведомлялись, как ты себя чувствуешь. В газетах сплошные нудные рассуждения о том, не отразится ли этот инцидент на наших отношениях. Можешь почитать этот бред, если тебе интересно…
- Нет, я не читаю газеты, ты же знаешь… Я прекрасно знаю, что они могли написать и напишут. «Несчастье постигло звездную пару в первые дни после свадьбы», «Роковой осколок способен разрушить ошеломивший всех брак»… все эти статьи примерно одинаковы. И еще обязательно присовокупляют интервью с какой-нибудь не назвавшейся завистницей. «Я всегда знала, что этот брак слишком спонтанный и необдуманный, чтобы просуществовать долго. Такое происшествие в медовый месяц – это дурное знамение, неоспоримый знак его скорейшего распада», - добавила Катя визгливым голосом одной из дорогих актрис, не упускающей случая поразбираться в чужой жизни за неимением собственной.
- Откуда ты знаешь? Она и правда заявила нечто подобное журналистам.
- Нетрудно было догадаться. Я прекрасно знаю многие закономерные процессы в этой грязи. Их реакция всегда предсказуема.
- А мы будем их удивлять, - улыбнулся Том. – Выберемся на рыбалку через черный ход.
- Завтра. Рано утром, - подмигнула Катя. – Пусть еще покараулят, раз у них находится на это время.… А сегодня посидим дома, пообщаемся.
- Пообщаемся?
- Ну, да. А что тут такого? Мы знаем друг о друге слишком мало, а должны знать все, - проговорила Катя, опускаясь на ковер.
- А мне кажется, что я знаю тебя намного лучше, чем себя, - тихо сказал Том, обнимая ее за плечи.
- Это все видимость. Только кажется. Мы с тобой, конечно, очень похожи, но и слишком разные, об этом не следует забывать. Многое во мне ты не сможешь понять…
- Но попытаюсь, - перебил ее Том.
- Да и я тоже не пойму тебя до конца никогда. Это невозможно… Но, в общем-то, я сейчас говорю о другом. Меня интересует твоя внешняя жизнь, так сказать, низменная практическая сторона дела. Я знаю твою биографию и рассказала тебе кое-что о себе… Но я так и не знаю точно, где и как ты живешь, и много всяких других житейских мелочей, которые необходимы для понимания.
- Живу я прекрасно. Дай Бог каждому такую счастливую жизнь. Живу в основном в дороге.… Ну, это ты знаешь…
- А что ты любишь?
- Тебя, свою семью, друзей, собаку, свою работу. И хорошую музыку. Еще люблю иногда повеселиться в хорошей компании…
- Кто бы мог подумать? – улыбнулась Катя. – Какие у тебя неординарные увлечения…
- Если серьезно, я еще очень люблю тишину. В тишине лучше думается. Когда ты рядом, я вообще люблю весь мир. Вообще трудно сказать, чего я не люблю…
- Сплетни.
- Да. Теперь твоя очередь.
- Я люблю очень много всего. Тебя, жизнь, литературу и свою работу, детей… люблю дарить подарки и радоваться чужому счастью. Люблю свет, просторные комнаты, окна до пола, однотонные обои, и высокие многоуровневые потолки. Еще люблю ловить рыбу на спиннинг, вязать, вышивать крестиком и иногда рисовать, хотя и не умею. Музыку тоже люблю разную… Чего еще? Проще запомнить, что я не люблю. Ложь, наркотики, алкоголь, предательство, осуждение чужой жизни и шоппинг. Остальное пытаюсь принимать.
- Можно у тебя спросить? – осторожно произнес Том. – Просто интересно…
- Спрашивай, отвечу, если знаю.
- Сколько у тебя на самом деле денег?
- Я же сказала, если знаю… Точно сказать не могу.
- А приблизительно?
- Никому никогда не говорила. Но тебе можно и нужно знать.… Девять.
- Миллионов?
- Миллиардов.
- Это в евро?
- Гораздо лучше. В фунтах стерлингов. Это самая надежная из мировых валют.
- Ну, ничего себе…
- У тебя меньше?
- Всего-то несчастных пять миллионов евро… На жизнь хватит.
Я выгодно женился, оказывается.
- Так ты из-за денег женился, подхалим? – шутливо возмутилась Катя, уворачиваясь от его поцелуев. – Надеюсь, что нет, - пробормотала она, обнимая его.
Часы на телевизоре недвижно уставились в темноту четырьмя угловатыми зелеными цифрами. Двадцать два часа четырнадцать минут.
Катя лежала на ковре, изредка отрываясь от происходящего на экране. Этот старый фильм она за тысячи просмотров успела выучить наизусть, но смотреть его никогда не надоедало. Было в нем что-то душевное, домашнее, чего всегда не хватало.
- Тебе удобно на полу? – тихо поинтересовалась она у сидящего рядом Тома. – Я люблю на полу сидеть, а у тебя даже не спросила.
- Да… - рассеянно ответил он, внимательно наблюдая за событиями фильма. – Я так давно это не смотрел, многое забыл.
В комнате повисло молчание, нарушаемое негромкими высказываниями актеров. Катя в неровном мигающем свете телевизора внимательно изучала татуировки на руках мужа.
- Интересно? – спросил Том, заметив ее любопытство.
- Да. Тут так много всего. Это можно рассматривать бесконечно, как картины Босха.
- Лестное сравнение.
- А какая была первая?
- Вот эта, - оторвавшись от просмотра фильма, Том указал на небольшое изображение короны на плече. – А дальше все остальные.
- Это, наверное, дорого…
- Да, недешево. Но оно того стоит.
- Ты настолько верующий, что у тебя изображения святых на руках? – немного помолчав, спросила Катя.
- И не только на руках… Конечно. По сути, вера помогла мне достигнуть всего, пройти через многое и остаться собой. А ты не веришь в Бога?
- Нет, - Катя грустно улыбнулась. – Не верю. Никогда не могла поверить. Даже не могу объяснить почему, но христианский Бог мне не кажется близким. Я очень люблю изображения мадонн, кресты, церкви и храмы, это действительно красиво, но не верю. У меня, наверное, есть свой Бог, слишком далекий от библейского…
- Ты признаешь красоту святого, значит возможность веры для тебя есть. Тебе, наверное, еще предстоит прийти к вере. Но я не буду тебя к этому склонять. Во что-то ты, все-таки, веришь. Бог ведь у каждого свой. Главное, чтобы не было жизни без веры.
Глава V
На экране компьютера ярко сияла надпись «Счастливого Хеллоуина». Холодный белесый свет монитора отражался в алюминиевой банке светлого пива на столе.
- Ну, чего там интересного? – спросила Катя, заглядывая через плечо мужа.
- Вчерашние фотографии… - ответил Том, не оборачиваясь.
- Тебе их уже прислали? Чудесно.
Катя села на стул с ним рядом и на некоторое время в комнате установилось молчание, изредка прерываемое приглушенными смешками.
- И как они умудряются всегда поймать такой момент, когда я выгляжу, мягко говоря, не очень подходяще… - проворчал Том.
- Отлично выглядишь. На меня посмотри.… В любом случае, это весело, - отозвалась Катя, пролистывая фотографии. – Есть тут хотя бы одно фото, где я нормальная?
- По-моему, нет… Но тебе так тоже идет. Никогда бы не подумал, что у тебя такой талант на жуткие выражения лица…
- Чем-то похоже на мою бабушку, - рассмеялась Катя. – Она всегда была очень «жизнерадостна».
- Тебе идет такой макияж… Оригинально. Может, будешь всегда так красить глаза?
- С ума сошел? Чтобы от меня шарахались на улицах?
- Зато не узнают…
- Только первое время. Лучше на следующий Хеллоуин придумаем что-нибудь еще.… Если честно, я никогда раньше не праздновала этот праздник. Это мне было не очень понятно…
- Мне жаль тебя. Это ведь весело, еще одна ночь в году, когда можно сходить с ума…
- Или повод выпить? – Катя выразительно покосилась на полупустую банку пива. – Кто-то утверждал недавно, что не пьет. В любом случае, не советую начинать с утра. Вчера было недостаточно?
- Вчера никто и не напивался…
- Так ты хочешь это исправить сегодня? Хорошо, я не буду тебе мешать. Сразу скажи, если хочешь напиться. Я уйду на весь день, а ты можешь делать все, что угодно, - она резко встала и направилась к двери, на ходу откидывая на спину волосы.
- Подожди! – Том кинулся следом. – Ты меня не так поняла, я не это имел ввиду. Не уходи, пожалуйста.
- Извини. Я правда неправильно истолковала твои слова, - она тепло посмотрела на мужа. – Я не мегера. Я всего лишь хочу защитить тебя. Мне ведь больше некого, кроме тебя, оберегать, - она обняла Тома.
Они вышли на балкон. Прохладный воздух лился с тихого обескровленного осенью неба. Откуда-то с запада тянуло горьковатым дымом. Прелый теплый запах прошлогодней листвы повис нитями над крышами и сгорбившимися полуголыми деревьями.
- Здесь приятная осень, - тихо сказала Катя, глядя на присыпанный крошащимися бурыми и медными листьями тротуар.
- Тебе вообще здесь нравится?
- Да, интересный город. Довольно тихий и самобытный. Здесь, наверное, хорошо отдыхать после столичной суеты. А почему ты живешь в Балтиморе, а не в Нью-Йорке, Голливуде, Сан-Франциско или Лос-Анджелесе?
- Там я тоже живу. Но нередко приезжаю сюда. Это мой родной город, я тут вырос…
- Почему у многих людей родной город – любимый?
- Не знаю. Правда, нельзя сказать, что с Балтимором у меня связаны только хорошие воспоминания. Это самый замечательный город для меня, и он же был проклят мною не раз. Он ведь был свидетелем всего самого страшного, что было в моей жизни. Но здесь были и лучшие годы, которые я назвал бы самыми счастливыми в жизни, если бы не встретил тебя…
- Тут уютно, намного лучше, чем в Нью-Йорке. Хотя, это, может быть, оттого, что ты рядом. А почему твоя мама здесь не живет?
- Она считает, что в ее жизни здесь не было ничего хорошего. Ее можно понять, она пытается многое забыть, поэтому старается быть подальше отсюда.
- Но осень здесь замечательная. Почти как дома… - тихо проговорила Катя. – Я забыла тебе сказать кое-что.… Через четыре дня у меня день рождения.
- Что?!
- Только не суетись и не говори никому. Не обязательно сейчас кидаться к телефону и обсуждать с братом, что бы мне подарить, а потом все оставшееся время бегать по ювелирным мастерским и дорогим магазинам. И банкет устраивать тоже не надо…
- А что ты хочешь в подарок? Фантазия у меня на подарки небогатая, хотя бы намекни.
- Я прямо скажу. Поедем ко мне домой.
- В Россию?
- Нет, в Лихтенштейн! – усмехнулась она. – Ты ведь вообще не знаешь эту страну. Ты был там только один раз – на нашей свадьбе. Я увидела твой дом, теперь ты должен увидеть мой. Мне не надо пышных торжеств и дорогих подарков.…Только это.
- Больше ты ничего не хочешь?
- Мне больше нечего желать, у меня все есть.
- Такого не бывает, чтобы все было.
- Все, что нужно мне… Так ты согласен?
- Конечно. Я давно хотел побывать у тебя на родине. Только к этому подарку я еще кое-что добавлю, не будешь возражать?
- Как хочешь, - Катя обняла его.
С северо-востока задул напористый холодный ветер, листья с шорохом и похрустыванием потащились по темному асфальту. Небо, словно испугавшись чего-то вверху, тесно прижалось к плотной холодной земле.
Плотный морозный воздух уже бродил над городами с родными милыми именами. Люди уже надели длинные темные одежды и озабоченные безрадостные выражения лиц.
Порывы встречного ветра ожесточенно хлестали в окно, наталкивая на несокрушимую преграду. За толстым стеклом все летело, мчалось, переплетаясь в какую-то странную, родную, до рези в глазах реальную фантасмагорию. Вольное монолитное безграничное пространство… Россия…
Тяжелые слоистые облака, белесые там, где уже опрокинулись последние осенние дожди, необозримые поля, разграниченные посадками, ароматный воздух, полный какой-то странной грустной силы… Серенькие деревушки у железнодорожного полотна, заспанные лица стрелочников, нагруженные сумками и плетеными корзинами дачники.
Здесь мало изменилось за пять лет. Кому-то стало немного лучше. Но все еще было очень далеко до процветания. Почему-то в России никогда не было всего, чтобы жить и умирать. Но как-то жили и умирали люди, жалуясь на правительство, соседей, родственников, неверных друзей, коллег и начальников, но так и не меняя свою жизнь на другую.
Но по-прежнему Россия была именно уютной страной, откуда мало кому хотелось уезжать даже ненадолго. Что-то оставалось здесь теплое, по-деревенски душевное, чудом сохранившееся с давних времен от древней языческой Руси и христианской Российской Империи.
Все с тем же теплом незнакомые люди за несколько часов пути становились хорошими товарищами.
Все с тем же теплом колеса поездов отсчитывали стыки рельсов, выстукивая для каждого что-то свое, прося кого-то подождать, или вернуться, или простить.… Казалось, что этим с монотонным звуком специально не боролись те, кто был в силах его уничтожить. Наверняка, они знали, что этот стук частенько дает лучший совет, чем десяток опытных психологов.
- Тебе здесь нравится? – спросила Катя, отворачиваясь от окна.
- Я никогда не встречал подобного… Я не знал, что вообще бывает такая живая красота, как на Дальнем Востоке, - ответил Том, откладывая книгу.
- Прекрасное место. Я бы навсегда осталась там, на берегу моря… там, должно быть, невероятно красивые рассветы. Приятно вообще вот так ездить по России, никуда не торопясь.
- Только ездить надо долго…
- Я сама плохо знаю свою страну. Мы с тобой когда-нибудь еще поедем по всем крупным городам… Когда выучишь русский язык, тебе будет еще интереснее.
- Постараюсь выучить. Я хочу с тобой говорить по-русски и читать все твои книги в оригинале.
- Мои книги необязательно. Я забочусь, чтоб переводы были максимально точные. А вот русскую классику прочитай обязательно. От языка многое зависит.
- Куда мы теперь направляемся? – спросил Том, следя взглядом за гибкими лентами рельсов.
- Домой. Ты ведь еще не видел моего дома.
- Там, должно быть, много света…
- Как ты догадался?
- Тебе свет необходим для жизни, ты светлое существо. А моя жизнь в темноте… Я живу в мрачном доме, одеваюсь в черное, но все равно верю, что света в мире больше…
Утро седьмого ноября. Седьмой час. Вязкая предутренняя темнота, заливающая просторную спальню. Медлительное душное колыхание занавесок. За окном острые голые ветви деревьев, мертвые иссушенные листья на черной твердой земле.
В недвижном молчаливом воздухе плавал рваный бледно-молочный туман, повисая на карнизах, заборах и деревьях. На востоке сквозь слепую толпу грузных облаков прорастало зеленое, золотое и пурпурное солнце.
Катя ушла в библиотеку и включила там электрический камин. Неровные блики искусственного пламени и тени зашевелились на книгах, аккуратно расставленных стеллажах, низком столике красного дерева…
Екатерина села за стол и достала из кармана халата черный бархатный футляр. Крышка легко откинулась. Внутри озаренный огненными отблесками лежал небольшой платиновый крест, украшенный мелкими бриллиантами. Свет, преломляемый бесчисленными гранями слезно-чистых камней, принимал мимолетные оттенки. Екатерина осторожно дотронулась до божественного украшения.
- Я знаю, что любишь кресты… - сказал Том, когда она впервые увидела этот подарок.
- Большое спасибо. Очень красиво. К сожалению, я вряд ли буду носить его постоянно. Я не верю, а выглядит он, как канонический…
- Он и есть канонический. Может быть, ты поверишь однажды. Тогда ты сможешь носить его.
- Ты хочешь, чтобы я поверила?
- Я не могу требовать этого. Но ты же веришь в красоту, в жизнь, почему тогда не можешь поверить в Бога?
- А что измениться, если я выучу молитвы и начну ходить в церковь?
- Ничего. Я тоже не делаю этого. Вера – это состояние души, а не показные обряды…
- Все равно моя жизнь не станет лучше…
- Я просто хочу, чтобы ты не чувствовала себя вечно одинокой. Люди могут не понять, а Бог, часть которого живет в тебе, поймет всегда…
Рыжие блики качались и прыгали, зажигая цветные огоньки в бриллиантах. Екатерина потянулась к кресту. На миг ей показалось, что крест уплыл куда-то и остался один огонь и сверкающие слезинки камней…
Резкий звонок телефона разорвал иллюзию. Екатерина захлопнула футляр и быстро схватила валявшуюся на кресле трубку.
- Алло! – сказала она невидимому собеседнику по привычке на английском.
- Екатерина Андреевна? – спросил мужской хрипловатый голос.
- Да. Иван Антонович?
- Он самый.
- Чем я обязана вам за столь ранний звонок? – вежливо спросила Екатерина.
- А вы не допускаете мысли, что я звоню без особой причины?
- Нет. Это было бы неразумно. Министры не звонят просто так. Тем более, что вы – министр культуры. А с культурой у нас в стране пока еще не все ладно…
- Да, вы правы. Как ваши дела?
- Неплохо.
- Я знаю, у вас недавно был день рождения. От души поздравляю, хотя и с запозданием. Желаю всего наилучшего…
- Иван Антонович, - медленно проговорила Екатерина. – Прошу вас, давайте ближе к делу, времени на задушевные разговоры мало и у вас, и у меня.
- Как поживает ваш супруг? – вежливо осведомился министр.
- Спасибо, хорошо. А это имеет сейчас какое-то значение?
- Видите ли, это такой деликатный вопрос… - неуверенно начал Иван Антонович.
- Говорите.
- Понимаете… Мне поручили поговорить с вами…
- Вам нужны деньги? Сколько? Мои условия вы знаете: нотариально заверенное долговое обязательство на мое имя и девять процентов в год.
- Нет, к сожалению, на этот раз я не собираюсь брать у вас в долг. Меня волнует именно ваше недавнее замужество…
- Могу я спросить? - перебила его Екатерина. – Какое собственно вам и правительству дело до моего замужества и вообще до моей личной жизни?
- Поверьте, я не хочу вас осудить… просто вся эта история наделала столько шума…
- Сплетни есть и были всегда. Некоторые живут тем, что критикуют мои произведения, меня, мою жизнь и манеру одеваться. Я думала, что это не будет для вас открытием. Раньше правительство не волновалось из-за ядовитых статей в мой адрес. Это, кажется, касается только меня…
- Да. Но вы как писательница, снова сделавшая русскую литературу читаемой во всем мире, представляете еще и интересы своей родной страны. На вас лежит немалая ответственность. Ваша репутация может повлиять на репутацию России.
- На репутацию России может повлиять поведение дипломатов и президента, но никак не моя репутация, которая и без того безупречна. Я, что, не имею права выйти замуж? А уж за кого – это разрешите мне самой выбрать. Я не королева, чтобы заключать династические браки…
- Но кто ваш муж?
- Томас Алистер…
- Он – американец. И теперь он как ваш супруг может претендовать на право распоряжаться вашей собственностью, в том числе и произведениями, а они являются достоянием русской нации.
- То, что вы говорите просто смешно! Во-первых, Том никогда не будет этим заниматься. И потом у него нет никаких прав на мои произведения. Я не меняла ни фамилию, ни гражданство. Даже если бы все было так, как вы говорите, литературные произведения в любом случае являются достоянием не той страны, которая владеет ими, а той, на языке которой они написаны и гражданином которой является их автор. Так что у вас нет ни малейшего повода для беспокойства.
- Может быть вы и правы, Екатерина Андреевна. Но я все равно считаю, что вы должны быть осторожны…
- Я приму это к сведению, - немного успокоившись, ответила Екатерина. – Извините, я немного вспылила…
- Ничего страшного, я понимаю, что вы не можете подозревать своего супруга, но такое уже бывало.
- Большое спасибо за заботу.
- До свидания! И удачи вам!
- До свидания!
За дверью послышались неторопливые шаги.
- Кто звонил? – спросил Том, заглядывая в библиотеку.
- Министр культуры… - Катя со скучающим видом небрежно положила трубку на стол.
- Министр? Чего он хотел?
- Мелочи. Подозревает тебя в намерении присвоить мои произведения и лишить Россию ее национального достояния…
- Серьезно?
- Да, я сначала тоже подумала, что он шутит. Так когда ты собираешься заявить о своих притязаниях на мое творчество? – улыбнувшись, осведомилась Катя.
- Мне и своего творчества пока хватает.… А твоим я могу наслаждаться и без присвоения себе авторских прав… Ты давно встала?
- Не очень. Вообще-то собиралась немного поработать с утра, пока ты спал, но не вышло…
В окно заглядывало утро. Порывистый ветер относил стайку угольно-черных снеговых туч на северо-запад, оставляя небо в ровно-серых слоистых низких облаках. Первый снег сегодня тоже не вышел…
- Ты еще долго? – спросила Катя, заглядывая в комнату.
- Нет. А что у нас сегодня на обед? – ответил Том, не отрываясь от компьютера.
- Говядина, запеченная в сырном соусе…
- Вегетарианец бы не смог долго существовать в этом доме... Очередной шедевр Антонины Михайловны?
- Нет, на этот раз мой собственный. Заканчивай и спускайся, - добавила Катя из коридора.
- Уже, - Том допечатал последнюю строчку короткого письма и, отправив его, вышел из комнаты.
Еще с лестницы чувствовался удивительный аромат приготовленной в домашних условиях пищи. Благоухание райских цветов и свежесть моря, любые самые тонкие изящные божественные ароматы не могут порадовать ни одно живое сердце больше, чем густой земной запах доброго запеченного куска говядины.
На последующие двадцать минут в столовой воцарилось молчание. Остро и сухо тикали большие настенные часы, вилки с хрупким звоном касались поверхности тарелок.
- Странно все это… - тихо сказала Катя, потягивая сухое белое вино из бокала.
- Что странно?
- Что все так хорошо. За что нам так везет в жизни?
- Ты боишься быть счастливой?
- Нет. Просто многие гораздо больше заслужили такую жизнь… есть люди, которые за несколько лет страдали больше, чем мы за всю жизнь. И они по-прежнему не имеют и половины того, что есть у нас… Ты знаешь Дашу Могилёву?
- Которая поэтесса? Твоя протеже?
- Да. Я ее поддерживаю. Могилёва – это не настоящая ее фамилия. Настоящей я не знаю. Она, кажется, сама уже сжилась настолько с этим псевдонимом, что забыла, даже паспорт сменила. Я не люблю псевдонимы, это своеобразное неприятие своего имени и своей жизни, но я понимаю ее… Она хочет начать новую жизнь.
- Откуда ты ее знаешь?
- В две тысячи восьмом году я поехала в Волгоград по делам. Там я с ней и познакомилась. Наткнулась на нее на улице, но она была непохожа на наркоманку, выманивающую у прохожих деньги. Я не обманулась. Ей просто очень не повезло. Она рано вышла замуж. В восемнадцать лет. Через пару лет муж ее пропал без вести, а она осталась с тремя детьми в чужом городе одна. Образования у нее не было, на работу она не смогла устроиться. После нескольких месяцев неуплаты хозяева выселили ее из квартиры, Даша поселилась с детьми в полуразвалившейся времянке в частном секторе. Деньги кончились. Работы не было. Старший сын ее умер от голода. Ему был всего год. Остались грудные девочки-близнецы. Она вышла в тот день на улицу, надеясь попросить у кого-нибудь деньги на похороны сына. И нашла меня. Уже потом, когда жизнь ее немного наладилась, она нашла работу и поступила в университет, она рассказала мне, что пишет стихи. Мне понравилось ее творчество. Первый ее сборник вышел прошлой осенью. Теперь у нее другая жизнь, другое имя. Я помогаю ей только советами, да она и не просила никогда о помощи. Она заслужила счастье…
- Да поможет ей Бог, - тихо сказал Том. – Ей повезло, что она встретила тебя. Вообще всем, кто встретил тебя в жизни, повезло… Ты меняешь что-то в душах людей.
- Не говори глупостей. Ничего я не меняю. Я всего лишь немного странный человек. Талант нельзя воспитать, он дается от природы, можно только совершенствовать в себе этот дар. И мне тоже незаслуженно повезло. Как, в общем-то, и тебе…
- А кем бы мы были, если бы не такая удача?
- Не знаю.… Да это и не важно. Это были бы уже не мы. Но повезло. Значит, для равновесия, не повезет в чем-то другом. Иначе быть не может и не должно.
- Ты такой радостный в последнее время… - сказала Катя, бесшумно переступая порог комнаты. – Занятой и счастливый…
- Я всегда счастливый, когда ты рядом, - Том быстро отвернулся от компьютера. – Только вот дел много накопилось…
- Я хорошо тебя знаю. Скажи честно, что успел соскучиться без работы…
- Да.
- Тебе со мной скучно?
- Нет, но свою работу я тоже люблю.… Без всего этого я не очень уютно себя чувствую, словно живу чужой жизнью.
- Понимаю. Ты привык так жить… Я тебя не хочу от этого отрывать, я сама не могу не работать… - она замолчала и задумалась.
- А можно… Можно, я буду работать здесь?
- Конечно. Дом большой, в нем много пустых комнат, которыми теперь уже вряд ли мне понадобятся… На первом этаже есть что-то вроде небольшого кабинета. Я думаю, тебе там хватит места для работы. Это ведь и твой дом тоже. Только там нужно убраться…
- Ты серьезно?
- Да. Можешь даже купить все, что тебе нужно за мой счет.… Пусть это будет мой рождественский подарок.
- Не надо, это слишком дорого…
- Для меня не существует выражения «слишком дорого», если это действительно нужно. Покупай любую аппаратуру, я не разорюсь.
- Это замечательный подарок, лучшего и придумать нельзя, но я не знаю, что смогу подарить тебе взамен…
- Что угодно. Вечный вопрос – что подарить человеку, у которого есть все, а то, чего нет, нельзя купить, упаковать и подарить? Мне теперь не надо ломать над ним голову. Что касается подарка мне, я полностью полагаюсь на твой вкус и фантазию… Что пишет Джефф? – она взглядом указала на монитор, где все еще было открыто письмо от младшего из братьев Алистер. – Как у него там дела?
- Он сейчас в Люксембурге.
- Что-то давно он нас не навещал. Ребята вообще про нас забыли. Даже не звонят…
- Они хотят приехать на пару недель…
- Пускай приезжают на Рождество. Места в доме всем хватит. Вряд ли у вас еще будет возможность увидеть когда-нибудь такое Рождество с морозом и высокими сугробами. Кстати, может быть, съездите со мной в Тверь, в детский дом, поздравить детишек? Для них это будет лучший подарок.… Тем более я уже давно их не навещала.
- Конечно, я не думаю, что кто-то будет против… Это будет очень счастливое Рождество. Самое замечательное в моей жизни.
- Наверное, будет еще лучше когда-нибудь… Рождество – твой любимый праздник?
- Нет. Любимый – Пасха.
- Почему?
- Не знаю. Просто почему-то я больше Пасху люблю… Светлый праздник, весенний, живой…
Снег летал за окном. Не падал, а летал в широких потоках струящегося из окон погрустневшего дома желтоватого света. Словно земля и небо одновременно с силой тянули к себе это чудесное пушистое серебро. Каждая снежинка одинаково желала прикоснуться к сонной земле и не хотела расставаться с низким белесым небом, проткнутым кое-где высокой темнотой. Пушистые холодные хлопья, подрагивая и сверкая на свету мириадами тончайших граней, плавно опускались вниз и снова взлетали. Можно было вечно наблюдать за этим хаотичным и в то же время гармоничным движением.
Снег летал.
С непостижимой, незнакомой земным существам легкостью маленькие и большие узорчатые снежинки танцевали в стылом воздухе, лукаво заглядывая в окна человеческого жилища, красуясь в мягком уютном свете жилого дома, дразня своим покоем, гармонией и знанием какой-то тайны, сути всего людей, ничтожных и всесильных, кротких и гордых, счастливых и ищущих, способных понять желание обладать землей, небом, властью над всеми стихиями и духом, но не знающих вечной истины, которая доступна замороженным невесомым капелькам воды.
На первом этаже у лестницы стояли собранные чемоданы. От одного этого вида светлый дом казался печальным, опустевшим. То и дело кто-нибудь выходил из гостиной и проверял, все ли на месте.
Джефф, спустившись с лестницы, торопливо засунул в карман одного из чемоданов несколько дисков. Посмотрев на часы, он обречено вздохнул и направился в сторону «комнаты для вязания», как Екатерина называла одну из комнат на первом этаже.
В маленьком коридорчике Джефф остановился перед полуоткрытой дверью.
- Это только до апреля… Дольше я не смогу без тебя, - послышался голос Тома.
- Сможешь. Ведь мог же всю жизнь.
- Это время очень быстро пройдет.
- Да, для тебя… Но не волнуйся за меня, только предупреди, если задержишься.
- Думаешь, я задержусь?
- Да. Мне кажется, этого времени мало, чтобы объехать с концертами Европу, побывать в России и США. Вас там ждут тысячи людей, ты им нужен…
- А тебе разве нет?
- Мне тоже нужен. Но я тебя вижу каждый день, а они, может быть, - всего раз в жизни.
- Все равно они не видят во мне человека.
- Это не важно… Им кажется, что они тебя любят, и это надо ценить.
- Я буду очень скучать…
- А я не умею скучать. Я просто устаю жить без кого-то… Я тоже не хочу с тобой расставаться, но ничего изменить нельзя… Не могу же я поехать с тобой.
- А это неплохая идея…
- Что?! Том, ты с ума сошел?!
- А почему нет?
- Нет, пожалуйста, только не говори, что ты серьезно?
- Конечно, никаких шуток, - ответил за брата Джефф, открывая дверь. – Поедем, это же здорово.
- Это просто неприлично. Я не имею никакого отношения к музыке и в группе тоже не числюсь.
- Ну и что?
- Что я там буду делать?
- То же, что и мы, - работать. Тебе для этого нужен только ноутбук. Или можешь устроить себе отпуск, тебе не помешает отдохнуть, - посоветовал Том. – Я думаю, ты найдешь себе занятие.
- Нет, я не хочу, чтобы вы приглашали меня из жалости. Я и здесь скучать не буду…
- Нет, поедем, - не отставал Том. – Ты хочешь, чтобы я расстраивал фанатов своим несчастным видом? Тебе понравится. Это правда интересно. Узнаешь получше, как я иногда живу...
- Это не так поймут, если я буду с вами путешествовать, - уже слабо отпиралась Екатерина.
- Наплевать на все и всех. Неужели ты боишься сплетен?
- Ну, хорошо… - согласилась Екатерина. – Только вы переоцениваете мои способности, если думаете, что я смогу собрать вещи за четырнадцать минут.
- Купишь все, что тебе нужно на месте. В Мадриде хватает магазинов…
- Только я терпеть не могу по ним ходить, если ты не помнишь. Если было бы можно, я бы никогда не покупала вещи.
- Я пойду с тобой, чтобы тебе было не скучно, - пообещал Том. – Я не буду существовать без тебя так долго – это самое главное.
- Может вы все-таки заткнетесь? – раздраженно спросил Том, оглядываясь на Фрэнка и Джеффа. – Или хотя бы будете говорить потише? Хотя бы на несколько минут…
- Ты же все равно не спишь… - миролюбиво заметил Фрэнк.
- Она спит… - пояснил Марти, отрываясь от толстой книге в темно-сером переплете.
- Уже нет, - проговорила Екатерина, привстав с откинутого сидения.
- Мы тебя разбудили, да? – извиняющимся тоном спросил Джефф.
- Нет, я не спала. Устала, но заснуть не могу. Честно говоря, никогда не могла нормально спать в самолетах. – она посмотрела в окно на темную гущу облаков.
На востоке из облачной перины поднялась сероватая, словно черненое серебро, луна. Высоко в темном весеннем небе тихо светились чистые большие звезды. Самолет, со свистом рассекающий воздух, медленно оставлял за пределами видимого затейливые плетения созвездий.
- Который час? – поинтересовался Фрэнк, оставивший в гостинице Стокгольма часы.
- Половина четвертого… Скоро будем снижаться, - ответил Джефф.
Том подвинулся ближе к Екатерине.
- Ночной Люксембург с трехкилометровой высоты – это незабываемое зрелище, тебе понравится.
- Может быть. В любом случае, он меньше Москвы. Мне сейчас бы очень понравилось оказаться на земле…
- Ты устала?
- Немного. За эти месяцы я немного привыкла к такой жизни, она действительно интересная. Но все-таки она не моя.
- Понимаю. Это для тебя скучно?
- Нет. Мне нравится такой ритм, но чувствую я себя, откровенно говоря, как в гостях. Иногда бывает так хорошо и чудесно, что даже уходить не хочется. Но знаешь, что надо. И когда возвращаешься домой, понимаешь, что правильно сделал, что дома все-таки лучше, роднее, хотя здесь ты и не пользуешься привилегиями гостя.
- Оставайся. - Том обнял ее. - Оставайся здесь навсегда. Не уходи из моей жизни никогда, она ведь принадлежит тебе тоже…
- Том! – окликнул его Джефф. – Ты любишь горные лыжи?
- Это не самое любимое мое времяпрепровождение. Но неплохо иногда покататься. Правда, я уже не катался очень давно.
- Надеюсь, не разучился?
- Вроде бы, нет.
- А я вообще не умею, - смущенно улыбнувшись, сказала Екатерина. – Если ты разучился, то будем учиться вместе.
- А ты это вообще к чему спросил? – Том обернулся к брату.
- У меня тут появилась идея… Может, давай устроим себе небольшой отпуск и съездим в Канаду?
- Можно.… А не поздно в апреле кататься на горных лыжах?
- В Канаде – нет.
- Только до этого мы еще должны завтра завершить тур. И не черт знает как, а прилично, - Том выразительно посмотрел на брата.
- Кто бы говорил насчет приличия? – возмутился Джефф. – Кто в Берлине на концерте играл все, что угодно, но только не то, что надо было?
- Да не приставай ты к нему, все мы иногда импровизируем, тем более, что выглядело это, как так и надо, - попытался прервать их Марти.
- Вот именно. И потом, играл я все правильно, это у тебя были слуховые галлюцинации.
- В таком случае, тебе не кажется странным, что они были сразу у трех человек?
Екатерина с улыбкой наблюдала за этой перепалкой.
- Я останусь, - подумала она. – Я навсегда останусь в твоей жизни. И ты – в моей.
Сонный холодный воздух, разрезаемый самолетом, смыкался в монолитную безбрежность где-то позади. Внизу появлялись и исчезали мелкие огоньки – светлые следы человеческого существования на спящей земле.
- И не только в жизни…
Глава VI
Утро выдалось морозное, свежее. Ясное небо, бледное, с ненавязчивым светлым солнцем, кидающим неяркие лучи на склоны Кордильер, дышало хрупким покоем.
Катя крепко спала, изредка глубоко вздыхая и плотно сжимая сухие губы. Лицо ее было сосредоточенно мрачно.
Забытые на тумбочке, хаотично свернувшиеся серебряной змейкой ее часы показывали двадцать минут девятого.
Потихоньку выбравшись из-под дышащего теплом одеяла, Том быстро оделся, оставил для Катя записку и осторожно поцеловал спящую.
Ему хотелось в одиночестве прогуляться по городу, подышать горным воздухом. Джефф вставал не раньше одиннадцати, поэтому времени наслаждаться видом небольших, словно посыпанных сверкающим сахаром, канадских домиков было предостаточно.
На улице небо было еще более бледным и высоким, а снег казался таким белым, словно его долго и тщательно стирали в порошках и отбеливателях, добиваясь совершенного результата.
Подождав полминуты, пока глаза привыкнут к слепящей белизне, Том направился вниз по улице к центру городка.
Узорчатые снежинки, искусно ограненные природой, тонко похрустывали под ногами. Насажанные по обеим сторонам дороги аккуратные голубые елочки, закутавшиеся в снежные одежды, выглядели празднично, как на Рождество.
Десятого апреля снег здесь даже не собирался таять.
На центральной улице уже появились машины. Торопились куда-то люди в меховых пальто, изредка с улыбкой взглядывая на светлое небо и сияющий снег.
Том зашел в большой книжный магазин, чтобы купить какой-нибудь журнал. Катя не читала прессу, а покупать книги не стоило, в ее библиотеке можно было найти литературу на любой вкус и настроение. Но, к сожалению, это богатство невозможно было возить с собой.
Местные газеты на английском и французском соседствовали со свежими номерами всемирно известных изданий.
Том подошел поближе, рассматривая газеты. На миг ему показалось, что на одной из них он заметил знакомое лицо.
Где-то глубоко внутри шевельнулось недоброе предчувствие. В следующий миг оно превратилось в полноценную тревогу.
С первой страницы газеты на него смотрела девочка лет одиннадцати, с заплетенными в замысловатую косу тонкими светло-русыми волосами с тусклыми золотыми отблесками. Ее полные губы, едва тронутые невесомой полуулыбкой, дышали даже на старой фотографии спокойной свежестью. Большие, словно постоянно удивленные чем-то, глаза, тепло-карие, с легким оттенком зеленого, уверенно смотрели прямым не по-детски глубоким взглядом. Тонкие изогнутые аккуратным полукругом брови чернели на белой идеально ровной коже лица, правильный овал которого уже хранил в себе зачаток той дивной красоты, сильной и хрупкой, открытой и таинственной, какой обладала единственная женщина в мире…безгранично любимая им Катя…
Это была она, вне всякого сомнения. Том точно знал это, хотя никогда не видел ее детских фотографий.
Она мало изменилась внешне. В чертах теперешней взрослой двадцатидвухлетней женщины можно было с легкостью узнать эту спокойную одиннадцатилетнюю девочку.
- Но, почему эта фотография здесь? – лихорадочно соображал Том. – Откуда она могла взяться на первой странице всемирно известного периодического издания, если Катя не показывала даже мне своих детских фото?
Он чувствовал, что произошло что-то страшное, разрушительное и непоправимое.
Купив газету, он быстро вышел на улицу, зашел в небольшое кафе напротив и, устроившись у окна с чашкой крепкого кофе, принялся за чтение.
- Сэр, - вежливо произнес над ним молодой официант.
- Еще кофе, пожалуйста, - пробормотал Том, не отрываясь от статьи. На секунду он поймал взгляд официанта и добавил: - И темный шоколад. Семьдесят два процента.
Официант покорно кивнул и удалился. Том снова закрылся развернутой газетой.
Статья была огромна. Написанная мелким шрифтом, она занимала несколько страниц и представляла собой подробное жизнеописание Екатерины Ивановой до восемнадцати лет. Ядовитым насмешливым тоном здесь сообщались даже факты, которые Катя никогда не рассказывала своему мужу. Имена любимых учителей, родителей, брата, классной руководительницы, бывших подруг, нелюбимые предметы и отношения с одноклассниками… обо всем этом можно было найти исчерпывающую информацию.
Кроме фото на первой странице здесь были еще несколько более поздних фотографий Екатерины.
Казалось, автор нарочно хотел подчеркнуть обыкновенность ее прошлого, старался убедить читателя, что Екатерина ничем не лучше других и в ней нет ничего, чем следует восхищаться.
Том дочитал последнюю строчку. В глаза ему бросилось имя автора, подписанное в нижнем углу страницы уверенным крупным шрифтом.
Джулия Фроузен.
Это было самой страшной жестокой насмешкой. Над ним. Над его любовью и прощенным полузабытым прошлым. Над всей его жизнью.
Секундная стрелка быстро ползла, неутомимо описывая свой вечный круг. Последний кусочек темного шоколада наполнил на мгновение опустошенный разум отсветом счастья. Глоток остывшего кофе. Стало немного легче.
Том нашел в своем телефоне сообщение, посланное два дня назад с неизвестного номера: «Счастливой семейной жизни, Том.»
Это тоже была ее насмешка. В ее духе, такая изощренно грязная, как многое в ней.
Секундная стрелка ползла по своему всегда известному пути.
Том вспоминал ее, красивую молодую женщину, которая в жизни своей и чужой любила каким-то диким желанием деньги и все, за что они отдавались бездумно и быстро в громадных количествах.
Джулия.
Она была красива. Ее порочная самолюбивая красота не могла не привлекать внимания. Мужчины даже на улице оборачивались и долго смотрели ей вслед. Ее взгляд, страстный, жадный, томно-влажный, гипнотизировал тех, кто видел ее впервые.
Будучи тонким психологом и хорошей актрисой от природы, она могла быть робкой, наивной, распущенной, даже яростной, в зависимости от того, на кого она хотела произвести впечатление. Джулия умела влюблять в себя и ценителей возвышенных платонических чувств, и жаждущих безотказности, и тех, кто любил в женщинах только породу, и тех, кто откровенно считал ее вульгарной. Она с легкостью могла быть властной повелительницей или покорной куклой в руках мужчины, кого что больше привлекало.
Но ко всем она была одинаково равнодушна сердцем. Без тени жалости бросала она своего очередного «хорошего знакомого», как только у бедняги заканчивались деньги.
Причем нередко она выкачивала средства безбедного существования сразу из нескольких карманов.
Том прожил с ней три месяца. Расстались они относительно спокойно, после того, как он увидел ее с одним из «хороших знакомых». Таким образом, отношения их прекратились почти без потерь, хотя ее потребности в финансах поражали своим размахом уже на четвертую неделю совместной жизни.
Потом она еще несколько раз пыталась вернуть себе золотое дно, которое обрела в лице Тома, но безуспешно.
С тех пор она жила с дикой бессмысленной злобой на бывшего любовника, периодически распускала о нем нелестные слухи, упоминая его имя в обличительных саркастических статьях.
Работала она в серьезной уважаемой газете, но писала нерегулярно. Однако ее редкие статьи пользовались успехом, поэтому начальство прощало ей долгие отпуска и отъезды.
Джулия была самой страшной непоправимой ошибкой в жизни Тома.
Он, вцепившись в ненавистную газету, перечитывал раз за разом ее слова и вспоминал ее, женщину, которая стала проклятьем. И другую женщину, невыразимо прекрасную, которая всегда была его непознанной любовью, и жизнью, и странным болезненным счастьем, и благословением…
Эти несколько страниц ядовитого рассказа разрушат ее настоящее. Тщательно скрываемая от всего мира, похожая больше на чужую прежняя жизнь теперь была открыта для каждого.
Показать Кате эту статью – значит глубоко ранить ее. Но еще непростительнее попытаться скрыть эту убийственную правду, которая в любом случае вскоре станет ей известна, лгать ей, зная, как она чувствует ложь, лицемерить, наблюдая в ее глазах тихую тревожную насмешку над наигранным спокойствием.
Узорчатые снежинки хрустели, рассыпаясь в сверкающую пыль, под ногами, но этот прежде приятный скрип теперь раздражающе громко повторялся, с монотонной механической пронзительностью отсчитывая шаги Тома.
С каждым шагом – еще чуть ближе к ней и к этому неизбежному разговору. Смотреть в ее теплые глаза, видеть, как они быстро наполняются слезами, как ужас свершившегося появляется в них. Наблюдать за ее страданием, и болью, и смертью чего-то в ней… видеть ее слезы, чувствовать ее боль и молчать. Холодно молчать.… Или бормотать нелепые ненужные слова, которых она не услышит, что-то банально сочувственное, безгранично далекое от ее бестелесного страдания…
Это невыносимо.
Или притворяться спокойным, ничего не знающим.… Войти и спросить, как давно она встала и хорошо ли спала… и это будет ложь. Вернуться, и смотреть ей в глаза, и говорить что-то очень ожидаемое, привычное, что положено говорить обычным утром, задавать невпопад взятые откуда-то из чужих жизней вопросы.
И оба они будут знать, какая это страшная, непростительная ложь…
Чуть позже она все равно все узнает. Может быть, пройдет несколько часов или даже целый день. Но обязательно будут те же безмолвные слезы, и боль, и смерть чего-то в ней…
- Катя… не надо так… я люблю тебя… - но эти слова не нужны ей. Ей не помогут никакие слова. Даже молчание.
Невыносимо.
- Знаешь, это вообще-то всегда была моя роль, - тихо сказала Катя, выпуская газету из рук. Нескрепленные страницы, мягко сгибаясь в полете, упали на пол у кресла хаотичной бумажной грудой.
- Что? – удивленно спросил Том, нервно обернувшись.
- Это всегда была моя роль. Роль дурного вестника.… Почему-то так уж получалось, что я всю жизнь сообщала людям плохие новости, заранее зная, что это их расстроит. Это очень неприятная роль.… Словно сама я тоже виновата в том, что случилось что-то нехорошее… - она посмотрела на свою фотографию на первой странице газеты. – Мне даже говорили, что я всегда умею испортить настроение всерьез и надолго. А сегодня ты принес дурные вести.
Катя посмотрела ему в глаза бесслезным твердым взглядом, в котором росло и ширилось с каждым мигом сознание ужаса и непоправимости произошедшего.
- Это катастрофа… - произнес Том.
- Нет. Всего лишь уничтожение последнего, что принадлежало мне. Больше ничего…
Высокое бледное небо за окном покрылось блеклыми морщинистыми облаками, приплывшими с юго-запада. Они беззвучно толкались и отпихивали друг друга от жемчужного солнца, недовольно скорчиваясь при каждом движении.
- Это и есть твоя бывшая подруга? – спросила Катя, указывая взглядом на газету.
- Да. Это Джулия… Я знал, что она терпеть меня не может и старается испортить мне жизнь любым способом, но это…
- Это еще далеко не предел… - тихо перебила его Катя. – Ты достаточно хорошо ее знаешь?
- Думаю, да. Она может придумать что-нибудь похуже… Но сейчас, кажется, хуже некуда.
- Хуже всегда есть куда. К сожалению.
Том мягко обнял ее. Живое сострадание, которое нельзя вместить даже в самые пылкие слова, было в его молчании.
- И что теперь? – спросила Катя.
- Я не знаю.
- Я тоже. Я не знаю, как мне жить. – она обернулась и в ее бесслезных глазах блеснуло глубокое отчаяние… и безумие… и страх, тот самый жуткий страх. Все то, чего она больше всего боялась в жизни и смерти.
- Все будет…
- Будет другое. А все, что было только моим уже было. И больше у меня ничего нет.… Понимаешь, ничего. У меня нет друзей, семья моя погибла, нет ничего.… Раньше было еще прошлое. Воспоминания о тех, кто любил меня, хотя они не знали меня настоящую и любили только то, что я позволяла им видеть в себе. Но все равно я была кому-то нужна, пусть даже это была не совсем я…
- Ты и сейчас нужна. Ты нужна мне. И нужна всему миру.
- Тебе – да. Но говори только за себя. Миру нужна не я, а то, что я делаю… ему это нравится. А каким образом я это делаю, как я проживаю эти жизни людей с чистыми помыслами и мерзавцев, проклявших себя и всех, миру наплевать. Люди могут заявлять, что любят меня, но им нет разницы, что я чувствую, важно только чтобы я написала еще что-то, над чем можно будет подумать. И никто в мире не знает, что для меня значила неприкосновенность этих воспоминаний… Хорошо, если ты поймешь. Больше ведь ничего нет…
- Есть.
- Нет, ничего не осталось. Жизнь, она же страшная. Иногда она бывает настолько страшна, что обязательно надо куда-то спрятаться. И у каждого человека есть свои убежища, куда он прячется от жизни, где может получить короткую передышку, набраться сил, верно оценить ситуацию и спокойно принять решение… Когда нам плохо, мы скрываемся в одно из убежищ. У человека их много: семья, любовь, дружба, увлечения, работа… Они никогда не кончаются. Убежищем может стать все, что угодно… Но каждый определяет для себя основные убежища, без которых, как часто кажется людям, жизнь не может продолжаться и теряет всякий смысл… Для меня таким убежищем всегда были и остаются книги, свои и чужие… и моя замечательная память… мои живые воспоминания.… С тех пор, как у меня не стало семьи и друзей, воспоминания стали не менее значительны, чем книги…
- Ты жила все это время воспоминаниями?
- Нет. Воспоминания стали одним из важнейших убежищ, а в убежищах жить нельзя, иначе жизнь души прекращается. В сложных ситуациях я находила в воспоминаниях ответы на вопросы, пережидала бурю…
- Но ведь у тебя еще остались книги…
- Остались. Но воспоминания были для меня не только убежищем. Они – последнее, что у меня оставалось своего. Ведь человеку по-настоящему принадлежит только его жизнь и память о ней, только то, что может принадлежать только ему… Я считала, что воспоминания эти безраздельно мои. Ведь должно же у человека быть хоть что-то свое… Все остальное принадлежит не только мне, даже созданные мной книги. А теперь у меня отняли последнее, что было моим, - мое прошлое… - Катя говорила быстро, порывисто, постоянно сбиваясь, обрывая фразы, повторяя слова по несколько раз и внезапно умолкая. Ее глаза горели какой-то полубезумной правдой, такой осязаемой и жуткой, что страх перед ней пульсирующими тугими волнами метался в воздухе. – Больше ничего своего… ничего.
Том крепко сжал ее прохладные руки.
Ею не владело безумие и отчаяние, как ему показалось. Она просто осознавала в полной мере ужас случившегося.
- Прости меня, - тихо сказал он.
- За что? Ты ведь не виноват в том, что так вышло.… Эта женщина все равно рано или поздно добралась бы до меня и моего прошлого. Если не она, то кто-то другой. Все равно результат один – у меня больше нет ничего своего, - она внезапно резко отодвинулась и отошла к окну.
- Есть.
- Что?
- Еще есть наша с тобой жизнь, которая еще только началась. Наше с тобой счастье, и оно навсегда останется только нашим. У меня ведь тоже нет ничего своего, кроме этой жизни с тобой.
- Пожалуй, ты прав. Все равно есть кое-что, что по-прежнему знаю только я.
- Мы будем прошлым, настоящим и будущим друг друга…
- Это, конечно, не заменит потерянной жизни, но… будем.
Бледное солнце в проткнутых жемчужных облаках с механическим любопытством, словно ревизор, заглянуло в окно.
Пустота.
Воспоминания о прошлой жизни, тщательно скрываемые от всех, теперь оскверненные, отданные на осуждение всему миру. А в этой жизни пока слишком мало воспоминаний.
В желудке время от времени что-то недовольно бурчало, напоминая об обеденном часе и пропущенном завтраке. Словно сквозь плотный туман ощущался голод, от которого надо было всего лишь отвернуться, чтобы он исчез из сознания.
Мучительно хотелось лечь, и заснуть, и видеть во сне темноту, и не думать о том, что произошло, и не знать, кто такая Джулия Фроузен. Но организм спать не хотел и суетливо мечущиеся в поисках хоть какого-то выхода мысли – тоже.
Выхода, казалось, вовсе не существовало. Нельзя было вернуться на пару дней назад и отобрать у этой женщины материал перед дверью издательства. Сейчас уже ничего нельзя было сделать, но упрямое сознание самовольно искало малейшую зацепку, чтобы вернуть отнятые воспоминания в безраздельную собственность.
- Том, - негромко позвала Екатерина, поворачиваясь вместе с креслом. – А где она живет?
- Джулия? В Сан-Франциско.… А зачем тебе?
- Просто интересно. Она и родилась там?
- Насколько я знаю, родилась она в Нью-Йорке…
- Откуда она все это узнала?
- Не знаю. Но у нее есть редкий дар узнавать все, что ее интересует. Джулия может узнать все, всегда и о ком угодно, если ей очень нужно. Через своих «хороших знакомых» она может получить доступ к закрытой для других информации…
- А ты никому не рассказывал?
- Нет. Но у тебя же остались дальние родственники.
- Все, кто знал, кто я, погибли.… Те, кто когда-то был со мной знаком, и мои дальние родственники не знают, кто я сейчас. Верней, имя мое им, конечно, известно, но они даже не догадываются, кто я.
- Думаешь, тебя так трудно узнать сейчас? Ты не сильно изменилась с детства.
- Но все же немного изменилась, а чужие люди иногда могут быть похожи. Да и имя у меня не одно на весь мир. Мои дальние родственники не так уж часто видели меня и вряд ли хорошо помнят, как я выгляжу, а фотографий у них нет. И потом, рассказать обо мне они не могли много, так как ничего не знали. Тем более, таких подробностей не мог знать никто из родственников и знакомых, кроме… Тани!
- Твоя подруга?
- Бывшая. Больше никто из живых не может знать такого обо мне, - глаза ее блеснули, она резко встала.
- Ты куда? – спросил Том, наблюдая, как она торопливо собирает вещи.
- Не важно…
- Что ты собираешься делать?
- Мне надо некоторое время побыть одной, прости… - Катя быстро застегнула сумку. Глаза ее горели незнакомой лихорадочной радостью. – Оставайся здесь, когда захочешь уехать, сообщи мне, куда. – она снова слегка помрачнела и взяла ноутбук.
- Ты, что, собралась в Россию? – спросил Том, преграждая ей дорогу к выходу.
- Это не имеет значения. Ты не должен знать, куда я хочу сбежать от себя… Знаешь, я вот сейчас подумала… наверное, эта женщина действительно любила тебя немного. Так жестоко иногда мстят за любовь…
- Не волнуйся, любить людей она не умеет.
- Значит, это была та любовь, на которую она способна.… Прощай, - Катя мягко коснулась его губ поцелуем и, обогнув его, выскользнула в прихожую.
- Не надо туда ехать, куда бы ты ни собиралась, пожалуйста, - тихо произнес Том, оборачиваясь.
- Не волнуйся. Я вернусь, - ответила Катя, обернувшись в дверях. – Я не оставлю тебя. Не люблю повторяться, но я люблю тебя. И скорее я отниму у себя последнее, что у меня осталось своего, - свою жизнь, чем откажусь от этого.
Солнца не было уже целых три дня. Оно пряталось в сморщенных складчатых облаках, приходившими с запада каждую ночь нестройными полками. С моря время от времени дул соленый, пахнущий йодом ветер, но он только приносил новые слои блеклой облачной каши.
Том, не открывая глаз и еще полностью не проснувшись, пошарил рукой по кровати рядом с собой. Пусто.
Он открыл глаза, резко сел и все вспомнил.
Она ушла неизвестно куда.
А это был всего лишь сон. На самом деле, ее не было здесь.
Пусто.
Она не звонила.
Том писал ей письма на русском языке, но в ответ получал только отрывки нового романа, который Катя начала за эти три дня. Она просто присылала главы без приветствий, обращений, не говоря ни слова о своем состоянии.
Сан-Франциско давил своей цивилизованной силой, затягивал в нездоровую искусственно созданную жизнь, полную видимого благополучия. И с этим не хотелось бороться ленивым человеческим сердцам.
Катя, наверняка, тоже была где-то здесь, в этом городе. Том чувствовал, что она приедет сюда, если уже не приехала…
Она обязательно приедет, чтобы встретиться с Джулией и последовать древнему, необычайно сильному в людях закону мести. За свою боль она захочет увидеть страдание этой женщины.
И этот древний закон во всем своем жестоком воплощении может погубить ее жизнь легко и непоправимо.
- Господи, помоги мне найти ее раньше, чем она найдет Джулию… - мысленно повторял Том, пробегая глазами строки очередной главы. – Помоги мне, Господи…
- Вот дьявол, эта мерзкая погода уже раздражает, - подумала Джулия, недовольно разглядывая картину за окном. На улице моросил мелкий мутный дождь, падал на асфальт и холодными потоками омывал весь огромный, суетливый, съежившийся под одинаковыми черными зонтами и крышами домов и офисов город.
Она глотнула пива. Холодная хмельная жидкость попала не в то горло, и Джулия закашлялась, выплевывая ругательства.
В квартире было довольно чисто. Денег пока хватало на сносное проживание. Сумму, полученную от размещения последней статьи, Джулия поместила в банк, и на неопределенный срок ей можно было прекратить поиски очередного денежного мешка для удовлетворения своих далеко не скромных потребностей.
Еще один осторожный глоток пива.
Джулия направилась в ванную. В большом зеркале отразилась красивая молодая женщина двадцати пяти лет с лукавым взглядом серых глаз и чудесными ярко-рыжими короткими волосами.
Она была растрепана, ее смуглая кожа побледнела, под глазами залегли глубокие тени, но она была необыкновенно привлекательна.
- Красивая девочка, - говорили о ней в детстве соседи. – Только красота у нее отмечена пороком, - шепотом добавляли они.
Они были правы.
Даже сейчас, когда она улыбалась своему отражению, улыбка ее была жадной, страстной, соблазнительной, неутолимым желанием блестели ее влажные томные глаза, в которых читалось сознание своей красоты, неоспоримой силы и власти над мужчинами.
- Красавица… - шепнула она своему отражению, лукаво прищуриваясь. – Ты просто красавица. И у тебя есть и всегда будет все, что ты захочешь, стоит тебе только изъявить желание.
Екатерина резко обернулась и встретилась взглядом со своим отражением в большом зеркале на восточной стене.
Сколько раз за эти дни она смотрела на себя в зеркало, но только сейчас по-настоящему увидела и узнала себя.
Эти несколько дней изменили ее так, что за месяц нельзя было бы измениться больше. Кожа стала бледнее, лицо немного похудело, под глазами залегли глубокие тени, что придавало им выражение глубокой неизлечимой грусти. В широких темных зрачках поселилась спокойная печаль и жесткий холодный блеск. Гладкую кожу высокого лба пересекли две глубокие морщины, и еще одна появилась в уголке рта, словно от часто повторяемой кривой усмешки.
Она была по-прежнему красива, но красота эта утратила неповторимый оттенок гармонии и покоя. Это была уже усталая красота.
Екатерина расслабилась, на миг перестала думать о своих неприятностях, и морщины исчезли с ее лица, взгляд немного прояснился, кожа порозовела.
- Это всего лишь маска неудачи, - тихо сказала она отражению, бесстрашно глядя в неизменно грустные жесткие глаза. – Все проходит. И это пройдет…
Шаг. Еще шаг.
Тошнотворное хлюпанье под ногами. Холодная густая вода грязных луж, не просыхающих уже вторую неделю от ежедневных надоедливых дождей. Это казалось довольно странным для обычно солнечного Сан-Франциско.
Еще одна глубокая лужа, которую невозможно обойти.… Остается только пробормотать сквозь зубы несколько ругательств в адрес тех, кто сооружал этот корытообразный тротуар, который к тому же за много лет покрылся глубокими выбоинами и трещинами.
Чувствовалось, как в ботинки потихоньку пробиралась холодная густая вода, расползалась по ткани тонкого носка и дотрагивалась до ступни неприятным резким прикосновением.
Слепые почти зеркальные окна домов на этой улице отражали мрачное безликое небо, дома на противоположной стороне и мокрый глянцевый асфальт дороги. Влажно-рыжий кирпич добротных стен, крыши из цветной металлочерепицы, аккуратные стриженные зеленые лужайки, ограниченные темными живыми изгородями… Это была улица, на которой мечтал жить каждый гражданин Соединенных Штатов Америки… Настоящее воплощение американского рая, благополучной сытой жизни…
Еще одна лужа.… В ботинки хлынула новая порция дождевой воды.
От холодного прикосновения Екатерина слегка вздрогнула, поправила на плече неприметную сумку из черной кожи и с легкой завистью взглянула на возникшую в окне одного из домов женщину в темном халате с дымящейся чашкой в руке. Ей тоже очень хотелось посидеть в тепле, почитать что-нибудь, забравшись с ногами в кресло, и выпить чего-нибудь согревающего.
Но там, куда она шла, ей навряд ли окажут теплый прием.
Дом номер шестнадцать выглядел солидней соседних особняков и на вид казался одним из самых богатых домов на изогнутой улице.
Он возвышался в глубине участка и слепыми зеркальными окнами презрительно смотрел вокруг. Кованая покрытая черным лаком узорчатая ограда высотой около трех метров цепляла хмурое небо декоративными пиками, остро и грозно блестящими неясными бликами. На ровненькой традиционной лужайке перед домом хаотично росли несколько молодых угловатых вязов.
Екатерина, глубоко вздохнув, нажала на кнопку звонка. Услышав ответ, она сказала, что хочет поговорить с Джулией Фроузен. Калитка открылась.
Екатерина ступила на ровную, посыпанную гравием дорожку.
Шаг. Еще шаг.
- Говори негромко, бесстрастно, предельно официально, - твердила Екатерина, мысленно споря с собой. – Ты ведь неплохая актриса, просто сыграй это…
- Ненавижу лицемерие, - пробормотала она сквозь зубы, прислушиваясь к монотонному хрусту гравия под ногами.
- Это не… - попыталась она возразить себе мысленно. – Да, это чистой воды лицемерие, но по-другому нельзя.
- Можно сыграть то, что можешь чувствовать, вживаясь в роль, но в такую роль просто невозможно вжиться. Невозможно чувствовать подобное…
- Но я попытаюсь сдержаться. – мысли, как безумные, заметались, когда гравий перестал хрустеть при каждом шаге и дорожка уперлась в первую ступеньку невысокого крыльца.
На негромкий стук дверь быстро и резко открылась, словно по ту сторону кто-то уже поджидал гостью.
На пороге стояла среднего роста молодая женщина с холодным неприязненным взглядом томных серых глаз, короткими искусно уложенными ярко-рыжими полосами. На красивом лице ее виднелись тщательно замаскированные откровенным макияжем свидетельства бурной жизни.
- Вы ко мне? – бесстрастным тоном спросила она, окидывая Екатерину быстрым цепким взглядом. На губах ее застыла неживая улыбка, словно эту маску уже нельзя было снять даже при желании. Джулия сделала вид, что не узнала свою гостью и внимательно, как будто впервые, рассматривала ее.
- Джулия Фроузен? – холодно спросила Екатерина.
- Да, это я.
- Я пришла, чтобы поговорить с вами, - Екатерина резко шагнула вперед, и хозяйка дома, невольно отступив, пропустила ее в прихожую.
Молча сняв куртку, Екатерина последовала за рыжеволосой женщиной в гостиную и уверенно, не ожидая приглашения, опустилась в высокое темное кресло.
- Итак, вы хотели поговорить. О чем же, позвольте узнать? – со скучающим видом спросила Джулия, усаживаясь напротив. В глазах ее мелькнуло веселье и удивление. – Мы знакомы?
- Почти. – коротко ответила Екатерина.
- Да, действительно. Знаете, мне кажется, я узнаю ваше лицо, - Джулия ехидно сощурилась, словно припоминая. Во взгляде ее горела уже откровенная насмешка. Но играла она свою роль безупречно. – Екатерина Ив;нова? Вы и есть та самая писательница? – она наиграно округлила глаза, словно удивляясь. – Очень рада познакомиться. Жаль, что нам не доводилось раньше встречаться, но я много наслышана о вас. Что же привело вас сюда?
- Я думаю, вы знаете, - Екатерине казалось, что еще немного, и она не выдержит. Но весь этот лицемерный спектакль и был направлен на то, чтобы вывести ее из себя, но она пока не собиралась сдавать позиции. Рано или поздно эта женщина должна была заговорить откровенно.
- Нет, не имею такого удовольствия, - лучезарно улыбнулась Джулия.
- Хорошо, я напомню вам. Вы написали статью обо мне.
- Ах, это…
- Да. Я хочу спросить, зачем вы это сделали?
- Все просто. Это всего лишь дань моде. О вас я еще ни разу не писала, а вы очень популярны. Это была просто актуальная тема, обойти которую с моей стороны было бы непростительной ошибкой.
- А можно вас спросить, откуда вы взяли такие сведения обо мне? – словно бы невзначай спросила Екатерина, равнодушно оглядывая комнату.
- Поверьте, у меня есть надежный источник… Но, к сожалению, я не могу вам его открыть. Это моя профессиональная тайна.
- Не можете? А как в таком случае ваше руководство позволяет вам использовать непроверенные сведения и делать такие заявления, раз все, написанное вами, может с большей вероятностью оказаться ложью нежели правдой?
- Я могу доказать, что все, написанное мной, - правда.
- Так, почему бы не сделать этого сейчас?
- Видите ли, я не хочу тратить свое время, чтобы разъяснять каждому встречному, откуда я беру информацию. Я могу доказать, но доказывать собираюсь только суду, если возникнет необходимость. Да и стоит ли обращаться в суд по такому поводу? Ты ведь и без того прекрасно знаешь, что это правда… - внезапное обращение на «ты» разорвало лицемерие их беседы.
Екатерина удивленно взглянула на Джулию, она никак не предполагала, что этой женщине самой так быстро надоест официальный взаимообман и фальшивая вежливость.
- Знаю, - тихо ответила Екатерина, глядя в глаза рыжеволосой женщины. – Я знаю это… Но не понимаю, зачем ты это сделала? – с нотками отчаяния в голосе спросила она.
- А что, собственно, я такого сделала? – Джулия была немного удивлена. Она хотела сбить собеседницу с толку внезапным переходом на откровенную беседу, но Екатерина вела себя так, словно ждала этого хода. – Я всего лишь рассказала правду…
- Правду? Ты, кажется, ее исковеркала до неузнаваемости.
- Да, изменила немного, подстроила под свой стиль, ну и что с того? Это же моя работа – говорить правду.
- Во-первых, искаженная правда – это не меньшая ложь, чем выдумка. И потом, кому она нужна, кроме меня? Это была правда обо мне, о моей жизни. Это были мои воспоминания, и они принадлежали только мне. У меня в этой жизни не было ничего, кроме этих воспоминаний, ничего, о чем бы знала только я, ничего, что принадлежало бы исключительно мне.… А теперь у меня не осталось ничего своего. Понимаешь, совсем ничего, что было бы только моей жизнью! – ее голос сорвался на крик. Немного успокоившись, она продолжила тише: - Ты отняла у меня то последнее, что у меня оставалось… - Екатерина резко замолчала, словно что-то остановило ее. Взгляд ее блуждал по комнате, словно взгляд обезумевшей, и она, казалось, не в силах была остановить это мучительное механическое созерцание.
Джулия молчала. Она не ожидала ничего подобного.
- Объясни мне почему? За что ты меня так ненавидишь? Это из-за Тома? Ты любишь его и мстишь мне за мое счастье?
- Нет, - коротко ответила Джулия, опустив глаза. – Я не люблю его и никогда не любила, - она взглянула на Екатерину и, встретив ее недоумевающий взгляд, раздраженно бросила: - Она даже мне не нравился… Мне вообще не нравятся такие, как он. Том слишком мягкий, замкнутый в себе, он всегда о чем-то размышляет, он добрый, но его никогда нельзя предугадать… Хотя, надо признаться, тебе повезло, он чудесный любовник.
- Но ты ведь жила с ним…
- С кем я только не жила. Думаешь, всех их надо было любить? Он не исключение. Я просто спала с ним.… И не надо делать большие глаза и смотреть на меня с таким потрясением и осуждением и задавать глупые вопросы, как будто ты впервые узнала, что так бывает. Я прекрасно знаю, что я ничем не хуже многих других… Мне просто нужны были деньги, а Том их зарабатывает достаточно… Он был для меня неиссякаемым источником богатства. Но он живет довольно скромно, поэтому мне приходилось одновременно встречаться с еще одним человеком, чтобы жить, как мне хотелось. Однажды Том увидел меня с другим, и мы расстались… Это было обидно. Конечно, я не смогла простить такого, поэтому и нападаю на него иногда в статьях. Но, кажется, на него это не действует. Естественно статьей о тебе я тоже намеревалась испортить ему жизнь, но это была второстепенная задача, не столь важная…
- А что же явилось основной причиной того, что ты отравила мне жизнь?
- Все, опять же, предельно просто. Мне нужны были деньги… Я, кстати, вообще не ожидала, что ты сама приедешь ко мне. Мне казалось, ты сразу пришлешь своего адвоката… Я, надо признаться, недооценила твою смелость… Решение написать о тебе статью появилось очень давно, как только ты возникла в рядах мировых знаменитостей. Ты стала популярна, всех притягивала та атмосфера тайны, которой было окутано твое прошлое и твоя нынешняя жизнь. И я уже тогда знала, что написание твоей биографии будет делом очень доходным. Потом я немного подзабыла о своем намерении, но ты сама напомнила мне о себе своим нашумевшим браком с Алистером. Популярность твоя еще выросла, и я решила, что сейчас самое время. Таким образом, убила двух зайцев: заработала на жизнь и достала Тома.
- Господи… - прошептала Екатерина.
- Ты потрясена, что я могу быть такой? – серьезно спросила Джулия. – Как можно так поступать с людьми, и все из-за денег? Я уже слышала подобные вопросы и неоднократно… Ты не понимаешь меня, поэтому и презираешь… А чем, собственно, я хуже других, которые готовы предать всех и себя только ради удовольствия? Чем я хуже их, доступных и недалеких? Мне ведь не деньги сами по себе важны… Мне просто хочется жить так, чтобы никто не унижал меня больше никогда…
- Но разве такая жизнь не унижает тебя?
- Нет. Меня унижали раньше, когда я была красивой маленькой девочкой. Отца своего я не видела никогда, а мама умерла, когда мне было всего три года. Родственников больше не осталось, во всяком случае, о них никому не было известно. Соседи отдали меня в детский дом. Там меня унижали старшие дети, ровесники и даже воспитатели. У меня отбирали еду, потому что все всегда были голодны, а я не могла сопротивляться, они были сильнее. Друзей у меня не было. Потом я сбежала из детского дома и прибилась к группе попрошаек. Но там меня тоже унижали, я ведь была самой младшей. Только одна добрая женщина была там, она почти на меня не кричала, иногда кормила меня, когда сама не умирала с голоду. Потом я стала ходить в школу, там тоже издевались все, кому не лень. Я была вечно голодна и просила у них остатки ленча, а они смеялись. По человечески со мной никто никогда не разговаривал. Даже смотрели на меня все такими унижающими взглядами, что мне хотелось помереть где-нибудь… Но я все это терпела и поклялась себе, что когда-нибудь стану сильной, и никто больше не сможет унизить меня никогда… Для этого мне нужно было стать богатой, и я стала… Теперь я живу, как мне хочется, я трачу много денег и достаю еще, мне все равно как… И я живу, и никто меня не посмеет теперь унизить, у меня есть власть над многими, и наоборот я могу унизить их всех… - ее глаза сверкали давней ненавистью.
- Но, почему так? Почему ты не можешь жить по-другому, иначе спасаться от унижения?
- А ты знаешь другие варианты? Скажи, как, по-твоему, я должна поступать? Избежать унижения возможно, только если ты богата. А богатство зарабатывается талантом… у каждого он свой. Тебе повезло, ты умеешь писать книги, кто-то пишет песни, поет, кто-то гениально рисует, кто-то строит жилища.… А я ничего этого не умею. У меня нет талантов, а если и были когда-то, их убили унижением. Ты платишь за то, чтобы тебя не унижали своим талантом, а мне остается платить только собой… И еще своими знаниями о жизнях и судьбах чужих мне людей… Когда я буду уже не так молода и красива, мне только это и останется…
- Но ведь это еще большее унижение. Это даже страшнее…
- Страшнее для меня ничего нет.
- Твоя гордость беспредельна… Ты никогда не сможешь быть счастливой по-настоящему.
- Я уже счастлива, - тихо возразила Джулия. – Я счастлива! – громко воскликнула она и рассмеялась сухим судорожным смехом. – Не забывай, что нам с тобой повезло родиться и жить в двадцать первом веке, где люди не знают, что такое совесть! И приходится жить по его законам. Ты – ангел. Глупенький искренний ангелочек, чудом сохранившийся во всей этой дряни. Я тоже когда-то давно была очень доброй, отзывчивой и милосердной… только не помню когда… За доброту плохо платят, а, если говорить честно, не платят совсем. Люди – существа неблагодарные до неприличия… а ты все равно их жалеешь. И Том тоже такой, как ты, искренний, способный любить и жалеть… - она с грустью посмотрела на Екатерину. – Вас раздавят… - Джулия немного помедлила. – Мне очень жаль тебя, я не хотела причинить тебе вред этой статьей. Ты просто стала жертвой обстоятельств. Ты действительно ангел, тебя стоит любить.… Стань немного другой, и ты выживешь. Живи сейчас, подчинись и прими законы этого поганого мира. Твое прошлое теперь известно всем, но в нем нет ничего предосудительного. Живи реальностью, а не воспоминаниями. Это глупо и бесполезно.
Джулия встала и отвернулась к окну.
Екатерина резко поднялась и, шагнув к рыжеволосой женщине, медленно сухо произнесла:
- Как ты смеешь?
Джулия увидела в ее глазах холодный рассудительный гнев и внезапное почувствовала чужое холодное прикосновение на шее.
- Что ты делаешь? – испуганно вскрикнула Джулия, отчаянно пытаясь вырваться, но Екатерина только еще туже сжала пальцами горло рыжеволосой красавицы.
- Ты хочешь, чтобы я изменилась? – воскликнула Екатерина, глядя в глаза задыхающейся журналистки. – Чтобы я забыла свою жизнь до того, как попала в этот мир мерзкой прелести? Чтобы я стала такой, как ты? Этого никогда не будет! Я буду с голоду дохнуть, но не буду жить, как ты! Слышишь меня, никогда! – она с силой сжимала горло Джулии.
Дверь в комнату резко пнули, и она, распахнувшись, два раза глухо ударилась о стену. Екатерина не видела, кто вошел.
Сильная мужская рука, покрытая татуировками, осторожно разжала ее пальцы, сомкнутые тугим кольцом на шее Джулии.
- Что ты делаешь? – кричал Том, отрывая Екатерину от полузадушенной журналистки. – Что с тобой, Катя? – его голос доносился словно издалека, сквозь неясный шум.
Екатерина безвольно уронила руки. Ее била дрожь.
Слышался приглушенный кашель Джулии, жадно глотающей воздух. На шее ее проступили свежие синяки. Она ошарашено оглядывалась вокруг и, даже вдоволь надышавшись, ничего не говорила, словно забыла все ругательства.
Том осторожно взял Катю за руку.
- Я не убила ее? – еле слышно спросила она.
- Нет, слава Богу… Ты в порядке? – спросил он, повернувшись к Джулии.
- Можно и так выразиться, - ответила журналистка, ощупывая шею. – Спасибо. Я еще никогда не была так рада тебя видеть…
- Не буду лгать, что это взаимно…
- Ну, и как тебе живется с этой сумасшедшей? – Джулия ехидно сощурилась. – Она же явно безумна. На людей кидается.… Надо обязательно объявить о том, как она опасна для общества.
- Том, не мешай мне, - тихо произнесла Екатерина, угрожающе делая шаг к Джулии. – На этот раз я ее действительно убью. Мне сразу простится несколько грехов. Одной дрянью на земле станет меньше…Больше она никому не испортит жизнь.
- Нет, Катя. Не надо, - Том удержал ее за руку. – Она не стоит того. От этого тебе будет только хуже…
- Том. – Катя резко обернулась к нему. – Знаешь, я очень устала. Поедем домой… или куда-нибудь… в этом городе у нас нет дома.
- Поедем. Тебя не было так долго. – они не спеша направились к выходу.
- Джулия, - произнесла Екатерина, обернувшись, - ты ничего больше не напишешь о нас. Иначе я вернусь и убью тебя. На этот раз тебя уже некому будет спасать…
- Это угроза? – журналистка нервно откинула с лица прядь рыжих волос.
- Это предупреждение… Я буду жить. Еще чуть-чуть я поживу. Мне было бы мало даже двухсот лет… Я не ангел. Во мне, может быть, есть что-то детское и наивное, но я никогда не жила исключительно прошлым. Это живешь местью всему миру за свое прошлое… Ты сделала мои воспоминания всеобщим достоянием. Что ж, это непоправимо. Ну и пусть. Кое в чем ты права, мне действительно нечего стыдиться… Что бы ни было, это все-таки мои воспоминания, все равно были и остаются дорогие мне мелочи, о которых никогда не узнает кроме меня никто. Они всецело принадлежат мне. У меня в жизни было счастье и еще, может быть, будет. А тебя мне искренне жаль. Однажды ты проснешься утром и, взглянув в зеркало, поймешь, что тебе нечего вспомнить.
- Прощайте… - пробормотала Джулия, когда дверь за ними захлопнулась.
Под ногами шепотом хрустел гравий дорожки. Катя обернулась и посмотрела в мутные окна дома.
- Знаешь, а я ведь правда едва ее не убила… Хотя, может быть, ты зря мне помешал. Одной жалкой жизнью стало бы меньше…
- Ты бы не смогла.
- Смогла бы. Я не знаю, на что способна… а ты уж тем более. Это страшно. Я, честно говоря, не подозревала, что я такое чудовище…
- Не говори глупостей. Ты не чудовище. Просто невозможно было выдержать это. Я не понимаю, как у тебя хватило сил еще разговаривать с ней. Любой на твоем месте с порога пристрелил бы эту женщину, и будь, что будет. Но ты сдержалась…
- Да. Но зато теперь она напишет еще одну статью, где расскажет, какая я сумасшедшая и психованная. Может, все-таки, не стоило тебе спасать ее от меня?
- Стоило. Я не хочу, чтобы тебя совесть мучила. Ты потом казнила бы сама себя…
- Джулия вот утверждает, что в двадцать первом веке у людей совесть самоликвидировалась за ненадобностью, - усмехнулась Катя, толкая калитку.
- Может, у кого-то и нет. Такие были в любом веке. Но у тебя есть точно… верней, даже не совесть, а что-то большее. Я не знаю пока этому названия. Ты ведь дивная…
- Это называется вина.
Том подошел к стоящему на противоположной стороне дороги большому белому джипу.
- Люблю джипы, - пробормотала Катя, восторженно разглядывая автомобиль. – Он прекрасен. Твой новый?
- Нет. Твой, - тихо ответил Том.
- Шутишь?
- Нисколько. Ты ведь давно хотела купить себе машину.
- Я не хочу принимать от тебя такой дорогой подарок, тем более, что я в состоянии купить себе многое самостоятельно.
- Да ладно тебе… не такой уж он и дорогой. Тебе нравится?
- Конечно. Спасибо большое, но, правда, не стоило. Я бы сама купила… Ты просто сумасшедший!
- Мы оба немного безумны, ты же знаешь, - ответил Том, мягко обнимая ее. – И я собираюсь побезумствовать еще немного…
- Как ты вообще нашел меня? – спросила Екатерина.
- Тебя было не так уж и трудно выследить, - ответил Том, закрывая за собой входную дверь. – Я знал, что ты обязательно появишься здесь, чтобы поговорить с ней… Я бы на твоем месте тоже явился к ней домой и убил бы ее без разговоров.
- Не убил бы. Ты бы смог вовремя остановиться… и меня смог остановить. Ты давно приехал?
- Через три дня после тебя. Я следил за ее домом, дожидаясь, когда ты появишься.
- Надо сказать, я не очень скрывалась. Даже не подумала, что ты приедешь сюда… За эти дни я вообще оторвалась от мира. Не включала телевизор, не смотрела новости в интернете… Что-нибудь интересного для меня есть? – Катя сняла куртку и направилась на кухню.
- Извини за беспорядок, - смущенно пробормотал Том, закрывая посудомоечную машину.
- Все нормально. Кстати, неплохая квартирка. Только непривычно маленькая.
- Да. Но мне одному хватало… Так вот, сейчас в основном все говорят только о тебе, все обсуждают эту статью, на нее ссылаются, ее цитируют другие газеты. Все, кому не лень решили тщательно порыться в твоей прежней жизни. Целая делегация направилась в твой родной город с намерением посетить учебное заведение, где ты проучилась десять лет.… В общем, ты популярна, как никогда…
- Да уж. Чудесно. Остается только поздравить себя с этим. Хорошо, что они не знают пока, где я. Иначе за мной сейчас бы охотились толпы последователей Джулии...
- Ты почту не проверяла?
- Нет. Я брала ноутбук только для того, чтобы работать. Надо же хоть как-то успокаиваться. Кстати, как тебе последний эпизод?
- Неестественно. Слишком пафосно, лучше убери оттуда что-нибудь… или переделай.
- Ты прав, мне он тоже не нравится. Переделаю все. А монолог этот там вообще не к месту… Меня все это выбило из колеи. Даже работаю как-то нервно, лихорадочно и некачественно… Так, ты думаешь, стоит посмотреть, кто и что мне там написал?
- Да. Наверняка там полный ящик всяких приглашений на интервью, шоу и просто писем.
- Я не хочу сейчас на это отвечать. Поедем домой, а там уже я решу эту проблему. Только надо будет заехать в гостиницу. Я проверю сейчас с твоего компьютера?
- Конечно. – в прихожей зазвонил телефон. – Я возьму. Ноутбук в спальне на подоконнике, - быстро сказал Том и выскользнул из кухни.
- Алло? – произнес он в трубку.
- Сынок? – послышался на другом конце провода голос Аманды Алистер.
- Привет, мам. Как у тебя дела?
- Все отлично. Здесь в Италии отличная погода.
- Замечательно. Ты хорошо отдыхаешь? Может, прислать тебе еще денег?
- Не стоит беспокоиться, мне пока хватит. Я еще не все истратила…
- У тебя что-то случилось? Ты обычно не звонишь без особой причины…
- Не у меня. У тебя.
- Что именно?
- Твоя жена…
- Что ты хочешь сказать?
- Я хочу поговорить о ней…
- В чем дело?
- Я не хочу… я не хочу твоего несчастья.
- Я не понимаю тебя.
- Я прочитала о ней статью. Ты, наверное, знаешь, там по сути ее подробная биография…
- И что?
- Знаешь… я думаю, вам нужно расстаться…
- Мама, ты точно себя хорошо чувствуешь? – перебил Том.
- Не перебивай меня. Я в здравом уме и говорю тебе, что это наиболее разумно. Вы поженились слишком поспешно, почти не зная друг друга. Это было спонтанное, необдуманное решение. Брак этот был большой ошибкой…
- Что?! Я не верю, мама, что это говоришь ты!
- Я так считаю. И ты меня не переубедишь. Эта женщина не подходит тебе и вряд ли любит тебя.
- Я не знаю, кто мог бы любить меня сильнее…
- Она не любила своего родного брата. Как она в таком случае может любить тебя и вообще любить кого-либо?
- У нее были на то серьезные причины. Меня она любит.
- Она не рассказывала о себе правды!
- Но она не лгала! И мне она рассказала все…
- Если она так тщательно скрывала свою прежнюю жизнь, значит ей было что скрывать. Просто пока неизвестно самое страшное. Как ты можешь быть настолько уверен в ней? Ты ведь плохо ее знаешь…
- Она просто хотела, чтобы у нее было что-то свое, своя жизнь, которой никто не знал бы. Она отдала мне все, что у нее было в жизни, она доверилась мне. И, если бы не я, она сейчас жила бы своим одиноким счастьем, и ее воспоминания принадлежали бы только ей. И никто не рылся бы в ее прошлом. Она ведь страдает из-за меня! Как ты не понимаешь этого?
- Она далеко не такая, какой ты ее видишь. Тебе свойственно идеализировать людей…
- Она – самый дорогой для меня человек. Она любит меня, и я люблю ее не меньше. А в ее прежней жизни нет ничего, заслуживающего порицания… Я не понимаю, как ты можешь не считаться с этим.
- Я всего лишь хочу, чтобы ты был счастлив, Том.
- Я не хочу больше говорить с тобой об этом…
- Пойми, человек, не любящий кровных родственников, аномален по сути своей. В сердце ее не может жить здоровая любовь к кому-либо…
- Я не оставлю ее никогда. Тем более, сейчас, когда ей больше всего нужна моя поддержка. И, если ты так высоко ставишь любовь к родственникам, прокляни меня за то, что я не могу любить человека, которого должен называть отцом! – Том со злобой бросил трубку, не прощаясь.
- Я знала, что так и будет. Я же говорила, что я ей не нравлюсь, - проговорила Катя из комнаты. – Люди старшего поколения не переносят меня на дух. Я ведь вижу в них обыкновенных людей, которым годы жизнь принесли мудрость, или глупость, или прошли для них, так ничего и не изменив.… А они всегда хотят, чтобы я преклонялась перед тем, что они прожили дольше… Но, к сожалению, годы не прибавляют ума сами по себе.
- Я не могу поверить.… И это моя мама…
- Она требует, чтобы мы расстались?
- Да, но я никогда этого не сделаю…
- Не зарекайся. Все может быть. Развод – это не так уж и сложно.… Незачем портить отношения с мамой.
- Нет, я не оставлю тебя, - Том нежно обнял ее.
- Буду надеяться, что это так.
- Наша с тобой жизнь будет только нашей. А мама все равно очень редко меня понимает. Она другой человек…
- И таких, как она, много. Это только начало. Твоя мама уже против меня.… А там у меня в электронном ящике две тысячи пятьсот сорок девять писем от всех, кто сумел раздобыть мой адрес и кому было не лень написать что-нибудь.… И, кажется, они не очень обрадовались, узнав, кем я была раньше. Наверное, все они предполагали, что я потомок поэтов, Богов и героев, а я оказалась всего лишь обыкновенным человеком, странной девочкой из маленького сибирского городка, нашпигованного деньгами. Какие замечательные хобби придумали себе люди в двадцать первом веке… до чего же они обожают возводить друг друга на пьедесталы, а потом скидывать и следить за падением…
- О, нет, - страдальчески протянула Катя, разглядывая расположившуюся у выхода толпу журналистов с камерами, микрофонами и всей необходимой аппаратурой, а за ними – вдвое большую толпу поклонников. – Черт. Их слишком много.… Откуда они узнали, что мы приедем в Балтимор? Я не выдержу и дам кому-нибудь по морде…
- Они всегда все знают там, где не надо, черт бы их всех побрал, - сокрушенно ругнулся Том. – Придется через это пройти.… Держи себя в руках. Одень очки. Может, они нас еще не узнают…
- Особенно тебя, - катя выразительно покосилась на цветные татуировки на его руках. – Тебе ничего не стоит затеряться в толпе… Ты всего лишь единственный в мире человек с таким живописным полотном на руках…
- Кажется, это бесполезно. Нас и так заметили, - Том взглядом указал на журналистов, толкавшихся у выхода. Их уже буравили жадные объективы камер и фотоаппаратов.
- Если я только открою рот, они услышат от меня много правдивых нецензурных слов…
- Не обращай внимания ни на кого. Молча иди сквозь толпу, не отвечай на их вопросы и вообще старайся их не слушать…
- Попытаюсь. В противном случае, это будет страшный скандал. Это только начало, а мне уже тошно. Что будет дальше?
- Идем, - Том, не ответив, потянул ее за собой. – Мы попробуем их обойти.
Воспользовавшись боковым выходом, они обошли толпу представителей прессы слева. Но один из корреспондентов, низенький тощий мужчина лет тридцати, перестал вглядываться в толпу прибывших, и блуждающим взглядом натолкнулся на бриллиантовое кольцо на пальце Екатерины.
Толпа мгновенно обступила их, со всех сторон засверкали вспышки, крикливые голоса скороговоркой задавали вопросы.
Катя молча шла через этот хаос, отодвигая с дороги самых назойливых, и жалела, что не наняла охрану. Она чувствовала на себе ненасытные взгляды, полные такой грозной сокрушительной самоуверенной силы, что, казалось, этих людей не около тридцати, а многие тысячи. Целый легион визгливых голосов и нагло сунутых в лицо микрофонов. И все они хотели уничтожить, перекопать и разодрать на сувениры ее прежнюю жизнь. И против них единственным оружием было молчание. Можно было только молчать, ненавидяще оглядывать эти лица и идти вперед, оттесняя с дороги каждого, кто не хотел пропустить ее.
- Ничего не говори. Держись, - еле слышно повторял Том, не выпуская ее руки.
Этот шепот не успокаивал, а только еще больше раздражал Екатерину. Она в полной мере осознавала, как они оба бессильны перед этим, но не могла смириться с его беспомощностью.
- Теперь все хорошо, - успокаивающе произнес Том, захлопывая дверь машины. – Мы едем домой.
- Прекрати! – неожиданно для себя закричала Екатерина, вздрогнув от звука своего голоса. – Не разговаривай со мной, как с сумасшедшей! Ты прекрасно знаешь, что это ложь. Никакого «хорошо» нет и быть не может. И от того, что мы сейчас едем домой ничего не изменится и лучше не станет, даже когда мы приедем туда! – она выкрикивала слова, захлебываясь ими, не в силах остановиться, отдаваясь бессмысленной слепой злобе, клокотавшей внутри.
- Что с тобой? – Том мысленно радовался, что не пустил ее в таком состоянии за руль.
- Ничего. Все прекрасно! Как будто ты не знаешь, что со мной! Кажется, я уже не раз повторяла, что именно произошло и какое это имеет значение, - она внезапно замолчала и больше не говорила ни слова.
Только когда Том закрыл входную дверь своего дома изнутри, она медленно обернулась и тихо сказала:
- Прости меня. Я…
- Тебе плохо, - перебил ее Том.
- Даже хуже, чем плохо. Я схожу с ума, Том, - прошептала она, поднимая на него полные ужаса покрасневшие глаза. – Понимаешь, я не могу управлять собой. Я боюсь себя. Это очень страшно…
- Страшно. Но ты не впадешь в безумие. Это все пройдет скоро… Просто сейчас тебе плохо. Ты ведь очень сильная.
- Помоги мне.
- Если бы я знал, как…
- Я не хочу сходить с ума…
- Я не могу тебе помочь, хотя мне не хочется признавать это. Ты сама себе поможешь. Только ты.
- Я боюсь себя.
- Не себя. Своих желаний.
- Да…
- Не подавляй их, тогда они не отнимут у тебя власть над собой. Надо иногда делать то, что тебе хочется. Твои желания не страшны, они естественны в твоем состоянии. Надо сделать именно то, чего хочется...
- Но это же безумие…
- Нет. Всего лишь твое желание. Безумием будет то, что ты будешь делать против своей воли, когда ты сможешь только наблюдать за своими действиями, но ничего не сумеешь изменить. Чего тебе сейчас хочется, давай будем вместе осуществлять твои желания.… Если хочешь, ударь меня.
- Том, ты сумасшедший.
- Я всего лишь чаще других делаю то, что действительно хочется…
- Кто-то из нас и правда немного не в себе.
- Мы оба немного безумны, если рассуждать логикой людей, которые не знают нас. Но сейчас это не важно. Чего тебе хочется?
- Если честно, кого-нибудь зарезать…
- Это невозможно. Такого нельзя желать…
- Тогда просто что-нибудь сломать.
- Идем… - Том потянул ее в одну из комнат. Взяв большие электронные часы со стола, он протянул их Кате.
Она нехотя взяла часы и, внимательно оглядев их, с силой кинула об пол. По паркету брызнули в разные стороны мелкие детали, корпус с хрустом развалился на несколько частей. Катя с интересом изучала живописно перекореженную груду обломков.
- Ну, как? – поинтересовался Том.
- Знаешь, так сразу хорошо стало. Это ужасно, я знаю, но мне так приятно… Я и правда сошла с ума.
- Это всего лишь человеческая страсть к разрушению. Когда людям плохо, они чувствуют себя маленькими и бессильными перед жизнью. И хочется что-то менять в ней. Очень хочется разрушать, ломать, разбивать… вещи, идеи, теории, планы и жизни…
- Это страшно.
- Это нормально, свойственно человеку.
- Человечность – это очень двойственное понятие…
- Человечность – это гуманность, искренность, определенная сила и одновременная слабость.
- А еще это поверхностность, частичная или полная слепота, безволие и соглашение делать то, что свойственно человеку. Как будто такому противоречивому существу, как Homo sapiens, можно приписать какие-либо постоянные, неизменные свойства. Такое свойство существует только одно и называется оно смертность. Но оно присуще не только человеку.
- Ты права. Но все-таки что-то объединяет людей, сближает многих из них. Они не способны чувствовать одинаково, но ощущения их могут быть схожи. Страсть к разрушению в той или иной степени свойственна всем людям, хотя многие не осознают этого или бояться признать. Большинство отказываются удовлетворять ее и страдают из-за этого.
- Но, почему именно разрушение? Ведь созидание тоже способно преобразовывать мир.
- Созидание более сложный процесс. Не все могут созидать так, чтобы видеть влияние созданного ими на мир. Результаты разрушения гораздо проще увидеть. К тому же созидание требует большего труда.
- Человек – полубог, полуничтожество… - рассеянно пробормотала Катя, глядя на разбитые часы.
- Вот именно. Полубог. Все наполовину, ничто не может доминировать.… А ты хочешь слишком многого, стремишься к совершенству. Ради этого ты идешь против природы. Все равно идеал – понятие неконкретное и нереальное. Будь собой. Не отказывай себе в человеческих слабостях и исполняй иногда свои желания, - произнес Том, протягивая ей массивную вазу, изукрашенную затейливым, пронзительно синим узором.
- Ты прав, - отозвалась Катя, взвешивая вазу в руке. – Иногда надо выполнять требования человеческой натуры. Чтобы вести себя, как добропорядочные благовоспитанные граждане, у нас есть вся оставшаяся жизнь.
- Надо тут хотя бы немного прибраться, - предложила Катя, переступая через то, что когда-то было статуэткой из матового стекла.
- Не надо. Завтра придет домработница и все уберет. - Том вывел ее из комнаты и захлопнул дверь.
- И что она подумает?
- Что у меня было плохое настроение, или меня кто-то очень достал, и я разгромил комнату. Она еще может подумать, что я был пьян, хотя этого уже долго не случалось.… В общем, что она подумает, не так уж и важно. Она, в любом случае, привыкла.
- И часто ты так делаешь?
- Не очень. Но иногда Кимберли находит в таком состоянии весь дом. Через несколько дней я обычно отправляюсь в долгий поход по магазинам и покупаю все, что было разбито и испорчено…
- Как это бессмысленно…
- Зато хорошая релаксация, как ты уже успела заметить.
- А твою домработницу это не удивляет?
- Может, и удивляет, но она со мной не делится. Я могу позволить себе некоторые безумства, как и ты.… Вообще Кимберли – замечательная девушка, самая исполнительная из всех домработниц, которые у меня были.
- Она давно у тебя работает?
- Уже семь месяцев. До нее мне приходилось искать новую домработницу едва ли не каждые две недели. Все они оказывались либо чересчур болтливыми, либо через три дня работы требовали повышения зарплаты, либо пытались меня шантажировать. И практически все пытались меня соблазнить, даже те, которым перевалило далеко за сорок. А Кимберли тихая, скромная, хорошо выполняет свои обязанности, не лезет ко мне с разговорами и не дичится, когда я ее о чем-нибудь спрашиваю. Я хорошо плачу ей. Приходит она через день, кормит Оскара и гуляет с ним, если меня нет. Она бы могла поведать журналистам множество компрометирующих историй обо мне.
- О погромах в доме?
- И не только. Но она никогда не пыталась этим меня шантажировать.
- Тебя бесполезно шантажировать. Тебе наплевать, что и кто о тебе знает. Такая жизнь – твой статус, ты в принципе не должен вести себя прилично.… Вряд ли кто-нибудь сильно удивиться, узнав, что ты устраиваешь у себя дома погромы. Конечно, все повозмущаются для проформы.… Тем более это не так уж и часто происходит. Другое дело будет, если представители прессы узнают о том, каким образом я сейчас успокаивалась…
- Они не узнают, - заверил Том, опускаясь в кресло в гостиной.
- Да. Вроде бы, неоткуда.… А что это была за комната, которую мы сейчас разнесли?
- Когда-то давно, когда Джефф жил со мной в этом доме, там была его библиотека. Потом он купил себе дом и перебрался туда. А эта комната стала чем-то вроде маленького кабинета, но я использую ее как кладовку, ставлю туда в шкафы всякие вещи, которые мне уже надоели или вообще не нравятся. Так что мы разгромили как раз нужную комнату, там все равно не было ничего полезного. Я хотел сделать там ремонт и переоборудовать ее под что-нибудь другое.
- Все-таки это очень страшно, - еле слышно произнесла Катя.
- Что? – переспросил Том.
- Ничего. Пожалуйста, не разрешай мне больше ничего разбивать и устраивать погромы, ладно?
Глава VII
Она дышала во сне далеко не так спокойно, как раньше. Том слишком давно не видел ее спящей. Она сильно изменилась за эти две недели.
Она была по-прежнему его дивная любимая Катя. Но вместо печального спокойствия на лице ее во сне появилось выражение неприятного удивления, легкого испуга, которое часто сменялось печатью мрачного смирения.
Что-то действительно умерло в ней вместе с погибшей тайной ее прошлой жизни. По утрам она долго неподвижно стояла у зеркала в ванной и вглядывалась в свои глаза, словно надеясь отыскать там что-то.
Она много работала, почти не ела и очень редко сама заговаривала о чем-то. Иногда днем она заглядывала в комнату, которую разгромила…
Внезапно на лице ее появилось выражение ужаса, и она вскрикнула. В следующий миг она открыла глаза и резко села на кровати.
- Тебе приснился страшный сон? – озабоченно спросил Том, пытаясь заглянуть в ее помутневшие глаза.
- Да, - тихо ответила Катя, опустив глаза. Ее взгляд несколько секунд безумно метался по комнате прежде, чем она успокоилась. – Это был кошмар, - произнесла она, откидывая одеяло.
- Уже не первый на этой неделе… Часто тебе снятся кошмары?
- Нет. Мне вообще редко снится что-то…
- Ты спишь не так спокойно, как раньше.
- Как раньше, уже ничего никогда не будет. – Катя печально улыбнулась. - Это всего лишь очень старый страшный сон. Все нормально. Не волнуйся за меня.
Раздался пронзительный звонок телефона.
- Алло, - бесстрастно произнес Том в трубку.
- Привет. Как дела? – жизнерадостно поинтересовался Джефф на другом конце провода.
- Не буду лгать, что все чудесно, но бывало и хуже. Ты уже вернулся? Давно?
- Ночью. Марти по-прежнему во Франции?
- Да, и, похоже, назад пока не собирается. Еще он, кажется, потом поедет в Швейцарию. А Фрэнк у своей мамы.
- Ясно. Как всегда работать придется нам с тобой. Хочешь слетать на пару часов в Вашингтон?
- Нет.
- Я тоже не хочу, но придется.
- Зачем?
- Выступление у нас там в каком-то клубе. Всего на два часа и сразу обратно.
- Какого черта ты говоришь это только сейчас? Почему меня никто не предупредил раньше?
- Все очень просто. Не надо было отключать телефон. Алекс не смог до тебя дозвониться, а я сам только что узнал. Нам нужно там быть обязательно…
- Я не могу сейчас… - попытался возразить Том.
- Извини, я, конечно, все понимаю. Тебе сейчас лучше не оставлять жену. Ей сейчас нелегко, но это наша работа…
- Хорошо…
- Приходи ко мне к половине первого. К шести ты уже будешь дома.
- Ладно, до встречи.
Том положил трубку и вернулся в спальню.
- Хороший сегодня день… солнечный. И тепло. – Катя выбралась из постели и, улыбаясь, ловила руками широкие солнечные ленты, разрезанные листвой молодого дуба, росшего на заднем дворе.
- У тебя хорошее настроение…
- Да. Это был самый замечательный кошмар, какой вообще мог мне присниться… Знаешь, он мне давно снится, лет с шестнадцати. Такой странный кошмар. Мне снится, что я просыпаюсь ночью в своей комнате, а надо мной стоит кто-то страшный.… И я не вижу лица, но точно знаю, что это ужаснейшее чудовище, каким только может быть человек. И из окна ползет лунный луч.… Вот-вот я увижу лицо. И ни разу лица чудовища я так и не видела, просыпалась от собственного крика до того, как лунный свет освещал его. А сегодня я увидела наконец, кто это…
- И кто же? – спросил Том, обнимая ее.
- Не знаю. Какая-то незнакомая женщина, я ее никогда не видела. Но точно не я. И это очень радует.
- Как ты могла думать, что ты можешь оказаться чудовищем? Ты ведь ангел…
- Я не ангел, - серьезно возразила Катя. – И не демон. Я живая, во мне есть всего понемногу. И я бываю очень страшной даже для себя самой.
- Ты всего лишь человек. Очень странный и далекий от многого человеческого, но живой. Самый любимый для меня в бесконечно громадном мире.
Она кивнула, соглашаясь, и, прикрыв веки, села на широкий подоконник, залитый до краев золотым светом.
- Ты чем-то расстроен? – спросила Катя за завтраком.
- Мне надо… - неуверенно начал Том. – Мне придется сегодня ненадолго уехать.
- Куда?
- В Вашингтон.
- Что там произошло? У тебя такой вид, как будто ты собрался на похороны.
- Ничего серьезного, всего лишь небольшое выступление. Я вернусь к вечеру.
- Вот и прекрасно. Ты не хочешь оставлять меня одну?
- Не хочу…
- Не волнуйся, я не разнесу весь дом. У меня тоже есть кое-какие дела, которые надо срочно уладить. Предаваться унынию мне некогда…
- Ты говоришь так, чтобы меня успокоить?
- Я никогда не лгу, чтобы успокоить кого-либо. Мне нужно сегодня позвонить в детский дом и в школу. И на заводе были какие-то проблемы…
- Я бы остался, если бы мог. Но придется поехать. Ты уверена, что можешь остаться одна?
- Я всю жизнь одна. А безумие не бывает постоянным, это только короткие припадки. Смело езжай в Вашингтон… Я погуляю с Оскаром. Только возвращайся вечером, мы куда-нибудь сходим. – она тепло улыбнулась.
- Можешь мне внятно объяснить, куда ты так торопишься? – раздраженно спросил Джефф.
- К ней.
- Да все с ней в порядке, успокойся…
- А мне все-таки кажется, ей по-прежнему плохо, хотя она и пытается спрятаться от всего этого в делах, - возразил Том, нервно поглядывая на часы и мысленно поторапливая водителя.
- А я готов поспорить на деньги, что она сейчас ведет нужную разъяснительную беседу с директором своей фабрики…
- Завода, - поправил Том.
- Ну, завода.… В любом случае, можешь быть уверен, что она не бродит по дому, прислушиваясь к шуму проезжающих машин, и не сидит у окна, вздрагивая от каждого шороха.… Кстати, ты не интересовался, зачем ей свечной завод?
- Она любит свечи, - тихо ответил Том, рассеянно глядя в окно.
Том открыл дверь своим ключом и включил свет в прихожей. Из столовой ему навстречу вышел Оскар и радостно завилял хвостом, заглядывая в глаза хозяину.
- Ты уже вернулся? – раздался со стороны лестницы голос Кати.
Том вздрогнул. Он никак не мог привыкнуть к ее бесшумным шагам.
- Я думала, ты приедешь чуть позже, - добавила она.
- Я торопился к тебе. Ты еще не закончила свои дела?
- Мне еще немного осталось. Совсем чуть-чуть. Ты вовремя пришел, мне надо тебе кое-что показать. Идем. – она направилась к двери кабинета. Том последовал за ней.
Катя опустилась в кресло перед раскрытым на столе ноутбуком.
- Просто следи и запоминай, где находится этот документ. - она неспешно открывала папки, бросая короткие взгляды на Тома. – Запомнил? – спросила она, открывая последнюю папку с единственным текстовым документом.
- Да. Зачем это?
- Сейчас все объясню. Теперь повтори, - она закрыла окно и внимательно следила за действиями мужа. – Прекрасно, - произнесла она, когда он открыл папку с текстовым файлом.
- Что это значит?
- Ты сейчас все поймешь. Что не поймешь, я объясню. Просто не забывай, где это хранится. Вот этот файл закрыт на пароль, - она открыла файл и ввела пароль. – Его ты должен знать. Он легко запоминается, - Катя еще раз медленно набрала символы в правильной последовательности. – Конечно, хочется верить, что тебе никогда не придется им воспользоваться, или, по крайней мере, это случится нескоро. Этот же пароль является и кодом, который открывает сейф в моем доме. В сейфе хранятся все документы, которые здесь помещены в первой части, нотариально заверенные.… Теперь набери пароль и открой это…
Том открыл файл и несколько мгновений вглядывался в его первую страницу, испещренную сухим мелким шрифтом, каким печатают юридические документы.
- Но это же… - пробормотал он, растерянно глядя на жену. – Это же завещание…
- Да. Это мое завещание. Оно оформлено юридически грамотно и нотариально заверено. Все положения, указанные здесь, обязательны для исполнения моими близкими людьми. А ты мой единственный близкий человек. Завещание вступит в силу после моей смерти.
- Но, зачем тебе завещание в двадцать два года? Кажется, умирать еще рано…
- О завещании подумать никогда не рано… Я начала планировать его в шестнадцать лет. Правда, тогда у меня не было никакого имущества. Но распоряжения относительно имущества составляют только первую часть завещания. Вторая часть – это мои просьбы к тем людям, которые будут меня хоронить и распоряжаться моими личными вещами, которые я не отношу ценному имуществу. Это основная наиболее важная часть завещания. Эти просьбы я не могла сделать официальными документами, но, думаю, о выполнении моей воли позаботятся близкие, оставшиеся в живых.
- Почему ты сейчас об этом говоришь? К чему это?
- Ведь когда-то надо сказать…
- Можно подумать, что ты собралась завтра умирать. У нас еще без малого вся жизнь впереди…
- Не говори чужими словами. Ты же знаешь, что мы уже прожили много, может быть, все самое лучшее, все отведенное нам счастье уже стало воспоминанием…
- Но умирать нам, в любом случае, рано…
- Некоторые умирают, не сделав первого вздоха. Если не рано им, то мы уже пожили достаточно… Просто сегодня я разбирала документы и нашла завещание. И вспомнила, что собиралась показать его тебе… Мне отчего-то кажется, что я не буду жить долго. Жить «долго и счастливо» – это не про нас и не для нас. В реальной жизни часто бывает либо долголетие, либо счастье. А в моей жизни счастья уже было предостаточно, хотя многие его больше заслужили. И вообще я не могу представить, что однажды утром взгляну в зеркало и не узнаю себя. Мне кажется, что я навечно останусь такой, какая я сейчас…
- Ты боишься старости?
- Нет. Но не могу себе ее представить. Словно это какая-то сказка, в жизни такого не бывает… я просто чувствую каким-то странным алогичным чутьем, что умру скоро.
- Тебя это пугает?
- Нет. Любой срок для меня – это скоро. Даже двести лет – это жизнь, а она всегда короткая, как летний сон. Смерти я не боюсь. Но почему-то мне думается, что я умру молодой.
- Я тоже не боюсь смерти. Все равно ее бесполезно бояться. Но мне не хочется тебя хоронить.… Думаешь, я смогу жить без тебя?
- Полнокровно – навряд ли. Но если все-таки придется меня хоронить, выполни все, что здесь написано, - Катя взглядом указала на документ. – Ты единственный знаешь о его существовании.
- Я хочу, чтобы нас похоронили вместе. В одной могиле.
- Хорошая идея. Не забудь написать об этом в своем завещании, - усмехнулась Катя.
- Ты тоже напиши, а то вдруг я забуду или раньше умру. На счет моей смерти у тебя никаких предчувствий нет? – посмеиваясь, спросил Том.
- Нет. Я потом напишу это. Только не сегодня. В любом случае, в один день мы не умрем. Это очень маловероятно. В реальности такого почти не бывает.
- Мы будем исключением.… Или лучше так: тот, кто остается жив, умирает на следующий день или через день… в общем, в течение недели…
- А, если серьезно, я без тебя жить не смогу… зная, что ты мертв…
- Умрешь от тоски?
- Нет. Я не умею тосковать. Я просто устаю жить. Я устану жить без тебя. Очень быстро устану. И усталость эта будет смертельной. Я умру, или покончу с собой, или перейду от жизни к механическому существованию. Что из этого хуже, я не знаю.
- А я просто не умею без тебя жить. И не смогу научиться…
- Ты жил без меня много лет.
- Тогда я был другим человеком.
- Ладно, давай больше не будем говорить об этом. – Катя закрыла файл с завещанием. – Ты ведь запомнил пароль?
- Да.
- Не забывай его. – она посмотрела на часы. – Я даже не дала тебе отдохнуть ни минуты. Наверное, ты голодный?
- Просто с ног валюсь от голода, - улыбнулся Том. – Все эти разговоры о похоронах и завещаниях отнимают очень много сил. Ты мне, между прочим, обещала, что мы сегодня куда-нибудь сходим. – он сделал обиженное лицо.
- Сходим-сходим, только не надо плакать. – Катя засмеялась и ласково провела рукой по его щеке. – Сейчас поедем с тобой в какой-нибудь хороший ресторан.… Тут же есть немецкие рестораны?
- Есть несколько. Немецкая кухня… - Том облизнулся.
- Да, именно немецкая. Сегодня мне хочется именно этого. Мы будем есть салат из говяжьего языка с перепелиными яйцами, пить немецкое вино и наслаждаться жизнью, пока мы еще живы.
Вверху открытой страницы интернета на ультрамариновом поле высветилась белая надпись: «Здравствуйте, Екатерина! В вашем ящике пять тысяч четыреста девять непрочитанных сообщений».
Катя приглушенно охнула и бегло просмотрела список писем. Среди адресов отправителей не встретилось ни одного знакомого.
Письма приходили из всех стран мира, короткие и длинные, безымянные и озаглавленные, на разных языках, от людей разных возрастов и профессий… Но во всех этих письмах были либо вопросы, либо требования, либо обвинения, претензии и оскорбления, либо все сразу.
Журналисты, бывшие поклонники, фанаты группы «Альянс», критики, мировые звезды, полузабытые знакомые, недоброжелатели явные и тайные, люди, называющие себя именами бывших одноклассников, товарищей и дальних родственников, и просто любопытные… все они жаждали получить ответ. И каждый считал себя вправе осуждать, требовать объяснений. Каждый ждал от нее оправданий в том, кем она была и почему.
А ей всего лишь хотелось, чтобы все они жили своей жизнью и оставили ее в покое.
- Ты случайно не помнишь, куда я дел новые струны? – спросил Том, заглядывая в кабинет.
- Серебряные? Где-то тут я их видела. В кабинете, - вяло ответила Катя, не отрывая глаз от экрана. – Вот дьявол, ну, почему?
- Что с тобой?
- Лучше спроси, что с ними.… Кажется, все эти люди обезумели. Какого черта я должна оправдываться перед ними за то, что я была не тем, кем они думали, что я была? Каждый, кто нашел мой адрес, теперь пишет мне и задает очень глупые вопросы…
- Ты не должна отвечать. В твоем прошлом нет ничего, заслуживающего порицания.
- Они всего лишь хотят, чтобы я сказала, правда это или нет. А я не хочу подтверждать все то, что наплела обо мне эта женщина, ибо многое она исказила до неузнаваемости. И отрицать эти сведения бесполезно, там слишком много правды.
- Значит, расскажи свою биографию сама. Устрой пресс-конференцию. Или напиши автобиографию.
- Автобиография, пожалуй, лучше… Только сегодня не уходи никуда, ладно? Поможешь мне начать?
- Конечно. Это лестно, помогать тебе что-то писать.
- Писать историю своей жизни сложнее…
Ее прервал телефонный звонок. Катя взяла трубку.
- Алло… Привет… Неплохо. То есть, могло быть хуже.… Да, давно. Хоть бы зашел когда-нибудь на минутку, не вечно же ты занят. Живешь ведь рядом.… Да когда хочешь! Только позвони, чтобы мы дома были… Конечно. Тогда до встречи. Я передаю трубку твоему брату. - она протянула телефон Тому и снова безрадостно посмотрела в монитор.
- Как поживаешь? – осведомился Джефф.
- Нормально, - безрадостно ответил Том.
- Ты сегодня не в духе?
- В последнее время это частенько бывает. Все, а в общем-то, в порядке, просто радоваться особо нечему.
- Ты не помнишь, какой сегодня день?
- Третье мая. Вторник. Сегодня какой-то праздник?
- Вот это то, что называется склероз ранний… Я-то думал, у меня плохая память. Но я хотя бы не забываю про дни рождения друзей…
- Черт! День рождения Оливера…
- Вот именно.
- Где он сейчас?
- Угадай.
- Лас-Вегас?
- На этот раз еще лучше… Голливуд. Затевается нечто грандиозное и безумно дорогостоящее…
- Кто в списках приглашенных?
- Не знаю. Это будет сюрприз.
- Представляю, кто там может быть…Черт! Я ведь даже не купил подарок.
- Я тоже. Это не проблема. Сейчас вместе что-нибудь придумаем. Фрэнк и Марти, кстати, тоже приедут. Послезавтра уедут обратно… Где мы с тобой встретимся?
- Понимаешь, это все очень не вовремя… Мне надо остаться дома, я обещал. Я не поеду, ладно?
- Том, ты окончательно сошел с ума? Оливер – наш друг уже десять лет. Он нам помогал записывать первый альбом, подавал ценные идеи, познакомил нас с замечательными ребятами, которые сняли две трети всех наших клипов… Не приехать к нему на день рождения – это просто невежливо. Так что даже речи быть не может, ты едешь со мной…
- Я просто не могу сегодня. Мне обязательно надо быть здесь. И настроения у меня нет…
- Настроение появится, - перебил Джефф. – Это я тебе гарантирую. Ты едешь к Оливеру на день рождения, это не обсуждается. Я же знаю, ты хочешь поехать.
- Нет. Я лучше позвоню ему и поздравлю по телефону.
- Как хочешь. Но все равно ты должен там быть. Я зайду за тобой после двенадцати. До встречи.
- Пока. – Том кинул трубку на стол.
- В чем дело? – спросила Катя, отвернувшись от компьютера.
- Понимаешь, сегодня у Оливера день рождения. Мне надо на пару дней уехать в Голливуд.… Извини, я сегодня не смогу тебе помочь. Я должен там быть. Завтра вернусь.
- Ладно, езжай, - произнесла Катя каким-то натянуто-равнодушным голосом. – Я, пожалуй, тоже уеду…
- Куда?
- Куда-нибудь. Скажи честно, Том, ты жалеешь, что женился на мне?
- Какая чушь! С чего ты это взяла?
- Я чувствую. Ты жалеешь, хотя, может быть, не осознаешь этого. Ведь я очень большая помеха для тебя, я требую некоторого внимания, а ты не привык так о ком-то заботиться, это тебя тяготит.
- Я ни о чем не жалею. Я люблю тебя.
- Да, любишь. Этого я не отрицаю. Но жалеешь. Не лги ни мне, ни себе. Я все очень хорошо понимаю. Это твоя жизнь. В ней всегда так.… Сегодня день рождения Оливера, завтра будет вечеринка у Гарри, потом вы будете провожать Марти, а потом еще что-нибудь… Там тебе комфортно. Там очень весело. Там твои друзья, мировые звезды, хорошая музыка, много алкоголя, полупьяные красивые девочки, которые не отказывают ни в чем… в общем, шикарная тусовка. И ты любишь такую жизнь. Сегодня ты тоже очень хочешь туда поехать. Там ведь так замечательно… Я тебе не могу дать всего этого, даже малой части. Я ищу другого рая… Тебе, конечно, очень хочется сегодня уехать в Голливуд и там веселиться, а не сидеть тут и слушать мои жалобы на чужих людей, которые непременно хотят от меня чего-то.
Том молчал. Он знал, что она была права. Она так часто была права.
- Ты прекрасно знаешь, что я никогда не стремилась оторвать тебя от твоей жизни, не запрещала тебе ходить на тусовки. Без этого ты перестанешь быть собой. Но иногда мне очень нужно, чтобы ты был рядом. Ты можешь мне помочь тем, что будешь сидеть рядом и наблюдать, как я ломаю голову над каждой фразой, будешь согласно кивать или предлагать что-то другое. Или просто молчать. Мне ничто так не нужно, как твое молчание. Просто чувствовать, что ты рядом, что ты дышишь, что ты отзовешься на мои слова… Мне очень хочется этого. Ты часто уезжаешь куда-то по работе. Скоро вы начнете записывать новый альбом, и ты будешь пропадать в студии. Потом вы уедете в новый тур.… И я совсем редко буду тебя видеть. Именно сейчас мне очень нужно, что бы был рядом. Но ты не хочешь пожертвовать даже вечеринкой ради меня…
- Я не могу, - тихо произнес Том.
- Нет, ты можешь. Но не хочешь. Ты мог бы не ехать. Оливер твой друг, если бы ты объяснил ему все по телефону, он не стал бы настаивать на твоем присутствии на сегодняшней тусовке. Но ты не хочешь остаться и пытаешься убедить меня и себя в том, что не можешь… Знаешь, я знала, что так и будет. С самого начала. Я предупреждала тебя, что мы слишком разные. Я тебя люблю и не хочу быть тебе в тягость, - по лицу ее катились тихие слезы. – Езжай сегодня куда хочешь, развлекайся.… Передай Оливеру мои поздравления.
Она отвернулась лицом к монитору и уперлась лбом в сцепленные руки. Ее беззвучные слезы падали на клавиатуру.
Она сидела, сгорбившись, глядя нестерпимо блестящими от слез глазами куда-то вниз. Она казалась очень слабой и хрупкой. Тому стало очень жаль ее.
Он молчал. В нем тяжело кипела тупая безвыходная злоба, в которой мгновенно утонула внезапно вспыхнувшая искра жалости. Бессмысленная ярость вязкой пеленой обволакивала сознание. Том знал, что Катя была права. Она была права такой твердой страшной всесокрушающей правотой, от которой у человека есть только одна защита, да и та слишком недолговечная – ярость и злоба на себя за эту дикую правду, на того, кто ее обнажает, и вообще на весь мир. Просто потому, что вина слишком тяжела для одного.
Катя по-прежнему сидела, неподвижно глядя куда-то вниз. Слезы падали на клавиатуру, медленно сползали по кнопкам в узкую пыльную темноту.
Том резко развернулся и вышел из комнаты.
Катя вздрогнула, когда громко хлопнула входная дверь.
В комнату тихо вошел Оскар и озабоченно посмотрел на нее. Она дотронулась до бархатной шерсти животного.
- Так тоже бывает, - тихо произнесла она, глядя в шоколадные глаза пса.
Оскар положил ей голову на колени и понимающе прикрыл глаза. Обволакивающее молчание повисло в воздухе.
Порыв теплого ветра играючи подбросил вверх тонкую темную занавеску на окне. Екатерина встала и, опираясь на подоконник, пристально посмотрела на покрытое свежей листвой дерево возле дома. Откуда-то сверху на нее смотрела прохладными глазами весна.
Том знал, что ее нет, на ощупь, тыкая ключом в замочную скважину.
Он закрыл дверь изнутри и, не включая свет, поднялся на второй этаж темного пустого дома.
Она не оставила ничего. Даже малейшего напоминания о ее присутствии в этом доме. Исчез ее чемодан и вся одежда из шкафа, ничего не было и на прикроватной тумбочке, где она оставляла телефон и часы. В кабинете на подоконнике Том обнаружил лист бумаги, исписанный ее крупным неровным почерком.
«Я уезжаю. Пока что не знаю куда… но, скорее всего, куда-то в Европу. Там у меня еще остались неулаженными кое-какие дела.
Нам надо пожить отдельно и еще раз подумать, стоило ли нам связывать себя браком. Я по-прежнему люблю тебя, но в твоей жизни для меня нет места. Ты сам решишь, нужно ли его искать и любишь ли ты меня настолько, чтобы кое-что изменить.
Только не надо звонить и писать мне каждый день, начиная с сегодняшнего. Мне и так слишком многие пишут. Я не отвечу.
Хорошо подумай и прими верное решение. Я сама позвоню тебе через какое-то время или напишу.
До свидания…или прощай. Выбери сам.»
На оборотной стороне листа было что-то нарисовано карандашом. Том пригляделся к рисунку.
Это Катя нарисовала когда-то очень давно. Она часто рисовала именно так, размышляя о чем-то.
Колесо машины. Под ним – маленький земной шар, покрытый ветвистыми трещинами…
Она считала, что не умеет рисовать, и обычно выкидывала свои рисунки. Почему этот избежал участи остальных, неизвестно… Но она всегда очень хотела научиться писать настоящие картины…
Кто-то настойчиво позвонил в дверь. Том поднялся с паркета и пошел вниз.
- Это снова я. – Джефф, не дожидаясь приглашения, вошел. – Знаешь, я забыл… - он остановился, заметив блуждающий потухший взгляд брата. – Что случилось?
- Она ушла, - тихо произнес Том холодным голосом. Эти слова показались ему такими оглушительными, что он на миг зажмурился. И все случившееся вдруг стало грозным, необратимым и реальным.
Темные стены прихожей в сумеречном свете наступающей ночи стали траурно черными. Потолок, казалось, опустился. Легким не хватало густого вечернего воздуха. Мрачный дом, из которого ушла она, стал страшным прибежищем одинокого безумца.
- Как? Почему? – Джефф прошел в гостиную, включил свет и сел в кресло, но тут же снова вскочил и подошел к окну. – Ты, что, обидел ее?
- Нет. Просто уехал в этот чертов Голливуд, когда был очень нужен ей. Она просила меня остаться…
- Ты идиот!
- Да. Я идиот, и скотина, и … - Том ругнулся все тем же холодным голосом. – Я знаю. Достойного ругательства для меня нет ни в одном языке мира… Она сказала, что в моей жизни для нее нет места. Потому что я не хочу для нее пожертвовать даже вечеринкой. И она права. Она так часто бывает права.… А я знал, что она права, и все равно уехал…
- Почему?
- Именно из-за этой правоты. Она была так убийственно права, что мне нечего было сказать, нечем оправдать себя. Да мне и не хотелось лгать и оправдываться, ведь мы оба знали, что она сказала правду. Я был очень зол на нее за то, что она мне рассказала, кто я, и на себя за то, что я такой. Понимаешь, какая-то дикая обида появляется на всех и вся, когда осознаешь, что винить, кроме себя некого, что только ты виноват во всем. И я ушел. Просто молча ушел.… И потом, мне действительно хотелось поехать на эту тусовку… А может, это к лучшему. Наверное, я недостаточно ее люблю, раз могу быть такой мразью…
- Том, очнись! Она ушла, потому что ты вел себя, как придурок. Но ты ведь ее любишь.… Дай Бог каждому так любить кого-нибудь.
- Люблю. Я не знаю, можно ли любить так сильно… Но она дивный ангел, а я всего лишь нервный подросток двадцати семи лет, который привык делать то, что ему хочется. Вся моя никчемная жизнь – это безумие, все в ней случайно и внезапно. Она мне отдала свою жизнь, любовь и преданность, свое прошлое и настоящее. У нее, кроме меня, нет ни одного близкого человека. Она все отдала мне и взамен просила только любовь и чуть-чуть заботы. Она оставила мне свою свободу и мою прежнюю жизнь. А я не смог дать ей даже того малого, в чем она нуждалась.
- Том, она ведь больше не вернется. Она любит тебя, но не вернется. Она ведь уже смогла однажды разлюбить тебя…
- Я и не хочу, чтобы она возвращалась. Без меня ей намного лучше, она живет своей жизнью, постоянно думает, ее мучают внутренние противоречия.… До того, как мы встретились, она жила в какой-то своей гармонии. А потом все изменилось… Даже эта проклятая статья, которую написала Джулия, появилась из-за меня. Она хотела меня этим уколоть, хотя, конечно, это и не первопричина. Но у нее получилось, заодно она разбила жизнь Кати.
- Убить мало эту … Джулию!
- Катя пыталась убить. Но я помешал, иначе ей стало бы еще хуже. Именно после этого Катя стала такой хрупкой, так нуждалась во мне. А я не видел этого и не смог ей помочь. Единственное, что я сделал для нее, - открыл ей наслаждение разрушения. Но лучше бы я этого не делал. Человеческую страсть к разрушению она считает пороком и очень болезненно переживает наличие этого качества в себе. Зачем я ей нужен, если приношу только страдания? Пусть лучше она еще раз забудет меня, если сможет.
- Но ведь она тебя любит! Зачем ты будешь мучить ее и себя? Вы любите друг друга, просто ты должен научиться быть более чутким к ней, понимать ее настроение, заботиться о ней. Она тоже в какой-то мере сумасшедшая, только неявная. Иначе она бы не любила тебя. Она творческий человек, она живет с глубокой трагедией в душе. Это можно назвать безумием, но это – творческая сила. Вы можете быть очень счастливы. Подумай об этом…
- Может, ты и прав… Спасибо.
- Мне просто очень жаль вас обоих. – Джефф вышел в прихожую и уже оттуда громко сказал: - Пока. Я тебе завтра позвоню.
- До встречи, - ответил Том, вслед захлопнувшейся двери.
Он выключил свет и опустился на пол.
- Она любит сидеть на полу…и спать тоже, - подумал Том, проводя рукой по мягкому ковру. – В ее доме в России у нее в спальне даже нет кровати…
Его взгляд безостановочно блуждал по комнате, пытаясь что-то отыскать.
Песочные часы, оставленные на круглом столике у дивана, блеснули в свете фар проезжавшего по улице автомобиля. Песок в них высыпался только на две трети и остановился.
С восточной стены печально смотрел белокурый ангел с темными глазами и белой, словно фарфоровой кожей. Эта картина была куплена четыре года назад у доброжелательного провинциального художника из южной Англии. Грустный ласковый взгляд ангела был очень похож на ее взгляд, когда она выходила откуда-то из глубины молчаливого дома неслышными шагами.
- Катя… - шептал н в темноту, слушая ее имя, оставляющее невесомый след в призрачном воздухе.
Его глаза незаметно закрылись. Измученное сознание провалилось куда-то в плотную лиловатую темноту…
Маленький земной шар трескается под колесом громадной машины. Оглушающий хруст, словно ломаются кости и разрывается плоть. Трещины становятся глубже, и маленькая планета разлетается на куски…
Зеркало. В зеркале почему-то осталось ее живое отражение. Катя в длинном лиловом платье… Отражение протягивает левую руку вверх и вперед, чтобы прикоснуться… или чтобы оттолкнуть. Непонятно.
- Я верю, - тихо произносит отражение.
Короткий резкий знакомый звук. Отражение вместе с зеркалом разбивается на множество окровавленных бриллиантовых осколков…
Том судорожно вздохнул и проснулся. В темноте звонил телефон.
Он нашел на диване трубку и, не включая свет, устало ответил:
- Слушаю…
- Джозеф, милый, слушай, пожалуйста внимательно. У нас очень большие неприятности, только не кричи сразу. Я и без того сейчас сойду с ума… - взволнованно тараторил на другом конце провода незнакомый женский голос.
- Я вам очень сочувствую, но вы не туда попали, - перебил ее Том.
- Извините… - смущенно пробормотала женщина и повесила трубку.
- Я тоже сейчас сойду с ума.
Спать не хотелось.
Он нехотя поднялся с мягкого ковра и нетвердым шагом вышел в коридор, держась за стену и вглядываясь в мутную густую темноту. Собственный дом казался ему незнакомым, в нем можно было потеряться.
В одной из комнат на первом этаже горел забытый свет. Том добрался до двери и заглянул внутрь. Это была библиотека.
Невысокий стол темного дерева, на нем – зажженная лампа под зеленым абажуром, несколько стульев, мягкий светлый диван и длинные стеллажи с книгами, разделенные узкими проходами.… Эту библиотеку Тому подарили на двадцатипятилетие мама и сестра.
Он любил читать, но почему-то на это всегда не хватало времени.
Из глубины библиотеки вышел Оскар и лег у ножки стола, положив голову на лапы. Тому показалось, что пес улыбнулся…
Под одной из диванных подушек Том обнаружил раскрытую книгу, лежащую верх обложкой. Он взял ее и поднес поближе к свету. Сто тридцать вторая страница.
«- Нет, милый. Я от тебя никогда ни к кому не уйду. Мне кажется, с нами случится все самое ужасное. Но не нужно тревожиться об этом»
Именно эта реплика когда-то давно при первом прочтении «Прощай, оружие!» Хемингуэя прочно врезалась в его память. И именно она сейчас первой попалась на глаза. Том резко захлопнул книгу, которую Катя перечитывала позавчера.
Она всегда оставляла книги раскрытыми именно так.
«… Я от тебя никогда ни к кому не уйду…»
А она ушла. Не к кому-то, а просто ушла, не оставив даже напоминания. Это было не самое ужасное, что могло случиться, но ужаснейшее из того, что уже случилось.
С какой-то дикой антиразумной надеждой Том открыл глаза, но ее не было рядом. Ее несмятая подушка еще хранила мягкий молочный аромат ее кожи.
Двенадцать часов. Том очень редко просыпался так поздно. Сегодня ему и вовсе не хотелось просыпаться, чтобы видеть, что ее нет, и думать о том, сколько ее еще не будет.
- Встать, - мысленно приказал он себе. – Не думать о ней…
Не могу не думать. Ведь она была, живая, близкая… и она ушла. Ушла, как уходят счастливые желанные сны.
Катя…ты не вернешься.
Не думать о ней.
Солнце, словно заведенное, поливало идеально прямыми лучами улицы, механически улыбаясь и раздраженно отпихивая неотвязные беленькие облачка, которые тыкались пушистыми бочками в ровные потоки света, как котята.
- Ты не вернешься.…Без меня тебе будет лучше. До нашей встречи ты была счастлива.… Один раз ты уже смогла меня разлюбить. И еще раз разлюбишь.
- Я забыла тебя тогда и еще раз забуду. Если захочу. Над собой я властвую безраздельно. Ничего мне не принадлежит, кроме моей жизни… - Катя сидела на полу спиной к окну.
За окном над весенним Зальцбургом опускалось к горизонту большое, придавленное тяжелым облаком солнце, сонно покачивающееся от натуги.
- Все очень предсказуемо. Я зачем-то поверила тебе и потеряла последнее, что у меня оставалась. Хотя, это и не твоя вина. Я поверила, что у нас будет новое счастье, вместо того, которое жило в памяти.
Мне просто больше некому верить. Ты стал моей семьей, единственным другом, любимым человеком. Но у тебя есть и семья, и друзья, и женщины… я не знаю, кто я в твоей жизни.
Я ушла, - она улыбнулась. – Я смогла уйти. – она помрачнела и посмотрела в окно. – Ты не попросишь меня вернуться. И я не вернусь… Но я все равно тебя люблю. Я теперь потеряла и тебя тоже. – Катя положила его фотографию между страниц и резко захлопнула книгу. – Так будет намного лучше. Может я совсем и не нужна тебе. Только я почему-то верю, что ты меня любишь…
Откуда-то снизу доносилась музыка, пережившая несколько веков. Звуки расцветали и благоухали, складываясь в бессмертный мотив. Когда-то жил на свете человек, который рассказал свои чувства всему миру, многим поколениям. Бессмертные звуки, каждый раз проживая свои коротенькие жизни, и сейчас читали в слух бессловесную повесть его души.
Моцарт.
Переживания одного человека находят отклик в сердцах миллионов. И утопшие в своей суетливой жизни маленькие люди глотают безмолвные слезы, чувствуя в себе живую напряженную нить, связавшую воедино их забытые разумом души с душой гения.
Проснувшись, Том услышал чье-то дыхание рядом. Протянув руку, он наткнулся на что-то теплое.
- Катя, - вспыхнула и погасла безумная мысль.
Он открыл глаза. Рядом лежала незнакомая стройная девушка с длинными русыми волосами, как у жены, красивым лицом с правильными мягкими чертами и тонкой, словно фарфоровой кожей. Ее пухлые губы приоткрылись и, недовольно пробормотав что-то во сне, девушка, не открывая глаз, сбросила руку Тома со своего плеча.
Он окинул взглядом комнату, пытаясь вспомнить хоть что-нибудь о вчерашнем дне.
В памяти всплывала только большая бутылка дорогого французского коньяка, которую он достал из бара где-то около полудня. Дальнейшую картину воспаленное сознание отказывалось восстанавливать. Только мутная головная боль подсказывала ему, что та бутылка была одной из многих.
- Сколько времени я уже так живу? – тихо спросил он себя.
- Могу предположить, что уже не первый день. Но точно не знаю, - ответила незнакомая девушка, приоткрыв глаза, и откинула с лица прядь волос.
- Я и сам не знаю…
- Доброе утро, - с запозданием произнесла девушка приятным и поразительно обыкновенным голосом и в ее больших зеленых глазах сверкнула улыбка. Казалось, она всегда улыбается взглядом.
- Доброе, - рассеянно ответил Том. – Ты случайно не знаешь, какое сегодня число? – помедлив, спросил он.
- Четырнадцатое мая, - улыбнувшись глазами, ответила девушка и села, подтянув к груди стройную ногу. – Год сказать? – насмешливо осведомилась она.
- Думаю, не стоит, - серьезно ответил Том. – Что вчера было? Хотя нет, лучше не рассказывай, я не хочу ничего об этом знать… Как тебя зовут?
- Клодия. Ты совсем ничего не помнишь?
- Нет.
- Да, в общем-то, ничего страшного не произошло. Просто ты был очень пьян и разговаривал во сне по-русски.
- По-русски?
- Да, если я хоть что-нибудь понимаю в иностранных языках. Причем надо сказать, очень хорошо говорил, как будто родился в России… Можно я тебе дам совет.
- Давай.
- Не надо так пить. Ты ничего этим не изменишь…
- Постараюсь. Можешь оказать мне услугу?
- Смотря какую.
- Просто никому не рассказывай, что ты здесь была. И забудь все, что слышала и видела в этом доме. Я заплачу за твое молчание.
- Я и без того никому не рассказываю. Это не в моих интересах.
- Ты меня очень выручишь. – Том нашел на тумбочке у кровати свой бумажник и протянул его девушке. – Возьми столько, сколько тебе нужно. Если не хватит, скажи.
- Можно столько? – Клодия вытащила из бумажника несколько крупных купюр. Просто мне сейчас очень нужны деньги, чтобы устроить сестру в колледж.… А с работой не всегда так везет.
- Бери еще. Только не рассказывай никому… и откуда у тебя деньги тоже не говори.
- Не скажу, обещаю. – Клодия вытащила еще несколько купюр. – Спасибо, - она протянула Тому бумажник.
- Тебе точно хватит этих денег?
- Хватит. Я умею ими распоряжаться. Жизнь научила…
- Тогда… оставь меня.
- Ладно. – Клодия встала и быстро оделась.
- Ты знаешь, кто я? – тихо спросил Том.
- Знаю. Но это не меняет дела. Если меня просят, я даже за деньги не выдаю. Да и не важно, кто ты. Ты ведь человек, которому чуть больше повезло, чем мне, а в чем-то ты намного несчастнее. Иначе ты бы не прятался так отчаянно от своих проблем. Будь счастлив. Я помолюсь за тебя. Она обязательно к тебе вернется, - еле слышно произнесла Клодия и направилась к открытой двери.
- Кто?
- Та женщина с русским именем. Катя.
- Откуда ты знаешь?
- Ты звал ее во сне.
- Здравствуй, - негромко произнесла Екатерина, услышав на другом конце провода голос подруги.
- Привет. Наконец-то ты позвонила… Куда ты пропала? Сотовый у тебя постоянно отключен, а дома тебя нет.
- Я потеряла сотовый и купила новый. Я потом дам тебе номер… Как у тебя дела?
- Неплохо, - едва уловимая дрожь скользнула в голосе Тани. – Где ты сейчас?
- В Зальцбурге.
- Я тоже здесь, - удивленно произнесла Таня, подавив судорожный вздох. – Приехала ненадолго к троюродной сестре…
- А я живу здесь уже две недели. Просто отдыхаю.… Тут очень приятная атмосфера. Давай встретимся, пока ты здесь, тихонько посидим где-нибудь, пообщаемся, как раньше… Мы с тобой так давно уже не виделись, - тихо ласково сказала Екатерина.
- Виделись на свадьбе, - напомнила Таня.
- Так это же было давно. Осенью… Мне хотелось бы поговорить с тобой.
- Знаешь.… Извини, но у меня не очень много свободного времени, - мягко отпиралась Таня.
- Ну, пожалуйста, найди часик для нашей встречи. Тут недалеко есть милый ресторанчик. Ты не занята сегодня вечером?
- Сегодня, я, пожалуй, смогу…
- Ну, вот и замечательно! Где ты живешь? Давай я зайду за тобой в шесть часов…
- Заходи, - она назвала адрес. – Ты знаешь, где это?
- Знаю. До встречи.
- Пока, - отозвалась Таня и положила трубку.
- Рано или поздно этот разговор должен был состояться, - тихо произнесла Екатерина, отключая телефон.
- Чего ты хочешь от меня? Я не понимаю, зачем ты завела этот разговор, - нервно спросила Таня, передернув плечами. Она испуганными глазами уставилась в свой бокал.
- Ты знаешь, не хуже меня, зачем, - тихо ответила Екатерина. В голосе ее звучала спокойная, заботливая мягкость. – Я всего лишь хочу услышать это от тебя.
- Что услышать?
- Правду. Я ведь знаю, что только ты могла рассказать этой женщине о моей жизни.
- Я не знакома с ней.… И потом, она могла откуда угодно узнать твою биографию.
- Ты ведь знаешь, что не могла. Из архивов и документов можно достать информацию о моей семье и месте рождения. Но не о школьной жизни и не о любимых учителях. В этой статье есть то, о чем знают только два человека во всем мире. И, так как я не рассказывала об этом даже своему мужу, то остаешься только ты. И никто, кроме тебя, не мог знать имена людей, с которыми я общалась в интернете. Просто скажи честно, что ты ей все рассказала. У тебя нет причин лгать и бояться меня.
- Да. Это я рассказала. Обо всем, - устало ответила Таня. – Я познакомилась с ней, когда ездила в Индонезию. В этой незнакомой, неординарной стране я была рада встретить что-то привычное. У нас были схожие вкусы и взгляды. Мне казалось, что я нашла новую подругу.
Она была такой приятной, вежливой, любознательной. Она с самого начала знала, что я твоя подруга. Как-то она сказала, что хочет написать о тебе книгу, и уже обо всем с тобой договорилась. Но у тебя недостаточно времени, чтобы встретиться с ней, поэтому она попросила меня помочь. Я слегка удивилась, потому что ты просила никому не рассказывать о тебе…
- Змея, - спокойно произнесла Екатерина. – Надо было оставить ей на память побольше синяков. Умеет она втираться в доверие… Ты ведь знаешь, как для меня важно было сохранить в тайне свою биографию.
- Может, это и к лучшему.… Вряд ли бы тебе удалось всю жизнь скрывать, кто ты.
- Не знаю. Может, ты и права…
- Прости. Я не знала, что это повредит тебе. Выходит, я круглая дура, раз меня так легко обмануть.
- Ты просто доверчива, а она использует доверчивость. Но не надо корить себя. Я очень рада, что это случилось не по твоей вине.
- Тебе сейчас очень плохо?
- Уже не так, как было. Но тоже ничего хорошего. Я потеряла свои воспоминания, стала полубезумной и ушла от любимого мужа. Теперь я живу одна в чужом городе, в чуждом мне мире, где я никому не нужна и себе тоже. И миллионы чужих людей ждут от меня, что я стану оправдываться в том, кто я и почему я именно такая. Но бывает и намного хуже.
Так было каждый день.
Каждый день он просыпался рано утром, ехал в Ботанический Сад и там, устроившись у раскидистого испанского дуба или среди невысоких молодых магнолий, читал книги на русском языке. Иногда это были ее книги, но гораздо чаще – классические произведения русской литературы.
На входе в Сад, где он каждое утро приобретал билет на дневное пребывание, его ежедневно приветствовала вежливая пожилая женщина и желала ему приятно провести время.
Она уже привыкла, что каждый день в половине одиннадцатого в воротах Королевского Ботанического Сада появляется этот одетый в темное молодой человек с ноутбуком и парой толстых книг в руках. Женщина провожала его внимательным взглядом до второй от входа клубы и снова скрывалась за утренней газетой.
По громадной территории Сада гуляли туристы, любители чистого воздуха, школьные экскурсии, художники, пенсионеры и просто желающие провести день, ступая по мягкой траве и сидя под сенью могучих деревьев, не покидая пределов Лондона.
Никто из этих людей не обращал внимания на одинокого человека, часами сидящего, не отрывая глаз от книги, на одной из многочисленных добротных скамеечек.
Никто не мог узнать в нем Тома Алистера.
Длинные рукава рубашки скрывали татуировки на руках, широкие темные очки и новая неброская стрижка делали его почти неузнаваемым. Даже брат, наверняка, не узнал бы его теперь.
Том почти ни с кем не разговаривал уже две недели. Голос его стал тише и мягче.
Он читал книги на русском языке. За несколько месяцев ему удалось узнать этот язык, полюбить его и многому научиться. Он неплохо говорил и читал по-русски.
Желание владеть русским в совершенстве, немного угасшее с осени, снова ожило.
Это был ее язык, удивительно нежный и мелодичный, а иногда – резкий и грубый. Можно было пытаться постичь его, но все равно оставалось в нем что-то неизвестное, непредсказуемое и невыразимое. Даже для тех, кто не знал иного.
Свежими и маняще новыми казались давно знакомые книги, написанные этим дивным языком.
Это был ее язык. Язык ее мыслей и чувств. Язык ее души, ее жизни, ее имени.
Единственное, что оставалось ему, кроме бесплодных попыток забыть ее, любить ее, пытаться быть к ней ближе, говоря на ее языке, погружаться в мир, который был ей намного ближе и роднее реальности. Мир ее вечного нерушимого убежища. Мир литературы.
Он читал произведения русских писателей и поэтов двух предыдущих веков, посещал литературные сайты и форумы.
Появилось что-то новое. Какое-то необъяснимое понимание, тепло живой гармонии, которая вырастала из глубокого душевного разлома, трагичная по сути, но непреодолимо прекрасная. Это было странное тепло, очень похожее на неуловимое тепло ее глаз, состояние, подобное дивному полубезумному покою ее души.
- Катя, - мысленно повторял он ее имя, внимательно слушая каждый его звук, вкладывая в него все, что он не мог сказать словами. Ему очень хотелось знать ее язык, как родной, чтобы сказать ей все, что она должна понять… Хотя, она и без того понимает. – Вернись. Я не смогу долго… Я не сумею прятаться всегда в книги и изучение русского. И опять сойду с ума. Вернись на миг, только чтобы убить меня, такое нельзя прощать.… Нет, лучше я покончу с собой, но прежде надо увидеть тебя еще раз… Сколько уже времени прошло? Через несколько дней начнется лето… Я не могу забыть тебя, я не умею забывать такое…
- Забыть тебя… моя сила – в умении помнить и забывать. Я могу забыть все. А тебя… тебя я просто не хочу забывать. Я привыкла хранить память о счастье. Ты – единственный близкий мне человек. Больше нет никого.… Слишком большим ты был счастьем, чтобы забыть… Может быть, это неправильно. Наверное, нельзя так любить, но по-другому я не умею.
Часы внизу громко сухо тикали.
Этот дом снова был очень пустым. И пустота в нем была грозным и осязаемым фактом.
Вечер позднего мая легкий, высокий и прозрачный мягко обволакивал громадный, уставший сам от своих забот город. Ночь надвигалась кружевной темнотой с востока, вежливо касалась плеча дневной лазури неба, словно прося ее уйти. А на западе, над плоской серой крышей соседнего дома догорал лиловатый закат. В последних лучах плескались маленькие жемчужные облачка.
Екатерина глубоко вдохнула утомленный воздух и медленно набрала номер. Трубку долго не брали.
- Слушаю, - наконец-то ответил безрадостный голос.
- Привет, - негромко сказала она.
- Екатерина? – удивленно спросил Джефф.
- Да. Извини, что я так поздно позвонила.
- Это не поздно. Тем более такая приятная неожиданность. Как у тебя дела?
- Мягко говоря, не очень хорошо. А у тебя?
- У меня почти все нормально. А вот Том.… Прости за нескромный вопрос, но… ты не вернешься к нему? Он, конечно, вел себя, как идиот и редкостная скотина, но он тебя любит, готов поспорить на что угодно.
- Я еще ничего не знаю, Джефф. По сути, все будет зависеть только от него. Не знаешь, как он поживает?
- Я его не видел уже месяц. После твоего ухода он первые дни почти никуда не выходил и много пил… Кимберли мне рассказывала. А потом внезапно протрезвел, стал круглые сутки заниматься изучением русского языка и уехал в Лондон...
- В Лондон? – переспросила Екатерина.
- Да. Он и сейчас там. Только понятия не имею, что он там делает. Марти тоже там, но он не может застать моего братца дома. Том куда-то уходит каждый день рано утром и возвращается поздно вечером… на письма и звонки он не отвечает.
- Странно…
- Да уж. Мне очень надо с ним поговорить. Алекс немного зол… Скоро уже год со дня выхода последнего альбома, а мы только съездили в тур. Алекс говорит, что мы непродуктивно работаем, что у нас было слишком мало выступлений, а мне кажется, достаточно. Да и альбом очень хорошо продается. Но мы уже месяц нигде не появлялись… придется, наверное, заявить, что у нас отпуск.
- Все из-за меня… я сильно испортила вам жизнь, извините.
- Нет. Что ты? Ты на всех так хорошо влияешь… Мы все равно сейчас не можем работать, и это никак не связано с тобой.
- А в чем дело?
- У Фрэнка серьезно заболела мать, ему нужно быть с ней постоянно. Верней, она давно была больна, но теперь положение ее ухудшилось.
- Я ничем не могу помочь? У меня есть несколько знакомых хороших врачей…
- Думаю, сейчас нет. Но, может быть, потом это тоже понадобится. Хотя, искренне надеюсь, что нет…
- Я тоже. Но, если вдруг что-нибудь понадобится, обращайтесь.
- Большое спасибо. Извини, но мне надо идти.… Пока.
- И тебе спасибо.… До встречи, - Екатерина положила трубку на ковер и обернулась к окну.
Остывающий закат, со всех сторон заливаемый густой кобальтовой темнотой ночи, вспыхнул в последний раз мягким нежно-алым сиянием и погас. Бархатный недвижный воздух шевельнулся под дуновением прохладного ветерка, бродящего по полным спокойного света улицам древнего города. Первые жемчужные звезды загорались поочередно в небе над Лондоном.
Глава VIII
Идти было как-то особенно легко.
Вечер двадцать седьмого мая дышал безмятежной медлительностью прогуливающихся по темным тротуарам парочек, томной сладостью духов, мягкостью чуть опьяневших взглядов и приятными запахами из призывно приоткрытых дверей ресторанов. Даже выхлопы проезжавших мимо шикарных машин были по-своему изящны и наигранно благородны.
В этом вечере все было изысканно и хрупко, все возникало на миг и разбивалось с тонким богемским звоном, чтобы из осколков появились новые призраки.
Том чувствовал себя чужим в этом изысканном прозрачном мире.
Он свернул на соседнюю улицу, где было немного тише.
На густо-синем небе крупными точками сияли звезды. Неуклюжие мазки облаков толпились у горизонта. Ущербный месяц висел в небе неровно, словно пьяный, и награждал блеклыми отражениями окна домов.
Том остановился перед двухэтажным домом с широким балконом, невысоким крыльцом и зеленой крышей.
Этот дом Катя снимала, когда жила в Лондоне.
С зеленой крыши с мягким шелестом взлетела угольно-черная птица. Закрываемые ее короткими бесшумными крыльями звезды на миг гасли.
Занавеска на одном из темных окон дома дрогнула. В глубине комнаты мелькнула белесая тень.
- Уже кажется.… Хватит придумывать. Она далеко отсюда, - подумал Том и, резко развернувшись, пошел домой.
Белый голубь с несколькими сизыми перьями в хвосте сердито покосился на Тома и, словно оказывая великую милость, медленно сделал несколько шагов с середины дорожки к раскидистому кусту.
Том прошел мимо, скользнув взглядом по насупленной физиономии голубя, и снова посмотрел в светлеющее небо. Он никогда еще не видел этот парк в такой час.
Что-то тихо всплеснуло в озере, голубь буркнул что-то недовольное, и все обняла живая тишина.
Том слышал свои громкие шаги, их сухой холодный шорох, твердый и чужой. Совсем как звук ее голоса, каким он был вчера по телефону. Том успел произнести только ее имя, а этот чужой голос уже кинул приветствие, сказал о необходимости встречи и назначил место и время.
Но это была Катя. Одно в этом незнакомом голосе принадлежало ей. Она одна могла так тепло и тихо сказать: «Здравствуй». Хотя только в этом первом слове она была настоящей…
Еще один поворот.
Она стояла у добротной деревянной лавочки, повернувшись лицом на восток и скрестив руки на груди.
Она немного похудела. Прибывающий утренний свет бросал тонкие блики на ее побелевшую кожу, на ее спокойное лицо, проникал в ее глаза, полные светлой грусти.
- Катя, - негромко окликнул ее Том.
- Доброе утро. Ты все-таки пришел, - тихо сказала она, обернувшись и шагнув ему навстречу. В ее чудесно теплых, родных глазах появилась какая-то новая красота.
- Ты ведь сказала, что нам надо встретиться.… О чем ты хотела поговорить?
- Не столько поговорить, сколько получить ответ. Если бы ты не пришел, это уже было бы ответом… Я, кажется, дала тебе достаточно времени подумать о нашей жизни. Ты принял решение?
- Я понимаю, что ты ко мне не вернешься…
- Не стоит сейчас покаянных речей. Я знаю, что ты чувствуешь себя виноватым и признаешь, что был не прав… Просто скажи, хочешь ли ты, чтобы у нас была наша жизнь. Не твоя и моя, а наша.
- Мне не нужна жизнь без тебя. Она без тебя чужая. – Том почти не осознавал, что они говорят по-русски. – Я хочу быть с тобой.
- Я тоже. – Катя улыбнулась.
- У нас обязательно будет наша жизнь… была бы, если бы ты вернулась.
- Уже вернулась, если ты об этом больше не пожалеешь. Думаешь, я могу быть таким чудовищем? Ты забыл, что я люблю тебя…
- Но ведь однажды ты уже смогла разлюбить.
- Тогда у меня еще много чего оставалось. Я смогла бы и сейчас, только не хочу.
- Ты действительно вернешься? – все еще не веря, спросил Том.
- Неужели, похоже, что я шучу? – ее теплые с оттенком печали глаза заглянули куда-то в его усталую душу.
- Ты ведь не исчезнешь больше? Скажи, что ты не призрак, не обман?
- Я не обман.
- Ты – моя истина…
- Нет. Наша истина в нашей жизни и в нашей любви. Это самое правдивое и самое настоящее, что может быть для нас.
В огромном парке медлительный ветер тщательно перебирал молодую листву деревьев, пригибал ладонями к земле податливые цветы, стряхивал с коротких стройных травинок искрящиеся зеркальца росы. В нежных шорохах подвижного воздуха терялся еле слышный шепот двоих счастливых.
Ясное небо, перечеркнутое крест-накрест широкими размытыми линиями высоких облаков, стремительно светлело. Из-за горизонта, скидывая лиловатую дымку с земли, неторопливо поднималось улыбающееся солнце первого дня лета.
- Как будто ничего и не было. Совсем… Мне сейчас кажется, что ты не уходила никуда. Только кто-то вырвал из нашей жизни целый месяц. И я еще сильнее люблю тебя.
- Сердце не умеет помнить. Память – это свойство души и разума, а сердце не хранит воспоминаний. Оно всегда все быстро забывает…
- Потому что любит.
- Нет. Просто сердце смертное и слабое… Сила в том, чтобы любить и помнить.… А как ты жил без меня все это время? Я знаю только про первые дни.
- Джефф тебе рассказал? Вот придурок!
- Я бы все равно узнала. А твой брат все правильно сделал. Он пытался меня убедить, что тебе очень плохо, чтобы я вернулась… Но это не важно. Так что ты делал в Лондоне?
- Учил русский язык.
- Ты это серьезно?
- Да. Мы же с тобой в парке разговаривали по-русски.
- Я тогда на это как-то не обратила внимания. Когда ты успел научиться так говорить?
- Просто вспомнил, чему ты меня учила.… И читал произведения русских классиков.
- Ты гений. Надо тебя еще научить хотя бы элементарно писать по-русски…
- Катя… я очень люблю твое имя.
- А я люблю твое… еще с детства.
- Ты же больше от меня не уйдешь?
- А ты меня больше не оставишь, когда ты мне очень нужен?
- Нет.
- Значит, и я не уйду. Я ведь люблю тебя…
- Ты, кажется, не любишь повторяться?
- Не люблю. Но я хочу, чтобы ты верил в это. Всегда.
- Я верю. Я люблю тебя так сильно, что кажется иногда страшным.
- Почему?
- Знаешь, ты была права, когда говорила о боязни истинной любви. Она ведь действительно мудрая, сильная… слишком сильная, чтобы можно было жить. Она жертвенна. И всегда трагична.
- Да. Это страшная трагедия…и великое счастье. Но ты же не думаешь, что мы можем так любить?
- Не знаю. Но эта любовь сильнее всего, что есть и когда-либо было в моей жизни. И ничего подобного я никогда не мог даже вообразить.… Вообще, если подумать, ведь наша жизнь – это счастье и трагедия, исказившие друг друга до неузнаваемости, смешавшиеся так, что их нельзя ни отличить, ни разделить. И сами мы вряд ли можем верно назвать их. Но это до ужаса настоящая жизнь. И любовь у нас такая же…
- Вот это точно… а еще есть такая примета – истинная любовь должна пережить три разлуки. Хотя, честно признаться, не знаю, существует ли она на самом деле.… Когда-то очень давно о ней кто-то рассказал мне во сне. Больше я никогда не слышала ничего подобного. Но отчего-то мне кажется, что это правда.
- Между прочим, сегодня первый день лета, - Катя приподнялась, чтобы взглянуть на часы, и снова упала на ковер. – А мы его проводим так бездарно. Просто тратим попусту драгоценное время…
- Сегодня ведь у нас праздник, мы снова вместе… так что можно позволить себе немного праздно поваляться на полу.
- Никогда нельзя позволять себе праздность. Ты спать не хочешь?
- Нет.
- Я тоже. Тогда давай вставать. И первый день лета давай проведем вместе. Пока никто не знает, что мы в Лондоне…
- Давай. Только как?
- Просто будем исполнять свои желания…чего тебе хочется?
- Быть с тобой. А еще неплохо было бы увидеть море…
- Замечательно, едем поближе к морю. Хочешь, я покажу тебе мой любимый английский городок?
- А там есть море?
- Там лучшие пляжи в Англии…
- Тогда поехали туда. На весь день.
- Уже пора возвращаться, идем, - Катя потянула его вверх по улице в сторону вокзала.
- Я не хочу…
- Я тоже, но иначе мы опоздаем на поезд, и придется ждать следующего еще около часа.
- Давай останемся здесь навсегда. Здесь рядом с морем, в этом дне. И исчезнем для всех…
- Нет. Ты не понимаешь, что говоришь. Все, что случается в жизни происходит навсегда. Но остаться навеки в одном состоянии нельзя.
- Да. Я немного брежу.
- Мы уже не сможем так жить… больше никогда. Нам уже никогда не будет достаточно обыкновенных человеческих радостей и сытого коровьего счастья. Мы уже отошли слишком далеко, возвращаться нельзя.… И ты ничего не бросишь, и я тоже…
- Я знаю. Я говорю глупости… это все страшно банально.
- Все настоящее кажется банальным… но оно дороже оригинальных выдумок, лишенных жизни.
Июнь был чудесно длинным, теплым и счастливым. Месяц жизни, слишком непохожей на привычную.
Частые совместные разъезды на церемонии, форумы и элитные тусовки, занятия русским языком, тихие вечера, долгие алогичные разговоры, приятные ненавязчивые мелодии, осторожные прикосновения к серебряным струнам гитары, чтение вслух и твердое сознание того, что времени еще много. Иногда казалось, что его всегда будет хватать на все…
Звездный вечер судорожно вздыхал порывами прохладного горного воздуха. Где-то внизу раздался резкий звук, похожий на выстрел. По тротуару резко застучали каблуки. В доме напротив из раскрытого желтого окна доносился скрип и громкий шорох, словно передвигали мебель.
- Знаешь, бывают моменты, когда я так сильно люблю тишину, что хочу отрубить все каблуки на всей обуви в мире.
- Это можно сделать даже без любви к тишине. На редкость противный звук.… Давай сегодня ляжем пораньше, завтра рано вставать. - Том взял ее прохладную ладонь.
- Такая ночь звездная… Может, не надо ходить завтра на эту презентацию? – устало спросила Катя.
- Нет, давай пойдем. Это ведь твоя автобиография…
- Им не понравится.
- Понравится. Она чудесно написана.
- Вряд ли. Они будут очень разочарованы тем, что я ничего не отрицаю и не подтверждаю.
- Зато они узнают правду о тебе.
- Она им не нужна… Зачем им правда обо мне, и, вообще, зачем им я? Вообще редко встречаются люди, которых интересует правда. А я никому, кроме тебя, не нужна. Только пока они читают мои книги, им интересна и моя жизнь, верней, ее внешние проявления…
- Так ведь всегда. Все находится в таком состоянии…
- Да, я знаю. Прости, меня это почему-то раздражает, хотя это давно всем известно.
- Ты стала немного раздражительной.
- Мне надо уехать, - тихо, словно размышляя вслух, сказала Катя.
- Куда?
- Домой. Завтра же.
- Завтра мы едем в Барселону, потом в Берлин… Я не могу все отменить.
- И не надо. Я, кстати, и не собиралась с тобой ехать. Тебя, кажется, пригласили приехать с братом, а не с женой. А мне надо срочно вернуться в Россию.
- Зачем так спешить?
- Я хочу немного отдохнуть и начать новый серьезный роман. Я теряю работоспособность. Я стала писать намного хуже.… И ничего нового не создаю, только перерабатываю. Хочу написать что-нибудь живое, свежее… Дома мне лучше работается. Куплю много черных ручек, толстых конспектных тетрадей, замазки и буду работать. Я уже очень давно не писала от руки.… А ты приедешь, когда сможешь.
- Мне кажется, ты живешь прошлым…
- Нет. Я всего лишь пытаюсь хранить память. Память – это ведь единственное, что никогда не умирает. Нас могут забыть люди, но мир не забудет.
- Почему ты не веришь в Бога? – спросил Том, после недолгого молчания.
- Не могу забыть… многого…
Дождь падал.
Он слетал с неба широкими лентами воды, разрезанными на мириады тонких лучей. Капли догоняли друг друга, сливались в невесомые крошечные ручьи, непрерывно текущие от неба к земле.
Дождь падал, вспыхивая платиновыми отсветами молний в свинцовой сумятице неба, шумно и весело. Мокрая земля, напитавшаяся теплой влагой, пузырилась и растекалась, смешиваясь с нескончаемой водой и полным озонового запаха воздухом.
Дождь падал как-то особенно ласково, не ожесточенно хлестал землю водяными плетьми, а тихо падал, сильный, молодой и радостный, как душа юного поэта.
За стеклянными дверями аэропорта прятались под навесом люди с большими чемоданами и мрачными лицами и мокрые суетливые таксисты с потухшими сигаретами. Мимо прошла с озабоченным видом молодая женщина, стуча высокими тонкими каблуками.
Екатерина заметила свою машину слева от входа и вышла через стеклянные двери под дождь.
Несколько тяжелых капель упали на ее волосы прежде, чем над ней раскрылся зонт. Захлопнув дверцу машины, она посмотрела сквозь запотевшее стекло, по которому устремлялись вниз маленькие водопады, на залитый дождевой водой мир.
- Вчера был хороший день, солнечный. И всю неделю тепло было, а сегодня вот с утра начало поливать, - сказал шофер, выезжая со стоянки.
- Дождь теплый, летний, - проговорила Екатерина.
- Да, - негромко отозвался шофер и больше не заговаривал.
У одного из огромных торговых центров она попросила остановить машину и отпустила шофера домой.
Побродив по торговым залам, она направилась к выходу.
Дождь все также падал на темный чистый асфальт.
Екатерина оглянулась и, не торопясь, пошла вниз по улице под теплым дождем.
На перекрестке толклись в очередной пробке машины, автобусы и несколько троллейбусов. Водители и пассажиры провожали удивленными взглядами молодую женщину в коротком сером платье, с потемневшими от воды длинными волосами и красивым бледным лицом.
Она шла, не обходя глубокие лужи, ступая ногами в мягких туфлях без каблуков по воде, и легко печально улыбалась. Широкие ленты воды падали на ее распущенные волосы, на прямые широковатые плечи, на мокрое платье…
Она смотрела куда-то вверх, туда, откуда падал дождь. И не моргала при вспышках молний. И не вздрагивала при раскатах грома.
- Что-то случилось?
- Да. Ты можешь приехать? – ее голос был тихим и хрипловатым, когда она говорила чуть громче, в нем слышалась дрожь. В трубке что-то монотонно похрустывало.
- Сейчас?
- Желательно сейчас. Но если не можешь, приезжай, как только освободишься. Ты мне очень нужен…
- Расскажи, что случилось сейчас…
- Нет, приезжай и сам узнаешь. Только приезжай, пожалуйста…
- Хорошо. Жди меня. Я постараюсь сегодня выехать.
Уже почти рассвело. Дом, обнесенный высокой оградой, всей своей краснокирпичной громадой закрывал низкое светлое облако, одиноко слоняющееся по золотому небосводу.
Дверь была приоткрыта. Дом был огромен и тих, словно в нем поселилась пустота. Он казался очень чужим и непохожим на ее жилище.
Что-то неуловимо чужое было каждой танцующей мазурку пылинке, в каждом настороженном предмете интерьера. Чужое враждебно смотрело из-за полуопущенных занавесок, наблюдало, скорчившись в темноте шкафа и приоткрыв дверцы, ходило по пятам беззвучными шагами по коврам и паркету.
- Это ты? – Катя вышла из кухни и облегченно вздохнула, увидев Тома. На ее бледном лице мелькнула блеклая улыбка.
- Что произошло?
- Меня обокрали…
- Когда? Как ты?
- Я… почти хорошо. Вчера. Никого не было дома.… Про сигнализацию они не знали.
- Их еще не нашли?
- Нет.… Да мне это и не важно.
- Много украли?
- Нет. Все действительно ценное было в сейфе. Они даже не нашли его. Взяли немного денег, кое-что из техники и несколько недешевых вещиц… смешно сказать, но твои серебряные струны тоже утащили. И навели небольшой беспорядок.
- Неприятно…
- Да уж, хорошего мало. Украденного не жалко. Важно, что они нарушили неприкосновенность моего дома. Я теперь не могу чувствовать себя здесь в безопасности. Здесь были чужие люди без моего согласия…
- Теперь тут все как будто чужое… неуютно.
- Знаешь, мне всегда очень боязливо становится, когда я вспоминаю, что в мой дом, в мою закрытую со всех сторон жизнь может зайти, кто угодно и унести с собой частицу.
- Словно все в тебе стало открытым… обнаженным. И всем позволено видеть тебя. Душу, разум, надежды и воспоминания.
- Да. Все это так… так гадко… Я не хочу здесь оставаться, пока этот дом опять не станет моим.
- У тебя есть еще где-нибудь в России жилье? Дом или квартира…
- Есть, но… хотя можно… я сейчас позвоню туда.
Самолет слегка тряхнуло при приземлении, и за окном замелькал темный редкий лес. Маленький аэропорт был почти пуст, если не считать нескольких деловитых уборщиц, сонных таксистов, поджидающих у выхода, и взволнованной стайки встречающих.
Улыбаясь, из пыльной «Тойоты» старой модели вылез круглый лысеющий человечек с ясными зеленоватыми глазами, и, что-то непрерывно рассказывая мягким голосом, суетливо поставил в багажник чемоданы.
- Хорошо долетели? – спросил он, выезжая со стоянки. Дождавшись утвердительного ответа он продолжил: - С погодой вам только не повезло… - он взглядом указал на пасмурное небо. – Дожди уже дней десять не прекращаются.… В этом году мы лета и не увидим, наверное. За весь июнь всего-то несколько теплых дней… Но потепление обещали, может, даже к вечеру развеется… Вы надолго сюда?
- Пока что не знаем, - ответила Екатерина. – Как у вас дела?
- Да ничего, работаем потихоньку. Город все растет, в прошлом году завод открыли фармацевтический… Это хорошо. Все молодежи меньше безработной будет. А то ведь едут все на север, думают – богатство, жизнь хорошая, а тут все то ж, что и везде, только холоднее, да цены выше. А рабочих мест тут лишних никогда не бывает.… Ну, да что вам рассказывать? Сами ведь здесь выросли, знаете.…
- Как не знать.… А как семья?
- Все живы, здоровы, сыты, одеты, слава Богу… Грех жаловаться. Младшая дочка вот замуж вышла в ноябре, уехала в Петербург жить. Сын часто приходит с внуками… мальчики у него двое.
- Елена Васильевна здорова?
- Болеет иногда, давление скачет… но редко.
- Если что-нибудь нужно, обращайтесь.
- Спасибо.
Простившись у подъезда с Александром Семеновичем, бывшим соседом Екатерины, они вошли в дом и поднялись на пятый этаж.
Катя повернула ключ в замке два раза и толкнула дверь. Поставив чемодан на зеленую дорожку с несложным орнаментом, она быстро прошла вглубь квартиры и заглянула во все комнаты.
Это была небольшая трехкомнатная квартира со светлыми стенами, широкими окнами и высоким потолком.
Вид у помещения был явно нежилой. Словно кто-то просто убрался здесь недавно, стер многолетний слой пыли, вымыл окна и посуду.… В квартире не хватало тех маленьких живых беспорядков, которые всегда отмечают жилища людей. Не было забытых на журнальном столике полураскрытых книг, небрежно приоткрытой дверцы шкафа, невымытой вечером сковороды, полузадернутых занавесок, банки кофе, повернутой к стене боком… торчащих из рваного пакета вязальных спиц, оставленных на кресле ножниц, сдвинутого покрывала на диване… Не было даже самого милого – полупрозрачных отпечатков крошечных пальчиков на балконном стекле…
- Здесь очень пусто… - тихо произнесла Катя, словно угадывая его мысли.
- Ты жила здесь?
- Когда-то… я здесь и начала становиться такой, какая я сейчас. Последние пять лет жизни до первого издания я провела здесь. Папа хотел продать эту квартиру, когда уезжал отсюда… Но мне было жаль оставлять чужим людям эти стены, которые знают обо мне слишком много.
- Здесь, кажется, давно уже никто не жил…
- Три года. Это и есть мой дом. И мой родной нелюбимый город.
Небо неуклюже провисало посередине, низкой темной опухолью прижавшись к плоским крышам домов, а по краям оно было светлее и выше, отчего казалось, словно на город сверху поставили громадную неровную свинцовую миску, из дна ее сочился механически нудный дождь. Мелкие капли, попадая на карниз, взрывались, дробились на тысячи еще более мелких, и эти крошечные капельки мириадами оседали на стекло, размывая и отражая провисающее небо.
- Тут всегда такое теплое лето? – спросил Том, взглянув на неуклюжее небо.
- Нет. Бывает и лучше. Но чаще всего тут или адская жара, или сырой холод. Но после зимы, которая начинается в октябре и кончается в апреле, люди уже просто несказанно рады видеть зеленую траву и деревья. – Катя подвернула под себя левую ногу и снова занялась вышиванием. Стежки быстро и ровно на плотную черную канву. – Тебе не нравится здесь?
- Нет, почему же? Тут приятно, маленький уютный городок, только вот погода не очень.
- Не лги… Я тоже терпеть не могу это город. Он, конечно, маленький, но далеко не уютный. А квартиру эту люблю. Тут произошло много хорошего. Это еще одно воспоминание.… Сюда когда-то часто приходили люди, которые называли себя моими друзьями.
- Где они сейчас?
- Где-то. Не знаю, куда их занесло, они тоже меня никогда не пытались искать.… Дождь скоро должен кончиться. И вечером мы с тобой пойдем гулять и считать редкие бледные звезды…
К шести часам небо на юге действительно прояснилось. Чистый лазурный осколок проткнул неуклюжую свинцовую миску, и рваное пятно по-летнему яркого небосвода быстро расползалось вдоль горизонта.
На западе в невесомой синеве неба показалось сверкающее солнце. Оно широкими лучами разрубило сморщившийся свинец облаков.
По моментально высохшему асфальту пронзительно застучали женские каблуки. Хорошо одетые люди спешили с работы домой и, неуклюже выковыривая из карманов и сумок ключи, скрывались за тяжелыми дверями подъездов.
На небольшую площадку перед домом высыпала стайка озабоченных говорливых мамочек с колясками и серьезными малышами в ярких футболках. По тротуарам неспешно брели первые гуляющие.
- Так быстро потеплело, - Том вдохнул полный золотого света воздух. Они стояли на маленьком балконе и, высунувшись из открытых окон, наблюдали с высоты пятого этажа за тихим июльским вечером. – Пойдем прогуляемся?
- Обязательно, - сонно ответила Катя, отгоняя маленькую назойливую муху от горшков с желтыми и лиловыми цветами. – Только сейчас для прогулки еще рановато. Сначала пойдем куда-нибудь поужинаем…
- Тут есть рестораны?
- Есть, конечно. Это ведь маленький очень богатый город, а не деревня.… Тут как раз не далеко мой любимый. Если хочешь, пойдем туда. Там неплохая кухня.
- Пойдем. А потом погуляем. Ты ведь хотела считать звезды?
- Посчитаем. Ночи уже достаточно темные. В июне ночи белые.… Тогда завтра на реку сходим, и я покажу тебе, где я училась.… Поздно вечером здесь ходить довольно опасно, тем более нам. Тут нас многие знают…
- Тогда одеваемся невзрачно…
- Очки не одевай. Солнце уже неяркое, это только привлечет лишнее внимание.
- Ты не хочешь, чтобы тебя тут узнали?
- Не хочу. Тогда нам не дадут отдохнуть от всех и всего. Я просто хочу пожить здесь немного и побродить по этому городу, где я родилась и выросла.
- Ты ведь не любишь его?
- Да. Но здесь я жила, хотя, если бы можно было, я бы выбрала себе другую родину. Здесь были минуты и даже целые дни счастья. Здесь я начала серьезно писать… Ты читал мой первый рассказ?
- Да. Года полтора назад, - Том едва заметно вздрогнул. – Как такая жуть только тебе в голову пришла?
- Да, очень страшно. Я сама его читала только один раз. Одна девушка назвала это шедевром, а это просто страшная история человеческого равнодушия… ко всему и к себе.
- Но это действительно шедевр. Ты даже боишься гениально…
- Гениально можно только любить. Любовь каждого превращает в гения. Все остальные чувства можно только тонко переживать. Но этого я, к сожалению, тоже не умею…
За неделю они ни разу не включали компьютер. Пульт от телевизора валялся где-то на диване, забытый и запылившийся. Сотовые телефоны хранили угрюмое молчание и обиженно таращились мертвыми темными дисплеями на их жизнь.
С головой закутавшись в блаженную пелену собственного счастья, они ходили по маленькому нелюбимому городу, изредка забредая в магазины.
Сонные продавщицы, прохожие с озабоченными лицами, услужливые официанты в ресторанах… все провожали лениво-удивленными взглядами этих хорошо одетых взрослых людей с грустными искорками в по-детски радостных глазах.
- Не обращай внимания, - иногда говорила Катя. – В этом городе люди очень редко улыбаются. Даже по праздникам. Здесь не живут, здесь только работают.
- Они нам завидуют?
- Нет, вряд ли… Им, наверняка, просто странно видеть наше счастье. Они, кажется, забыли, как выглядят счастливые люди, поэтому и таращатся на нас, словно мы пришельцы…
Такие недели, как эта, не забываются. Как не забываются дни, когда исполняются сокровенные желания. Они словно принадлежат жизни другого человека, чуть более естественного и настоящего, чем тот, что проживает всю остальную жизнь.
Эта жизнь была непохожа на их привычную, но казалась близкой, родной. И почему-то была до ужаса настоящей, осязаемой и нерушимой.
Катя вернулась только вечером, в десятом часу.
- Она, оказывается, все знала, - тихо сказала она, плюхнувшись на диван. – Удивительно, она узнала мой стиль.
- Она ведь твоя учительница… Сколько лет она тебя учила? – спросил Том, не отрываясь от компьютера.
- Ни одного дня. Меня учила другая женщина, она больше не живет здесь. Она тоже была прекрасным учителем, я за все ей благодарна. Но она не верила в меня никогда…
- А та, у которой ты была сейчас?
- Она верила. И никому не рассказывала, что это именно я… Чудесная женщина.
- Ей не досаждают журналисты? – он, ошибаясь и сокращая слова печатал ответ на очередное письмо.
- Она умеет с ними общаться, поэтому они и не появляются. Они только пару недель паслись около школы, надеясь подцепить что-нибудь интересненькое… Ты не скучал?
- Нет, некогда было… Много писем накопилось, теперь вот надо на все ответить… - ответил Том, не оборачиваясь. Катя за его спиной слегка поморщилась.
- Заканчивай. Пойдем, пороемся в холодильнике, найдем что-нибудь на ужин.
- Гулять сегодня не пойдем?
- Нет, если ты не возражаешь. Останемся лучше дома, поговорим о чем-нибудь.… Выключай компьютер к чертовой бабушке.
После разлуки Катя изменилась.
Она стала чуть более раздражительной, гораздо чаще впадала в меланхолию. Каждый вечер она писала новый роман черной ручкой в большой тетради.
Она склонялась над клетчатой страницей и, подперев левой рукой голову, быстро и бесшумно писала, изредка останавливаясь и обдумывая дальнейший сюжетный ход. Мокрые пряди ее волос падали на стол, на обтянутые халатом широковатые плечи и чуть согнутую спину.
Потом она закрывала тетрадь и открывала настежь окно, чтобы впустить прохладный ночной воздух.
Беззвездная молчаливая ночь таинственно подмигивала с высоты небесных вершин.
- Иди ко мне, - слышала молчаливая ночь.
Она слышала звуки и шорохи спокойного мира. Она слышала как шуршат простыни, как скрипят под шагами половицы, как тихий голос рассказывает прошлое и вечное, как исчезают имена, как тает солнечное тепло, как сон становится покоем, как где-то вывернутый наизнанку бескрайний мир, сжатый, но не искаженный, в первозданной чистоте поселяется в крохотном существе, которому только предстоит еще когда-нибудь стать человеком.
Когда Том проснулся, спальня была залита до порога утренним светом. За открытым окном на соседнем подоконнике чирикали толстые воробьи.
Кати не было рядом. Из кухни доносился ее не очень довольный голос:
- Да… понимаю… замечательно, - говорила она неведомому собеседнику. – Нет, все прекрасно, не волнуйся. Все равно тут абсолютно нечего делать. Тут всегда так… ты же знаешь, что терпеть не могу… Да, я передам… Постараемся сегодня, надеюсь, получится… До встречи. – она с резким стуком положила трубку на кухонный стол.
- Кто звонил? – громко спросил Том, выбираясь из-под одеяла.
- Твой брат, - ответила Катя, перешагивая через порог комнаты. – Ты там срочно нужен, так что надо возвращаться…
- Срочно?
- Да. Во всяком случае, Джефф так сказал.
- Наверняка, Алекс собрался претворять в жизнь свой очередной грандиозный план.
- Завтра с утра летим в Москву, а оттуда – в Лос-Анджелес. Пойдем билеты покупать?
- Мне еще надо написать несколько писем…можешь немного подождать?
- Нет, я тогда одна схожу…
Ключ с резким щелчком повернулся в замке.
Том не слышал, как она спускалась по лестнице. Он так и не научился слышать ее беззвучные шаги...
Бешеный ритм жизни огромного города почти не касался их. Он проходил мимо, заглядывал в окна, словно бывший хозяин дома, недовольно косился на изменения, произошедшие с его бывшей собственностью, но не заходил внутрь.
Казалось, что не люди управляют этим городом, а он управляет людьми.
Но они жили в пригороде, в строгом мрачном доме и редко посещали центр Лос-Анджелеса.
Катя писала по вечерам новый роман от руки и часто уходила бродить по пустым улицам. Она все реже улыбалась и все чаще хотела побыть наедине с собой.
Том забыл, когда она в последний раз смеялась… Но у него было много дел, приходилось отвечать на сотни писем ежедневно. Нередко он даже не замечал, как она уходила из дома, бесшумно спускаясь по лестнице и закрывая дверь.
Что-то странное молчаливое появилось между ними.
Они по-прежнему любили друг друга, но Катя теперь почти не говорила с ним, а, рассказывая ей что-нибудь, Том чувствовал, что она не слышит.
- Ты уходишь? – спросил Том, увидев ее молчаливое отражение в оставленном на столе зеркале.
- Да. Пойду прогуляюсь.
- Ты стала часто прогуливаться одна… Что с тобой?
- Все в порядке. Просто мне обязательно нужно побыть одной. И потом, у тебя ведь много дел.
- Если хочешь, я пойду с тобой. Это всего лишь письма.
- Нет, не стоит. Ответь всем. Я скоро вернусь, - Катя развернулась и быстро вышла. Через несколько секунд входная дверь еле слышно закрылась.
Том на минуту закрыл уставшие от компьютера глаза. Устроившись поудобнее, он открыл очередное письмо.
« Привет. Как дела? Я твоя фанатка, Том, уже два года…»
Он уже наизусть знал подобные письма, которые каждый день сотнями приходили от девушек шестнадцати-семнадцати лет.
В стандартных выражениях они сообщали ему, какой он гениальный и как они любят его, а также подробно рассказывали свою биографию с пространными пояснениями о родственниках и друзьях…
Это было лестно, он всегда отвечал на такие письма, надеясь познакомиться с новыми интересными людьми, но его ожидания оправдывались крайне редко.
Просмотрев первые несколько строчек, Том резко встал и вышел из комнаты. Сейчас ему не хотелось читать о чужой жизни, когда нечто странное, не имеющее названия отдалило от него Катю.
Том направился в небольшую комнату, соседнюю со спальней, где Катя устроила себе кабинет.
На столе лежала раскрытая толстая тетрадь. Внизу открытой страницы стоял номер шестьдесят девять.
Том сел за стол, пододвинул к себе тетрадь и стал читать с начала страницы.
«теперь ты знаешь. я не умею любить... страшно? нет, откуда тебе знать, насколько это страшно...
ты говоришь что-то, этих слов я не понимаю. но вряд ли это что-то лестное… ты вообще не умеешь льстить.
знать твое настоящее имя... я хочу этого.
мне все равно, кто ты. важно, что ты узнал многое обо мне за эти дни. если это ты, прости меня...
прости, что считала тебя жестоким. хотя, может, ты еще сделаешь это. надеюсь нет... прости, что я убила тебя.
маленький добрый наивный мальчик. я убила тебя давно. еще в начале... и себя убила вместе с тобой. себя не жалко. жалко тебя. хотя из нас двоих умерла только я.
в двадцать семь лет жалко умирать. а убивать всегда жалко.
депрессия и бессонница. и проблемы... ты заразил меня усталостью, а я тебя - печалью... ты будешь жить не зная, что я убила тебя.
прости. хотя это и не ты. но ты очень похож на него...
когда придумываешь, все получается правдоподобнее...я не знала твоей жизни. угадала?
нет. просто я не бездарность...
им все равно... я не хочу запирать свою душу в шкафу.
моя душа не любит тесноту.
моя душа никого не любит и любит всех.
я никогда не скажу тебе того, что никогда не слышала ни от кого, кроме тебя...
мы двое странных. мы не видим и не знаем...
мы видим только слова. только души друг друга. твоя душа прекрасна.
если бы я смогла быть таким же ребенком. в двадцать семь лет. но я уже умерла. прости, что убила тебя. я ведь любила тебя когда-то.
когда была жива...
я мертвая, ты еще не знаешь этого...лучше не знать. иначе ты будешь бояться меня и опять исчезнешь. я ведь целый год искала тебя...и думала, что убиваю образ, хотя убивала тебя...он слишком похож.
мертвые многое видят. но не чувствуют... это спокойно. я только иногда хочу жить... и чувствовать. хочу любить и ненавидеть, быть живой и теплой, как ты.
но я не знаю, родился ли человек, способный меня воскресить. если нет, я буду мертвой всю жизнь...
я не знаю, что лучше. быть живой и теплой, ошибаться... или видеть, понимать и мягко направлять живых к истине. и к смерти.
мне жаль тебя. ты не можешь видеть сны... не спи днем. и приходи раньше и уходи позже. ты единственный не боишься меня. и смерти. а я убила тебя. но ты жив.
я хочу, чтобы ты жил. поэтому я говорю тебе о моей жизни... и заставляю тебя не молчать... и так волнуюсь, когда ты нездоров…
живи.
живи так, чтобы не жалеть и не умирать. живи за меня... ты тоже видишь многое. но ты ведь не мертв? не будь мертвым. пожалуйста, живи за меня и за себя. живи за меня,
за страшную фарфоровую куклу...
за мертвую девушку с красивым именем, которого ты не знал до меня. живи. за каждое слово. за каждое наше слово, за каждую нашу точку... за все, о чем мы говорили. за все, что ты слышал из мертвых губ…
живи. а я буду беречь тебя и заботиться так, как я бы заботилась о любимом брате, которого у меня нет.
только не бросай. фарфоровая кукла не умеет любить, она не целовалась, она вечно девственна и не слышала признаний... ее никто не любит. нельзя любить мертвую.
не бросай ее. ты не боишься ее... а она не сможет повредить тебе. она просто будет твоим другом. она все поймет, она всегда будет слушать то, что ты не можешь сказать больше никому. она никогда не расскажет твоих тайн... я мертва, нет друзей, вернее мертвых.
я мертвая, с красивым именем, фарфоровая кукла... страшная и прекрасная.
ты угадал. я тоже.
я мертва, поэтому буду всегда. а ты будешь жить за нас обоих. и любить за нас. и думать, что я жива...
я буду жива, только для тебя».
Том перевернул страницу. Семидесятая была абсолютно чиста. На ней даже еще не было номера. Отодвинув от себя тетрадь, он глубоко вздохнул.
Том встал из-за стола и вышел из кабинета. Седьмая сверху ступенька лестницы пронзительно скрипнула под его ногой. Закрыв входную дверь, он быстро направился вниз по улице.
После второй сигареты сознание его немного прояснилось.
Вдыхая полузабытый горький дым, он быстро шел обратно.
Что-то страшное было в вечереющем небе, в мертвых окнах закутанных в сумерки домов, в искореженных тенях деревьев и белесых призраках прохожих на другой стороне дороги. Похожие на совиные глаза злобно сверкали желтые фары встречных автомобилей. Громадная, словно надутая, луна, белая, как кость, не спеша выплыла из-за разодранного облака и, криво ухмыляясь, смотрела вниз пустыми впадинами кратеров.
Включая свет в коридоре, Том словно слышал крошащийся шепот: «я мертвая, с красивым именем, фарфоровая кукла». Это было очень страшно. Страшно и живо. И в этом была своя красота.
Если бы он прочитал такое когда-нибудь в книге, написанной незнакомым человеком, он оценил бы талант писателя. Но Катя…
«В моей жизни есть одна непреодолимая сила… Сила преображения. Преображение – это превращение в образ. Образ, мною же созданный…
И моя жизнь тает в жизни образов, сливается так, что уже нельзя отделить. Я чувствую все, что создаю.
У меня не больше шансов не чувствовать, чем у них – жить иначе, чем я напишу. Вместе с моими героями я переживаю боль, любовь, одиночество, счастье, печаль, безумие… Иначе нельзя»
Она сказала это когда-то давно, и это всегда было правдой.
Сейчас это казалось особенно страшным.
Впервые в жизни Том готов был безропотно признать, что ему страшно. Он бросил последний окурок в урну и снова сел за компьютер.
- Она чувствует себя мертвой. Но ведь она не могла умереть… Надо помочь ей. Надо заставить ее чувствовать в себе жизнь. Надо проводить с ней больше времени… Надо помочь ей верить, - думал он, устало глядя на множество непрочитанных писем от фанатов, на которые нужно было ответить.
Их одинаковые письма, их банальные проблемы и радости, их маленькие жизни… Сами эти люди, все без исключения, были так незначительны… А Катя была всем. Она была счастьем, благословением и любовью, и их жизнь была единственной настоящей жизнью.
Мышка сухо щелкнула под пальцем, когда он открыл настройки почтового ящика.
«Вы действительно хотите удалить эту почту без возможности восстановления?» – безмолвно вопросили с экрана ровные синие буквы.
- Простите. Но ей я нужнее, чем вам, - тихо произнес Том, нажимая «Да».
Он резко обернулся, когда услышал, как поворачивается ключ в замке входной двери.
- Том, ты дома? – громко спросила Катя.
- Да, - отозвался Том с верхней ступеньки лестницы. – Уже нагулялась?
- Немного подышала воздухом. Погода сегодня хорошая, - она тепло улыбнулась, беззвучно поднимаясь по лестнице. – Ты что, курил?
- Да, немного.
- Ты ведь бросил, - с укором произнесла она, заглядывая в свой кабинет. Заметив перевернутую страницу тетради, она строго спросила: - Ты читал это?
- Только одну страницу. Шестьдесят девятую…
- Ну, и как тебе? Это дневник полусумасшедшей девушки. По-моему, неплохо.
- Это страшно.
- Тебе не понравилось?
- Слишком живо.
- А ты хотел, чтобы я писала затверженными скучными словами? Это ведь состояние души на грани безумия, оно не может быть не страшным.
- А как же сила преображения? Она ведь все еще действует, не так ли?
- Она действует всегда. Но причем тут преображение?
- Притом, что ты все это проходит через твою душу. Неужели ты такое чувствуешь?
- Мне пришлось это почувствовать, чтобы не описывать вместо настоящего безумия отдаленные представления о том, чем это может быть… Выбора у меня нет.
- Ты ведь действительно сойдешь с ума.
- Некоторые считают, что уже сошла. А если серьезно, то ничего со мной не случиться, просто стану немного более печальной, и мне будет какое-то время тревожно.
- Я не хочу, чтобы тебе было тревожно… Пойдем прогуляемся еще немного и заглянем в гости к моему брату.
- У тебя же было много дел?
- Они уже кончились… - Том взял ее руку.
- Замечательно. – Катя улыбнулась и слегка сжала его ладонь. – Мне тебя не хватало.
Кровать скрипнула, когда Катя перевернулась на спину.
- Я не хочу вставать. Совсем не хочу, - сонно сказала она.
- Я тоже. Давай еще полежим немного, - отозвался Том и обнял ее одной рукой.
- Нет, вставать надо. Много дел. Ты сегодня опять будешь целый день отвечать на письма?
- Не буду… Я на неопределенный срок освобожден от этой обременительной обязанности.
- Правда? Неужели фанаты тебе больше не пишут? Возможно ли это? – Катя удивленно приподняла левую бровь, но в глазах ее мелькнула тень тревожного недоумения.
- Пишут. Только на адрес, которого нет. Так что скоро перестанут… Я вчера удалил почту. Это занимало слишком много времени…
- Что? – Катя резко отодвинулась от него. – Что ты сделал?
- Удалил почту… чтобы проводить больше времени с тобой. А что тут такого?
- Что такого? – Катя встала и отвернулась к окну. – Я не верю, что ты мог это сделать! Тебя, что, подменили? Это ведь живые люди. Они верят, что получат от тебя ответ! Они верят тебе!
- Я тоже многим верил… раньше… Но я не вижу в этом ничего плохого. Так все делают. Фанатов становится больше с каждым днем, всем все равно не ответишь…
- С каких пор ты стал поступать, как все?
- Но, пойми, это просто надоедает. Думаешь, очень интересно миллионами читать эти безликие письма, словно написанные одним человеком, который только подписывается разными именами? Сначала это было любопытно, но когда читаешь подобное каждый день, от таких писем уже тошнит. Каждый считает нужным рассказать мне свою биографию, перечислить поименно всех родственников и друзей и поинтересоваться, не знаком ли я с двоюродным дядюшкой Джозефом, который живет в Балтиморе, а еще сообщить, что собака сжевала новые ботинки и так далее... Я скоро свихнусь от этих любителей рассказать о себе и психованных девиц переходного возраста, которые заваливают меня пламенными признаниями в любви…
- Но они все верят тебе и ждут твоего ответа.
- Но почему я должен тратить на них свое время, когда могу провести с тобой лишний вечер. Их целый легион, а ты одна. Ты мне нужнее. И сейчас тебе лучше не быть одной, иначе ты сойдешь с ума. Тебе нужна моя поддержка. А что им нужно от меня? Они сами вряд ли смогут ответить на этот вопрос. Все, что они пишут, они могли бы рассказать родственникам и друзьям. А тебе больше не с кем делиться. Не будь в моей жизни этих тинэйджеров, я бы не расстроился, а без тебя я не чувствую себя живым.
- Том, если бы не было этих тинэйджеров, ты бы не жил такой жизнью. Это они тебя сделали тем, кто ты сейчас.
- Я знаю, я им благодарен. Но я оставил общение с ними, чтобы быть с тобой… и я могу бросить все, если хочешь.
- Не оправдывайся. Ты знаешь, что я права. Я ведь не просила тебя это делать и не говорила, что мне плохо и одиноко. Я бы сама пережила это состояние. Ты просто устал от них и очень легко отделался.
- У меня есть на это право.
- Правда? Кто же тебе предоставил право бросать тех, кто тебе верит? Мы с тобой взрослые люди, Том. Мы сами можем справиться со своими проблемами… А они – уже не дети, но еще не взрослые. Сейчас их жизнь настолько хрупкая, что любое неосторожное движение окружающего мира может послужить толчком к ее краху. Тебе ведь знакомо такое состояние, когда жизнь прекрасна и ласкова, а в следующую минуту хочется умереть… Они люди, как и мы с тобой, в чем-то, наверное, даже лучше нас. Им даже чаще, чем нам, бывает больно. И мы могли бы быть на их месте. Мы не имеем права судить их, обижать, заставлять их страдать…
Постепенно увлечения ослабевают, а могут и вовсе исчезнуть из жизни. Кумиры забываются. А кто-то из поклонника становится хорошим другом…
Меня ты видишь каждый день, ты живешь со мной. А им ничего от тебя не нужно, несколько твоих слов – это счастье для них. Дарить кому-то счастье – это лучшее, что может человек. И этой возможностью нельзя пренебрегать.
- Я просто хочу, чтобы тебе не было так одиноко без меня. Я люблю тебя.
- Я знаю, Том. Я знаю, что ты хотел мне помочь. Но тебе ведь надоело, это было прежде всего. А помочь мне нельзя. Ничем. Я могу сойти с ума, а могу остаться в сознании… и не только сейчас, а каждый момент жизни. И помочь себе могу только я. Ты им тоже нужен.
- Почему ты так часто бываешь права? Просто убийственно права…
- Не знаю. Научись принимать правду о себе. Ты можешь еще написать им всем и извиниться. Если ты устал, просто попроси их какое-то время не присылать письма.
- Не могу, адреса невосстановимы.
- Тогда эту ошибку нельзя исправить. Остается только никогда ее не повторять. – Катя обернулась и внимательно посмотрела ему в глаза, словно видела его впервые.
- Ты теперь ненавидишь меня? – еле слышно спросил он.
- Нет. Я не умею ненавидеть. Тем более тебя. Просто раньше я не верила… не верила, когда мне говорили, что ты иногда бываешь очень жестоким.
Она развернулась и бесшумно вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь.
Завтрак прошел в тусклом молчании. Изредка их взгляды встречались, но в следующий миг, испуганно отшатнувшись, разбредались по разным углам.
Допив кофе, Катя встала и ушла наверх. Через несколько минут за ней захлопнулась входная дверь.
Том медленно встал из-за стола и подошел к окну. Приподняв занавеску, он взглядом провожал ее.
Он знал, что она не простила ему этой ошибки. И не простила себе, что стала ее причиной.
Это была не ее обида. Катя знала, что он чувствует свою вину.
- «Истина в вине»… Она любит повторять это. И всегда по-русски… - рассеянно думал он, разглядывая через стекло небо, испуганно прижавшееся к земле. – Надо научиться принимать правду. Она слишком часто бывает права… Сейчас ей тоже больно. Она ведь считает себя виноватой. Но себя она не умеет прощать… И никогда не забывает свои ошибки.
Екатерина быстро шла по пыльному плавлено-серому тротуару.
Ослепительное солнце, как свирепый языческий бог, медленно шествовало по небу и, ехидненько ухмыляясь, кромсало светом истыканные вялые облака и поливало кипящими лучами запеченный в застроенных небоскребами пространствах город. Зная, что люди не принесут ему в жертву своей теплой крови, пузатый солнечный бог собирал с них дань страдания. Его лоснящееся громадное лицо сверкало, как начищенный самовар, от удовлетворения.
Удушливые тени громадных строений наслаивались и уплотнялись, не давая улицам прохлады, накрывая слепой темной жарой пыльные машины и испуганных чем-то прохожих.
Она не знала, почему она здесь. Глядя сквозь темные очки в глаза заколоченных в деловые костюмы людей, она видела липкий обволакивающий страх.
Страх перед грозным языческим солнцем был в них чуть слабее, чем страх не угодить начальству или потерять работу. Стараясь не смотреть на жестокое светило, украдкой стирая с лица аккуратные капельки пота, они торопливо шли по хрупкому вязкому асфальту.
Екатерина шла между ними, им навстречу, обгоняя их. В удушливом воздухе витали душные размышления тысяч людей, усталыми глазами ищущих спасения от кровожадного солнца, от повседневных дел и крупных проблем, от мистера Мартина с его золотой заколкой в новом малахитовом галстуке и дорогой черной ручкой, которой он подписывал все, что касалось повышений и увольнений, от стопки счетов за квартиру, телефон, вызов электрика и заказанную детьми пиццу и, наконец, от пыльного городского кладбища, где среди тысяч аккуратненьких беленьких памятников когда-нибудь будет скромный последний приют каждого из этих человеческих существ…
Блуждающие мысли вдруг натолкнулись на нечто страшно осязаемое, равнодушно-правдивое и странно четкое в отуманенном сознании.
- Она ушла. – эти слова невозможно было произнести вслух, даже написать.
По-детски не хотелось верить.
Пока Том сидел у кого-то в гостях, она вернулась и забрала все свои вещи.
Словно вплавленные в память слова их телефонного разговора не хотели забываться. Полуобезумевшее сознание механически повторяло их, словно поставленную на повтор звукозапись:
- Где ты? Почему ты ушла?
- Прости, но мне необходимо…
- Я был не прав, я очень жалею…
- Не в этом дело. Это только второстепенная причина.
- Ты обиделась? Это чужие люди. Это не повод расставаться.
- Я редко обижаюсь, ты же знаешь. Прости, но я должна немного пожить одна. Прости, что я так эгоистична. Это очень жестоко, я очень виновата, но… мне надо закончить…
- Но почему? Ради Бога, Катя!
- И потом мне надо привыкнуть и сжиться с мыслью о том, что ты можешь быть жестоким. Прости меня, но я не могу иначе.
- Я люблю тебя.
- Я тоже тебя люблю. Очень. Я не хочу тебе делать больно…
- Ты уже делаешь.
- Нет. Будет намного больнее, если я останусь… Эту книгу я должна закончить, и не важно, что со мной будет. Ты не должен это видеть. Лучше просто отдохни от меня… я вернусь.
- Катя! – крикнул Том в трубку, где уже слышались короткие гудки.
Солнечный день казался невыносимо страшным.
В обезумевшем сознании метались туманно-дикие предчувствия, живые и острые. Тому казалось, что он больше не увидит ее счастливой. Никогда. Никогда больше не будет близко ее мягких глаз, и теплых губ, и рук, которые с неженской силой тянули его куда-то далеко в море жизни, откуда редко возвращаются, ничего не потеряв.
Всего год назад он не знал, что можно так любить. И не знал, что бывает настолько больно, что хочется плакать. Хочется, чтобы тихо падали слезы, чтобы частицы жизни тоже падали, заключенные внутри этих жемчужных капель.
Слезы – это тоже кровь, которая сочится по капле из ран души, светлая и прозрачная, похожая на кровь богов в гомеровской «Илиаде».
Вокруг была темнота. Без границ и горизонтов. Та извечная лиловатая темнота, которая была вечностью и бесконечностью.
Эта темнота часто вбирала в себя ее душу с детства. Душа на мгновения становилась частью вечности, и из вечности смотрела на свою жизнь.
Тогда душа тихо настойчиво спрашивала у разума:
- Кто я? Откуда все это и почему? Почему все эти люди? И эта жизнь? Ты можешь объяснить?
И разум уничтожено опускал глаза, панически рылся в своей памяти среди ненужных чужих слов и образов живых, мертвых и тех, кто никогда не жил, а потом смущенно бормотал паспортные данные, испуганно глядя на душу, как на умалишенную.
И эта лиловатая темнота была сейчас везде, а где-то чуть ниже была Екатерина, вернее только ее тело, и сознание, и сердце.
А душа бродила в темноте вреди возникающих и тающих образов и искала… искала его.
Сердце глухо, замедленно билось, выталкивая в недвижное тело вместе с теплой кровью теплую любовь и усталость. Сознание перебирало, словно четки, воспоминания о нем.
Душа, истекая слезами, звала его душу, беззвучно выкрикивая его забытое имя в лиловую темноту.
- Я люблю тебя, слышишь?! – темнота хранила молчание. – Зачем все это? – в ответ темнота шелохнулась паутинным серебром образов и снова успокоилась.
Душа истекала слезами, светлыми, небесно-матовыми…
- Это жестокость, по-другому нельзя. Иначе будет намного больнее. Мне позволено было так поступить… Откуда это? Почему я есть? Почему я люблю?
Душа вдруг стала необъятной, словно вечность, и глубоко внутри ее расцвели сотканные из туманных лучей образы.
Все еще текли тягучие слезы. Душа с болью расставалась с ними. Она стала чудесными бескрайними глазами, смотрящими в вечную лиловатую темноту, повторяя свои молчаливые вопросы.
Внезапно темнота тоже стала бесконечными блестящими глазами. Она тоже роняла тихие слезы, звездно-светлые, вспыхивающие на миг и гаснущие.
- Ты есть. Ты любишь, - сказали глаза вечности нежным, чуть скорбным взглядом. – Верь мне.
Екатерина резко открыла глаза.
За стеной что-то тяжело упало на пол, ветер, как котенок, играл с тонкой занавеской. В окно пристально смотрела белая луна, склоненная к западу.
Том перечеркнул две последние строки, а потом и все написанное и скомкал лист.
Это были совсем не те слова. Они не могли передать даже малую толику жалости, любви и тоски, которые стали теперь его единственным вдохновением.
- Бесполезно писать о ней песни. И даже просто стихи. И вообще бесполезно что-то говорить… - думал он, воскрешая в памяти ее дивный образ. – Музыка без слов. Она любит музыку без слов…
Живые струны гитары, упругие и дрожащие… Сердце забилось в тесном теле в такт странной мелодии, рождавшейся из пепла слез, грусти и усталости. Дрожащие струны издавали нежные округлые сильные звуки. Это была мелодия печальной красоты. В ней было так хорошо сказано невыразимое словами, что лучше могла сказать только тишина.
Пронзительно зазвонил телефон.
Струны дернулись в последний раз. Мелодия после короткой агонии растаяла в пасмурной комнате.
- Как поживаешь? – спросил Джефф, едва Том взял трубку.
- Никак. Тупо существую…
- Она не вернулась?
- Нет. И думаю, что уже не вернется.
- Вернется, конечно. Она не может тебя бросить. Через пару недель обязательно позвонит. Ведь так уже было…
- Было совсем не так. Тогда она просто обиделась. Она вообще очень редко обижается. Но сейчас она не может принять и осознать, что я мог такое сделать…
- Так многие поступают.
- Нет, она права, так нельзя…
- Если она не вернется, забудь ее.
- Не могу и не хочу. Стал бы ты забывать самое лучшее, что было в твоей жизни?
- Нет… Тогда всю жизнь занимайся моральным самоистязанием. Не знаю, что еще тебе посоветовать, - проворчал Джефф. – Она всего лишь женщина.
- Для меня она – самый дорогой и любимый в мире человек, а потом уже женщина и все остальное.
- Она идеальная подруга жизни для тебя. Только вот живет с головой в литературе… Может, она вернется, когда завершит создавать этот роман?
- Может и так… Понимаешь, она изменила меня. Научила жить тем, во что я раньше только верил.
- Но она не верит в Бога. Знаешь, мне кажется, она поверит. И тогда она обязательно вернется…
- Надеюсь, ты прав.
- Не может быть, чтобы она тебя оставила. Слишком вы любите друг друга… Странная у вас любовь, если честно. Я вообще не знал, что такая бывает. Тем более в двадцать первом веке. Мне всегда казалось, что это нечто давно забытое… выходит, что нет…
Глава IX
Екатерина сохранила написанное и отодвинулась от компьютера. Она чувствовала себя угасающей, что-то неторопливо раскалывалось внутри.
Разум не оставлял безуспешных попыток забыть на время все, что напоминало о Томе, милом, нежном и жестоком. Но душа и сердце силой вытягивали воспоминания о нем из памяти.
Несвязные мысли бродили в пустых залах сознания. Невыразимая почти осязаемая боль сдавливала каждое чувство.
Новый роман быстро рос, напитывался правдивой чувственной силой. Он был такой живой и напряженный, что Екатерина перечитывала его с боязливым интересом, словно опасаясь, что это творение отнимет у нее разум и силы, погасит ее израненную душу.
Ей часто снились странные сны, где душа становилась бесконечными глазами и смотрела в такие же бескрайние глаза лиловатой безбрежности. Вечность говорила что-то взглядом… мудрые слова врезались молчаливыми заветами в тленное и нетленное.
- Так надо, - шепотом повторяла Екатерина слова вечности. – Если я могу так поступать, значит так надо… Я все делаю правильно… Не понимаю. Кажется, я схожу с ума… - сгорбившись, она сидела за столом и пристально следила за дрожащими на стенах солнечными пятнами.
Что-то невероятное было в этих снах. Похожие на такое далекое воспоминание, что даже не верится, что это могло быть, живые и ясные, они всплывали из хаоса кошмаров, бреда и густой темной тяжести и являлись, сильные, близкие. И тянули незримые нити благоговейного трепета из глубин души… куда-то.
- Так должно быть…
Под ногой хрустнул сухой бурый лист.
- Двадцать седьмое августа… - вспомнила Екатерина, провожая взглядом неторопливо плывущий под ногами асфальт.
В хрустальном воздухе чуть заметно клубился пар ее дыхания. Это был на редкость холодный для этих мест финал жаркого лета. Сожженные жестоким солнцем листья печальными разбитыми легионами лежали на тротуаре, не побежденные усердными дворниками. Их яркие живые братья зябко ежились на острых темных ветвях и колыхались на ветру, скорбные, траурно-малахитовые.
- Должно быть, в Лос-Анджелесе давно уже не было такой ранней осени… если вообще когда-нибудь была. Наверное, она будет холодная… Это ведь моя осень.
В последние дни она часто бродила по городу, заглядывая в лица прохожих, улыбаясь чужим детям, и наслаждалась этой чудесной спокойной прохладой, которая так внезапно сменила испепеляющую жару.
Невыразимая усталость охватывала все чаще ее душу. Желанными стали странные сны о вечности.
Она хотела доработать этот забирающий все силы роман, вернуться к мужу и снова поверить в жизнь… Снова жить той неясной хаотичной гармонией, которая была ее естественным состоянием.
Крестообразные тени, расползающиеся по дорожке от купы деревьев, стали темнее и четче, когда из-за густого облака выглянуло болезненно-бледное солнце.
В конце улицы на противоположной стороне за кованой оградой возвышалась аккуратная православная церквушка с чистыми белыми стенами и пятью приземистыми зелеными куполами.
Внутри церкви все дышало теплым запахом мира и ладана. Несколько человек тихо прохаживались рассматривая настенные картины. Несколько ссутулившихся женщин клали земные поклоны с завидной периодичностью и тихо бормотали молитвы. Тонкие свечи, словно застыв в поклоне, горели, роняя восковые слезы, у икон.
С иконостаса из сияния свечей детскими лазурными глазами смотрели святые, Иисус и бледнокожая красавица Дева Мария, молодая и скорбная.
Екатерина беззвучно подошла ближе и сквозь напоенный ладаном блуждающий воздух внимательно разглядывала дивные лики полные невесомого покоя.
Словно замершая в благодатной улыбке Матерь Божья смотрела куда-то вниз, чуть выше голов молящихся, словно охраняя тайну жизни молчанием. Ее живые блестящие глаза говорили что-то милое, желанное, святое.
- Верь мне…
Прохаживающийся по церкви священник обернулся и пристально посмотрел на Екатерину. Почувствовав на себе взгляд его круглых голубых глаз, глядящих с согретого лучистыми морщинками лица, она еще раз взглянула в глаза Марии и быстро вышла.
Бледное солнце вышло из пушистых облаков и налилось ясным золотым светом. Прохладный ветер, рассеянно бродивший по улицам, не давал почувствовать еле заметное тепло последних летних лучей.
Екатерина неторопливо шла на запад по темному тротуару.
Мертвые сожженные заживо листья с печальным шелестом кружили по земле, спотыкаясь об обугленные тени. Сверху смотрело по-осеннему спокойное небо.
Чужие люди.
Они говорили что-то, улыбались, подходили и спрашивали для приличия «Как дела, Том?». Но им было все равно. Он точно знал, что им наплевать на это…
Чужие люди, чужие слова, чужая жизнь… Даже собственное имя стало казаться ему чужим. Слишком долго он не слышал своего имени от нее.
Дикой боли не было. Просто было очень пусто, и все тонуло в какой-то смертельно-скучной лени.
Не хотелось что-то говорить и о чем-то думать. Не хотелось спрашивать у небес «почему?». Не хотелось звонить ей и писать письма, зная, что она не ответит. И не хотелось представлять, как она придет бесшумными шагами и громко постучит в дверь, как она устало улыбнется, и скажет, глядя ему в глаза: «Ты же знаешь, я смертельно устаю жить без тебя…», и вспомнит, что ей двадцать два года.
Не хотелось ничего.
Владевшее им четвертый день оцепенение было хуже пьяного безумия и хуже одиноких блужданий по своему дому. Включив усталую музыку, он часами сидел у компьютера и бесцельно бродил по интернету, натыкаясь на смутно знакомые статьи и форумы.
Все было очень пусто, словно какими-то неведомыми жуткими лучами в нем сожгли дотла способность жить.
Даже увидев ее сейчас, он ничего не смог бы ей сказать. Молчание сказало бы больше, чем его истерзанный разум.
Том чувствовал, как душа его медленно и прочно застывает в состоянии существования. Это была уже не жизнь, но еще не смерть, а просто механическое движение к моментальному окончанию всего.
Иногда его охватывал жуткий страх, что последнее дыхание жизни, любовь и безумная надежда тоже бесследно исчезнут.
Это было чувство, похожее на ужас больного, которому собираются ампутировать ногу; боль мучает его, он готов на многое, чтобы избавиться от страдания. Но, зная, что скоро источника боли не будет, он с тоской и любовью переносит последние дни мучений. «Болит – значит живет», - мысленно твердит он и рыдает по ночам, заранее тоскуя по этой живой боли.
Тому тоже иногда было очень больно. Ничего уже не осталось, только боль и любовь.
В приторной темноте ночного клуба, среди ледяных вспышек света, пьяного блеска глаз, дешевого сверкания драгоценностей он чувствовал себя чужим.
Его собственная жизнь была где-то здесь, в этом громадном городе, одиноко бродила по улицам, или, забравшись с ногами в кресло читала очередную книгу, или быстро писала черной ручкой в толстой тетради новый роман…
- Катя… - только ее имя и воспоминания остались ему от любви, жены, жизни… от всего, чем она была и чем хотела быть для него.
Екатерина закрыла окно и еще раз перелистала последние страницы исписанной тетради. Этот роман был, пожалуй, лучшим из всех, самым живым и чувственным. Оставалось только переписать его дать ему имя.
Чувство голодной пустоты до краев наполнило душу. Эта работа не только не отвлекала от усталости, но усугубляла опустошение.
За холодным окном спокойной печалью дышал сентябрь.
Девятого числа поникшие листья стали наливаться болезненной желтизной, которая позже станет шуршащим золотом. Небо, ясное и ласковое, словно глаза Младенца, низко склонялось над землей, обещая мир и покой.
Привычный звонок телефона заставил Екатерину оторваться от созерцания совершенства ранней осени за окном и взять трубку.
- Катя. – через силу произнес сдавленный голос Тома.
- Это ты? – вяло удивилась она. – Странно. Я как раз хотела сегодня тебе позвонить…
- Зачем?
- Попросить прощения.
- За что?
- За все, что я с тобой сделала. Прости, я очень жестокая… Теперь ты видишь, какая я сволочь. Я тебя измучила… да и себя тоже.
- Ты не виновата.
- Виновата. Во всем… Я ведь ждала совсем другого. Тогда, прошлой осенью, я думала, мы будем очень счастливы… Я хотела, чтобы у нас была настоящая семья… и дети… Я ведь очень люблю детей, только боюсь, что они вырастут похожими на меня. Я хотела стать для тебя женщиной, которая хранит в доме молчание. Но не смогла, да тебе это и не нужно…
- Ты говоришь так, словно прощаешься со мной навсегда. Я…
- Я знаю, - перебила его Катя. – Не надо повторять, что ты меня любишь.
- Ты не вернешься?
- Вернусь. Уже скоро… Вряд ли тебе нужна полубезумная жена.
- Ты нужна мне всегда.
- Я вернусь. Вот только найду… - ее голос оборвали частые гудки, через две секунды их перечеркнула мертвая тишина.
Теплая церковь дышала осенней прохладой, которая пробиралась под высокий свод, как только открывались двери.
Катя взглянула на дрожащее пламя тонких свечей и, быстро перекрестившись, вышла.
Громадный город зябко вздрагивал под порывами ветра. С деревьев поочередно срывались мертвые листья и, беспомощно барахтаясь в стылом воздухе, тащились под ударами ветра куда-то на юго-восток.
Екатерина быстро дошла до своего дома, озябшими руками вытащила ключи и открыла дверь.
Внутри было тепло и сумрачно. Медленно стягивая перчатки и вешая в шкаф пальто, она заставляла себя думать только о погоде.
Уничтожающая усталость обрушилась на нее в гостиной. Раздавленная и обессилевшая Катя упала на светлый зеленый диван и, закрыв глаза, услышала, как сумка звучно шлепнулся об пол.
Кровь, шумная и горячая, разносила по организму слабость.
- О, Боже… Я еще и больна. – поморщившись подумала Катя, теряя сознание.
Лиловатая темнота улыбалась благодатным сиянием.
- Ты все еще не веришь мне?
- Скажи мне, кто ты… скажи.
Вечность глубоко устало вздохнула. Тихий свет мелко задрожал и снова засиял ровно. Душа почувствовала, как вечность мягко обнимает ее.
- У меня много имен. Люди много чего придумали… Вечность, о которой ты знаешь, - это я. И я же – Бог, в которого ты не веришь потому, что люди используют это мое имя, чтобы оправдать себя в чьих-то глазах. Верь мне.
- Значит, ты все-таки есть.
Катя открыла глаза, полные горячих слез. По комнате бродили в сумерках уходящие тени от каждого движения за стенами дома…
Она спала несколько часов. Солнце уже село.
В дрожащем тумане слабости с плывущим в слезах миром перед глазами она с усилием села и подняла с паркета расстегнутую сумку.
Что-то звонко стукнуло об пол. Пошарив левой рукой по у ног, Катя нащупала прямоугольный деревянный предмет. Включив лампу, она поднесла находку ближе к свету.
На нее смотрела печальные светло-карие глаза Марии, невыразимо усталые и таинственно-молчаливые. Тонкий серебряный нимб вокруг ее склоненной головы ярко светился отраженным светом. На руках ее спал Младенец, тесно прижавшись к ее груди. Он был заботливо укутан в синее покрывало и как-то по-взрослому грустно улыбался во сне, словно ему снился его Отец…
Когда-то эту икону подарила Кате мама. По ее просьбе Катя всегда носила этот подарок в сумке.
- Это чтобы я всегда могла за тебя молиться… Она спасет тебя.
С того дня прошло семь с лишним лет, но влажные зеленые глаза матери иногда являлись ей в тяжелых светлых снах.
- Она, наверное, и сейчас еще молится за меня… Умеют ли мертвые молиться?
Озноб и горячие слезы, невыносимая усталость.
Сжимая твердую икону в мокрой ладони, пошатываясь, Катя добралась до спальни и залезла под одеяло.
В болезненном бреду мелькали неподвижные призраки чужих слов, образов и чужих жизней…
- Я не болела уже года два, - вспомнила Екатерина и, слабо улыбнувшись, рухнула в темноту. Уже не лиловатую.
Когда Екатерина открыла глаза все в доме разрывалось дикого крика. Оглушенная и ослепленная ярким светом она беспомощно округлила глаза в детском изумлении и через силу приподнялась.
Звук, похожий на крик издавал телефон где-то внизу, на первом этаже. Раньше она не замечала, насколько этот звук резкий, жуткий, разрушительный для домашнего покоя.
Через несколько секунд звонок, словно задушенный, резко оборвался.
Катя взяла с ночного столика маленькую икону и прижалась пылающим лбом к прохладному дереву. Во всем ее теле что-то стонало и ныло, как после битвы.
Снова засыпая, она словно наяву увидела что-то ясное и светлое, воскресшее из памяти... кого-то любимого и нежного, чье имя нельзя произносить.
Ей снилось, что молчание наполнило мир.
Не тишина. Молчание.
Молчание заменило все самые дорогие слова. И близкие люди говорили молчанием. Молчанием были их слова и их имена. Молчанием была их жизнь и то единственное, что еще было правдой.
Высокие своды, полные всемогущей светлой тайны, ласково склонялись над золотым сиянием икон.
Том тихо подошел к алтарю и, молитвенно сложив руки, подумал о ней.
Три года он не был в церкви. Иногда словно из сна являлись ему тени прежних чувств, полузабытых молитв, благоговения и благодарностей.
Он не мог теперь произносить молитвы, прося Господа вернуть ему правду, жизнь и любовь. Глядя в глаза темным иконам в блуждающих бликах зажженных свечей, он мысленно повторял любимое имя.
И не было молитвы более искренней.
Боли и усталости больше не было. Все унесло холодным воздухом, вливавшимся в раскрытое окно.
Это был очень родной сентябрь, похожий, как брат-близнец, на тот, что был дома еще в той жизни. Каждое дерево, мягко окутанное восковой желтой и солнечно-рыжей листвой, было именно таким, каким было каждое дерево маленького северного города двадцатого сентября две тысячи пятого года. Ровно шесть лет назад.
Город растерянно ежился на ветру, втягивал причесанную голову в стеклянно-бетонный воротник дорогого пальто и с опаской поглядывал на дивные первозданно-прекрасные в своем увядании деревья.
Ясным покоем дышала эта осень, близким, полузабытым.
Неровные солнечные пятна и тени бродили по стенам, высокому потолку, зеленому ковру и копии «Сикстинской Мадонны» Рафаэля Санти.
Екатерина еще раз заглянула в опрокинутое небо и вытащила из верхнего ящика стола черный бархатный футляр. Подаренный Томом платиновый крест ярко засверкал бриллиантами в свете высокого золотого солнца.
- Верь мне, - говорила вечность.
- Вечность есть Бог, есть то забытое человеком, о чем забыть невозможно… Разум никогда не сможет ответить на вопрос «почему?», как бы он ни пытался доказать свое превосходство. Только душа знает, что есть вечность, Бог, и все лишь потому, что все есть Он… и Он – в душе человеческой…
Дивный свет падал откуда-то с неба. Не золотой, а белый, сияющий.
Душа больше не говорила, но ее живое молчание было намного яснее любых слов. Светлое, древнее, вечное было в этом странном покое и в этом молчании…
Платина, сверкающие бриллианты, приятная тяжесть на шее.
- Любить – это свято… я люблю. Я верю.
Том недоверчиво взглянул в темнеющее небо, холодное и низкое. Под ногами крошились опавшие на асфальт желто-бурые листья.
Молчаливые молитвы, полные надежды взгляды в глаза небес, тяжелые слезы, застывшие громадным соляным столпом где-то на пути к усталым сухим глазам.
Последние дни сентября, кроткие, пронизанные восточным ветром, медленно проходили мимо и, оборачиваясь, грустно наблюдали из прошлого за своими одинокими братьями.
Ожидание и бездействие становились тяжелее с каждым часом.
Том уже не пытался отвлечься в походах по ночным клубам и вечеринкам. Ему часто звонили друзья; Джефф силой вытаскивал его на прогулки по городу. Но даже в разговорах с братом он с трудом находил нужные слова, нехотя отвечал на вопросы и больше молчал.
Он мысленно разговаривал сам с собой и иногда забывал звук собственного голоса. Появилась почти физическая потребность постоянно вести дневник, чтобы не сойти с ума.
В пустом доме было еще темнее, чем на улице и, казалось, холоднее. Оскар теперь не встречал своего хозяина в прихожей. Том с трудом мог заботиться даже о себе, поэтому его любимец на неопределенный срок переселился в дом Джеффа.
В немом оцепенении бродя по громадным залам тишины, Том слагал в воображении странные дивные мелодии без слов, но они рассыпались серебряной пылью от любого резкого скрипа, взвизга тормозов на улице или вздоха ветра за окном.
Не с кем и не о чем было говорить.
Отвечая на сухие деловые письма, изредка приходившие на новую почту, Том мучительным напряжением памяти пытался восстановить адрес хотя бы одного из тех, кого так жестоко обидел. Но память воскрешала только любимый адрес той, которая показала ему его жестокость. А с него не приходило ни одного письма.
Телефон разразился противным писком. Том резко схватил трубку.
- Добрый вечер. – полузабытые слова на русском языке и ее мягкий голос… все снова стало близким и живым. Том несколько секунд молчал, слушая ее родное дыхание.
- Как ты? – наконец, спросил он.
- Никак, - ласково ответила Катя. – А как еще я могу без тебя?… Нам надо встретиться. У тебя завтра есть свободное время?
- Есть. Давай встретимся в три часа. И пойдем куда-нибудь вместе.
- Хорошо. Тогда в три у аргентинского ресторана…
- Ты придешь?
- Думаешь, у меня есть причины так злобно шутить? Назначить встречу и не приходить не в моих правилах. Нам надо серьезно поговорить… До завтра.
- Подожди!…Ты вернешься?
- Завтра…
- Нет, скажи сейчас.
- Если ты захочешь, вернусь. Пока.
- До встречи. – Том положил трубку.
Тишина с хрустом сломалась.
В темные комнаты лился нежный свет луны. За окном звонко крикнула ночная птица. В свете уличного фонаря порхали в танце серые ночные бабочки.
Душа в ликовании шептала благодарности небу, а сердце, как обезумевшее, повторяло любимое имя с частотой в восемь Герц.
Вечер двадцать пятого сентября был тихий и звездный. Золотые деревья молчаливо улыбались из темноты и вспыхивали облаками ярких, покрытых ночной росой листьев в ореолах стройных фонарей. Темное небо с улыбкой белого месяца наклонилось над неспящим городом бескрайним добрым лицом в сияющих веснушках звезд.
- Катя… - Том выдохнул ее имя в прохладный воздух. – Знаешь…
- Подожди, - шепотом перебила она, ступая бесшумными шагами по тонким, словно нарисованным тушью теням от недвижных ветвей. – Потом скажешь. Давай послушаем ночь…
Их тени скользили по дороге вдоль белой полоски бордюра.
Сзади слышался тонкий перестук женских каблуков, скоро затихший в одном из переулков. По соседним улицам с шорохом проезжали машины. Где-то плакал ребенок.
Вверху торопливо захлопала крыльями какая-то птица. В недвижных ветвях акации что-то зашевелилось, на тротуар выбрался стройный серый кот с обрывками сухих листьев в лоснящейся шерсти и мягкими шагами направился на другую сторону дороги.
Лунный свет заливал всю улицу.
Они шли по этому светлому потоку вверх и, казалось, что идут они к низкой луне, к густо-синему небу, к звездам, близким, нужным и молчаливым.
- Так что ты хотел сказать? – тихо спросила Катя, заглядывая в его глаза.
- Я не помню. Да и не важно… Кто сказал, что «лишь молчание понятно говорит»?
- Жуковский.
- Он был прав.
- Я знаю…
Еще один поворот дороги.
- Мне пора, - Катя отступила на шаг в сторону одного из переулков. – Не надо меня провожать.
- Мы встретимся завтра?
- Нет, только послезавтра. Мне надо завтра уладить кое-какие дела и собрать вещи. Во вторник я вернусь домой.
- И не уйдешь больше?
Катя не ответила.
- До встречи, - тихо сказала она и исчезла в сумраке переулка.
Там, где была на асфальте ее тень, широкой полосой расплескался бледный лунный свет.
В третьем часу Екатерина отвезла ключи от дома хозяевам и на такси поехала туда, откуда ушла давно. Еще летом…
Воспоминания о мрачноватом доме, где она была счастлива с мужем наполняли живым теплом потускневшие за время разлуки глаза на бледном лице.
Глядя в темное на востоке небо, Катя мысленно повторяла любимое имя, сжимала сквозь лиловую ткань платья крест на груди и просила Бога о чем-то невыразимом словами, но доступном и желанном…
На знакомой улице она расплатилась с сонным водителем и вышла, мягко хлопнув дверцей.
Через дорогу за широкой полосой нестриженой травы возвышался дом, очень не похожий на тот, в России, светлый, теплый и вечно тоскующий по тем, кто навсегда ушел из него однажды, но родной и нужный.
Катя шагнула к нему и оказалась на дороге, заляпанной черными масляными пятнами. Дверь дома открылась, и ей навстречу ступил через порог Том.
Его глаза наполнились детской искренней радостью. Он с необыкновенной нежностью и жадностью смотрел в глаза жены, словно видел ее в последние минуты жизни.
Катя простила его.
Простила ему жестокость, эгоизм, излишнюю самоуверенность и нетерпеливость. И неумение принимать правду о себе… И разве можно было не простить, если за одну его улыбку и нежное слово, ей хотелось забыть себя?
Разве можно не любить, не прощать и не верить?…
Из-за поворота вылетела низкая черная Тойота.
На лице Тома мелькнула тревога. Катя быстро сделала еще один шаг ему навстречу, но не успела уйти с дороги. Повернув голову, она поймала панический взгляд рыжеволосой женщины, странно похожей на кого-то…
Глухой удар жутким эхом отозвался где-то в оцепеневшем сознании Тома.
Он видел, как слегка смялся металл от соприкосновения на скорости с живой плотью. Плоть откинуло в черному фонарному столбу и придавило автомобилем, скрежещущим бесполезными тормозами.
Что-то в помятом металле хрустнуло и лопнуло.
Что-то лопнуло и в душе Тома и, не чувствуя своего движения, он, оглушенный, подбежал к столбу.
Катя, прижатая широким капотом Тойоты сжала побелевшие губы. Ее левая рука крепко вцепилась сквозь платье в крест, правая безвольно упала вниз. Вместо ног – кровавое месиво из рваной плоти, измятого металла автомобиля и изломанных костей. Сидящая за рулем машины женщина без сознания уткнулась окровавленным лицом в приборную доску.
Нечеловеческим усилием отодвинув машину от столба, Том поднял на руки изуродованное тело.
- Господи, - обескровленными губами шептала Катя, обхватив его руками за шею и закатывая глаза от боли.
Кровь потоками лилась на асфальт из искореженных проломов в ее когда-то сильном и красивом теле. С каждым шагом кровотечение усиливалось.
- Ты не умрешь. – повторял Том, пытаясь не причинять ей боли, чувствуя, как ее теплая кровь течет по его рукам.
В оставшейся позади машине снова что-то лопнуло, и оглушительный взрыв свалил его с ног. Сзади нахлынул пылающий жар и тяжкий запах плавленого металла.
Катя была рядом с ним. Том подполз к ней поближе и сжал ее холодную руку окровавленной ладонью. Ее истекающее кровью, распластанное на асфальте тело, когда-то прекрасное, было теперь изуродованным, раздавленным убежищем дивной души, непригодным более для жизни.
Огонь был везде, со всех сторон он обступал маленький островок темного влажного асфальта, где лежали рядом два окровавленных, терзаемых болью, но все еще любящих существа.
В бушующем пламени откуда-то летели изорванные куски металла. От жара и дыма глаза наполнились слезами.
- Катя, - произнес Том через гул пламени.
Она с усилием открыла потухающие глаза и, встретив его нежный взгляд, через силу улыбнулась.
- Ты здесь. – еле слышно сказала она. – Я люблю… Я верю…
Она хотела сказать что-то еще, но из белых губ с тугим хрипом вырвался сгусток темной крови. Дивные глаза ее мертво остановились, все еще храня выражение нежной любовной жалости к живому, оставшемуся в одиночестве.
Сквозь черный дым Том посмотрел слезящимися глазами в небо и закричал нечеловеческим криком, полным невыразимого страдания.
Где-то очень близко послышался запах горящего мяса, и сознание, словно сквозь вязкий туман, фиксировало страшную боль. Левая нога нехотя отодвинулась от пламени, следую велению полуобезумевшего разума.
Том подполз поближе к телу Кати, подтянул его за руку и подмял под себя, чувствуя тошнотворное чавканье мертвой крови, чтобы уберечь труп от огня… Ей уже не было больно.
Где-то за огнем звуки чужого ненужного мира сливались в назойливый гул. А внутри было нестерпимо горячо, слезно, мокро и горько.
И было все равно, сколько еще придется корчиться в огне, прижимаясь душой и телом к изуродованному, равнодушному к боли и ласке напоминанию о той, которая была жизнью, любовью, надеждой и правдой. Ведь ее уже нет.
И зачем без нее жизнь, боль, блаженство, темное небо и святая осень? Ведь больше некого звать дивным именем…
- Катя, - повторял он, смаргивая слезы и сдерживая крик боли.
Что-то тяжелое резко ударило его сзади по голове.
Душная, горькая, слезная темнота раздавила последние крохи разума и жизни.
Сначала была боль.
Она необъятными волнами хлестала из темного хаоса, оттуда, где раньше был разум. Боль была каждым вздохом, каждым прикосновением, каждым воспоминанием.
Боль была жизнью.
- Значит, я еще жив, - сознание задохнулось от боли и радости, что все еще живет, глупое.
Последнее, что он помнил: огонь, боль, слезы, ее мертвая кровь, ее мертвые глаза. Она мертва.
Том судорожно вздохнул. Воздух тоже был болью.
Преодолевая желание закричать, он медленно пошарил рукой слева. Обоженные пальцы скользили по гладкой ткани, трупа рядом не было.
С усилием он открыл глаза, но ее не было.
Он лежал в белой больничной палате. Откуда-то слева размеренно пикал кардиограф. За окном брезжил в сером небе рассвет, и позолоченная ветка березы жизнерадостно кивала, словно соглашаясь с чем-то.
- Ее нет. А зачем тогда я жив?
Разорванные мысли ползали среди потоков боли, как инвалиды, наталкивались на что-то постороннее непоправимое и искали друг друга.
Все снова накрыла боль и темнота.
Темнота была лиловатая, мягкая, безбрежная. В ней не было ничего, но все было. Теплым покоем вечности она затягивала раны измученной души.
Прозрачный силуэт в лиловом платье вышел откуда-то из глубины темноты. Призрак уплотнился, на живых губах появилась теплая улыбка.
- Ты жива? – с безумной надеждой спросил Том, но не услышал своего голоса.
Она молча покачала головой. Дивные черты на миг покрылись зыбким туманом. Призрак протянул к нему руку, но нельзя было понять, хочет он прикоснуться или оттолкнуть. Бледные пальцы ее наткнулись на неведомую преграду.
- Я скоро умру. Подожди меня… - он знал, что она слышит его сквозь подвижную темноту. – Там мне нечего делать. Жизнь без тебя мне не нужна. Я тебя люблю…
- Мертвых любить нельзя. Мертвые не умеют любить, - ее живые глаза слезно блеснули. – Но я люблю…
Призрак Кати истаял в нежной лиловатой темноте до белесого силуэта и исчез. Осталась только вечность, в которой цвели и умирали образы.
Вечность разбилась и утонула в знакомой боли.
Где-то наверху слышались голоса.
- Скажите честно, есть какие-либо шансы?
- Знаете ли, это исключительный случай. Сказать что-то определенное тут очень сложно.
- Просто скажите все, как есть.
- Я не понимаю, как он вообще выжил. Обычно человек умирает от болевого шока и при меньших ожогах. В данном случае сильно обожжены конечности, но ткани могут восстановиться, органы не повреждены. Кое-где огонь добрался до кости, но это тоже поправимо. Его, вероятно, спасло то, что он был без сознания, хотя за это он получил сотрясение мозга. Ну, и, конечно же, надо сказать спасибо тем, кто вытащил его из огня.
- Он будет жить? – резко спросил знакомый голос.
- Маловероятно. Но я не хочу лишать вас надежды. Можете молиться. Все возможно… Хотя, я не очень-то верю, что он выживет. Видите ли, ему очень повезло и не повезло одновременно. Он успел отойти от эпицентра взрыва, иначе его бы просто разорвало, но не выбрался из огня. Кстати, тела девушки пламя даже не коснулось… Операцию по пересадке тканей пока что нельзя делать. Единственное, что ему сейчас необходимо – покой, уход и желание жить.
- С последним, я думаю, будут проблемы…
- Джефф… - тихо позвал Том, не открывая глаз.
- Я здесь, - так же тихо отозвался брат.
- Она мертва, - медленно произнес Том и, разлепив веки, посмотрел в усталые покрасневшие глаза брата.
- Да, - кивнул Джефф, хотя чувствовал, что это не вопрос. – Она сейчас в морге.
- Похорони нас вместе. У меня дома под клавиатурой… код от сейфа в ее доме. В сейфе ее завещание… - он говорил с трудом, часто останавливаясь и глубоко вздыхая. – Я не успел составить свое…
- Не надо сейчас говорить об этом. Ты будешь жить…
- Вам нельзя так много говорить, - ненавязчиво произнес незнакомый голос откуда-то слева. Равномерное пронзительное пиканье кардиографа участилось.
- Я найду ее завещание. Я буду здесь с тобой. Ты будешь жить…
- Без нее…зачем?
- Вам надо отдохнуть, - чуть настойчивей произнес голос слева, и голубоглазый лысеющий обладатель его появился в поле зрения Тома. Шепнув что-то Джеффу, он вывел его из комнаты.
- Он действительно не хочет жить? – спросил доктор в коридоре.
- Боюсь, что так. Он любит свою жену даже теперь, когда она мертва.
- В любом случае, мы сделаем все возможное, - затвержено произнес доктор, нахмурившись. – Я посоветуюсь с коллегами из Вашингтона. Как только будет возможно, мы назначим день операции… А вам не мешало бы отдохнуть.
- Нет, мне нужно быть рядом с братом.
- Сейчас необязательно стеречь его сон… От того, будете вы тут находиться постоянно или нет, ничего не зависит. Своим усталым видом вы вряд ли прибавите ему желания жить… Если в его состоянии будут какие-либо изменения, вам позвонят.
Том пристальным взглядом следил за миловидной зеленоглазой медсестрой, которая что-то старательно записывала, сверяясь с одним из приборов.
Спать ему не хотелось, хотя усталость была сильнее боли. Он боялся, что не увидит ее больше во сне…
И бодрствовать тоже было опасно, ведь в любой момент могла приехать его мать. Том знал, что она обязательно приедет, войдет, осторожно прикрыв дверь, и сядет рядом. Вцепится в него сухими глазами и будет молчать. Чтобы не расстраивать его слезами. Или будет строгим спокойным голосом рассуждать о том, что она «сразу почувствовала в этой девушке недоброе. Да, милый, я же твоя мать, я знала, что это плохо кончится… до чего она довела тебя?» и так далее.
- Может, я еще успею умереть до ее появления, - подумал Том, закрывая глаза. – А вдруг нет? – паническое сомнение шевельнулось где-то внутри. – Вдруг я вообще не умру? – кардиограф запикал взволнованно быстро. – Нет, я не смогу жить, - от этой мысли сердце снова забилось ровно. – Я не смогу жить и любить жизнь, если она мертва. Она ждет…
Взглянув в последний раз на кардиограмму, зеленоглазая медсестра посмотрела на спящего. Черты лица его заострились, кожа налилась прозрачной бледностью, обгоревшие руки стали страшно тонкими, блеклые губы сузились.
- Долго не протянет, - мысленно отметила она, плотно закрывая дверь. – Хорошо, если спать будет. Жалко… Молодой еще…
- Не уходи, - произнес он, глядя на зыбкий призрак Кати. – Никогда не уходи…
- Я уйду, Том, - ответила она и вдруг стала осязаемой, дышащей жизнью. – Сегодня я уйду навсегда и больше не буду тебя тревожить.
- Не оставляй меня, - Том шагнул ей навстречу, но не приблизился ни на миллиметр. – Если ты уходишь, я хочу идти с тобой.
- Я не могу… - еле слышно произнесла она. – Мне нельзя больше видеть тебя. Я должна тебя оставить.
Том еще раз шагнул к ней и почувствовал, что в силах преодолеть разделяющее их расстояние.
- Нет! – воскликнула она, когда он подошел совсем близко. – Ты умрешь, если коснешься меня.
- Ну и пусть.
- Ты не понимаешь! Я не хочу убивать тебя. Этого я себе не прощу. Я не хочу вести тебя в смерть… Не иди дальше.
Том остановился. Она была очень близко, такая же живая и милая, как вечером двадцать пятого сентября. Это было, наверное, очень давно… Еще в жизни…
- Равнодушное забвенье?! – Катя неестественно рассмеялась. – Неправда это! Это живые забудут меня, а я помню жизнь свою. Пока не очистилась еще память души от всего, что было на земле. Не могу я забыть тебя, не хочу и не могу. Нельзя забывать такое. Мертвая, а все равно люблю тебя! И убить не могу…
- Тебе и не придется убивать. Не вини себя, это будет мой грех. За него я отвечу. Мне все равно куда: в смерть, в жизнь, в ад, в рай… Если любовь живет в душе, то она тоже не умирает, когда останавливается сердце. Мы бессмертны.
- Любовь – есть Бог…
- Мы и мертвые любим, значит нам простят…
Том протянул правую руку и осторожно коснулся ее ладони. Легкий теплый живой свет струился из каждой частицы лиловатой темноты. Мягкая рука Кати стала быстро таять. Печальные глаза сливались с неземным светом.
- Истинная любовь может пережить три разлуки… мы пережили, - было последнее, что слетело с туманных губ.
Кардиограф в последний раз наспех пикнул и умолк, словно ему наступили на горло. В палате стало так тихо, что было ясно слышно сухое деловитое тиканье, отмечавшее крошечные шажки длинной тонкой секундной стрелки круглых часов на стене.
Три часа двадцать семь минут девять секунд двадцать девятого сентября две тысячи одиннадцатого года.
За окном мокрые от вечернего дождя ветви золотой березы отчаянно скреблись в холодное стекло, царапали его, размазывая по прозрачной глади слезинки дождевых капель, словно хотели ворваться внутрь и быть ближе к той спокойной всеобъемлющей непоправимой истине, которая еще светилась в строгой живой улыбке, оставшейся на лице усопшего.
«Впервые я увидел Дальний восток России тогда, на их похоронах.
Екатерина была права, лучшего места для вечного успокоения нельзя придумать. Эти места невозможно не любить. Я еду сюда каждый раз, как только выдается несколько свободных дней, чтобы еще раз увидеть этот странный изменчивый могучий покой, который струится из каждой капли здешнего моря, из каждой частицы пьянящего воздуха.
В нескольких десятках километров к северу от Владивостока, на побережье Тихого океана… здесь всегда ветрено, и океан шепчет, а иногда кричит, яростно кидаясь на высокий обрывистый берег. На небольшом земляном холме, откуда открывается чудесный вид на восход, стоит памятник из темного камня: печальный ангел сидит, прислонившись спиной к кресту, у ног его полузасохший цветок, а в руке – маленький покрытый трещинами земной шар. Он смотрит на восток, в безбрежность океана, и иногда кажется, что в глазах его – живое страдание, вина, безумие… На лице ангела сияет легкая смиренная улыбка. Он сидит, по-детски подвернув под себя одну ногу, опустив крылья, живой и милый, на гладкой каменной плите.
Под плитой, под двухметровым слоем утрамбованной земли лежит мой брат и женщина, которую он любил.
Их похоронили вместе, как они оба хотели. Я выполнил все, о чем Екатерина просила в своем завещании. Памятник на их могиле был построен по инициативе и проекту поклонников…
Я не знаю, почему только сейчас начал вести этот дневник. Может, оттого, что недавно обнаружил среди старых бумаг дневник брата, который он вел во время разлуки с женой. Может быть, мне просто неудобно разговаривать с собой вслух в присутствии сына, которого я впервые привез в эти места… хотя, говорить он еще не умеет и никому не расскажет. Но пугать малыша Джо своим странным поведением не хочется.
Раньше я сам считал диалоги с собой безумием, но теперь признаю, что сильно ошибался… Это очень полезно. Ведь в сущности, разум смертен, но бессмертна душа. Когда душа говорит то, что действительно хочет, она лучше узнает себя. Разум, конечно же, видит в этих разговорах бред, чушь и ничего больше. Но в речах и мыслях души есть особая естественная логика… не зря же только душа может ответить на вопрос «почему?» коротко и ясно.
Сейчас семь часов вечера. Лето в этом году здесь теплое, правда дождливое. Сегодня днем тоже был дождь, короткий и сильный. Земля влажная, буро-зеленая и мягко чмокает под ногами. От трассы к могиле ведет вымощенная серым камнем дорожка, но по земле идти гораздо приятнее.
Глядя в глаза каменному ангелу, я вспоминаю тех, чей покой он охраняет.
Ведь они тоже были ангелами, странными, порочными, безумными… В жизни на земле они так отчаянно искали рай, словно точно знали, что на небесах его врата были закрыты от них в день их рождения. Они честно верили в свою любовь и чувствовали вину за каждый грех свой, страдали, но жили. И, казалось, в этой вине и страдании была суть их существования.
Безумные ангелы. Рая они не знали. За блаженные минуты своей любви платили они болью и одиночеством. Без показных нежностей, без публичных признаний любили они, искренне, просто, глубоко, странно для других, но ясно для себя.
Этой странной любви им не простили.
Человек может творить не только свою собственную жизнь, но и чужие судьбы, сам того не зная. Когда та часть божественной силы, которая есть в каждом, направлена разумом в союзе с божественной силой многих других людей на единую цель, цель эта, рано или поздно, непременно оказывается достигнутой. Том и Екатерина были тем, что мир, за редчайшими исключениями, не понимал и отказывался понимать. Я и сам не понимал их тогда. Непонятное и странное пугает даже своей притягательностью. Поэтому многие боялись их и их странной любви диким животным страхом. Я не думаю, что многие желали им смерти или вообще каких-либо неприятностей, но, стремясь вернуться в привычное нетревожное состояние, бессознательно хотели, чтобы источник страха исчез.
Жизнь подчинилась колоссальной мощи божественной силы миллионов людей, желавших прежнего покоя, предсказуемости и ликвидации нарушителей той жуткой антижизненной гармонии, которая на самом деле есть хаос, но хаос привычный.
В несчастном случае никогда никто не виноват. Но виноваты все…
Что значили жизни двоих, живущих Богом, если миллионы хотели покоя?
Безумные ангелы… Они погибли за то, что были живыми, изменчивыми и, отвергая обманчиво прямые пути к разумному счастью, хотели остаться собой, отчаянно пытаться найти навсегда утраченный людьми рай, надрываясь, совершенствовать душу, вину за жизнь и смерть свою принимая на себя.
Они не могли жить иначе. И не хотели.
Я не жалею ни о чем, хотя они были дороги мне. Жизнь их, короткая, полная боли, была озарена той ныне забытой любовью, которая дает право называться человеком.
Стало прохладнее. Небо с востока надвигается, громадное, темное ласковое.
Джолион поймал в траве маленькую божью коровку и, усевшись рядом со мной на траве у подножия холма, внимательно рассматривает ее, пока насекомое деловито перебирается по его теплым пухлым пальцам на ладонь.
Глаза у него, как у Тома и мамы, светло-карие, зеленоватые. Лицом он очень похож на меня, а волосы светлые и густые, как у Лидии. И ее манера обиженно выпячивать нижнюю губу в знак недовольства тоже передалась ему.
Он еще очень искренний. Он пока что нежно любит жизнь, не зная, что в ней есть боль, ложь и смерть… Если, когда он вырастет, в нем останется много от того истинно человечного, что есть в нем сейчас, я буду им гордиться. Дети должны быть лучше своих родителей, тогда они не напрасно появились на свет.
Быстро темнеет, а надо еще добраться до города. Лидия, наверное, не разрешила бы мне укладывать ребенка спать так поздно. Может быть, когда-нибудь она тоже согласится оставить на несколько дней свою работу и приехать сюда.
Я встаю и поднимаюсь по лестнице к вершине холма, к самой могиле, держа за руку Джолиона.
Он делает спокойное серьезное лицо, словно знает, что здесь нельзя улыбаться, и, взглянув в глаза ангела, кладет на плиту у его ног рядом с полузасохшим каменным цветком букет белых орхидей и незабудки, подаренные ему доброй старушкой дачницей.
- Здесь похоронен твой дядя и его жена, - тихо говоря я сыну.
Он понимающе молчит, опустив зеленоватые глаза, и разглядывает тяжелую темную плиту.
Для него пока еще непостижимо то, что нечто там, под землей – это когда-то были люди, которые жили, дышали, чего-то хотели и чему-то верили. Он не знает пока, что они хотели назвать своего первого ребенка, если родится мальчик, именем, которое носит он.
Я узнал это из их переписки через год после рождения Джо. В первые дни после помолвки они часто делились в письмах представлениями о будущей семье…
С востока мягко плывет ночь. Тихое темное небо сливается с темными волнами океана в ласковом объятии. Словно нехотя, ночь стала по очереди открывать бесчисленные яркие глаза звезд.
Я уже повернулся, чтобы уйти, но Джолион тянет меня за руку. Наверное, хочет что-то показать.
Он садится на корточки и дотрагивается мягкой ручонкой до букв, высеченных на камне плиты рядом с полузасохшим цветком. Это эпиграф к последнему роману Екатерины, которому она так и не дала названия:
"Зачем забывать, и любить, и оставлять одиноких, и бросать безмолвных? И мечтать, что новый день не наступит с новой болью, и помнить то, чего никто не знал, и понимать невыразимое?
Всего лишь чтобы понять, что значит забытое..."
Забытое. Банальная история
© Copyright: Екатерина Кузнецова, 2008
Свидетельство о публикации №208012400112
Свидетельство о публикации №208012400112
Рецензии
Правда не боится вымысла, это правдоподобие гонится за фактом...
Женщина рождается на свет для того, чтобы нести красоту в мир, и уходит, оставляя его сиротой.
Владислав Гусаров 31.10.2014 09:48 • Заявить о нарушении
Женщина рождается на свет для того, чтобы нести красоту в мир, и уходит, оставляя его сиротой.
Владислав Гусаров 31.10.2014 09:48 • Заявить о нарушении