На обломках империи

       На улице лето. Жара душит своими липкими пальцами. Окно открывать бессмысленно – за ним автомагистраль. К удушью отвратительного спертого июльского воздуха добавятся выхлопные газы.
       В комнату зашла Юля.
- Деда, ты бы поел хоть. С самого утра голодным сидишь…
Не хочется есть, когда давление доходит порою до 170-180. Совсем не хочется.
- Спасибо, Юлечка, - бормочу я. – Я позже поем. Сама-то хоть не голодная? Там же Славик твой буженину вчера приносил вроде…
- Деда, - Юля смотрит на меня с жалостью, я это вижу даже без очков, - я к ней и не притрагивалась. Тебе оставила. Ты и так ничего не кушаешь. Думаю, может хоть буженины поешь.
- Не выдумывай глупостей, Юля, - я стараюсь говорить как можно твёрже. – Ты молодая, тебе сил много надо. Кушай мясо, оно полезное.


       Да, и к тому же дефицитное. Сейчас вообще все дефицитное. Ничего нельзя купить. Одежда везётся на Румынию, техника на Польшу. В магазинах пустые полки. Я-то сам уже несколько лет из дому не выхожу, но от Юли всё знаю. Она целый день мотается по Киеву. То кофточками разными торгует, то медикаменты достаёт где-то, а потом перепродаёт. Всё рвут. Рвут с руками. Рядовые Октавегин и Но-шпа стали дефицитом. И цены растут каждый день, как сорняки. Сбережения всей моей жизни на глазах обесцениваются, становятся фантиками. А сколько же туда сил вложено было… Работа на стройках, заводские переработки, поездка в Тюмень на 5 лет, где я получал по безумной (!) тысяче рублей в месяц. Всё прямо на глазах жрёт эта сволочь под названием «перестройка». Жрёт, чавкает и сблёвывает. Я заработал себе пенсию в 132 рубля и спокойную старость. А что я имею теперь? С каждым днем рубль превращается в ничто. Да и сама страна превращается в ничто. Позавчера Юля попросила разрешения снять с книжки деньги, чтобы перевести их в доллары. Её Славик вертится в каких-то там кругах, где можно это осуществить. «Иначе пропадут, - заявил он мне безапелляционно. - Сейчас время такое настало, Игорь Петрович, нельзя ошибаться».
       Время! Время! Время! Уже несколько лет только и слышу про это «время». Что это еще за время! Откуда оно взялось? Где та страна, в которой я прожил всю свою жизнь? Невозможно это всё видеть и слышать.

       По телевизору крутили какой-то непонятный мне американский фильм с отвратительным гнусавым переводом. В комнату неслышно вошла Юля. На ней красовался новый брючный костюм бордового цвета.
- Ой! - я уже давно не видел на внучке таких красивых вещей. – Юлечка, откуда это? Какая же ты красивая! Иди поближе, покажись…
       Но Юля по-прежнему стояла у двери и как-то виновато смотрела на меня, будто не осмеливаясь подойти поближе.
- Деда…, - она пыталась подобрать слова. - Славик сказал, что за наши деревянные уже доллары не выменять. Никто и связываться не хочет. Еще чуть-чуть, и за них даже буханку хлеба не дадут. Он мне говорит: покупай, что успеешь, пока за них еще хоть что-то можно купить…
       Смысл слов доходил до меня медленно, как-бы сквозь туман.
       Юля присела на кровать, положила голову мне на грудь и заплакала.
- Ну всё равно пропадут ведь. Я тебя прошу, ты только не переживай так. Тебе нельзя переживать, у тебя давление… деда...
       Я пытался что-то сказать, но не мог. За фронтовые медали и 52 года работы на страну развитого социализма, призрак перестройки, с барского плеча, выделил мне брючный костюм для внучки. Ослабевшей рукой я прикоснулся к шершавой ткани – вот он результат всей моей жизни – льняной, бордовый, приталенный. В нем и заводские трубы, в нем и Тюменские морозы, в нем и премии и прогрессивки и тринадцатая зарплата. Премия за 50 лет стажа пошла на пуговицы, а левый лацкан пошит из выигрыша в лотерею в 73-ем… Хороший костюм. Но дорогой… очень дорогой…
- Деда, - Юля всхлипывала, - там еще несколько тысяч осталось. Можно очки тебе купить новые. Хорошие импортные. Мне Славик предлагал…
- Купи Юлечка, купи, - свой собственный голос слышался откуда-то издалека, – всё равно пропадут ведь…