Первое Положение о Чернокнижнике

<автор извиняется за то, что вложил свои мыслишки в уста умных людей и замахнулся на такие материи>
 
___________________________________________ __________
Всё, что готова рука твоя делать, - в меру сил твоих делай,
Ибо нет ни дела, ни замысла, ни мудрости, ни знанья
В преисподней, куда ты уходишь.
(Экклезиаст, глава 9)
___________________________________________ __________
 
в неизвестном городе, где-то в Германии. Начало Реформации (первая четверть 16-го столетия)
 
[1] день спустя
 
- Одним своим видом ты позоришь святое место, - ворчливо бросил утренний прохожий одному толстому монаху, что присел отдохнуть на край телеги со сломанным колесом. Рожа у монаха была красная, голова почти лысая, если не читать нескольких свалявшихся седых прядок, торчащих в разные стороны. Телега, которая служила ему скамьей, поломалась как раз напротив церкви, поэтому монах, волей или неволей, унылым мутным взглядом провожал ранних прихожан. Его рука дрожала, потому что он был пьяница и большой греховодник. Mонах собирал милостыню, но этой суровой зимой милостыня была такой же редкостью, как счастливое беззаботное лицо. И оттого, хоть рука монаха дрожала, в кружке для милостыни ничего не позвякивало.
 
- Злые люди, - равнодушно сказал монах вслед сердитому прохожему и пожал плечами.
 
Прохожий вошел в церковь. Когда настало время исповеди, он бухнулся на колени перед исповедальней и отчетливо произнес:
 
- Исповедуйся, святой отец, ибо ты согрешил.
 
- Тс-с, - шикнули на него из исповедальни. – Я сам узнал, кто он, всего час назад!
 
- Не верю ни единому слову, – громким шепотом проговорил тот мужчина, едва сдерживая свое возмущение. – Ты знал и не сказал мне!
 
В исповедальне шумно и тяжело вздохнули.
 
- Не ори, ты не в лесу, Филипп, - донеслось из исповедальни. – Хочешь поругаться, - приди после вечерней службы, а пока не задерживай тех, кто хочет исповедаться. У тебя есть для меня какие-нибудь грехи?
 
- Ни единого! – рявкнул Филипп, поднимаясь с колен.
 
- Я так и думал.
 
Филипп, негодуя, направился к выходу. Он проталкивался сквозь толпу прихожан, и больше всего на свете ему хотелось кого-нибудь ударить. Или хотя бы наступить на ногу. Причина его гнева была ему не вполне ясна, и все-таки он был в ярости. Совсем не хотелось думать, почему.
 
Уже у дверей церкви он неожиданно остановился и закрыл лицо руками. Простояв так пару секунд, он сделал шаг в сторону и там, в темном углу, - в месте, не слишком подходящим для молитвы, - преклонил колени.
 
- Прости меня, Господи, - беззвучно сказал он, шевеля губами. – Ты, конечно, знаешь, что я не думаю на самом деле всего, что наговорил вчера. Ты знаешь, какой грандиозный замысел родился во мне при разговоре с Еретиком. Если этот замысел богопротивный, я верю, Ты остановишь меня, хоть и страшусь Твоего гнева. А если нет, то помоги мне, Господи, - направь мой ум. Аминь.
 
Перекрестившись, Филипп быстро вышел из церкви на залитое солнцем крыльцо и поежился под тонким женским шарфом, которым было обмотано его тело вместо зимней одежды. На соседнем доме он обнаружил прибитый гвоздем пергамент:
 
«Двадцать Положений против чернокнижника, еретика и пособника дьявола Филиппа Теофраста фон Гогенгейма по прозванию «Парацельс» из Эйнзидельна, в алфавитном порядке»
 
Филипп покачал головой и внимательно ознакомился с документом. Затем вынул из кармана маленький уголек и приписал снизу:
 
«Узнаю твою руку, Ханнес Хайм, по расписке, которую храню у сердца»
 
Подписался:
 
«Paracelsus. А ты – бесчестная жадная свинья»
 
На что только они не идут, чтобы не платить! Даже пишут Положения, не умея связать двух слов, хотя это касается не только должников, - в наше неспокойное время Положения не пишет только ленивый. По расписке Ханнес Хайм должен был Филиппу по прозванию «Парацельс» денег за излечение от подагры, - тех денег, которых Филипп так и не увидел, тех самых денег, которых так не хватало ему в эту зиму. На те, что накануне ночью он получил за лечение Мартинa Лютерa, Филипп решил наесться до отвала.
 
- Что такое «наесться до отвала», - громко спросил сам себя Парацельс, стоя возле телеги и толстого монаха, - по сравнению с тем, что нынче ночью я спас самого Лютера от смерти через гниение ноги?
 
Монах сложил губы трубочкой.
 
- Отвечу, - продолжил Парацельс. – Наесться до отвала – это немало. И только время покажет, добро я совершил этой ночью или зло.
 
[2] месяца спустя
 
- На что ты смотришь, лекарь? – спросил Лютер, присаживаясь на край жесткой скамьи, что служила Парацельсу постелью. – Что в твоем стакане?
 
- Моя моча.
 
Парацельс сидел при двух свечах, а на полу, у стены напротив, стоял небольшой стакан с жидкостью.
 
- Ты пялишься на свою мочу? – уточнил Лютер.
 
- Я ищу ответы.
 
Взгляд Парацельса был неподвижен, как и его тело. С момента их первой встречи его обстоятельства улучшились, - из угла с соломой он перебрался в самую дешевую, но все же отдельную комнату, которую сдавали ему добрый Отто и Ханна, - его молодая жена. Стены в этой комнате рассохлись, ветер с тихим зловещим свистом просачивался внутрь, но жар трактира, поднимавшийся снизу, делал комнату пригодной для жилья.
 
- Прекрасная весна, не так ли? – не сводя глаз со стакана, произнес Парацельс. - Как я счастлив, что мне довелось увидеть такое процветание.
 
- Но ты не выглядишь счастливым, - мягко сказал Лютер. – Если дело в деньгах, то я могу написать в Виттенберг, - там любят ученых мужей. A могу помочь и сам.
 
- Семеро баронов помогали мне, и пятеро епископов, - проговорил Парацельс. – И вот я здесь, в убогой конуре, с трудом дожил до весны. И спрашиваю тебя: ты помнишь, о чем мы говорили в нашу первую встречу?
 
- Что ты можешь излечить себя.
 
- Нет, после.
 
Лютер нахмурился.
 
- Я тебе помогу, - не дожидаясь ответа, произнес Парацельс. – Ты спросил, хотел бы я жить вечно. А я ответил, что скорее нет, чем да.
 
Лютер закивал, припоминая. Он сидел, аккуратно сложив руки на коленях. Он немного округлился с их последней встречи, и все еще неуверенно поджимал левую ногу.
 
- Когда я вышел от тебя, то задал себе вопрос: что значит вечная жизнь?
 
- Отсутствие смерти, скорее всего, - пожав плечами, предположил Лютер. – Из этого можно сделать несколько далеко идущих выводов…
 
Лютер задумался и, воздев очи к потолку, закусил нижнюю губу.
 
- И написать Положения, - мрачно отозвался Парацельс. - Я лекарь, а не философ. Я пришел к такому же заключению, но сделал из него не далеко идущие, а практические выводы. Жизнь вечная – отсутствие смерти. Смерть - одно из трех. Или Господь призывает нас к себе, согласно замыслу Его. Или смерть – это что-то, не постижимое для моих скупых мозгов. Эти два варианта я не рассматриваю. Есть еще один. Смерть - это исход души из тела, вызванный разрушением последнего. Разрушение тела есть болезнь. Значит, смерть – это болезнь. Если жизнь – это отсутствие смерти, то можно сказать, что здоровье – это отсутствие болезни. Раз так, значит, здоровье – это отсутствие смерти. Ты чувствуешь, к чему я веду?
 
Лютер медленно встал на ноги, начиная понимать. Казалось, он не дышит.
 
- Не хочешь ли ты сказать, что ищешь Вечную Жизнь? – в ужасе прошептал он.
 
- Не вечную жизнь, а лекарство от смерти, - быстро поправил его Парацельс. – Даже точнее: лекарство от всех болезней! Оно и станет лекарством от смерти, потому что полное здоровье приравнивается к отсутствию смерти.
 
Мартин Лютер топнул ногой.
 
- Не ты ли писал осенью в своих Положениях, что только шарлатаны ищут Философский Камень, Вечную Жизнь и прочее, а истинным адептам алхимии должно…
 
- Я знаю, что я писал, и не тебе, Еретику, меня учить! – рявкнул Парацельс, вскакивая на ноги. – Суметь излечить любого страждущего от любой хвори, - это ли не счастье?!
 
- Но, знаешь, что?! Люди как умирали, так и будут умирать! А твои домыслы сами по себе – богомерзкие еретические бредни!
 
Они стояли в полутьме маленькой комнаты друг напротив друга, - маленький Лютер, начинающий толстеть, и длинный тощий Парацельс. Сжимали и разжимали свои кулаки, скрипели зубами.
 
- И как ты его ищешь? – спросил, наконец, Лютер. Он негодовал, но был не в силах побороть свое любопытство.
 
Парацельс криво усмехнулся.
 
- Я начал с жидкостей, - ответил он, сверля Лютера свирепым взглядом. – Баланс меркурия на жидкостях изучить проще всего. Кровь, желчь,…
 
- …моча…
 
- …моча. Главное - правильно сформулировать вопрос природе. Если я исследую мочу, то, может быть, получу кое-какие ответы.
 
- А если ты ее не выльешь, - проговорил Лютер, привставая на цыпочки, - здесь скоро начнет вонять.
 
Он развернулся и вышел прочь, очень сердитый. Дверь за ним закрылась, и Парацельс остался один в темноте. Подумав, он взял стакан с мочой и, приоткрыв ставни, выплеснул содержимое на улицу.
 
[3] недели спустя и еще столько же
 
- Нет! Умоляю!
 
Лютер ускорил шаг, опасаясь, что истошные вопли доносились как раз оттуда, куда он направлялся. Он уже занес руку, чтобы постучаться, но в эту секунду долговязый молодой парень с вытаращенными глазами выскочил из дома, едва не сбив Лютера с ног. Отчаянно помогая себе руками, парень помчался по улице что было сил, прочь от этого места. Его лицо было искажено ужасом.
 
- Всего каплю, идиот! – кричали несчастному вслед. – Всего каплю твоей поганой крови!
 
Из дома выскочил Парацельс и, увидев Лютера, замер в дверях.
 
- Кретин, - выдохнул Парацельс, переводя сбившееся дыхание. В его руке Лютер заметил длинную иглу. – Я про него. До чего пуглива чернь!
 
- Ты…, - брови Лютера вопросительно изогнулись, - …жаждал его крови. Его испуг понятен.
 
Парацельс с досадой отмахнулся, и, сгорбившись, исчез в глубине дома. Лютер отметил про себя, что он постарел. Под глазами легли тени, лицо сделалось костлявым. Волосы свалялись.
 
Лютер нерешительно шагнул за порог дома Парацельса - крохотного, неуютного, но все-таки своего, - и постучал по дверному косяку.
 
- Свой дом? – спросил он.
 
- Я получил маленькое наследство, - ответили из глубины. – Что ты хотел?
 
Лютер замялся. Он огляделся по сторонам и не увидел почти никакой мебели. Темнота, серый пол, щели, паутина по углам, - настоящее логово чернокнижника. И все-таки судьба до сих пор хранит его, и это удивительно.
 
- Я слышал, ты больше не практикуешь, - сказал Лютер, обращаясь к невидимому собеседнику. Он замер ни то в прихожей, ни то в гостиной, - он замер в комнате, где не было Парацельса. – Не лечишь никого, всем отказываешь. Может, я не прав, но не потому ли так, что ты все еще ищешь…ЭТО?
 
В глубине дома что-то звякнуло и зашипело. Пару секунд спустя по комнате разнесся неприятный сладковатый запах. Лютер поморщился.
 
- Ищу, - ответил Парацельс. – Ты пришел спросить, как продвигаются дела. Тебе любопытно, не так ли?
 
Лютер задумался, но ненадолго. На самом деле, этот вопрос он задавал себе не раз с момента их последней встречи и уже знал на него ответ.
 
- Ты прав, - сказал он, вытягивая шею, словно так Парацельсу из другой комнаты будет лучше его слышно. – Не знаю точно, что привело меня сюда, но одно из двух. Может, мне любопытно взглянуть, как ты воюешь со смертью. Это сизифов труд, к тому же он граничит с богохульством, но, может быть, я даже сомневаюсь в душе. Может быть, я где-то верю, что у тебя получится, - я видел, как ты творишь чудеса.
 
Парацельс появился в дверях с каким-то сосудом в руке.
 
- Что-о? – недоуменно протянул он.
 
Лютер смутился.
 
- Я хотел сказать, я видел, как Господь творит чудеса твоими руками, - быстро поправился он.
 
Парацельс мрачно усмехнулся, фыркнул и снова ушел в другую комнату.
 
- Но, вместе с тем, - неуверенно продолжил Лютер, - мне обидно и больно видеть, как ты растрачиваешь свой талант на то, чтобы мочиться против ветра, в то время как страждущие ждут твоей помощи. Может статься, жизни больных важнее жизни вечной.
 
Парацельс зло рассмеялся.
 
- Мочиться против ветра? – смеясь, сказал он. – Так ты об этом думаешь?
 
Лютер пожал плечами.
 
- Я еще не определился.
 
Парацельс резким движением закрыл дверь в ту комнату, где находился.
 
- Я никого не принимаю, - донесся до Лютера его приглушенный голос. – Всего хорошего.
 
Еще несколько раз Лютер пытался с ним заговорить, но не получил ответа. Он стоял в темноте, в пыльной мрачной комнате, и что-то мямлил до тех пор, пока не понял, что действительно пришел слишком рано. Ему пока что было нечего сказать.
 
Осознав это, Лютер покачал головой и покинул дом Парацельса, аккуратно прикрыв за собой дверь.
 
[4] месяца спустя, во время крушения старого мира
 
Город понемногу затихал. Уже обрушились сгоревшие крыши, пепелища тихо потрескивали и медленно умирали. Вопли по-прежнему раздавались то тут, то там, но звучали всякий раз одиноко и неожиданно, и нельзя было понять, это крики ужаса или воинственный клич. Свирепая толпа добрых христиан, доведенных до отчаяния, рассеялась по городу и распалась на кучки растерянных беспомощных людей. Бунт не удался и не провалился, - он посеял разрушение и на этом исчерпал себя.
 
Солнце показалось из-за горизонта, окрасив небо в нежный желто-розовый цвет. Примета о кровавом рассвете не сработала, словно солнце со своей высоты не заметило, что ночью пролилась кровь.
 
Парацельс бродил среди руин, которые еще вчера вечером были его домом. Он почти не привязывался к местам, но это логово было ему по душе, к тому же оно было его единственным жильем и лучшей лабораторией. Прошедшей ночью огонь, зажженный лютеранами, перекинулся с церкви на соседнюю крышу и так, пожирая дом за домом, добрался до жилища Парацельса.
 
- Я думал, эти люди - бессловесное, беспомощное и безмозглое стадо, но оказался не совсем прав, - сказал Парацельс, поднимая из пепла небольшую книжицу в черном, слегка подгоревшем переплете. – Смотри, какое чудо явил нам Господь, - в пожаре уцелел один из двенадцати моих дневников.
 
Он не обернулся, но повернулся в профиль, чтобы человек за его спиной лучше его слышал.
 
- Про что этот дневник?
 
- Не знаю, - ответил Парацельс, ласково поглаживая обложку. – Я немного волнуюсь. Страшно открывать. Я веду по дневнику на каждую тему, над которой работаю. Восемь месяцев подряд я вел двенадцать дневников одновременно, а остался только этот. Единственный.
 
Лютер сделал несколько шагов, и под его ногами затрещали обуглившиеся доски. Он с трудом перешагивал через груды камней, мусора и непонятного бесформенного праха, который составлял когда-то быт Парацельса и плоды его трудов.
 
Лютер зашел ему за плечо и с любопытством вытянул шею.
 
- Если бы я был поэтом, - сказал Парацельс, крепко сжимая в руках свой единственный уцелевший дневник, - я бы сказал, что в огне твоей Новой Веры сгорела вся моя наука. Но, поскольку я не поэт, я скажу, что, кажется, ты все разрушил. Наш старый добрый мир.
 
Лютер закрыл глаза.
 
- Не хочу оправдываться перед тобой и не буду, - помолчав, ответил он. – Я уже представил Богу свои объяснения и покаяние, и представлю еще. Лучше открой дневник, и посмотрим, какая часть твоих трудов оказалась угодна Ему.
 
Парацельс тихонько усмехнулся, но дневник так и не открыл. Его руки едва заметно подрагивали от волнения.
 
Лютер встал на цыпочки.
 
- Представь, что это рождественский подарок, - шепнул он на ухо Парацельсу. – Сюрприз.
 
[5] минут спустя
 
- И что Он хотел этим сказать? «Человечишко, не замахивайся на то, что тебе не по плечу. Это не твоя епархия» или «Человек, дерзай, и твое дерзновение будет вознаграждено. Но скромно»?
 
- Если ты спрашиваешь мое мнение, то, по-моему, это прекрасно. Уцелел лучший из твоих дневников. Все самое важное, к чему ты пришел за время своих исследований, уцелело во время пожара.
 
- Самое важное? – он мрачно усмехнулся. – Это были заметки на полях.
 
- Очень ценные заметки.
 
- Изыскания о лекарстве от смерти погибли все до единого. А это мусор, шелуха.
 
- Используй это, - Лютер похлопал его по плечу. – Это Знак, наверное. Вернись к своим больным. Облегчи их страдания.
 
Лютер ушел, а Парацельс присел на какой-то обгоревший пенек и стал листать свои записи, - небольшие практические заметки, мелочи, которые всплыли в ходе экспериментов о Вечной Жизни. Из всех трудов и мыслей, Проведение сохранило только эти глупости.
 
«…опий имеет временное действие, замутняет разум и притупляет чувства гораздо сильнее, чем вино. Принявшего опий охватывает сладкое чувство неги и легкости. Разрез икры от колена при употреблении опия в средних дозах ощущается как ломота или щекотка. Как знать? Может быть, следует давать опий перед отнятием частей тела или другими операциями, для облегчения страданий больного, и, - чего уж там, - для облегчения труда хирурга. Тем более что действие опия проходит бесследно (бесследно…?)»
 
«Удивительно! Кажется, магнит помогает от некоторых хворей, если приложить его к больному месту (притягивает болезнь…?)»
 
«А что сны...? Ожившие бездны моего воображения, вырвавшиеся на волю и пронесшиеся перед моим внутренним взором, когда я спал. Я запомню их, и узнаю о себе, чего сам не ведал. Запомнить бы только хотя бы один»
 
Толстый дневник. Филипп, с трудом разбирая собственный почерк, читал его до самого вечера, а, закончив, он положил дневник в полотняный мешок. Оставив руины своего дома и золу, в которую обратились изыскания о вечной жизни, он отправился путешествовать, как делал всегда, когда не до конца понимал знаки своей судьбы.
 
На закате он вышел за городскую черту. Когда опустились сумерки, он свернул с пыльной дороги на тропинку и углубился в лес без страха в сердце, не опасаясь ни разбойников, ни зверей.
 
Один человек поторапливался, подгоняя потерявшуюся овцу, и надеялся оказаться дома засветло. Он видел, как Парацельс, свернув с дороги, по которой ходят добрые христиане, исчез во тьме. В городе об этом сказали так:
 
- Oн ушел ночью в лес играть в кости с нечистой силой и пропал навсегда.
 
_______________________________________