Морис

МОРИС
Маленькая повеcть


ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

А если вспомнить всё сначала? Ведь сказано же: большое видится на расстоянии...
- Очередная работа над ошибками?
Не мешай! В тот день, когда я опоздала на электричку и не успела на демонстрацию моделей знаменитого Зайцева, я …
- Телефон в коридоре надрывается!
Нет, всё было бы иначе, если бы тогда, в семьдесят втором году…
- Звонит телефон, слышишь?
Хватит звонков! Оставьте меня все! Нет меня! Навсегда нет: ныне, присно, вовеки веков… нет! Впрочем, если звонок междугородний, то это наверняка Зинаида.
И я медленно иду к телефону, надеясь, что он всё-таки замолчит скорее, чем я возьму трубку. Не замолчал. Зинка:
-Ольга! Офицерша хренова! Я те уже третий раз звоню, чёрт возьми! Давай чеши домой! Мать болеет, а те и дела нету!
- Зин, не ори! Ты же знаешь, что я работаю. Вот закончу свои дела, ну, через пару дней…
- Знаем мы твои дела: деньги лопатой грести!
- Какие деньги? Дефолт на дворе!
Дальше разговаривать бессмысленно. Но и то правда: наш августовский мусор только лопатой… Я кладу трубку и снова плетусь в своё убежище. Третья дверь налево. Замереть, не двигаться, исчезнуть.
Всё! У меня нет сил. Мои восемнадцать квадратных метров в петербургской коммуналке битком набиты рулонами тканей, ватина, синтепона, готовыми к продаже лоскутными одеялами, сумками, жилетками и ещё множеством раскроенных и готовых мелких вещиц: косметичек, хозяйственных мешочков, прихваток для кухни и прочей всякой всячины. Моя старенькая швейная машина притихла у огромного окна. Рядом, на столе, успокоились коробки и коробочки с тесьмой. В полиэтиленовых упаковках и пакетиках томятся кружева, пуговицы, пряжки, бусы. Разнокалиберные ножницы, лекала, выкройки и линейки застыли на стене, повиснув на гвоздиках, словно отработавшие марионетки. Впору и мне забиться куда-нибудь в угол и притихнуть, как мой сломанный оверлок, трудяга, до лучших времён. Да и отдохнуть заодно, выспаться. И потом всё вспомнить. Или лучше всё забыть?
Всему на свете когда-нибудь приходит конец. Я уже никогда не воскресну, я отсюда уйду навсегда, как уходят: из соли - во пресну… ныне, присно, вовеки – всегда!
- Что ты плетёшь, Ольга? Ещё не вечер! В первый раз что ли? – это мой Голос. Он всегда со мной. Он – это я. А значит, он всё обо мне знает, видит меня насквозь, не даёт соврать, мешает мне думать, но иногда просто молчит. А сегодня ему что-то неймётся.
Вот опять за своё:
- Да, конечно, всё пройдёт: и дефолт, и депрессия. Далеко отсюда, в девяносто третьем, в Новосибирске, мы ещё и не такое проходили!
Отстань! Надо бросить всё. И родить ребёнка. И жить по-человечески … Поставить избу: печка посредине, скамья да стол, икона да вода..., ребёнок в люльке, за окошком – ива… И не исчезнуть бы оттуда… никогда
-Забудь! В твои сорок три пора бы и о душе подумать!.. Здравый смысл…
Да иди ты со своим здравым смыслом! Скорее всего, тот самый здравый смысл и стал моей ошибкой. Да, конечно, я понимаю, что без шитья я не проживу. Я только это и умею. Я с пятнадцати лет сижу за швейной машиной! Но я, между прочим, создаю красоту! И гармонию! Это главное: создавать красоту. Да!
- Да? А разве в нашей замызганной жизни видно эту твою красоту? Посмотри на себя: рисуешь, кроишь, шьёшь, а сама во что одета? Джинсы да ветровка, бейсболка да красовки… Где красота? На твой «сорок шестой - сто семьдесят» можно и поприличней что-нибудь повесить!
Было и поприличней, да осталось всё в прошлой жизни… Вернуться бы в тот золотой сентябрьский день…
В тот день, когда я опоздала на электричку и не попала, не успела на демонстрацию моделей знаменитого Зайцева, я решила пойти в театр. Ближе всего оказался Театр Оперетты. Полчаса до начала спектакля. Премьера! «Девичий переполох»! Билетов нет. Но я всё-таки отважилась постучать в окошечко кассы и замерла в ожидании. Но тут на мой робкий кулачок опустилась чья-то ладонь. Я обернулась от неожиданности: какой-то парень с заговорщицким выражением лица и хитрющими зелёными глазами, приложив палец к своим губам, просил меня молчать: «Тс-с!» Я удивилась, но руки не отняла. А в окошечко уже смотрела суровая тётя. Она смотрела молча, спокойно и устало, и только один вопрос стоял в её глазах: «Вы что, читать не умеете?» Зато находчивый парнишка улыбался белоснежно и располагающе: «Сударыня, послушайте, - заурчал он лёгким баском, - посмотрите на нас! Правда, мы красивая пара?» Тут я быстренько прикинула, как я выгляжу рядом с этим нахалом в чёрном плаще «болонья»: мой недавно сшитый сиреневый костюмчик из ткани «букле» сидел на моей фигуре, как на лучшей модели сезона, а модная стрижка «карэ» была очень к лицу. Слава богу, всё в порядке! И я окончательно успокоилась и почти торжествующе посмотрела прямо в квадратик окошка. «Мы скоро поженимся, - продолжал своё урчание парнишка, -сегодня мы были в ЗАГСе… Словом, Вы ведь понимаете, какой это день для нас боих! Правда, девочка моя?»- он смотрел на меня ясными глазами, в которых горели зелёные огоньки: »Вперёд!»- ну просто ни дать - ни взять: удачливый Кот в сапогах! И тогда я тоже улыбнулась и утвердительно закивала головой, тем более, что в ушах моих всё ещё звучали два таких ласковых слова: «девочка моя». Я даже пролепетала: «Ах, да, конечно!» Зато суровая кассирша как-то вмиг помолодела, подобрела и, также молча, но спокойно, поверив этому пройдохе, через пару секунд легко шлёпнула ладонью у меня перед носом. На полочке лежали два билета. А мой «жених» уже спешил расплатиться, осыпая комплиментами совершенно расцветшую кассиршу.
Это был Никита. Студент. Потом всю дорогу, пока он провожал меня до вокзала после спектакля, он рассказывал мне о своей радиоэлектронике, о вычислительных машинах и одновременно успевал задавать вопросы о моей «молодой жизни» и восхищаться моими способностями, поскольку сам «никогда бы не смог спрограммировать пальто»!
Почти год мы бегали по театрам и музеям: он – после лекций, а я – после училищных мастерских. Никита терпеливо учил меня целоваться и всё время удивлялся: почему я, дожив до почти восемнадцати лет, ничего не смыслю в эротике. Тогда я думала, что эротика – это поцелуи, но я не могла целоваться на вокзале, стоя под окнами вечерней электрички.
Но зато когда мне исполнилось восемнадцать, Никита пригласил меня в свою «общагу», причём от намерения отпраздновать мой день рожденья отговорить его было невозможно. Чтобы попасть в его «берлогу», я должна была миновать пост бдительной дежурной. Это была ещё одна суровая тётя, которую должен был «охмурить» мой весёлый и находчивый студент. И пока он мурлыкал что-то о потеряных ключах и слишком хорошей мартовской погоде разомлевшей от его баска и помолодевшей, как та добрая кассирша, дежурной, я благополучно прошла мимо них к лифту, нагруженная охапкой книг и замаскированная тёмными очками, сползающими мне на кончик носа. А перед входом в «берлогу», которая оказалась приличной комнатой с ванной для трёх студентов, меня уже ждали два его друга с шампанским и букетом тюльпанов. Потом пришли ещё две их подружки, и праздник удался. Только потом и друзья и подруги куда-то исчезли. И мы с Никитой остались вдвоём. И никто не хотел нам помешать: никого нет рядом, и ничего нет: ни людей, ни электричек. Исчезло окно, зашторенное мягкой тканью. Расступились стены, растворились в полутьме книжные полки, исчез журнальный столик с остатками торта и кофейными чашками, уставшая гитара уснула, наконец, на стуле, прикрывшись моим новым платьем…
Это был лучший день рождения в моей жизни. Разве этот день мог быть ошибкой?
Потом Никита поступил в аспирантуру, а я – устроилась на работу в ателье на Новослободской. Мы жили вместе, снимали комнату, потому что пробираться в общежитие «инкогнито» мне уже не хотелось, а в ЗАГС мы всё-таки не спешили, «Зачем? Нам и так хорошо: мы взрослые, мы вместе, мы любим друг друга,»- сказал однажды Никита.
Впрочем, и я была счастлива: я сбежала от рутины и скуки провинциальной жизни, я перебралась в Москву!
- Слова какие у тебя изысканные! Эх, Ольга! Если бы ты там и осталась!
Допустим. Но, сказать по правде, тогда я думала, что совсем не важно где я живу: в Москве или в нашей подмосковной глубинке. Важным было то, что я стала хозяйкой своей жизни и считала, что я никогда не буду жить так, как жила моя мама. А для этого я должна найти хорошего мужа. Этим мужем должен был стать Никита: ласковый, умный, целеустремлённый, независимый. Он сам всегда говорил, что мужчина должен хорошо зарабатывать, чтобы содержать семью. Разве он не был моим идеалом?
- Да уж! Похоже, что и тебе нельзя было отказать в целеустремлённости. Поэтому вы и нашли друг друга…
Хватит! Самоедство какое-то! Разве это не было любовью?
- Что? Целеустремлённость?

 
2

Но мне определённо не о чем было жалеть. С чем я расставалась? Что я оставляла дома? Я оставляла тоску. Казалось, что она навсегда прописалась в огромном мамином доме после смерти стариков.
Мама? Она на работе. Ей некогда, ей нас с Зиной «подымать» надо, ведь отец как уехал в Тольятти завод строить, так там и остался! Сестра вечно пропадала где-то со своим хиппи. Но её вещи и учебники - везде, как эффект присутствия! Она ещё вдобавок и мою аккуратно уложенную подписку «Работницы» всю переворошит, обязательно перепутает все выкройки: она знает, что приборку в доме я начну именно ради своих выкроек.
Возле отопительного котла всегда лежали остатки угля вперемежку с мусором. И это прямо рядом с кухонным буфетом и низкорослым холодильником «Саратов», который ворчал в углу кухни, бережно храня засыхающую котлету и полбутылки прокисшего молока. На столе, конечно же, немытая посуда: Зина с хиппи уже перекусили немного… Тоска.
- И кого же ты в этом винишь? Твои приступы тоски – это, как теперь говорят, были твои проблемы. Есть люди, которые в упор не видят ни грязи, ни беспорядка. У них цели интереснее твоих, они не носятся по дому с вениками и тряпками, они занимаются своим делом, не смотря ни на что. И потому в итоге добиваются своего. Зато ты погрязла в быту, в кастрюлях и пирогах, а потому и осталась теперь со своими лоскутами!
Выходит, что я такая... Да, пожалуй, что это и впрямь примитивно. Или нет?
Но тогда я была ещё подростком: так хотелось сразу, с порога, бросив портфель с учебниками, взяться за ножницы: кроить, шить, примерять, придумывать. Но всё-таки, пристроив портфель на место, я брала веник, тряпку, ведро с водой… Нет! Воды в доме скорее всего не было, а в бочках во дворе – давно протухла. Понятно, что о водопроводе у нас заботиться некому: берёшь два ведра и идёшь бодрым шагом на колонку. Метров триста. Под ногами то плотная грунтовка, то зыбкий песок. А в дождливую погоду…
И вот, намахавшись веником и тряпкой, покрутившись по дому с вещами, расставляя и раскладывая их по местам, перетряхнув во дворе старые, сплетённые ещё бабушкой из тряпок половики, …
- А красивые были половики! Ручная работа! Эксклюзив… Так о чём ты там ноешь-то? Ах, да…
…вспоминаешь о том, что где-то на свете есть у людей в домах ванные и душевые, горячая вода, махровые халаты. Но баня у нас была по субботам, в женский день. Ещё и в очереди настоишься!
- Зануда ты всё-таки, Оля!
Не зануднее тебя! Даже поесть некогда было: времени жалко! Лучше уж чайку попить да скорее за шитьё: такую интересную модельку юбочки на уроке нарисовала! Поесть мама принесёт: у неё в буфете при заводской столовой всё есть. Она вечером придёт с полной сумкой, набьёт холодильник, как всегда.
- А чего ж ты про засыхающую котлету да прокисшее молоко талдычишь?
Так это чаще было. А впрочем, с переменным успехом: то густо, то пусто. Не любила мама домашних хлопот: ни обедов, ни шитья, ни уборки. Ей бы на работу. Конечно, там и еда, и деньги. Всё из-за нас с Зиной. А может быть, тоже от тоски?
Мама приходит с работы сытая и довольная. Но ей и дома было чем отвести душу: в чулане у нас всегда стоял большой бидон с брагой. Мать гнала самогон втихоря и продавала его, чтобы заработать, нас с Зиной обуть-одеть-накормить. Эх, мама, мама! Знала бы ты тогда, как Зина причмокивала и облизывалась, украдкой выходя из заветного чуланчика.
- Да не до вас ей было! Ну-ка, постой целый день за прилавком, потаскай ящики с товаром. Осоловеешь от усталости. Недаром и говорила: «Во, глядите-ка, кулитурные какие стали! Книжки читают! Шли бы в повара - вот и сыты!»
Но после маминых слов снова наваливалась тоска.
- Смотрите, какая чувствительная! Это от такой жизни ты умотала в Москву?
А что, разве я тогда ошиблась, чего-то не поняла? Я жить хотела!
- Ага, и чтобы ванная, и чтобы уголь в котёл не бросать…
Да! Я мечтала, я была такая! А теперь у меня нет сил бороться с этой жизнью. Впрочем, нужно поспать сейчас. И всё пройдёт.
- Пройдёт, если оторваться от дивана и не спать! Так встанешь ты или нет?
Нет!
Как дальше жить? Ведь теперь у меня нет ни квартиры, ни валюты. На кой чёрт я согласилась расплатиться с этой древней бабулей рублями, зачем помчалась в банк? Ведь чувствовала, что скоро что-то произойдёт, все давно шептались… Теперь вон сколько «дерева», целая коробка из-под туфель!
- Да, ушла квартира на дрова… Так, Ольга, бери-ка ты эту коробку и, как вопит Зинка, «чеши домой», к маме. Выхода нет! Зато в Москве, совсем рядом от родных пенат, есть Измайлово, вернисаж… О, там дела покруче, чем в Петербурге. Вернисаж! Там ГУМ, ЦУМ, Пассаж… Помнишь?
Как не помнить. Я с удовольствием бегала в своё время по этому «бермудскому треугольнику», особенно в конце месяца. И ещё там был Художественный салон. Как мне нравилось рассматривать там картины, керамику. Отдохновение души! А Третьяковка…
- Может, хватит? А француза ты помнишь? Ну-ка… Да разве ты лежала бы сейчас пластом на продавленном диване в этой облезлой коммуналке, если бы ты тогда с тем французом…
Вот дура! Какой француз? Да ничего не было. И быть не могло! Просто интересный такой эпизод. Да, конечно, очень интересно могло бы получиться, интересно-интересно…Тогда у меня даже рифмы сложились: О, мой кузен, мой добрый принц…Вот-вот уже Вас бросит ниц… волос моих соломенная осень…
- Вот так, в самых ответственных моментах жизни у тебя, Ольга, вместо мозгов одни рифмы, как кораллы…И до каких высот доскакала ты тогда на своём непоседливом Пегасе: ты вообразила себя блондинкой. Слава богу, у тебя хватило всё-таки мозгов, чтобы не осветлить волосы в угоду моде… Или под впечатлением от того француза…
… и глаз совсем безоблачная просинь…
- И глаза у тебя совсем чёрные!
…Вас всё равно единым взором скосит! Глаза. А почему всегда глаза?
- Это уж кто от чего с ума сходит. Но ты вспомни, ведь ты же тогда с первой секунды поняла, что его восхищённые глаза – твоя судьба! Да он с первой же секунды был твоим, он готов был… Этого не передать… Но всё буквально читалось по его ясному, открытому лицу. Не то, что с твоим запрограммированным Никитой!
Не выдумывай! Всё было правильно, и стихи очень были эмоциональные, образные, с настроением... И не помогут глаз ласкающих вопросы,… не Вас я жду …у загорелых сосен! Вот так, не его я ждала! Я ждала Никиту. Потому что Никита заканчивал аспирантуру, а я его ждала. Никиту. И ещё Никиту ждали друзья в Новосибирске. Ещё его ждали родители в Ленинграде. И ещё моя мама и сестра хотели с ним познакомиться, а ему всё было некогда: то диплом, то …ещё что-нибудь ради науки. Никиту ждали все! И хватит воспоминаний, хватит мне уже и Москвы, и Новосибирска, и этого Петербурга! Мне пора домой, к маме. Зинка там без меня не справится. Ей бы со своими проблемами справиться!
Домой! Всего и дел то: собрать свои тряпки да взять билет на ночную «Стрелу». А там – утренняя электричка И сразу всё встанет на свои места. Где мои сумки? Собираемся! Измайлово. Вернисаж…
3

ГУМ, ЦУМ, Пассаж!
- Вот-вот, вспомни-ка лучше...
Тогда я решила пробежаться по любимому маршруту, размяться после долгого сидения за швейной машиной, а заодно и присмотреть фурнитуру для шитья. Было начало весны, но ещё морозило и сыпал снежок. Вечер был такой тихий, навевал такое приятное настроение, что это чувствовалось в каждом прохожем. И казалось, что все они, как и я, думают: »Какая благодать!»
 В хорошем расположении духа я бодро шагала мимо фонтана в центре ГУМа. На мне была модная пёстрая шубка из искусственного меха, жёлтая вязаная шапочка с «ушками» и ,конечно же, - модные кожаные сапожки. Ещё бы мне быть не в духе. Да мне любая погода нипочём! Вскоре я заметила, что за мной наблюдает какой-то мужчина. На вид ему было лет тридцать. Запомнился его оригинальный головной убор: кепи, явно не советского производства. Ну и пусть наблюдает! Это даже хорошо, тем более, что я прекрасно выгляжу.
-Всё-таки приятное занятие – беготня по магазинам!
 Но этот немолодой, по моим тогдашним меркам, человек никак не вписывался в мои планы. И поэтому я попыталась незаметно улизнуть. Когда я решила уже, что он оставил своё очевидное намерение со мной заговорить и тоже отстал, он вдруг словно вырос передо мной на выходе из магазина, когда я была уже у дверей и спешила надеть перчатки. «Девушка!» - он решительно направлялся ко мне. И я поняла, что переговоров не избежать.
«Да?» - «Простите, пожалуйста, но я давно хожу за Вами. И я..,»- он даже снял свой кепи. Я увидела пышные волосы цвета спелой пшеницы и васильковые глаза, совершенно поразившие меня своим необычным цветом. «Какой красивый мужчина,»- подумала я, но, пытаясь опередить его порыв ещё что-то сказать, говорю: «Мне некогда, к сожалению. Я очень спешу на электричку!» Но молодой человек, каким он мне теперь казался, смотрел так просто и открыто! «Что?» - смягчилась я, наконец. «Вот, я хочу оставить Вам номер моего телефона…Если Вы так спешите…А моё имя… Меня зовут Морис.» -Я удивлённо захлопала ресницами. «Видите ли, такое имя я получил потому, что моя мама – француженка,»- чувствовалось, что он уже терял уверенность в своём порыве всё сразу объяснить. А я тем временем быстро соображала, что было бы спасением выдать ему придуманный номер телефона, тем более, что в Москве у меня только рабочий телефон, а дома и вообще нет никакого телефона: ни чёрного, ни белого… Как быть? Нет, ладно, зачем обманывать этого хорошего парня? «И всё-таки он старый какой-то, - подумала я, когда улыбка вдруг исчезла с его лица, - а может быть, он просто очень серьёзный? Надо же, какая большая у него родинка на шее. А воспитанный какой, ни на кого не похож, не из нашей жизни. Нет, ему не пара такая, как я: ведь если он узнает из какой я жизни, какие у меня «кулитурные» родные, какие у нас визгливые свиньи в грязном сарае, какие удобства во дворе…»
- Вот вся ты тут, Ольга! Сразу всё примерила, отмерила, приготовилась резать! Вот это твоё пагубное пристрастие к внешнему лоску тебя и погубило! Вот она, твоя ошибка! Сказано ведь: семь раз примерь… А ты всё мигом решила: бегом на электричку! Да лучше бы ты снова опоздала, но зато на этот раз – к счастью!
Ничего себе! Да что мы знаем о счастье, а тем более – наперёд? Да и некогда мне было размышлять! Француз! У меня в голове крутилось расписание вечерних электричек, успеть бы на свою, чтобы потом добежать до автобуса вовремя. А завтра мама устраивала дома званый обед для Никиты, даже заказала торт. Наконец-то я познакомлю всех со своим Ником, таким умным, таким хорошим и простым.
И я быстренько продиктовала Морису номер моего рабочего телефона, отложив тем самым свое решительное «нет» на потом.
Через неделю он позвонил.
Голос у него был такой, будто это я ему позвонила, а он от радости забыл ровно дышать. Он дышал так, что я почуяла, именно почуяла, на другом конце провода какую-то очень глубокую, очень чистую…
- Бездну!
Вот именно, да. Он сказал: «Я очень хотел бы увидеть Вас, Оля. Я не мог позвонить раньше, я был в командировке!» - «Наверное, во Франции,»- думаю я. И тут до меня окончательно дошло, и я понимаю очень ясно, что человек на другом конце провода, пытающийся снова меня увидеть, он не просто на другом конце провода, он на краю света. А за краем света – темно и в то же время глубоко и чисто, словом, совершенно непонятно и пугающе, но и в то же самое время – очень притягательно и интересно, но… страшно! А ведь ещё неделю назад всё было так ясно!
- Что, неправильно скроила? Страшно было резать?
Да, страшно. Потому что совершенно непонятно было, как этот Морис вдруг, только одним своим голосом из этого своего другого мира мог меня смутить? Мне было действительно страшно и даже немного не по себе: как же это, ведь я люблю своего Ника!
-Тебе было страшно потому, что ты тоже хотела его увидеть, дура ты с комплексами, понимаешь теперь? Столько лет прошло, а ты помнишь.
Ничего удивительного. Такие эмоциональные, как я помнят даже мимолётные ощущения. Этот страх тоже был мимолётным ощущением, я понимаю. И нечего усугублять «преданья старины глубокой»!
«Давайте, Оля, встретимся с Вами сегодня,»- продолжал Морис. Но я уже собралась с духом и мысленно строила благозвучные фразы, такие, чтобы не обидеть человека, так волнительно дышавшего в трубку, чтобы любопытные глаза и уши моих подруг по работе тоже поняли всё как надо. Ведь они многое обо мне знали, а тем более – о моём Никите. «Спасибо, Морис. Но дело в том, что я выхожу замуж. Скоро…»
Бездна на другом конце провода потемнела.
- Вот! Ты и это сразу поняла, почуяла. Но ведь твой Никиточек ничего тебе тогда и не предлагал, весь такой правильный и хороший!
Он ничего мне не предлагал. Зачем спешить? Он ждал письма от своих друзей, вспоминал какую-то Марину, которая устраивала ему протеже в научно-исследовательском институте. Никита рассказывал, что он учился на первом курсе, когда Марина уже заканчивала институт. И вот теперь…
- О! Теперь ты гораздо лучше знаешь, кто такая была эта Марина!
Да. Но это было потом. И не об этом речь. Тогда он мне ничего не предлагал. Но я знала, что я буду его женой, я уже считала себя его женой и я знала, что мы вместе поедем в Новосибирск.
- Швея, извините за выражение, и молодой учёный! Вместе?
Да. И ничего особенного. У нас были более общие интересы! Не только его полупроводники и электронно-вычислительные машины, не топько мои бесконечные выкройки и модели…
И вот, бездна на другом конце провода потемнела, а потом как-то глухо ответила: «Ну что же, всего Вам хорошего, Оля! То есть, прощайте!» И полный штиль. У него и вправду были васильковые глаза. И доверчивая улыбка. И родинка на шее. Слева.
- Да, Ольга! Твоя жизнь могла бы стать совсем другой. Совсем-совсем! Признайся, наконец, что этот француз Морис понравился тебе тогда, в универмаге?
Ну и что? Мне и потом нравились мужчины, не такие, правда…Да и мало ли кто нам нравится, нашла о чём вспоминать!
- Послушай, а ты с кем сейчас споришь? Сама с собой?
Похоже, я начинаю заговариваться. Но если честно, мне совсем не плохо было со своим гением, с Никитой. До поры- до времени… Но вот теперь я здесь, в коммунальной квартире без ванной. Выживаю с военнослужащим запаса. Сын учится на факультете иностранных языков: английский, немецкий, французский. Полиглот! Куда ему столько?

4

Итак, всё готово. Сумка с личными вещами. Ещё сумка на колёсиках: тут два лоскутных одеяла, три комплекта «жилет-сумка», ещё мелочь всякая. Дотащу! А остальное? Ладно, остальное потом, не насовсем же еду. Пока не насовсем. Деньги? На месте. Свитер, джинсы, куртка. Всё!
Теперь нужно Романову позвонить, оставить ключи. Откуда трезвон? Ах, да, мобильный! Это Денис.
«Сынуля, ты уже неделю пропадаешь со своими переводами! Тебе на жильё хватает?» - «Мам, да я всегда при деньгах,» - эта его уверенность просто сбивает меня с толку. И ведь помалкивает: где заработал, как, какими такими переводами? Вот ведь самостоятельный! «Денис, я уезжаю к маме. Как зачем? Я же тебе ещё в прошлый раз говорила, что возможен мой отъезд. Надолго!» - «Мам, я тоже уезжаю. У нас тут обмен студентам, практика.» - «Где?» - «Я же говорил тебе: во Франции. Я буду жить в семье, в пригороде Парижа. Ещё планируется экскурсия по крупным городам: Марсель, Лион…» -«О, Денис, в Лионе обязательно посмотри в магазинах ткани, привези мне образцы. Там, знаешь, должны быть лавочки специальные, нам ещё в училище рассказывали, что-то вроде наших «Умелых рук» или «Сделай сам», помнишь?» - «Лоскутики? Ма-а-м! Проще в Иваново смотаться!» - «Ты что, не знаешь, что такое это наше постсоветское Иваново, Денис?» - «Понятия не имею. Ладно. Привезу что-нибудь. Пока, мамуль!» - «Если сможешь, позвони!»
Как же, дождёшься от него лишнего звонка! Хорошо, теперь звонок Романову. «Элеонора Петровна, попросите, пожалуйста, Мишу к телефону!» - «Он спит после дежурства,» - ответ любящей мамы. А может и не позвать. Да знаю я, что он давно уже выспался. Но ему, понятно, «некуда больше спешить»! – «А-а-ллё,» - встал всё-таки. «Миша, я уезжаю к маме. Некогда уже, спешу. Ключи оставлю у соседки, ладно?» Молчит. Значит, обижается. «Миша! Они там уже зашиваются все без меня!» - «Это ты у меня «зашилась», прости, господи!» Опять помолчали. Успокоился: «Ладно, Оль, ты там недолго. Целую!» - «И я тебя целую. Привет Элеоноре Петровне!»
Вот мой Романов всегда так: у мамы на блинах. А я тут, в его коммунальных хоромах. Конечно, надоели ему мои тряпки! Нитки вездесущие надоели, ножницы, грохот швейной машины. А как жить? Кто будет зарабатывать? Конечно, без помощи двух студенток мне бы худо пришлось: я придумываю рисунок, крою; они сшивают лоскуты, набивают синтепоном или ватином одеяла. Им тоже платить надо. Зато у меня есть время для «ювелирной» работы. Дениске своему вон какую жилетку сшила – глаз не оторвать!
Ну, мне пора! Вперёд, на метро до площади Восстания… В темпе, быстренько-быстренько… Ну что, старушка, дожили? В обратный путь, вдвоём, идём к родимой гавани - семь футов под килём! Всё годы подытожили, шампань кипит ключом, мосты сгорают пламенным, цветастым сентябрём…
- Ольга, неужто ты насовсем мечтаешь? Домой? Признайся хоть самой себе, наконец…
Да, я хочу домой. Насовсем хочу. В свою девичью комнатёнку с окошком в яблоневый сад, в вишнёвый райский омут… Там, в этой тихой гавани, вдали от северов… придут воспоминания… Азорских островов.
- А как же квартира? Тебе ведь так хотелось иметь своё жильё, заработанное, - квартиру!
Да и бог с ней! Удобства..! Мы всё это проехали, как очередную станцию метро А что? В коммуналке я жила, в общежитии в Новосибирске – жила, в однокомнатной квартире втроём, с маленьким ребёнком - шикарно, а потом – о! – потом даже в двухкомнатной хрущёвке жила, да, распрекрасно жила, в комфорте и уюте! А теперь всё, хватит, возвращаюсь «на круги своя». Между прочим, в старом мамином доме теперь есть и телефон, и газовое отопление, не сказать, что окраина города… Правда, вода вот по-прежнему на колонке. Но я теперь могу жить где угодно и как угодно. Ха! С моим-то опытом. Домой!

ГЛАВА ВТОРАЯ
1
Сколько поездов и дорог было в моей неустойчивой жизни? Не сосчитать. В первый раз я ехала по этой дороге с Никитой к его родителям, в Ленинград. Он решил показать меня своим, прежде чем сделать мне предложение и увезти меня в Новосибирск.
-Всё по плану, по полочкам…
Но разве это плохо? Хорошо обдуманные действия редко бывают ошибочны.
Его мама, очень моложавая и весёлая, привычно раскладывая мельхиоровые приборы на белоснежной скатерти и аккуратно передвигая хрупкие хрустальные фужеры между блестевших позолотой тарелочек, придирчиво меня рассматривала. Расспрашивала о родителях, подробно – об отце, которого я начала уже забывать. И это не прошло мимо её внимания. Впрочем, мне казалось, что я ей очень даже понравилась, особенно после того, как все попробовали мой экспромтом испеченный торт к вечернему чаю, а потом услышали мои профессиональные советы по обновлению одежды. Пока мы гостили в Ленинграде, я успела даже быстренько смоделировать и сшить очень модную юбку для будущей свекрови и удобный жилет для сурового Никитиного папы.
- Заслужила полное расположение к себе, старалась...
Правда, Никита и его папа долго шептались на кухне, прежде чем все решили, что нам нужно пожениться, а потом уже ехать в этот далёкий Новосибирск, раз уж Никита решил начать свою карьеру именно там. Ведь его родители, инженеры с «Электросилы», мало могли влиять на судьбу своего самонадеянного сына, тем более, что и я была с ним заодно: мы с Никитой всегда знали, что нам нужно, чтобы жить так, как мы хотели. «Подальше от рутины и обыденности,» - любил повторять мой Ник. Но я ещё больше, чем он знала как тоскливо ежегодно сажать и выкапывать картошку, ежемесячно и долготерпимо копить деньги на холодильник и телевизор, еженедельно отстаивать очереди в баню, ежедневно мусолить каждый гривенник, стоя в очередях!
- И, тем не менее, ты уже не могла жить иначе, то есть, не считая денег!
А кто их не считает? Кто не думает о будущей зарплате, собираясь создавать семью? Но поначалу мы с Никитой всё-таки думали, что для нормальной жизни совсем не нужно много денег. И нам действительно не нужно было много денег, чтобы ходить в библиотеку, в музей, в кино, в театр, в любимую оперетту…Вот были дети! Но всё-таки я работала, шила, у меня были даже заказчицы. Ведь надо же было платить за комнату, которую мы снимали в Москве. И самым главным мы считали не деньги, а согласие и любовь!
- Или, может быть, у вас были и любовь и согласие пока было всё остальное: молодость, увлечения, свобода? Но Никита долго тянул и не спешил жениться… Обидно…
Он ждал письма из Новосибирска. Наконец, он получил его. Писала та самая Марина и сообщала, что ему обещают должность в НИИ, жильё в общежитии Академгородка. И ещё Марина почему-то сообщала, что у неё испортились отношения с мужем.. Я задумалась. Марина, Марина, Марина…
Дорога в Новосибирск была самой долгой дорогой в моей жизни. Тогда мне было двадцать лет. Никите – двадцать пять.
В Новосибирске родился наш Денис. Я стояла у плиты, воплощая мечту о благополучной семейной жизни: чтобы не как у мамы, чтобы в уюте и достатке, с любовью и пирогами. И боролась с тоской.
- Ага! Была всё-таки тоска! Вот она, правда. И ведь эта тоска появилась именно тогда, когда ты впервые задумалась об этой женщине…Или ты не предполагала, откуда она, эта тоска, проникла в твой дом? И ты не знала чем занят твой дорогой муж, пока ты, в борьбе с этой самой тоской, махала веником, тряпкой, таскала по квартире пылесос, мудрила над обедами, волочила сумки с продуктами да ещё и сидела за швейной машиной по уши в заказах?
А что я могла предполагать тогда? Всё проявилось почему-то с началом Перестройки, когда Никита оказался не у дел и подрабатывал преподаванием и репетиторством. Он вечно где-то пропадал, были какие-то таинственные звонки домой. Я думала иногда, что Никита не замечает ни меня, ни Дениса, но он, наверное, переживал не лучшие времена в своей жизни…
- Неправда! Всё наоборот. Никита переживал самое счастливое время в своей жизни, потому что он обрёл, наконец, то, что когда-то потерял… А ты уже давно обо всём догадывалась, знала почти наверняка…
У меня не было доказательств.
- Вот потому ты и сшиваешь свои примитивные лоскутики, что не хотела слышать меня, то есть, себя, себя - свой Голос! Ведь всю дорогу в Новосибирск ты слышала одно: «Он едет к Марине, к Марине, к Марине!» Помнишь?
Вот она, моя ошибка! Я чувствовала уже, что у нас с Никитой всё не так. Что письмо Марины всё изменило: Никиту, его отношение ко мне. Потому что он стал молчалив и задумчив, необычно серьёзен. Иногда я не узнавала уже в нём беспечного Кота в сапогах. Я видела взрослого мужчину, озабоченного началом новой жизни. Я думала: уж не мешаю ли я ему своей верностью и постоянством, своим щебетаньем о нашем прекрасном будущем?
Да! Вот она, ошибка! Я боялась смотреть правде в глаза, боялась спугнуть своё счастье… Казалось, что мы были нужны друг другу… Это потом он сломался, как старый компьютер.
Но у меня не было доказательств.
- А подсознание? А интуиция? А дедукция? Что не знаешь ты, то давно известно мне! Я – Голос!
«Мне Голос был…» Это раздвоение личности какое-то! Пойдём-ка в купе и займём свою верхнюю полку. Пора бы и уснуть, вон соседи давно уже притихли. Хватит воспоминаний, тем более, что свою пресловутую ошибку, главную в жизни, я всё-таки раскопала. Спасибо, Голос, что помог! Куда мне без тебя. Но зачем и дальше всё перебирать, передумывать? Я еду домой. И скатертью дорога. Всё, что я пережила, я и заслужила. Ведь все попытки вернуть ясную картину моей прошлой жизни заводят меня в тупик. Нужно вернуться в настоящее, успокоиться, отоспаться, наконец! Но, как всегда, стоит лишь мне закрыть глаза…
Прошлое ускользает и путается, я теряю спасительную нить, кто-то шепчет мне о вероломстве моего внутреннего Голоса, какая-то иная действительность заслоняет настоящую. Я путаю клавиши, как новичок у компьютера, я выхожу из игры. Хватит! Прочь из тупика, из темноты… Улететь. Выше и выше…
- Нет ничего невозможного...
... и я лечу… В полёте монотонном мне приглянулся домик с высоты, но слышу Голос, говорящий сонно: «Проснёшься и узнаешь правду ты!» …Избёнка ветхая на горке деревенской пуста, приземиста, угрюма и темна… Там ножницы на стульчике у лестницы запомнить почему-то я должна… Уж я не сплю! В цепи земных событий крылечко старое и ножницы, и дверь, и дерево столетних перекрытий, и задний двор всё тот же, верь-не верь! ...Я хочу постучаться в дверь, я знаю, что там… Откройте! Но передо мной стена. Тупик. Мне нужно найти дверь, мне нужно открыть её, потому что там, в домике, светло и ясно: там яркие лоскутики на деревянных половицах, там бахрома и пухолька, позументы и тесьма, там девушка Даша трудится над ними, сидя у окошка, учится сшивать лоскутики и плести красивые половички. А за окошком – солнце, деревенька Прудцы и речка Сыворотка. И слышен колокольный звон…
И вот уже открывается дверь, уже льётся свет…
«Подъезжаем! Через сорок минут – Москва!» - проводница с шумом открывает дверь купе.



2

Я привыкла к этим подъёмам. Впереди – суета метро и потом ещё целый час пути в электричке. Опоздать на электричку – дурная примета! Вы рискуете изменить свою жизнь!
- Оля, ты опять за своё. Сколько можно вспоминать?
А что ещё делать в электричке?
Родная ты моя! Сколько лет ты мотала меня по рельсам туда-сюда: на учёбу, на работу, по выставкам, по театрам и музеям, по магазинам и ателье, на свидания и новые вокзалы! И всё было так легко и просто! Устала, Оля? Поспи в электричке – и всё пройдёт. Читать некогда? Бери книгу в дорогу – и вся библиотека будет твоей! Вяжешь свитер? Вяжи! Главное – устроиться удобнее, у окошка…
Домой, домой! Приеду и скажу: «Здравствуй, город! Ты всё молодеешь? Что тебе столетья и года? Примешь ли меня да пожалеешь, если я приеду навсегда…»
- А не надо было уезжать! Ну и жизнь: ошибка на ошибке. И ведь как спешила! Скорее за Никитой, скорее в другую жизнь. Помнишь ваш второй год в Сибири, когда Никита уже работал в НИИ? Разве ты не думала тогда, что именно теперь вы на вершине счастья, вам даже обещали однокомнатную квартиру. Ник любит тебя, вы вместе мечтаете о ребёнке… Однажды осенью ты, уже с небольшим животиком…
Я вышла погулять вечером. И заодно встретить Никиту. Он должен был возвращаться домой. Я его встретила.
- И не только его. Рядом шла женщина, на вид чуть постарше. Они просто о чём-то разговаривали. Видимо, им было по пути.
Ну и что?
- Этот вопрос ты и тогда себе задала. Но ведь тебе и вопроса не надо было. Ты всё поняла мгновенно.
Миловидная женщина с хорошей фигурой, лёгкое волнение в её голосе говорило о том, что идёт она рядом с мужчиной, который её очень нравится, с очень привлекательным мужчиной, спокойным и уравновешенным, ей приятно идти рядом с ним.
- И она шла бы ещё очень долго, если бы не ты!
Если бы не я. На мне белая фетровая шляпка. Длинные чёрные волосы за плечами. Очень внимательный взгляд чёрных глаз. Даже зрачков не видно – таких чёрных!
- Вот именно. Так что её бледная голубизна, почти серость, под тяжёлыми от избытка туши ресницами вмиг стала мутной. От зависти...
Я заметила. Но зато Никита выглядел спокойным и простым, как сибирский валенок. Я поравнялась с ними и говорю: «Здравствуйте! Вот, погулять решила,.»-
- Она заулыбалась, растягивая крашеные губы: «Добрый вечер.» А Никита пробурчал: «Познакомьтесь: Оля, Марина…»
Ну и что? Несколько слов, несколько шагов втроём.. «До свидания,»- на прощание. Ну и что?
- У тебя уже нервный тик: «ну и что»! Ты запомнила главное: эта серая мышь была обладательницей шикарной фигуры: пышная грудь, тонкая талия, красивые губы и стройные ноги, причём, не тонкие. И она знала, что под твоим модным широким пальто один только живот!
Между прочим, у меня тоже грудь была! Маленькая, но красивая! И сейчас не хуже!
- Да уж!
Да…Но в тот вечер я долго не могла заснуть. Шёл первый снег. Я стояла у окна и смотрела на снежную лёгкую метель, вспоминая все подробности нашей встречи с Мариной. Так вот она, Марина. И Никита до сих пор не пытался нас познакомить. А сам каждый день видел её в институте.
- Разумеется…
... В нашем парке зима и метель, и морозною ночью темно, и дрожит под кустарником тень, и фонарь там стоит одинок… Тот фонать-старичок спину гнёт, принакрыв свой глазок колпачком… Светит сутками он напролёт и мечтает о счастье молчком… Пусть пока он там воин один, потому что простой Дон-Кихот.., он уверен, что свет впереди, что Весна-Дульцинея придёт!
- Когда же ты, Ольга, отделаешься от своих миражей? Может, остановимся на фактах? Помнишь, вы собираетесь в отпуск. Вещи уложены, вечер, Денис давно спит. И вдруг, звонок в дверь. На пороге стоят коллеги твоего Никиты, четверо. Ну, не важно… Они вызвали его на лестничную клетку. Но один остался с тобой поговорить. Понятно? Отвлечь, чтобы не услышала главного. Было что скрывать!
Да слышала я! И снова галочку поставила, словно карточку в ящичек положила, на память… «Там собрались… Марина плачет… на полчаса…» Вскоре появился мой Никита с какой-то незнакомой мне, размягчённой улыбкой на лице и сказал, что у него есть небольшое дело, ненадолго. И ушёл вместе со всеми.
Мне очень хотелось избавиться от своих подозрений и я решилась: я осторожно пошла следом. В дом, где жила Марина, мой Никита вошёл один!
Он быстро вернулся. Долго потом ворочался в постели . Но и я не могла спать, тихо изображая своё полное спокойствие. Утром мы уехали в отпуск. Счастливым казался только наш Денис: наконец-то мы едем все вместе, с папой. Ребёнок не мог знать, насколько «отдельно»…
И с тех пор я начала, как борзая, принюхиваться к каждому шагу, прислушиваться к каждому слову, следить за настроением своего Никиты. Мне хотелось знать наверняка, что там у мужа, в его тёмно-зелёном омуте? Марина?
- И тебе стало понятно, что у вас всё, как у всех! С тобой у Никиты была обычная супружеская жизнь, причём – очень обихоженная и уютная. У вас были семейные дела, заботы; в постели – обычно и привычно. А вот с Мариной у твоего Ника… кровь кипела!
Там были страсть и ревность, секс и желания, признания и страдания, встречи и расставания – там была жизнь! Вот и выходит, что моя жизнь, в отличие от жизни Никиты и Марины, стояла на месте. Выходит, что у меня уже всё произошло. Всё кончилось.
- И ещё что-то очень важное проходило мимо: тебе виделся далёкий горизонт, а на его фоне – хвост уходящей электрички!
Не смешно! Но, впрочем, можно и посмеяться… Ведь мне оставалось лишь пополнять свою «картотеку»: я превратилась в ходячий архив от обилия фактов, слухов, пересказов, предположений, догадок – всего того, что составляет интересный ребус, который не стоило большого труда разгадать окончательно. Причём это оказалось ещё проще при большой словоохотливости доброжелателей и сентиментальной участливости подруг. Я была переполнена информацией о шалостях моего ласкового и нежного, пушистого и игривого котёнка, моего Никиты…
- «Всё смешалось в доме…» И ты...
И я предложила Никите уйти. И Никита ушёл. Навсегда!
Я знала, что это моё решение – начало пути обратно. Даже не пути домой. Это начало пути к самой себе. Потому что нельзя отдавать себя другому человеку, чтобы он сделал тебя счастливой. Счастье приходит и уходит, если ты сама к нему идёшь или сама от него уходишь, или прогоняешь его прочь. Ты всегда поступаешь так, как хочешь, как можешь, как должна поступить.
Тогда же я поняла одну очень важную вещь: то моё опоздание на электричку, превратившееся в мою самую большую ошибку, не может длиться вечно. Я хорошо понимала, что где-то там, далеко и высоко, готовится новое расписание поездов, а это значит, что я всё-таки войду в свой вагон, потому что там есть место для меня и его никто не должен занять!
В том году, в девяносто третьем, у меня не было денег, чтобы поехать к маме, в отпуск или насовсем… Что тогда было? Карточки на продукты. Зарплата – редкость. Никита живёт у Марины. Денис заканчивает школу. И главное: у меня нет заказов. И ещё главнее всего, что я знала – я, вопреки всему, иду навстречу счастью!


3

- Вот оно на тебя и свалилось! Капитан второго ранга Михаил Романов.
Он нахлынул на меня волной прямо из подъезда, в который я входила. Он так стремительно куда-то спешил, что мог бы меня и не заметить вовсе, если бы я не ткнулась головой в его грудь. Я тоже спешила! Я чуть было не упала, откинувшись назад, но какая-то сила тут же поставила меня на ноги, слегка притянув к себе.
Я даже зажмурилась от неожиданности, но, подняв глаза, увидела перед собой добродушную улыбку и синие глаза под военно-морской фуражкой. «Вот это сила,»-подумала я и мне как-то сразу стало уютно и горячо, потому что солнечные лучи отлетали от капитанских звёздочек, как искры от костра. И было видно, что этому гиганту, на голову выше меня, излучающему энергию и тепло, совсем уже не хочется спешить.
- И всё-таки он казался тебе пижоном: в летнюю погоду, далеко от моря – в чёрном кителе! Ты ведь, Ольга, сморщила-таки свой носик по такому случаю…
Да уж! Но всё оказалось проще: офицер приехал к отцу, а тот очень хотел видеть сына «при полной амуниции», потому что сам когда-то служил на Северном флоте. И потому, что отцу обязательно надо было сделать фотографию на память: он и сын, его гордость, единственный! Михаил рассказывал потом, что его родители всегда ссорились, потому что никак не могли поделить поровну эту его исключительную неповторимость и единственность. Он до сих пор разрывается между ними, как между двух огней, доказывая им обоим, давно разведённым и живущим друг от друга за тридевять земель, что он любит их обоих одинаково…
«Простите, я не хотел… То есть, извините,» - и умолк, сосредоточенно ища что-то в моих глазах. Я уже решила идти дальше со своими полными авоськами, чтобы приготовить вовремя обед для вечно голодного Дениса, и решительно освободилась от его крепких рук. Но капитан вдруг сказал: «Позвольте представиться: Михаил. Вот, приехал… отца навестить! А Вы что же? Вы тоже?» - чувствовалось, что ему очень хочется как-то «пришвартоваться», как говорят на флоте. – «Нет, я не приехала. Я здесь живу!»
Какой красивый и огромный! Конечно же, он мне понравился.
И я позволила ухаживать за мной. Наверное, я казалась ему хрупкой и изысканной, как фарфоровая статуэтка, судя по тому, как он боялся свой неуклюжести, когда целовал мне руки на прощанье, говоря при этом: «Ты …такая … чудесная!»
- Интересно, а почему Никита никогда не целовал твоих рук?
Наверное, мои руки для него были чем-то вроде орудий производства… И всё.
У нас с Михаилом были ожидания и свидания, цветы и страсти, взгляды и слова. Он, к моему удовольствию, больше не носил военную форму, а всегда был в хорошо сшитом классическом костюме, от него всегда вкусно пахло каким-то изысканным одеколоном. Странно, но его галстуки на фоне безупречно отглаженных рубашек были почему-то слегка небрежно завязаны, однако хорошо гармонировали с его непослушным локоном на лбу, вечно выбивавшимся из общей аккуратной массы тёмно-каштановых волос. Всё это казалось мне очень привлекательным, даже сексуальным, потому что мне всегда хотелось ласково поправить и его галстук, и мягкий локон на лбу, задевающий линию густых бровей. Но однажды у меня получилось это очень просто и естественно. Вскоре я пригласила Романова домой.
Это напоминало сцену из «Служебного романа». Но только до того момента, когда я пролила вино себе на колени и буквально споткнулась на полуслове, поймав пронизывающий всю меня взгляд Михаила. Тогда он вдруг решительно поднялся из-за стола, подошёл ко мне и, прямо и спокойно глядя в мои глаза, начал расстёгивать пуговицы на моём платье. Я никогда не представляла себе, насколько это может нравиться. И я вдруг тоже стала спокойна и решительна. Я даже не закрыла глаз: мне очень хотелось видеть его лицо, руки, непослушный локон на лбу, его брови, сходящиеся на переносице.
А дальше я наблюдала великолепный мужской стриптиз, глядя на то, как с огромного атлета слетали рубашка, брюки, носки, как окончательно растрепалась его причёска. И тогда я сама сняла своё платье. Мне нравились его руки, ласково блуждающие по моему захмелевшему и разгорячённому телу.
- Заметь, ты никогда не была такой наглой, с открытыми глазами!
Наверно, мне нечего было терять. Но очень скоро я уже ничего не видела и ничего не соображала – зачем?
- Зато чувствовала очень даже много!
А вот об этом никому не рассказывай…
Михаил уже собирался уходить, мы шептались и целовались в прихожей. И вдруг щёлкнул замок. В дверях стоял Никита. Он сразу же всё понял.
И в тот же вечер мне был предложен официальный развод. А Романов позвал меня с собой в Петербург, заявив при этом, что семейные узы его лично уже давно не тяготят, да и военная служба подходит к концу: после отпуска его ждал приказ об увольнении.
Ночью мне снилось расписание поездов, мосты, дороги, дома…
- А хвост ушедшей электрички тебе не снился? Размечталась! Ах! Петербург! Устроиться на работу, сменить фамилию. Было?
Было. Но я быстро привела себя в чувство. Никаких новых фамилий и никакой семейной жизни! Это я уже прошла-проехала. Я – сама по себе. И это – главное. Зато я могу делать то, что считаю нужным, то, что мне нравится. А мужчина, если я ему нужна, должен мне помогать.
О! Меня тянуло неведомо куда! Мне снились цветные сны: мой Голос звал и выбирал дорогу. Мне виделись столбы и провода, сосновый бор, мой город и пороги домов стареющих, мосты и поезда. Но тот же Голос спутывал сюжеты: «Зачем из снов реалии кроить?» И узелками слов я связывала меты, плела в дорогу Ариадны нить!
- Ладно, приземляйся! Ниточку эту, заметим, ты плетёшь давно. Рифмоплёт! На родину потянуло, раны зализывать… Но зачем тебе всё менять? Что там, на родине? «Дым Отечества»? Давай-ка серьёзно. Кто помог твоему Денису поступить в институт? Да, Денис – очень способный мальчик, возможно, что он и сам бы поступил, но разве он поступил бы туда без материальной помощи Михаила и протеже от знакомой Элеоноры Петровны? А ты сама? Сидела бы ты сейчас при своём Никите второй женой! Кому ты нужна со своей швейной машиной без денег? А жильё в Петербурге? Опять - Михаил Романов!
Ну и что? А кто теперь кого содержит? Опять я! Да с самого начала мои вещи нарасхват были: как встанешь в переходе у Гостиного Двора – за пару часов уходили. И в моём кошелёчке были не только рубли… Это не у Романова в охране!-
- Ольга! Будь справедливой! Ишь ты, как заговорила! А где же твои «сюси-пуси», красота и гармония, уютный семейный очаг с пирогами!?
Не хочу никаких очагов-пирогов! Я тоже имею характер, своё лицо: я творческая личность. И в этом моё счастье. И ошибка – об этом забывать, вот! Да, теперь, когда я свободна, видно моё настоящее лицо! По дедовской линии, посмотри-ка, все торговали! И фамилия интересная: Коньков – это ведь царский, королевский! Царь, король, КЁНИГoff…, а?
- А ведь и в самом деле!


ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Человек рождается, растёт, думает, учится, женится, работает, творит. Гуляет, мечтает, строит, разрушает, стреляет. Любит, ненавидит, молится, проклинает кого-то и что-то, изменяет кому-то и зачем-то. Он делает ещё очень многое - многое и всё это ему зачем-то надо. И поэтому человек всегда в пути! Он идёт, ползёт, бежит, едет, летит, плывёт. Он в пути за своим каким-нибудь счастьем: квартирой, машиной, дачей, любовью, открытием, за длинным и всегда ускользающим рублём. Человек живёт.
- Живёт – хлеб жуёт. Заработал – и жуёт!
Я люблю тебя, жизнь!
- Что само по себе и не ново. И правильно. Живи и работай! Видишь, страшно сказать: твоя мама уже всё заработала! На памперсы и лекарства хватает!
Прекрати! Но моей маме, как ни печально, теперь много и не надо: телевизор для неё стал непонятным, да она и видит плохо. Ковры протёрлись. Одежда поизносилась и куда-то подевалась. Посуда побилась, хрусталь исчез. Её ноги отказываются ходить, а голова не хочет ни соображать, ни запоминать. «Оль, скажи ты хоть мне, что такое этот доллар? А тысяча рублей – это теперь сколько? Что на них купить можно? Раньше, помню, до шестьдесят первого года, до того, как деньги помельчали, очень много было. А после – так и ещё больше, да? И как это: один доллар стоит тридцать пять рублей. Что-то он такой большой?» Когда-то моя мама считала быстрее, чем счёты, соображала, как сейчас компьютер. И жила она в полную свою силу: работала, работала, работала!
А теперь вот я работаю. Работаю над ошибками. Начинаю сначала. Я снова и снова занимаюсь своими делами, как раньше, когда жила здесь подростком и мечтала жить не так, как мама. Я снова мою, убираю, чищу, стираю, крою и шью, готовлю, таскаю сумки с продуктами и вёдра с водой.
Господи! Я хожу за водой с теми же самыми вёдрами, на ту же самую колонку, по той же самой дороге! Потому что в самом начале Перестройки асфальт успели дотянуть только до нового микрорайона. И остановились. И стройка остановилась. Прямо перед нашей улицей, не успев её смести с лица земли, как смела почти полпосёлка крепких домов с садами и огородами. И стоит теперь этот микрорайон прямо перед нашей улицей, как многоэтажная застава из бетонных стен, стеклянных балконов и равнодушных окон.
- А не надо нам этого асфальта! И строек больше не надо. Нам хорошо и уютно в наших заросших садиках. Мы сидим тут на лавочке возле облупленных родных стен и смотрим на всю эту суету базара, машин, людей. И пусть все идут и едут дальше, а нам и тут хорошо!
Да, сегодня тут хорошо. А за окном полураскрытым, как в детстве, яблоня стоит; на языке, давно забытом, луна ей что-то говорит!
- Да хватит уже! Ты бы лучше с матерью поговорила. А то ведь, не успела приехать – скорее свои порядки наводить. Как теперь до постели-то доползём?
А как всегда. Всё равно в той вонище ни дышать, ни говорить было невозможно! Видишь, сколько грязи вывезла! Ещё и осталось. Нет, ничего не меняется. Хаоса вокруг дома только прибыло, крыша мохом поросла, да забор завалился, да сарай сгорел, да крыльцо подгнило… «А в остальном, прекрасная маркиза, всё хорошо!»
«А чо? Ф-фсё путём!» - это скрипучий голос моей Зинаиды. Даже смешно. Но ведь пошлёт же господь такой подарок: пьёт моя сестрица – не просыхает! Мужа её давно ветром сдуло. Сын Алёшка своей жизнью мается: женат с семнадцати лет, раз – и навсегда: трое детей уже есть просят. Но хорошо, что молодой папа «крутится»: торгует в продовольственном ларьке.
Что же, обстановка ясна, как на карте боевых действий: «Время «Ч», всё расписано,» - сказал бы мой Романов.
«Оля! Как ты, дочка, долго не приезжала! Вот, и помыть меня некому. Зинаида только гогочет да водку хлещет. Все мои старые польты на базар оттащила. А как мать покормить – никого не дождёшься. Один Лёшенька с ларька подкидывает. Молодец, внучок, торгует: в деда пошёл, цену копейке знает.» - «Сейчас, мама, я воды погрею, помою тебя. И суп уже скоро сварится – поешь.» - «Хорошо бы мне помыться-то. Только как? Ведь не встать с постели-то, а?» - «Клеёнку подстелим, я знаю…» - «Вот ещё бы Зинку отмыть. Только теперь, как ты приехала, ищи её – свищи!»



2

На моём циферблате не часы уже, а месяцы! Осень пролетела, как день. Конец декабря. Маме всё хуже. Не отойти от неё и на пару часов. Ночью не спит. А значит, и я не могу выспаться. Главное – некогда шить из-за обилия мелких дел, и мои лоскутики очень редко попадаются мне на глаза. Но и всё равно, если я и берусь за шитьё, то очень скоро засыпаю над ним.
Зато Зинаида немного протрезвела. Пытаюсь научить её шить одеяла. Без дела она пропадёт. Уже потихоньку ковыряет иголкой, сидит за швейной машиной. И без умолку говорит, как долгоиграющая пластинка. «Ольга, гляди Романов твой какой красивый! И чего ты его бросила? Во баб у него, наверно, было! Да ладно, не сверли ты меня своими угольями, вся в отца! Тот тоже, как цыган: глянет – а у меня душа в пятки, думаю, опять ругать начнёт. А что ты думаешь, сынуля мой в кого удался? Смотри, какой серьёзный, деловой. Таньку свою любит! Работает, семью содержит. Нормальный мужичок! А чо? Он мать свою не бросит. Я ему нужна. За детишками вон присмотреть, А?» - «Ты бы лучше пить бросила. Тогда и нужна будешь!» - «Ха! А попробуй, поживи без мужа! Свихнёшься! Никому не нужна, блин! А тут без конца телефон звонит: «Олю позовите, пожалуйста!» А эта Оля ещё и носик воротит: «Ах, не беспокойте меня по пустякам!» О! Слышишь? Опять межгород. Твой Романов совсем обалдел!»
- Мама! Это я!
- Денис, мой хороший, наконец-то! Ну, как там твой Париж?
- Мам, я уже приехал. А Париж я тебе потом на фото покажу. Я и в Лионе был. Но лоскутики я тебе не привёз. Не нашёл. Зато был в сувенирной лавочке. Знаешь, хозяйка этого заведения обратила внимание на твой жилет.
- Какой такой мой жилет?
- Как какой? Ты же сама мне его сшила!.. Ну вот, я в нём и был. С джинсами – в самый раз, всем ребятам нравится. Понимаешь, что главное: эта француженка, хозяйка лавочки, очень интересовалась, кто автор. Я и рассказал про тебя. Она, представь, взяла номер твоего телефона. Очень просила. А когда она приедет в Москву – позвонит!
- Денис, а зачем я ей?
- Мамуль, ну, познакомитесь, а там видно будет! Кстати, я записал, её фамилия Жуанвиль-Долгополова. Представляешь? Наверное, она из наших эмигрантов. Вот было бы интересно! Пока всё, целую!
«Сувенирная лавка! А может, она купить хочет что-то? Вполне, - размышляю я вслух. – А как же я с ней говорить буду? Ах, да: она с русской фамилией! Ладно, посмотрим. Хорошо, что хоть позвонил!»
«Оль, какая лавка? Это лавки теперь для сувениров делают, да?» - Зина, не смеши. Слушай-ка,… вот что! Теперь мы с тобой вместе работать будем. Поняла?» - «Нет, я в службе занятости стою!» - «Да слушай ты! Я буду кроить, а ты – сшивать лоскутные полотна. Будешь мне помогать. Если всё будет хорошо продаваться, то у тебя будет заработок.» - «Это ты мне платить будешь?» - «А что, у меня двое в Питере работали, не жаловались.» - «Вот буржуйка!» - «Богатая?» - «Вообще-то, я бы не сказала…» - «А вот и подумай теперь: мы на эти заработки будем жить. А главное – нашими изделиями могут заинтересоваться иностранцы. Поняла?» - «А чо? И валюта будет?» - «Если постараемся!»
Зинкины глаза округлились и заблестели. Это хороший знак. А если она будет занята делом, то и мать будет под присмотром, и у меня время будет для шитья. Прекрасно!


3

Вот и март на исходе. Март неспешный и протяжный, и продрогший и смурной: то по-зимнему разряжен, то задышит вдруг весной… Он так много обещает! Сам же медлит и корит; то мимозами смущает, то тюльпанами манит!
И Романов мой совсем разбушевался: трезвонит, как по расписанию, через день. А ведь недавно был здесь, нагрянул на Восьмое марта, как сам праздник, налетел, как Торнадо, обсыпал красными тюльпанами, три дня прошли, как один! Испугался, говорит, что я его брошу…-
- Как же, бросишь его. Из-под земли достанет. А что? Плохо тебе было? Бултыхались тут две ночи. Зинка страдала от зависти.
А вот возьму и брошу. Останусь здесь, в своих Пенатах. А что? Зинку я отмыла, делу обучила. Правда, её контролировать надо. Сюда бы ещё парочку таких, безработных. И – товарооборот!
       -Сколько заработала, столько и потратила. Тоже мне, бизнес-вумен! Смех! А если спрос кончится?
Нет, до этого, хочется верить, ещё далеко. Это ведь не «пятачок» у Спаса-на-Крови, не магазин «Художественные промыслы». Это – Измайловский парк. Вернисаж. Дорогая моя столица, золотая…
«А как же! Торговля!» - мама проснулась. Я что, уже вслух разговариваю, сама с собой? Дожили. – «Что, опять что-то приснилось, мам?» - «Да вот думаю всё. Как тут теперь без меня всё будет?» - «Мам, давай лучше телевизор включим!» - «Да ну его, балаболит ерунду какую-то. Стреляют, лапшу едят, памперсы меняют, прости господи! Две программы работает, а ничего толком. Устаю я от него! Не хочу. Я всё деревню свою вспоминаю. Говорят, её теперь нету. Дом у нас там стоял возле церкви, кирпичный снизу - деревянный сверху. Считай, двухэтажный. Дом сгорел, церковь разрушили. Всё бы им ломать - не строить!»
Была деревня. Мой дед там женился. Дашеньку привёз из Прудцев. Растил семейное древо. А теперь вот одна из веточек этого древа облетает в нашем городке.
«Оля, а мужик твой, что, так и будет теперь налётами появляться? Мешаю я вам жить. Всем мешаю. И мне нету радости. Тебе вон ещё бы разок родить надо, а? А то как мужика-то удержать? Гляди, будете тут вместе с Зинаидой куковать, пропадёте ведь совсем, господи спаси!» - «Мам, не волнуйся об этом! Я не без рук, ты же знаешь! А что мужчина? Сейчас он любит, а потом, смотришь, – другую голубит. Вот почему отец от нас сбежал, скажи? Плохо ему было?» - «Эх, дочка! Я тоже когда-то так думала. Да всё не так. Плохо ему было! От хорошего бы не сбежал, вот! Сама я виновата: всё на работу да на работу, ни выходных – ни проходных, ни праздников, ни пирогов! А ведь мужик, если он женился, любит, чтобы жена дома была, хозяйство вела, да его обихаживала, да детей бы берегла. А зачем тогда ему всё? Он и мужиком себя чувствует, когда жена его ждёт.» - «Мам, так это в идеале! А если жить не на что?» - «А потому и жить не на что, что всё поломали. И семью поломали! Во, придумали: бросай детей и беги на работу! А дом что, не работа? Вот и мужик – он что ребёнок: за ним глядеть надо! Надо много чего. А кому, может, и ничего не надо! Что-то опять я устала. Дай чайку. Нет, не надо. Посплю.»
- Да, Ольга! Давно ли ты мечтала родить ребёнка? Может, это и правильно. Но ведь теперь другая совсем жизнь. Не известно, что будет потом. И сколько тебе лет? А жизнь многообразна, настроение переменчиво!
Но у меня должно быть только одно настроение: работать. Что француженке покажем? Ведь скоро и позвонит, если у неё есть интерес к моим тряпкам! Впрочем, зачем мне ждать звонка? Я и так работаю, как лошадь. Только вот подташнивает меня что-то в последнее время. Легонько так… Особенно в транспорте.
- А что? Давно забытые ощущения? Да, давненько тебя… это …
Ой, не спроста всё это! И почему именно сейчас, когда у меня работы невпроворот! Когда мама болеет! Когда деньги кончаются! Когда Романов далеко!
- Да вот он, беги к телефону!
«Алло, Миша!» - Но я услышала в ответ женский голос с лёгким прононсом: «Здравствуйте! Вы Ольга?» - «Да, это я!»- «Важ сын Дэнис много говорил о Вас, о Важем бизнесе. Я тоже имею дъело. Моё имя Жанна. Нам нужено встретиться!» - «Да, конечно, я уже ждала Вашего звонка» - «Дэнис говорил, жто Вы бываетье на вернисажьэ. Как мне Вас там видьеть?» - « Я стою в лоскутных рядах, от главного входа вверх по лестнице и налево. Я буду одета в жёлтую куртку с капюшоном, в брюках!» - «Хорожьо! Я приду в красном бьерьете и в пальто. Воскресьенье. Полдьен!» - «Да, до встречи!»
Воскресенье! Ещё несколько дней. Это будет уже апрель. Как быстро! И что же ты замыслил, Апрель?

4

Завтра еду в Измайлово, И всё-таки я кое-что успела, сшила, сделала: мужская косоворотка, три комплекта жилет-юбка, мелочи всякой тоже достаточно. Можно бы и ещё что-то нашить, но сил нет: всё время хочется спать! Завтра! Надо отобрать лучшее. Погладить кое-что. Ещё есть время. Надо же, всё-таки она позвонила, не прошло и полгода…
Что ты замыслил, солнечный Апрель? Ты днём так ласков, так прохладен – ночью! Тебе есть дело до меня теперь? Но я не в силах превозмочь твой день… И ночь твою не в силах превозмочь я…
Главное теперь – хорошо выспаться. И чтобы Зинаида не подвела меня. Да, слава богу, я её уже накормила-напоила, спать уложила, всё объяснила, по полочкам разложила.
А вот мне не спится.
- Ольга, успокойся! Подумаешь, невидаль! Да этих иностранных туристов мы уже повидали столько! Спи! Утро вечера мудренее!
Куда там. Снова межгород. «А-а-ллё!» - Нет, теперь мне точно не уснуть! «Миша! Первый час ночи! Ты же знаешь, что я уже сплю!» - «Ольга, мы должны родить ребёнка!» - Нет, ну это просто кино! И снова «Служебный роман»! Мы прямо сейчас должны родить! Сговорились все! Может, он сегодня опять с друзьями «расслабился»? – «Миша, что с тобой?» - «Оль, я серьёзно. И не думай, не пил я сегодня. Вот скажи, сколько можно так жить? Денис твой вырос, сам того и гляди женится. А мы?»
Нет, я могла услышать всё, что угодно, только не это! И не сейчас. Нет! Да если я скажу ему сейчас, что я беременна, он завтра же будет здесь и потащит меня в ЗАГС! Нет! Я не могу и не хочу! У меня всё только-только стало проясняться, чую, наклёвывается дело… Нет, не скажу! Я жить хочу! Я сама!
«Ладно, Миша, я подумаю. Мы поговорим об этом после..,» - «Оля! Я тебя люблю!»
Вы слышите? Меня любят! Сколько раз я это слышала? И впервые меня это не радует. Я устала.
- Устала. Да, Оля! Давай спать. Без сновидений и полётов, спокойно… Вот-вот- уже Вас бросит ниц … И не помогут глаз ласкающих вопросы … Ни март, ни апрель!
И что за жизнь? Сначала я старалась для гармоничного благополучия семьи и работоспособности Никиты. Так. Теперь я ухаживаю за мамой и воспитываю свою старшую сестру, работаю в режиме форс-мажор, спать не могу от всей этой нервотрёпки, а тут ещё нате вам: впереди замаячила очередная семейная жизнь, горячий Мартен с пелёнками и погремушками, с мужем-неудачником без нормального жилья и хорошо оплачиваемой работы. А зачем тогда всё остальное? Когда, наконец, всё придёт в равновесие, утрясётся, сложится в нормальную человеческую жизнь? Утопия! Когда это женщины отдыхают? Неужели когда-нибудь на всех женщин мира вдруг свалится пожизненный оплачиваемый отпуск по уходу за мужьями, детьми, стариками, чтобы эти осчастливленные женщины бегали вокруг своих семейных очагов до изнеможения, рожали детей, воспитывали их и учили уму-разуму! И ждали мужей, несущих домой охапки денег в натруженных руках!
Господи! Спаси-сохрани-помилуй! Где, где, где – он? она? оно? – где то, что спасёт меня? Я жить, жить, жить хочу! Оставьте меня все! Уходите! Я улетаю отсюда. На самолёте. На ковре. На лоскутном одеяле… А потом, потом … Вы придёте ко мне , будто гости. Обо всём расскажу. А когда… вновь по зимам и вёснам пойдёте, будет память о мне куполам! Я же брошу вам нить, чтоб обрящеть … снова землю мою .., дам слова, чтобы зримы вам стали и вящи … небы, воды, трава, дерева …Только я никогда не воскресну, оставляю свои острова. Но прибудет вам Свет занебесный: я Ему помолюся о вас!
Звонок. Опять межгород?
Нет, это уже будильник! Он заставил меня открыть глаза, всё расставил по местам, всех построил, я снова на земле. Обеими ногами! Полный вперёд! До отхода электрички ещё целый час. Успею. Где Зинаида? Ведь знает же, что сегодня ей от матери ни на шаг!
Идёт, наконец. «Зина!» - «А-а, чо? Ф-фсё пптём!»- пьяная! «И это – с утра пораньше!» - у меня уже сердце останавливается от одного её вида. «А я и нни сппла! - и смотрит на меня своими тупыми пьяными шарами, - а к мне пдруга пррходила! От!» - «Наглая твоя морда!»
Всё, конец, ну как я теперь уеду, на кого я мать оставлю? Надо Алёшку просить, если он, конечно, сегодня выходной …
«Ладно, тёть Оль, мы тут с Танюшкой как-нибудь сообразим … А по матери моей всё равно уже колокола звонят, наркология плачет! Идите, а то на электричку опоздаете!»

5

Измайловский парк – это рынок-мегаполис. И каждый продавец здесь знает, что его товар найдёт своего покупателя. Здесь есть всё: от старой оловянной ложки или столетней открытки – до изысканной «Гжели» и современной живописи, от старинных ковров – до свеженьких лоскутных покрывал.
Рядом со мной стоит со своим разноцветьем моя знакомая, тоже из Подмосковья, Наташка. Она шьёт эти одеяла, покрывала, наволочки уже больше десяти лет. И не жалеет об этом: она этим живёт. Она даже дом себе построила. Заработала! Вот так. Нас мало, но мы … работаем!
А вот и дамочка в красном берете и норковом полушубке! Ах, нет, не к нам, мимо прошла. Ладно, подождём.
Мужчина какой-то встал по другую сторону дорожки, на нас смотрит. На нём куртка, джинсы, сумка через плечо. Вот женщина к нему подошла. О! В красном берете! Пожилая. В чёрном длинном пальто. Ко мне направляются!
«Здравствуйте! Вы – Ольга? Я Вам звонила, помните?» - «Да, здравствуйте! Это я» - мой ответ прозвучал так громко, что все обратили внимание. А Наташа мигом оценила ситуацию и подняла руку, сжав кулачок: мол, наша возьмёт! «Очень рада видеть Вас, Оля… Меня зовут Жанна. Итак, я занимаюсь русской культурой. Преподаю в колледже, в Лионе, - она так улыбчиво говорит, что сразу располагает к себе, а сама успевает рассматривать мои сумки, жилетки, блузоны, развешенные рядом на деревьях, - а ещё я интересуюсь народными промыслами. Сейчас в России много кустарности, спасибо вашей Перестройке…» - она намётанным глазом оценивала мои творения. «О, это эксклюзив, стиль, … это красиво,» - не умолкала Жанна. Было понятно, что ей многое нравится. «Вы учились?» - «Да. Я окончила техникум. Конструктор-модельер верхней женской одежды. Но шью всё. У меня много эскизов, большая коллекция ранних моих вещей, если Вам интересно.» - «О! Интересно! Я обязательно хочу всё посмотреть!» Мы прекрасно понимали друг друга. Это хорошо!.
Сопровождающий Жанну мужчина тоже с интересом приглядывался к моим тряпичным «эксклюзивам». Правда, он был сдержан, смотрел серьёзно и внимательно. Также серьёзно и внимательно смотрел мне в глаза. Что он может рассмотреть через мою чёрную завесу?
Жанна продолжала бойко и хорошо говорить по-русски, что меня всё более озадачивало, но вдруг она сказала: «Ах, да, познакомьтесь, Оля! Это мой сын. Именно к нему я приезжаю в Москву!» Мы подали друг другу руки. «Меня зовут Морис!» Как-то не сразу долетел до меня звук его имени. «Морис? – подумала я, – Опять это имя. Хотя, мало ли во Франции мужчин с таким именем?» Он улыбался. Совершенно седой человек. Васильковые глаза. Добродушие и спокойствие. Зато Жанна, его мама, темноглаза и подвижна, словно хочет вобрать в себя всё, что её окружает, очень общительна и открыта. Они совершенно не похожи друг на друга. В чём всё-таки дело? Спросить его, задать вопрос… Зачем? Нет, пожалуй, это будет неудобно. Мало ли какие причины могут этому быть!
Но мой внутренний Голос уже не давал мне покоя:
- Ты что, совсем соображение потеряла? Это в Лионе много мужчин с именем Морис. А в Москве? Да ещё и говорит по-русски! Ну-ка, напрягись!
А мама Жанна продолжала свой бойкий монолог: «Бывает, что я нахожу настоящее искусство! Оля, мне приятно было бы видеть Вас моей компаньонкой, если Вы понимаете!» - «Да, я очень рада предложению!» - я радостно закивала головой, предчувствуя начало грандиозного дела. «Наконец-то, - думала я, - у меня начнётся интересная работа, появятся какие-то возможности. А если я смогу поехать …»
Морис пытался также что-то сказать, но не мог и слова вставить. И тут я заметила, что на его шее, слева, родинка. Прямо над шарфом. Словно эта родинка выглянула, чтобы посмотреть на меня. Морис! Родинка! Не может быть!
Это – тот – самый – Морис?!
- Ольга! Рукой подать! Ольга, посмотри ты, наконец, это же он, Морис!
Не может быть!
И вот я уже плохо понимаю что говорит его мама. Боже, какая необыкновенная женщина: деловая, активная, моложавая! Попросив прощения, пошла взглянуть на лоскутное творчество моей «подруги по цеху», Наташки.
Нет, это не реально. Передо мной стоит мужчина с добрыми глазами и доверчивой улыбкой. У него родинка на шее слева … Да, двадцать три года назад это был Морис. И сегодня это тоже он, Морис. Он спокойно говорит: «Я помогаю маме. Я художник, и она доверяет мне в выборе. Мы конечно же будем поддерживать с Вами контакт, Оля. Правда, я должен предупредить, что в деле Жанны нет никакой системности, регулярности: она тоже, как свободный художник, импульсивна и непосредственна, переменчива в настроениях, часто меняет и планы. Но, знайте, что если уж ей что-то понравится – то это надолго! Но мы пока не будем вести речь о долгосрочном договоре, это потом…» - у него приятный глубокий голос, очень внимательный и долгий взгляд. Художник! Завораживает…
- А может быть, твоя жёлтая куртка и твои чёрные глаза ему тоже о чём-то напоминают? Тогда, в той давности, ты была в жёлтой пушистой шапочке с ушками. А?
Ага! Но что он может видеть? Жизнью потрёпанную, не первой молодости женщину. На её усталом лице не удивлённая непосредственность хорошенькой двадцатилетней девушки, а недоумение и растерянность неуверенной в себе, теряющей привлекательность женщины. Ей уже давно за сорок и она не знает как ей жить дальше в своём одиночестве среди людей. Она не знает, что ей делать со своей устаревшей коллекцией эскизов и чемоданами недошитых замыслов!
-Да брось уже! Он тебя не узнал. Видишь, смотрит прямо и спокойно. Только очень серьёзно, как тогда… Мой добрый принц, вот-вот уже Вас бросит ниц… Улыбайся, Оля! Давай, моя девочка, расслабься и улыбайся. Тебя всё ещё украшают твои прекрасные белые зубки. Вот так. Дело надо начинать с доброй улыбкой. И не суетись, спокойнее!
Жанна вернулась с покупкой. Лоскутное одеяло весёлым солнечно-оранжевым калейдоскопом просвечивало из огромного прозрачного полиэтиленового мешка. Наташкины сияющие глаза провожали осчастливленную покупательницу и весело мне подмигивали.
«Можете меня поздравить! Отличная вещь, никакой синтетики! Итак, Оля, на чём мы остановились? Морис?»- она вопросительно взглянула на сына.
Я пыталась выглядеть такой же энергичной и целеустремлённой, как его мама: «Да, Жанна! Я поняла Вас. Мы с Морисом всегда сможем договориться. Значит, мои изделия Вам интересны?» - «О, да! Это совсем то, что мне надо. Особенно это, - она указала на мужскую льняную косоворотку с национальным орнаментом и авангардного стиля жилетку, - но сейчас я хочу приобрести все Ваши вещи, которые здесь. Мори, помоги нам, пожалуй, договориться о цене!»
А на прощанье Жанна решила сфотографироваться рядом со мной на фоне развешенных на дереве «эксклюзивов». И Морис щёлкнул своим фотоаппаратом.

6

Из рук Мориса я получила триста долларов. Потом он вручил мне свою визитку с номером телефона. У француза Мориса была очень русская фамилия: Долгополов! Вот так. Теперь мы будем вести с ним переговоры, обсуждать общие дела. Я и Морис. Художник и … И кто?
- Художник и художник! А кто же ещё? Кутюрье? Одно точно: не учёный и швея, не офицер и домохозяйка! И ты думаешь, что это всё случайно?
Да, чёрт возьми, случайно! А что, собственно, происходит? Да ничего особенного! Вот посмотри вокруг: люди десятилетиями ездят на одной и той же электричке, в одно и то же время, даже в одном и том же вагоне – и ничего! Не обращают друг на друга никакого внимания, не нужны друг другу! А тут, нате вам: второй раз в жизни, причём с гигантским разрывом во времени, люди друг друга видят и, можно подумать, что это богу было угодно! Это всё из-за тебя! Тут просто психом стать можно: всегда ты наровишь задеть меня своим импульсом, вечно ты в чём-то сомневаешься, подзуживаешь, шепчешь, вечно мешаешь думать… Вечно меня от чего-то тошнит!
- Опять тошнит? Апрель…
За окном электрички плывёт вечерний апрельский пейзаж. Сыро. Грязный подтаявший снег, тёмные щепотки кустов, голые и мокрые ветки берёз. На горизонте видны новостройки коттеджей и внушительных на вид кирпичных особняков. В них кто-то очень хорошо живёт… А на каждой платформе – импровизированные базарчики под присмотром милиционеров. Тут же в стройном ряду стоят законопослушные бело-голубые киоски, напичканные товаром в ярких и блестящих упаковках … Апрель… Чем дальше от Москвы, тем меньше суеты на платформах: усталые пассажиры с авоськами и сумками, шумные студенты и тусклые фигуры старушек, продающих домашние соленья-варенья в полиэтиленовых пакетиках. Зато в вагоне периодически появляются энергичные «челноки» с мелким незатейливым товаром и мешают всем: не дают ни читать, ни думать, ни мечтать… А хорошо бы отключиться на минутку! Апрель…
Что ты замыслил, яростный Апрель? … Капели многоточной вопреки, какую силу из себя извергнул, когда я, только на размах руки, не дотянулась …? Ты… меня отвергнул!
- Не уз-нал! Ха-ха-ха! А почему он должен был тебя узнать? У него своих забот хватает! У него и семья, наверное, есть! Дети-внуки по лавкам сидят … Он и дальше пойдёт своей дорогой!
Правильно. Я не делаю больше ошибок! Я тоже пойду своей дорогой. Недалеко, рядышком, почти по той же самой дороге. И всё хорошо, прекрасная маркиза…Есть хочу, спать хочу, устала, хоть плачь! Ещё и за продуктами надо будет зайти. Хочется чего-нибудь кисленького или солёненького. Надо что-то решать с моим положением. Зачем мне живот?
- Ну, это надо же! А как же Михаил? А чувства? Разве это не любовь, разве вы не живёте вместе? Да, вы пока перелётные птицы, но ведь надо же как-то поддерживать друг друга … в полёте. Или как там, у одного нашего рифмоплёта, «идём к спокойной гавани, семь футов под килём»?
Где она, эта спокойная гавань? Пока живёшь – работать надо! А это – не спокойно, это - борьба за выживание. Только ты всё о своём: любовь, семья. Да как же я делом буду заниматься? Туда же зовёт и мой Романов, напомнил опять, что он меня любит: он хочет ребёнка, он хочет семью!
- А кому ты ещё нужна!
А он мне – нужен? А если бы мне было сейчас, как тогда, двадцать лет? Как я поступила бы?
- Ну, ты даёшь? Это в твоём-то положении! И ты не знаешь ответа?
«Я знаю одно: я жить хочу по-человечески, - шепчу я себе самой и волоку сумку на колёсиках, наполненную продуктами с ближайшего базара, я волоку её прямо по рыхлому снегу, еле передвигая ноги, переполненная впечатлениями уходящего дня, - я жить хочу, жить и шить, шить и зарабатывать деньги, чтобы жить, жить и шить, жить и шить!»
«Наконец-то! Я тут на лавочке уже три часа тебя жду!» - «Миша! Испугал даже! Как ты сюда попал?» - «Да как всегда. Приехал. Это ведь только цель поставить, и… время пошло, поезд тронулся!»
С появлением Михаила время всегда начинает идти с ускорением, а жизнь тут же меняет свой ритм, приобретая нарастающий темп «болеро». Я начинаю крутиться, как белка, я должна всё успеть: переодеться, нагреть воды, одновременно слушать Мишины словоизвержения обо всём сразу: о смысле жизни, о смене работы, о семейном очаге, о ненужности суеты, о любви и благодарности, о том, что он всё устроит и всё для меня сделает; я должна успеть полить на себя из лейки, заменяющей мне душ в закутке за занавеской; я должна встать к плите и приготовить ужин - спасибо полуфабрикатам, чтобы покормить и обиходить маму, успокоить её и дать на ночь таблетку; я должна , наконец, накормить и самого Михаила, молча поставив перед ним тарелку с ужином; я должна, наконец, сама сесть за стол. И тогда его монолог кажется уже более разряжённым и теряет темп, становясь спокойнее и тише: «Вот, так я без тебя …и … пропаду совсем! Неужели я … не заслужил …нормальной … семейной жизни?» - «Миша, - я стараюсь говорить спокойно, - сегодня я встретилась с одной бизнес-вумен из французского города Лиона. Я уже договорилась с ней о сотрудничестве. И ещё … Я заработала сегодня триста долларов.»
Миша молчит. Он столько не заработал. Тишина перед бурей … Вот она, буря: «Я сам, -он стукнул кулаком по столу, - буду работать за тебя! Я сам, - ещё удар по столу, - всё устрою! А ты, - ещё удар, - будешь моей женой и матерью моего ребёнка! И точка!» Тарелки на столе не выдержали натиска и почти ожили, слега подпрыгнув. Слёзы навернулись на мои глаза, я умоляюще пролепетала: «Но ведь ты же не …» - «Я сказал! Я найду швею, я буду ей платить, а ты будешь делать свои искусства в свободное время!» - «Свободное время»! Господи, спаси! Миша! Да где ты видел это свободное время?» - и слёзы мои уже невозможно было удержать.
Господи, спаси! Зачем он здесь? Он собрался окончательно меня измотать? Как мне тошно! Вот Морис – воплощение покоя и интеллигентности, ума, вкуса, доброты! Ху-дож-ник! И почему я всё еще здесь? Почему?
- Потому что круг замкнулся. Потому что ты снова у исходной точки! Ниточка Ариадны кончилась у входа в новый лабиринт! Ты снова несвободна. Ты ещё более несвободна, чем двадцать три года назад. Тебе снова предлагается выбор, и ты снова должна ответить, ответить немедленно, как отвечала тогда…
Что ты замыслил, яростный Апрель? И почему тебя не в силах превозмочь я? Ты – Дон-Жуан? Ромео?.. Многоточье … Но знаю я: разрушив все пределы, Мой День придёт! Он будет оголтелым! И он меня с собою позовёт!
«Миша, я беременна!»


ГЛАВА ЧЕТВЁРТАЯ

1

И в начале мая, в Петербурге, мы с Михаилом, к долгожданной радости Элеоноры Петровны, «оформили отношения».
Но меня уже снова тянуло обратно, домой! К маме, к делам, к лоскутикам! Я собрала уже все свои вещи, упаковала чемоданы с материалами для шитья. Швейная машина и оверлок тоже дожидались отъезда, зачехлённые и перевязанные бельевыми верёвками. Меня волновала Зинаида: её непредсказуемость всегда настораживала, и я постоянно думала о том, что она может опять сорваться и оставить маму без присмотра..
Михаилу тоже было о чём волноваться: его не отпускали пока ни работа, ни Элеонора Петровна. Она выговаривала сыну с обидой в голосе: «Я что, не человек? А вдруг я заболею? Неужели ты бросишь меня тут одну?»
Элеонора Петровна подошла к рубежу семидесятилетия. Правда, она не спешила оставить свою кипучую библиографическую деятельность и охотно копошилась в книжных новинках. Однако, все мы думаем о нашем будущем. Не грех было и Элеоноре Петровне подумать, тем более, что она давно развелась с отслужившим на флоте мужем, не пожелав поехать с ним в далёкий Новосибирск; тем более, что и последующий её «друг сердца» оставил свою непримиримую подругу после неудачной попытки снарядить её «в дальний путь на долгие года» - в деревню к его родственникам. Нет! Амбициозная и упрямая Элеонора Петровна предпочитала ходить по асфальту, гулять в Летнем Саду, посещать бассейн и косметолога... А как она обожала смотреть в театральный биноклик на сцену Мариинки! «С моим Александром Павловичем я могу себе это позволить!» - утверждала она, венценосно неся на своей головке модный паричок. Её Александр Павлович – отставной генерал. Вот вам! Но всё-таки Элеонора Петровна «опасалась той неизбежности», которая подстерегала её галантного и молодящегося Александра Павловича.
Но главной заботой моего мужа было наше будущее: «Ольга, я должен делать то, что умею делать лучше всего: руководить! Пойми, бывшие военнослужащие незаменимы в административной работе. Я уверен, что мои кореша в Москве мне вскоре помогут, как и обещали. И потом, работа в охране меня совершенно не устраивает, я же электронщик, инженер!» Увы, я плохо представляла себе эту административную работу, эти современные компьютерные системы, но, тем не менее, я понимала, что чем лучше устроится мой Михаил, тем стабильнее будет наша семейная жизнь. Я уже была уверена в том, что мой Михаил и в самом деле сделает всё ради меня и семьи. Он станет для меня тем, чем не мог быть Никита: каменной стеной!
Нам оставалось только ждать, надеяться, верить, работать.
Мне уже не терпелось уехать, я волновалась: не было ли там звонков от Мориса? Но все точки над I поставил звонок от Алексея:
- Тётя Оля! Плохи дела. Моя мать опять напилась, всю ночь где-то пропадала, а к утру…
Я насторожилась, ожидая услышать самое неприятное: Зинаида опять что-то натворила и, главное, оставила маму без присмотра и лекарств. Но Алешка продолжал:
- Вобщем, явилась вся избитая, не узнать! В синяках, голова в крови, чуть живая!
- Скорую вызывали?
- Да это что! Конечно, вызывали. Она уже оклемалась и спит у себя за шкафом. Зато бабушка…
- Алексей, говори, я жду! – сердце моё стучало, как колокол.
- Тёть Оль, она сильно испугалась, когда увидела мать в таком кошмаре, закричала, я прибежал…
- Говори, наконец…
- У бабушки инсульт.
Мне было туже ясно, что я немедленно еду . У мамы второй инсульт Уже никакие мои личные дела не вернут меня обратно.
- Скорая была? Что сказали врачи?
- Её не взяли в больницу. Сказали, что там за такими больными некому ухаживать. Сделали укол, выписали таблеток.
- Встречайте меня завтра утром. Еду.


2

И я не успела. Ночью мамы не стало. Я почему-то не могла плакать, хотя была совершенно разбита морально и не помнила себя от усталости.
Я ненавидела Зинаиду и всю её непутёвую жизнь. Ей что? На поминках она молча напилась и пошла к себе, за шкаф: заспать всё и ничего не помнить. А я смотрела на свою многочисленную родню, собравшуюся за печальной трапезой, на соседей и знакомых, сидевших рядом с ними. Насколько же чужой я стала для всех этих людей! Правильно: разве они так уж часто общались со мной, а я – с ними? Им здесь, в родном городе, в своём клане, всегда было видно друг друга, как на ладони. А моя жизнь шла где-то в стороне. Я сама выбрала это. И вот теперь мы плохо понимаем друг друга. «Вот так, тёть Оль, только по таким поводам и встречаемся теперь с родственниками, - сказал мне вдруг Алёшка, - на остальные события или причины энтузиазма нет. А уж похороны никак не обойти – последний рубеж…».
Так чего же стоит для меня время, прошедшее в чужих краях? Но ведь не одна я такая. Многие бродят по свету. А многие и не хотят бродить, как например, Элеонора Петровна, лишь изредка навещавшая своего мужа, пока он служил и плавал… А может, каждый сам за себя, сам по себе?
Зато Михаил был удивлён таким количеством моих родственников и сказал, что это просто счастье – жить с родными в одном городе, ездить к ним в ближние деревни - ведь они и там тоже есть - встречать их на улице или запросто зайти к ним домой поболтать, или помогать друг другу, если надо… Для него это было действительно удивительно: его родных можно было и не считать. Их не было. И неизвестно, почему ни мать, ни отец никогда о них не вспоминали. Впрочем, ведь по их детству и молодости прошла война…
Что ж, надо жить дальше. Я уже на четвёртом месяце беременности, муж в Петербурге, деньги тают, и жизнь настаивает на своём: работай! Умолк мой разговорчивый Голос, и я словно проснулась. Словно всё, что было со мной до сих пор – было моим сновидением, чем-то романтичным и придуманным, игрушечным и незначительным. Я вдруг отчётливо увидела, что значение имеет лишь то, что окружает меня здесь и сейчас, То, что заявляет о себе всё настойчивее – мой будущий ребёнок. Это он открыл мне глаза, это он заставляет меня думать о том, что происходит вокруг, здесь и сейчас… Вот оно что: замкнутый круг! Это та самая ниточка моей жизни, пройдя долгий путь по лабиринтам, наматывается теперь на катушку. За ненадобностью лабиринтов…
Посмотрите, я снова сижу за моей швейной машиной, я снова сшиваю свои бесконечные лоскутики, торопясь успеть к очередному московскому базару. Базар, рынок, вернисаж, ярмарка, аукцион – какая разница? Спрос и предложение – вот изюминка нашей жизни!
Похоже, что и Зинаида тоже меняется: когда-то горластая, теперь она притихла и молча сидит рядом. Иногда она выдумывает что-то и кроит, сшивает свои дикие узоры. Хотя, в этой её «дикости» есть своя игра, движение, абстракция. А значит, и это найдёт покупателя. Главное, что моей сестре нравится быть при деле, ей снова есть где пригреться, с кем слово молвить. Она часто перебирает старые фотографии, перечитывает письма, думает о чём-то. И молчит. Похоже, что она просит прощения. Она не виновата. Просто у неё такая жизнь. Просто все её подруги – пьяницы и алкоголички, местные бабы. Просто теперь этих баб в каждом микрорайоне много, своя мафия: старых и молодых, замужних и разведённых – всяких! Они – дуры!
Иногда Зинка плачет. Странно, но её слёзы действуют на меня успокаивающе: мне кажется, что вместе со слезами из неё уходит всё дурное, ненужное и наносное, но остаётся то лучшее, что было в ней лучшим раньше: доверчивая и добрая душа, отходчивое сердце и весёлый нрав.
И потому я теперь с лёгким сердцем оставляю Зину дома. Пусть поплачет. А я иду погулять, побродить по нашему городку, посмотреть на его красоту. Теперь я вижу: да, вся красота, которая мне нужна, живёт здесь, в моём маленьком городке. Она светится куполами церквей и соборов, вплетена в Кремлёвский ансамбль, встречает меня за каменными стенами Борисо-Глебского монастыря, зовёт на. Сретенку и к Казанской церкви. Красота звонит во все колокола Успенского собора. А вот и великолепное здание Дворца Культуры. И это не единственный в городе дворец, выросший ещё в моём далёком детстве среди старых городских улиц. Милые старые улочки и сейчас здесь, они словно заблудились среди новостроек. Но я отдыхаю душой, когда прохожу мимо их покосившихся заборов, доживающих свой век рядом с новыми крепкими воротами отремонтированных и уютных домов. Я радуюсь, что потихоньку напоминаю о себе моему старому городку, и мне кажется, что он тоже узнаёт меня всё больше и больше и принимает меня вместе с моим малышом, который всё чаще радостно постукивает мне в живот: «Мама, я с тобой!».
Часто меня просто затягивает в церковь, словно чья-то добрая рука ведёт меня за собой. Удивительно, но только здесь, в этой сотворённой человеческим духом благодати, я могу успокоиться совершенно. Здесь я могу, наконец, поплакать умиротворённо, стоя со свечой перед образами. Здесь я могу вспомнить всех родных, давно умерших и живых, даже поговорить с ними и попросить прощения за себя и за них, за маму и за непутёвую Зинаиду… Сегодня моя прогулка закончилась в Троицкой церкви, недалеко от дома... Вот и Зинаида встречает меня у калитки, покуривая свою фирменную «Яву». Видно, что очень довольна собой. Значит, хорошо поработала и ждёт похвалы. Посмотрим.
- А тебе опять Романов названивал. Говорит, что ему больше некогда звонить, что скоро приедет насчёт должности в Москве. Но пока у него ничего нового. Я, это, вот: обед сварила!
- Спасибо, Зина!
Может быть, скоро придёт конец моим нескончаемым путешествиям из Петербурга в Москву, может быть, я скоро совсем перестану вспоминать о дороге в Новосибирск, о долгом пути домой. Может быть, я буду долго-долго жить в моём древнем городке, в нашем с Зиной родовом гнезде, буду воспитывать детей и внуков, как делали это тысячи семей-старожилов из года в год, из века в век.
… Я в твоих соборах отогреюсь, Родина, … спаси и сохрани! Так нужна ногам земля родная, тропами какими бы ни шли! Здесь росла ватага озорная, здесь ночами пели соловьи… Майские жуки блуждали в вишне на углу Песчаной-Межевой… Первая любовь моя, ты слышишь? Или не узнаешь голос мой? Добрый город, только ты посмеешь многократный сон мой оборвать: всё иду к тебе – и не умею; всё бегу – никак не добежать!


3

Синее небо, солнце, цветы, пушистая трава возле нашего старого крылечка – Июль! А я вновь собираю свою лоскутную мелочь, упаковываю её в сумку на колёсиках и еду в Москву, на вернисаж! Благородно всё-таки звучит: вер-ни-са-ж-ж-ж-ж! Что-то французское. Впрочем, если уж «французское», то почему обязательно благородное? И где мои Жанна и Морис?
Еду, еду! Пора размяться, ведь движение – это жизнь! А погода – невыносимо прекрасная, оголтело, просто беспредельно солнечная, почти жаркая. На мне широкое и длинное льняное платье с расшитым воротом, поверх него – лёгкая лоскутная жилетка, на голове – белая бейсболка, а на ногах – лёгкие тряпичные босоножки – хорошо! И моё «интересное положение» не бросается в глаза. Тем более, что народ будет смотреть на товар, а не на продавца.
Добравшись, наконец, до места, я натянула между двух деревьев бельевую верёвку и развесила на ней свои тряпочки: смотрите, трогайте, покупайте! И многие задерживаются возле моей «выставки», кое-что покупают. Приятно. Конечно, в основном это иностранные туристы. И каждый со своим вкусом: немцы очень придирчивы, им важно качество; а японцы ищут что-нибудь близкое их душе: вот один купил лоскутную сумку в сине-белом колорите – ещё бы! – ведь синее с белым – это уже традиционно японское, национальное; зато голландцы, например, предпочитают серенькое… да …:
- Ольга!
Я оборачиваюсь и вижу, что кто-то идёт ко мне, отделяясь от потока людей на дорожке и снимая солнцезащитные очки. Это он. Я его узнала:
- Морис! Здравствуйте!
- Здравствуйте, Оля! Добрый день! – он широко и дружелюбно улыбался, светился весь. В футболке, джинсах, красовках. Сумка через плечо.
- Вы искали меня, Морис? Звонили?
- О, нет. На этот раз я здесь по собственной инициативе, почти случайно. Но очень надеялся… Вас увидеть. И вот … увидел, - он бросил быстрый взгляд на мою располневшую фигуру.
Я подумала о своём пятом месяце и улыбнулась.
- Что же, я тоже очень рада Вас видеть! Очень ..., - выпалила я.
Морис взглянул на мои развешенные вещицы, подошёл поближе, рассматривая их, правда, скорее из вежливости, чем с интересом, а потом вдруг сказал:
- Оля, я хочу пригласить Вас сегодня ко мне … Вы не думайте, просто мне очень тоскливо, не работается. Мама уехала в Лион… Я вспомнил о Вас и решил: поеду в Измайлово! Если встречу Олю – будет с кем поговорить. Вы согласны?
Я смотрела на Мориса, разинув рот, и не верила своим ушам, а он продолжал:
- Я живу недалеко отсюда, если ехать на метро… Площадь Революции!
Я не стала думать. У меня в запасе было ещё полдня. Любопытство моё подскочило до верхней отметки: мне непреодолимо хотелось к Морису в гости!
- О, Площадь Революции! Знакомые места, исхоженные! Пожалуй, - тут я намеренно сделала паузу, чтобы не очень уж показывать свою радость, - пожалуй, … я согласна!
Я быстренько свернула свою «выставку-продажу», скрутила верёвочку и забросила всё в походную сумку. Морис ловко подхватил её, и мы быстро направились к выходу, болтая «ни о чём» - о хорошей погоде!
Оказалось, что дом, где жил Морис, находился совсем недалеко от театра Оперетты.
- Когда-то я смотрела здесь «Девичий переполох»!
- Правда? И я тоже смотрел эту вещь, был на премьере, впечатление сохранилось до сих пор!
- Ещё бы, - отметила я, - премьера!
- Это было осенью семьдесят второго года …
Я остановилась и посмотрела на Мориса. Мне ничего не хотелось говорить, но я думала, каким же тесным бог придумал мир! А если бы тогда со мной рядом не было Никиты?
- Что-то случилось? – Морис вопросительно смотрел мне в глаза.
- Нет, всё хорошо. Просто я подумала, как бы мне сегодня не опоздать на электричку…
Наконец, Морис открыл передо мной дверь, и я оказалась в просторной прихожей. Кроме старого сумрачного зеркала, стоящего прямо на полу, и вешалки-стойки, повсюду, также на полу, стояли «лицом к стене» картины, по две-три разом. В конце прихожей, между двумя дверьми, ведущими, видимо, в комнаты, втиснулся огромный стеллаж, тянувшийся до потолка. Он был доверху набит книгами и журналами вперемежку с фотографиями, керамическими и фарфоровыми фигурками, мелкими изящными вещицами.
- Не обращай внимания, Оля, на беспорядок, - Морис спешно собирал какие-то верёвочки и листы бумаги с пола, - я тут отбираю работы для выставки. Мне обещали персональную. Впрочем, сейчас это не проблема. А беспорядок – это всё-таки удел холостяка. Особенно в тяжёлое для него время…
Морис опустил глаза. Я настороженно спросила:
- А что случилось?
- Сегодня, простите меня, Оля, что я не сказал Вам сразу…, сегодня день памяти моей жены. Несколько лет назад она погибла в автокатастрофе. С тех пор я не вожу машину…
Моё хорошее настроение тихо улетало. «Так вот в чём дело, - думала я, - человек нуждается в поддержке, ему необходимо излить душу. Ему нужно женское участие, понимание. Ничего удивительного! Конечно, я же ведь это умею…»
- Морис! – начала было я, пройдя в комнату вслед за хозяином, но тут же примолкла, поняв, что всё равно не скажу ничего путного: настолько изменилось моё настроение.
Он молча предложил мне располагаться, а сам направился на кухню, сказав, что приготовит мне кофе. И добавил:
-Как там у нашего Пушкина? «Пустое «Вы» сердечным «ты» она, обмолвясь, заменила…». Оленька, давайте говорить друг другу «ты», - его васильковые глаза уже блестели веселее, - пожалуйста!
- Хорошо, Морис. А … ты … расскажешь мне о себе? Мне очень интересно узнать: каким образом получилось так, что твоя мама во Франции, а ты – здесь, в России? По правде говоря, ты совсем не похож на француза!
Я уже уютно расположилась в гостиной на огромном кожаном диване. Похоже, его сделали очень давно, ещё до войны: сверху, над широкой и высокой спинкой располагалась деревянная полочка и потускневшее от времени зеркало, в котором отражались неведомо как сохранившиеся фарфоровые слоники, давно ставшие антикварными. На боковых валиках лежали салфеточки «ришелье», что привело меня в молчаливый восторг. Я глубоко вздохнула, переводя дыхание, и продолжала разглядывать комнату. Уютно как-то по-особенному! Два огромных окна. Фортепиано «Красный Октябрь» лаково чернело у входа на балкон, занавешенного кружевом с крупным цветочным орнаментом, похоже, связанным крючком – раритеты! Солнечные зайчики играли на стёклах старых фотографий, висевших рядом: мужчина в военной форме царской армии, дама в платье с рукавами «буф» и широкополой шляпе с цветами – по дореволюционной моде … Интересно … На полу под круглым деревянным столом на толстых резных ножках лежал старый потёртый ковёр. А прямо предо мной громоздился плечистым сфинксом такой же старый и не менее антикварный, чем все предметы вокруг, буфет, храня в своих недрах за дверцами с выпуклыми стёклами фарфоровые и хрустальные древности. Резная тумбочка, маленький круглый столик и стулья с высокими резными спинками, кресло, покрытое лёгким ковром. А надо всем этим, высоко под потолком, парила восьмирожковая бронзовая люстра с подвесками и ангелочками. Что-то напоминало мне о прошлом, о моём детстве, словно я видела это всё когда-то или представляла себе… Наконец, мой взгляд остановился на великолепии настенных часов с римскими цифрами на золотистом циферблате и резными ажурными стрелками. Они всё ещё делали своё дело, управляемые сложным механизмом под руководством массивного маятника. Машина времени!
Где я? И в каком году?

4

Из кухни потянуло запахом кофе. Морис молча гремел там посудой и вскоре появился с подносом, на котором стояли металлическая чеканная турка с ароматным напитком, фарфоровые чашечки и сахарница с сине-голубой росписью, серебряные ложечки и бутерброды с сыром. Он с заботливым видом поставил поднос на маленький столик рядом с диваном и сел в кресло.
У меня появилось такое ощущение, словно я нашла свой настоящий дом. Но вдруг подумала: «А может быть, я также старомодна, как эта комната?»
- Да, Оля, я совсем не похож на француза. Я похож на своего отца, - сказал Морис, начиная нашу беседу.- Как бы тебе объяснить? Я родился в послевоенной Германии. Там, где встретились и полюбили друг друга мои родители: Жанна Жуанвиль и Пётр Долгополов – журналисты, переводчики. Война уже подходила к концу…
Морис помолчал немного, отпив глоток кофе, а потом, заметив мои вопрошающие глаза, продолжал:
- Отец рассказывал, что их первая встреча произошла еще в декабре сорок четвёртого, когда подписывался Советско-Французский договор о взаимопомощи. Моя мама была в свите генерала Жуанвиля, своего дяди, который являлся Начальником национального штаба. Впрочем, зачем так подробно? Потом была конференция в Сан-Франциско, а потом весной сорок пятого – Потсдамская коференция, где они также видели друг друга и, наконец, познакомились. Это было, наверное, не так сложно, как кажется: ведь они были молоды и нравились друг другу.
- Неисповедимы пути господни, - вырвалось у меня само собой…
- Знаешь, Оля, я думаю, что всё предначертано: события развиваются по единственному и неизбежному сценарию… Так вот, мои родители полюбили друг друга, поженились и первые годы работали, то есть – служили, на территории Восточной Германии, в зоне Советской военной администрации. Я родился в сорок шестом. Осенью сорок девятого отца отозвали в Москву, и мы уехали. И тут нашей семьёй занялись «органы». Как ты понимаешь, до тех пор они смотрели на брак русского офицера-журналиста с француженкой-переводчицей сквозь пальцы, выжидали, наверное, следили за ними…
Морис умолк. А я уже навострила уши и приготовилась услышать о тюремной камере, о допросах!
Он посмотрел на меня, улыбнулся как-то закрыто, одними только печальными глазами, и сказал:
- Да ты пей кофе, Оленька. Поешь. Я вижу, что ты должна бы питаться за двоих!
Мне действительно хотелось есть и я принялась за аппетитные бутерброды.
- И что же, чем кончилось всё это? – спросила я, хлопая ресницами от нетерпения и глотнув, наконец, кофе.
- Маме предлагали «сотрудничество», мягко говоря. Они узнали, что её родители были коммунистами, участвовали в Движении Сопротивления, погибли. К тому же, как ты уже знаешь, она была племянницей генерала. Да, Жанна Жуанвиль была прекрасной кандидатурой …
- Конечно! Как же я сразу-то не догадалась? – оживилась я. - А дальше?
- Дальше? – Морис отрешённо посмотрел на меня, и я поняла вдруг, что ему меньше всего хотелось сейчас вспоминать о чём-либо прошлом, давно пережитом и передуманном. Но он всё-таки продолжал:
- Мама ответила отказом. Тогда ей предложили покинуть Советский Союз. Одной, без ребёнка. Насовсем. Зачем я им был нужен? Мне было четыре года. Как можно было меня бросить? В конце-концов, маму посадили. И папу тоже. Я оказался в интернате.
Морис помрачнел и умолк.
«Нет, нельзя быть такой любопытной!» - решила я.

5

Я не стала задавать лишних вопросов. Ведь нетрудно и представить, сколько переживаний досталось маленькому человеку в интернате. А, может быть, это был один очень хороший интернат или детский дом; может быть, там были хорошо образованные педагоги и умелые повара; может быть, там было много детских игрушек и книжек; может быть, у малыша были добрые друзья… Может быть.
- Извини, Морис! – сказала я и тихонько поднялась с дивана. Помолчим.
Я вышла в коридор, а потом заглянула на кухню. Удивительно, что кухня оказалась очень современно обставленной по сравнению с гостиной: шкафы сияли металлом и синим пластиком, над импортной плитой висела внушительно доброкачественная вытяжка, а рядом с посудомоечной машиной белоснежной громадой высился холодильник «Indesit». Новенький гарнитур из небольшого круглого столика и пары стульев на металлических ножках стоял возле арочного окна с синими шторами. Я предположила, что это великолепие наверняка дело рук заботливой Жанны. И услышала за спиной голос Мориса:
- Ты догадалась, что здесь постаралась моя мама? Кухня – её слабость, - он стоял в дверях с кофейной чашкой в руках и печально улыбался, - ей всегда хотелось довести «семейный очаг» до совершенства. Правда, последний штрих, то есть посуда, кастрюли, электроприборы и всякая прочая мелочь вплоть до салфеток, должен был бы принадлежать моей жене, - он умолк на мгновение, - но у меня нет жены! И, знаешь, я нисколько не волнуюсь по этому поводу, нет. В моей жизни всякое бывало, но, поверь, мне и в самом деле неплохо теперь одному!
- Пожалуй, так бывает. Иногда. Я сама ещё совсем недавно думала, что одна справлюсь со всеми моими проблемами, сама буду зарабатывать себе на жизнь. Тем более, что моё одиночество было большим импульсом к творчеству, мне нравилось быть хозяйкой своей жизни, я хотела стать совершенно самостоятельной, но я не выдержала нагрузки… Совсем недавно я вышла замуж!
- Когда?
- В начале мая.
Чашка в руках Мориса задрожала, и он поставил её на кухонный стол.
- Поздравляю, Оля, - сказал он, немного помолчав, и его голос стал глуше, - и желаю тебе счастья.
- Спасибо, Морис! – ответила я и тут же вспомнила, как давным-давно уже говорила ему это. Неужели я настолько изменилась, что меня невозможно узнать? Впрочем, чего ждать от единственной мимолётной встречи в толчее московского универмага!? – Но всё равно, - сказала я в заключение, - я считаю, что работать лучше в одиночестве…
- Да, Оля! Я и сам такой, как большинство художников. А мы ведь оба художники, так ведь? – он вновь смотрел на меня серьёзно и внимательно, лишь морщинки чётче обозначились между сдвинувшихся бровей.
Конечно, он немного лукавил, причислив меня к художникам. Наверное, он сделал это ради того, чтобы доставить мне удовольствие. Ладно уж …
Тем не менее, мы оба повеселели. А ко мне быстро вернулась моя спасительная непосредственность, тем более, что я уже совершенно освоилась в гостях у Мориса.
- Морис, а где ты прячешь свои работы? – мне уже не терпелось увидеть те холсты, что стояли у стены в прихожей, но из кухни видно было вторую комнату, стены которой были плотно завешаны картинами, и Морис пригласил меня туда.
Справа от входа, у окна, стоял мольберт с начатой работой: на грунтованном холсте кое-где видны были прорисовки. Рядом, на старенькой деревянной этажерке сохли кисточки в металлических и стеклянных банках, тут же были бутылочки с растворителями, тюбики с красками, мастихины. Чувствовалось, что здесь работает профессионал хорошей школы, высокого вкуса художник, стоило лишь взглянуть на его законченные холсты. И вместе с тем, он был очень эмоционален и экспрессивен в своём самовыражении. Картины притягивали, нравились. Мне снова казалось, что я дома: здесь хорошо, здесь ничего не раздражает, здесь всё гармонично и красиво!
В глубине комнаты, напротив окна, меня приятно удивил занавес, сшитый вручную из лоскутов самой разной фактуры и расцветки. Они были такие старые, что местами просвечивали.
Морис, заметив моё любопытство, сказал:
- Мама сшила это из старой одежды, нашей и наших родных, которые здесь жили…
Лоскутное полотно прикрывало нишу, где стояла огромная кровать, покрытая красным пледом. Две тумбочки, две настольные лампы, фотографии… Я поняла, что нечаянно прикоснулась к чужой жизни, не имевшей ко мне никакого отношения, хотя минуту назад мне казалось… Я попыталась было выйти из комнаты, но тут Морис слегка отдёрнул пёстрый занавес.
На стене возле ниши висел портрет. Мягко улыбаясь, чёрными глазами на меня смотрела молоденькая девушка. Она была изображена в пёстрой шубке и жёлтой вязаной шапочке на фоне весенней Москвы.
- Морис! Это … кто? – я не верила своим глазам.
И вдруг он ответил:
- А ты не узнаёшь?
Бог мой! Значит, он с самого начала, ещё в апреле, тогда, меня узнал! Я стояла перед своим портретом и не могла вымолвить ни единого слова! Я тихонько опустилась на ближайший стул, вопросительно глядя то на художника, то на свой портрет. Морис быстро говорил, пытаясь поскорее вернуть моё равновесие, разволновался сам, не находя нужных слов, но всё-таки сказал главное:
- Видишь ли, собираясь с Жанной в Измайлово, я думал, что буду иметь дело с художницей из Петербурга. Но, увидев тебя, я почувствовал, что где-то уже видел твои глаза. А в тот момент, когда я смотрел в объектив фотоаппарата, меня вдруг осенило: глаза на портрете и твои глаза – они одни и те же, это твои глаза, Оля! До меня дошло… Но ты, ты меня помнишь? Я ведь до сих пор в этом не уверен!
Мне стало душно. Мой живот отяжелел и ожил. Я приподнялась, пытаясь принять удобное положение: малыш требовательно давал о себе знать. Я закрыла глаза и стала снова опускаться на стул. Морис придерживал меня и пытался успокаивать:
- Оля, не волнуйся, пожалуйста. Всё хорошо. Всё понятно и ничего в этом странного! Ты лучше приляг, я тебе помогу. Ну? Всё хорошо?
Моя спина блаженно коснулась постели. Да уж куда лучше! Всегда хотела стать героиней приключения! И я тихо сказала, глядя в небесную синеву склонившегося надо мной ангела в белой футболке:
- А вот я, Морис, сразу тебя узнала. Почти сразу, - и я легонько дотронулась до тёмного пятнышка на его шее, - потому что я запомнила твою родинку! А теперь … я хочу отдохнуть. И ещё я хочу есть!

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Сегодня я уже ни за что не поеду домой. Я остаюсь здесь, чтобы узнать историю Мориса до конца. Я хочу знать и свою историю! Я должна как можно больше знать о человеке, жизнь которого неизбежно пересекается с моей. И при этом – так романтично!
Похоже, что и он надеется на то же самое:
- Пожалуй, нам и в самом деле есть что рассказать друг другу. Затем я и отыскал тебя сегодня, Оля. Я не мог не увидеть тебя снова. Мне кажется, что мы с тобой оказались в одном купе поезда, когда долгая дорога располагает к откровениям, тем более, что каждый… сойдёт на своей остановке…
Неплохо я устроилась в купе-люкс! Я уже слышу как колёса стучат на стыках рельсов.
Но сначала я должна позвонить Зинаиде, чтобы не волновались там. И вдруг я услышала голос Михаила: его «а-а-ллё» я узнала бы из тысячи.
- Ой, Романов! Что случилось? Ты опять приехал?
Морис молча вышел.
-Не Романов, а Мишенька! Я-то приехал, а вот ты где, а? – грозно вопрошал муж.
- Мишенька, я … у подруги!
В трубке зарычало. Значит, он злится и ругается «словами не для моих ушей». Я молча пережидаю, а потом говорю:
- Миш, понимаешь, у меня сегодня был трудный день, я устала. А Наташка предложила зайти к ней отдохнуть, и… всё равно я опоздала на электричку! Пойми, в моём положении…
- В твоём положении дома сидеть надо! Блин!
- Ну, Миша, успокойся, пожалуйста, всё хорошо, я завтра к обеду буду дома…
- Так. Ты где?
- Мишенька, ну, я же … у Наташки!
- Понял. Позови её к телефону!
- А? Она… в … ванной…
Романов примолк, а потом вдруг совершенно спокойным голосом говорит:
- Ладно. Отдыхай. Но чтобы завтра всё было как надо. Жду. И целую!
Я перевела дух. Слава тебе, господи! Вот ведь правда: не соврёшь – не проживёшь. Подошёл Морис, и я спокойно посмотрела ему в глаза. Нам обоим понятно, что Михаилу незачем знать правду.
За ужином я узнала, что Морис долго помнил обо мне. Поначалу он даже думал, что упустил свою судьбу. И потому решил узнать обо мне что-нибудь. Конечно же, он сделал это с помощью номера моего рабочего телефона: поговорил с моими подругами. Порасспрашивал обо мне, узнал, что я уехала в Сибирь. А через два года он женился. У них не было детей.
Морис признался:
- Знаешь, Оля, мне давно не было так спокойно и уютно, как сегодня. Я будто греюсь возле тебя. Ты сейчас как сама жизнь. Потому что несёшь в себе ещё одну жизнь. Ты и тогда, когда я тебя впервые увидел, в ГУМе, ты показалась мне очень непосредственной, готовой излучать тепло, как маленькое солнышко, несмотря на всё твоё юное лукавство. Твой портрет я написал сразу после нашего разговора по телефону, когда ты объявила мне, что выходишь замуж.
- Зато когда я собиралась замуж во второй раз, ты меня фотографировал!
- Да, интересное совпадение! Надеюсь, что когда ты соберёшься замуж в третий раз, ты закажешь у меня свой портрет?
- О, непременно!
Мы дружно рассмеялись.
- Ну, а потом я приезжал даже в твой родной город, писал этюды, пейзажи! Я всегда хотел жить в таком тихом местечке, где соборы с куполами, берёзовые рощи или сосны, деревянные дома с окнами в резных наличниках, полисадники с сиренью и вишнёвые сады…
Я слушала Мориса и не спускала с него глаз: седой, слегка небрит, спокойный взгляд из-под чётких красивых бровей, сильные руки, широкие плечи. Сколько ему лет? Ах, да! Ведь он родился в сорок шестом. Молодой человек! Тебе всего пятьдесят три! А в год нашей встречи, в семьдесят пятом, было совсем мало: двадцать девять. Мальчик!
Я слушала Мориса и витала где-то высоко: это не я, а что-то бесконечно женское и полувоздушное, нереальное. Когда-то уже бывшее…, когда … майские жуки блуждали в вишне на углу Песчаной-Межевой… Первая любовь моя, ты слышишь?
Нет! Я всё перепутала. Машина времени даёт сбой!
Морис чиркнул спичкой, зажигая свечу на столе.
- Так уютнее, - заметила я.
- Отец любил пламя свечи. Он часто сидел подолгу перед свечой и смотрел на огонь. Мама тоже любит свечи. Это их тайна: «горит свечи огарочек…»
- И всё-таки, Морис, как же все вы жили дальше? Что было потом, после тюрьмы и интерната?
- Оля, я не хотел бы вспоминать детали, хотя понятно, что именно они формировали мой характер, влияли на жизнь моих родителей. Ведь и твоя жизнь дома, как ты говоришь, во многом определила твоё будущее… Но она же определяет и настоящее: то, что происходит теперь со мной, например…
- Что происходит?
- Ищу свет в конце тоннеля. Итак, что было дальше? В пятьдесят четвёртом мои родители были освобождены по амнистии. Они долго искали меня. Только через год, в пятьдесят пятом, семья наша собралась воедино…
- Морис, я родилась в пятьдесят пятом!
Он улыбнулся и закивал головой:
- Вот как… С тех пор мы жили здесь, в квартире Долгополовых, родственников отца. Они приютили нас, уже пожилые были люди…
- Это их фотографии на стене?
- Да. И вся обстановка гостиной – память об этих людях. И не только о них. Я иногда думаю, что вещи вообще должны жить долго и нельзя их просто выбрасывать в угоду моде, потому что им тоже дано своё время. Вот такой я старомодный!
- А я тоже такая! Мне необыкновенно хорошо в вашей антикварной гостиной. Я это сразу поняла, когда всё рассмотрела. Правильно: должно быть в доме место и старым вещам, и старикам, правда?
- Правда. В интернате я всегда рисовал домики, комнаты, а в них – маму, папу и себя. Тосковал. Но не стоит об этом. Скажу лишь, что мои родители банально разошлись. Мне было пятнадцать лет. Жанна умоляла меня поехать с ней во Францию. Но я не мог представить себе этого: я был обыкновенным советским мальчишкой. Мама страдала без родины, без родных. Часто плакала…
«Конечно, - думала я, - где бы ни ждала нас Родина, во Франции или в Подмосковье, она притягивает к себе людей, как перелётных птиц: домой, к истокам и началам! Где же рифмы? Не надо рифм.»
Морис тоже задумался, вспоминая что-то.
- Морис?
- Да, Оля, она так и не полюбила Россию, хотя всегда восхищалась нашей культурой. Это было ей интересно. Она и сейчас такая. Но у неё своя жизнь! – и Морис снова стал задумчив.
- Но ведь её нетрудно понять: всем дороги те земли, где они росли. Не даром люди даже в самом конце жизни стремятся вернуться. Я иногда думаю, что это не просто тоска по родным местам, это – завершение судьбы, то есть становление человека как личности, когда он завершает скитания по жизни и возвращается «на круги своя»…
- Или не возвращается, - закончил мою мысль Морис.
- Ты прав. Каждый делает свой выбор!
- Именно так. Когда мама звала меня с собой, она могла уже на что-то надеяться. Дело в том, что к тому времени, её дядя, тот самый генерал Жуанвиль, оставил ей наследство в Лионе, - продолжал свой рассказ Морис, - и она решилась на отъезд. Она уехала, а потом часто писала письма, звонила. Но я поступил в Строгановку. А в семидесятом умер отец. Мне было уже двадцать четыре года. И мама снова звала меня к себе, в Лион. Конечно, мы виделись иногда…
Морис долго сидел молча. Наверное, и ему необходим был сегодня этот вечер откровений, нужно было высказаться. Даже его молчание было мне понятно. Я знала, что тогда, в семидесятом, его мучил только один вопрос: «Кто я, где моё место? Франция – чужая страна, но там, в Лионе, моя мама…» А здесь им постоянно интересовалось КГБ. Здесь он мог быть отправлен за решётку, так и не доехав до Лиона…
- Совсем недавно и я искала для себя точку опоры. Она оказалась там же, где и была: в родном доме.
- Да, это так! Как сказал один умный человек, «вздох и слеза перевесят расчёт и умысел»! – добавил Морис, глядя на пламя свечи.

2
 К ночи на нас обоих навалилась усталость. Спокойные, без мыслей и эмоций, мы сидели в гостиной со свечой, догорающей на столе. В простенке между окнами на меня смотрела икона богородицы с младенцем. Почему я не заметила её раньше? Из двери, открытой на балкон, доносился шёпот легкого летнего дождя. Дождь успокаивал и убаюкивал. И всё-таки ощущение ещё одной прожитой жизни всё ещё лежало на моих плечах. И я не знала, что же мне делать с этой жизнью?
- Морис! Нам нужно отдохнуть. Разве ты не устал?
- Да, конечно, - ответил он, - я постелю себе здесь, на диване. А вот тебе, я думаю, будет удобнее в нише, на моей кровати…
- О, Морис! Позволь мне остаться здесь, в гостиной. Можно? Мне здесь хорошо, как дома!
Но стоило мне прикоснуться к подушке, как сонливость моя улетучилась, словно её и не было. Я уставилась в потолок и долго лежала с открытыми глазами. В окнах мелькали блики уличных огней, шум запоздалых машин напоминал о жизни большого города.
Что происходит? Может быть, и в самом деле мне и Морису судьбой предназначено быть вместе? Может, ради того я и жила в Москве с Никитой, что встретить там в универмаге Мориса? Или ещё раньше – в оперетте? Но тогда зачем был Никита? Трое мужчин в моей жизни: Никита, Морис, Михаил. Если вдуматься, каждый из них мне по-своему дорог!
Никита и Михаил, похоже, даже не противоречат друг другу. Они, скорее всего, дополняют один другого. Зато им обоим мешает Морис. Мне кажется, что Морис был всегда. И даже – раньше.
Наверное, именно о нём я мечтала, когда пыталась как-то по-своему наладить жизнь в родительском доме, когда я всеми доступными мне средствами пыталась достичь в нём хотя бы внешней целостности и гармонии. Да, именно так: тогда я, как умела, пыталась утвердить саму суть понятия «ДОМ»: благополучие семьи. А Морис? Да ведь и он в своё время мечтал о том же самом, ещё не осознанном, благополучии, когда рисовал уютные домики и себя рядом с мамой и папой. И не потому ли Морис стал художником, что он, также как и я, искал красоту и гармонию вокруг?
Наверное, именно о нём я мечтала, когда прохладный рационализм Никиты, достигший апогея после встречи с Мариной, ввергал меня в тоску своей планомерностью и правильностью. Казалось, что рядом с Никитой всегда недостаёт тепла, сколько ни разжигай огня, ни подбрасывай дров. И я, помнится, и в самом деле часто стала вспоминать потом васильковый взгляд Мориса и его беззащитную открытость, когда он заговорил со мной тогда, в ГУМе.
Наверное, именно о нём я мечтала, когда взъерошенный неурядицами Михаил то бросал меня одну в коммуналке, то вновь надвигался «девятым валом», заставляя забывать обо всём на свете. То просил прощения за свою горячность, то снова терзал меня своими упрёками по поводу неустроенной жизни. Будто эта жизнь зависела только от меня. Что от меня зависит? И кто?
Морис! Сегодня он хотел видеть меня.
Когда-то я была нужна Никите.
А теперь я нужна Михаилу.
А мне нужен Морис.
Да, Морис тоже умеет работать, как и Никита; да, Морису наверняка тоже нужна рядом женщина, как и Михаилу. Но ему не просто необходима свобода от рутины и быта ради творчества, ему не просто необходим обустроенный дом и хороший обед – нет! Я знаю: Морис всегда искал родную душу. Он искал то, что искала и я.
Вот оно что! Вот почему нам обоим нет покоя!
И сколько можно? Неужели эта моя неудовлетворённость жизнью всегда будет преследовать меня? Неужели я так и не дотянусь до своей мечты? Но ведь я уже давно живу здесь, в этой старой московской квартире, давным-давно, уже двадцать четвёртый год. Я смотрю со стены на Мориса, когда он работает у мольберта. Я разговариваю с ним, и он хорошо понимает меня. И нам больше ничего не надо. И моё присутствие здесь сегодня – доказательство этому!
Я лежала умиротворённо и тихо, вспоминая прохладную недосказанность Никиты, жаркую страстность Михаила и неподдающуюся определению тёплую нежность Мориса, когда… в этот вечер… глаза, руки, плечи… освещало мне пламя свечи, за плечами – икона, и вечер… тихо рядом со мною молчит… Богородицы лик и младенца, плечи сильные, пламя свечи… Как же много сожгла я поленцев… для благого тепла из печи!
Я долго смотрела на старую икону, вглядываясь в потемневшее от времени изображение, я уже почти спала, как вдруг лицо богородицы стало суровым и напряжённым, рука её перекрестила меня, а потом она погрозила мне пальцем и сказала: «Гляди, Ольга! Ой, гляди, - услышала я голос моей мамы, - ты уж, ладно, спи, да не забудь проснуться!»

3
Тёплые лучи летнего солнца разбудили меня лишь к полудню. Я засуетилась в ванной, приводя себя в порядок и заодно разглядывая обстановку довольно просторного помещения, которое ещё вчера произвело на меня впечатление. Всё просто до изысканности. Здесь было большое окно, задёрнутое жалюзи белого цвета, рядом на полу – пышная зелень и цветы в белых горшках. Белизной сияли не только ванная и раковина, унитаз и стиральная машина – белыми были и кафель стен, и лежащая на «песочном» полу имитация шкуры белого медведя из искусственного меха. Только большое количество зелени и цветов, разноцветных флаконов и баночек вносило разнообразие в это воплощение минимализма. Здорово!
На крючке у зеркальной двери я заметила махровый халат синего цвета. «А этот, что на мне, новенький и розовый,- подумала я, - он здесь явно случаен. Или нет?» - «Не задавай лишних вопросов,» - ответила я сама себе.
Морис на кухне что-то готовил, стоя у плиты.
- Оля, тебе кофе или чай? И ещё я сварил геркулес, как в лучших домах! - Он смотрел на меня своим сияющим взглядом: - Овсянку желаете, сударыня?
Похоже, что и ему, так же как и мне, стало гораздо легче и спокойнее, чем вчера вечером, когда так много было сказано друг другу.
- Да, Морис, спасибо, с удовольствием, - я уже стояла рядом в том же уютном розовом халате. Мокрые пряди волос тяжело спадали за спиной к поясу. Как хорошо! И каким естественным было сейчас моё желание подойти к нему ещё ближе, сделав лишь один шаг, или дотронуться ещё раз до этой милой родинки на его шее, лишь протянув к ней руку. Но я застыла на месте с этим моим желанием, наверняка светившимся в моих глазах, потому что я видела, как оно отражается в глазах Мориса.
Мы стояли друг против друга и не могли ни отвести глаз, ни сделать что-нибудь. Машина времени давала сбой: она остановилась между прошлым и будущим. Это казалось вечностью.
Спасением стал закипевший чайник. Он отчаянно засвистел.
Мой малыш легонько толкнул меня изнутри: «Привет, я тоже проснулся!»
И вот моё сердце уже стучит размеренно, в такт будильнику, наблюдающему за мной с подоконника: ты в порядке? Конечно, я в полном порядке! Только Морис опять гремит посудой у плиты. Наверное, он заваривает чай…
Мы молча ели кашу, иногда посматривая друг на друга и улыбаясь одними глазами. Мы оба знали, что должны благодарить закипевший вовремя чайник. Потому что он сделал нас самыми добрыми друзьями. Разливая чай, Морис рассказал мне о том, что видел во сне мадонну с чёрными глазами.
Время шло. Надо было возвращаться.
В такси я спросила:
- Морис, а как поживает Жанна? Какие у неё планы? Она ещё так активна в своём возрасте.
- Да, моя мама и в самом деле необыкновенный человек! Теперь я часто её вижу, как будто и не было тех тяжёлых лет после развода родителей. Бываю во Франции. Там у меня многочисленная родня. И что удивительно, они приняли меня таким, какой я есть, даже, кажется, полюбили. Знаешь, в пригороде Лиона живёт моя двоюродная бабка. Она разводит свиней, чтобы с их помощью искать трюфели. Эти грибы – деликатес, и потому они – хороший бизнес. И ещё она делает бесподобное виноградное вино, а иногда и кое-что покрепче.
«Да, Морис, - думала я, вспоминая свою маму, - всё сходится. Даже тут мы похожи. Какие могут быть между нами комплексы?»
- Простые люди! Таких везде много, - продолжал Морис. – Только мама у каждого единственная. Ты спросила о маме… Как тебе сказать...
Я посмотрела на Мориса. Он опустил глаза, но продолжал:
- Она сильно простудилась тогда, в апреле. Я подлечил её немного здесь, и она уехала к себе в Лион. Но вот сейчас ей очень плохо. Осложнение. Она лежит в клинике, и я должен навестить её.
Он посмотрел мне в глаза, словно искал помощи и поддержки. Похоже, что он рад был бы забрать меня с собой, лишь бы было с кем слово молвить, у кого спросить…
- Я скоро уезжаю, Оля! – его слова прозвучали так, что у меня перехватило дыхание: он уезжает навсегда!
- Надолго? – спросила я, будто могла ещё на что-то надеяться.
- Как знать? Разве можно что-либо загадывать наперёд?
Из окна вагона я видела, как Морис долго смотрел вслед уходящей электричке.

4

«Как быстро всё кончилось, - думала я.- Рухнуло моё лоскутное дело, не успев начаться. Снова исчезает Морис, не успев появиться. Но зато я побывала в прошлом. Наверное, так останавливается время, когда поток событий идёт не в том порядке, в каком должен был бы идти: оно застывает в старой комнате среди вещей и предметов, оно не может вырваться из замкнутого круга воспоминаний, становясь почти необитаемым островком вдалеке от больших материков настоящего и будущего. Я тоже там, на этом островке: ведь мой портрет висит на стене в мастерской у Мориса. Зато моё настоящее и будущее ждёт меня дома.
Да, дома меня уже заждались! Ещё с улицы я заметила, что на террасе собрались все его обитатели: Зинаида, Михаил, Алёшка, Танечка. Во дворе, в песочнице, копошились малыши: Коля, Саша, Даша. Глядя на эту идиллию под летним солнцем я почувствовала себя, по меньшей мере, дрянью. Будто я только что изменила всем моим родным, всем сразу! Но тут же в моей голове промчалась одна спасительная мысль: «Как можно чувствовать то, чего не было?»
Михаил уже спешил мне навстречу:
- Ну, как ты? – а глаза хитрющие. Я перевела дух и поцеловала мужа. А он тут же погладил мой животик и, хмурясь понарошку, добавил: - Смотри у меня!
Зинаида, надо заметить – хорошо причёсанная и трезвая, штопала детские колготки, сидя у окна. Алёшка с Таней что-то чертили на листочке в клеточку.
- Дом перестраивают! – заметив мой вопросительный взгляд в их сторону, сказал Михаил.
- А что сегодня за консилиум такой? – спросила я, проходя в свою комнату.
- Вот что, Оля, - с улыбкой начал Миша, - я уже устроился на новое место. Мои ребята нашли мне должность в солидной фирме. В Москве. Буду работать по своему профилю: автоматизированные системы управления. Солидно платят.
- Наконец-то! – я посмотрела на мужа и облегчённо вздохнула. Как долго я ждала! – Значит, будем жить! А как дела у Элеоноры Петровны?
- К маме приехала её единственная родственница: двоюродная сестра. Представь, ей всего пятьдесят восемь лет! Так что, мама теперь под надёжным присмотром. А что слышно о твоей француженке, о Жанне?
- Да вот… не звонит что-то. Я думаю, что ей пока не до меня. Уехала в Лион, наверное.
И вдруг я снова ощутила тёплую близость Мориса, я поняла, что меня всё ещё переполняют впечатления от нескольких часов жизни в прошлом: Я всё ещё видела перед собой достоверную в своей реальности гостиную, где я дышала воздухом пятидесятых годов, трогала её вещи и рассматривала фотографии в тяжёлых бархатных альбомах. Перед моими глазами всё ещё стоял образ богоматери с младенцем, горела свеча на столе…
Я посмотрела на мужа. В его глазах светилась радость.
- Давай никуда не спешить! И не будем «гнать лошадей», - напомнила я Михаилу его любимое выражение.
- Ладно,- вздохнул он облегчённо, - и пусть всё идет так, как идёт!
- А пока надо бы всем пообедать, - и я отправилась на кухню.
- Тётя Оля, уже всё готово! Мы с Танюшкой угощаем.
- А что такое?
- Десятилетие со дня свадьбы!
А к вечеру, как всегда неожиданно, приехал мой Денис. Ещё один мужчина в моей жизни. Его немного смущает мой растущий живот. Неужели ревнует? Мой взрослый ребёнок, почти копия своего отца! Наверное, он ревнует так, как ревновал бы меня сейчас Никита: он молча встал бы у стены, скрестив руки на груди «замком» и упорным и холодным взглядом исподлобья оценивал бы меня, демонстрируя своё противостояние и спокойствие. Одна я знала, какие омуты скрывала зелень его глаз!
Но Денис радостно обнял меня и сказал, что у него есть интересное сообщение по поводу Жуанвиль – Долгополовой. Я замерла на мгновение, но оказалось, что мой любознательный полиглот привёз с собой книгу о русских эмигрантах во Франции.
- Мама, посмотри: Долгополов Николай Саввович, военный медик, эмигрировал в двадцатом году… Разве он не мог быть родственником человека, который вступил в брак с Жанной Жуанвиль? А может, он сам ей близкий родственник? Может, нам спросить у неё при встрече, и она наверняка что-нибудь расскажет!
- Зачем тебе это, Денис? – вздохнула я.
- Мам, интересно. Одна девчонка из нашей группы, представляешь, совершенно случайно, нашла в Париже своих родных… Правда, они не очень уверены…
И я задумалась. Было о чём подумать, ведь о фамилии Долгополовых я знала гораздо больше. Как знать, может быть, этот эмигрант, уже умерший и похороненный недалеко от Парижа, имел когда-то отношение к отцу Мориса, Петру Долгополову, мог быть его ближним или дальним родственником. Но как мы можем ворошить прошлое человека, его родственные связи, тем более, что для Жанны это уже не имеет большого значения? Однако, это могло бы стать интересным для Мориса.
- Зачем тебе это, Денис? – повторила я свой вопрос. - Всё может быть, но я думаю, что такими вещами должны бы заниматься либо сама Жанна, либо… её родственники.
Денис молча полистал книгу, а потом решительно отложил её в сторону.
- Мама, а кто строил этот дом?
- Его строил мой дед, - я немного удивилась перемене темы, - а что?
- И у нас есть фотографии, письма, какой-нибудь семейный архив?
Я обрадовалась своей догадке.
Снова я лишний раз убеждаюсь в том, что моего сына не нужно воспитывать и наставлять: он всегда делал то, что нужно и должно. Но как он умудрялся забегать вперёд?
- Ты права, мама! Знаешь, я уже давно подумываю о том, что мне нужно бы заняться нашей родословной. А как фамилия твоего деда?
- Ты хочешь спросить, как фамилия твоего прадеда? Неплохой вопрос, сынок, для начала…


04 .04.06