Бабушкин рай

Герселия ВАСКАН

       БАБУШКИН РАЙ

Утреннее солнце золотит занавеску. Это волшебная занавеска. Вся она разрисована красными, желтыми, оранжевыми, зелеными мазками, в которые иногда вкрапливаются синие нити. Бабушкина рука задергивает ее, когда солнечный луч добирается до моего лица и по-хозяйски усаживается на нем. Тогда занавеска изнутри расцвечивается всеми своими красками и превращается в подобие театрального занавеса. Я вижу в ней самые разные рожи. Они смешные, а иногда страшные. Вон там большое оранжевое пятно превратилось в злого мужика с бородой, но если распрямить складку, то мужик становится... не поверите - козликом! Жил-был у ба-бушки се-ренький козлик... А в углу, под самым потолком каждое утро я ищу прекрасную принцессу, которая появляется только в очень солнечный день. Днем, когда солнце уходит за дом, я ищу на занавеске свою портретную галерею, но она исчезает, волшебная занавеска превращается в старую и совсем некрасивую ткань.
Каждое утро, просыпаясь в большой бабушкиной кровати, я попадаю в зачарованное царство. По дороге проезжает машина. Длинная тень отделяется от занавески и ползет по потолку. Это не просто тень от машины, это длинная рука ведьмы, которая тянется ко мне, чтобы схватить, вырвать кусок мяса, но сил у нее не хватает, и она пропадает в углу, где боком втиснулась русская печь. Печка тоже объект моих фантазий и пристального внимания: у нее есть лежанка, на которую можно залезть по приставленной лесенке. На лежанке сушатся валенки и полно пыли. Ее давно уже не используют по назначению. Печка стоит посередине дома, а вокруг нее лепятся комнаты, кухня. Она давно уже не кормит. В памяти сохранилось видение: бабушка из устья печки вынимает противень с бисквитами и пирогами. Какой-то праздник. Наверное Пасха. Судя по бисквитам и тому, что в печи готовили, это было еще до войны. После возвращения из эвакуации бабушка готовит на керосинках, но в холодные и пасмурные дни в подтопке разводят огонь для обогрева. У меня есть маленькая скамеечка, на которой я обожаю сидеть и смотреть на огонь. Там тоже волшебство. Открытое пламя не так интересно, как игра прогоревших дров: по ним перебегают огненные язычки и мгновенно исчезают, а там, где только что был огонь, проявляется чернота, припушенная седым пеплом. Потом огонь возвращается, и черные, обожженные поленья снова вспыхивают иллюминацией.


В бабушкином доме еще сохранились "остатки прежней роскоши", как говорила моя мать. На полочках стояли удивительные статуэтки. Это не были рыночные глиняные кошки с русалками, в руки которым втыкалась бумажная роза. Даже я понимала, что это вещи настоящие. Но красивей всего были две огромные фарфоровые вазы, стоявшие на комоде. Две колонны, к которым прислонились фигуры женщин, а над их головами два гнезда с сидящими птицами на краю, вокруг виноградная лоза с кистью. На одной женщине волосы подняты в высокую женскую прическу - она символизирует грех. Птица на краю гнезда растопырила крылья и не подпускает к птенцам, клювы которых торчат из гнезда. А на другой вазе у женщины распущены волосы, и она символизирует невинность. Ей птица доверяет. Невинность вызывает уважение даже у пернатых. И все это больше полуметра в высоту.
Комод - это вообще сказка. В нем много ящиков, в которых лежат полотенца, постельное белье - это все неинтересно. Но есть один ящичек, который запирается на ключ. Вот там-то и хранятся настоящие драгоценности! Театральная сумочка с серебряной цепочкой, расшитая цветным бисером! Жутко красивая! Больше всего на свете я хотела бы ею владеть. Каждый раз, когда банечка открывала потайной ящик и вынимала сумочку, в которой она хранила деньги и облигации, я вертелась рядом, чтобы хоть подержать вожделенное богатство. Мне удавалось с полусгнивших ниток отщипнуть несколько бисеренок, складывала их в спичечную коробку как вещественное доказательство реально существующего богатства. Я показывала свои сокровища подружке Соньке, а она не показывала виду, что завидует, и пренебрежительно бросала: "Подумаешь!".
А еще есть сундук Этот сундук перекочевал потом в городскую квартиру моих родителей, и на нем спал мой старшй брат, а потом и я. Дубовый, неподъемный, хранилище бабушкиного добра. Летом из него вытаскивались для просушки старорежимные вещи: тяжеленная дедова шуба из черного сукна на меху с бобровым воротником, бабушкина бархатная шуба тоже с каким-то барским мехом и муфтой, которую потом употребили на отделку зимнего пальто для меня, фетровые ботики, густо пересыпанные нафталином. От настырного запаха нафталина не спасала даже улица. Потом вещи снова складывались в сундук до следующей просушки или переделки. Из этого добра много чего было перешито и окончательно сношено.

У меня есть братья. Они старше меня на восемь и семь лет, поэтому я ими отвергаема и презираема. "Без сопливых дело обойдется", - оскорбительный аргумент, против которого я бунтую. Они мудруют надо мной, как хотят. После моих и бабушкиных уговоров могут взять с собой на водохранилище купаться, но идти я должна на десять шагов сзади, при этом тщательно следят, чтобы я - упаси Боже! - не приблизилась. Кроме всего они меня обидно дразнят "Лавро". Кличку эту придумал дед еще в эквакуации, а братья закрепили за мной навечно. Усаживаясь за стол обедать, кто-нибудь начинал стучать ложкой по столу. В этом ритмичном стуке явственно слышалось: Лав-ро, Лав-ро. Я ревела и в отместку кричала их прозвища - Косой Бурмак и Кандаляшка. Дед при этом развлекался, и только бабушка, моя любимая банечка, заступалась: "Ироды, оставьте ее в покое!"

. По вечерам мы с банечкой штопаем чулки и носки. Это наше любимое занятие. Мне дается старая перегорелая лампочка, на которую натягивается драный чулок. Я обмусоливаю, как бабушка, штопку и после долгих тычков пропихиваю в игольное ушко. И начинается счастье. Мы затягиваем тугой сеточкой безобразные дырки на носках, банечка потихоньку начинет мурлыкать мою любимую песню-колыбельную "По синим волнам океана". Я помню ее с самого мокрого детства . Она тоже была волшебной, потому что в ней рассказывалось про корабль, который по ночам несется в океане без капитана и матросов. Он стремится к острову, где в могиле лежит император, который в заданный час встает из могилы и вступает на корабль.
Несется он к Франции милой,
Где славу оставил и трон,
Оставил наследника-сына
И старую гвардию он.
Баллада длинная, но бабушка знает всю наизусть. Я слушаю, слушаю и... засыпаю.
Каково было мое удивление и радость, когда уже взрослой я наткнулась на "Воздушный корабль" в томике Лермонтова. Я тоже пела ее своим детям, но на них она не производила никакого впечатления. Наверное, я просто не умею петь

Все лето детвора бегает босиком. Ступни огрубели и перестали болеть.
Теперь попавшийся под ноги камешек не скрючивает все тело в вопросительный знак - его просто не замечаешь. Вдоль пруда вьется узкая тропинка. Она всегда слегка влажная, земля утрамбована и совершенно гладкая. Бегать по ней неописуемое удовольствие. Ступни смачно шлепают по земле, ничего не мешает бегу. Бежишь, как летишь! Кажется, вот сейчас оторвешься и полетишь над прудом на маленький островок посередине с несколькими дверевьями и останками домика для лебедей, которые раньше жили на этом пруду.
Когда-то здесь было имение, которое так и называлось - "Лебедь". В этом имении дед мой служил шофером у текстильного фабриканта Павлова, а по сути был приятелем своего барина, кем-то вроде Лепорелло при Дон Жуане. Не знаю, был ли Павлов Дон Жуаном, но дед мой был ходок. О его похождениях есть семейные легенды. Рассказывают, что в ресторане "Стрельня" в одном зале гулял Павлов с венгерским хором, а в другом дед с цыганским. Но это так , между прочим. Тогда на всю Москву было несколько автомашин только у очень богатых людей, и профессия шофера была почетной и уникальной. Дед был одним из первых гонщиков России.
Но я отвлеклась. Перед сном начинались муки. Обряд мытья ног. В горячей воде ноги распаривались, иначе грязь не отходила, крепко въевшись в щели растрескавшейся кожи - руки и ступни были покрыты цыпками. От горячей воды трещинки болели и даже кровоточили. И только после насухо вытертые ноги и руки смазывались глицерином с гусиным жиром. Мне нравилось слизывать этот бабушкин крем, потому что глицерин он был сладким.

Я еще сплю, братья тоже не скоро вылезут из сарая, где они летом живут, потому что допоздна "любезничали", как говорит деликатная бабушка, с девчонками, которые тоже летом спят в сараях, а банечка уже улетела в магазин, чтобы успеть к разгрузке свежего хлеба. Мягкий кусок белого хлеба - единственная роскошь на нашем столе. Утром у каждого рядом с чашкой лежит кусок ситного с кубиком сахара на нем. Мне, как самой маленькой и слабенькой, может быть еще яичко, да и то не всегда.
За завтраком она спрашивает, что сварить на обед: гречневую кашу или картошку? Выбираем кашу. На обед появляется картошка. Абсолютно непонятный дух противоречия! Братья смеются - зачем спрашиваешь, если все равно сделаешь по-своему? Банечка подпирает лицо кулачком и хохочет до слез. Она и сама не знает, почему у нее так получается.
Банечка маленькая, сухонькая и быстрая во всех движениях. За свою неутомимость и стремительную походку братья прозвали ее "Трактором". Целый день она занимается делами: варит, моет, стирает, пропаловывает огородные грядки, а вечером начинался полив, в который непременно включаются братья. Нужно же было кому-то таскать воду с колонки! Братья, естественно, не любили эту работу и старались улизнуть. Пока был жив дед они не смели ослушаться - дед был крут, - но после его смерти вышло послабление, и пацаны увиливали. Выглядело это примерно так:
- Вадим (или Виктор - кто под рукой) принеси воды!
- Ща... - проходит минута, другая. движений нет.
- Я сказала принеси воды.
- Щас, - все то же.
- Вадим, черт, ирод, ты пойдешь за водой?!
- Это нам-с. - Только после этой увертюры Вадим или Виктор шли за водой.
Но бабушка не сердилась - таков был установленный ритуал. Она по-настоящему никогда не ругалась. Обидеться могла, и тогда поджимала губы и не разговаривала. Я не помню, чтобы она когда-нибудь целовала или как-то еще ласкала меня, а уж парней и подавно. Никаких сюсюканий прочих муси-пуси, но мы, ее внуки, всегда знали, что бабушка наша первая заступница.
Мы выросли совершенно разными людьми с разными судьбами, характерами. Мы не всегда ладим между собой и не всегда симпатичны друг другу, но у нас была одна бабушка, которую мы все любили. Это наш пароль, наш генетический код, которому верны, потому что мы - внуки Екатерины Сергеевны Кравченко.