Ленинградцы. Избранное

- Папа, а ты умрешь? – спросила дочка, когда я укладывал ее спать.
- Конечно, - растерялся я. Но сразу же поправился. - Только очень-очень нескоро.
- А мама? – спросила она. - А я?
- Спи, тебе этого не понять, - попытался я отговориться.
       Но она долго не могла успокоиться и все цеплялась за мою руку, а когда заснула, то всхлипывала во сне.
Ночью я курил около открытой форточки, глубоко затягивался, дым горчил горло, и не знал, как объяснить дочке. Как помочь преодолеть еще первую в ее жизни пропасть.
Бессмертие вида куплено ценой гибели отдельно взятого индивидуума, и слова такие умные и правильные в научной работе неприемлемы для нашего сознания.
Не знал, как объяснить; и 9го мая вместе с ней влился в людской поток, направляющийся к Пискаревскому кладбищу.
Медленно шли ветераны, которых с каждым годом оставалось все меньше, пиджаки их были увешаны орденами и медалями.
Даже мальчишки притихли в скорбном и величавом этом шествии.
Дочка приникла ко мне, я обхватил ее за плечи.
Слышна была музыка, тихий перебор больных звуков, и подошвы шаркали по асфальту.
Около ворот дежурили нарядно одетые милиционеры, лица их были сосредоточены.
Все громче звучала музыка, все тяжелее давался каждый шаг.
Дно бассейна около входа было засыпано монетами, мы тоже бросили, они переливались на свету, слепили глаза, выдавливали слезы.
Все сильнее сжимал я ее плечи, она не скинула мои руки.
Понурившись, побрели мы по центральной аллее. Надсадная музыка сводила с ума.
Мимо гранитных плит с четырьмя страшными блокадными цифрами: один, девять, четыре, два; мимо огромных насыпей с аккуратно выкошенными откосами.
На откосах и на плитах тоже лежала мелочь, а также пряники, конфеты, куски хлеба.
- Что это? - недоуменно спросила дочка.
- Тише, молчи, - хрипло откликнулся я.
Впереди около могильной плиты на земле сидела очень старая женщина, устало раскинув толстые бесформенные ноги в стоптанных башмаках, уронив на грудь седую голову. С блокадной коркой хлеба на коленях.
Проходя мимо, люди отводили глаза.
Хоть бы остановили эту чертову музыку!
- Что? - повторила дочка.
- Понимаешь, это память, эти гранитные плиты и холмы, память по всем погибшим в жутком и чудесном нашем городе, - захлебываясь, зашептал я.
Все сильнее наваливаясь на девочку, не знаю, как она выдержала мою боль.
А впереди над всеми среди косматых рваных туч нависла огромная женщина с вздернутыми в отчаянии и в восторге руками.
- Память - не эти холмы и камни, - надрываясь, шептал я. - Понимаешь, пока мы сюда приходим, пока больно… Ты живешь в самом прекрасном и гибельном городе, он единственный на свете… Понимаешь?
Я подхватил дочку на руки и спрятал лицо в ее одежде.
Мы уже дошли до окаменевшей женщины и до стены с памятной надписью, свернули в боковую аллею.
Где уже не так надсадно гремела музыка, но еще безнадежнее шаркали подошвы.
Руки мои онемели, осторожно опустил я девочку на землю.
- Ничего, перестань. - Легкими ладонями тронула она мои мокрые щеки.
- Что? - опросил я.
- Мы никогда не умрем: и ты, и я, и мама.
- Ну конечно, - согласился я с девочкой.