Два в одном

И до того, как он ее впервые увидел, она жила: каждый день по утрам открывала глаза, улыбаясь солнечным зайчикам, грустила, смеялась, смешно хмурила брови, горько плакала, переживая пустяковые и серьезные обиды, мечтала о прекрасном принце, который в одно чудесное мгновение прискачет на белоснежном скакуне или подъедет на блестящем черном Мерседесе, но все это не имело к нему никакого отношения, он ничего про нее не знал.
Так почему же теперь, каждый взгляд, брошенный на нее,любая мысль о ней впиваются острыми и тонкими иглами в горло, в виски и сердце?
Почему он хочет, но не может вернуться назад, в то время, когда ее для него
НЕ СУЩЕСТВОВАЛО?


Он так и остался беззащитным, несправедливо обиженным ребенком. Ведь это он, именно он любит тебя больше всего. Это он искренне недоумевает и печалится, когда слышит от тебя то, что не хотел бы услышать, то, что его обижает.
Это он мешает другому думать о том, что все женщины одинаковы и все, что они делают, они делают, слепо доверяя неписаным никем законам.

Это все такие! - говорит он, - а она нет! Она одна единственная! И она любит тебя!
Нет, - возражает тот, кто старше, - она находит во мне лишь то, чего ей недостает, чего ей чуть-чуть не хватает. И ей это надоест. Рано или поздно. Ты глупый, малыш! Посади на весы меня и попытайся уравновесить всем тем, что против. Я окажусь гораздо легче.

И малыш плачет. А я, называя себя подлецом, пытаюсь его утешить. Он же, размазывая слезы по щекам, всхлипывает:
Вспомни, какой ты был! Как ты сам мог любить. Да ты не представлял себе, как ты сможешь жить, если не станет того, кого ты любишь. Как ты безоговорочно верил, как выл, когда тебя предавали. Как мог разорвать на мелкие кусочки любого, кто оказывался на твоем пути. Как не позволял никому себя унижать. Тебя только мысль о том. Что это могут увидеть твои близкие, приводила в ужас. Ты не боялся смерти. И видел ее несколько раз. Как ты понял, что близким делать больно нельзя. Им можно только прощать. Ведь зла тебе никто из близких не желает. И ты прощал. Ты мог понимать!

И был один! Кто понимал меня? Никто! Кто знал, что прожил почти полгода один в лесу, где кроме косуль и лисиц не было других живых существ. Никто не знает, что я думал, когда ствол моего автомата уперся мне под подбородок и оставалось только нажать на спусковой крючок. И одиночество сделало со мной то, что уже никому и никогда не исправить.
А она!? Разве ей не нужна твоя живая душа?

Не знаю, малыш. И она не Христос, прости, Господи, и я не Лазарь. Может быть ей достаточно того, что есть. Может ей и не надо больше. Она ведь уже говорила, что ей со мной тяжело. Потому что я слишком хороший. Тяжело, потому что слишком.
Но ведь ты нужен ей. И она тебе нужна.

Но пока она только приходит и уходит, звонит или пишет, она не узнает меня до конца, не узнает всего о том, какой я. Слишком у нас мало времени .
Но ведь она знает уже, что всегда-всегда сможет прибежать к тебе и с разбегу уткнуться в твое плечо, знает, что ты обнимешь ее, и рук твоих хватит, чтобы защитить ее и спрятать от кого угодно.

Знает.
И может то, что она знает, будет причиной того, что НИКОГДА такого не случится.

Зачем ты так?

Да потому что слишком хорошо – уже плохо. А я, черт меня возьми, прости, Господи, стремлюсь к тому, чтобы слишком. Я специально плохо, хотя надо иногда, просто не могу. Мне это противно. У меня пока хватает сил, чтобы плохо не было. Лишь бы меня понимали.

Но ведь вы понимаете друг друга! И лучше всего без слов. Когда ты прижимаешь ее к себе, а она старается быть частичкой тебя.

Да.

И ведь ты ее любишь?

Да! Да! Да!

Она...

Малыш, ты мой маленький палач. Ты прочитал мне приговор, наточил топор, пододвинул под мою голову плаху, занес топор над головой...но,...

Ты ведь забыл сказать что-то самое важное...

Может подождем еще двадцать семь с половиной лет?