Глава первая
Погода 29 мая 2003 года была замечательная. Солнечные лучи шныряли по полупустому вагону пригородной электрички, заглядывали под сонные веки пассажиров, вспыхивали искрами на металлических поручнях. Весна кончалась. День только разменял вторую половину. Состав до середины пути еще не добрался.
Борьба со скукой велась точечно. Местами щелкали семечками, где-то, полностью скрыв собой читателя, расправила крылья газета. В тамбуре кто-то старательно выл "А поезд тихо двигался к обрыву" под звяканье гитары. Гитара была расстроена: не то состоянием российской экономики, не то обстоятельствами собственной жизни.
Расстраиваться начинал и пассажир, выбравший классический способ борьбы с дремотой - глядеть в окно. Грязные разводы на стекле напоминали ему о вчерашнем безобразии на даче у друга. Но расстраивался он совершенно по другому поводу.
Пассажиром этим был Эдик Болтнев, хорошо сложенный, модно одетый молодой человек с добродушным лицом и раскованными движениями. Болтнев был личностью из ряда вон выходящей редко, но по-своему примечательный. Обаятельный, но не навязчиво красивый, сообразительный, но не до горя от ума, обеспеченный, но деньгами не испорченный. Болтнев катился по жизненному пути, как шар для боулинга по своей дорожке. Отсутствие препятствий создавало довольно приличный избыток внутренних сил. И Эдик не знал, куда их девать. Его иссушала жажда деятельности планетарного масштаба, с историческими последствиями и общенародной пользой. В неомраченном жизненным опытом сознании Эдика, как в теплице, непрерывно созревали разнообразные идеи, замыслы и планы один чудней другого. Они беспрестанно копошились, гудели, тормошили Болтнева и мешали ему бездельничать и развлекаться, как прочая молодежь. Он бы, может, и впрямь натворил что-нибудь путное, если б не его чудовищная лень. Лень являла собой главную трагедию Эдика. Не то чтобы у Болтнева не было охоты работать. Дело в другом: он ленился нести ответственность за свои начинания, ленился ждать результатов, ленился втискивать проекты в рамки реальности. Великую его личность погубил легкий вирус бездействия. Ложка дегтя в бочке меда...
Вернемся, однако же, в поезд. Эдик продолжал киснуть - в нем билось и ныло новое занятное соображение, и им нужно было срочно с кем-нибудь поделится. Эдик обежал взглядом вагон, но на всех лицах была такая хмурость и угрюмость, что знакомиться с пассажирами расхотелось. Поезд потоптался на месте, поднатужился и пополз дальше. Когда перрон маленькой станции уплыл из рамы окна, Болтнев оторвался от стекла, кинул взгляд в проход и едва не завопил. Вдоль скамеек осторожненько шел его приятель, Василий Рябчиков. Эдик выпалил приветствие, сотряс Рябчикова пожатием руки, помял ему весь пиджак, усадил напротив себя, предварительно смахнув с сиденья пустую бутылку, и засыпал вопросами.
Василий Рябчиков выглядел гораздо старше своих лет. Он как-то уже пообвис, посерел, потерял задор и бойкость. Он надевал костюмы, таскал портфель и озабоченно поглядывал в зеркало. Общественное мнение успешно заменяло Рябчикову собственные мысли, перепады эмоций описывались трехбальной шкалой, черно-белая душонка целиком могла поместиться в его небольших глазках. Впрочем, Рябчиков смотрелся весьма представительно: мнительность сходила за предусмотрительность, застенчивость и косноязычие за вежливость, боязнь перемен и отсталость взглядов - за мудрый консерватизм. А еще он мог похвастаться перед тем же Эдиком, что хоть однажды совершил ответственный и трудный поступок, своего рода подвиг - месяцев 6 назад Рябчиков женился. Не то, чтобы очень хотелось. Просто принято, что рано или поздно нормальному человеку надо жениться. Однако за полгода семейная жизнь для Рябчикова потеряла всякую прелесть. Жена все реже готовила вкусные блюда, все хуже гладила рубашки и вообще перестала казаться самой красивой и милой. Детей она заводить не хотела, а чем еще можно заняться в браке, Рябчиков не представлял. В кино ходили, гостей звали, ремонт делали. С каждым днем ему все скучнее и тягостней становились разговоры с женой, и гораздо больше хотелось лечь на диванчик и почитать в одиночестве какую-нибудь интересную газетку. Но совесть подсказывала, что это как-то не по-семейному. Посему Рябчиков сейчас с большой неохотой ехал домой, покидая гостеприимный мамин дом в поселке. Болтовня Эдика немного подправила ему настроение.
Эдик меж тем собрался приступать к изложению своей перезревшей уже мыслишки. Он внимательно посмотрел на Рябчикова, решил вычурными оборотами и иностранными словами свою речь не усложнять, набрал в рот воздуха...
- ... В общем, можно сказать, смысл жизни найден. Не совсем, конечно, определенно, но похоже на то. - Эдик выдержал паузу, в продолжение которой на лице Рябчикова проступила испуганная растерянность. Болтнев продолжал:
- Объясняю на пальцах. Собирается человек родиться на свет. Человеческого в нем только маловато еще... Но сперва вызывает его к себе Господь Бог, или кто там всем заправляет, и интересуется, мол, для чего, собственно, ты Землю топтать вздумал? Какое твое главное стремление? Чему себя посвятить хочешь, что в мир несешь? Тут уж у каждого свобода выбора полная. Только одним словом эту главную идею, так сказать, суть человека, выразить никак невозможно, потом скажу, почему. Так вот Бог прослушает, что ты выбрал, и по своему усмотрению выдаст комплект из характера, склада ума, подберет подходящую семью там, страну... Всякие испытания в жизни станет устраивать, причем по готовому сценарию. А чувства, настроения, мысли человека зависят в общем и целом от внешних факторов. И перед человеком задача стоит вполне определенная. Отсеять эти внешние, искусственно созданные желания, не подчиняться якобы своему характеру, а вместо этого несмотря ни на что сохранить и реализовать ту самую главную идею, там, наверху, избранную. Сохранить и реализовать себя, себя как человека. Получается ведь, что ничем, кроме этого предназначения, мы от животных и не отличаемся. Все в человеке клонировать, подделать, можно, все в ДНК зашифровано, кроме этой самой штуки. Смысла жизни то бишь.
Эдик торжествующе смотрел на Рябчикова. Рябчиков хлопал глазами и силился понять, к чему приятель клонит. Болтнев долго томить не стал и уже с каким-то покойным восторгом заговорил:
- Беда в том, что смысл этот совсем иного свойства, чем наш, - Болтнев ткнул в окно, - здешний образ мышления. Он гораздо многомернее, сложнее. Нам здесь его можно вообразить ну в очень-очень упрощенном виде. Как если бы куб спроецировали на прямую. Посему понять, отыскать в себе эту наиглавнейшую частичку весьма непросто. Справишься – тогда, после смерти, куда-то в другое место попадешь. Там все запутанней, многоразрядней. Пространство, наверное, четырехмерное, чувства неописуемо богаче, сильнее, электрических зарядов четыре разновидности. Там многие вопросы, нас здесь мучавшие, очевидными становятся. Это как в компьютерной игре - более сложный уровень. Там уже цель твоя, идея изначальная, яснее видна, но и все равно за нее бороться надо, и жить, и снова умереть, на следующий уровень попасть. Только это уже никакими словами не обзовешь. Математики вот рисуют проекцию четырехмерного куба на плоскости, да все равно ни пощупать его, ни вообразить толком не удается. Так что самое прекрасное и великое нас еще не скоро ждет...
Эдику вдруг стало немного страшно. Где-то внутри засвербило, тонко зазвенело. В тон этому странному ощущению насвистывал что-то личное, заунывное, ветер. В тамбуре так же проникновенно, хотя немного фальшиво, пели "А поезд продолжал нестись к обрыву…" Болтневу захотелось вдруг зацепиться за что-то обыденное, простое, очень реальное... К его облегчению, молчание нарушил Рябчиков:
- Очень даже интересная вещь, - протянул он, мучительно думая, как бы утрамбовать эту, быть может, полезную, но какую-то шероховатую, диковатую, неудобоваримую идею в своей благообразной голове.
Болтнев уж хотел ответить или возразить, но его опередили. Взволнованный, немного приглушенный, женский голос произнес, обращаясь к приятелям:
- Отнюдь, это больше, чем интересная вещь, это необычайно важно...
Дальше Болтнев слышал плохо. Он глядел на незнакомку. Вскоре не просто глядел, а любовался.
Назвать ее девушкой решиться трудно - она для этого смотрелась слишком благородно. Вышедшее, к сожалению, из употребления слово "барышня" было куда более уместным. Она казалась очень юной, и только серьезный, тяжеловатый ярко-зеленый взгляд подсказывал, что ей все-таки около двадцатипяти. Незнакомка была грациозна и стройна, пожалуй, даже слишком стройна, ее тонкие ключицы выделялись, словно прожилки на листьях, богатые каштановые волосы подобраны были в кажущемся беспорядке на затылке, лишь отдельные вьющиеся пряди спускались с висков, составляя чудный контраст с легким румянцем щек, бледным лбом. Губы ее были не очень полные, плотно сжатые, но весь их секрет заключался в уголках рта, откуда исходило нечто чарующее, завораживающее, в их едва уловимом движении проскальзывали и лукавство, и мечтательность, и тоска, и веселость. Улыбка этих губ в загадочности немногим уступала устам Джоконды. Кожа незнакомки была удивительной чистоты и нежности, даже не кровь с молоком - клубника со сливками, и от нее лился словно легкий туман, свечение, граница между ее плотью и воздухом была словно размыта, и оттого незнакомка казалась... Нет, она просто казалась, грезилась, но никак не походила на что-то реальное. Только вся ее красота была непривычна, старомодна, немного смущала и отталкивала своей хрупкостью, возвышенностью, неприкосновенностью. Болтнев любовался ею и тут же растерянно думал, чтобы он мог поделать с такой красотою, такой барышней: желать ее - даже как-то неловко и кощунственно, бесконечно восхищаться платонически ею - так недолго и задохнуться от безысходного наслаждения. Эдику такая красота была непонятна, незнакома, и оттого немного пугала и холодила своей излишней изысканностью и тонкостью. Он бы запутался в ней, как запутался бы наверняка в полах боярского кафтана. Рябчиков, тоже пристально рассматривавший незнакомку, не приветствовал ее появление. Его возмущали нагловатые кокетки, ни с того ни с сего подсаживающиеся к посторонним мужчинам, а красоту он воспринимал туго, она доходила до его сознания не сразу, посему радость Болтнева он не разделял. Порадовался же Болтнев, услышав следующую фразу незнакомки:
- Не обессудьте, что врываюсь в ваш разговор, я как раз сидела за вами и случайно подслушала. И знаете, - она на секунду опустила взгляд, - в нем что-то очень важное есть, какая-то мысль схвачена очень верная... Что же, выходит, эта наша жизнь, - она сделала сдержанный жест, и взгляд Болтнева отметил чудные пухлые подушечки пальцев, холеные ноготки, словно лепестки розовых бутонов, - эта жизнь вроде как репетиция, отборочный тур, предшествующий чему-то большему? И здесь только одно важно и стоит заботы и внимания, это мое сокровенное, главное, что из меня человека делает? Так, что ли?
Эдик неопределенно развел руками, хмыкнул и подтвердил:
- Так. Но это совсем не плохо.
Незнакомка осторожно присела на край скамьи и, будто глядя внутрь себя, сбивчиво проговорила:
- Да, совсем не плохо. Наоборот... Все так ясно и замечательно... Представьте, я, похоже, знаю, знаю теперь, что выбрала там, наверху. То главное самое...
И, верная какому-то порыву, встала, бросила приятелям горячее "спасибо" и большими шагами, немного портившими ее благородный тон и степенную манеру поведения, направилась к дверям. Болтнев спохватился, открыл рот, полагаясь на сообразительность своего языка. Язык не особо задумываясь ляпнул вслед уходящей фигурке:
- Скажите хоть, как вас зовут?
Незнакомка резко обернулась, машинально бросила:
- Ангелина Стафельская, - и заспешила дальше по вагону.
Эдик, быть может, и догнал бы ее, но он словно завороженный наблюдал за ее одним каштановым локончиком, выбившимся из общего строя прически. Локончик игриво подпрыгивал, обозначая каждый шаг владелицы касанием ее шеи. Он хитро щурился, подмигивал и многозначительно намекал своим непослушанием, что сейчас и все его подружки-прядки, прибранные с плеч к затылку, освободятся от непрочных оков и начнут весело, неудержимо разлетаться, рассыпаться, бежать, и в эти мгновения непринужденной радости и свободы, от хруста побежденной заколки до умиротворенного покоя прядочек на спинке своей обладательницы, в эти мгновения локончик сулил Эдику волнительно-сладкое, пронизывающее ощущение красоты...
До конца поездки приятели говорили мало и вяло. Выйдя на перрон, они невнятно попрощались и разошлись. И все же Болтнев весь день чувствовал себя превосходно. Энергия, льющаяся через край, вопреки обыкновению, не томила и не мешала ему. Болтнев купил две буханки хлеба и пошел в парк к озеру кормить уток. Ему казалось, что скоро непременно произойдет что-то великое, светлое и чудесное. Он кидал кусочки хлеба, и дуги водных окружностей напоминали ему контуры подушечек пальцев, линии стана удивительной незнакомки. Болтневу захотелось очутиться вдруг на ярком зеленом лугу и мчаться, мчаться по нему в диком восторге, спотыкаясь, задыхаясь, запутываясь в траве, слепить глаза солнцем, и никогда не добежать до края, и чтобы весь мир видел, как он счастлив.
А Рябчиков, лежа ночью в постели и тупо глядя в почти неразличимый потолок, силился понять, почему его так тяготит уютная квартира, мысли о работе, теплое тело жены рядом и почему нестерпимо хочется зажмуриться и ласточкой ринуться в пучину будоражащих, бурлящих звуков, призвуков и отголосков имени Ангелина Стафельская...
Глава вторая
Ангелина Стафельская перешла в другой вагон, заняла первое попавшееся место, обхватила ладонями предплечья, словно ей было холодно, и, откинув чуть назад и набок голову, рассеянно наблюдала, как снаружи грязно-зеленые полосы сменяются золотистыми или уступают почти все пространство лазурному цвету.
"Вот пейзаж в окне... Беспрерывно движется, меняется, не повторяется, и не возвращается никогда. А по сути-то тот же самый остается... Лес или поля, небеса или тучи сплошные. Деревенька на миг покажется или аиста гнездо, а так - все едино, все в одно ощущение, в один блик сливается. Смотришь и засыпаешь. А жизнь разве не так идет? Вечно меняющаяся и вечно прежняя. Проплывает мимо тебя, и назавтра не сообразишь, чем один день от другого отличался. Не вспомнишь ни аиста, ни деревеньки. Nil sub sole novum;".
Больше отвлекать себя Ангелина была не в силах. Весь день она как будто трепетно ждала чего-то, предвкушала и боялась узнать, чего именно. Она словно стояла перед большой коробкой с подарком и не решалась открыть, не знала, как подступиться, чтобы ненароком, в спешке, не испортить впечатления, не растратить удовольствие чересчур скоро. И тут, совсем некстати, посторонний человек, сидящий в поезде за спиной, срывает обертку, отбрасывает безжалостно крышку с Ангелининого подарка... Она отвернулась, зажмурилась, пыталась не заглянуть туда, но поздно - все стало так внезапно ясно, отчетливо, что сомневаться и надеяться дальше нелепо. "Неужто так просто все? - слушала Ангелина внутренний спор, - Хватит уж отпираться, сама всегда знала, что так, именно так. Мираж кругом, декорация, подделка... Выбирайся, тебя тут уж ничего не держит. - Ангелина встрепенулась. - А все-таки вдруг? Нет, что это я себе верить перестала... Ты вспомни от начала до конца, как было; убедись, глупая!.."
Ангелину вдруг пробрала дрожь, душа сжалась от отчаянной жалости за себя, за мир, за то, что так все получилось - нечестно, плохо и глупо. Но Ангелина Стафельская умела быстро приходить в себя. Она дернула левым плечиком, решительно выдохнула и направилась на встречу с прошлым. Прошлое подплыло перед глазами отчасти выцветшими, отчасти немыми или смазанными кадрами старой кинопленки, сопровождаясь со стороны Ангелины новыми, иными переживаниями и взглядами. И вовсе не трогательная ностальгия брезжила в ее душе - разочарование, снисходительная усмешка и радость, что скоро все будет по-другому, наконец-то...
А начиналось все просто. Двадцать третьего декабря 1978 года в роддоме №25 в 13 часов 46 минут Надежде Михайловной Стафельской улыбнулся крошечный человечек. Ангелина не знала наверно, улыбалась она или нет, но это очень гармонировала с дальнейшими событиями ее жизни. Также гармонировало с ней и имя новорожденной, над выбором которого особо не бились, открыли заранее приготовленный список именин, нашли 23 декабря, и порадовались, что там всего одно, но весьма красивое имя.
Родителей Ангелина помнила плохо. Вернее, плохо помнила родителей, живших в ее детстве. Помнила, как отец с деланно строгим лицом пристально глядел на нее перед очередной командировкой и приговаривал: "Смотри, не подведи меня, Стафельская-младшая!". Он был военным. Помнила веселую, отчаянно аккуратную и брезгливую маму, озабоченно глядящую на дочку и шепчущую: "И что из нее выйдет?". Хотя нет, о матери она знала самое главное - что это лучшая женщина на свете. Помнила еще вкусные пирожки и добрый голос бабушки, забавные и непонятные вещицы, которые дарил внучке дед, еще каких-то скучных, расплывчатых родственников. Собственно, до всего этого Ангелине было мало дела, ведь вокруг блистал такой бескрайний, непредсказуемый, манящий и потрясающе красивый мир! Он был полон приключениями, чудесами, опасностями, переживаниями. Каждая тропинка вела в неизведанные страны, каждое дерево могло поведать сотни страшных историй, за каждым углом творились странные вещи. Надо было бороться со злыми духами, распутывать колдовские чары, искать исцеляющие снадобья для умирающих зверушек, спасать от стихий прекрасные редкие цветы, выручать из беды целые народы. И все это была не игра, не выдумка, а правда, жизнь, жизнь настоящая. Ах, сколько в ней было надрыва, пылкости, отчаянного счастья, искренних слез, как благородны, милосердны, отважны были ее герои, и в этой жизни сердце пылало ярче солнца, а ночью можно было услыхать, как перешептываются звезды, земля была бесконечной плоскостью, и сама смерть обратима...
"Попалась на удочку, - усмехнулась Ангелина, та Ангелина, что мчалась сейчас в поезде, - добро бы всего один раз, так ведь нет!".
Стоило маленькой Ангелине остаться одной, как сразу она оказывалась в многочисленном обществе друзей, знакомых и даже врагов. Каждый предмет, от грузного шкафа до хитрой розетки, от глуповатой доски объявлений до вертлявого поручня в автобусе, оборачивался живым существом с собственным, неповторимым характером, который подходил исключительно этому предмету и никакому другому. Ангелина не смогла бы никогда до конца рассказать об их манерах, привычках, отношениях, как невозможно до конца понять и объяснить человека. Эти существа ссорились, делились новостями, строили планы, делали различные пакости хозяевам или, наоборот, помогали им, но понимала их одна Ангелина. Они галдели вокруг нее, давали советы, подтрунивали, они были лучшими товарищами. И они были всюду. Ангелина чувствовала себя среди вещей как в неком обществе, несколько отличном от человеческого, и ее завораживало то, что две эти вселенные - людей и предметов - гармонично вливаются одна в другую и никогда не конфликтуют. Можно допустить, что Ангелина так хорошо разбиралась в душах предметов оттого, что мало была знакома с душами людей; попросту в то время круг общения был слишком узок. И маленькая Стафельская ходила, таинственно прищурившись, и ухмылялась тому, какую тайну скрыла ото всех. Она запросто расшифровывала все таинственные стуки и шорохи в квартире, слышала, о чем шумит листва, читала по стеклянным глазам плюшевых собачек. Ее смешило, как отец, глядя на Ангелинину игрушечную лошадку, жующую траву, с умным видом говорил что-то о дырке во рту, куда трава и попадает. Не было никакой дырки, потому что ела не пластмассовая оболочка, а внутренняя сущность лошади…
В самые незначительные детали действительности Ангелина всматривалась с особым вниманием, потому что в них крылось чудо жизни. К примеру, она любила рассматривать капельки воды в раковине. Что они такое? Маленькие человечки, или животные, или льдины на далеком севере, или океаны, или целые вселенные... Ангелина бережно хранила все эти образы в сердце, словно понимая, что только так и сохранит им жизнь.
Так же удивительно, как материя, вело себя пространство. Чего стоила хотя бы такая игра: Ангелина ползком кралась по полу, кончиком носа двигая перед собой зеркальце и заглядывая в него так, чтобы не было видно лица. В зеркале отражался потолок, и ей казалось, будто она и перемещается по потолку, это было так здорово и захватывающе, что становилось трудно дышать, голова кружилась и оттого из нее вечно вылетало, что необходимо обогнуть люстру, иначе из-за столкновения неминуемо упадешь вниз.
Еще одним чудом Ангелининого детства были книги. Не умея читать, она с благоговением поглядывала на огромный, неприступный шкаф с сотнями упитанных томов. От однообразных значков веяло мудростью веков, необычайной силой, высшей магией. Мамино чтение вслух зачаровало Ангелину. Из непонятных черных штришков и дужек рождались звуки, слова, события, герои, миры... Миры, родные Ангелине, такие же романтичные, красивые, возвышенные, как и ее фантазии. Фантазии, сросшиеся с реальностью.
"Такие же ловкие обманщики", - заключила Ангелина Стафельская, поднялась с сиденья и медленно пошла по вагону. Она была удручена. Это первое разочарование далось ей труднее остальных, то, с которым труднее всего было смириться. “Ничего, ничего, все еще будет, только несравненно глубже, осмысленней, ты же знаешь теперь правду... Настанет felicitas temporum;... И тем не менее".
Очарование детства рассыпалось, развеялось и исчезло быстро и незаметно. По небосводу Ангелининого мира поползли змеи-трещинки. Чудес на поверку не существовало. Животворящий, одухотворенный свет солнца объяснялся метаморфозами ядер гелия, которые можно было описать с бесстыдной точностью; земля, оказывается, ничтожный шарик, униженный исследованиями, замерами, собственными чучелами; и нет такого героя, который смог бы отменить жестокие законы тяготения, запрещающие маленькой девочке летать. Все это страшно раздражало Ангелину, брызги пошлости и обыденности, летящие в ее сказку из дурацкого мира взрослых, мешали ей наслаждаться многогранностью вселенной, тонуть в волнительных грезах. Собственный разум подвел Ангелину. Она забывала язык вещей, стеснялась своих игр, фантазии ее выцвели. Однажды Ангелина свернулась на полу комочком в пустой комнате, обняла любимого плюшевого медвежонка и заплакала, наверное, впервые в жизни. Потому что вдруг поняла, что не сможет любить его вечно, когда-нибудь выбросит любимого друга и забудет все свои забавы, игрушки, и детские приключения станут ей не интересны, и придется заниматься нудными, лишенными крыльев взрослыми делами. Это было настолько неотвратимо и противно, что хотелось выть и биться головой о стенку. Правда уже тогда она своим врожденным умом знала, что смирится с этим и даже, наверное, забудет, что когда-то было по-другому. Но мириться не хотелось. Страсть как не хотелось.
Тут, пожалуй, впервые закралось это странное чувство: презрение к действительности, taedium vitae;.
Сейчас, оглядываясь назад, Ангелина отчетливо осознала, что все привязанности, высокие чувства, клятвы, мечты и желания были не более чем призраками, ложью, иллюзиями. Не навеки, не взаправду, не в полную силу. То, что казалось лучшим, важнейшим, самым заветным, оказалось миражом, глупой сказкой, пародией... Разочарование в материи, мире, механизмах жизни.
- А поезд продолжал нестись к обрыву... - пели увлеченные барды в тамбуре. "Неужто нам это поможет?" - усмехнулась Ангелина, отодвинула створку двери и выскользнула в следующий вагон.
Глава третья
Фильм о самой себе Стафельской не нравился. Играть в нем было интересней, чем смотреть. "Только последнее сейчас намного полезнее, - заметила Ангелина, - посему потерпи. Будут там и приятные отрывки..."
- Четырнадцатый километр, - прокричал из динамиков машинист и невидимыми рычагами обуздал разбежавшийся состав.
...Ангелине было четырнадцать лет. Она стоит в тесном сером помещении среди извилин разношерстной очереди перед чиновничьими дверями и рассматривает новенький паспорт. Проверяет, по совету паспортистки, нет ли опечаток. Внимательно всматривается в числа даты рождения. Сколько удивительных закономерностей и последовательностей она находила в их расположении, какие симпатичные совпадения и превращения претерпевали числа после недолгого изучения! И хоть Ангелина знала теперь, что магия и волшебство - это обман, в скрытых ниточках, опутывающих эти родные ее 8 цифр, она читала знак свыше, особый смысл, пикантную особенность. Казалось, что они придавали надежность и устойчивость как числу, так и ей самой.
Взгляд перебежал на имя. "Ах, Ангелина, Ангелина, ты и впрямь ангелочек!" - бессчетное число раз она слышала это неоригинальное замечание и про себя неизменно усмехалась: "Знали бы вы, чего стоит мне такая репутация!" А стоила много. В японской философии считается, что в каждом человеке сидит некое Эго, зловредное существо, которое все время дает советы по принципу: "Зачем откладывать дело на завтра, когда его можно сделать послезавтра?". И если человек с самого начала не убьет свое Эго, оно испортит ему всю карьеру и личную жизнь. Ангелина поняла это гораздо раньше прочтения восточной литературы. Потому что бабушка вместо сказок пересказывала ей мемуары и биографии, свои и многочисленных знакомых и коллег; потому что мать всегда обращалась с ней, как с равной, а не как с несмышленым малышом; потому что сама тем самым врожденным чутьем подмечала, что окружающим важно не то, что ты говоришь, а как, что лучше быть симпатичной, чем умной, что лесть при всей ее безнравственности очень выгодна, что сильных, гениальных и особенных никто не любит - вы сами знаете. Жизнь и общество диктовали свои условия. "Lex orbis;;, - морщилась Ангелина, - терпеть их не могу!". Для lex orbis она была слишком тщеславна. Поразительно, как в маленькой нежной девочке-подростке умещалось такое количество зрелого и сложного тщеславия. Но тщеславие и легкое презрение к устройству мира определяло все ее поведение. Ангелина запрокинула голову. Вместо потолка электрички она видела потолок своей комнаты. Туда, подальше от посторонних глаз, она примостила небольшую черную рамку. В рамку был вставлен ярко-голубой лист бумаги, и на нем белыми буквами пропечатано изречение Диогена из Синопа, того, что фонарем затмил солнце: "Жить надо так, чтобы не зависеть от жизни". Каждое утро (если оно заставало Стафельскую дома) обрывок неба на потолке напоминал Ангелине, к чему стремиться. Каждое утро Ангелина нежно обнимала странного старика в хитоне, благодарила его за понимание и окуналась в пучину наступившего дня.
Ангелина сделала из себя красавицу. Под руководством отца и по наказам матери, ходила в спортивные секции, грызла морковку, чистила зубы в нужном направлении. Сколько приятных минут провела она, репетируя и подбирая улыбки! Эту, бодрую и доброжелательную - соседям, эту, с теплотой и толикой умиления - в благодарность за подарок, эту, броскую и беззаботную - друзьям, такую, чуть лукавую, ускользающую полуулыбку - для обольщения, а такую, настоящую, непритворную, слабую и безмерно счастливую - для себя.
Ангелина сделала из себя умницу. Наблюдательность и книги позволили ей тонко разбираться в людях. Она подбирала ключик к каждому, даже если иногда это было не особо приятно. Она усмиряла наглецов обаянием, умела слушать болтунов, отыскивала родную и дорогую сердцу тему у зануд. С каждым говорила на понятном ему языке - она умела заставить всех полюбить себя.
Ангелина училась всему подряд. Солить огурцы и вязать, читать по губам и чинить проводку, работать на компьютере и задерживать дыхание на три минуты, различать цвета на ощупь и ездить на велосипеде. Она была талантлива. Впрочем, и сверстники ее были во многом талантливы, даже больше, чем она. Но талант - опасен. Талант сравним с одержимостью, только более хитер и незаметен. Он овладевает человеком, оковывает и определяет ему поле действия. Подчиняет волю хозяина, давит на него и не дает заниматься посторонними вещами. Требует себе постоянно внимания и ухода. Трудно сопротивляться таланту. Если ты, скажем, актер - ты уже не можешь без театра. Ты поссоришься с родителями, будешь голодать, нищенствовать, страдать, но ты останешься верен таланту. Хотя если б ты пошел в программисты, то сидел бы на террасе уютной дачи в окружении любящей семьи, греясь под лучами светлого будущего. Ангелина же Стафельская сама владела своими талантами, она управляла и контролировала их. Быть может, потому они были не выдающимися, но многочисленными. Как рабы... Пускай. Зато очаровательная, стройная Ангелина своим танцем околдовывала весь актовый зал школы, зато над ее карикатурами хохотали первые заводилы в классе, зато на любой вечеринке ждали ее сюрпризов и шуток, а учителя улыбались ей вслед. Ангелина была рождена быть первой. Но она по собственному желанию ушла в сторону. Впрочем, до этого еще далеко. Никакое тщеславие не мешало Ангелине любить. Любить всех: одноклассников, приятелей, друзей семьи, соседей, педагогов, врачей, кондукторов и первых встречных. Да, мир ее детства рассыпался, растаяла мечта о волшебстве и приключениях. Да, материя оказалась лжива. Но остались чувства. Любовь, дружба, верность, понимание - это-то без сомнения истинное. Всегда будет о чем посмеяться вместе, и случись что-то - тебе помогут. И в любую секунду, в некой точке пространства бьется сердце, с мыслью о тебе, и значит, есть, зачем жить. Ангелина свято в это верила, верила в человека, в чудо человека.
Впрочем, найти чудесных людей бывало подчас затруднительно. Хотя Ангелина была уверена - они есть. И это не только семья. "Интересно, что сталось с тем таинственным смуглым мужчиной? - подумала Ангелина, и глаза ее весело заблестели, - одной фразой покорил меня! Даже ведь не помню, кто он такой - не то критик, не то журналист..."
Это был давний знакомый отца. Как-то раз он зашел к ним на ужин, и пока Стафельские в спальне спорили, какую скатерть постелить для дорогого гостя ("Новую - перебьется ; надо достойно выглядеть ; он и так знает, какие мы - тем более, решит, что жмемся"), сам он вышагивал по гостиной, рассматривая корешки книг. Ангелина незаметно следила за высоким, статным незнакомцем. Наконец он бросил книги, присел перед Ангелиной на корточки и строго посмотрел на нее:
- И как же тебя зовут? - спросил он тоном экзаменатора.
- Ангелина Стафельская, - ответила она и была готова поспорить, что он тотчас скажет нечто вроде "ты и впрямь ангелочек".
Но суровый незнакомец подергал бровями и многозначительно произнес:
- Какая интересная фамилия. Знаешь, в ней есть что-то сатанинское. Стафельская, мефистофельская... Оригинальное сочетание - ангел и дьявол. Яркая из тебя получится личность.
Вернулись родители. Ангелина попросила остаться с взрослыми и весь вечер не отрываясь смотрела на гостя. Он был такой большой, черный, хмурый, почти как злой рыцарь из сказки, только маленький огонек бегал в глазах. "Как же это... ignis fatuus!;" - вспомнила она. Ангелине хотелось вглядеться в этот огонек, но она понимала, что так пристально рассматривать человека невоспитанно, и чтобы отвлечься, принималась считать щетинки на его подбородке. Как он легко, просто, обойдясь без банальных комплиментов, первый сумел понять ее, ангелинину, сущность, несомненно, он очень мудрый, потрясающий человек и столько интересного и важного может поведать. "Мы поладим", - Ангелина в этом не сомневалась. Пожалуй, это была ее первая любовь.
Любовь потянула Ангелину не туда, куда следовало, хотя и без того было трудно собрать в единую картину призрачные, ломкие, как крылья бабочек, обрывки прошлого. Но за черной лакированной дверью день был спланирован четко. Вагон оживился - объявился контролер. Молодая, но помятая годами девушка в синей форменной рубашке, с тщательным макияжем и символическим кокетством щелкала компостером по билетам. Ангелина взглянула на нее и мгновенно узнала. Катерина Скрыльник. Олицетворение всего ангелининого отрочества. Симпатичная, вечно счастливая, замечательная снаружи - пустая и пошловатая внутри.
Не виделись они лет восемь.
- Анжелка! - завопила Скрыльник и принялась чмокать бывшую подругу.
- Катюха, - задумчиво произнесла Ангелина, про себя думая: "Забыла уже, что я никогда не целуюсь при встрече" - Как ты? Здесь как очутилась?
- Да дядя постарался... Паршивенькая работка. Не хочу вообще работать, скука! Если б не развелась, и не подумала бы... Здорово выглядишь! Но наверно уйду скоро отсюда. С парнем одним познакомилась недавно...
"Она ведь никоим образом не изменилась! Ни дня без нового "парня", тоже надувание губ. И как всегда после длительных разлук, не спросит, как я-то поживаю. Et bene;".
- Ладненько, побежала я! Звони давай, поболтаем! - и Катерина Скрыльник заспешила дальше, бренча высокими каблучками. Работать.
Ангелина же собрала полуистлевшие крылышки бабочек и нанизала их на одну сюжетную иголку - Катерину Скрыльник. Не все ли равно, что брать за основу обмана...
Ангелине было около одиннадцати. Соседи пригласили на новоселье. Салатики, бутылки. Ангелина посчитала свой визит вежливости оконченным и собралась уйти, но остановил ее бодрый голосок:
- Приветик! Давай знакомиться, что ли? Катюха!
Девчонка тех же лет, что и Стафельская, с пухлыми губками, густыми русыми волосами, вся такая энергичная и спортивная, с задорным блеском глаз, с веселой открытой улыбкой, протягивала Ангелине руку.
- Анжела. Добро пожаловать в наш сумасшедший дом! - ненароком напророчила Ангелина.
Общие темы (сколько лет, где учишься, чем увлекаешься) исчерпались быстро. Но пуговиц у катюхиной души не было, и скоро они болтали и смеялись, как давние славные подруги. Катерина повела Ангелину на экскурсию по квартире: рассказывала, где что лежит, откуда привезены сувениры и чьи недоуменные лица запечатлены на фотографиях. Хозяйка тараторила без умолку, и вскоре Ангелина знала весь ее класс (выяснилось - они топчут одни и те же школьные коридоры), стала осведомлена обо всех ее кумирах ("такой лапочка") и по лагерным историям могла писать сценарий для бразильского сериала. Такое обилие информации Ангелину порядком утомило, и она стала отчаянно искать предлог для ухода. Соседка меж тем поила ее чаем и рассказывала о своих хомяках. Ангелина все больше убеждалась: эта девчонка - полная ее противоположность. Безалаберная импульсивная разгильдяйка. Бесцельная кокетка и хохотушка. Нагоняющим скуку новостям она предпочитала модные видеоролики. Главная проблема всей жизни - что надеть завтра и как сесть со Стасиком за одну парту. Она мечтала стать голливудской звездой и плескаться в бассейне с шампанским. Что могла дать дружба с такой личностью умненькой интеллигентной Ангелине? Ангелине - тонкому психологу, философу-скептику, вместе с тем загадочному романтику? Ангелине, которая презрительно косилась на спрятанную в Катькином носке сигарету и морщилась от слов "как бы" и "блин". Ангелине, не замечавшей никаких смазливых и глупых Стасиков. Словом, Стафельская и не подозревала, что вскоре они станут самыми близкими друзьями.
Спасибо обстоятельствам! У соседей не было телефона, и потому каждый вечер происходило одно и тоже:
- Здрям! Спасибо за трубку!
- Пустяки. Как жизнь?
- Отлично.
- Ну до встречи...
После "до встречи" они сидели друг у друга, пока родители в пижамах не гнали по домам. Тогда можно было под предлогом прощания побыть в общем коридорчике, где никто не мешает мерить обувь на все части тела, писать смешные истории на обоях, фехтовать швабрами, исполнять со стремянки переделанные песни, гримасничая читать рекомендации на тюбиках обувного крема, безнаказанно нести всякую чушь и предаваться прочим мимолетным развлечениям. Развлечения эти напоминали тающие на рукаве снежинки: узоры их никогда не повторяются, прелесть и забавность их живут не более пяти минут, - и о них никогда не жалеешь, зная, что таких еще много, много будет впереди. Временами Ангелина корила себя за то, что тратит время на все эти глупости. Но было в них что-то очень притягательное, милое, закрадывающееся в самую глубину души тепло и свет...
Тут Ангелина позволила себе небольшое лирическое отступление. Что интересно, о ней тогдашней могли сказать окружающие? Ей представился такой мистер в черном, с каменным лицом и диктофоном. Агент спецслужб. Вот он подходит к ее одноклассникам, и те рассказывают ему все, что знают об Ангелине Стафельской.
- Симпатичная такая чудачка, - просмеется заводила Газик.
- Стишки прикольные под гитару получаются, - бросит его дружок Толик.
- Умная только больно, как начнет иногда грузить, - заметит Юлька.
- Да нормальная она, ты просто не шаришь, - проворчит Наташка.
- Одевается - пальчики оближешь, - добавит Гайка.
- Что? Курит? Не-е, непохоже, - пробурчит Вовчик.
- Списывать дает! - пропищит Ленка.
- Полшколы ее знает, точняк, - продолжает Толик.
- Ага, и с заучкой нашим главным лопочет часто. Что она в нем находит, не пойму! - прогудит Газик.
- Ой, такая ответственная, старательная девочка! - расплывется в улыбке классная руководительница, - прямо чудо! Не красится, здоровается всегда, талантливая. Только ветреная немножко, не сосредоточенная...
Человек в черном щелкнет диктофоном и уйдет не прощаясь.
Словом, репутация девчонки, приятной во всех отношениях. Что же так сильно отличало Стафельскую от Катерины Скрыльник? Да пожалуй, Ангелина просто глубже всматривалась в вещи, берегла собственное достоинство и не склонна была к вредным привычкам.
Ангелина и Катерина не покидали друг дружку. Праздновали дни рождения своих хомяков и попугая - как положено, с подарками и фотографированием именинников. Резались в карты, шахматы, домино, собственные, непонятные посторонним игры. Сочиняли песенки и гнусавыми голосами записывали их на магнитофон. Придумывали прозвища учителям. Гадали и рассказывали страшные истории в пятницу тринадцатого. Разумеется, дрались подушками. Снимали кино - роль камер играли глаза, сценарий едва успевал за действием. Собственноручно изготовили игру "Менеджер": так весело было резать 500 одинаковых бумажек, наслаждаясь обществом друг друга...
"Пятьсот купюр! - думала Ангелина, - на каждой мы писали свои имена. Рассчитывали так крепче связать наши судьбы. Но деньги-то были игрушечными..."
Наряжали вместе новогодние елки. Подшучивали по телефону над общими знакомыми. Мыли стены после буйных совместных обедов. Писали маркером проклятия на двери зловредной соседки. Устраивали танцы на чердаке.
Скрыльник очень любила Ангелину, хоть частенько не понимала ее мудреных монологов, латинских афоризмов и политических шуток. Но Ангелина была так непохожа на одноклассниц и так здорово понимала ее, что Катюха всем и каждому заявляла: "Анжелка - моя лучшая подруга! Ее не трогать!". А Ангелина верила - вот и нашла она чудного человека. И это та дружба, что на века, настоящая, одна из тех чувств, в которых суть человеческая...
Девчонки, а потом девушки делали вместе чипсы, замораживали йогурты и дружно травились всем этим, наслаждаясь несравнимо больше процессом приготовления, чем вкусом результата. Мастерили палатки из занавесок и кресел. Сооружали друг дружке невообразимые прически. Делали фонтаны из пластмассовых бутылок. Однажды сильно поспорили и решили устроить войну: придумали гербы и гимны, но забыли, за что собирались сражаться.
Обменивались личными дневниками. Ангелина не раз подмечала, что читать собственные стихи, письма, откровения интересней, чем чужие (если в них нет ничего компрометирующего!). Но со Скрыльник было не так - ее измышления и переживания были дороги Ангелине, как родные. Часами рассматривала фотографии, каждый раз сопровождая снимки новыми уморительными пояснениями. Навещали друг дружку во время болезней. Изучали энциклопедии для мальчиков и девочек, хохоча над наивностью авторов. Читали письма любовника Катюхиной матери...
Снова лирическое отступление. Ангелина представила свою семью. Родители из отрочества были уже гораздо ярче и живее, нежели в детстве, и намного лучше! Отношения отца и матери походили на счастливые концы штампованных мелодрам. Нежность, понимание, поддержка. Цветы и маленькие сюрпризы. Кино и выставки. Пикники и незабываемые, очаровательные семейные вечера. Ангелина зажмурилась от удовольствия. Вот резковатый запах свечей, заменяющих камин. Вот потертое, громоздкое, но любимое папой кресло, и он сам без всяких там тапочек и сигар, зато с красивым шрамом на ключице и загорелыми руками. На подлокотнике примостилась мамуля, такая хрупкая и очаровательная в приглушенном свете. Ее пальцы нежно треплют волосы мужа. "Чувствуешь себя какой-то собакой" - обычно отзывался он на это потрепывание, но бурчание это произносилось с бесконечной нежностью. Ангелина же грациозно садилась за фортепиано и играла "Лунную сонату" или Шуберта, прелестно изогнув шейку и мягко перебирая пальцами. Отец, наслушавшись классики, начинал философствовать, часто вспоминая изречения малоизвестных философов. "И откуда ты их набрался?" - влюбленно вздыхала мать. Регулярно в дом приходили гости, интересные, талантливые люди, знающие бесчисленное множество историй и забавных случаев, приносившие с собой новости и подарки, обладавшие красивой речью и ухоженными ногтями. Да, Ангелина очень любила свою семью, ценила любовь, заботу, особенно когда стала замечать, что у друзей и подруг все совсем не так. И даже раздражительный и высокомерный дядя, папин двоюродный брат, любитель беспочвенных споров и злых шуток, казался Ангелине милым, оригинальным, неизменно приносящим оживление и путаницу в дом. А ссоры родителей были такими смешными со стороны, ведь скоро выяснялось, что из-за пустяка кричали, да и то с наигранным раздражением.
Любовь близких была для Ангелины еще одной жизненной основой, еще одним неподдельным, вечным чувством. Святым для Ангелины Стафельской.
Впрочем, с Катериной Скрыльник она об этом не беседовала. И без этого хватало занятий.
Подруги перестукивались азбукой Морзе. Гуляли по городу, пытаясь своими ослепительными улыбками поднять настроение прохожим. Обсуждали школьные события. Знакомились с музыкантами местных рок-групп. И постоянно удивлялись друг другу. Вслед за удивлением шли ценные личностные приобретения. Ангелина научила соседку видеть красоту, убедила не судить о людях только по внешности, водила ее в занятные кружки и общества. Катерина ее - жить сегодняшним днем, рисковать и хоть иногда совершать глупости. Это очень гармонично вписывалось в Ангелинин кусочек неба, озаглавленный "Не зависеть от жизни". Но пожалуй, главное, что Ангелина получила от Скрыльник - это все же вера в вечную привязанность, родство души. Доказательство теории смысла жизни а-ля Стафельская, как определяла сама Ангелина.
У них не было запретных тем. Они никогда не стеснялись друг друга. Доверяли до последней капли. И - странновато - почти не врали друг другу. Хотя даже научные исследования утверждали, что людям без малой толики вымысла в скором времени говорить совсем не о чем...
Тут Ангелина обнаружила еще один интересный эпизод.
- Мам! Мы с классом на турбазу собрались, дня на два. Не возражаешь?
На всякий случай мать возразила:
- Что ты там забыла? По пять раз в год ездите...
- Но ведь там будет Сергей - единственный достойный меня парень, - весело пропела Ангелина.
Дело было решено.
Ангелина ничего-ничего не таила от родителей. Рассказывая подругам о каких-нибудь не очень невинных выходках и сопровождая рассказ отзывами матери, она приводила их в недоумение. "Ты что, это все предкам выложила? И они не ворчали? Да я своей матери не то, что о таком... о чем по телефону два часа болтала, не говорю - все равно не поймут. Пустой номер!"
- Ненормальная у тебя какая-то семейка, - обыкновенно говорил звонивший Ангелине Толик. - Знаешь, что у меня только что твой батя по телефону спросил? Зачем я наврал Мишке, что его Гайка с другим встречается... Откуда твой батя знает, что я наврал? Ты ему, что ли говорила? ...Погоди, Анжелка, а откуда ты знаешь, что это я придумал?!
Ангелина, задавливая смешок, отвечала:
- Учти, теперь эта ложь превратилось в правду. Напророчил... Проснись, Толь!
А для себя отмечала: "Замечательная у меня семейка. Как раз-таки нормальная. Всем бы такую...".
И все тому подобное.
Ангелине нравилось чувствовать себя такой, словно бы "светской львицей". Быть осведомленной обо всем. Когда Катерина влюблялась в какого-нибудь старшеклассника или студента, Ангелина помогала ей в организации знакомства, добывала ценную информацию. Одновременно давала ненавязчивые советы - не слишком уж надоедать ему, присмотреться, и вообще подыскать парня получше. Выслушивала излияния ее переполненного чувствами сердца. И уж точно помнила, кто и когда появлялся в жизни Катюхи, помнила лучше ее самой. Обсуждать тему "мужчина и женщина" они могли часами...
Лирическое отступление. К подростковым любовным приключениям, заговорам и разборкам Ангелина относилась все же несколько снисходительно. Она пламенно любила все эти компании, развлечения, гуляния, но ей важны были не сами события, пустые и мимолетные, сколько ощущение сплоченности, глубокой симпатии, этот хмель молодости, когда духовная сила окружающих тебя замечательных людей собирается в лавину счастья и восторга. Ангелина верила - так будет вечно, никогда друзья ее не покинут. Она увидела частую картину: по коридору, обнявшись, идут человек 6-8 десятиклассников, чеканя шаг и вопя какую-нибудь модную глупую песенку. За их спинами стоит классная руководительница в обнимку с документами и журналами, недовольно и в то же время умильно смотрит на шеренгу и бросает: "Сборище остолопов!". Но это сборище остолопов было прочнее всякого братства, союз нерушимый, накрепко связанные общими интересами и взглядами отчаянно счастливых людей.
А любимого молодого человека у Ангелины не было. Того, которого можно нежно обнимать, получать от него маленькие подарки и с которым обычно приятней находиться наедине, нежели в обществе. Не было его совсем не потому, что Ангелина была застенчивой дурнушкой, даже не смейте такого предполагать. Просто она была безупречна. И это пугало. Парни ее возраста и немного старше с совершенством обращаться не умели. Оно было для них странно. Они думали, у нее и без того много поклонников. Они не понимали, почему в присутствии Ангелины они не решаются ругнуться крепким словцом. Они никогда не обзывали ее, даже за глаза. Не трепали ее волосы, безжалостно уничтожая прическу, не задавали неприличных нахальных вопросов. В ее безупречности им мерещилась непонятная сила, которая чересчур давила на сознание. Любоваться Ангелиной предпочитали со стороны.
Ее это как нельзя лучше устраивало. Элементарная логика да наблюдение за романами Катерины Скрыльник ясно показывали Ангелине, что возраст у юношей совсем неподходящий. Они были ограниченнее Ангелины, проще и мельче. Неспособные на такие сильные чувства, в какие верила она. Ангелине нужен был человек безукоризненный, как и она сама. Или пусть совсем не идеальный, но потрясающий и уникальный. Она не искала принца на белом коне - она желала равного. Хотя бы равного. Что ж тут предосудительного? И она была уверена, что он существует. Только время еще не приспело. Не все же сразу, в самом деле. Зато когда Ангелина влюбится - то каждой клеточкой, окончательно и бесповоротно. А пока, если попадался милый бойкий парень с чувством юмора - проще и полезней было просто дружить с ним.
- Это твой парень? - интересовалась Скрыльник, указывая на чью-нибудь стриженую голову, адресовавшею Ангелине контекстуальную фразу.
- Да нет же. Он мой приятель.
- Так не бывает, - убежденно отвечала Катюха.
- Это у вас не бывает, - веселилась Ангелина и в сотый раз объясняла подруге, чем приятельство лучше так называемого "встречания". Ни ревности, ни обязанностей, ни слухов, ни лишнего кокетства и тайн... Таким образом, соперничество у них исключалось.
Катюха и Ангелина взрослели и продолжали тесно общаться. Собирали друг друга на вечеринки. Затевали разные проделки над друзьями. Катюха рассказывала свои бесконечные лагерные истории. Ангелина контролировала ее процесс завязывания с курением. Катюха снабжала соседку подробным содержанием предстоящих контрольных, так как в ее классе большинство зачетов на неделе проходило раньше. Ангелина иногда делала за Катюху геометрию...
Ангелина до сих пор любила эту науку. Она была так красива, точна и гармонична. Вот перед тобой бесконечное, ровное пространство. Белое-белое. Белый - это смесь всех цветов. Выбери там любое место. Раз - и ниоткуда в белом пространстве появляется точка. Она без размеров и массы, но непременно черная, и непонятно, где в ней умещается эта чернота. Затем одним махом проводи через точку стремительную прямую. Прямая пряма и бесконечна до невозможности, выходит за границы сознания. И если прямую двигать и вращать, то она перестанет быть самой собой, переродится в другие множества точек. А если самому вращаться вокруг прямой, менять угол зрения, прямая останется неизменной по своей сути... И полнейшая тишина. В этой неограниченной белой тишине твори так, точка за точкой, целую вселенную, и чем больше пересечений и столкновений в ней, тем больше законов срабатывает. У Ангелины дух захватывало от совершенства, простоты и одновременно многообразия геометрии. Даже в сумасбродной геометрии Лобачевского были непреложные, прекрасные истины. Если б жизнь была так же стройна и логична...
Никогда между Ангелиной и Скрыльник не было лицемерия и подличанья. "Побеседуем ex abrupto;" - предлагала Ангелина. И они игриво, но открыто обсуждали свои недостатки и сообща думали, куда их девать. Честно и без обид устраивали выговоры друг дружке за разболтанный секрет (как оказалось!) или идейное оскорбление. Покричав после таких стычек минут десять, спокойно шли в кафе, дрались там зубочистками и сочиняли бредовые истории про посетителей. И никаких тайных обид и недомолвок. Пару раз ссорились и серьезно, но мириться всегда приходили одновременно и хохотали, над той глупостью, из-за которой не разговаривали пять дней кряду.
Общие знакомые их дружбой, правда, поначалу были удивлены. Они недоверчиво косились на этих вроде совсем разных девчонок и осторожно интересовались:
- Вы... так хорошо общаетесь?
- Mirable dictu;;, - отвечала непринужденно Ангелина.
- И о чем же вы разговариваете?!
В ответ те очаровательно улыбались и хором скороговоркой отвечали - "Мы говорим о том, о чем же говорить, когда не о чем говорить, а потом и об этом говорим", - и уходили, наигранно гордо задрав носики. И разве могла постоянная борьба их классов в олимпиадах, КВНах и спортивных соревнованиях помешать им ездить вместе на пикники, выбирать подарки родителям, ходить в кино, на каток и драться подушками?
Ангелина частенько оправдывала Скрыльник перед учителями за сорванные уроки. В очередной раз выйдя из кабинета директора, девчонки сползли по двери на пол и отдышались.
- Отделались, - подытожила Катюха. - Ты, лучшая подруга, что ж не сказала, что это была твоя идея - дрожжи в канализацию? Надо уметь говорить правду! - передразнила она директора.
- Все равно б не поверили! - рассмеялась Ангелина, - такая прилежная ученица на подобное не способна...
Вслед за этим Ангелине вспомнился такой эпизод. Как она грустная, в тумане тупой тоски, кладет голову на колени Катерине, а та гладит ее по каштановым волосам и просто ласково понимающе смотрит. Совсем недавно умер Ангелинин дедушка. Печально. Как роса, выпадают слезы. Только Ангелину слезы пугают. Она заглянула в себя - каков источник этих слез? "Неужто я о дедушке жалею? Я и знала-то его не очень близко. Он же в Питере жил в основном. Что же, он, так жить хотел? Разве сейчас ему не лучше, чем когда-либо? Нет, себя я жалею. Кто теперь вещицы интересные будет привозить? Денег одалживать? А еще своя смерть представляется... страшно, что жизнь может не так, как хочется или как надо пройти...". Ангелину ужасал и неприятно колол этот эгоизм. Собственно, обычное чувство, но для Ангелины - изъян. "Non sancta... non sancta... - вертела в голове Ангелина и все никак не могла вспомнить женский род мертвого прилагательного, - non sancta...". Как же, вот она так любит семью, друзей, и ее все уважают и любят, искренне и бескорыстно, нет тут никакого места для эгоизма! И быть не может.
"Интересно, а если я умру – много людей расстроится... Будет море цветов, низкое небо, и беспрерывное мелькание белых мокрых платков, на черном фоне траура они будут нелепо выделяться. И гроб из дорогого дуба, рыхлая черная земля...". Ангелина вытряхнула из головы этот бред, тепло поблагодарила Катюху за участие и перевела разговор на более радостные темы.
...Ангелина Стафельская мягко провела пальцем по сиденью электрички и почувствовала, что в этом эпизоде была дернута первая нить. За ней распустился и весь занавес, накинутый хитроумной судьбой...
Не одна Катерина Скрыльник была ей таким близким другом. Имелись и другие. Был один замечательный парень, на пару лет старше ее, Константин. С ним Ангелину связывало поначалу одно редкое увлечение - оба любили и изучали латинский язык. Вечный, великий, красивый, пускай и мертвый. Они обменивались редкими словарями и учебниками. Постепенно обнаруживали все новые точки пересечения интересов. Их сознание пульсировало в унисон. Поначалу смущало лишь, что они жили в разных концах города, учились в разные смены, у него не было телефона и постоянная их занятость. Тогда Ангелина и Костик затеяли переписку. Письма были длинные, частично на латыни, но казались даже живее разговорной речи, пестрили рожицами, вырезками, фотографиями, карикатурами. Не было в них ничего затаенного, сентиментального, деланно напыщенного. Каждое послание они начинали с фразы из Гюго: abyssus abyssum vocat; - словно пароль. Дань обстоятельству, которое позволило им сблизиться. Потом начинались плутания в лесах метафизики, демагогии, психологии, - то, чего Ангелине не хватало в общении с Катюхой - или забавные случаи, занятные наблюдения. Крупинки мира в подарок. А еще они представляли, как встретятся однажды в старости, перечтут все эти послания из прошлого, и станет так уютно, в висках зазвенит нежная, покойная ностальгия, и тихая радость укроет будто пледом... И будет трещать камин, за спиной нагромоздятся маленькие узорные подушечки...
Ангелина опомнилась. Не треск камина - а стук колес. Не подушки - а грубая обивка сиденья пригородной электрички. И такие же прозрачные и грубые воспоминания следуют дальше.
Все имеет свойство кончаться. Противоречивое свойство. Но непреложное. В жизни Ангелины разваливаться все стало потихоньку, незаметно... Одноклассники переходили в другие школы, уезжали, вовсе бросали учебу. Распалась их бесшабашная компания, из верное братство, не оставив ни сожаления, ни боли, ни даже отчетливых следов в памяти. Как совсем незначащий эпизод. Изредка встречаясь с ними, Ангелина никак не могла поверить - неужели это те, кто воплощал великие вечные чувства, одухотворяющие жизнь? Невероятно.
Случается такое: какое-нибудь обыденное слово вдруг теряло смысл, превращалось словно в иностранное, его будто приходилось заново выучить. Так же и друзья. "С глаз долой - из сердца вон", - подтрунивала над Ангелиной народная мудрость.
Подруги с каждым годом толстели и скучнели. Ковырялись в своих мирках, не ища ничего больше. Им все меньше дела было до чужих душ, до посторонних явлений, до стремлений окружающих. Их жизнь обрывалась, еще толком не начавшись. Общение с приятелями напоминало Ангелине не диалог, а поочередное излияние слов для себя, без всякого понимания и ответной реакции. А главное - Ангелину не покидало впечатление, словно ее окружают личности мельче и проще. Она искала грандиозного, всепоглощающего, а вокруг суетилась одна мелочь. Раз Ангелина поделилась этим с матерью.
- Что же, ты себя считаешь сверхчеловеком, так что ли? - спросила та.
- Отнюдь... Знаешь, ученые выяснили, что человек использует возможности своего мозга лишь на десять процентов. А мне думается, я из своего выжимаю все сорок. Причем не только мозга, но и души...
Матери, увы, было не до того. Куда-то запропастилась сберкнижка.
Милый, гениальный и всепонимающий Костя тоже растворился, стоило одному письму затеряться в почтовых дебрях. "Прощайте, глупые мечты о перечитывании чуть пожелтевших и выцветших листков у камина, - съязвила Ангелина, - Да и где взять в XXI век камин с креслом-качалкой?". Потом пропала и Катерина Скрыльник. Ангелина уехала в Санкт-Петербургский университет, и отношения растаяли. Они не ссорились, не наскучили друг другу. Просто дороги их стали идти параллельно. Параллельные прямые не пересекаются...
Но Ангелине Стафельской было больно. Слишком она верила в свои иллюзии. Слишком крепко полюбила людей, рассчитывая в их совершенстве обрести смысл существования. "Как вы все меня подвели", - горько усмехалась она, глядя на большие фотографии с десятками лиц. Никто из них не придет кинуть белый цветок на ее гроб из дорогого дуба. Не подскажет даже, не лучше ли сосна... Взгрустнут, конечно. Если не достаточно много раз земля облетит солнце. Да и взгрустнут-то - Ангелина знала - больше о себе, чем о ней. Безупречной Ангелине Стафельской, танцующей лучше всех в школе, распутывающей гордиевы узлы геометрических задач и приправляющей свою речь непонятными иноязычными фразами. "И не надо. Благодарю покорно. Переживу как-нибудь", - встряхнулась тогда Ангелина. Тщеславие и ломтик неба на потолке выручили ее.
...Ангелина выстукивала ноготками дробь по сиденью. Она злилась. "Безобразие, - думала она, - второй раз эта хитрая vita; меня обманула. Выдает свои миражи и выдумки за стоящие вещи. А in medias res;; все это ничто. И если иллюзии детства как-то можно объяснить "глупый ребенок", то потом что? Глупый подросток? Ха!"
С каждым годом Ангелина все больше и больше убеждалась в верности совершенно новой идеи. Подтверждения ее - воспоминания, сегодняшний день, полный странных встреч и совпадений, монолог молодого человека из другого вагона. Она резко встала, прошла до конца вагона, отодвинула дверь и ступила в тамбур.
- Стойте, куда вы? Вернитесь! - кричал вслед рассерженный кондуктор.
"Второй кондуктор за полчаса, - отметила Ангелина, вспоминая Скрыльник. - Странно".
Кондуктор решил, что она убегает. Он думал, она без билета.
А она - без прошлого. Без жизни.
Глава четвертая
Впрочем, прошлого еще оставалось довольно. "Разберусь сейчас с этими мыльными пузырями, которые мне подсовывали все годы заместо подлинной реальности, и - свободна", - Ангелина скрестила руки на груди, стерла с лица всякую улыбку и доброжелательность, чтоб не приставали желающие пообщаться с красивой девушкой, и вновь принялась за работу - воспоминания.
Окончив школу, Ангелина уехала в Петербург. По Петербургу были разбросаны дальние родственники и близкие знакомые Стафельских. Ангелина не единожды гостила здесь у дедушки. Петербург был с ней очень сходен. Такой же тщеславный, полный чувства собственного достоинства. Такой же загадочный и красивый. Противоречивый и стремящийся стать всеобъемлющим. Такой же самодостаточный. Питер и Ангелина приятельски подтрунивали друг над другом. Соперничали за право владеть сердцами людей. И пытались найти свое место в вечности...
Пожалуй, с этих времен начиналась Ангелинина самостоятельная жизнь. Не зависящая ни от семьи, ни от lex orbis. Только от нее самой, Ангелины Стафельской. Вот какой встретил ее Петербург.
Так уж заведено, что у героев с особой тщательностью описывается взгляд. Хотя, несомые потоком будней, вряд ли мы различим, чем взгляд того вроде хорошего знакомого человека отличается от этого. Но не будем отступать от традиций, попробуем представить себе глаза Ангелины. Бывает взгляд выразительный, говорящий - в нем читаются тончайшие оттенки настроений и мыслей. У Ангелины глаза не такие. Они не отражают ее души. Они отражают душу в них глядящего. Смотрел в них молодой человек, желающий понравиться - и улавливал тогда лукавый блеск влюбленности. Смотрел в них преподаватель, требующий уважения - и находил в ее глазах почтение и восхищение. Всматривалась соперница, пытаясь определить, догадывается ли Ангелина об ее кознях - и этот взгляд казался ей недоверчивым и испытывающим. Даже жалобно заглядывающая Ангелине в лицо дворняга, жаждущая сочувствия, встречала в ее глазах тепло и ласку. Словом, люди читали в этих глазах все что хотели. Не догадываясь, что они говорили на самом деле...
Ангелинина речь также была несколько неординарна. С каждым человеком, будь он даже с тяжелым характером, неприятен или мало знаком, она разговаривала так, словно отдает ему предпочтение перед всеми. Ангелина ненавязчиво, словно проскальзывая, смотрела глаза в глаза, употребляла обороты, обращенные конкретно к собеседнику, а не ко всем собравшимся, интонация ее высказываний создавала ощущение двусмысленности, подтекста, казалось, будто в ее словах есть и другой смысл, ведомый только ей и ее собеседнику. Положительно каждому нравилось, когда Ангелина обращалась к нему именно так, но и вызывало мелкую зудящую ревность, если подобным образом не заговаривала с другим... Еще же в речи Ангелины часто, словно блестки или неожиданные для мелодии нотки звучали слова, вроде бы официально не устаревшие, но уже мало употребляемые нынешним поколением, вроде "посему", "отнюдь", "то бишь". "Отчего" вместо "почему", "благодарю" вместо "спасибо", "словом" вместо "короче". Они превращали Ангелинину речь в пиканто-старомодную, но не напыщенную, делали ее музыкальной и запоминающейся. Ангелина очень любила такие словечки. Трудно объяснить, как эта любовь возникла. Возможно, вместе с любовью к книгам. Она ведь и сейчас любила их, пусть с меньшим уважением и доверием - Ангелина теперь знала жизнь лучше них, - но все равно любила как отражение чего-то идеального, высшего. Прообраз мира, в который верила Ангелина.
Любила Ангелина вставлять в разговор и латинские слова и выражения. Было в этом языке что-то патриархальное, надежное. Латинский не умер - он просто переродился и продолжал жить в сотнях современных языков, корни его проглядывали из самых разных речевых уголков. Латынь весьма удачно сочеталась с Ангелининой философией, разрозненные начатки которой к тому времени уже начинали собираться в стройные аксиомы.
Это только взгляд и голос. Добавьте к ним безупречную внешность, элегантность и отменный вкус, грацию, осанку - разве что походка не идеальна - и вот оно, почти совершенство. Только не родись красивой...
Ангелина сдавала вступительные экзамены на факультет журналистики. Оглядывала возможных однокурсников. Вот девчонка, кажется, с ней он встречалась на каких-то региональных конкурсах, вместе ехали в поезде. Сочинение она провалила. В ночь перед экзаменом от избытка эмоций и пива вскарабкалась на дерево, чтоб "быть поближе к звездам, они дадут мне силу". На сочинении остался грязный отпечаток руки. Работы с пометками комиссией не рассматриваются... А этот парень решил схитрить: на экзамене по иностранному языку он изъявил желание сдавать японский. Думал, знающих японский язык преподавателей не найдется. Нашлись...
- Что, по-вашему, главное для хорошего журналиста? - осведомился профессор, оценив Ангелинин ум согласно обратной пропорциональности ее внешности.
- Nil mirari - ничему не удивляться, - просто ответила Ангелина.
- Это почему же?
- Рассматривая явление без призмы личных эмоций, легче добиться объективности.
- Вы полагаете, неудивительные факты интересны аудитории?
- Вполне возможно очевидные лично тебе вещи подать аудитории так, чтобы заинтересовать ее и вызвать бурю переживаний, заставить работать мысль. Всего лишь немного таланта.
- А у вас он, я так понимаю, есть?
- У меня есть девяносто процентов трудолюбия и десять процентов уверенности в себе, скромно произнесла Ангелина.
Зачисляли - других. Она - поступила.
Жила в студенческом общежитии. Потому что это - здорово. Лишь в период сессий переезжала в дедушкину квартиру, которая в остальное время сдавалась. Вдобавок Ангелина подрабатывала внештатником в многочисленных СМИ. Но это - на карманные расходы.
Питерская жизнь затянула и закрутила так, что не давала опомниться. Клубы, кино, театры, конкурсы, акции, праздники, поездки, ночные гуляния - все это в обществе талантливых, неимоверно энергичных и ярких людей. Другие не смогли бы удержаться. В кругу других и не могла оказаться Ангелина. Сотни новых знакомых, дни, забитые событиями так, что едва не лопались, проблемы, только разжигавшие азарт и жажду двигаться дальше, - все это отвлекало Ангелину от тоски, ослабел ее скептицизм и снисходительное taedium vitae, не позволяло развеять призраки действительности в пух и прах. Занимало те профицитные тридцать процентов мозга Ангелины, которые бездействовали у остальных. И все же Ангелина не теряла контроля над происходящим. "Теперь меня так легко не одурачишь, не надейтесь, - хитро щурилась она на Жизнь, - не убедишь, что это - настоящее. Я все помню...". Ангелина держалась так, словно играла в спектакле. Да, придерживалась сценария, отдавалась чувствам и переживаниям, как своим, воспринимая декорации как подлинную обстановку. Но до последней секунды помнила, как настоящий актер, что это все же не что иное, как спектакль - другие актеры этого не осознавали. Внимательно всматриваясь и анализируя мир, она понемногу срывала обертку, соскабливая краску и все больше убеждалась в своей правоте. Такая реальность - придуманная кем-то искусственная среда. Кем и для чего - большой вопрос. Но Ангелина не могла допустить, чтоб из нее делали подопытного кролика. Она играла в чужую игру, но на равных. По своим правилам и по своей воле. Motu proprio;. Иногда, останавливаясь у зеркала, Ангелина улыбалась той особенной улыбкой, предназначенной только для себя, и говорила:
- Я выиграю. Несомненно. Не будь я Ангелина Стафельская.
... Общежитие дышало молодостью. Журфак - это отчасти пристанище для графоманов. Посему все стены, как внутри, так и снаружи, с особым тщанием были исчирканы, исписаны, измалеваны фразами на всех языках, говорах и сленгах. Хоть готовь лингвистический труд о современных веяниях в лексикологии. Это были бесконечные черновики студенческих судеб.
Из каждой комнаты тянулись их ниточки и спутывались в один большой, всепоглощающий узел. Вполне логичным названием ему была надпись на доске, кривовато прибитая над парадным входом: "Hic sunt homo sapiens;;" - гордо гласила она. "Это чтоб предупредить на всякий случай, - объясняли общежитские заводилы, - а то мало ли, неопытный какой зайдет, не признает сородичей...". Разумеется, идея латинизации принадлежала Ангелине. Она предложила это с такой чарующей гримаской и таким чарующим голоском, что все возражения отпали. Про себя Ангелина посмеивалась: "Человек разумный не значит человек настоящий..."
В комнате с Ангелиной жила Ксюша Беликова. Ксюша Беликова настолько растворилась в окружающем мире, что очень сложно было ее охарактеризовать. Красивая, она могла бы манипулировать десятками молодых людей и жить припеваючи, но вместо этого наоборот, с бестолковой щедростью раздавала себя всем и каждому. С самого детства Ксюша имела возможность владеть всем, чем угодно, но почему-то у нее копились только глупые ненужные вещи и пустые развлечения. Она была весела и добра с негодяями, обманщиками, но высокомерна и капризна с теми, кто ее действительно любил. Она слушала тяжелую музыку и ходила только в черном, а под подушкой держала розового зайчика. Она говорила, что ее совершенно не волнует мнение других о ней, но каждого, кто с ней не соглашался, величала дураком. Ксюша уверяла всех, что она - нонконформистка, хотя по сути дела подстраивалась под прочих нонконформистов. Словом, Ксюша Беликов думала, что живет в свое удовольствие, а на самом деле жила так, как ей предписывали обстоятельства. Ангелина видела уже, как лет в сорок Ксюшу начнет мучить смутная тоска, тоска о том, что всю себя она растратила на призрачные удовольствия и лживые отношения, а что-то действительно стоящее так и не разглядела. Но будет поздно...
Людей, подобных Ксюше вокруг Ангелины было чрезвычайно много. Они учились, работали и развлекались в таком бешеном темпе, что едва успевали дышать. Каждый был чем-то интересен, необычен, общителен, любезен и готов заключить тебя в объятья. Но Ангелина скоро отметила, что их всех связывают только общие занятия: учеба, карьера, места отдыха и смежные комнаты. Все, кто назывались друзьями Ангелины, были просто нанизаны на одну нить факультета, русского рока и петербургской атмосферы. Никаких пересечений на уровне душ не было. Им всем глубоко плевать было на душевный мир друг друга, на чужие амбиции, страхи и мечты. Нет, даже не плевать. Просто недосуг задуматься. Однокурсники и приятели превосходно делали вид, что понимают, сопереживают, поддерживают. Но на самом деле лишь играли отведенную им роль.
Ангелине припомнился такой штрих: училась с ней в одной группе замечательная девушка Ольга Лесновская. Она была сиротой и эпилептиком. Тем не менее, у нее хватало сил на жизнерадостность, бодрость духа. Она была почти гениальна: тонкий ум, чувство юмора, личное обаяние были ее главным оружием в борьбе с подножками судьбы. В том, что она станет высококлассным журналистом, никто не сомневался. Лесновскую любили и поддерживали, зная о ее несчастьях. Каждый улыбался ей, шутил, болтал, угощал и звал на вечеринки. Каждый думал, что все это делает искренно. Но Ангелина знала - это не так. Просто-напросто Лесновскую было удобно любить и жалеть. Потому что она сама всех любила и всем помогала, чем могла. Будь она суровой, скучной, усталой, раздражительной, обиженной на весь мир - любили бы ее так? Нет. Хотя милосердие и любовь не должны иметь критериев для отбора. "Все эти чувства - жалкая подделка, в какого человека ни заглядывай - semper idem;" - уверенно повторяла Ангелина.
На лекциях около Ангелины обычно сидел Герасим Евгеньев. Человек, вынудивший Ангелину поломать голову над его личностью. Его презирали и игнорировали в университете, но любили и восхищались им в самых разных молодежных компаниях. Он дрался на мечах и пользовался уважением в среде хакеров. Он отвратительно учился, но казалось, знал почти все. Ведя весьма разнузданный образ жизни, Герасим был убежденным православным христианином. Это-то и сбивало с толку Ангелину. Она не сталкивалась ранее с молодым поколением, имеющим твердые религиозные верования. Ей даже ненадолго подумалось, что у них-то все по-другому, что, связанные единым Богом и неподдельным духовным братством, они заключают в себе тот островок истины, который так тщательно скрывала от Ангелины действительность. Православные юноши и девушки были очень похожи на обычную молодежь, только они не вели подсчетов, кто кому сколько сделал добрых дел, не сплетничали за глаза друг о друге, выручали из серьезных передряг.
Курсе на втором Герасим пригласил Ангелину праздновать с его единоверцами Рождество. Как она отчетливо помнила эту ночь, эту битву за правду между ней и жизнью, которую последняя едва не выиграла.
...Ангелину не сильно увлекла ночная служба. Но было приятно тихо, умиротворенно и чисто на сердце. А потом вдруг словно вспышка, рождение чуда свершилось на последних словах батюшки - все лица разом прояснились, взгляды устремились куда-то в запределье, и души всех стоящих в храме слились словно в одну общую душу, повисшую под самым куполом и источавшую добрейшее, непобедимое счастье. Ангелина сердечно поздравляла, смеялась и обнималась с друзьями Герасима, и ей казалось, что она знает их не три месяца, а всю жизнь, и может даже, именно с ними она обретет то, чего ей всегда не хватало. Всю ночь они валялись в снегу, смешили продавщиц, утомленных ночной сменой, потом кто-то сел на пенек с гитарой, а остальные кружили вокруг него хороводом, чтобы не замерзнуть. И Герасим, не дожидаясь просьб, отдал закоченевшей Свете перчатки, и когда Даня обнаружил, что час назад посеял в сугробе часы, все без возражений отправились их искать; никто и не думал обижаться, когда Даня объявил им, замерзшим и уставшим, что пошутил. И никто не смотрел с завистью на целующихся, не искал в шутках подтекста, и не выговаривал в лицо по поводу порванной дорогой куртки. Хотя в другой среде сплошь и рядом все происходило наоборот. Ангелина сдалась, когда все они, словно большая дружная семья, сидели на ржавом жигуленке и, обнявшись, наблюдали за звездой бросившейся с неба ради чьего-то желания. "Неужели это и есть?.." - с замиранием сердца мечтала Ангелина...
Но позже она разглядела: как ни верти, а основой этих отношений была религия и только религия. Которая оказалась ложной. Она словно устроена была так, чтобы человек верил в нее слепо и без раздумий. Она запрещала сомневаться в ней, запрещала переиначивать, запрещала человеку проявлять личные качества, быть тем, кем он хочет быть, а не тем, кем надо. На все вопросы был один ответ: молись, укрепляй веру, не забывай, что ты - ничто, а бог - все. Словно эту религию придумали для усмирения и подчинения миллионов душ. Да так искусно, чтоб они поверили в ее совершенство. "Какой-то духовный коммунизм с изнанкой тоталитаризма", - Размышляла Ангелина. Пускай ее православные знакомые были неповторимо счастливы, и Ангелина симпатизировала такому счастью, но все-таки оно было словно инстинктивное, искусственно выработанное и привитое с целью скрыть некую другую истину. “Любить по инерции, быть хорошими по инстинкту – ну уж нет! Так не пойдет”, - Ангелина никогда не смогла бы довольствоваться иллюзией. Она не допускала обмана по отношению к себе. Ни-ни.
Был у Ангелины приятель со сценарного факультета. Личность широко известная в кругу начинающих литераторов и журналистов. Представлялся он просто: "Толстиков, пишу". А писал он поразительно много. Соответственно, поначалу его в университете прозвали Толстой. Вскоре "Толстой" переродился в "Тонкой". Насмешка добрая и точная. Тонкой писал дни и ночи напролет. Во все карманы его были затолканы увесистые пачки блокнотов с пометками, набросками десятка повестей и романов, с удачными метафорами и эпитетами, с идеями и комментариями. Он писал песни, тосты, пародии, сценарии для спектаклей, письма однокурсникам и по заказу - их соскучившимся родителям. Стипендия его целиком уходила на стержни, присылаемые отцом деньги - на бумагу. Тонкой писал в автобусе и в очереди, в курилке и на дискотеке, на крыше и под столом, днем и ночью. Упрямо копил на ноутбук, хотя все знакомые с физмата давно доказали ему, что такими темпами раньше XXIII века он не наберет нужной суммы. Это с учетом инфляции и технического прогресса... Но Тонкой не унывал. Он видел себя великим сценаристом, критиком, мечтал экранизировать свои труды, представлял свое имя на страницах учебников. Он научился писать левой рукой и вверх ногами. Тонкой быстрее всех стенографировал лекции, иногда опережая даже слова преподавателей. Но он был очень несчастен. Частенько Тонкой звонил Ангелине, единственной, кому он доверял. Душераздирающе стонал в трубку, и она ехала поздним вечером утешать невезучего гиганта мысли. Ангелина отчетливо помнила подобные встречи.
За дверью раздавалось шарканье, гремел замок. Тонкой появлялся на пороге, осунувшийся, лохматый и почесывал спину.
- Salve;! - говорит Ангелина.
При виде ее взгляд Тонкого прояснялся:
- О муза, наша песня спета! - горько усмехался он. - Некрасов... Ты должна меня спасти... Ты просто обязана...
Ангелина с улыбкой обнимала его за плечи, они шли на кухню.
- Я больше не выдержу, - жаловался Тонкой. Они меня доведут. (Они - имелись в виду персонажи романа, над которым он в данный момент работал). Совсем распустились! Они не слушаются и делают, что хотят. Какого лешего Речкина влюбляется в Обухова? Кто ее просил? Я такого не писал! А выходит, что она его любит. Почему Вешников такой мерзавец? Почему Евстегнеева такая бесхарактерная? Это невыносимо, Анжелка, я так не могу... Они заставляют меня писать то, что охота им, а не то, что надо... Ну скажи, я сумасшедший?
Ангелина, сдавливая смех, отвечала:
- Вовсе нет... Ты лишь чересчур талантливый. Талантливые люди, они будто канал связи между высшим разумом и нами. Их забота - передавать информацию, а не создавать ее.
- Это унизительно. Наверно... - вздыхал Тонкой. Затем вскакивал и нервно бродил по кухне. - Я ненавижу писать! Не-на-ви-жу! Эта треклятая литература не дает мне нормально существовать! Что за бред в самом деле! Выдуманные герои, мно-ю выдуманные, мной же и помыкают! Лезут в мысли, галдят, что-то внушают... Надоело. У меня крыша сползает. В меня весь факультет пальцем тычет. Брошу я это дело...
- Размечтался! - ласково усмехалась Ангелина. Не сумеешь - Вешников и Речкина тебе не позволят. Давай испеку тебе чего-нибудь, а то худеть начал... Но ты не отчаивайся. Говорят, quod me nutrit, me destruit...
- Чего-чего? - отрывал голову от стола Тонкой.
- Что меня питает, то и разрушает - перевела Ангелина, доставая муку. - Но жить-то с этим можно. Ты не бросай, а бери дело в свои руки. Проявляй волю и упрямство. Ты ж мужчина!
- Я бы с радостью, - вздыхал Тонкой, - да вот, не выходит чего-то... В смысле воли... - Тут он осторожно и жалобно косился на Ангелину. - Ну я ж знаю, ты можешь помочь.
- Мне-то что с этого будет? - шутливо возражала Ангелина. И пока пеклись булочки, она слушала очередные завихрения сюжета тонковского романа, подбадривала его, следила за тем, что он пишет, одергивала наглеющих персонажей.
- Анжелка, ты мой ангел-хранитель, - счастливо улыбался Тонкой, - щас я живенько с ними разделаюсь! Ха-ха!
- Несомненно, - хлопала его по плечу Ангелина.
Потом они сидели на продавленном диване, жевали булочки и болтали о пустяках.
- Ты кем в детстве стать мечтал? - поинтересовалась Ангелина.
- Гонщиком.
- И отчего не сложилось?
- Да зрение посадил, пока писал поэмы о вкусе скорости... Смешно.
- Да уж...
- Анжелка, можно я в тебя влюблюсь, а?
- Даже не пытайся, - со странной интонацией ответила Ангелина.
- А чего так?
- Сперва с персонажами своими совладай, а потом уж за меня берись, Тонкой! Влюбленность - она ведь как наркотики. А у тебя иммунитета никакого...
Тонкой хмыкнул, осмыслил. Задумался.
Но, несмотря на отсутствие иммунитета, продолжал преодолевать метр за метром тернистый путь писателя.
Ангелина сочувствовала Тонкому. Что за цель он себе избрал? Ту, к которой он совсем не приспособлен, ту, которая претит всему его естеству. Ту, которую ему привязала действительность. И он подчинился. Похоронил себя добровольно. Наверняка не прославится ему на века, потому что дар у него - искусственный. А свою настоящую сущность Тонкой так и не разглядел. Не хватило воли. "Ведь сколько народа занимается тем, что им подсовывает жизнь! Как она, право, ловко скрывает ото всех истинное предназначение! Вот так да...".
Еще в классе одиннадцатом Ангелина с несколькими приятелями написала, какими представляют своих знакомых в будущем. Профессии, дом, семью, занятия, характеры. Не прошло и десятка лет, а вышло все как-то совсем не так, скомкано и невнятно. Не сложилось, не получилось.
Перед Ангелиной всплыл наглядный пример Катерины Скрыльник. "Отчего так? - размышляла Ангелина. – Впрочем, ясно все. Идеалы все и стремления пустышкой оказываются, ничего не стоящими миражами. Они тают и исчезают, словно matutina nebula;, а человек мечется от одного к другому, теряя попусту время и силы и так и не находя действительно того, что нужно...".
Однажды Ангелине позвонил отец.
- Как учеба? - он говорил словно извиняясь.
- Неплохо. В альманах один корректором предлагают, надо бы рекомендацию какую. Организуйте там с мамой...
- Угу, я постараюсь.
"Я? - мелькнуло у Ангелины, - почему не "мы", как обычно?"
- Ничего у вас там не случилось, пап?
- Да нет, что ты...
На следующий день звонок от матери:
- ...будешь замуж выходить - предупреди хоть! – наказала она в конце.
- Если успею.
- Безобразничаешь небось?
- Quantum satis;;.
- Вот, нахваталась от папаши дурацких словечек, теперь...
- И вовсе не от папы!
- Отговаривайся, знаю я тебя! Про работу расскажи, постоянное что-нибудь появилось?
- А... папа разве не сообщил? Я с ним вчера об этом...
Ангелина почуяла что-то неладное. Когда образцово-показательная пара общается с дочерью по отдельности - это непорядок...
Вскоре Ангелина на каникулах приехала домой, погостить. День приезда она помнила очень отчетливо, он был даже неестественно ярок и полон резко-громких звуков, воспоминание о нем было четче даже, чем сама реальность...
Воскресенье. Множество народу на улицах. Ангелина развлекала себя мыслями о прохожих. "Вы, барышня, видимо, влюблены. Напрасно! Это не любовь, это видимость одна. Вы любите даже не иллюзию, придуманную вами и закрепленную за каким-то человеком. Об этом вы бы еще догадались. А вы влюблены в иллюзию, которую за вас придумала жизнь, и даже, пожалуй, сама ваша влюбленность - мираж, потому что в этом мире любить попросту нельзя. По техническим причинам. А вы, мужчина, куда спешите с таким деловым видом и пухлым портфелем? Вершить дела государственной важности? Не нужны они никому, и вам в первую очередь. Это лишь отвлекающий маневр, вам другого на самом деле хочется... Ни денег, ни славы - другого... А сообразить, чего - умишка не достает. Или смелости... Вы, милая старушка, зря креститесь. Мне правда жаль, но рая там нет. Там все сложней гораздо. И вам там не выжить... Наверное...".
Ангелина тихонько повернула ключ в скважине. Она не предупредила, во сколько приедет, и хотела устроить небольшой переполох. Медленно прикрыла дверь. Огляделась.
На миг ей показалось, что она не в своем родном доме. Что-то важное пропало. Мельчайшие штрихи изменились. Фотография родителей на стене чуть запылилась. Зонт был поставлен несколько криво. Трещинка на стеклянной двери... Ангелина бесшумно ступала по ковру, но вдруг замерла в конце коридора.
Из кухни доносился голос Стафельской-старшей, изредка прерываемый гудением отца. Он был какой-то театральный, излишне выразительный. Ангелина сперва решила, что мать рассказывает какую-то историю сквозь смех. Но вскоре поняла, что ошиблась. Так искренне и серьезно мать не говорила еще никогда.
- Что? Ты не понимаешь, что я в нем нашла? А-а, ну еще бы! Где уж тебе понять! Да ты никогда меня не понимал! И не пытался! Двадцать четыре года не могу до тебя достучаться! Все, сил моих больше нет!
- Что ты говоришь такое? Я любил тебя всегда и сейчас люблю...
Ангелина вздохнула. Предвидела - он говорит это в последний раз. А солнечные блики дрожали у самых ее ступней, а воздух был таким чудно сладким, что хотелось слепить из него облачко и съесть вместе с горячим чаем... Разве можно бросать в этот воздух такие слова...
- Любил?! Да ненавижу я твою любовь! Это унижение сплошное, а не любовь! Ты же всю жизнь все по правилам делаешь, как положено, так и меня любил по правилам... Комплименты по расписанию, цветы нужной пышности, нежности дозированно... Это отвратительно! А все вокруг думали: какая пара! Какая любовь! Какой видный, красивый, сильный мужчина! Мне завидовали все подруги... О, господи, - нервный смех, от которого у Ангелины упало сердце, - да какой там мужчина! Да ты вечно всего боялся! Боялся, потерять авторитет, боялся рисковать, боялся стать подкаблучником. Ты шарахался от пьяных, прохожих, от бюрократов, от ответственности... Бежал от откровенности, от горячих чувств, ты и моей любви боялся! Нет, это ужасно... ты даже в школе мяча боялся... Как бы не дай бог что не так выйдет, не как запланировано... Знаешь, ты такой стеснительный был, что даже я тебя стеснялась...
- К чему ты это все говоришь, к чему?! Причем тут мой брат? Двадцать четыре года тебя все устраивало, и тут - вспомнила...
- Нет, погоди, выслушай... Хоть раз по-человечески выслушай! Все кругом тебя побаивались, слушались, чуть снизу смотрели: думали, ты за себя постоять сможешь, поэтому и не связывались... Не сможешь! Ты только на словах принципиальный, гордый такой, своевольный! Да крикни кто на тебя хорошенько, сразу бы вся твоя слюнтяйская душонка видна стала... Ты бороться не умеешь, ты всю жизнь по течению плывешь, оправдываясь, что тебе в ту же сторону, что и всем... А знаешь, сколько я мучилась, чтоб ты не тонул? Чтоб мы все не тонули? Все это притворство, нежность, дружная семейка, без упреков, без скандалов... Все в себе держать - это невыносимо трудно... Молчи! Не перебивай! Одной бы волны хватило, чтоб тебя утопить! И я все их на себя принимала... Тебе просто повезло, что ветер всегда в нужную сторону дул, иначе ты б давно уже... Почему ты такой слабохарактерный, а? Ну почему? Почему ты такой осторожный, что ни во что не ввязываешься, ни в одну душу не глядишь пристально? Так и будешь до гроба только созерцать, а? Мне надоело, слышишь, надоело разбираться с долгами, слать телеграммы родственникам, придумывать какие-то занятия, надоело бояться, что тебя кто-нибудь зацепит и раздавит... Господи, как же мне все надоело!
Ангелина оперлась о косяк. "Отчего, отчего я все время все узнаю? Что за жестокий талант такой, под изнанку реальности заглядывать... Как же это больно!".
Заверещал телефон. Мать с раздражением выдернула шнур из розетки. Отец с досадой спросил:
- Что ж ты все-таки раньше молчала! Терпела, понимаешь ли, я не знал ничего, а теперь...
- А что бы я сказала?! Милый, ты слабак? Дорогой, ты размазня? Ты ребенок? Чтоб после этого ты вообще в ходячий комплекс превратился? Да что, помогло бы? Люди от советов и критики не меняются, подумать только, даже шрам у тебя - поскользнулся зимой и на прут налетел... Как глупо... Я надеялась, глупая, что тебя жизнь воспитает, а ты везучий оказался, как в теплице жил... Господи, ну почему, почему я с твоим братцем не уехала тогда...
- С этим неудачником, шизофреником и алкоголиком?
- Да! С этим отчаянным, страстным, сильным мужчиной! Который плевал на все стандарты! Который год за один день сжигает! Которого хочется любить, хочется принадлежать ему! Молчи, я знаю, ты сейчас скажешь, что мы бы мучились в нищете и уголовщине, скандалах, но мне хоть не надо было бы думать постоянно, что готовить на ужин, где дешевая мука, не считала бы морщинки на лице, не сплетничала с подругами... Мне б никакого дела бы не было до всего этого мерзкого, мелочного... Я б не размазывала себя, как масло на кусок хлеба, по домашним хлопотам и перекладыванию бумажек на работе, я б полной грудью могла жизнь вдохнуть... А вместо этого двадцать четыре года задыхалась... Да пусть он хоть бы убил меня, но на неделю почувствовать себя женщиной, любить по-настоящему... Ты не поймешь, не поймешь никогда...
- Ну и шла бы к нему, будто бы я развод не дал?
- А Анжелка? Что, безразлично? Тебе, малышу из благополучной семьи, не понять никогда, что значит жить без отца, в коммуналке, с кучей хронических болезней... У тебя все всегда было, с самого начала, я же карабкалась наверх с такого дна... Нельзя было моей дочери такого испытать! Теперь, слава богу, она уже выросла, состоялась... Чего она хочет, не знаю... что-то темнит, только не даст Бог ей как и мне прожить, постоянно задавливая свои желания... Поверь, нет большей тоски, чем понимать, что себя так и не реализовал... Да что уж теперь...
Теперь все. Теперь для Ангелины все кончилось. Отняли последнее. Последний мираж рассеялся. Она впервые, наверное, за много лет, растерялась. Но все же переступила порог кухни, весело произнеся:
- День добрый! Я только что зашла!..
Мать подняла на нее тяжелый, тусклый взгляд, без единой слезинки, вздохнула. Отец как-то осел и замялся...
"Вот так комедия... Какой маскарад... Удар в спину, - разгребала Ангелина мысли, - Может, она все-таки сгоряча наговорила? Перенервничала... Может, все еще образуется?"
Ничего не образуется, Ангелина прекрасно понимала. Всплывали отдельные моменты прошлого, только теперь совсем в другом свете представлялись... Мама заходит в комнату к маленькой Ангелине, о чем-то говорит грустно-грустно... Папа мнется с ноги на ногу, нехотя здоровается с братом... Бабушка качает головой и что-то тихо шепчет Стафельской-старшей. И почему же Ангелина раньше не подмечала, что отец и дедушка так по-разному рассказывают о прошлом, до ее рождения, словно выдумывают на ходу... Все рухнуло. Никакой долгой и прочной любви, святости семейных уз, поддержки, понимания. Двадцать четыре года притворства, ловкой игры, терпения сквозь стиснутые зубы, а декорации скрипели, расползались по швам, и каторжный труд их удерживать... Все, что в из семье было настоящего это ребенок да порядочность супругов. Умение изображать те чувства, которые требуются...
Ангелина сидела за столом с родителями в молчании. Она держала себя в руках. Не плакала. Плакали ее последние надежды, только что безжалостно убитые истиной...
По чаю в чашке пошли круги.
- Нет, мам. Я не плачу. Это чай горячий, - успокоила всех Ангелина.
"А вполне возможно, завтра папа тоже от души выскажется. Небось и ему есть на что жаловаться... Только все равно не разведутся. Имущество лень делить. Все, сюда я больше не вернусь. Теперь - незачем. Совсем...".
Глава пятая
Ангелина сладко потянулась. "Приятно беседовать с действительностью ex abundatia cordis;. Как легко и быстро тают ее миражи, значит, скоро солнце взойдет, мое солнце...". Она легко ступала по качающемуся вагону. Прошлого оставалось совсем немного. Порвать последние цепи, и свободна. И одна из цепей - Александр Альтов и связанное с ним тайное оружие жизни, всегда бьющее наверняка - любовь. Под сенью Ангелининых ресниц блеснул азартный огонек.
Сашка Альтов с факультета журналистики, был на курс старше Ангелины. Впервые она повстречала его в каком-то клубе. "Это он! - шепотом завопила Ксюша Беликова, указывая на одного из молодых людей. - Это Альт! Тот самый...". Ангелина вспомнила, что часто летает это имя мимо ее ушей. И она удосужилась посмотреть на его обладателя пристальней. Это был действительно тот самый. Кого сразу отмечаешь в пестрой толпе и запоминаешь надолго. В кого в разной степени, но неминуемо влюбляется каждая среднестатистическая барышня. Тот, кто все делает лучше всех. О ком приятно думать беспрерывно. Кому не задумываясь дают главную роль. Без кого веселье не веселье. Тот, с чьего прозвища начинается значительная часть студенческих баек.
Ангелина им заинтересовалась. "Любопытно, - думала она позже, - отчего я так любила изучать людей? Заглядывать в их души, смотреть на них с какой-то иной стороны? Видимо, я пыталась найти в них то сокровенное, главное, подлинное, о котором говорили сегодня те приятели в поезде. То, что я берегу в себе пуще прочего... Но ведь ни в ком так и не добралась до сути... Неужто и сами они не доберутся?".
Вдобавок к этому Альтов еще выгодно отличался от прочих противоречивостью и яркостью натуры. И Ангелина принялась ее изучать. Наблюдать и исследовать. Описывать и систематизировать.
Итак, Александр Альтов. Рост чуть выше среднего. Спортивного телосложения, крепкий, шустрый. Кареглазый брюнет. Играет в баскетбол, слушает рэп. Вредные привычки в меру. Способен, но ленив. Умен, но несерьезен....
Впрочем, так об Альтове говорили документы. Это Ангелине было неинтересно. Ее объект определялся совсем другим. Маленькими разбросанными штришками она день за днем составляла его образ, любуясь своей работой...
В ущерб росту и статности он слегка сутулился, но было это необычайно очаровательно, придавало раскованность и устремленность силуэту. Из-за этой сутулости и немного вытянутой вперед шеи казалось, будто он заглядывает вам в лицо - тогда непременно вас ослепит его физиономия. Она состояла из сплошных небрежных ярких пятен - косматые мазки бровей, угольные кляксы глаз с безумным блеском и колючими ресницами, беспрестанно краснеющие от смеха, крика и вранья острые уши. И улыбка. Даже легкая улыбка Альтова была неимоверно огромна, она развертывалась, как пропасть, вытесняя с лица все чувства и мысли, сверкая крупными зубами, заполняла помещение любого размера и обращала в смех всех вокруг. Сашка взрывался смехом, улыбка его вспыхивала бешеным фейерверком, отдавала истеричностью и неуправляемостью. Его смех напоминал стихийное бедствие. Шедевр шутовского искусства...
Альтов ходил смешной шаркающей походкой, уморительно скрючивал руки, как тиранозавр - передние лапки. Он брился нарочито нетщательно и спускал на лоб две чернющие прядки домиком, что делало его похожим на какого-то пушистого добродушного зверька. Он носил яркие рубашки, свободные мятые штаны, иногда на голой груди его болтался галстук с вызывающими надписями. На цепочке, привязанной к ремню, у него постоянно болталась губная гармошка, на которой он часто отвратительно верещал и реже - исполнял мастерски подобранные оригинальные композиции.
Его звонкий влажный бас был затычкой в каждой бочке. Он появлялся всюду, где ценили счастье. Он шутил чаще, чем говорил, говорил чаще, чем думал. Он жил не сегодняшним днем, а текущей минутой. Разухабистый, неприлично яркий, вызывающе довольный жизнью неформал, концентрат молодости, силы и оптимизма - таким выглядел Альтов для всех. Но Ангелина чувствовала - это только верхний слой, штукатурка... Она продолжала наблюдать.
Вот как они познакомились.
Дело было на одном из университетских огоньков, Альтов тогда начинал третий курс. Ангелина с одним приятелем показывала номер, но она теперь невнятно помнила, что именно. Нечто сильное и смешное... Альтов, собравшийся уходить, невольно засмотрелся на сцену, где в полусвете красивая девушка лучезарно улыбалась, шустро перебирала тонкими пальцами по стрункам, сладко-иронично что-то напевая. По хрупкому запястью скользил браслет-цепочка, так назойливо скользил, колыхался, вздрагивал от резких движений, въедался во взгляд... Александр никак не мог отделаться от этого браслета, от этой плавной линии рук, по которой он егозил, постепенно его будоражащее движение стало распадаться на определенные кадры, отдельные штрихи, и они разбегались, растаскивая за собой частички мозга Альта, а он отчаянно силился их собрать и сообразить, что в них такого заманчивого... Наконец он не выдержал и шепнул на ухо дружку:
- Это что за особа такая, ты не в курсах? Я ее раньше не видел...
- С журфака, второго курса, Ангелина Стафельская.
- Хм, фамилию слыхал будто...
- Наверно, в конкурсах каких или газетах. Хорошо, кстати, пишет.
- Да мне параллельно, как она пишет. Симпотная, вон, какая! Прям бы и...
- Вот знаешь, не советую связываться...
- Это еще почему? Что, совсем зануда?
- Не-ет! Она просто какая-то... Ну не такая! Иногда так смотрит, будто на червяка какого. То есть нет... Ну будто она что-то знает такое, чего остальные не знают. Типа дураки вы все, хе-хе, а я... Вот честно, Альт - боюсь я ее... И не я один.
Альтов фыркнул. "Бред какой-то – женщин бояться... Раз вы боитесь, я ее себе заберу. В два счета. Ну - может в три...".
Сашка Альтов к девушкам особого уважения не питал. Он их коллекционировал. Они служили ему источником вдохновения на празднике жизни. И главное, что он для себя уяснил - девчонки в большинстве своем одинаковы. Не смотря ни на что любят комплименты, розы и романтические сюрпризы. Любят, когда их уговаривают и жалеют. Ни в коем случае нельзя девушку в чем-либо обвинять, даже если она очевидно виновна. И если красотка, оставшись с тобой наедине, начинает лопотать что-то о звездах, значит, она твоя. Это основные положения. В остальном Альтов поступал согласно обстоятельствам, полагаясь на природную смекалку.
После выступления Альтов вместе с дружком выследил Ангелину, преградил ей и ее спутнице Беликовой дорогу, пал на одно колено и пафосно-восхищенно пропел:
- О, неужели я имею честь лицезреть перед собой ту самую Ангелину Стафельскую? Наконец-то мне позволено дышать с вами одним воздухом! Я сражен вашим талантом и красотой! Не посетите ли вы мое ложе, - скороговоркой добавил он.
Ангелина сладко, но с такой же иронией отвечала:
- Reverendissime; Александр Альтов! Я, знаете ли, переживаю, как бы у вас язык не заболел от таких сложных фраз.
Сашка продолжил игру. Глупым детским голоском, полным наивного трепета, он забормотал:
- Свет твоих очей затмил мне солнце, твои волосы подобны струям горной реки, твои уста подобны лепесткам роз с капельками росы...
Ксюша хихикала. Ангелина приняла выжидательную позу.
- Позвольте автограф - подытожил Альтов.
- Вы в своем репертуаре, - обворожительно улыбаясь, заметила Ангелина. - Где прикажете расписаться?
Альтов встал, многозначительно пошевелил бровями, вызвав новый приступ смеха у Ксюши, медленно расстегнул до середины рубашку и ткнул себя пальцем в грудь.
- Тут. Прямо на сердце. - И протянул ей маркер.
Ангелина чуть склонила набок головку, на лице ее изобразилось нечто лукаво-укорительное: кончиками пальцев она осторожно отвела мешавший край рубашки и неторопливо вывела там, где он и просил: "Spira, spera;. А.С.". Она ощутила его горячую кожу, бой сердца где-то глубоко, запах, чудный кисловатый запах... Ангелина одернула себя за такие вольности, поставила точку; сунула маркер в ладонь Альтова, сверкнула глазами, обронила:
- Счастливо! - и, грациозно развернувшись, заставила волосы всколыхнуться шелковой волной, упорхнула, увлекая за собой Беликову.
Так завязались их непонятные отношения.
Ангелина продолжала изучать Альтова. Открывала удивительные вещи.
- Андрей Викторович, не могли бы вы рассказать что-нибудь занятное об Александре Альтове? - взмахнула ресницами Ангелина, прижимая к груди конспекты.
Андрей Викторович был молодым преподавателем с сочувствующим отношением к студентам и смешно торчащими во все стороны жесткими волосами, за что получил прозвище Ершик. Он присел с Ангелиной на ступеньки и, стараясь не смотреть на ее полураскрытые губы, стал рассказывать:
- Альтов... Не поверишь! Приехал сюда из какой-то дыры пугливым, скромным парнишкой, без амбиций, нахальства, без опыта и малейшего представления о жизни. Ума не приложу, как он поступить сумел... Прежде на него жалостливо-снисходительно глядели, девчонки презрительно смеялись, сокурсники за сигаретами гоняли. И никто не мог понять: чего он тут делать собирается. А он ходил, озирался и помалкивал. И продолжалось это месяцев шесть. Что там за революции у него внутри произошли за то время, я не знаю, но он совершенно неожиданно будто вспыхнул и засверкал. (Не смейся! По-другому и не скажешь) И гаснуть не собирался. Из неказистого заморыша превратился в светского льва, Дон Жуана, "первого парня на деревне", словом. Самоуверенный стал неимоверно, изворотливый, прыткий, но простой такой в общении, интересный, ум у него живой, взгляд цепкий. Ты не смотри, что он такой разгильдяй, он целеустремленный на самом деле, умный даже... - тут Ершик осекся, сообразив, как глупо нахваливать красивой девушке другого парня...
"Да, - закончила за Ершика Ангелина, - Питер не сломал его, что делает со многими провинциалами, наполняя их скепсисом, черствостью и холодной расчетливостью. Петербург подействовал на Альтова как катализатор, растормошил его и обнаружил его лучшие стороны, о которых Сашка и сам не подозревал".
- Огромное вам спасибо, Ерш... Андрей Викторович. Пойду перескажу это все Беликовой. Наверное, ей уже не терпится... - сказала Ангелина, не столько чтоб отвести от себя подозрения, сколько чтоб успокоить Ерша.
В коридоре ее нагнал Альтов, взял под руку и быстро заговорщически зашептал в самое ухо, обдавая Ангелину своим горячим дыханием:
- Ты довольно тесно общаешься с Герасимом Евгеньевым - видел, знаю! Требуется какая-нибудь компрометирующая информация.
- Кому требуется? - ухмыльнулась Ангелина, чуть отклонив голову от его шептания.
- Кому, кому... Спецслужбам США.
- Чем же он так тебе насолил?
- Причем тут я... Короче, потом как-нибудь расскажу. Но ведет он себя жутко, достал уже всех...
- Уверена, что бы он там не натворил, у него были на это свои морально-этические причины, - заметила Ангелина, вспомнив о герасимовой верности православию, из-за которой он часто пренебрегал общественными этическими условностями.
- Не ругайся такими страшными словами. Проучить его надо.
- Это обостренное чувство справедливости или самолюбие?
- Какая справедливость?! У парней, кроме самолюбия и секса в голове ничего нет...
- Прости, Альт, но я черным пиаром не увлекаюсь. - Ангелина пожала плечами и повернула в другую сторону.
Прошло два дня. В холле университета царило оживление. У входа суетился Сашка с парой товарищей, пихая в руки каждому встречному-поперечному самиздатскую газетку и получая взамен законный пятак. Увидев Ангелину, Альтов протянул ей номер со словами:
- Герасим твой оказался белее героина, так что пришлось кропать про его подружку... Полюбопытствуй!
Ангелина игриво погрозила ему пальчиком, пожелала удачной торговли. Развернула газетку.
Называлась она "Горькая правда". Учредителем ее был Альтов с несколькими сокурсниками. В ней они публиковали всевозможные сплетни о студентах, подслушанные разговоры, сатирически излагая чужие грешки и промахи. Попасть на передовую газетки в самом неприглядном виде рисковал каждый. Из-за этих статеек расставалась не одна пара, перессорились масса закадычных подруг, заливались краской многие несчастливцы, попавшие на страницы «Горькой правды»... Значительное количество учащихся горело желанием сжечь Альтова на костре из его же издания, да вот незадача: писал-то он, в общем, одну правду...
Альтов высмеивал всех подряд, не исключая и себя. Ему вроде бы безразлично было мнение окружающих о себе, он от души играл роль шута. Однако, бывало, мелко и грязно мстил за какие-то непонятные обиды, как, например, Герасиму. Гордость у Альтова подчинялась настроению...
Пока Ангелина размышляла об этом, к ней к ней подскочила Беликова.
- На кого это ты так внимательно смотришь?
- На Альта... Думаю: кто же он все-таки такой, homo или homuncio;?
- По-моему, он - прелесть, - призналась Ксюша.
- Хорошо звенит только пустой бокал...
Все же этот сосуд оказался с двойным дном.
- Ну как тебе мое творчество? - поинтересовался Альтов на следующий день.
- Впечатляет. Но ты же не можешь знать это все наверно?
Ангелина была удивительно хороша. Альтов никак не мог собраться с мыслями. Он тонул в тепло-розовой дымке Ангелининого образа...
- Я знаю все, - твердо сказал он. И подумав, добавил: - А чего не знаю, до того можно и так догадаться. Еще ни разу не промахнулся.
- Откуда такое понимание людей? - с любопытством спросила Ангелина.
- Как сказать... У каждого человека есть личная инструкция по использованию. Она у него на лбу написана, только уметь читать надо. Я вот - умею! - и гордо вскинул подбородок, - нажимаю на нужные мне кнопочки, и люди ведут себя, как мне удобно...
Ангелина пристально заглянула ему в лицо и тихо спросила:
- А что же у меня написано?
Альтов вдруг почувствовал себя словно голодным. Голодным по красоте. У него возникло непреодолимое желание проглотить красоту Ангелины. Как - неважно... "Интересно, если я ее сейчас поцелую - ".
Ангелина ждала. "Ну же, Альтов, покажи в себе Человека, прошу тебя, а вдруг еще не все для меня потеряно, ну давай же..." - кричало все внутри нее.
- Знаешь, гриф такой черный есть, "Совершенно секретно". Вот он у тебя на весь лоб... - сказал Сашка.
Он впервые в жизни испугался.
Пора было расходиться по аудиториям.
Альтов балагурил, Ангелина смеялась, а Ангелина настоящая пребывала в дурном настроении. Она поглядывала на Альтова и не испытывала к нему никакой нежности и умиления, как раньше. Он был до противного пошл, гадко эгоистичен, лжив... "Быть может, он всех нас ненавидит, презирает и в любой подходящий момент заплюет и растопчет. Когда ему это будет нужно. Альтов, ты мгновенен, ты без прошлого и будущего, и нет у тебя ничего ценного и высшего... Эх, Сашка, ты оказался подтверждением правила...".
Вдруг они заметили сидящую на полу у стены Лену Филистееву. Она мертвым взглядом уставилась в одну точку и не собиралась никуда двигаться. Для красивой, сорящей деньгами стервозной кокетки Ленки это было несколько необычно. Ангелина и Альтов переглянулись, подошли к ней.
- Чего случилось, Ленок? - спросила Ангелина.
- Плохо мне, товарищи, - пробурчала та. Было видно - ей очень хочется выругаться. Но имидж не позволял.
- А кому сейчас легко! - заметил Сашка.
- Все-таки что с тобой, а?
- Так в том-то и дело, что ничего... Все отлично, как всегда. Вот уж счастливей меня вы точно не отыщите! Только, блин, тоска такая, хоть вешайся. Черте-что...
Тут Альтов совершил нечто совсем ему несвойственное. Он сел рядом с Филистеевой, по-братски обнял ее и тихо, очень искренне произнес:
- Знаешь, я тебя очень хорошо понимаю...
Ангелина оглядела их недоуменно и радостно. Что же там такое в Альтове есть, что заставляет его грустить, сочувствовать и жалеть? Почему он никогда не показывает другую свою, серьезную, мыслящую, сторону? "Альтов, Альтов, ты снова меня увлекаешь!". А он тем временем вытаскивал Ленку из депрессии. Сперва заставил ее выговориться, потом бренчал на своей гармошке, рассказывал ей свои непутевые истории. И видно было, что он "не жал на кнопки", а просто хотел помочь...
В тот же день Ангелина случайно столкнулась с Сашкой на улице... Он выходил из здания мэрии. Со шваброй в руках.
- Альт, ты меня пугаешь...
- Что? Так плохо выгляжу?
- Зачем тебе этот прибор? - указала Ангелина на швабру.
- А-а... Распространял среди государственных мужей орудия пролетариата. Только одну купили, скоты... Похоже, нам по пути?
- ...Не забудь, на горизонте маячит сессия, - бросила Ангелина ему при прощании.
- Не забудь, что я твой лучший друг и рассчитываю на помощь! - парировал Альтов.
Ангелина с умилением смотрела вслед этому воплощению нахальства, простоты и смелости. Альтов вприпрыжку мчался в противоположную от общежития сторону. Она знала, куда: в гости к двоюродной бабушке. Обедать. Отплачивая за горячую пищу толикой заботы и внимания.
А совсем недавно он из окна второго этажа общежития обсыпал свою очередную "возлюбленную" конфетти из сторублевых купюр. "Самое удивительное, - рассказывал Альтов, - что процесс измельчения денег дыроколом был намного приятней ее поцелуйчиков...".
Сессии для Альтова были мелкими дождливыми тучками на ясном небе развлечений. Зонтики он изобретал самые разные. В этот раз загодя наглотался снотворного (предварительно выведав у подруги с медицинского дозировку и сроки действия) и рухнул прямо перед профессорским столом и прохрапел около суток. Хотя, конечно, хвостов от этого не убавилось.
В эти дни Ангелину особенно тянуло к Альтову. Так хочется снова и снова слушать остро полюбившуюся, "заевшую", что называется, бодрую песню.
Как-то она в составе шумной компании заглянула к нему в комнату, увлекая за собой на гуляния. В ответ Сашка внезапно огрызнулся, послал всех далеко и надолго и затвердил что-то про пересдачи и учебу... Народ невольно залюбовался картиной редкостной красоты: Александр в праведном гневе, с книгой в руках. Кто бы мог вообразить, что ему удалось растолкать заспавшуюся ответственность.
На следующий день Альтов разыскал Ангелину, развернул ее лицом к себе и стал не мигая смотреть на нее.
- Тебе нужно помочь? - кокетливо склонив набок головку, сладко пропела Ангелина, заложив руки за спину.
- Пойдешь со мной на пересдачу. Будешь меня вдохновлять.
- Вдохновлять или подсказывать? - уточнила Ангелина.
- Возражения не принимаются...
- Ясень...
- Да не будет Ясень против, он же в тебе души не чает!
Ясень - так прозвали любимого профессора факультета. Вот он внимательно оглядел взлохмаченного Альтова, точно определял, сколько вчера было выпито, но споткнулся о его уверенную улыбочку и с надеждой спросил:
- Знаешь?
- Знаю, - залихватски козырнув, выпалил Альтов.
- Что знаешь? - осведомился Ясень.
- Предмет знаю.
- Какой предмет?
- Который сдаю, - веселился Сашка. Ангелина, наблюдавшая за сценой, беззвучно смеялась.
- А какой сдаешь? - ехидничал экзаменатор.
- Ну, это вы придираетесь...
Так он и учился.
Чуть позже Ясень обсуждал что-то с Ангелиной в коридоре. К ней подлетел Сашка и, неистово гримасничая за спиной профессора, закивал в сторону. Ясень однако услышал его приближение, обернулся и, воспользовавшись моментом, принялся распекать своего любимца.
- Ваши неуместные комментарии писклявым голосом посреди лекций унижают величие науки, - с шутливым пафосом и суровостью вещал Ясень, - я понимаю, вам очень идет роль шута, но не пользуйтесь, пожалуйста, на официальных мероприятиях вашей гармошкой, как вы сделали во время недавней университетской встречи с министром образования.
- Да я... из лучших побуждений... сквозняк был, она сама...
- Вы пятнаете репутацию нашего факультета, - не унимался Ясень, - и вообще, Альтов, вы возмутительны. Посмотрите, хотя бы, что о вас думают девушки. Ангелина, прошу вас, поспособствуйте воспитательному процессу... - и он выжидательно покосился на Ангелину.
Альтов подбоченился и тоже уставился на нее, ослепляя оскалом ухмылки.
Ангелина сделала серьезный вид и отчеканила:
- Мне думается, что гражданин Альтов не в меру самоуверенный болван, ограниченный лентяй, выскочка и пошляк. Он отвратительно дерзок с дамами, развязен, беспринципен et fabulator elegantissimus; в самом худшем смысле этого слова. Вот, - Ангелина сделала легкий поклон.
- Э-э, голубчик, да она в тебя влюблена, - протянул Ясень, похлопывая по плечу Альтова, - поздравляю...
- Вы меня недооцениваете, - заметила Ангелина с деланным возмущением.
- Господа, - Ясень вложил ручку Ангелины в лапищу Альтова, - вы редкостные циники! Свободны.
Оба они подумали об одном и том же: "Действительно мы...?". Тут Альтов решил, что ждать дальше не имеет смысла.
- Раз уж такое дело, то позвольте, Ангелина Стафельская, пригласить вас на свидание.
- Отчего нет! Я даже, догадываюсь, куда мы пойдем. Мы переночуем в центральной библиотеке...
Весь день Альтов размышлял (что, собственно, было ему несвойственно). Об Ангелине. Он силился понять, чего ради он так с ней мучается. Она была явно не для него, слишком умная, слишком благовоспитанная, слишком правильная. Только эта правильность была совсем не скучна, как предполагал Альтов - она притягивала и одурманивала, гипнотизировала. Чем больше он общался с Ангелиной, тем больше запутывался. "Что с ней делать? Любоваться? Пользоваться? Веселиться? Блин, чего-то все равно не хватает...!". А чего - Альтов никак не мог понять. Такое, знаете, чувство, когда пытаешься вспомнить что-то, вот вроде на языке дрожит это слово, и смысл ясен, и даже звуки отдельные ощущаешь, да никак в слово-то не выстраиваются... Сашку это пренеприятное чувство глодало всякий раз, как он видел Ангелину.
А еще он никак не мог определить, она-то от него чего хочет? Ему стало мерещиться, будто они играют в какую-то странную игру, цели которой - запутать соперника в его собственных чувствах. В конце концов Альтов принялся разгребать эту кучу: приятельство - любовь - нейтральность - страсть - флирт. Но Ангелина делала какие-то свои мудреные ходы, которые он никак не мог ни угадать, ни объяснить. Альтов проклинал день, когда заметил Ангелину, но отступиться от нее уже не мог. "Интересно, - думал он - это наше свидание станет развязкой?".
Семь вечера следующего дня. Альтов томится на крыльце библиотеки. Зажигалка в его кармане выделывает кульбиты по приказанию нервных пальцев. К собственному неудовольствию Альтов волновался.
Ругал себя за то, что пришел загодя.
А Ангелина Стафельская чувствовала себя легко и свободно. Она знала - все кончится так, как надо. То есть хорошо.
Она появилась перед Альтовым, грациозная, прекрасная, по-весеннему теплая и светящаяся. Чем дольше Сашка на нее смотрел, тем сильней ему хотелось смотреть еще и еще. "Интересно, был у нее кто-нибудь? Вот непонятно - никто про нее ничего не болтал никогда такого...".
...Они прошмыгнули в какое-то подсобное помещение, закрыли дверь изнутри и стали дожидаться конца рабочего дня. В каморке было темно, тесно и пыльно. Швабры, ведра, резиновые перчатки, зачем-то противогаз. Обстановка располагала к беседе ни о чем, с пародиями, иронией и приступам истерического хохота. То и дело приходилось зажимать друг другу рот, чтоб не выдать свое присутствие.
"Что за шняга такая! - думал Альтов - С девчонками так весело не бывает! Что ж, она мне – приятель какой что ли? Но ведь я ее...".
Наконец можно выбираться. Побродив между стеллажей, пара студентов обосновались в читальном зале. Ангелина уютненько расположилась на столе, Альтов сидел подле на стуле и глядел на нее чуть снизу. Лунный свет, пробивающийся сквозь листву и решетку окна, освещал его затылок и ее щиколотку.
- Альт, скажи - приятно быть знаменитым?
- Ты меня с кем-то путаешь, - пошутил Сашка.
- Прекрати юлить! - засмеялась Ангелина. - Все тебе в рот смотрят, девушки косяками ходят за тобой, всюду ты - первый. Друзья тебя везде ждут, ботаники завидуют, любят все...
- Особенно преподы, - вставил Альтов.
- И они тоже, - уверенно ответила Ангелина. - Только по-своему. Ты всегда счастливый такой, довольный. Это здорово наверно?
Альтов задумчиво проговорил:
- Да как сказать... Я этого всего вообще не ощущаю. По-моему, я такой же, как все. И мне этой, как ты говоришь, славы, даром не надо.
"Вот, моя милая Жизнь. И не говори теперь, что слава, почести, власть - это стоит прозябания в этой реальности. Не обманешь. Это тоже твои выдумки, твои сказки. Не верю". Вслух же Ангелина сказала:
- Чего тебе тогда надо, Альт?
- Ну... например, чтоб ты меня любила...
Ангелина внимательно всматривалась в глаза Альтова:
- Зачем?
- Зачем, зачем! Спортивный интерес.
Разумеется, он и она понимали, что это шутка.
- И ты надеялся меня... покорить? - рассмеялась Ангелина.
- Что за словечко – покорить... В общем и целом - да. Почему бы, собственно, и нет?
- Попробую объяснить! - усмехнулась Ангелина. Затем сбросив обувь, встала на стол в полный рост и с деланным пафосом продекламировала:
Ха! Ты думал: я тоже – такая?
Считаю звуки у тебя во рту?
И ты хотел, в любовь играя,
Поставить мат мне на шестом ходу?
- Импровизация, - закончила она, присев на колени.
Альтов мелко поаплодировал и сказал:
- Внушает... Да нет, фишка в том, что я сразу понял, ты какая-то не такая. И это, в принципе, неплохо.
Тут их обоих посетило странное чувство, будто они говорят совсем не о том. Альтов никак не мог собраться с мыслями и как-то определить это непонятное обстоятельство. "Сказанная истина - ложь", - вспомнила Ангелина.
Они недолго поболтали о разной чепухе. Ангелина взяла из рук Сашки фонарик, медленно ходила мимо громадных шкафов с книгами. Некоторые осторожно брала, словно боясь разбудить, открывала, ласково переворачивала листы, читала наугад предложения. Разрозненные отрывки текстов складывались в бессмысленную, но красивую историю, главным в ней были уже не слова, а настроение, отблески чувств, контуры чьей-то души, нечто из запределья реальности. Альтов тихо ступал следом за Ангелиной, впиваясь глазами в ее тонкие пальцы, чуть дрожащие веки. "Вот ведь связался на свою голову...". Он тихонько, кончиками пальцев, обнял со спины за талию, вдыхая ее тонких сладкий аромат, едва касаясь губами обнаженных шеи и плеч, прислушиваясь к ее дыханию и своему сердцу. А Ангелина наслаждалась тяжестью старого тома, хрустом подернувшихся желтизной страниц, восхитительным запахом залежавшихся книг. Ей казалось, что их междустраничьем и пахнет истина. Та великая истина, которая скрывается за миражами и декорациями жизни. Жизнь – это всего лишь то, что было, а литература – то, как должно быть...
Ангелина повернулась лицом к Альтову. Луч фонарика нервно блуждал по полу.
- Альт, мне жаль, но ничего у нас не выйдет, - и сама брезгливо поморщилась, почувствовав, как плоско это прозвучало.
- Слушай, но... но ты же меня... – Альт не решил, что вернее будет сказать дальше.
Ангелина прислушалась к себе. Пожалуй, он прав. Только это ничего не меняет.
- Альт, попробуй осмыслить то, что я скажу сейчас. Секс - это изначально было то же, что и любовь, это высшая форма доверия между людьми, нечто таинственное и возвышенное, но его так унизили, опошлили и исковеркали, что он превратился в грязную лужу... Только вот мое отношение к нему не менялось.
- А-а... Высшая форма доверия... Ты это что ж, мне не доверяешь?
Ангелина стала засовывать книжку обратно на полку. Никак не получалось.
- А тебе можно доверять? Альт, ты чересчур ветреный, несерьезный, у тебя ничего светлого нет, кроме себя самого, ты вообще не знаешь, зачем живешь, ты без будущего и прошлого...
- Скажи проще, что я для тебя слишком тупой.
- Не это главное, - всплеснула руками Ангелина, - ты по течению плывешь, и ничего для себя не сделал, не добился, и не добьешься...
- Я чемпион России по парашютному спорту и игре на карманной гармошке...
- Альт, это бред... ведь это все не главное, ненастоящее, не то, что тебе, как человеку с большой буквы нужно... Ты по течению плывешь, вместо того чтоб искать...
Альтов вдруг вспыхнул.
- А может, мне по пути с течением! Может, мне туда и надо плыть? Почем ты знаешь, что у меня внутри происходит и что мне как человеку надо?
- Альт, ты страдать не умеешь. Значит, и любить. - Ангелина шла между стеллажей лицом к окну, лунный свет бросал на нее свои нерешительные блики, все цвета кругом были нечеткие, мутные, движения смазывались и растворялись в пространстве, так что Альтову стало казаться, что он смотрит старый черно-белый фильм, на старой пленке с повреждениями, ему даже послышался гул кинопроектора. Альтов тряхнул головой.
- С чего ты взяла такое?! Думаешь, если я все время хохочу и клоуна изображаю, то я страдать не умею? Ха-ха. Да просто мои страдания никому не нужны, все молча отвернуться и уйдут. Ни им ни хорошо, ни уж тем более мне. Никакого смысла в этом нет...
Помолчали. Тут Альтов решил, что все равно терять уже нечего. И он словно обиженным голосом, заговорил:
- А уж если кто здесь не умеет страдать, так это ты! Чего тебе страдать? У тебя все есть - деньги, красота, талант, мозги и чувство юмора... Ты сама рассказывала, не увертывайся! Семья любящая, развлечения, возможности... Ты - жизнь только с лучшей стороны видела, у тебя ни отца-алкоголика, ни голодного детства, ни драк во дворе, ни нищеты... Ты постоянно хорошо живешь, сама себе проблемы придумываешь, а потом из себя мученицу изображаешь... Жизнь тебя не трепала еще, а то бы мигом лишние мозги вышибла...
Ангелина молчала, присев на край стола. Ей было немного стыдно. Впервые за двадцать лет стыдно. За то, что она и впрямь росла, как цветок в теплице. Но и это ничего не меняет. Альтова она не сможет полюбить. Как ни сможет полюбить никого в этом мире. Здешняя любовь - еще одна выдумка действительности. Еще одна подделка под истинное чувство. Еще одна ложь.
Альтов, решив, что теперь с этой девушкой все кончено, закурил. Мысли ползли вяло и с прорехами, как дым: "То, что я в нее влюбился - это какое-то недоразумение, сбой в программе! Она для меня слишком сложная, слишком умная, слишком красивая... Идеальная слишком! Вот и мучайся. Чего я не втрескался в какую-нибудь милую посредственную простушку? Дурак..."
Электричка затормозила. Ангелина легко спрыгнула на перрон. Чуть уставшая, но как никогда счастливая. Счастливая и свободная.
Глава шестая
Ангелина зашла в редакцию, отдала материал, ради которого уезжала из города, и, против обыкновения, сразу ушла. Теперь собирать сплетни и новости не нужно - нет ничего, что повлияло бы на ангелинино отношение к действительности.
Ангелина повернула ключ, медленно вошла в свою квартиру. Побродила по комнатам. Босыми ступнями по мягкому ковру, легонько касаясь плечом светлых шершавых стен, проводя пальцами по медной глади дверных ручек. Наверное, она бессознательно прощалась. Но ничуть не горюя.
Ужин шипел на жарком чугуне, Ангелина, распластав белоснежную скатерть на столе и разглаживая неровности ткани, обдумывала последние шаги. Тут до нее долетели звуки гулких шагов с лестницы и возня в замочной скважине. Ангелина просияла. На цыпочках вышла в коридор и тихо отворила дверь.
- Здравствуйте, Владимир Андреич, - приветливо улыбаясь, говорит она мужу.
Тот, не сразу попадая, сует связку ключей обратно в карман, немного растерянно смотрит на нее и бормочет:
- Вот, опять перепутал...
Перешагнув порог, он вдруг спохватывается, выходит, берет оставленный снаружи портфель, из которого обильной пеной высовываются бумаги и свертки, и уже вместе с ним снова заходит. Несколько секунд супруги неподвижно стоят друг против друга. Ангелина глядит, все ли в порядке. Да, как всегда: светлый свободный костюм, мятый несмотря на утренние утюжные процедуры, замшевые ботинки, оттянутые карманы, взъерошенные темные волосы, добродушный взгляд голубых глаз. Глаза эти смотрят на Ангелину с нежностью, добротой и осторожным восхищением. Их обладатель никак не привыкнет каждый день видеть рядом с собой удивительную, необычайно красивую, умную и внимательную барышню, к тому же - жену...
Вот он сидит за столом, жует что-то горячее и вкусное, неловко пытаясь устроить под столом ноги, а напротив, уткнув носик в ладони, сидит Ангелина и размышляет, как и зачем появился в ее жизни этот странный, чудной человек.
Ангелина окончила университет. Устроилась обозревателем в модный журнал: писать можно мало и глупо. В противоположность оплате. Попутно работала корректором в альманахе, что позволяло знакомиться со множеством как молодых талантов, так и матерых писателей. Ангелина обладала особым литературным чутьем: для нее книга была отражением подлинной, нездешней жизни, некой заветной цели, к ее изображению она относилась очень трепетно и критически.
Ангелина звонила забавы ради какому-нибудь начинающему прозаику:
- Знаете, я прочла ваш опус... Мило, интересно... Вот здесь хорошо, там замечательно, тут со вкусом... Да, да... Согласна... - и прочие бисерные комплименты. Когда голос на том конце провода начинал звенеть гордостью и радостью, Ангелина сладко, нежно подытоживала: - А вообще, бросьте вы это дело - писать. Не губите время, силы и бумагу. Есть отличные моменты, но они должны быть не моментами, а тканью произведения, тогда вы пишите истину. А так... Прощайте! - и тихонько клала с довольными блестящими глазами.
Ангелина посещала выставки, следила за новостями, перебирала модные вещички в магазинах. Слушала щебет птиц ранним утром, когда черно-белый пейзаж за окном только наливался красками. Обаятельно улыбалась прохожим. Поливала цветы на широком подоконнике. Разговаривала со старушками в трамваях, проявляя интерес и сочувствие к их нелегким судьбам. Принимала букеты от плохо различимых поклонников. Изредка звонила родителям. Ангелина была спокойна и счастлива. Только она не жила. Она ждала. Ждала подходящего момента, когда можно будет выбраться из этого мира бутафорских чувств и плоского разума и начать действительно жить. Приятное, умилительное ожидание...
Однажды в ожидание вторглось одно примечательное событие. Солнце сплюнуло на Землю очередной день, и в тот день Ангелина зашла в библиотеку, где работала ее приятельница. Выяснили главное. Поплели нестройное кружево беседы еще минут десять. Затем знакомая занялась посетителем, а Ангелина, плавно огибая столы, побрела вдоль читального зала. На одном из столов приметила забытую книгу. Ангелина в нерешительности остановилась. «Спешить, - подумала она, - некуда и незачем, и не могу же я отказать себе в удовольствии побыть в любимом месте подольше? И потом, перед кем я объясняюсь?.." - она присела на край стула, взглянула на книгу. Вернее, это была не книга, а толстый научный журнал. На обложке - фотография галактики "конская голова". Ломтик черной вселенной на рябом рыжем столе. Ангелина устремилась в это черное пространство, мимо гигантов-звезд и сквозь вихри космической пыли в бесконечность, запределье, ни в куда, ни в когда... "Нет, что это я? Там все idem per idem, semper idem; и искать не стоит", - она вернулась на пегий стол. Перевернула несколько листов.
Ближе к середине на полях стали появляться тонкие карандашные пометки: восклицательные знаки, прямые, волнистые и зубастые подчеркивания, вопросы, но все очевидно одной рукой. Ангелину это заняло. Похоже, кто-то всерьез изучал научную работу, размещенную в журнале более чем на сорока страницах. Вскоре среди пометок стали появляться междометия "Хм" и "О!". А в конце Ангелина обнаружила несколько листков, испещренных формулами, вычислениями и схемами. Только по словам комментариев, явно написанных той же рукой, что и пометки в журнале, Ангелина смогла отнести их к одному человеку. Ее вдруг увлекло изучение этого почерка. Строчки бежали нервно, трусливо, с опаской. Слова писались неопрятно, словно пишущий все не мог определиться. Числа же в формулах были выписаны каллиграфически четко, и изящные, тонкой работы греческие ;, и ; красовались безупречными линиями, а V ни за что ни за что было не спутать с ;. Видно было, что больше всего занимало мысли пишущего. Ангелине внезапно очень захотелось посмотреть на этого человека. "Быть может, он забыл эти записи, теперь переживает, ищет?" - говорила она себе. Словно оправдывалась - но перед кем?
- Кто брал? Сию секунду глянем... Вот, пожалуйста, Владимир Андреевич Клюхин.
- А адресок и телефон подскажешь, Тань? - попросила Ангелина.
- Пиши...
Ангелина совершила контрольный звонок. В телефоне робко невнятно забормотали, она не стала отвечать. А через полчаса стояла перед незнакомой дверью, осторожно держа в правой руке листки с формулами, другой аккуратно вдавливая кнопку звонка в белый квадратик. "Каков же ты, Владимир Андреевич Клюхин?" - билось любопытством ее сердце.
Она нетерпеливо поджимала губы; наконец дверь открылась. Ангелина подняла голову и сразу натолкнулась на большие круглые глаза, нежно-голубого оттенка, по-детски удивленно распахнутые ей навстречу. Долю секунды Ангелина кроме этих глаз ничего не видела. Потом в сознании проступили большие уши, вздернутые каштановые с проседью вихри на макушке, круглое, не очень бритое лицо. Шеи почти не было, словно тяжелая голова вдавливала ее в плечи. Владимир Клюхин весь был коренастый и недлинный, облачен он был в грязно-бланжевый костюмец, изрядно помятый, белую рубашку с расстегнутым по причине тесноты воротом и нелепые тапочки. Ангелина взглянула на него целиком. Он был словно скомканный, невнятный, нечеткий. Но очень милый. Вдруг представилось, как этот тучный, сорокаслишкомлетний гражданин порхает по пушистому солнечному лужку, держа на вытянутой руке букетик васильков, все это отдает мультяшной условностью и наивностью... Ангелина прогнала глупую картину.
- Добрый день. Вероятно, вы это давеча в библиотеке забыли? - тихо спросила она, протягивая Клюхину листки.
- Д-да... Как же это я... Как вы... Спасибо, - казалось, он совсем запутался, но обрадовался, нежно приняв из ее рук свой труд.
Пока он топтался на пороге, любовно шурша листками, Ангелина решила не церемонится и шагнула в коридор.
- Владимир Андреич Клюхин?
Тот оторвался от формул, посмотрел на нее и как-то судорожно закивал.
- Я прочла немного... Это какое-то исследование, верно?
- О, да! Да... Верно... - глаза его взволнованно сверкнули, но тут же померкли. Ангелине он положительно нравился.
- Расскажите мне о нем. Я журналист, а нынче так мало пишут о науке...
Так и запомнилось Ангелине это первое свидание с будущим супругом: хруст исписанных листков, библиотечный запах книг и растрепанная фигура Клюхина.
Несколько дней спустя Ангелина, облаченная в стерильный белый халатик, тапки-мешки и с прицепленным индикатором поднималась в лабораторию Клюхина. "Однако непросто сюда проникнуть", - отметила она. Тихонько отворив нужную дверь, на цыпочках вступила в лабораторию. Огляделась. Просторное светлое помещение, щедро уставленное разнообразнейшими сосудами и емкостями, наполненными литрами воды. Воды было столько, что во рту становилось влажно, стены обманчиво стекали вниз, свет ламп и гудение приборчиков тонули в пластах воды. Среди жидкостных переливов и гудения приборчиков Ангелина не сразу заметила согнувшегося над счетчиком Владимира, тоже какого-то размытого, с колеблющимися контурами. Ангелина сделала пару шагов погромче, чтоб Клюхин обернулся. Подействовало: он радостно улыбнулся, мягко ступая, подошел к ней, взял за локотки и увел в соседнее помещение, всем видом призывая соблюдать тишину. Плотно закрыв дверь, он проговорил:
- Там звуков быть не должно, опыты...
- Разумеется, - улыбнулась Ангелина, присаживаясь на стул у окна. - Вы так меня заинтересовали своим рассказом, что вот, не устояла, пришла поглядеть. Это ничего?
- Нет, что т... вы! Я рад... рад... - он, видимо, соображал, как ее пустили. "Журналист, да...".
- Вы один - где же ваши помощники? Или не доверяете?
Клюхин стал совершать небольшие, шага два-три, передвижения туда-сюда мимо стула с Ангелиной.
- Да нет, просто сегодня у них выходной... и пока только наблюдение требуется... Я сам люблю следить. Мне, видите ли, идеи на ходу появляются, и не всегда знаешь, чего у лаборантов просить, а сам... самому проще сделать. Вот.
Клюхин был очень похож на большого ребенка, и Ангелина чувствовала, что говорить с ним нужно также: просто, без этикета и подтекста, совсем искренно. Она попросила:
- Расскажите о себе, Владимир Андреевич, - и в ответ на его удивленно взметнувшиеся брови добавила чистый вымысел: - Личность ученого ведь весьма важна в очерке об открытии. Да и просто - интересно...
Клюхин вопреки стараниям не сумел скрыть смущения и от этого смущался еще сильнее. Но поскольку он совсем не представлял, как можно отказать этому очаровательному созданию в белом халате и добродушным, сияющим личиком, то сбивчиво и словно испуганно забормотал. Голос его был какой-то булькающий, часть слов тонула в жестах, часть проглатывалась, да еще впечатление от соседнего помещения, заполненного всепоглощающей водой - все это создало у Ангелины образ Клюхина и его истории как некой рыбины в аквариуме.
Из детства Клюхин помнил лишь один эпизод. Дети во дворе разноцветными пластмассовыми совочками рыли ямки, намереваясь возвести земляной город, но кругом была одна глина, и стройка не заладилась. Дети сидели среди этих комков глины, перестукивались лопатками и пронзительно, увлеченно смеялись, а маленький Вова стоял в стороне и думал, чему они смеются и как вообще у них это получается... Мрачные комки глины, красивые, но бессильные совочки, непонятное явление смеха вызывали у Вовы зудящую тоску и покалывание в глазах. Мир отчего-то показался ему ужасным...
Мать-медсестра и отец-учитель в тонкости психологии ребенка не вникали: сыт, одет, здоров - и ладно. В школу Володю отправили рано и за процессом обучения пристально не следили. В школе Володе больше всего понравились коридоры во время уроков, когда их заманчивая длинность звенела тишиной и наполнялась пустотой. Коридоры эти, монотонно выкрашенные бледной голубой краской, засасывали Володю в свои извилины и обещали перенести в потусторонний, тревожно-интересный мир. Володя сосредоточенно искал этот мир, прогуливая уроки.
Вскоре об этом отцу доложили коллеги-учителя. Дома Володя долго слушал внушения родителя о чести семьи, неловкости положения, репутации сына преподавателя. Эти мудрые золотые слова смешивались с дразнящей болтовней телевизора, образуя нелепые, пошлые каламбуры, которые занимали Володю так же мало, как и все прочее. Он не имел пристрастия ни к чему: ни к школьным дисциплинам, ни к людям, ни к вещам. Ото всего держался в стороне, растерянно шаря взглядом по реальности.
Однажды в класс пришла новая девочка. Посадили ее с Клюхиным. Она быстро освоилась в новом обществе и многим даже понравилась. Главный заводила класса ради нее стал особенно остроумно шутить на уроках. Но в раскатах общего хохота не был слышен лишь голос новенькой да Володин. Раз она не вытерпела и спросила у соседа:
- Почему ты не смеешься со всеми?
- Я не умею, - честно сказал Клюхин. Подумав, добавил: - А ты почему не смеешься?
- Смеяться в наше время, знаешь ли, преступно. Человечество вымирает от вирусов и войн, природа гибнет, солнце стынет. А на Луне все еще нет ни одного дерева...
- И что же делать? - серьезно спросил Володя.
- А как в сказке - все живой водичкой побрызгать... - усмехнулась новенькая и сосредоточилась на физике, к немалому огорчению того одноклассника, который стремился завоевать ее любовь.
Володя озадаченно посмотрел на доску с уравнениями состояния идеального газа и в длинных мало понятных формулах ему померещился рецепт спасительной живой воды...
Так началось главное и единственное дело его жизни.
- Мам, пап, я хочу стать ученым, - робко заявил он в конце одиннадцатого класса.
Мать обреченно опустилась в кресло. Отец полез за сигаретами.
Разубедить не удалось.
Лучшие, студенческие, годы Клюхин сжег в костре науки, на котором варилось его великое открытие. На дрова шло все свободное время, развлечения, общение.
Клюхин был предан своей главной мечте.
Из следующих лет двадцати Клюхин припоминал только свое прозвище "мокрый физик", картонные папки, где он хранил теоретические опусы. И еще: как он стоит в большом торговом центре, жует дегустационный пирожок, чувствуя себя очень неловко, потому что от ботинка стала отклеиваться подошва...
Наверно, он бы так и помер с голоду среди своих физических справочников, если бы один доброжелатель не посоветовал Клюхину отправить свою работу на государственный конкурс. Клюхин победил, получил место в НИИ и главное - возможность ставить сложные эксперименты и пользоваться современным оборудованием. Он наконец-то получил возможность быть счастливым.
Клюхин совсем не был приспособлен к окружающей жизни. Он видел вокруг сложные системы атомов, магнитных полей и инфракрасного излучения. Он не сохранил в памяти образы знакомых, но помнил количество ступеней в своем подъезде. Не знал маршрутов автобусов, но по номеру галактики мог представить ее фотографическое изображение.
Он покупал гнилой картофель, забывал брать сдачу, пропускал свою очередь. Клюхин был лучшим ребенком, робким, наивным и мечтательным. Он не мог дважды попросить денег на дальнейшие исследования, не мог отказывать в просьбах, не мог отчитать лаборанта. Он боялся обращаться к незнакомым людям, будь то дежурная в справочной или работник паспортного стола. Сторонился молодежи в цепях и коже и болтливых девушек-лаборанток. Пугался журналистов и собак. Жизнь его состояла из работы да разглядывания мира со стороны, непонимающего созерцания чужих страстей, отношений, обычаев и правил...
Клюхин закончил свой нескладный рассказ. Остановился напротив Ангелины, словно подсудимый. Она, сплетя пальцы на коленях, глядела куда-то в сторону. Наконец вымолвила:
- Владимир, у меня к вам есть одно замечательнейшее предложение...
- К-какое? - выдавил Клюхин.
- Женитесь на мне. Нет, не надо так удивляться, что вы в самом деле... Женитесь непременно! Sine qua non;, даже не обсуждается!
Клюхин, потеряв всякую опору в мыслях, не моргая смотрел перед собой. Ангелина собрала его нервничающие руки в свои ладони и улыбнулась.
- Мам, ты просила, вроде бы, предупредить. Я замуж выхожу. Кто он? Ученый. Физик... Что? Это нисколько не ужасно. Нет, мам, не передумаю. Приезжать не стоит. Свадьба - так, условно... И вовсе это не кошмар. Отнюдь. Что? Он милый, добрый... Нет, все замечательно будет, отлично! (Шепотом) Так ведь и знала... Мам, очень плохо слышно, я позвоню позже! Счастливо! - Ангелина Стафельская повесила трубку. Подумала, что гудки в трубке стучат в унисон с пульсом матери. Где-то в другом городе...
Свадьба вправду была весьма условна. Ангелина Стафельская в обворожительно простом белом платье, с ловко маскирующей иронию улыбкой; Владимир Клюхин вовсе без галстука, с радостно растерянной миной. Она встретила его на пороге НИИ, он вручил ей ветку сирени (заранее заготовил). Поставили подписи и отправились под руку бродить по городу. Город отдавал сладким, кремово-мягким, играл желто-белыми красками, причмокивал цокотом весенних каблучков дам, глядя вслед молодоженам, больше походившим на отца с дочерью. Мысли Клюхина в беспорядочном восторге метались в голове, наслаждаясь свободой от вычислений и рассуждений. Клюхин, привыкший, что в жизни все совершается без его ведома и согласия, впервые был рад решению действительности - женить его на этой девушке. Он не знал слов, которыми назывались его чувства к ней, но осознавал, что это единственный человек, с которым ему хочется взаимодействовать. Ангелина, которая наоборот, все делала по своему усмотрению, упрямо не завися от жизни, плохо понимала, к чему ей этот растяпа-гений. "От скуки маешься", - предположила она.
Клюхин между тем увлекся дорогой ему темой.
- Вода - это, в общем говоря, очень мощная биоинформационная система. Если по-простому... Благодаря подвижности и инвариантности своей структуры вода как универсальная записная книжка способна сохранять в себе любую информацию, поступающую извне. Она воспринимает биоэнергетические потоки окружающего мира и перестраивается согласно их воздействию. Попросту говоря, вода запоминает все, что когда-либо происходило вокруг нее. Предметы, звуки, запахи, настроение, колебания магнитных полей и изменение температур - ну все абсолютно! Вот так вот, - Клюхин отдышался. Лицо его изображало восхищение.
"Ощущение, будто мне серенаду поют, - заметила про себя Ангелина, - в любви признаются. Сокровище вручают...".
- Но наиболее существенное - вода потом всю эту информацию выплескивает... то есть не буквально выплескивает, а влияет на окружающие пред... материю. Вот, собственно, началась вся теория о биоинформационности воды с одного происшествия такого... В лаборатории рядом с мертвой лабораторной мышью несколько часов располагалась колба с дистиллированной водой. Потом из колбы этой напоили другую мышь, и она совершенно неожиданно умерла! Совсем здоровое животное! Причем на лицо... были обнаружены признаки болезни первой, изначально мертвой мыши. Случай этот кого-то там заинтересовал, велись исследования, но почему-то они застопорились. А я вот, мы... возобновили. Интереснейшие опыты ставили! К примеру, давали воде слушать музыку. Затем замораживали и фотографировали под микроскопом кристаллы. Потом покажу, если... Поразительные результаты! Скажем, на классику вода реагирует красивейшими, идеально симметричными кристаллами. Бесподобно. На неприятные, резкие, низкие звуки - полный хаос в структуре. Или на слова - мы давали ей фразы вежливости, благодарности и наоборот, угрозы, вроде "смерть", "боль". Она все понимала... А еще вода терпеть не может боевики, сцены насилия, взрывы, репортажи с катастроф, преступлений... Мультфильмы любит. Вот... Вода, она еще удивительно восприимчива к эмоциональным воздействиям человека. С точки зрения этой теории довольно просто объясняется такое, допустим, явление, как святая вода: это вода, заряженная сильными положительными эмоциями человека, и несомненно она оказывает благотворное действие на организм, причем наверняка настолько благотворное, что мы и не представляем... Или вот такой момент: химически чистая вода, которую, увы, получить весьма затруднительно, самый успешный результат в мире - это такой столбик миллиметром в диаметре, так вот она, химически чистая вода, необычайно твердая - ну как камень! Вспомнить библейскую историю о том, как Иисус ходил по воде. Вполне вероятно, что обладая могучейшим биоэнергетическим полем, он очищал воду как информационную среду настолько, что она становилась химически чистой, о по такой воде ходить особого труда не составит...
Вообще же, если в полной мере изучить информационные свойства воды, то можно будет создать уникальные лекарства, безвредные и экологически чистые. Программируя воду, вывести массу полезных производственных растворов. Воду можно превратить в некую записную книжку, базу данных, способную вместить любую информацию, даже пока нам не известно... - тут Клюхин направил взгляд куда-то вверх, повысил голос, - в воде зародилась жизнь, так в воде и наше будущее! Наше всё... Только мы ее, вместо того, чтоб изучать и пользоваться, загрязняем отрицательной информацией - войнами, фильмами таких, ну, современных, насилием, злобой. Вероятно, от этого и случаются природные катаклизмы: вода, заряженная нашей же агрессией, отвечает наводнениями, ливнями, цунами. Да ведь человек сам на восемьдесят процентов состоит из воды! а она все запоминает и воспроизводит, все-все! (Клюхин произнес это даже с какой-то угрозой). Вот отсюда физические и психические болезни, нервные расстройства, скандалы и ссоры. А полностью от информации вода очищается, между прочим, только если ее заморозить до очень низких температур, а затем вновь привести в жидкое состояние... При отсутствии любых вредных факторов...
Ангелина слушала, отмечая, с каким восхищением, трепетом Клюхин говорит о своей науке, чувствовала его мчащийся пульс. Его Разумная вода напомнила ей сказки детства, где все так же волшебно, интересно, многообразно. Такие добрые, почти вжившиеся в сердце... иллюзии. Ложь...
Постепенно Ангелина Стафельская - фамилию она менять не стала - перебиралась в дом и в жизнь Клюхина, приводя в приличный вид его потрепанные, угловатые будни. Комнаты просветлели, наполнились теплыми тонами и нежными запахами, нужные вещи просто отыскивались, ненужные не попадались в поле зрения. Ангелина гладила ему рубашки, потчевала вкусными завтраками и ужинами, но делала это столь незаметно, что Клюхин видел в ней скорее ангела, чем домохозяйку. Она витала у него в квартире, чудесным образом преображая все вокруг себя. Спрашивала, как прошел его день. Могла, живописно устроившись на подоконнике, говорить с кем-то по телефону о полосах, гвоздях и поездках, покачивая босыми ступнями, могла сидеть, мило сложив набок головку, писать что-то стремительным мелким почерком. Бывало, она уходила вечерами, возвращалась к полуночи со скучающим видом, недовольно надув губки; застав Клюхина стоящим у окна и сосредоточенно смотрящим то на звезды, то на графин с водой, она уговаривала его сделать перерыв в работе и лечь отдохнуть.
Клюхин как ребенок удивлялся и радовался нахлынувшему уюту и порядку. Сперва он проникся простодушной, искренней благодарностью к Ангелине за него, потом ему даже захотелось самому приложить руку к ведению хозяйства. Человек тянется к тому, что считает прекрасным... Иногда вечером Клюхин робко вступал в кухню, приближался к плите, по совету Ангелины поднимал какую-нибудь крышку и начинал удивленно, с удовольствием помешивать жарящееся и варящееся. Потом он непременно забывал ложку в кастрюле, она нагревалась так, что не взять, Ангелину это немного раздражало. Отучить Клюхина от рассеянности не получалось, тогда она пояснила ему, что на нагревание ложки совершенно зря тратится лишняя энергия - общенациональные ресурсы в частном и энергия мирового пространства вообще. На Клюхина это произвело такое впечатление, что он стал буквально выдергивать ложку после каждого помешивания. Зато теперь он не знал, куда ее, оставляющую жирные пятна, ткнуть, и чуть ли не жалобно глядел на Ангелину... "Разве не прелесть?" - думала она.
По утрам, внимательно осмотренный Ангелиной, Клюхин спешил в свои лаборатории. Останавливаясь у почтового ящика, просовывает палец в отверстие, чтоб проверить почту. Палец регулярно застревает, и на процесс освобождения Клюхин тратит по несколько драгоценных минут.
- Открывали бы вы ключом, проще ведь, - заметила Ангелина, посмеявшись пару раз про себя над этой сценой.
- Да нет... Пока ключ, переберешь все...
Ангелина называла мужа на "вы" вовсе не из иронии. Просто так чувствовала...
Возвращался Клюхин часто поздно. Пару раз он садился не на тот автобус и блуждал в маршрутных дебрях большого города. Приходил взлохмаченный, усталый, недовольный. Дома он продолжал мысленно работать.
Положительно, с появлением Ангелины Клюхин приободрился, процесс работы задвигался быстрее. Каких-то три месяца - и вот он уже готовится к важной конференции, где познакомит со своей чудесной водой широкую ученую общественность. Клюхин загодя тщательно подготовил описание ключевых моментов своей теории, результаты уже проведенных опытов, задачи готовящихся. В последний день перед выступлением он по настоянию Ангелины остался дома репетировать выступление.
- У вас что-то не ладится? - спросила Ангелина, следя, как Клюхин неравномерно шаркал по комнате, заглядывая временами в печатные листки. Заглянув, он словно натыкался на очередной смысловой узел, мучительно принимался распутывать его, шевеля губами и потирая макушку. Клюхин, когда усердно думал, ерошил волосы на голове, и оттого всегда у него надо лбом торчали всклоченные вихры, словно наэлектризованные. Было в них что-то такое задорное и наивное, что никак не подходило к зрелому мужчине и отчего Ангелина не могла не смеяться.
На очередном витке перемещений по комнате Клюхин налетел на пуфик, на лице его изобразился испуг, словно пуфик был хрустальный или по меньшей мере стоял на краю пропасти.
Поймав на себе смеющийся взгляд Ангелины, Клюхин пояснил:
- Это вот и значит то, когда люди погружаются в мысли с головой...
- Обычные люди погружаются в мысли, вы же, милый Владимир Андреич, ими перегружаетесь, - заметила она, плавно водя тряпочкой по полкам.
- Да, пожалуй так... - вздохнул Клюхин, - но всего так много, и все важное, но вместе не собрать... не выходит... И сокращать жалко!
- Передохните, - мягко скомандовала Ангелина. - Между прочим, важно не только содержание, но и форма... Надо вас подстричь. Прошу! - и она указала на стул перед зеркалом.
Гудела машинка для стрижки, Клюхин опасливо глядел на свое отражение, держась пальцами за стул. Вспомнил, что не служил в армии. "Все-таки бреют...", - мелькнуло у него. Ангелина решила рассеять несколько унылое настроение мужа.
- Скажите, Владимир Андреич, а что такое "штука"? Как математическая величина? Или философская категория...
Клюхин поморгал.
- Штука... Как бы это... Хм, занятно. Ну пускай штука - безразмерная неделимая величина для исчисления предметов... Пять, допустим, карандашей на столе.
- А если на столе еще и ручки? Не скажем же: пять штук карандашей и ручек?
- Тогда, значит, величина для исчисления однородных предметов... Без указания на их свойства... Только на количество... Ну как модуль числа, что ли...
- Извольте возразить. Для выражения исключительно количества мы говорим пять карандашей, а штуку добавляем для чего-то иного.
Клюхин увлекся.
- Можно предположить, что штука возникла вследствие того, что язык старается избавиться от некоторых предложений, но одновременно стремится к краткости. То есть на вопрос "сколько там карандашей" ответ "пять" слишком неполон, "пять карандашей" тавтологичен, а "пять штук" в самый раз...
Ангелина хотела что-то добавить, но Клюхин опередил:
- А если так взглянуть, так штука - это термин скорее народный, устаревший, ему не хватает математической универсальности и отвлеченности. Философия тут сомнительна...
- Как знать, - то ли иронично, то ли серьезно отвечала Ангелина, - напрасно вы так... недооцениваете "штуку". Штука при всей своем собирательности и неопределенности тем не менее ясно определяет: это предмет, неделимый, имеющий себе подобных, материальный... пять штук дней не говорим ведь... Занятное сочетание абстракции и реальности... Штука таит в себе еще много интересного, только, видимо, разглядеть это сразу не удастся... Удивительная штука - "штука"!.. Вот вы и готовы.
Машинка умолкла.
- Я-то да, а вот доклад... - Клюхин потянулся рукой ко лбу, чтобы как обычно запустить пальцы в волосы, и даже не заметил, что они стали короче.
- Может, мне стоит помочь? Я ведь за вашей работой следу внимательно. Много книг прочла, не хуже разбираюсь? Хотя... Да, я придумала!
С этими словами Ангелина увлекла Клюхина в маленькую комнату, вроде как спальню, где стояло пианино. Она села играть. Клюхин замер на краю кровати. Сперва он пристально следил за тем, как двигались ее пальцы, порхая от клавиши к клавише, как чуть подрагивает стройный стан, повинуясь порывам музыке, как едва подрагивают прикрытые веки и ступня с аккуратной мягкостью давит на педаль. Клюхину стало очень покойно, хорошо и счастливо. И когда в него успокоенного, чистого, свободного от мыслей, хлынула музыка, журчащая, бурлящая, переливающаяся, стремительная и вдохновенная музыка, несравненно точно передающая весь смысл его чудесной воды, тогда все формулы и комментарии выстроились в стройную систему, грациозную, ажурную, очаровательную, почти вкусную, и Клюхин медленно поднялся, с распахнутыми глазами и руками, застывшими в незаконченном жесте, замер, радостно глядя на Ангелину, музыку и сквозь них - на что-то свое, долгожданное...
Потом, на конференции, Клюхин выступал не как докладчик, а как музыкант, он исполнил доклад как симфонию, проиграл свою физику-музыку, ясно, внушительно, страстно, заставив всех поверить в себя и свои идеи. Как он внутренне обрадовался, когда после выступления вместо аплодисментов по залу пошел гул голосов - гул обсуждения, заинтересованности, признания! Ангелина тогда поняла, что всю свою ответственность, сообразительность, юмор, уверенность и силу он отдал науке, работе, и на обыденную жизнь их не хватило. Клюхин-физик был сильный, остроумный, благородный герой, Клюхин-обыватель - мягкотелый косноязычный человечек. "Только такой милый, милый, милый! - твердила себе Ангелина.
После официальной части, взяв Клюхина под руку и ловко маневрируя с ним на буксире среди шумной толпы ученых мужей, газетчиков, Ангелина сказала:
- Владимир Андреич, вас оценили cum euxima laude;! Могу я надеяться, что вы назовете свое великое открытие, чудесную воду, моим именем?
- Всенепременно, - бормотал сияющий, немного ошеломленный успехом Клюхин.
- Смотрите, помните же! Про обещание...
Но для выполнения обещания требовалось работать дальше - к этому Клюхин был готов. А вот к чему он готов не был, так это клянчить на свой проект деньги. В мире материального Клюхин разбирался прескверно. Он был слишком вежлив и робок для борьбы с бюрократией и конкурентами. Ангелина это видела, сопереживала, но по своим причинам не ввязывалась. А Клюхин однажды пришел домой даже будто злой, и с досадой заговорил, выбирая из портфеля бумажки.
- Представь, мне тут заявили, что у меня есть нехорошая такая черта характера: уступчивый я. Почему, любопытно узнать, людям не нравится, что им уступают? Ладно мне эта, тьфу, уступчивость мешает, мой же проект и страдает, но они чего жалуются... А главное, - тут он поднял взгляд на Ангелину, внимательно слушавшую, - если уж им так не нравится моя уступчивость, почему тогда все ей пользуются...
Ангелина поднялась из-за стола, оставив свою журналистскую работу, взяла Клюхина за руки и тихо сказала:
- Не обращайте внимания. Они же всего лишь люди...
На годовщину свадьбы Ангелина получила от Клюхина первый подарок. Это была открытка, внутрь которой была приклеена таблица классификации элементарных частиц, где два свойства носили название «прелесть» и «очарование». Слова эти были жирно обведены и, таким образом, адресовывались Ангелине. Она была польщена. Клюхин радовался, глядя на ее улыбку. Что еще нужно для праздника?
В спокойное время, когда Клюхину оставалось лишь ждать технических результатов опытов, супруги проводили вечера в беседах. Иногда Ангелина рассуждала вслух, развлекая тем Клюхина. Но чаще Ангелина просила Клюхина рассказать об исследованиях, о физике. Клюхин рассказывал, наслаждаясь обществом понимающего и внимательного собеседника. Однажды Ангелина спросила:
- А вдруг вся Ваша наука - ложь? Может, на самом деле происходящее подчинено совсем другим законам? А вы упрямо уткнулись в свою физику, - она презрительно поморщилась.
- Как же это можно обосновать? В чем наша наука ложна? - изумленно, но с готовностью спорить спрашивал Клюхин.
- Есть же, к примеру, математика Древнего Египта. Она покажется абсурдной любому среднестатическому современному человеку. А ведь по ней строили пирамиды, каналы, она просуществовала тысячи лет. Нашей алгебре от силы пять столетий... - глаза Ангелины ехидно засверкали. - Или геометрия Лобачевского, которую и вообразить-то невозможно, тем не менее она строго логична и обоснована. Более того, гораздо более по сравнению с Евклидовой близка к нашей реальности, где нет идеально параллельных плоскостей, точно равных отрезков и даже в чистом виде прямых...
Сумерки заглядывали в комнату. Темнота, скопившаяся в углах, прислушивалась к словам двух сидящих. Не давила на людей. Ангелина сидела с ногами на диване, положив руку на его спинку, другой водя то по своему, то по супружескому колену. Клюхин сцепил пальцы за головой, легонько двигал по ковру ступней, что-то рисуя.
- Но если моя физика истинна, это ведь не повод ее не любить... - вяло возразил Клюхин.
- А различные парадоксы? - продолжала Ангелина, - вроде "это утверждение ложно", бутылки Клейна, существования кванта? Простой лист Мебиуса уже сводит с ума - видим его толщину, ощущаем ее, но тут же наблюдаем и то, что сторона у него всего одна...
- Все парадоксы - это пока просто белые пятна в человеческой логике, они исчезнут с переходом на следующий по уровню метаязык, когда мы доберемся до абсолютной истины, - воодушевленно произнес Клюхин.
- Тут впору вспомнить о кантовой теории удаления идеала по мере приближения к нему. Или формулу "Чем больше я знаю, тем больше убеждаюсь, что ничего не знаю. Как же вы собираетесь искать абсолютную истину? Где? - Ангелина взметнула на Клюхина пристальный взгляд, тот задумчиво протянул:
- Абсолютная истина - это... Бог... да, Бог.
- Вы верите в Бога? - Ангелина отпрянула от спинки дивана.
Клюхин как-то пугливо дернулся, потупил взгляд.
- Я... я надеюсь, что верю... Так, пожалуй.
- Ну знаете, если придерживаться религии, то вы Бога, то есть абсолютную истину, и не познаете никогда!.. Ваши усилия тщетны... Не кажется вам, что это по меньшей мере глупо и неинтересно - верить в Бога?
- То есть... почему собственно? - растерялся Клюхин.
- Вот, к примеру... давеча про одного американского адвоката читала, он из башен-близнецов во время терракта спасся... А пару месяцев спустя умер от атипичной пневмонии, представьте себе... Что это? Судьба? Воля Бога?
- Нет, скорее, так сказать, закон природы... ну и Бога. Он подсознательно хотел, стремился погибнуть в какой-нибудь великой катастрофе, вокруг него и образовалась соответственная биоинформационная атмосфера, что в конце-то концов он и заразился атипичной...
- А мне вот думается, что это не он хотел, и не Бог и не природа, а просто так в каком-то сценарии было написано, что вот так он должен погибнуть, но на башнях сбой в программе вышел, пришлось вирусом заражать. Это не закон, а глупая, однообразная, просчитанная случайность этого мерзкого мира. И Бог твой - на робота смахивает, все так одинаково, с неизменным концом... Прескверно! - Ангелина с досадой отвернулась.
- Нельзя так о Боге, - полушепотом, словно прося, сказал Клюхин, застучал костяшками пальцев рука об руку.
- Отчего же нельзя? отчего?! - в волнении Ангелина вскочила, встала напротив Клюхина, заговорила, бросая слова в него, словно пытаясь убедить в чем-то:
- Физика твоя - ложь, и все кругом ложь. Как в фильме "Матрица", деланная реальность, компьютерная игра, скрывшая подлинный мир... Только в фильме довольно было лишь таблетку проглотить, дабы развеять эти гнусные иллюзии, а нам, здесь, надо в себе рыться, глубоко проникать... Только тогда!..
Клюхин, вглядываясь в Ангелину, смотрел сверху вниз, чуть исподлобья, понуро и наморщившись. Он впервые был не согласен с любимой женой. Его наука не могла быть ложна. Только не для него...
Глава седьмая
Теперь Ангелина сидит за письменным столом, перед ней - белый лист, в пальцах дергается ручка. В другом конце комнаты сидит муж, смотрит новости по телевизору, непроизвольно раскрыв рот, свесив руки между колен. Ему хотелось бы поговорить с Ангелиной, но видит - она занята, и не решается отвлекать ее.
- По-варварски вели себя преступники, взорвавшие... - чеканил голос диктора без тени участия.
- Слышали вы когда-нибудь предположения, что варвары основали партию зеленых? - спрашивает Ангелина, стараясь не смотреть на чистый прямоугольник перед собой.
- Отчего же это так считают? - обернулся Клюхин.
- Варвары видели в Риме мощную технологическую цивилизацию, разрушающую природное равновесие и естественный ход эволюции. И они уничтожили империю, дабы спасти мир от искусственности, механизации и бездушия. Впрочем, это так, не обращайте внимания. Забудьте, - Ангелина прикрывает рот ладонью и снова глядит на лист.
Клюхин продолжает отвлекать себя телевизором, и только опасливый страх не дает ему впиться глазами в задумчивую Ангелину.
Она поднимает над столом ручку, словно огромную тяжесть, долго держит ее на весу, все-таки уверенно опускает на лист. Ставит точку. Штришок. Первое слово.
"Владимир Андреевич, - пишет она, - не позволю себе отвлекать вас от работы, посему просто сообщите о случившемся моим родителям... (имена, телефон, адрес). Уж простите, что покидаю вас на полпути, но я не люблю ждать. Желаю непременных успехов в ваших исследованиях. Вспомните, вы обещали назвать окончательное изобретение моим именем. Не обессудьте... Надеюсь, вы без меня не наделаете глупостей. Я люблю вас, милый мой homuncio (человечек)...".
"Забавно, пишу прощальное письмо при нем же... А ну как подсмотрит! Глупость какая... Надо бы подпись поставить, наверняка мой почерк и не знает...".
Ангелина тщательно складывает лист в четыре раза, отрезает ровный кусочек скотча. Заведя руки за спину, она внимательно смотрит на Клюхина около минуты. Он оборачивается, на секунду их взгляды пересекаются. Ангелина выскальзывает в коридор, цепляет письмо к дверной ручке. "Иначе ведь не заметит...". Уже из коридора говорит:
- Владимир Андреич, я выйду прогуляюсь. Не дожидайтесь меня!
Клюхин выходит в коридор, прислонившись к косяку, говорит:
- Ходьба - это не что иное, как ряд падений вперед, вовремя предупреждаемых подставленной опорой ноги.
Ангелина улыбается, подходит к Клюхину, берет его за руки и подносит к губам. После, подмигнув, быстро идет к двери, переступает порог и хлопает дверью. "Да, падений, падений, - думает она. Потом добавляет: - только не всегда успеваем подставить ногу...".
Она оборачивается на дверь, видит выцарапанные на ней значки и цифры. Формулы виднеются и на побелке стен. «Клюхин...» Бывало, что идея возникала у него здесь, на лестнице, и он без промедления проверял ее. Больше Ангелина не оборачивается.
Она решительно сбегает по лестнице, распахивает дверь подъезда и замирает, застигнутая врасплох великолепием весеннего вечера. Идет уже медленнее, но точно зная, куда. «Славное какое время, свежо, ясно, и улица уютная, и воздух словно мягче...! - думает Ангелина, и лицо ее проясняется какой-то мерцающей радостью, - как же замечательно в такой вечер все порешить... Вот асфальт, по которому сейчас ступаю. Говорят, он серого цвета. Никоим образом это не верно! Вглядишься - и сколько там вкраплений, оттенков, переливов, молочно-белый, розовый, металлический, лазурный и черный... Настолько разный, что и слов-то не хватает! А в жизни все наоборот. С виду смотришь – удивительно прекрасно, а на поверку все сплошной обман, бездарный и скучный. Серый... Словом, асфальт сложнее жизни выходит. Прескверно!".
Ангелина останавливается у издательства. Запускает пальцы в карман брюк - паспорт, мобильный телефон, на месте. Заходит внутрь.
- Вечер добрый! Позвольте ключик... - обращается к дежурному с чарующей улыбкой.
Неторопливо, бесшумно идет по коридору. Цементный пол плывет перед глазами так медленно, что она успевает рассмотреть каждую плитку и в рисунке трещинок прочесть воспоминания. Крошечные, давние потемневшие эпизоды, те, где она стала замечать швы на полотне реальности, грубые торопливые швы.
А после вдруг стали вспыхивать воспоминания иного рода, незавершенные, неясные события, которые вдруг взволновали Ангелину, затеребили. Какая-то книга, которую она, еще будучи школьницей, случайно начала от скуки читать, ожидая кого-то, да потом бросила недочитанную, и забыла автора, название, так что при всем желании не было возможности найти и дочитать; или поляна в лесу, на которую она набрела как-то с другом, когда всем классом ездили на пикник - чудесная поляна, на берегу озера, с пеньками, цветами и ягодами, где они вдвоем так хорошо провели время, но сколько потом, в другие поездки, не искали ее, не могли обнаружить, и про озеро это никто не слыхал.
"Пустяки какие, но так и зудят, и требуют разгадки" - несколько даже удивляется Ангелина. Но вот уже и поднялась, дошла до нужной двери. С хлестким щелчком поворачивает ключ, входит в свой кабинет. Комната эта вмещает два письменных стола, несколько стульев - Ангелине не досуг считать, сколько, - шкаф и высокие стопки печатных листов, предназначенных для редактирования. Все это неимоверно скучно и знакомо. Ангелина идет прямиком к окну, растворяет его, садится на подоконник. Прислонившись спиной к раме, уперев ступни в противоположную границу окна, обхватив руками колени, она неподвижно сидит, смотрит в простилающееся пространство. Небо еще светло, и четко виден на его фоне точеный, гордый профиль Ангелины, плавные линии рук, изящность, легкость всей позы. Локоны великолепнейшим образом чуть растрепаны, некоторые еще держатся на затылке, некоторые касаются ключицы. Щиколотки чуть выглядывают из-под брюк, такие хрупкие, такие робкие. Но вся эта красота и нежность наполнена стремительной силой, сосредоточенностью, решительностью мысли.
"Вот если б вздумалось мне небо нарисовать, то непременно бы белое оно было, и облака голубые на нем, такие пухлые, сдобные... Но ведь небо-то голубое, а облака - белые. И все равно иначе не нарисую..." - Ангелина принимается считать облака, но вскоре сбивается со счета, да и не ясно уже, где кончаются одно облако и начинается новое...
"Как же хорошо, несравненно хорошо все заканчивать! Не верьте, что прощания всегда грустны, не верьте. Не должно меня тут быть, я - стилистическая ошибка, все карты им путаю. Без меня все снова будет тихо-мирно, как задумано, продолжение одурачивания. Пожалуй, Клюхина-то моего жаль. Что с ним станется? Да что уж тут... Suum cuique".
Чуть изогнувшись, достает из левого кармана телефон - "хорошо, что не в правом, а то вдруг бы выскользнул с седьмого этажа..." - смотрит на экран. Там почему-то надпись: "Поиск сети". "А ведь верно. Каждый для себя сеть ищет, дабы она нас опутала и держала, потому как самим не хочется держаться, лень. А потом и оправдывают все неудачи свои этой сетью, мол, обстоятельства задушили. Обстоятельства для этого и созданы действительностью, чтобы с ними бороться... А они уж без сетей не могут никак, дрожат, словно опору из-под ног выбили. Отчего же не сбросить сети эти? Я вот сбросила... свободна. А зачем я достала? Да, чтоб время поглядеть... »
«Однако же! И тут не безупречно. Не совсем свободна... Великие люди имеют право себя убить. Они законам жизни не подвластны. А я не великая. И отчего я все время все делаю сама? Неужто жизнь мне такого пустяка не подарит?".
Ангелина чуть пошевелилась.
«Все кончено? Кажется, это и есть главное - не поддаться обману, сохранить себя и исполнить… Что исполнить-то? Чего же все-таки добилась? – тут Ангелине стало неприятно тревожно, что-то в ней заколебалось, дрогнуло, она испуганно отвернулась от нового ощущения, но не отступало и все усиливалось. – Неважно, теперь только уйти отсюда и там, там начать все по-настоящему!»
Ангелина оборачивается в комнату, оглядывает исподлобья все кругом, затем всем корпусом поворачивается навстречу весеннему вечеру, свешивает ноги наружу. Сидит так очень недолго, приподняв подбородок и, прикрыв глаза, потом осторожно, красиво встает в полный рост, придерживаясь за оконный проем.
«Земля имеет форму шара... Так просто... Но гениально и красиво. А жизнь... жизнь имеет форму стула, пошлого, грубого, наскоро сколоченного для самых простеньких нужд. И кругом эти стулья, тупые, надменные, вечные стулья! Весь мир ими заставлен... ровными такими рядами стульев со спинками... прямыми такими, без резьбы и изгибов, выкрашенными какой-нибудь типической краской... Жизнь имеет форму стула. А со стула, пока вперед не качнешься, не встанешь… - тут налетает чуть более сильный порыв ветра, и Анеглину столь же стремительно охватывает новое ощущение, резкая мысль вспыхивает в сознании. Она вздрагивает, с испугом и затаенной радостью смотрит на улицу, на копошение нестерпимо знакомых предметов и горячо шепчет себе, - всего-то, всего лишь… Встать со стула!.. Просто встать…»
Здесь Ангелина Стафельская в негодовании зажмуривается, распахивает глаза и совершает самое решительное действие - .
Ангелина Стафельская, легко и размеренно ступая, идет вперед по улице. "Занятно... чувствую себя кубиком Рубика, который наконец-то собрали как надо... И как же легко, по-новому думается, ощущается...".
Ангелина идет, не поворачивая головы, но видит все вокруг, позади и над собой. Глаза ее искрятся, по губам витает заинтересованная улыбка. Она наконец-то довольна собой и тем, что творится вокруг. А вокруг те же дома, фонари, деревья и прохожие, что и прежде в городе. Но Ангелина замечает, что теперь видит не только внешнюю сторону домов, она видит их прошлое, все события и предметы, когда-либо имевшие к ним отношение, она различает характеры, настроения, мысли и поступки окружающих людей, видит их отношения, знает их разговоры и намерения относительно друг друга, все хитросплетения их судеб одной общей, выразительной картиной. Она идет дальше, встречается все с новыми вещами и людьми, и все полнее становится картина жизни. То, что прежде было содержанием понятий, теперь становится лишь формой, и в ней угадывается совершенно новое, необыкновенно новое, непредсказуемое содержание... Ангелине уже не терпится добраться до него, пообщаться с кем-нибудь в этой новой реальности, проверить, так ли все, как она предполагала. Она уже загодя видит и предчувствует возможные их ответные поступки на ее действия, слова и мысли, которые могут возникнуть, а это порождает бесчисленные варианты будущего, и она в состоянии видеть их все, разглядывать и выбирать. А вскоре Ангелина начинает видеть варианты того, что уже произошло, и мир почти бесконечно ветвится и дробится, демонстрируя разом все свое многообразие и величие, Ангелина, уже почти счастливая, видит и знает все это мгновенно, сразу, без усилий. Между прочим, вспомнила она автора той книги, что не дочитала в детстве, и разом вспомнила и название, и суть, и всю книгу, будто прочла; да и поляна та, которую отыскать не могли, тоже вдруг обнаружилась в ясном теперь месте, и дорога к ней припомнилась. А сколько, сколько времени ждет ее впереди, сколько всего свершится вокруг и родится в ней! "Ах, как же замечательно, несравненно замечательно, - думала Ангелина, - что до всего этого я сама добралась, сама, по своей воле! Вот в чем главное..."
Под окнами стояли пыльная машина скорой, невыспавшиеся милиционеры, вокруг гудела небольшая толпа. Мимо проходил Эдик Болтнев. Падкий на всякие зрелища, он остановился, порасспрашивал про погибшего. Насытив любопытство, он отошел. Поддавшись меланхоличному настроению, он ненароком вспомнил ту девушку, которую встретил в поезде. Болтнев медленно брел, заставляя водителей на проезжей части истошно сигналить. "Странно, - думал он, - как серьезно она к моим словам отнеслась! Такой взгляд у нее в тот момент был, прямо страшно стало… Что же такое она поняла? Что ей открылось?.. Что же такое знала она?".
Придя домой, Болтнев вдруг зачем-то позвонил Рябчикову и рассказал об этих мучавших его мыслях.. Оба помолчали немного в трубку и попрощались.
На следующий день Рябчиков встал отчего-то сильно недовольный, хмуро косился на коллег в офисе, не поддерживал беседы. К обеду он разозлился окончательно, нахамил в ответ на просьбу, чего с ним не то что не случалось никогда - никто и представить подобного не мог, - накричал и выговорил всех, кто попался, самым жестким образом и решительно ушел раньше положенного, хлопнув дверью. Дома Рябчиков заявил жене, что намерен разводится, через пару дней в полном молчании отвез ее к матери и даже не помог донести чемоданы. Возвращаясь обратно, он нервно крутанул руль, разбил машину вдребезги, сам, правда, не пострадал. Выбравшись каким-то чудом из салона, Рябчиков, вместо того, чтоб звонить в аварийные службы, чел около останков автомобиля прямо на обочину, обхватил голову руками и просидел так часа три, крепко задумавшись. Что-то в нем перевернулось раз и навсегда...
А Эдик Болтнев пропал совсем. Поговаривали, что он продал квартиру и все имущество, и уехал, кажется, в Воронеж. И то ли ушел в монастырь, то ли спился, то ли стал лесником и живет совершенным отшельником.
Впрочем , Ангелине Стафельской до всего этого нет уже никакого дела. Она поспешно взбегает по ступеням, нетерпеливо вертит ключом и почти что врывается в свою квартиру. Волнение ее настолько сильно, что ничего отчетливого думать и представлять она не в состоянии. Ангелина входит в комнату и неожиданно сталкивается с Клюхиным. Она смотрит на него непонимающим ошарашенным взглядом.
- Я так ждал тебя, так ждал! - весело говорит Клюхин, устремляя на Ангелину блестящий взгляд, - я нашел, нашел нужную длину волны! Теперь можно замечательно завершить эксперимент, и все, все тогда кончено… Готово! Живая вода… мое открытие… Так хорошо, невообразимо хорошо все сложилось! Ты ведь поздравишь меня?
Клюхин лезет в карман за листком. Ангелина глядит на него как в первый раз. Клюхин светится счастьем, он радуется не за свой успех, а за то, что теперь и он сможет дать миру нечто новое, прекрасное, спасительное. В его по-детски восторженных глазах столько добра, нежной силы, стремления, с такой радостью и надеждой смотрит он на Ангелину, что сердце ее замирает, и все вдруг проясняется. Этот живой, искренний, чистый взгляд Клюхина открыл ей то, что она искала всю жизнь. И Ангелина все поняла.
- Владимир Андреич…
Столько всего вдруг поднялось в ней, всколыхнулось, дрогнуло, радость, боль, отчаяние и надежда, досада и удивление, любовь, жалость, негодование и облегчение от сознания страшной ошибки и счастливого исхода, что она не выдержала. Ангелина крепко, нежно и страстно обняла Клюхина, укрыла лицо на его груди и впервые, по-настоящему, счастливо и искренно заплакала.
Наталья Макарчук
Комментарии:
Т.к. вся повесь построена на воспоминаниях Ангелины, то и вся повесть – в некотором роде иллюзия, реален (а значит и важен) только последний день вплоть до смерти (после смерти – тоже фантазия)
Вся повесть – предисловие к последней главе, которая в свою очередь предисловие к тому, что после смерти, т.е. главной части в повести нет, где бы объяснялся смысл жизни по версии Ангелины, то высшее, полное, чего она не нашла здесь и искала там с Вьери (Вьери – главный герой позже исключенной главы)
В том, что Болтнев уходит в монастырь, намек на единственную истину – Бога
Очень интересно, а где же найти местоВьери? В нашем мире его нет, мир Ангелины рушится, после смерти – Клюхин. Несчастная, трагичная фигура, романтичная, но увы, не живущая в это время, наше время.
А мир Ангелины рушится, как ни крути.
В настоящем времени только глава про Клюхина, т.е. он – единственное настоящее. Нормальный живой диалог – только в главе с Клюхиным.
Любит латинский – мертвый язык…
Предисловие
© Copyright: Макарчук Наталья, 2008
Свидетельство о публикации №208012700478
Свидетельство о публикации №208012700478
Рецензии