Хорошо бы в рай

ПТИЦА ЗАЛЁТНАЯ

Высокая, красивая, с огромными черными глазами, чуть картавит; говорит ли сама, слушает ли кого, просто ли смотрит – улыбка постоянно на ее губах – легкая, быстрая, такое впечатление, что она перемещается из одного уголка рта в другой.
Прическа невероятно красивая – копна черных курчавых волос высоко поднята надо лбом, а сзади кренделем уложена коса. Одета всегда в один и тот же наряд – красивее которого нет на свете – белая блузка с бантом и клетчатая юбка. На ногах черные туфли – лодочки.
И имя необыкновенное – не такое, какие обычно дают женщинам в наших селах, - Лариса Алексеевна.
С восторгом, обожанием, до боли в глазах смотрит, смотрит – наглядеться не может, смотрит на нее девчонка лет 10. И вчера смотрела, и сегодня, и завтра, и будет еще смотреть долгих 6 лет. Чуть приоткрыв рот, стараясь не дышать, не переминаться с ноги на ногу, не отводя взгляда.
- Как тебя зовут, девочка?
Вздрагиваю, эта десятилетняя девочка я, Валя. И хожу я в школьную библиотеку уже целый месяц изо дня в день, чтобы посмотреть на эту необыкновенную красавицу.
А отправила меня туда наша учительница Аграфена Корнеевна.
- Хватит тебе, Валя, читать взрослые книги брата. Все равно ты в них ничего не понимаешь.
- Это я-то не понимаю? Очень даже понимаю. Я плакала и восторгалась королевой Марго, её приключениями, её отношениями с многочисленными любовниками. Только вот любовники – это кто? С этим вопросом я и пришла к своей классной даме. И её ответом была Лариса Алексеевна.
Вот и хожу теперь в библиотеку, никак не могу насмелиться, подойти и записаться. Вообще-то я совсем не робкая, а очень даже наоборот. Я хорошо учусь, хорошо декламирую на школьных утренниках стихи, даже вальс танцевать умею. А вот увидела в библиотеке райскую какую-то, невиданную птицу и оробела до немоты, до боли в груди. Оробела, красоту увидев неписанную.
- Подойди, подойди ко мне. Как же тебя зовут?
Смотрю, молчу, хочу назвать себя и не могу.
Толи поняла она моё немое восхищение, толи было у неё время лишнее, да и в библиотеке, кроме меня, никого не было, вышла из-за своей стойки, взяла за руку, усадила на стул, сама рядом села.
- Ты хочешь взять книжку почитать?
Молча киваю головой.
- А ты уже читала какие–то книжки?
И меня прорывает. Тороплюсь, тороплюсь рассказать, что читала книгу «Мать» (не очень – то понятную), что читала рассказы о животных (об оленях, про черного лиса), что читала про Пышку, которая всех как–то выручила, а все её почему-то презирали, читала про королеву Марго, а Аграфена Корнеевна не знает, кто такие любовники и потому отправила меня в библиотеку. А ещё… И застываю в удивлении. Как она интересно смеётся, негромко, запрокинув голову, а зубы белые, белые и над ухом черное колечко волос покачивается, тоже смеётся.
Смеюсь и я. Чему? Никогда мне этого не объяснить. Скорее всего от радости – как хорошо сидеть рядом с красавицей! А может быть от того, какая я умная, сколько книг хороших прочла и мне приятно, что этим кто-то поинтересовался. Или от того, что детским своим умишком понимаю, что встретился человек мне необыкновенный, обратил на меня внимание, поговорил со мной?
Перестала смеяться, даже слезы вытирает, - Ну пойдем, я тебя запишу в нашу библиотеку, и буду давать тебе очень хорошие книжки, и ты будешь учиться не только на уроках, но и по этим книгам.
Ну тут-то она что-то напутала. Учить может только Аграфена Корнеевна, а книги?
Вот так я и познакомилась с замечательным, незаурядным человеком, Ларисой Алексеевной, которая впоследствии руководила моим чтением, формированием моего сознания, становлением моей личности.
- Проходи, проходи, Валя. Садись вот тут. Сейчас прозвенит звонок, все уйдут, а я тебе поменяю книжку. Что ты прочла? «Чук и Гек». Замечательная книга, что-то давно я в неё не заглядывала. Так где встречали Чук и Гек Новый год? А хороший ли был человек сторож?
- Ты принесла Снежную королеву? Понравилась? А что понравилось? Герда? И маленькая разбойница? Эта-то чем? Молодец, Валя правильно поняла.
Книги я меняла день в день каждую неделю и за весь год в 4 классе прочла их великое множество, тонких и толстых, с картинками и без них, но всегда интересных, увлекательных. Я жила на острове вместе с Робинзоном Крузо, поджигала конюшни с Зоей Космодемьянской, плыла на подводной лодке между двух океанов, вместе с Алексеем Маресьевым ползла по снегу, пряталась от индейцев и побеждала их, и даже была охвачена пылом золотой лихорадки на Аляске.
Терпеливо, исподволь Лариса Алексеевна вела меня за руку в мире книг, помогала разобраться в прочитанном, оценить человеческие качества.
- Морочит девчонке голову, и так мозги набекрень. - Это голос моей матери. – Сама цыганка–молдаванка, ни почёта, ни уважения к старшим, своим ума не даст, а ещё и нашу портит.
- Чем она тебя так прогневила? Голос старшего брата Вани. (Он старше меня на 15 лет, это его книги я читала, чем вызвала праведный гнев Аграфены Корнеевны).
- Валя хорошо учится, стала так хорошо рассказывать. Учительница ею не нахвалится, чем тебе-то не угодила?
Что-то бурчит мама, не пойму что, но голос недовольный. Этот невольно подслушанный разговор возмутил меня.
Но попробуй, возрази матери, или признайся, что слышала этот разговор. Расправа всегда была – меня били. Не знаю, били ли Ваню, никогда не спрашивала, а вот младшего, Анатолия, точно, нет. А меня били. Больно, часто. Видно, было что-то во мне наперекор тому укладу жизни нашей семьи, что вызывало гнев моих родителей. Спасал меня Ваня. Как же я его любила, как была благодарна! Скажи он мне – прыгни в огонь, прыгнула бы.
Расспрошу-ка я Ваню. Сказано – сделано.
- Ты не слушай наших баб, если услышишь что-либо плохое о Ларисе. Не такая она, как все, умная, интеллигентная, вот и злобятся. И он рассказывает, что Колька Колесников служил в армии в Молдавии, встретил Ларису, полюбил, уговорил и привез в наш, забытый богом край. Забытый богом потому, что село наше маленькое, затерянное в песках, нет промышленности, население сплошь неграмотное, невежественное. Свекровь Ларису невзлюбила с первого взгляда, ругала Кольку, зачем привез цыганку (молдаванка она) как только могла, портила жизнь молодой невестке всеми известными ей способами: сплетничала о ней с соседками, настраивала против неё Кольку, даже детей их – Катьку и Петьку - воспитывала в ненависти к матери. И нет этой птице заморской жизни здесь и деться ей некуда: бросить детей и мужа сил нет, и жить так невозможно, и заступиться за неё некому, вот и мучается. Ты бы видела её 10 лет назад! Красавица! Сейчас и половины не осталось.
- А Колька?
- А Колька оказался не тот орёл, за которым в эту Тмутаракань прилетела невиданной красоты орлица. Пьяница Колька.
- Бедная, бедная, значит и её бьют, как меня? Смеется.
Прижимает меня к себе братец, качает на колене, уговаривает не плакать, вытирает нос, глаза. – Не плачь, не плачь, моя девочка, не будут тебя больше обижать, это я тебе обещаю. Не будут!
Успокаиваюсь не скоро, жаль уже не только себя, жаль эту удивительную женщину, такую умную, такую добрую, которая всё знает, не знает только, как наладить свою загубленную жизнь.
1 сентября. Бегу не в класс, а в библиотеку. А вместо заморской красоты стоит знакомая моя Мария Ивановна, наша соседка. – Чего тебе? Иди в класс, у вас новый классный руководитель. Слышишь звонок? Беги, кому сказала.
Я бы и так убежала, скрипучий голос Марии Ивановны надоел до зубной боли в соседнем дворе, соседнем палисаднике и огороде.
Опаздываю в класс и сажусь на заднюю парту. От горя не слышу, что говорит эта женщина у классной доски. Где, где Лариса Алексеевна?
И мы с вами постараемся сделать интересной жизнь в классе. Для начала я начну вам читать книгу Фадеева «Молодая Гвардия».
Читать это хорошо, это уже интересно. Высокая, в чёрной цветной кофточке с открытыми руками, белой юбке, (у нас так не одеваются) в босоножках.
Как, интересно, она в них по песку будет ходить? Но где, где Лариса Алексеевна? На переменке стремглав бегу, отыскиваю Аграфену Корнеевну, запыхавшись, задаю свой вопрос.
- А ты не знала, Валя? Лариса Алексеевна теперь директор дома пионеров.
Еле досиживаю все уроки и бегу в дом пионеров. Это по пути к дому, рядом с больницей, а в больнице я лежала со скарлатиной, было это в 1 классе.
- Валя! Проходи, проходи, вот сейчас распоряжусь о расписании кружков, и мы поговорим.
Внимательно смотрю на неё и как и раньше, насмотреться не могу. Замечаю морщинку на лбу, лихорадочный румянец на щеках, покашливает. простыла? Вспоминаю, что говорил Ваня о ней и такая тихая грусть в душе – такая красивая и такая несчастливая.
- Ну рассказывай, Валюша, как лето прошло, что хорошего было, с кем встречалась, может ездила куда?
Снова онемела, снова молчу. Как рассказать, что летом ничего интересного не было, что было очень тяжело на коромысле носить ведра с водой, и не один раз, а 10, чтобы полить те чахлые растения, что росли в нашем палисаднике. Как их заносил песок, и если Вани в это время не было дома, то откапывать их от песка приходилось мне.
- А мне Ваня рассказывал, что ты с ним была в яблоневом саду.
- Ой была, была! Поехал Ваня в соседнюю деревню Андреевку и меня с собой взял. А пока он с Любавой сидел в доме, бабка Арина повела меня в сад. А там яблоки, все зеленые, а на одной – полосатые, большие.
- Набирай, Валя, сколько хочешь. В одну руку два, в другую не помещается даже два. – В подол, в подол набирай. Задрала юбчонку, складываю, а они высыпаются, одно подниму, а высыпется больше. Смеётся бабка Арина – сейчас дам тебе сито. А в сито сколько много вместилось, еле донесла. Смеётся бабка Арина, смеются Любава и Ваня.
 - Не жадничай, не жадничай, бабушка даст нам много яблок.
И всё это взахлёб рассказываю Ларисе Алексеевне.
- А ведра носила? Молчу. Подняла кофтёнку на плече, потрогала плечо, покачала головой. Пожалела. Вот только она и Ваня. И никто больше никогда не жалел. – Быстрее, чего остановилась, давай, давай, ещё неси. Или – давай быстрее мой, еще бежать относить молоко в пункт. А по пути нарвёшь лебеды у полотна для утят. Утят выпустила, а следить кто будет? Книжку-то брось, не уследишь, унесёт коршун, получишь. Вот и все мои летние развлечения.
Спохватывается Лариса. – Ой, темнеет уже, пойдем, Валя, провожу тебя к дому, а то мать заругает.
И даже проводив, не избавила меня от бурчания.
- Где была? А ты что должна была делать?
А должна я была зайти в третий класс за младшим братом Анатолием, чтобы проводить его домой.
- Меня и в первый никто не провожал, почему я должна его в третьем?
- Должна была, должна была! Этот болван в первый же день учёбы зарыл свой портфель в песок и заигравшись, забыл где именно. Перерыли всю эту гору песка а портфель не нашли. И виноватый есть! Я! Представляю, что сейчас будет! Но открыто окно, играет патефон. Ваня дома. А вот и он на пороге.
- Портфель кто зарыл, Анатолий? Вот пусть и отвечает. А Валю я посылал по делам.
Милый, выручил, выручил! Благодарно улыбаюсь ему и бегу загонять в хлев корову.
В доме пионеров тоже есть библиотека. И я уже два раза в неделю бегаю меняю книги. Я бы и каждый день бегала, да уж много обязанностей было у меня к этому времени дома. В субботу, после школы я мыла и убирала дом, а это две большие комнаты, коридор, кладовая. И наносилось грязи туда порядочно. Из всей этой уборки я почти час тратила на китайскую розу. Она росла в огромной кадке, занимая весь угол большой комнаты. Я рыхлила землю, прыскала на листья, убирала пожелтевшие, протирала черенки. Я любила эту красавицу. А она меня. В благодарность ха уход, два раза в год роза распускала цветы. Да какие! Ярко-красные, с большими нежными лепестками и бордовыми тычинками. Бывало стою, любуюсь, горжусь собой.
- Вот видишь, сестрёнка, красота какая, благодарная красота!
Это Ваня, вернулся из рейса, зашёл в комнату, даже не слышала как вошёл.
- Ой, Ваня… И быстро, быстро, чтобы никто не помешал, не отнял эти минуты, рассказываю о школе, об уроках немецкого языка, которые очень полюбила, о том, что мать заставляет делать уроки за Анатолия, что почти не остаётся времени на чтение, что Лариса Алексеевна болеет – кашляет, кашляет.
Мрачнеет Ваня. – Да видел я её в поликлинике. – В поликлинике? А ты-то там зачем? Смешался, замолчал. А у меня щемит в душе. Зачем Ваня ходит в поликлинику? Сколько мне лет не забыли? 11, и учусь я в пятом классе.
Проходит осень. В ноябре Лариса Алексеевна лежит в больнице, к ней не пускают. Я каждый день забегаю в больницу, стучу в окошко, она поднимает руку, машет мне рукой и я бегом домой. Бегом, чтобы не вызвать гнев матери, она очень не любит, чтобы я опаздывала. На вопрос – почему – отвечает категорично – нечего шляться! А что такое шляться?
А потом и Ваня лежит в больнице. Оказывается, ещё в детстве он заболел гепатитом, и никто его не лечил и никто не обращал внимание на жалобы мальчишки о болях в правом боку, о тошноте. – Придуривается, не хочет ходить в школу. И мальчик шёл, даже если была температура. И чисто случайно школьная медсестра, встретив его в коридоре, обратила внимание на бледность, воспаленные глаза. Расспросила и ахнула. Целый месяц ребёнок болеет, и никто не кинулся, не отвёл к врачу. А потом Ваня пожелтел. Вот тогда впервые он лежал в больнице, лечился. Вот с тех пор и болит у него постоянно правый бок – печень.
Пришла я однажды в больницу, зашла в коридор и становилась. Ваня держал Ларису Алексеевну за руку и что-то говорил, говорил, как будто уговаривал. А она отнекивалась, качала головой, печально улыбалась. Они меня не замечали. Что заставило меня повернуться и тихо прикрыть за собой дверь? Что поняла несмышленая девчонка, увидев этих двоих? До сих пор не знаю. Но я шла домой и вспоминала, вспоминала.
Вот Ваня защищает Ларису от нападок нашей матери.
Вот она дает мне книгу – передай книгу Ване, а в книге платочек. Передаю и ничего не говорю о платочке. А когда уношу книгу назад, его там нет.
Вот Ваня мрачнеет, когда я говорю, что Лариса болеет.
Вот вспоминаю брюзжание нашей матери – все женятся, а ты чего ждешь? Не бросит она детей, мужа не бросит. Плачет – у всех дети, как дети, а тут? Ваня хлопает дверью, уходит.
И меня осеняет – да они же любят друг друга! Не зря читала я Ванины романы «про любовь», что-то поняла в них, а тут вдруг как открылись глаза:
- Любят! А что же будет? А ничего не будет. Выписывается мой кумир из больницы и скоро выборы.
- Валя, мы в нашем драмкружке решили ставить пьесу. И нам нужна девочка на роль Эльвиры. Такая девочка, как ты.
- Ой, Лариса Алексеевна, а я это умею? Я?
Улыбается. – Умеешь, Валя, умеешь. Ты еще не знаешь своих способностей, Валюша. Валя, Валюша. А дома я Валька. И так не люблю это имя. Вот мужское Валентин – как красиво, так зовут нашего соседа – Валентин, а я Валька.
И вдруг всё это выпаливаю Ларисе Алексеевне. Обнимает меня за плечи. – Да что ты, Валя. Это такое красивое имя – Валентина. Я дам тебе книгу, ты её прочтёшь и поймешь, какое это красивое имя и как красив человек, который носит это имя. И я читаю роман Дюма «Граф Монте-Кристо». Как мне нравится Валентина! Я даже чем-то на нее похожа. Ее не любит мачеха, хочет извести из-за наследства. А меня – то за что не любит?
Дома сначала посвящаю мать в историю своего имени.
- Какое французское, какое французское? – Возмущается она. – Когда ты родилась, за тобой в больницу пришла соседка, Валька, вот тебя и назвали в ее честь. А пришла бы её мать, Марфа, и ты была бы Марфа. Фыркает. – Французское.
Но я продолжаю дальше:
- Вот Валентину ненавидела мачеха, она её хотела отравить из-за наследства. А ты меня из-за чего не любишь?
Долго смотрела на меня мать, а потом молча, беззвучно плакала, только слезы катились из глаз, ни слова не сказала, не спросила ничего, только плакала.
А когда я потом рассказала Ване этот эпизод – очень он остался мной недоволен – ты многого не понимаешь, она тебя любит, только как надо любить – не знает из-за своей неграмотности, из-за того, что и её так растили, воспитывали. Ты зря так сказала, Валя! Ну что же, зря ли, нет ли – время покажет.
А его – времени – мне катастрофически не хватает. Учусь взахлёб в школе – безумно люблю уроки литературы, которые ведёт Раиса Лаврентьевна, тоже залётная птица в наших песчаных краях. А уж как немецкий люблю – нет слов передать. Учительница – Адель Карловна – высланная немка из далекого украинского города – Мариуполя. Высокая, седая, в пенсне. Очень строгая. Никогда не повысит голос. Говорит только – по-немецки: и мы уже к январю здороваемся, отвечаем на вопросы о погоде, дне и числе недели, читаем тексты в учебнике, переводим их. Даже мальчишки - хулиганы сидят на её уроках тихо, как мышки, и порой, хотя и неуверенно, но говорят немецкими фразами. Удивительная Адель Карловна!
Хожу на хор. И хотя руководитель хора недоволен мною – пою, пою во весь голос, до того нравится петь. Выгоняю корову в стадо, пасу ненавистных утят, бегу в школу и из неё – пою.
Хожу на занятия драмкружка. До того мне нравится изображать капризную Эльвиру – и руки заламываю, и ногой топочу, и даже визжать меня научила Лариса Алексеевна. Никого не любит Эльвира, ни учительницу, ни ребят в школе – всё хвастается перед ними; ни маму, ни бабушку – всё капризничает перед ними – и то не так, и это не эдак, а когда украла Эльвира вещь в магазине, все пришли, все заступились за неё и поняла она, как плохо себя вела. И я так правдиво рыдала на репетициях, что все верили, что это я Эльвира и успокаивали меня.
И вот выборы в марте. Кого и куда выбирают – понятия не имею. Но иду рано, рано утром с отцом на избирательный участок. А там из чёрных тарелок на стене (такое было радио) музыка, песни. Весело! А рядом, в киоске очередь - продают конфеты. И я тяну отца к киоску – ну пойдём сначала туда, пойдём, купим конфет. Это 1955 год. И я никогда до этого не ела конфет. Никогда! Яблоки ела, сахар ела, печенье и пряники – да, мед ела, а конфет никогда не пробовала. Проникся отец моим нетерпением, стали в очередь, а я бегу вперед, к ящикам, смотрю, какие они, конфеты? Квадратные, толстенькие, как подушечки, они, оказывается, называются – карамель с начинкой. Карамель – какое необычное слово – ка–ра–мель!
Дают только килограмм в руки, а я тут, как тут – и мне килограмм. Смеются взрослые в очереди, смеется продавец – на тебе, твой килограмм. Вкусно – то как! Беру еще и ещё – ничего вкуснее не ела! Останавливает отец – нельзя много, объешься. Как жаль! Печально смотрю на кульки, исчезающие в сумке. И отец собирается уходить.
Как? А я петь буду, и Эльвирой буду, а ты уйдешь и не посмотришь? Так не бывает, не бывает. Плачу. Отец удивленно смотрит на меня, оценивает что ли. – Ладно, не реви, останусь и посмотрю. Я почти счастлива – я ещё кому – то, кроме Вани и Ларисы Алексеевны, интересна. Как хорошо!
Как я пела – судить не берусь, да и не слышно было меня в хоре, а вот в спектакле я старалась. Старалась, вспоминая наставления Ларисы – а тут помаши рукой; тут нахмурься; ногой топни сильнее, сильнее; а в конце шляпу сними с головы и брось на пол, пальто швырни.
А шляпа её, Ларисы Алексеевны с цветами на боку, я в глаза такой не видела, в руках никогда не держала. – Как бросать, пол-то грязный.
- Ничего бросай.
Я очень старалась, изо всех сил, старалась, чтобы не подвести свою руководительницу, чтобы понравиться отцу.
Задернуты шторы. Долго не могут успокоиться зрители.
- Валя, выйти, поклонись.
Выхожу, кланяюсь (тоже Лариса научила как) смотрю на отца и вижу, что он хлопает в ладоши, улыбается. И я улыбаюсь только ему и повторно кланяюсь тоже ему.
А когда спускаемся с импровизированной сцены, мне приходится ждать отца. С ним рядом сидит Лариса Алексеевна и что-то говорит, говорит. Говорит горячо, убедительно, смотрит на него, держит за рукав – зовёт. – Иди к нам, Валя. Ты молодец, моя девочка. Обнимает, целует в щеку. Ты папе тоже очень понравилась. Умница!
У меня даже слёзы на глазах. Впервые меня в моем присутствии хвалили отцу. Какой день сегодня счастливый! Какая я счастливая. А дома вкусный обед. Отец даже выпивает рюмочку, чай с конфетами.
И отец повторяет матери все слова обо мне, которые говорила Лариса Алексеевна. А Анатолий корчит рожи. Мне не до него. Быстрее бы из – за стола, быстрее в больницу, к Ване, рассказать, как конфет купили, угостить его, а главное показать, как я была Эльвирой.
Почему-то в его палате пахнет духами. Он уже от кого-то знает о моём успехе, обнял, целует – я знал, что ты умница, но до такой степени!
- Да кто тебе сказал – то?
Сейчас весна, скворцы принесли.
В коридоре какой-то шум. Распахивается дверь. Вваливается Колька Колесников, уставился на меня, обращаясь к Ване. – А эта где? Чуть поворачиваю голову и в ужасе замираю.
На тумбочке лежит знакомая шляпка с цветами на боку. Встаю, иду на Кольку и ору: – Ты кто такой? Зачем пришёл? Зачем тревожишь Ваню? Видишь он какой больной? Пячусь от Кольки и сажусь на шляпу – прощайте цветочки. Колька смущенно извиняется, выскальзывает за дверь.
Ваня молча аплодирует мне. Какой счастливый день! Какой счастливый год!
В эту зиму нам покупают коньки. Ваня привозит их из очередного рейса и, отдавая их мне, говорит Анатолию – кататься поочередно, кто злоупотребит, лишается коньков на следующий целый день. Хорошее решение, но я как-то слабо ему верю.
 Конечно, первый день катается Анатолий – стоять на коньках не умеет, скользить тоже, при передвижении ног падает. А Ваня терпеливо учит, показывает. А я следом за Ваней, повторяю движения ног, рук; он наклонился, я наклонилась, он - взмах руками, я за ним. По ледяной дорожке туда – суда, туда – сюда. Это без коньков. Наконец, Анатолию надоедает падать, с рёвом отдаёт коньки мне. Строго смотрит на меня Ваня и требовательно говорит: - Ты все слышала и видела. Запомни – наклоняться только вперёд! Покажи без коньков. Показываю, а сама даже повизгиваю от нетерпения. Наконец коньки на мне. Ноги скользят в разные стороны, разъезжаются, но стою, не падаю. Ваня подает обе руки, тянет поочередно то одну, то другую, а ноги противоположные. – Молодец, Валя, молодец, наклоняйся вперёд. Трудно, с разведенными руками, то съезжающимися, то разъезжающимися ногами еду, еду, не качусь, а тащу туловище то за одной ногой, то за другой, но не падаю. А младший заливается:
- Как корова на льду.
Ну и ладно, хоть, как корова, лишь бы не упасть. И не падаю. А через неделю свободно, лихо катаюсь. Как же я собою гордилась! Коньки были не у всех. А кататься хотелось всем. Каких только благ не предлагали ровесники: - Валя, я тебе насовсем отдам книгу «Следопыт», только дай прокатиться. – На, катайся, а книгу – не надо. Знаю, что такой обмен Нине выйдет боком.
- Ну, хочешь, я тебе отдам набор асыков, - это Кайрат. Совсем непутевый мальчишка, всё лето собирал свою коллекцию.
- Катайся, не нужны мне твои асыки.
Валя, а мне ты давно обещала, но у меня ничего нет, только вот такая открытка.
- Открытку беру. Озеро Иссык. Картинка замечательная. Озеро, а по взгорью все выше и выше – ели. Высокие, красивые.
И так каждый день. Но в основном катаюсь сама. В теплые солнечные дни так замечательно мчаться на коньках: лёд звенит, ветер в лицо. Бывает ли что-нибудь лучше?
Бывает, бывает! Мне стали разрешать после уроков, вечером по часу - полтора кататься с соседними детьми на санках с горки. Санки у нас были, но узкие, тяжелые. Пока затащишь на гору, без рук останешься. А вот у соседей Генки и Нины Полтавцевых были небольшие санки-розвальни. На них наваливалась куча - мала, до 7-8 человек. Пока сани съезжали с горы, двое, трое из нас сваливались прямо в сугробы, снег на лице, на руках, в рукавах, в валенках. Волосы в снегу, руки горят, так бы и катался всю ночь. Но вот голоса родителей:
- Нина, домой!
- Кайрат, ты не сломал руку, ногу?
- Валя, ты меня слышишь, идём домой.
Это Ваня. Он любит вытаскивать меня из кучи – малы, отряхивать от снега и, приведя домой, неизменно говорить:
- А вот и наша Снегурочка!
Не помню, сколько нам было лет, когда поздней осенью Анатолий разбежался на санках и провалился под лёд. Это напротив наших ворот. Кричу ему – сиди, не двигайся. Бегу домой, на счастье отец дома. Вытащил, бегом домой, на плите чугун с кипятком. Кипяток в большущий таз (ванн тогда не было), в него же ведро холодной воды и туда Анатолия. А он зубами стучит, посинел весь. Посидел в тазу, распарился: - Ой, вытащите меня, больше не могу. Вытащили, закутали в теплое одеяло, лежит, сопит.
Пришла откуда – то мать и сразу ко мне: – А ты куда смотрела?
- А что я сделала бы? Он что, меня послушался? Ты же ему наказывала на лёд не ходить. Он же тебя не послушал!
Вступился отец: – Я - то еле вытащил его, а что девчонка бы сделала? Затрещины не последовало.
Заканчиваю 5 класс отлично. Мне 12 лет. И этим летом такое замечательное событие – нас отбирают на пионерский слет. Каждый день бегаем в дом пионеров: поем, танцуем, рисуем, я учу своё стихотворение и репетируем нашу сценку.
Нас много – около 20 человек. От своей станции Лепсы до Уш–тобе едем 6 часов в товарном поезде. Многие спят. А я сижу рядом с Ларисой Алексеевной, и она рассказывает о своей Родине – Молдавии.
- Какое море, какой виноград, а люди какие хорошие! Спрашиваю:
- А здесь?
- А здесь разные. Много хороших, но есть и плохие. Плохо то, что эти плохие – твои родственники, плохо, что не понимают тебя, не поддерживают.
- А мой Ваня?
- А твой Ваня – принц на розовом коне.
- Какой принц? У нас нет розового коня.
Смеётся: – Это к слову, Валя. Ваня твой необыкновенный человек, да судьба у нас с ним разная. И она мне рассказывает, что она больна туберкулезом, который разъедает ей легкие. Не надо было уезжать из Молдавии, там нет туберкулеза и климат мягкий.
- А здесь холодно и питание плохое. А у Вани тоже тяжелая болезнь – церроз печени, который разъедает важный человеческий орган – печень.
Пугаюсь: - Он умрет?
Успокаивает: – Ты умная девочка, Валя и должна знать, что неизлечимые болезни нельзя вылечить, мы оба умрем, но это будет не скоро, ни через год, ни через два, но это случится, ты должна быть готова.
Так в мое детское сердце вошло понимание горя.
В 4 часа утра приезжаем в Уш-тобе. Какой красивый вокзал, а какие деревья высокие (это тополя). Идем через скверик к автобусной остановке. В 8 утра садимся в автобус (его я вижу впервые), и он привозит нас в город мечты – Талды–Курган. Для меня это самое красивое место на земле – дома 2-х и 3-х этажные, ровные улицы (а не закоулки, как у нас) вдоль улиц высокие деревья, подстриженные кустарники, цветы.
Спрашиваю у Ларисы Алексеевны: – В раю тоже так? Серьезно смотрит на меня. – В раю, думаю, лучше. Нет, не может быть, лучше уже не бывает: и песчаной бури нет, и навоза на улицах нет, и всё зелено – точно – рай!
Впечатление мои – сплошной восторг! Восторгаюсь всем – синим небом, ярким солнцем, свежим воздухом, красивыми домами, деревьями. И мы все там какие-то другие: подтянутые, дисциплинированные, нарядные.
А едим мы что? Это же тоже райская еда: котлеты каждый день (а дома я их пробовала может быть раз в году), каша гречневая, коричневая, рассыпчатая; борщ со сметаной, а пирожок, нет это не пирожок, называется – пирожное, даже есть жалко.
А вот сам слёт – торжественная линейка на стадионе – совсем не понравился. Жарко! От солнца некуда спрятаться, а оно печёт–старается, хочется пить – а воды нет. А потом, когда отряды стали проходить перед трибунами, столько подняли пыли, солнца не видно, точно, как наша песчаная буря. Стоило ли ехать в рай?
На следующий день концерт. Поем свою пионерскую песню:
- С берегов седых Зайсана
До уральских синих вод
Пионеры Казахстана
Собираются на слёт.
И тут меня точно молния ударила. Вышла перед хором и рассказала.
- Мы – дети заводов и пашен
И нами гордится страна.
За детство счастливое наше –
Спасибо родная страна!
Я не учила этого стихотворения, про детей заводов и пашен где-то читала, а остальное – слово за словом – прямо – таки выскакивало из меня.
- Ну, Валя, ты так меня напугала. Не должна была выходить и вдруг перед хором, и вдруг стихи. Чьи стихи?
- Не знаю.
- Значит, импровизация.
- А кто такая эта импровизация, если вдруг я стала читать её стихи?
Смеётся Лариса Алексеевна, смеётся колечко волос над ухом.
А мне не смешно, вдруг из-за моей импровизации нас накажут?
Мы заняли какое-то место, а мне подарили белые атласные ленты. Какая я стала красивая с белыми бантами – глаза маленькие, скуластая, курносая, да – еще и нос облез от солнца. А за смелость и импровизацию – так сказал начальник слета – подарили статуэтку Пушкина. Ну, не счастье ли в раю?
А приехала домой и снова – утята, корова, ведра с водой. И кто это всё делал, когда меня не было?
Но за водой я теперь любила ходить, хоть и тяжело. Ни за что не догадаетесь почему.
Я научилась плавать! А до этого дважды тонула. Первый раз тонула в девять лет. Пошла на реку с той самой Валькой, в честь которой меня назвали. Она белье полощет, а я рядом плещусь. Берег у реки пологий, песчаный, речка ласковая, теплая, так и зовет за собой. Я и пошла. Шла, шла и вдруг в ямку. И помню, хорошо, отчётливо помню, что несёт меня к противоположному крутому берегу, а на том берегу огромные колеса; их вертит вода, наполняет ведра, ведра переворачиваются в желоб, а потом поливает вода огород. Это я раньше видела на огородах. А сейчас я вижу только колеса, страшные, большие, сейчас закрутят, утопят. А кричать о помощи нельзя, точно знаю, водяной унесёт.
Хорошо спохватилась соседка. Подняла голову, увидела мелькающую чёрную точку, прыгнула, подхватила, спасла. – Унесла речка простыни, - что я теперь матери скажу?
- Ой, что хочешь говори, не говори никому только, что я тонула. Ведь меня мамка прибьёт.
- Не скажу, не скажу, не плачь только. Но плачет и она. Простыней жалко?
Второй раз я тонула на следующее лето. Носила, носила ведра, устала. Поставила их на бережок, сама присела рядом. Толи ноги напряжения не выдержали, толи речка поманила. Плюхнулась я в речку. Очнулась опять на берегу. Лежу, а какой-то парень, взрослый уже, шлёпает меня по щекам. Обрадовался, когда очнулась.
- Ну долго теперь жить будешь. Твое счастье, за холмиком сидел, рыбачил. Увидел несет тебя река в платье, понял, что не купаешься. Не умеешь плавать?
- Не – а.
- Приходи завтра в это время, да без этих бочек, (ведра десяти литровые) я научу тебя плавать.
- Пришла. Ждет. Объясняет.
- Брошу тебя в воду, а ты отталкивайся ото дна, выныривай, а как вынырнешь – греби руками воду под себя, как собака,
- Не утону?
Смеётся: – При мне не утонешь. Бросал меня в воду раз десять. И выплывала. На прощанье сказал: - Речку не бойся, видишь, какая она тёплая, да и мелкая вообще-то. А плавать я тебя научил. Не утонешь. Главное – не бойся.
И ушёл. Никогда больше его не видела. А так жаль! Ещё один хороший человек встретился на моём пути, спас, в памяти остался.
И вот теперь я, приходя за водой, сбрасывала юбчонку, ныряла, плавала, а потом несла воду. Пока полью палисадник – накупаюсь.
А речка наша, действительно, хороша. Называется Лепсы. Начало берёт в горах, сначала ледяная, бурная, а когда течёт по нашей равнине, среди песков, медленная, спокойная, журчит вода ласково, манит, манит, пройти мимо невозможно.
Дважды меняла Лепсинка русло. После первого осталось озеро у нашего дома, где пасла я ненавистных утят. А второй раз в году 53 – 54 (точно не помню). Как взбесилась речка весной, как бросилась на берег, льдины лезут, толкают всё перед собой, на дома ползут, а следом вода поднимается, тяжелая, тёмная, угрозы выкрикивает, пугает. Шум, треск, крики и плач людей, чьи дома смывает речка. Страх! Я ходила, смотрела. Целую неделю потом думала, за что рассердилась речка? Ни до чего не додумалась. – Стихия, - сказала Лариса Алексеевна. Стихия – то стихнет, а рассердилась за что?
В шестом классе поменялась у нас классная руководительница. Уехала Раиса Лаврентьевна, мягкая, ласковая, всё книги нам читала по вечерам. Уж вся школа разойдется, а мы сидим у лампы вокруг нее, голос у нее тихий, нежный – уходить никому не хочется, слушаем, слушаем, пока не придет техничка, не выгонит:
- Убирать – то я когда буду, вам хиханьки – хаханьки, книжки, а мне домой надо.
Назначили нам Эдит Григорьевну. Вот имечко! Ох и натерпелись мы от нее! Злая, визгливая, она нас прямо – таки ненавидела, всё выискивала, к чему бы придраться.
После первого родительского собрания меня просто-напросто избили. – За что? – кричу.
- Мел приноси вовремя, почему чернильницы остались пустыми? Доску классную почему не помыла? И таких грехов набралось, видно, немало, что хлестала меня мать, приговаривала: – не позорь родителей.
На второй день я училась стоя. Вместе со мной стояли два хулигана – Сенька Ким и Колька Хван. Их семьи были высланы с Дальнего Востока. Этих мальчишек не били, они стояли в знак протеста – меня, отличницу, которая им помогала учиться, избили из–за этой ведьмы! Уж и кричала на них Эдит и ногами топала, а потом пригрозила мне.
- Ну, погоди, это ты их подговорила, я тебе ещё покажу, ты меня попомнишь!
Домой идти боюсь и не идти боюсь – что будет?
А дома Ваня – приехал, ничего не знает, обнял, подарок протягивает – платье зелёное с белым воротничком, белыми манжетами.
- Под твои глаза, сестрёнка. А глаза у сестрёнки опухшие, заплаканные. Повернулся Ваня к матери.
- Ты же обещала не трогать ее больше? Как ты могла? За что? И когда узнал за что, без сил опустился на скамью и как-то тускло так сказал.
- Это всё. Я ухожу в общежитие элеватора и Валю заберу с собой. Ты же дурочку из неё сделаешь! Собирайся, Валя!
И эта угроза подействовала. Больше меня не били. Но и любови к нашей классной даме у меня не прибавилось. Хорошо, что её быстро заменили, думаю, из-за жалоб родителей.
Легче мне стало дома. Мне осталась уборка в доме и плюс летом полив огорода. Ваня опекал и оберегал меня. После рейсов в присутствии родителей расспрашивал о моих делах, это он сказал: – Анатолий подрос, утят и корову на него, а Валя уже большая, я достаточно зарабатываю, пусть ходит в кино с подружками, на танцульки (днем по воскресеньям были в доме культуры танцы для подростков), пусть покупает себе книги. Это было равносильно приказу – раз разрешено покупать книги, то можно и легально их читать – не прятать под географию, биологию и пр.
В седьмом классе я прочла сочинения Тургенева, Чехова, Пушкина, Мамина-Сибиряка, Джека Лондона, Льва Толстого, Анатолия Алексина. Редко, редко обращалась я к Ларисе Алексеевне за объяснениями – все понимала сама, да и учительница литературы Анастасия Федоровна была замечательная.
Книги я брала уже в районной библиотеке, но в дом пионеров бегала все также часто. Очень изменилась Лариса Алексеевна: похудела, на висках появилась седина, пожелтевшая кожа обтягивала скулы, но она была прекрасна, как и раньше. Я любила разговаривать с ней, очень ценила её советы, сочувствовала ей, - я её обожала! Несмотря на её замужество и частые Ванины отъезды, они всё – таки общались.
- Знаешь, разговаривал я недавно с Ларисой о тебе. Мы считаем, что тебе, Валя, надо учиться, надо уехать из дома, поступить в техникум, пока я работаю, это надо сделать. Не сказал, пока я жив, а пока работаю.
Поняла я всё, поняла. Прижалась к нему, заплакала.
А тут возьми да и заявись к нам в гости жена старшего брата отца Кузьмы. Звали её почему-то Польша. Высокая, худая, с поджатыми губами, с длинным крючковатым носом. Ну вылитая Баба-Яга. Даже моя властная мать как-то ниже стала при ней, будто полиняла.
В первый день своего гостевания Баба-Яга молчала, а на второй стала жужжать.
- Что это Валька так разнаряжена, два шерстяных платья, три штапельных, а шёлк – то ей зачем? Туфли на каблуке зачем четырнадцатилетней девчонке? Балуешь ты её, Феня.
А Фене так прямо соль на раны: - это Иван всё её разнаряжает. Да и учиться хочет отправить. А дома кто работать будет?
Убедила бы эта ведьма мать, да на счастье Ванечка дома был.
- Вы, тетка Полина, разбирайтесь со своими детьми, а мы в нашей семье сами разберемся: - что носить, как жить, как учиться. У вас шестеро? Больше пяти классов никто не кончил, а Гаврюшка и Витька где? Всё по тюрьмам? Вот ими и занимайтесь.
Матери: - А Валя будет учиться. У меня 17 двоюродных братьев и сестёр, никто не учён,. Ну и где они? В поле, в хлеву, на свиноферме. Ты этого хочешь для единственной дочери? Заплакала мать – боялась остаться без помощницы? А тетка на второй же день с поджатыми губами, убралась домой. Скатертью дорога!
Я заканчивала седьмой класс. Решалась моя судьба. Судили и рядили так и сяк. Как всегда на высоте оказалась Лариса Алексеевна. Достала справочник для поступающих в СУЗы, а Ване сказала:
- Валя умная, за ней тянутся подружки, она умеет покомандовать, отправляйте её в педучилище, будет она очень хорошей учительницей. Даст бог, доживем, увидим это своими глазами.
Не дожили, не увидели. Тридцати семи лет в ноябре 58 года умерла Лариса Алексеевна. А Ваня не захотел больше жить без неё. Как ни плакала, ни уговаривала мать пройти очередной курс лечения, отказался. Совсем худо ему стало в апреле. Взял с матери обещание обязательно доучить меня. 30 апреля в тридцать один год его не стало. Только на 5 месяцев пережил свою птицу залетную, которая мальчишкой околдовала его своими черными глазами, светлой улыбкой, да так и не отпустила никогда.
Случайно ли, или отец мой так решил, никогда не спрашивала его, но похоронили их рядом. Стали для Вани отливать металлический крест, посмотрел отец и заказал еще один такой. Так и лежат они рядышком.
А я, когда бываю в родных местах, обязательно навещаю их, стою на коленях, плачу и благодарю судьбу, что были в ней два этих замечательных человека, которые сделали меня тем, кем есть я сегодня. Светлая им память!
       
МОИ РОДИТЕЛИ
Ему было 18, ей 16. Не было подвенечного платья, венка и фаты. На невесте было ситцевое платье, да и была она босой. Жених был одет поприличнее: рубаха навыпуск, сапоги. Приданого у невесты - пушистая русая коса. Не было и в помине любви, даже встреч не было, хотя друг друга знали. Просто неделю назад отец жениха позвал среднего сына и сказал:
Доколе одни будем, без бабы в хозяйстве пропадем, женись, Семка, вон у Натахи – вдовы дочка работящая. Вчера посватали, сегодня венчают, свадьбы, как поняла невеста, тоже не будет. Она робко поглядывала на жениха и думала:
Красивый, а вдруг да полюбит меня? А не полюбит – так всё равно лучше, чем с отчимом: ругает, бьёт, придирается. А тут вдруг переменился, когда матери нет близко, косу вдруг потрогал, по спине погладил. И глаза нехорошие. Быстрее уйти от греха. Всё знала, всё понимала – жили в избёнке в одну комнатку, сначала жили вдвоём с матерью, после смерти отца, потом откуда-то прибился этот пьяница Ванька, да и прижился, живет, Ёська и Манька от него, как получились, знает Феня, всё на глазах. И нянчить ей приходилось, мать на подёнке, отчим неизвестно где. Если являлся, требовал, чтоб сапоги стянула, не сразу получалось – больно пинал. Если начинал реветь кто-то из двойни, вовсе драл нещадно – почему ревут? Матери сказать – ещё поддаст – намаялась одна, а тут хоть какой никакой – всё мужик.
Жених тоже разглядывал невесту. – Одной и красы, что коса. Ни сзади, ни впереди, подержаться не за что. Ну да ладно. Там видно будет – красивых девок полна деревня, мало в своей, найдутся в соседних.
С тем и из церкви ушли. Мать с отчимом даже на обед не пригласили. Ладно. Пришли в дом. Дом большой, с тесовой крышей, амбары, закуты. Высокое крыльцо. А на крыльце девчонка: – Молодые, молодые идут.
Никто не вышел. Зато в доме полно людей – братья (а их 5) с женами и детьми. Насчитала 26 человек. С ужасом – неужели все тут живут? Расселись за столы, командует всё та же девчонка.
- Щи на стол, быстро разложила ложки.
- Мясо, мясо давайте, а то остынет.
- Компот налили? Не надо, тут разольем по стаканам. Мужики выпили водки по стакану, крякнули – счастья молодым. Женщины с поджатыми губками, с оттопыренными мизинчиками пили компот, поглядывали злорадно – поглядим, какая ты, молодуха. Мороз по коже.
- А потом и вовсе выставили – идите спать на сеновал. Через полчаса молодые пришли назад. Семья изумленно: – вы что?
- Там темно, мыши, мы боимся. От хохота чуть не развалился дом. Это были мои отец и мать. Ей 16, ему 18.
А наутро свекор, поглядывая на сноху, разъяснил положение:
- Бабка моя померла. Со мной остались Васька, Сёмка, Нюрка да Дашка. Дом большой, справный, три коровы, овцы, куры, утки. Нужна работница. Вот и работай.
Живут неделю. Так и не поняла Феня – жена или работница? Васька – парнишка мирный, всё сопит, свои дела по дому делает споро. Нюрка убирает в доме, а младшая Дашутка не при деле – ещё мала. Бойкая, красивая девчонка, так и вьется рядом, всё показывает, рассказывает, знакомит с домом, постоянно предлагает помощь. С нею весело.
Зато Сёмка ни рыба, ни мясо. Как муж никак себя не проявляет. Да и ладно, очень устает Феня. Только на подушку, сразу в сон.
А через неделю пришла в гости монашка с клюкой. Горбатая, хромая, злющая, как дворовый пес. Прошла по дому, Нюрка следом – убирает–то она. Заметила монашка провисшую шторку, зыркнула на Феню – оборвала шторку, да и соседнюю тоже за компанию. Поняла Феня – её поучили. Вступилась за Нюрку – хорошо убирает девчонка.
- Это по-твоему хорошо, голь перекатная. А по-моему плохо. На Нюрку: – Есть сноха в доме, пусть прибирается, а ты на игрища ходи – жениха ищи.
А голь перекатная слезы глотает – когда же за домом следить – пока коров выдоишь, хорошо Васька в стадо гонит, пока овцам корм, а прожоры – утки, скоро и её, Феню, съедят. Дашутка рядом: – Не реви, Феничка, а на тетку внимания не обращай, только оговариваться не надо, страсть как не любит. Видела, какая страшная, оттого и лютует. Спасибо, родненькая. Все больше и больше любит девочку.
Слез с печи свекор: – Кто покормит? Суп ел, кривился, а потом как запустит ложкой: – Что за пойло? – Чё ты, батя, чё ты? Ей – пра вкусный. Смотри, как ем. И съела девочка суп, не моргнув. А Феня опять в слезы. Суп–то она варила. Но это были мелкие обиды, быстро проходили.
Заявил свои права Семка. – Что ты такая вареная, неповоротливая? И легла не так, и повернулась не так и вообще плохо с тобой. Тьфу! А она в день венчания надеялась на любовь, на ласку. Зря надеялась. Замкнулась в себе, загоревала. А тут вдруг мор на кур напал – одна сдохла, другая. Места себе не находит. Почему?
Сердито стучит бадиком свекор: – Что за напасть, сроду не было.
- Феничка, иди сюда. Смотри, что я в курятнике нашла, показывает банку какую-то, - читай, читай скорее, что написано. Не умеет Феня читать, зовут Нюрку. Та определяет, что банка из-под яда. Кто подбросил? Разве кто признается? Но куры дохнуть перестали.
- Феничка, что тебе скажу. Вездесущая Дашутка рассказывает, что видела, как Польша, жена Кузьмы, дергала шерсть из мешков под стрехой.
Просит Феня не говорить никому, надо ждать, что будет. Ждать недолго. Через день свекор шумит на весь двор: - Куды шерсть делася, это Фенька перетаскала матери. Кто же такую напраслину возвел на Феню?
Вечером, когда вся семья в сборе, Нюрка все рассказывает Семёну. Тот спрашивает у Фени не брала ли, действительно, для матери. И тогда вступает Дашутка – это Польша крала нашу шерсть, и она же банку с ядом подбросила. У них во дворе Никитка и Яшка с такими же играют. Разразился скандал. Обвинения с Фени сняты, но она себя чувствует очень обиженной. Монашка явилась, клюкой ударила, за косу дернула – рассорила всю семью – голь перекатная. Обида, боль, злоба. За что, ну за что?
Почувствовала Феня, что беременна. Толи радоваться, толи плакать. И муж равнодушен – ну малец, так малец, все – равно на другое не годишься. И загулял по-черному. Хорошо бы просто загулял, а то с претензиями к ней, с обвинениями. - Фу, неповоротливая. Придет утром и ещё придирается: - Где рубаха чистая. В этой же нельзя идти. Мятая. – Так не мял бы. Толкнул грубо. А монашка – вот она, тут, как тут.
- Так её, Сёмка, так. Никакого уважения, зверем смотрит голь перекатная.
 Прокис борщ, вся кастрюля. Как забыла отнести в погреб? Орал свекор, стучал бадиком, кричала из-за забора Польша – вот голь, так голь, своего ничего нет и чужого не жалко. Даже мать пришла – как опростоволосилась, Феня? А никак. Не хватает Фене дня, чтобы переделать всех дел? Спасибо Ваське и Нюрке – помогают изо всех сил, а так хоть вались и умирай. Да и ребенка тяжело уже носить, 8 месяцев, хоть бы скорее роды.
В марте подняла ведро с молоком, ойкнула, боли внизу живота.
- Дашка, Дашка, скорее за Степановной (за повитухой). Еле дошла до клети, до дома уже и не дойти. И Степановна подоспела. Так и родила своего первенца в клети. Кузьмой назвали. Хороший, здоровый. А к вечеру уже хлопотала у стола – родню угощала. Хорошо Дашутка с парнишкой возилась, а Нюрка готовила. Никто не предложил даже присесть. Но Семен рад, что мальчик. Посадил рядом, обнял за плечи – угодила. Защемило в душе – может теперь переменится. Зря щемило. Как ушёл – три дня дома не был.
- Хныкал всю ночь Кузя. Не выспалась, измученная раним утром завтрак готовила. – Катала скалкой лапшу. Монашка явилась, хоть бы дня дождалась, нет, принесло поутру.
- Чего малец пищит? Себе кофту не застебнешь, и мальца погубишь.
- Что же ты каркаешь, ворона черная? Убирайся. Даже онемела от удивления. Гляди-ка, голь голос посмела повысить. Протянула костылем вдоль спины, как разломила. А тут и благоверный после трехдневных гуляний. – Что за непорядок?
- Уж тут ему черная ворона и про Фенину непочтительность, и бесхозяйственность и еще не знаю про что. Размахнулся Сёмка, ударил. А! Была – не была! Скалкой, что была в руках, двинула Сёмку, а потом и монашку. С криком: – Убила, убила! – та кинулась со двора. А Сёмка лежит, не двигается. Опомнилась, а ну как убила? Села на лавку ни жива, ни мертва. А он один глаз приоткрыл, смотрит. А чтоб тебя! Еще раз треснула скалкой и сказала: – Ну всё, хоть кто, хоть раз – убью этой скалкой. Поднялся Семён – вышел. Живут дальше. Заметила – вроде перестал шастать по девкам, ночует дома. Стала прихорашиваться. Обратил внимание, ласковее стал, ближе. Ребенок растет спокойным. Нюрка и Дашутка помогают изо всех сил.
Тут возьми и умри отец (83 год, пора уж). Кузьма потребовал раздела. Отдали ему одну корову, 10 овец, - легче стало на подворье. Совсем хорошо зажили. Семёна, как грамотного (церковно-приходскую школу закончил, как – никак) назначили кладовщиком в колхозе. Стал к нему Кузьма всё чаще захаживать. Ох, не к добру, ох, болит душа у Фени, а у них уж детей трое – после Кузьмы в 28 году Иван родился, а в 30 – Василий. Хорошие дети. Зачем ходит Кузьма? Не слушает Семён, отмахивается. И напрасно. Не будет Кузьма так просто ходить. Ох, не будет. В ноябре, как обмолотили хлеб, пропало из амбара два мешка пшеницы. Кто взял? Кто признается? Кто виноват? Кладовщик. Не уберёг – под суд. Присудили три года с конфискацией. А Польша матери отдаёт муку ведром за ведром – видно же, заборчик метровый. Они, они виноваты, не зря ходил Кузьма, ключи, видно, подделал.
Семёна на три года в Семипалатинск, дом по суду отошёл к колхозу, а семью на улицу. Куда деться, чем кормить детей? Ехал знакомый на телеге в Андреевку, посадил, довёз, нашла сестер двоюродных, приютили, пригрели, но сами беднее церковных крыс, - ищи работу, Феня. Нашла – поварихой на стан, а детей в детсад – старшего 7 лет и младшего 3 года, а средний Иван с нею, всех не взяли. Один, не трое, бьется старается Феклуша, а горе вот оно, не звали, не ждали. Младший Васька в детсаду упал с печи в чугун с кипятком – обжёг весь правый бок. Врача нет, больницы нет, везти – куда? – не знает никто да и не на что. Промучился маленький 2 недели, умер, весь черный от ожогов; черно и у Фени на душе – прощай, прощай, сынок! Не плакала – слез не было. А через полгода Кузьму бык забодал, изорвал весь живот; недолго мучился Кузя, умер на третий день. А вместе с ним и Феня, как мертвая: не видит, не слышит, а пятилетний Ванька умереть не дает: - Мамка, дай хлеба, Мамка, пить хочу. Мамка! Очнулась. – Надо жить! Вдруг от Дашутки весточка пришла – Фенечка, забери от Польки, а то утоплюсь. Передала со знакомыми – приезжай. Как добиралась Дашутка эти 100 км, не помнит, увиделись, обнялись, ревут. Какая взрослая, какая красивая Дашутка. Уже невеста. Легче стало жить. Обе работают. Ваня с ними, под присмотром. Тут и нашло письмо Семёна Феню с семьей. – Я освободился, но жить мне приписано на станции Лепсы, добирайтесь, как можете. И добирались, как могли, целую неделю в пути. Побирались: есть, пить хотелось. Добрались 30 августа 1937 года. Разыскали. Увиделись. Заплакал Семен, узнав про сыновей. – Хорошо хоть Ваню уберегла. Спасибо, Феклуша. Жить стали в мазанке друга – Дениса. Их двое и этих четверо. Спали на полу, варили суп из лебеды в одном чугуне, стирали белье в одном тазу - вшей не набрались, ничем не заболели. Семён на элеваторе работал, то рукавицу пшеницы принесёт, а то и булку хлеба. Денис грузчиком был в столовой, то котелок каши, то щей. Хорошо жили, весело. Иван в школу пошёл во второй класс, переросток, да уж так вышло, год не учился, за второй год ничего не помнит. Стыдно большому с малышами сидеть, да деться некуда – учиться надо!
В начале июня родила Феня двойню – Анну и Шурку. Узнала, что есть девочка – горячо молила бога, чтоб забрал – не дай бог мою судьбу, несчастную, горемычную. Услышал бог – забрал обоих, одного за другим. И опять не плакала Феня, черствела душой: - Просила, теперь получила, сыночка жаль, да это тебе наказание. Просила – терпи!
Пока болели, пока хоронила одного за другим, Ивана просмотрела. То жаловался на живот, то на тошноту. Не до него было – и это тебе, Феклуша, наказание. Желтуха у Ивана, да какая-то тяжелая, с осложнениями. Тряслась над сыном, лечила, как врач Мина Зиновна (надо полагать Зиновьевна) велела, вроде подняли мальчишку, да осложнение осталось.
А тут и Настя родила девочку. Жили с Денисом пять лет, не было детей, а тут проснулись материнские чувства у Насти, на Феклушу глядя. Или на Семёна?
Всё приглядывалась Феня – не похожа Галька ни на Настю, ни на Дениса. На кого же? Господи, да Ванятка был точно такой маленький! Поняла и помертвела. Ну, Сёмка–то кобель известный, а Настя, Настя как могла? Господи, что делать? Научи, господи! Но у бога и своих дел невпроворот – не до Феклуши. Заметила, что Денис тоже всё на дочку поглядывает, к окну подносит. Видно догадался. Вдруг заявил: - Вы оставайтесь в этой избушке, а мы перейдём в барак. И к вечеру перевёз семью. Не стерпела Феня в этот раз – расскандалилась, пообещала не подпускать мужа к себе. Клялся, божился Сёмка, отнекался, отбоярился. Поверила бы, да лицо–то у Гальки Ваняткино, а Ваня на отца похож. Так помертвевшей душа и осталась. Каждый год рожала Феня. Не суждено было её детям жить – умирали или при родах, или еле доживали до месяца. И всё мальчики. Горюет Феня, плачет, со слезами душа оттаивает. А Семён хоть бы что. Усы отпустил, прихорашивается, посвистывает, по девкам шляется. Точно это знает Феня. Вместе с Денисом работают, тот денег скопил и домик свой построили. А у Семёна всё пусто в карманах. Где же заработанное? Платками, конфетами, да одеколоном расходится по многочисленным подругам.
Когда в 41 узнала про войну, вроде даже с радостью сказала мужу: - Если услышит бог мои молитвы, то пусть заберут тебя на войну, да и убьют там. Дай бог! Уж лучше вдовой быть, чем с таким мужем! Сказала и поняла – проняло. Да опять богу не до Фени, не взяли Семёна на войну, остался по броне, хорошие шоферы и в тылу нужны – возить хлеб из деревень на элеватор, и тоже всё для фронта.
Остепенился Сёмка. В 35 лет, как будто споткнулся о Фенину божбу, остановился, огляделся: – Как пролетели 17 лет после женитьбы, что видел хорошего? Девки красивые? Красивые – то они красивые, да душа у жены оказалась красивее – сколько мучилась, молчала, да вдруг с такой ненавистью пожелала смерти ему, единственному родному человеку. Мать умерла уж лет 5 как, Еська с Маруськой уехали в Балхаш, Дашутка еще в 39 году замуж вышла, - одна Феня, а вот не побоялась остаться одной, смерти мне желала – допёк; остановись Семён – баста! И остановился.
Появились деньги в семье, по военному времени малые, да были; стал подарки муж привозить – то платок, то варежки. Поняла, почувствовала – всё, нет никого у Семёна и не будет. Да радости особой не было, и уж не хотелось от мужа ни любви, ни ласки, о которых мечталось смолоду. Живут!
В 43 родилась Валька. Посмотрела Феня на дочку и обмерла – вылитая Галька Настина. Только вроде забылось ненавистное лицо и вот она копия, сморщенная, кряхтящая, день и ночь перед глазами. Как чувствовала девчонка, что не нужна матери, никогда не плакала – кряхтела, да смотрела пристально.
Зато Иван удивил. Как обрадовался сестренке в первый день, так всю жизнь она была для него ангелом. Называл то певуньей, то Снегурочкой, щебетуньей и даже солнышком.
Смотрит, бывало, Феня как возится он с девчонкой, порадуется, что хоть брат заменяет той мать. И сама со временем попривыкла, затолкала боль в себя, живет.
В 45 были последние роды, трудные, еле жива осталась, сказали врачи – не будешь больше рожать. И слава богу. Сколько можно? Уж и перед Иваном стыдно и самой под 40. Слава тебе господи! Хватит. Младшего Анатолием назвали. Толстенький, розовый, на Феню похожий. Любимый. Иван с Валькой возится, Феня с Толиком. А Валька до чего хорошая; в год пошла и говорить начала. К двум - никаких с ней забот – только дайте поесть, а уж поест сама. Спокойная, не капризная, а душа всё равно не лежит – на Гальку, как две капли воды, похожа. И соседи заметили, да махнула небрежно Феня рукой – ну и придумают же люди. А в душе – заноза.
Закончил Ваня 7 классов – Всё, мамка, больше в школу не пойду. Набирают класс на шоферов учиться – я уже записался.
- Не спеши, сынок, может поучишься на бухгалтера, или счетовода, уж больно часто болеешь.
- Нет, мамка, не отговаривай. Я уже решил, мне уж 17 годов, буду работать, малой куклу куплю, а тебе платье красивое.
Всю ночь проплакала Феня. Казалось бы, всё хорошо в семье, муж только при ней, дети растут, вон Иван какой взрослый, да рассудительный. Разбередил сынок душу заботой своей, любовью к сестре. – Дай, господи ему здоровья, пусть хоть он девочку любит.
Бежит время. Ваня, не было такого ни разу, чтобы приехал с пустыми руками, то конфету привезёт сестре, то пряник. Сестре, не брату. Посадит на колени, подождёт пока съест, отпустит. Он молчит, и Феня молчит. Видно считал, что Анатолию заботы и любви материнской хватало. А раз привез клоуна (ну, никак не мог купить куклу). Сколько радости у девочки было; и танцевала с ним, и целовала, и пела и в школу с ним пошла.
А в школу-то как интересно пошла. Привел Иван. Записывает учительница детей, дошла очередь Валентины. На все вопросы ответила правильно, а на вопрос – чем занимаются родители, ответила – а у меня не родители, у меня Ваня, а зовут меня Валентина Семеновна, и я хочу познакомиться с директором и показать ему клоуна.
По окончании седьмого класса, когда выдавали табеля и Почетные грамоты, со смехом вспоминал Владимир Владимирович эту историю с бойкой первоклашкой.

НА ЗАКАТЕ
Мне 51 год, а жизнь кончена. Ни для чего, ни для кого, жить не хочется. И думать не хочется. Откричала, отплакала, волосы на себе рвала. Умер Ванюшка. Не захотел больше жить. А все эта цыганка! Она, она приворожила, мне сына. Какой был весёлый; несмотря, что хворый (печень больна с детства) жизнь любил, работу любил, нас с отцом почитал, в сестре души не чаял. 17 годов было парнишке, как встретил в клубе Лариску – цыганку, с мужем встретил, с ребенком на руках. Как глянула глазищами своими черными, так и пропал в них мой сынок, мой старшёнький. Уж как берегла его, как выхаживала, от всех болезней, а от этой не уберегла. Да и уберечь как?
Когда поняла, что любит Иван эту заезжую, пошла к ней, глаза повыцарапать, волосы повырвать. А как глянула – слабость в ногах, присела.
В глазах у той скорбь, в речах горечь, - несчастная ты моя.
- Что хотите, то и делайте со мной, тётенька. Это выше меня. Люблю я Ванечку вашего. С мужем живу, детей ращу, а люблю Ванечку. Бывало по месяцу не вижу, да знаю, что есть он, что увижу, тем и живу. Все вы, тетенька, знаете, поселок наш маленький, все про всех всё знают. И вы знаете. Не хотела я этой любви, да она свыше нам дана. Жизнь вы мою знаете – свекровь лютая, да муж – пьяница. Ради деточек, Кати и Петеньки живу, люблю их безумно, да вот ещё Ванечку. Но мужу не изменю, чтоб не было деткам стыдно за меня, как вырастут. А вы жените, тетенька, Ванечку, жените, может и забудет.
С тем и ушла. Не виновата Лариса и сейчас корю её зря. Это от бессилия, от горя. Да еще и Валентина не успела на похороны. Как же мне утешить её, какие слова сказать! Ведь был Иван для неё и отцом и матерью, братом был, другом. Как она, бедная, едет сейчас в своём горе, одна в вагоне, с людьми чужими?
А Валентина, вот она на пороге: убитая, заплаканная, грустная. Не кинулась ко мне. Села у стола, как чужая. Сама к ней подошла, обняла, заплакала.
- Поплачь и ты, поплачь, легче будет. Нет, сидит, молчит, утонула в горе. Бедная, бедная!
Покормила её с дороги, покупалась она, платье зеленое одела: – Пойдем, мама, к Ване. Пришли, как увидела обе могилки, упала меж них, руки простёрла, чтоб обнять обоих и лежит. Не плачет. Что говорю – не понимает. Думала уж, что умом тронулась. Дело к вечеру, уж стадо возвращается. Поднялась Валентина, огляделась, платье отряхнула: – пойдем, мама, домой. Три дня дома была, каждый день ходила к Ване, как на свидание, меня с собой не брала. Уезжать собралась – экзамены скоро за первый курс, сказала: – Всё сдам на пять, учиться не брошу ни за что, так Ваня хотел. Вам теперь без него трудно будет и мне не сможете помогать, но учиться не брошу. С тем и уехала. Не заплакала, обняла меня, дрожит вся. Тольку как будто не замечала, не было его для неё. И то. Сколько ей досталось из-за него. А всё моя дурь и несдержанность. То казалось: будет она для него уроки делать – заинтересуется он учёбой, станет понимать лучше. А уж как ни хотела девчоночка, как ни отнекивалась, ничего не помогало. По её сделанному больше тройки никогда не получал. Ленивый был: лень думать, лень учиться, лень что-то делать.
Спасибо Ивану, растолковал это мне, прямо приказал часть Валентиных дел переложить на Тольку: - А то от лени дураком и вовсе будет, пусть хоть работает. И работал плохо: утят по десятку коршуны таскали; весной как-то, в половодье стадо коров снесло к крутому берегу, наша телка Марта не могла выбраться на берег, нет бы, балбесу кинуться, крикнуть кого из взрослых (вечер, все дома; с работ вернулись), нет, стоял рот разинув, пока не утонула Марта. Ох и досталось ему! Валентину - то за что ни попадя шлёпала, а этого и побила только раз – шутка в деле – тёлка сгинула. Не злорадничала Валентина, но и не пожалела. Вот такой непутевый и рос: толку ни в школе, ни дома.
А Валя хорошо училась, старалась наказ Ивана во что бы то ни стало выполнить. Помогала я ей, выкраивала по десятке в месяц, знаю – мало, но больше не выходило. После первого курса пересмотрели мы её одежонку, решила я в Алма-Ату съездить: пальто купила, ботинки с опушкой – хватит до окончания училища, а там, глядишь, работать дома останется – нам лучше и ей легче.
- Нет, мама, не останусь дома работать, школа маленькая, да и за кого я здесь замуж выйду? Нет, я в город хочу, знаю, что могу больше, чем здесь от меня потребуется. И уехала в далекий северный город Целиноград. Дала ей с собой одеяло, подушку и покрывало. Да платье зеленое забрала – на память. С тем и уехала. Письма пишет хорошие, про обиды не вспоминает. А там и мужа нашла. Диму. Спокойный, всё больше молчит, да усмехается. Зато Валентина за двух говорит, наговориться не может, видно, хорошо ей с мужем. Я даже, как будто, с завистью сказала ей: – Когда бог красоту делил, где-то ты, дочка, шастала в это время, а как счастье стал делить – первой в очереди была. Будь же всегда счастлива! Когда родилась старшая внучка, Наташенька, я приехала навестить их уже в третий раз. Увидела девочку и опустилась, застучало сердце – моя кровиночка, зёрнышко моё. Перевернулись в душе восторг, счастье, радость. Одно плохо – мне 57 лет и я больна – лишний раз не могу взять девочку на руки. А она хочет – прыгает, такая упругая, как мячик. Сжалился бог надо мной – такое счастье мне привалило. Внученька, солнышко! А летом приехали все втроем на месяц – соседи приходили поглядеть на моих детей, радовались вместе со мной, завидовали. Спасибо, господи, за счастье, за то, что Валентина зла не помнит, подарки какие хорошие возит, деньги присылает. А как через два года родилась вторая внучка, Томочка, поехала я сразу и привезла их на всё лето, чтобы отогреть душу и сердце возле внучек. А Томочка – на Семена похожа. Наташа – на тех дедов, а Томочка – наша.
Вот и улыбнулось счастье мне на закате жизни, ослепило, окутало. Душа моя отогрелась, оттаяла. А Валя ещё иногда детей привозила на лето, то одну, то обоих. Красивые девочки, умненькие, нарядные, чистюли такие.
Всё хорошо, да одно плохо – Анатолий. Какие надежды с ним были связаны, думали опорой нам будет в старости, Семён всё говорил: - что дочка, ветер, вот сын у нас, сын!
И что же? Есть сын и нет его. Как уехал после армии в Балхаш, не приезжал, ни писем не писал. Нам ничего от него не надо, хорошо живем; Семен, как ушел на пенсию – большой огород возле дома развел, все: виноградник, дыни, арбузы какие росли. Хоть приехал бы, навестил, отведал свежих овощей и фруктов. Нету – пропал, кинул отца с матерью. Людям – то сказать не знаешь что, как спрашивают и щемит, щемит сердце. А годы идут. Хорошо материально живем – дом большой, огород, сад, виноградник, бахчи – излишки Семен носит на рынок. Хорошая добавка к пенсии. Семена зять одевает – щеголем ходит, костюм - не костюм, рубашка - не рубашка. Я прилично одета – Валя присылает, привозит вещи. И при каждой встречи с нею хочу попросить прощенье – не могу. Да она умная – все сама заметила и сказала:
- Не мучайся, мама, что было, то было. Меня больше радует, что сейчас есть. Вижу, как любишь моих дочек, знаю – меня в них любишь. И я благодарна тебе за это. А еще благодарю, что есть место на земле, куда мне хочется приехать, с детством встретиться, вас с отцом навестить. Спасибо, мама, что вы есть.
Сейчас мне под семьдесят, я больна, не знаю, сколько бог мне ещё отпустил лет, но я не устаю благодарить его за то счастье, которое есть сейчас, которое пришло от Валентины.