День Адама

"Наступил первый солнечный закат после изгнания из рая. Похолодело от страха сердце Адама.

– Горе мне! – возопил он. – За грех мой погас светильник дня, и мир снова обращается в хаос. Это смерть, посылаемая в наказание мне небом.
Всю ночь просидели Адам и Ева, каясь и плача. Когда же снова взошло солнце, они поняли, что таков порядок в природе, и жертвоприношением возблагодарили Господа". (Трактат Авода-Зара, 8)

– Скажи слово, странник, напиши тоску свою, Адам, ибо ты был первым, первым пришел ты, и первым исторгнут был, когда рыбы еще были в трепете перед постылой водой, и птицы не привыкли еще к небу; ты полагал себя лепетом солнца, ты находил себя созданием воздуха, правотою травы. Облегчи гортань свою, освободи грудь, ты, мнивший себя властителем золоторогих коз, заступником мелких млекопитающих, гением неги, ты, игравший радостью, в мире херувимов снискавший венец первенца.

Ты был прежде наций и прежде народов – сколько их было потом! – рассмотри любую тоску и увидишь, что родом она из того времени. Скажи слово, человек: грозною бронзой, тщетностью шепота раскинется оно, застрянет в трещинах эха, в берлогах глаголов, развеется в пазухах времени. Ты будешь спокоен, ты будешь силен. Ты будешь несчастен. Ты будешь, возможно.

"Змей был хитрее всех зверей полевых, которых создал Господь Бог." (Быт., 3,1)

Ты давал названия деревьям и птицам, животным и ветру, которых приводили к тебе. И одни сыны Божьи недоумевали от филигранной приблизительности твоих дефиниций. Ветви того высокославного дерева шумели Его засекреченным именем и иными алмазными смыслами райских извилин. Опасности ты не знал.

Злою лозою выползень-змей золотился перед закатом на задворках садов Господних. Марево дневного светила разморило бедную Еву. А ты тогда ощущал волнение крови, которое пугало тебя и которому название ты знать не хотел. Труд созерцания и работа робости немало изнуряли тебя. В сущности, тебе неизвестно, что же все-таки произошло. Возможно, ты все забыл. Возможно, ты хотел забыть. Возможно, ты сам был забыт.

Утром был снег, и вы оба замерзли. Было затмение солнца, и вы ужаснулись; был птичий гомон, и вы развеселились, был шорох песка, и вы затосковали. День первый.

– Отчего ты не спишь?

– Сегодня я был болен, болен страхом, в недуге отчаяния склоняю я голову, я, греховный угодник, склоняюсь над холодной постелью иссохшей женщины. Вчера ходил я за стадами своими, был раб ремесла своего. Вчера со смирением сердца внимал я сюрпризам земли. Я слыл удачливым из скотоводов, непостижимым из земледельцев, пред победами моими упражнялись в зависти. И ныне в болезни безразличия моего отыскиваю судьбу мою и нервами первенца изнуренность моих умножаю дней.

– В первом туре отчаяния, изгнанный, все же не забывал ты любоваться плодами своих сарказмов.

– Вот умру я, и не скрыть будет следов естественной смерти.

– Себе ли говоришь ты сие или тщишься в поучениях, увязший в трясинах риторик?!

– Искусство – это головокружение, это большая феерия. Я, Адам, первый из первых подвизаюсь в виртуозном изучении космоса посредством сомнений.

Грудь твоя была полна застывшего времени. Выдохнешь его и преобразишься. Ты был создан на радость Творцу, но в свободе твоей таилась угроза.

Путь свой преступный нашел он чрез женщину, змей изъязвленный, бестрепетный господин, червоточина творчества, на стороне изнанки создания жил он с головою склоненной меж злобою и любовью. Был он хитрее камней и ручьев, искуснее знамений и молний, задачи искушений для него не более, чем детская игра.

Много шатров переменил я, ища радостей ежедневных, будто самоцветов на дне потока. Я бывал с женою в разводе, но после мы снова сходились, увлеченные кровью. Были дети у нас, и не стало детей. Были мы, и не стало нас, и не будет никогда. Жена моя была захвачена стихией слезливости, блаженством жалоб, и я изнемог. И было утро, приторное утро, прогорклое утро, когда смотрел я с грустью на жену мою...

Занозами амнезии исколот твой мозг, странник. Мог ли ты, утратив себя, говорить: вот потерял я нечто, доподлинно мне известное, так ворочусь же назад и подберу утраченное. Нет, обречен ты угадывать потерю свою, не зная ее. Покой твой ускользнул от тебя одновременно с духом утраченного, и будешь ты ходить вокруг да около, недоумевая и мучаясь, здесь ли место утраты твоей, не покажется ли вновь твое позабытое и неузнанное.

– Со стыда сознавать себя начал я, а что было до стыда, я забыл.

Время ушло, время возвращается. Ты был стар, сделался младенец. Иногда бывал ты по горло голоден и праздностями своими пресловутыми изможден. Вялотекущая праведность мира едва ли способна искупить мгновение единое твоего пронзительно-радостного греха. Ты – первопроходец греховных троп, и ныне единственное из возможных искусств твоих – смирение сердца.

Слушай музыку злаков твоих, Адам, внимай бормотанию земли; тучная земля Междуречья есть чернота старости твоей, человек. Патриархом ты внушал почтение к притчам, отроком ты станешь накоротке с заносчивостью, а ныне только накал бесстрастности твоей перед рассветом этим туманным обличает безвыходность сомнения твоего.

– Раз и навсегда, Адам, ты принес миру дар радости, и бедная женщина здесь ни при чем. День первый, день последний.

Существованием своим ты очертил образец природы неизменной в недочеловеке и в праведнике тысячелетия спустя. Ты отпечатался во времени текущем, будто папоротник в песчанике. Ты был призван к ответу за невинных и нерожденных, за всех пришедших после тебя, и ты проиграл до того, как тебе объяснили правила игры. Ты был по щиколотку Закону необязательному для существ света и бестелесных ангелов.

Змей был хитрее себя самого; ему ничего не стоило выползти из кожи своего ехидства. Наиболее древние мифы складывались в недрах его низкорослых происков.

– Ты, Адам, стал как один из Них, зная добро и зло; Они стали как ты; ты пал во грехе, Они вознеслись в праведности. Вы квиты.

Вечером хмель сковал мое сердце, я хотел говорить, но не находил слова без подвоха. Я был первым из первых и обрел гражданство в империи одиночества. И Ева не была хороша, когда я запинался. Я был соискателем блаженств косноязычия.

Я бы мог торопиться жить, если бы мне было чем украсить дни мои – каким-либо избранным из талантов или причудливостью моего созерцания. Я говорю, что знаю и что помню, но всякий раз на место моего недосказанного воздвигают кумира. Дыхание и уверенности сплетаются в легенды мифологической силой отдаленных отпрысков. Я учусь сторожить сыновей моих, внуков моих, их чад, домочадцев и челядь. День последний – день горечи; знаю я – всякий помянет меня, возвращаясь с попойки или прелюбодеяния. Сегодня я – комок спокойствия, родоначальник безмятежности, виновник ускользающей красоты.

Сотни лет и сотни тысячелетий стоял ты на земле, человек. Под дождем ты ходил с головою непокрытой, ты пробирался по бороздам своим, надеясь на смысл, но всякая осень приносила тебе урожаи печали. И вот снова ты пришел изучить свое разочарование, изначально догадываясь, что исход из него – смерть.

Усилием безволия твоего ты, Адам, цеплялся за начало дней твоих. Ты бы мог проповедовать перед птицами, ты бы мог убеждать рыб; ты есть нация, ты есть язык, ты есть смысл и предназначение. Ты есть человек предлога и многоточия. В одном из шатров твоих в пеленах ребенок лежал с землистою кожею сморщенной, плоть от плоти тебе неведомой, странник, потревоженный почивший пращур – Адам. Возможно, это была совесть.

Ночи кочевий, ночи без сна, вечера в оболочках надрывных приветствий и радостей беззаконных. "Змей был хитрее всех зверей полевых, которых создал Господь Бог".