«РАВНОДЕНСТВИЯ»
Эпическая пьеса
для контрафагота с похмелья
в 4 актах, 12 действиях и 52 картинах
ОБ АФТАРЕ
БИОГРАФИЧЕСКАЯ СПРАВКА
Родился, учился, женился, трудился;
Натурал в сто семнадцатом поколении;
К женщинам и алкоголю не равнодушен;
ОТ АФТАРА требуется придумать и записать, желательно без грамматических ошибок и болезненных амбиций
ОТ ДРУЗЕЙ требуется иногда поддерживать не только морально, понимая, что это куда интереснее ежедневной программы добычи денег;
ОТ БЛИЗКИХ требуется с сожалением отнестись к данному виду заболевания, напоминая при том, что не словом единым жив человек;
ОТ ДАЛЬНИХ требуется безразличие, вовремя отданные долги и снисходительные советы послать все подальше, и скопить денег на авто;
ОТ ЧИТАТЕЛЯ требуется пить вино, закусывать сыром, имея при этом доброе расположение духа без поправок на полях;
ОТ ИЗДАТЕЛЯ требуется сделать вид, что делаешь одолжение Афтару, поскольку все это не тянет на какой-либо гонорар вообще;
ОТ РЕДАКТОРА требуется объяснить дарованию, что сочинительство - процесс популяризации самого себя посредством чужого любопытства;
ОТ КРИТИКА требуется донести до общественности, что присутствие личности критика гораздо важнее всей мировой культуры;
ну и ОТ ПРОЧИХ не требуется ничего кроме перманентного исполнения супружеского и патриотического долга, важных общественных обязательств, правил дорожного движения, Устава гарнизонной и караульной службы ит.д. и т.п.
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА БЛИЗКОГО КРУГА:
ОТЕЦ-СОЗДАТЕЛЬ
Мужчина преклонных лет, внушающий доверие тем, что обещает вечную жизнь, и гарантирует похоронный обряд согласно прейскуранту;
МАТЬ-ПРИРОДА
Женщина бальзаковского возраста, приятных форм и манер, иногда бывает вспыльчивой;
АЛЬТЕР-ЭГО
Тогда еще почти молодой человек, перманентно трезвеющий для сакральных откровений
и сдачи порожней тары;
ВЕЧНОСТЬ
Его подруга, тогда еще почти молодая женщина,
очень привлекательная, если речь не заходит об оплате жилья;
ПОХМЕЛЬЕ
Лучшая подруга Вечности, что всегда не против;
ТРЕЗВОСТЬ
Нищая и гордая монашенка без возраста;
СОСЕДИ:
ОГУРЕЦ-МОЛОДЕЦ
Юноша, возделанный на грядке,
и обработанный стратегическими удобрениями;
ЗЕЛЬЕ БРАЖНОЕ
Внебрачный родственник из клана Алкоголей, двоюродный брат Алкоголя Законного;
ТОСКА ЗЕЛЕНАЯ
Девица-дурнушка, предлагающая свою невинность всем мечтателям о Красоте;
обменный курс 1:1 к рваному фальшивому Баксу;
БАКС
Интурист в бермудах, скупающий впечатления оптом;
РУПЬ
Горожанин с похмелья и без претензий к Вечности;
ЛОШАДЬ
Добрый молчаливый человек, помогающий всем за еду;
МАСЛЕНИЦА, ПАСХА, ТРОИЦА, ПОКРОВ
(они же ЗИМА-МАЧЕХА, ее падчерица ВЕСНА,
ЛЕТНИЙ СЕЗОН, ТЕТУШКА ОСЕНЬ)
ряженые и артисты областной филармонии;
СТАТИСТЫ:
Боги Античные и Египетские, Птицы Перелетные и Оседлые, Облака Кучевые и Перистые, Ежи обычные, Лица Влиятельные и Безразличные, Тараканы Рыжие, Население Трудящееся и Пьющее, Деревья Садовые и Парковые, Урожаи Большие и Малые, Жара Несносная и Холод Собачий, Огни Манящие, но Не Греющие, Боль Головная и Проходящая, Закон Торжествующий, а также Женщины Милые и Стервы Ужасные.
ВРЕМЯ ДЕЙСТВИЯ:
последняя четверть ХХ века II тысячелетия, до и после принятия мер по борьбе с алкогольной зависимостью населения и самогогноварением – за независимость;
МЕСТО ДЕЙСТВИЯ:
Поселение древнее финно-угорское, а также и поляно-древлянское, и кривляно-нанайское
Венок сонетов зимний «Рождество»
АКТ 1, «ЗИМА» Картина 1
Так просто - не забыть ни слова,
так просто - жить, и просто снова
искать потерянного рая,
прекрасно, в общем, понимая,
что, постигая первозданность,
уходит призрачная странность,
и яблоко - не плод фантазий,
а счастья или безобразий,
что, в принципе, одно и то же,
да, грызть его – увы – не гоже
под одеялом в одиночку,
терзая душу как сорочку.
Не стоит спорить и играть судьбой,
и в многоточиях не путаться порой.
************************************
И в многоточиях не путаться порой,
и не боясь беспечности глагола,
хоть будучи, порой голее кола,
и многослойней пирога и ролла,
и тверже портового мола,
пройти мимо желанья стороной.
Как сладкий аромат от чайханы,
и громкий крик глашатая на плахе,
как ветра вой, и злоба рассомахи,
и как топор, взлетающий в размахе,
и треск в пылу разорванной рубахи,
мне жизнь рисует образы любви.
И вот, расставшись с собственною злобой,
представить себе жизнь почти знакомой.
************************************
Представить себе жизнь почти знакомой,
и больше ничего не ожидать,
ни холод снега, ни раскаты грома,
ни солнечных лучей над крышей дома,
ни сушащей порой гортань истомы,
чтоб не творить, и чтоб не созидать,
а просто внемлить пению синицы
под мартовскую легкую капель,
и разорвав черновиков страницы,
найти средь городской толпы те лица,
что прежде были близки, и напиться,
чтоб Иоанову объять купель.
Но, похмелившись, пережить тот зной,
и наслаждаться вечною зимой.
************************************
И наслаждаться вечною зимой,
где-то в глуши заснеженного счастья,
лить воду, что течет ненастьем,
а утром - коркою по мостовой.
Ломая лед - вчерашнюю мечту
в бадье, что наполнялась у колодца,
пить прошлое, и вечную золу
из печки сыпать в раны солнца.
Колоть дрова звенящим топором,
вдыхать смолу промерзшую, и верить,
что утром за бревенчатым углом -
лишь птицы слышат скрипы двери.
И растирая обмороженные мочки,
так просто - не забыть ни строчки.
************************************
Так просто - не забыть ни строчки,
и продолжать свой утренний рассказ,
и видеть свет тех любопытных глаз,
что раскрываются как почки,
и выставляют напоказ
свои невинные листочки...
Ах, если б не замшелая словесность,
и если бы не эта круговерть,
способная разрушить даже твердь,
и суетой смывать инертность,
но навевающая смерть,
или свою некомпетентность...
Но я иду лишь по своей тропе
и в многоликой праздничной толпе.
***********************************
И в многоликой праздничной толпе
есть тот, кто не подвержен страсти,
пусть сыплются всегда на них напасти,
они привычны к злобе и борьбе.
Но тратиться на эту чепуху,
доказывая гномам высший разум,
не боле, чем стереть себя в труху,
и сдуть как пыль бессмысленное разом.
Так, обходя кричащих дураков,
и натыкаясь на воров порою,
я принимаю силу тихих слов,
не осложняя жизнь чужой игрою.
Уж лучше нищим Диогеном в бочке -
терять себя, и пить до самой точки.
************************************
Терять себя, и пить до самой точки –
наука, что не требует дипломов,
и наблюдая глупости законов
с возвышенности эгоистичной кочки
я не ловлю как бабочек резонов
в этой всеобщей гнусной заморочке.
Копить богатства, страсти и победы -
коллекции для тех, кто слаб, и жаждет
халифом стать на час однажды,
и сочиняя себе радужные беды,
не понимает то, что в этом каждый
теряет смысл вопросов и ответов.
Я ж буду на обратной стороне
не принимая помощи извне.
************************************
Не принимая помощи извне,
не уступая гениям и свиньям,
не восхваляя воровской респект,
не чистя перья для гламурных крыльев,
не замечая резвости борзых,
не понимая пафоса чинуши,
не почитая подвиги святых,
не веря в упоение кликуши,
не спрашивая мнения двора,
не критикуя чью-то ахинею,
не вожделея стали топора,
не вороша чужих постелей,
лишь слушать вечности разлуку -
так просто – не забыть ни звука.
*******************************
Так просто – не забыть ни звука,
не спутать ноты и припева,
пустопорожним людям – скука,
а переполненным – проблема.
Все одиноки и презренны,
все любят только свои правды,
что не по ним – уже измена,
что не для всех – уже награда.
Да к черту все это лукавство,
я б слушал их, если б поверил,
что сказанное так прекрасно,
а что не сказано – поэма.
Но остается только ждать,
и продолжать аккордами звучать.
************************************
И продолжать аккордами звучать,
и переписывать который раз либретто,
для этой эпохальной оперетты,
что не востребована, даже позабыта,
как то, разбитое и жалкое корыто,
что не с руки давно уже латать.
И за окном все тянется ландшафт,
похожий на процессию изгоев,
или толпу развенчанных героев,
что вереницей тянутся в тоске
кто босиком, а кто в одном носке -
беглых любовников немой парад.
Развейте ж флаг, и эту свою скуку,
не понимая долгую разлуку.
************************************
Не понимая долгую разлуку,
и забывая, что пора прощаться
с тем временем, когда смеяться
хотелось чаще, чем пускать по кругу
всеобщего насмешливого братства,
одну из тем слепого святотатства.
И что теперь? Унынье? Не иначе.
Но вряд ли грех так сладок стал в неволе,
кто ж все долдонит там вдали: До коле?!
Как будто знает он решение задачи,
как будто видит в своих снах святоши
какие Праведный одел в сортир калоши.
Зачем же бред свой сивый выдавать
как таинство, и Божью благодать.
************************************
Как таинство, и божью благодать
я принимаю чьи-то взгляды –
оброненные мне награды,
но только не спешу их одевать.
Как жребий, и ненужную судьбу
я поднимаю с пола стразы –
оброненные кем-то фразы,
но огранить их не могу.
Как птицу, поломавшую крыло,
я загоняю в угол память,
чтоб выкормить, и вновь отправить
туда, где лето и легко.
И продолжаю долгий свой рассказ
лишь обернувшись к времени в анфас.
***********************************
Лишь обернувшись к времени в анфас,
понятным станет многим невезенье,
его непрочный, призрачный каркас –
все то, что мы придумали намедни.
Чтоб позабыть побед ненужных стяг
достаточно лишь бренди и покоя,
ну, может быть, клинков трехгранных шпаг,
и ржавчины, что ест ее порою.
Прибавить к этому лукавство от сохи
и то, что нет соперника для стати,
как нету в женщинах такой простой любви,
а все, что есть сейчас – увы – некстати.
И что талант? Уже в который раз
презреть его в потоке долгих фраз.
************************************
Презреть его в потоке долгих фраз,
свой стыд, и прятаться в обмане,
пусть пусто в голове или в кармане,
это по меньшей – творческий экстаз.
Но что оно против желанья быть,
но кто оно, против заветов старцев,
лишь лицедейство и прыжки паяцев,
иль монолог безумца, да корысть.
Что ж пропивать, когда пуста мошна,
куда ж идти, не ведая печали,
хоть велика для скупщиков морали
душа моя, но и она грешна.
Пока же все в объятье злого,
так просто - не забыть ни слова.
***********************************
ключ
Так просто – не забыть ни слова,
и в многоточиях не путаться порой,
представить себе жизнь почти знакомой,
и наслаждаться вечною зимой.
Так просто – не забыть ни строчки,
и в многоликой праздничной толпе
терять себя, и пить до самой точки,
не принимая помощи извне.
Так просто – не забыть ни звука,
и продолжать аккордами звучать,
не понимая долгую разлуку
как таинство, и Божью благодать.
Лишь обернувшись к времени в анфас,
презреть его в потоке долгих фраз.
ЯНВАРЬ
АКТ 1, Действие 1, Картина 2
Разбегается занавес, рампа окна, и уже:
снег шершавой потертой бумагой,
по ней - росчерк ветки Куста,
режиссера пикантных сцен,
Вяз – актер в ледяном кашне –
он любимец Небес и богем,
контражуром в софите солнц;
ветхий задник забытых проказ,
сохраняет к себе интерес,
многоточием порывов для глаз;
нелюдим
скоро в сумерки спрячется Парк;
по сценарию родственник-Лес
непременно в отъезде весь акт,
декорация – старый камин,
но по факту – дымящая печь;
реквизит – мой потрепанный мозг,
что подвешен внутри головы;
свечи плавно сливают воск,
жмутся стрелки часов, они
так недавно были одни,
но прошло полчаса – и вдвоем;
Вот, прелюдией – снегопад,
скрипкой - дверь, и фаготом – труба,
а дрова пиццикато поют,
млечной далью пускают салют,
но потом облаками зальют
эту щель прошлогодних кулис...
Приготовься,
не жмись безбилетно во тьме
там, у пыльной и дальней портьеры,
и скорее, скорее иди ко мне,
я притих, созерцая в партере
эту пьесу надежд и покинутых снов,
я так близок к подобным сферам,
потому что Зима, под ногами скрип нот.
И сегодня ее Премьера!
АКТ 1, Действие 1, Картина 3
Прекрасна бутафория зимы,
и мы мерцающим пространством
идем, и кружится земля
с подмостками театра января,
не вспоминая пробужденья утра;
сектантством
принято считать
подобное желание о встрече
на авансцене бесконечной пустоты,
но брошенная в зал
та реплика жующим в нем богам,
однако, далека от совершенства,
поскольку ни одно
из вытоптанных слов
или задушенных созвучий,
не гарантирует ни смех, ни гонорар,
и даже не зовет на брудершафт;
лишь только в кассах,
где проставлена цена
на маленьком клочке бумаги,
определяется поэтика пространства;
сектантством
назовут мотив,
и мантрой – расставание с мечтою,
в буфете же опять аперитив –
попутчик бутербродов с колбасою;
но чутким ухом, спрятанным внутри
подгрудного сплетения материй,
определяем скованность фантазий,
и нищету, и слепость вскрытых пор,
и вечное движение планет
снаружи бесконечной пустоты,
и беспредметного молчания аккорд
над пустотой нелепой красоты...
Ах, вот уже за рампою цветы,
прекрасна бутафория зимы!
Аплодисменты мастеру экспромта!
АКТ 1, Действие 1, Картина 4
Действие это, или бездействие?
сумерки в зале, ночь за стеною,
карта на небе зашторена плотно,
звуки удавленные тишиною
мягко сползают, и слышится рондо...
Тучи печальной простуженной Арктики
нам оставляют лишь холод и скуку,
ливни с Атлантики тянутся к Каспию
дальше к экватору, нам же – лишь мука,
словно изгнание невыносимое –
мерзнут фаланги не гнущихся пальцев,
и чтоб из пачки идею красивую
выкурить – надо остаться скитальцем;
время же тянется липкою лавою
сразу от Солнца к соседней галактике,
не оставляя надежды и здравого
смысла от всей прикладной математики;
стансы поют над седою Евразией
снова планеты без смысла и звука,
о снисхождении к тщетной фантазии,
брошенной в космос дымящим окурком;
это – табу и надменность пророчества
вписано кровью библейскими песнями,
будто изгнание с мест обетованных,
проклятых старцами и фарисеями,
и одиночество – только спасение –
бегство несчастных от экзекуции
тайного сговора ведьм с тамплиерами
в сумерках разума или презумпции,
или щемящее сердце, свободное
непредсказуемое падение,
или загадка сухого растения,
вечно гонимого ветром и верою,
или узор, заколдованный спицами,
чтобы не стать бесполезною памятью
тех, кто выходит на сцену провинции
всех поучая навязчиво грамоте...
Действие это? Или нечаянно
вдруг приходящее в сердце смятение?
Виолончели бемолем растаяли,
вслед им хоралы поют откровение.
АКТ 1, Действие 1, Картина 5
Не уходит зима. И на сцене - беда.
Затянувшаяся постановка.
И зачем-то по ходу вернулись грачи?
Кто их ждал? Кто их звал?
Кто решил возвратить их к гнезду?
Лишь тапер за кулисой лабает негромко.
Лист как снег, и помаркой на нем грачи,
и зияют проталины в небе пустынном.
Реплик нет. Мертвый свет.
Мертвый снег. Человек
роль статиста сыграл примитивно.
И актер не поймет, почему пьян суфлер –
в его будке нет места второму,
а он пьет, так бездарно звуча окрест,
и он врет, совершенно не помня текст,
и опять к ночи дождь или снег –
не помню.
Если выглянет солнце, то каждый несет
свою тень – свой штандарт – свое счастье,
и отчасти не верится в розу ветров,
в силу тайных врагов,
первородность грехов,
лишь ракитник, глухой дирижер,
что-то машет ветвями, отчаянно.
Не уходит зима. В голове тишина.
Притворяться уже неловко. Превратив
перекошенный лик в примитив,
раскроив черепа, льется вечный мотив
по обшарпанным стенкам добра –
на помойку.
Ах, простите меня, липко желтое зло
электрическим вечером правды,
тайных тем, райских кущ, адских дыр,
и вином не омытая горечь седин –
вчерашних.
Не уходит зима, и ее тайный смысл –
нас учить перманентно смирению,
кто познал, тот поверит, что я не один,
развенчаю запои февральских картин,
и опять надерусь, чтобы выжить наутро –
с похмелья.
ФЕВРАЛЬ
АКТ 1, Действие 2, Картина 6
Снег опаскудился, обмяк.
Тааак, стало быть – весна!
Куда идти или бежать,
поскольку силы нет терпеть
сварливость дрогнувшей Зимы .
Сплясать, быть может, краковяк
босым; счастливым и больным
сугробы мерить натощак,
и верить в лучшее и в сны.
Увы, бессонница в мозгах,
в спине, коленях и мечтах
Ах, как торжественно глупы
надежды ветренных стихов.
На зов линяющих картин
и выгорающих забав
выходит все и вся поправ
старуха древняя – Любоff.
Беззубая, смешная голь,
но взгляд царицы, стать Двора,
каприз, манера – как дыра
на платье утлом, но пора,
пора признаться ей, что тот,
который принц – уже не я,
пусть выгнет бровь и удивится,
фальшиво фыркнув, и тогда
вся бестелесная мура,
что в голове ее ютится,
рассыплется как мишура,
и эта старая карга,
собрав лохмотья в рань утра
отправиться, чтоб похмелиться,
и перебрав, повеселиться,
повеселев же, опуститься
на рвань распутного одра,
а смрад великолепных грез
вместить (но не в меня), и воз
страстей и волокитства
вести окольною тропой ...
АКТ 1, Действие 2, Картина 7
... куда стремится кто другой
нахальной праздничной толпой
в венцах поэтов и певцов,
алкоголических творцов,
весь этот легкокрылый сброд,
что не прокормит и кота,
не то, чтоб скот... А Красота,
размазав свой нехитрый грим
по зацелованному рту
пьяною дурой молодой,
что поимел уже любой,
эпикурейством одержим,
на грязном мартовском снегу,
проспав еще одну из зим,
окоченеет поутру, и дворник
новую метлу сломает о ее бока,
пока не подоспеет брат –
сопливый Март, чтоб обобрать.
И странно, кто-нибудь из тех,
поивших вермутом стихов,
портвейном рифм и пивом строф
не проводил ее туда,
где отставная Доброта
заварит мне беззвучно чай,
вздохнет, и будто невзначай
расскажет, что теперь она
уж не мила, и так больна,
что все дела ее – не шибко,
а все претензии – фальшивка,
или нашивка на рукав...
Я возмущен, мой резкий нрав
способен разорвать мораль
библейских истин пополам,
чтобы не смел никто глумиться
скабрезной мимикой снегов,
чернеющих проказой слов,
блефующих, с собой позвав ...
АКТ 1, Действие 2, Картина 8
... но мне ли, мне ли суетиться
за право попираний прав?
Оставим глупости глупцам,
венки – поэтам, зло – творцам,
нахальство – праздничной толпе,
а музам – их беспечный грех
под шелест крыльев в тишине,
царям – их царства,
(прочим – проч.)...
Я коротал бессонно ночь,
и чувства мерзлым чурбаком
колол, сжигал назло Зиме,
и что-то там искал в золе,
и, как ни странно, находил,
и даже верил, что живу,
и вязью высохших чернил
свивал в поэмы ерунду,
считая самым важным – быть,
чтоб петь, смеяться и грустить,
тогда еще предугадав,
что ИСТИНА – не стыд и срам,
(и может статься, я не прав)
имеет смысл, назло богам...
И, если все-таки – весна,
и в полдень – солнце и тепло,
а в полнолуние беда
так пялится в мое окно,
и, если нам не миновать
дней, догорающих в труху,
я не задумаюсь, когда
всю эту злую чепуху,
не сожалея ни на грамм,
как смерть безропотно приму:
долги возьму, долги отдам,
перо, бумагу – в чемодан,
и имя новое приму,
и будет имя мне – Адам...
АКТ 1, Действие 2, Картина 9
...и с этим именем туда,
где обнаженная дорога,
где не нужны теперь слова –
едва прогретая тревога,
оставлю в ящике с золой
накрою липовой доскою
весь прошлогодний перегной
эмоций песенных с тоскою,
и яркий ультрафиолет
вдохну на берегу речушки,
и, сбросив пару сотен лет,
вновь осушу хмельную кружку;
герой подмостков и афиш,
племянник тетки Мельпомены,
я упаду с блестящих крыш
солнечным бликом авансцены,
и пусть надменные снега
нас заволакивали стужей,
в печи поленья и слова
я сжег ненужные...
Послушай,
едва под вечер самовар
зачну черновиком с лучиной,
перекрещусь на купола,
мне загрустится без причины
на древний колокольный гам,
и клекот галок на закате,
как некогда грустил Адам,
внимая райской благодати;
не убранная, выйдешь вслед,
со лба убрав соломы волос,
вновь переживший лед и снег,
и эту молодую поросль,
а по углам печальных губ -
уют гнезда пугливой птицы,
но горечь дыма разнесут
ветра и новые зарницы.
МАРТ
АКТ 1, Действие 3, Картина 10
Прочные узы прошлого –
мистика настоящего,
все беззаботно брошено,
что за труды обрящено,
катится сумрак по полю,
мается ночью сивою
в раненных ветках тополя,
а перемерзшей низиною
ночь, развращенная холодом,
ночь, сатанея от похоти,
скачет, и губит походя
головы, головы, головы…
и я перестал быть птицею,
и я перестал жить звуками,
беды бредут вереницею,
беды, ведомые мукою,
калики безголовые,
поводыри беззубые,
только урчанье утробное,
только ворчание грубое…
что ж ты, Весна, напророчила,
что ж ты, паскудница, вывела –
все монологи – в подстрочники
в тусклом либретто сгинули,
и горожане похмельные
снова на небо косятся,
где облака-отшельники
носятся, носятся, носятся…
кто же, теплом овеянный,
тусклой надеждой поднимется
над суетой, уверенный,
и за шедевры примется;
только кому же хочется
битым ходить по улицам,
да от побоев корчиться,
чтоб под забором отмучиться;
вот и скучают кладбища
по гастролерам юродивым,
коим одно пристанище –
родина, родина, родина…
АКТ 1, Действие 3, Картина 11
Мне стало проще жить,
совсем не удивляясь,
купаясь в полынье,
и в омуте ума
уйти под лед весной
с бедой бессонниц странных –
огней, зовущих в бездну,
и падших в никуда;
не привели они
к законному финалу,
ни Бога, ни друзей,
ни зрителей вокруг,
я перестал внимать
вселенскому началу
когда умолк навек
виолончели звук;
на заднике заплат –
коллаж былых раздумий,
запыленный ландшафт –
стена монастыря,
сам черт теперь – не брат,
а музы – стайка мумий,
так к зеркалу привел
слепец поводыря;
ни верная любовь,
ни боль грехопаденья,
мне безразличны дни,
и безнадежен рай,
и край душевных мук,
и святость Воскресенья –
все только звон стекла,
или собачий лай;
мне стало стыдно жить,
играть на сцене честность –
копить, потом платить
чужие векселя,
я принял знак беды –
бессмыслицу фантазий,
пусть Автор воспоет,
или убьет меня.
АКТ 1, Действие 3, Картина 12
Снег сошел – кожу сняли с тела,
иди, гуляй, ни беды, ни дела,
ни боли, ни песни,
хоть тресни.
И все, что храним в подреберьи
оставим открытой дверью
и впустим космический холод
до недр живородной планеты.
Но где ты, любовь и вера?
Прокляли нас, как будто,
но мы ненароком живы,
и только эти мотивы
весеннего половодья
задушит эпоха расцвета.
И это, должно быть, разгадка:
кто мы, куда мы, зачем мы,
во имя чего эта мука...
Пустыня. Ни звезд, ни звука.
Но что это там, у дороги?
Очаг? Запах хлеба и сена?
И жжет ожиданьем невольно –
кто-то не запер двери,
и ждет нас усталый Ангел,
а мы – бестолковые дети,
покорные сну и испугу,
как прежде и любим, и верим,
Ему, и себе, и друг другу ...
Но сон прерывает песня,
(не голос, а вой шакалов)
и судьбы людскою смесью
гремят челюстями оскалов!
Братья! Сестрицы! Папаши!
Вы что-то поете? Не так ли?
Но песни, увы, не ваши,
И даже ничьи. Так не пойте!
А просто кричите от боли,
что снег сняли кожей с тела.
АКТ 1, Действие 3, Картина 13
Не плакать от счастья – пустое,
нельзя же быть просто фанерой,
намокшей, гниющей горбами
по стенам сельских сортиров ...
Ребята, налейте, и пейте,
по пол стакана на брата,
налейте, и снова развейте
муаром мою беспринципность
над бредом садовых участков.
Возьмите лопаты совдепа,
и ройте могилы для снега,
копайте, сажайте вопросы,
чтоб к осени были ответы,
налейте, и снова пейте,
и пегой земли не жалейте.
Я снова рождаюсь и маюсь,
сгорая вчерашней листвою,
объедком весеннего хлама
разорванных в прах бутафорий ...
Но, мама ...
Ты слышишь, МАМА!
Ответь мне, не столь же я пьяный,
это зовет тебя чадо,
поверь, и я скоро приеду,
и буду страдать безмерно,
что ты постарела до срока,
и буду безмерно любить
ту жизнь, что ты мне подарила –
венок пустоты и обмана,
и тернии вечной мороки,
и злые, и щедрые строки,
и там, на краю звездопада
мечтая о встрече с тобою,
совсем еще молодою
ровесницей девы Марии,
чей сын был увенчан звездою,
признаться: Прости меня, мама.
Венок сонетов весенний «Пасха»
АКТ 2, «ВЕСНА», Картина 14
Простите, что Вас отвлекаю,
все путаю желанья с явью,
все сочиняю без притворства,
и в пику возрасту, и росту
в саду общественных карьер,
респекта, лоска и гетер,
пытаюсь быть самим собою,
но с кармой вечного изгоя,
с осанкой грузчика продмага
все сыплю рифмы на бумагу
как тетки семечки на рынке
в кульки с порнушною картинкой...
И маюсь об руку с тоской
от злободневности пустой.
********************************
От злободневности пустой
осталась бы немая тара,
ворох окурков, дым густой,
да одинокая гитара.
От прежней горечи и язв,
что душу мучают ночами,
остался бы железный лязг
в тиши квартирными ключами.
От зимних скованных дорог,
тяжелых встреч в не ждущем доме,
остался б стоптанный порог,
да прошлое в немой истоме.
Но пью и пью этот настой -
рецепт бессмертия простой.
**********************************
Рецепт бессмертия простой -
берем пол литра, хвост селедки,
шинкуем луковые шмотки,
и масла побогаче слой,
затем горбушку чесноком
шпигуем – слюни пузырями –
картошку сдобрим молоком,
помнем в пюре, ее распарив,
посыплем трав, приправ, сольца,
протрем хрустальную посуду,
и скажем зеркалу в сердцах:
- Ну, будь! Оно ответит: Буду!
На гранях рюмки свет играет -
не жди, не стой в воротах Рая!
*********************************
Не жди, не стой в воротах Рая,
мешать процессии не стоит,
впустили, не напоминая
тебе прижизненных историй,
и радуйся теперь, покуда,
а то начислят дивиденды,
сошлют к Варравам и Иудам,
на пансион с ангажементом,
а там такие кочегары,
не ТЭЦ - не прет у них халтура,
не поваляешься на нарах
с понтами творческой натуры.
Черновики свои листая,
не торопи Судьбу, считая...
*******************************
Не торопи Судьбу, считая,
что суета приводит к счастью,
все сорванное по всезнанью
растратишь в пелене напастей,
что не минуемо приходят
хвостом за саном и богатством,
и пробегают наши годы
стремглав с заметным постоянством,
но то, что выживет в погоне,
так это только – невезенье,
поскольку, знаем, что не тонет
нерукотворное забвенье.
Но не ищи надежды той,
что в этом мире есть покой.
******************************
Что в этом мире есть покой,
признаться, сомневаюсь; кстати,
не только оттого, что стати
деваться некуда порой,
скорее – общее движенье
земли вокруг оси желаний
и сочинение страданий –
в миру или в монашьей келье –
есть непременное условье,
для постижения начал,
и фраза, что «мороз крепчал» -
лежит лепешкою коровьей.
Ночь, стало быть, впадает в кому,
и завтра будет по иному.
********************************
И завтра будет по иному
на прежнем празднике злорадства, -
немой рассказывал слепому
о том, как солнце светит ясно,
слепой безногого на танец
позвал, заслышав звуки песни,
что пел в сердцах глухой красавец
с клеймом на лбу кровавым «если».
Такая ярмарка открытий,
такое призрачное счастье,
упырь желаний ныне сытый,
но завтра – берегитесь пасти.
Вы морщитесь святым дарам? –
все обернется в пользу нам.
*********************************
Все обернется в пользу нам,
кричали мы, или молчали,
скупали или продавали,
лелеяли, иль посылали
обидчика – к чертогам рая,
спасителя – ко всем чертям.
Все обернется, но потом,
сейчас же – легкий флирт с собою,
сегодня ж – фанты над толпою,
очарование игрою,
восторги шумною гурьбою,
да липкий торт – радушный дом.
Комедий тлен, нарывы драм –
вновь мир раскроет как Сезам.
********************************
Вновь мир раскроет как Сезам
амбарную пустую книгу –
пиши что хочешь, ни Коран,
ни Библия, ни Тора – мимо
все мысли, фразы и стихи,
все накопления глаголов –
не так уж будут велики,
не столь банальны и знакомы,
вяжи венки, сплетай слова,
целуй колени и запястья,
лаская бедра или стан,
придумай, что такое счастье.
Но лишь не дай увидеть вору
богатство, спрятанное в гору.
*********************************
Богатство, спрятанное в гору –
не что иное, как надежда
на то, что с жизнью этой прежней
расстанусь без проблем и скоро,
на то, что ждут не только страхи,
да бесполезные растраты
слов и эмоций, что на плахе
чужой амбиции распяты
они окажутся наутро,
как люд разбойный и бесчестный,
хотя, и это будет лестно –
не все петля забвенья-спрута.
Сомнение по приговору –
оно придет само - в ту пору.
*****************************
Оно придет само - в ту пору,
когда над городом проснется
весеннее, шальное солнце,
и второпях представит взору
то, что под снегом замирало,
не веря в оттепель и лето,
а вот теперь уже согрето,
и все ему бестактно мало,
и все ему, бесспорно, важно,
и страсть, и нежность, и растраты,
и грома майского раскаты,
и в одну воду – даже дважды.
Или оставить это снам,
когда не нужно по годам?
*******************************
Когда не нужно по годам –
тогда не стоит жечь бумагу,
перечитать свою отвагу
на белом поприще, словам
предать такое же созвучье,
как звону городских излишеств,
как деревенскому затишью,
даже оставить что-то сучье,
и не меняя горизонта,
не распыляя флер парфюма,
представить музыкой и шумом,
поправить ритмом и озоном.
Но в полночь сжечь это над свечкой,
и все-таки, идти навстречу.
**********************************
И все-таки, идти навстречу,
оставив холостятский праздник,
что так надменно меня дразнит,
что и ответить ему нечем,
не то, чтоб подвиг, просто бегство
от сухости своих прозрений
в красивый омут невезений,
где всем мечтам – оно и место,
критически осмыслив звуки,
поняв законы мирозданья,
похоронив свое терзанье,
мы жаждем вновь вины и муки.
Но сбросить вечное беспечно
легко, насвистывая нечто.
******************************
Легко, насвистывая нечто,
я стану прежним трубадуром,
что подвиги свершал для дуры,
не зная света от купюры,
похмелья провожая хмуро,
терзал аккорды бесконечно.
Но поцелуй – такая прелесть,
обнять за плечи – чрезвычайно,
и как бы, не совсем случайно,
скользить округлостями тайны,
что ждет открытия сакрально
и дарит чувства, нежность, свежесть..
Как я увлекся… Понимаю,
простите, что Вас отвлекаю.
Ключ
Простите, что Вас отвлекаю
от злободневности пустой,
рецепт бессмертия простой -
не жди, не стой в воротах Рая,
не торопи Судьбу, считая,
что в этом мире есть покой,
и завтра будет по иному,
все обернется в пользу нам,
вновь мир раскроет как Сезам
богатство, спрятанное в гору;
оно придет само - в ту пору,
когда не нужно по годам.
И все-таки, идти навстречу
легко, насвистывая нечто.
АПРЕЛЬ
АКТ 2, Действие 4, Картина 15
День весеннего равноденствия -
это небо, и солнце навыкате,
после долгих бесед - безразличие,
и на утро - одно неприятие .
И циничное словоблудие .
В эту ночь сочинений - бессонница,
или сон сквозь беспечность прозрения,
все с рассветом в руках рассыплется,
и надежды на счастье не сбудутся,
и сопреют слухи о святости.
Память - шествием параноиков -
тянет утро за исцелением
всех заблудших, но некогда праведных,
соблазненных самим провидением
по причине словес неумеренных.
Тополя оскопляют банальностью
слуги Космоса - озеленители,
чтоб не прятались в кронах города
стаи птиц или рифмы крамольные,
что шумят над забытыми гнездами.
Мои черные вороны юности,
что вы машете сильными крыльями,
нет в анналах былой беспринципности,
а в душе тропарей покаяния,
да, и мозг облачен не в сандалии.
Но не стоит корпеть над имиджем,
все равно же соседи не парятся,
выгоняя первач мутной зеленью
из остатков осенней гармонии,
да, и обувь не чистят по праздникам.
Кто ж там прячется за кулисою?
Верно, Овен в руно драпированный,
чемпион Зодиака отчаянный,
не великий, но самоуверенный,
и в амурных делах окрыляющий ...
Значит, снова все продолжается,
круг, на эллипс орбит претендующий .
АКТ 2, Действие 4, Картина 16
Значит, все начнется с визита,
вероятно, закончится пьянкой,
смыта с окон тревога и тайна,
и в них улица пялится нагло,
да дурашливо ... Спозаранку,
расправляя затекшее тело,
встали вяло с постелей ватных
Зима-мачеха с дщерью-дурнушкой,
дурой, пылью набитой, – Весною,
замарашкой и лесбиянкой.
В моем душе из кадки и лейки,
что нагрел я им загодя утром,
напевали о чем-то невнятно,
телом нежились еле-еле,
хохотали ... А в зале гулком,
переполненном солнцем Апреля,
приготовив им хлеба и кофе,
я настроил гитару и тренькал;
они молча попили-поели,
и к какому-то важному сроку
вновь отправились восвояси:
знать, одна добирать оброки,
а другая ландшафт докрасить.
Свечереет когда, вернутся,
грог и чай заварю на славу,
ну, а если не подерутся,
почитаю последние главы
своей новой придуманной драмы,
и когда они осовеют,
и задремлют под гул графоманий,
я взобью им подушки, постели,
и в покое, пожалуй, оставлю.
Раскурив свой чубук из вишни,
грог допью, помечтаю о планах,
и подумаю, будет не лишним,
что вернется тетушка-Осень,
и тогда в зале на фортепьянах
поиграть мы ее попросим ...
АКТ 2, Действие 4, Картина 17
Ежедневно сбегая
от сущности происходящей,
я вскипаю как чайник,
и остываю вулканом,
умирать оставляя
на примусе замолчавшем
кучу тлеющих углей
сожженных сердец великана,
и пугая кухарок наутро
своим изверженьем,
я спросонья бреду до сортира
желая экстаза,
там, в убогой щели,
в совершенно другом измеренье
виден двор, и собор,
и стареющий мир весь сразу;
сигарета привычна,
как любящей женщины нежность,
но в пространстве, загаженном
чьей-нибудь новой идеей,
я с досадой считаю рубли,
и кладу их небрежно
тайной жертвой в алтарь
навсегда покосившейся двери;
Я – герой неуемных побед
на пустынных постелях,
мой торжественный храп –
это гимн неуместной печали,
снова полдень воняет
помойным ведром апреля…
господа, нас надули,
и это случилось вначале,
так не жмитесь на самое малое –
аплодисменты,
не жалея ладоней,
отпразднуйте вечную драму,
я пишу, то, что вижу,
и надрывая таланты –
я дышу, как умею,
и значит, не лгу ни грамма.
АКТ 2, Действие 4, Картина 18
Галки шарят по помойкам,
значит, лето будет знойным,
теплым, как рожденье кошки;
мошки будут биться в стекла;
свекла вдруг взойдет на грядках;
весна катится вприсядку;
просим мы от жизни мало,
сало скушает колхозник;
дело заведет чиновник,
а любовник комендантши,
потребитель многих истин,
вещи ценит выше славы;
правы те, кто цедит пиво,
криво, но не так накладно
будет строить только тюрьмы;
тюль мы будем вешать в кухне,
не то мухи нам к обеду
из соседского клозета
налетят, теплом согреты…
беды ходят под окошком,
тошно, ну еще немножко,
и дотянемся до меты –
где-то полное лукошко
ягод, свежести и света –
лето, лето, лето, лето…
дайте занавес скорее,
тряпкой наши души преют,
и невольно нам обидно,
что под облаком не видно
наши, прыгнувшие в выси
саранчою злые мысли,
наших добрых размышлений –
майской мошкары прозрений;
и сиреневой прохлады
надо, надо, надо, надо…
соловьев в тени куста,
поцелуев неспроста,
и под ситцем тонких пенок –
трепетание коленок,
и дрожащий шепот: «ДА».
МАЙ
АКТ 2, Действие 5, Картина 19
Ужин оказался недосолен,
не доварен оказался ужин,
колыхалось платиной не море,
а луна над бриллиантом лужи,
звезды умирающие лгали
накануне дня Невоскресенья,
и в часах песочных убегали
золотом потраченным мгновенья;
если в предыстории развязки
важным остается только случай,
как интрига выдуманной сказки
и лекарство от болезни жгучей,
или одноразовость обиды
лишь усугубляет отторженье,
то каприз и вычурность Планиды
принесет банальное похмелье;
истинам, сбегающим на землю
то дождем, то поздним снегопадом,
не судить полуденною ленью.
не сулить сушеную награду,
у кометы, тающей над миром
веры нет в спасение за гробом,
и она вверяет свою лиру
с легкостью растаявшим сугробам;
а тандем беды и глинозема,
как созвучие стрельбы и клавесина:
все цветет, поет, не слыша стона
умирающего пилигрима;
и примерив праздничность наряда,
вдруг печальным станет отраженье –
звезды умирали где-то рядом,
на рассвете дня Невоскресенья;
неудачным показался ужин,
и некстати случай и везенье,
и зажат Герой, и малодушен,
и склерозны чудные мгновенья,
и сжимает мука душу адски,
да и выбор – не дорога прямо…
Он хотел погибнуть по-солдатски –
просто пасть, ему ж вручили знамя.
АКТ 2, Действие 5, Картина 20
Пусть мы не испанцы,
а вы не испанки,
но также гитары
рифмуют такты,
и также печальны
и беззаботны
аккорды на кончиках
быстрых пальцев,
и струны, и тембры,
подвластные только
желанью свободы
сквозь жажду плененья;
давно ли снега
оседали безмолвно
под тяжестью вздоха
дождя и тумана,
и странно, и скучно
не петь своих песен,
и музыкой не становиться…
как тесен,
и непредсказуемо дорог
становится смысл
рассуждений нестрогих,
и снова, и снова
нам хочется жажды,
нам хочется жизни,
и хочется дважды
вхождения в реку,
как сверхчеловеку,
ритмом фламенко…
и пусть только чай,
только две сигареты –
на крохотной кухне
познанья признаний,
гитарная дека,
и свет электрических ламп
переменного тока
и безответный,
навязчивый шорох потока
пластинкой ушедшего века.
АКТ 2, Действие 5, Картина 21
Пустота – не печаль,
ночь – лазейка в рассвет,
мы раскрасили бред в яркий цвет суеты;
и цветы \ не цветы – разрешенный отлов
опыленных потерь пестицидом растрат,
пей же, пей же нектар до дна!
звук \ жужжание \ хмель –
половой хит-парад:
стало больше еды – все для майских жуков;
даже кровь – лишь улов, в кроне – кров,
а березовый сок – молоко у берез:
пейте, пейте нектар до дна!
всем на радость – весна,
что зимы веселей,
снег лежал простыней, но сорвали ее,
а под ней – сплошь ковры и жужжанья елей,
пробужденье полей, и небес высота:
пей же, пей же нектар до дна!
и гуляй допоздна,
и гуляй до утра –
тра-та-та для ушей, и опять – тра-та-та!
руки \ бедра \ уста – тра-та-та, тра-та-та,
навсегда \ тра-та-та, - и опять – навсегда…
пей же, пей же нектар до дна!
аппетитов сполна,
и сполна пустоты –
разве это беда? ерунда у беды,
и беда – ерунда, ерунда ерунды,
не ищите слова, если губы на «ты»,
пейте, пейте нектар до дна!
не ищите места,
где ночует рассвет,
от куста до куста мы раскрасили бред,
пусть наутро тоска – однобокость побед,
одноразовость драм, навсегда трам-па-пам,
пейте, пейте нектар до дна!
на вопрос: никогда?
есть ответ: да-да-да;
суета \ маета \ никогда \ навсегда…
то ли цвет суеты, суета ли цветов,
пустота, тихий звон, вечность, музыка снов.
АКТ 2, Действие 5, Картина 22
Почему так тревожны дожди,
и беспечна под ними листва,
что от юности сходит с ума –
не с листа этот нотный набор,
неспроста эта линия дней –
перелесков, дорог и озер,
или вновь не о том разговор –
ни о чем, ни о ком, в никуда,
и опять – шум каких-то идей
на просвет – без хребта и креста…
нагота площадей под дождем –
подождем – сколько ждали дождя,
сколько ждать еще солнечных брызг,
я – артист, ты – артист, он – артист:
самородками в лужах пыльца;
кулинарный рецепт не прост,
как пекут из секунд и минут
сдобный хлеб, что нарезан по дням,
не понять никогда и нам,
и часы, завернув в циферблат,
не вернуть пекарям назад…
не понять, и не предугадать,
почему так тревожны поля
под беспечным размером слов,
и не собранных вместе грез,
но разбросанных щедрой рукой
по подвалам и чердакам
нашей памяти и души,
позабытой средь книжных слов
пересушенным профилем роз…
… почему-то опять не всерьез
мы листаем давнишний журнал,
где на выцветшем фото не мы,
а подобие наших проказ,
или тексты забытой статьи,
или росчерк судьбы на полях –
монологом статиста от фраз,
что запутаны в странный узор
той игрою в «ответ на вопрос»,
или в утреннем сумраке флер
на подушках средь женских волос.
ИЮНЬ
АКТ 2, Действие 6, Картина 23
На стеклах пыль, а за окнами
рождаются новые глупости –
лето живет без потерь;
тусклая лампа настольная,
рифма слепою бабочкой
дразнит подкладкой изнаночной,
благоухает сирень…
(дайте софиты на главное,
героя не видно за репликой,
видимо он подшофе,
здесь нужна фраза – подумайте,
что-то сказать надо бравое,
нет, лучше тихо – лукавое,
типа «ля фамок шерше…»)
в парках – дорожки знакомые,
и поцелуи разбросаны
фантиками от конфет,
кружатся бабочки белые,
вертятся крестики-нолики
сентиментальной хроники
всех бестолковых лет…
(встаньте со стула, пожалуйста,
носом в окно, руки рупором,
будто глядите во тьму,
и напрягаете зрение,
далее – лампа погашена,
кто-то пришел из вчерашнего,
так, повернитесь к нему…)
чье-то лицо, недотрогою
вздрогнет на блузе вышивка,
печь обжигающих губ…
но удержавшись от похоти
пыльное отражение
уберегу от вторжения
в томную глубину;
поздние, стало быть, хлопоты,
и возвращенье нечаянно
этих безоблачных дней,
как путешествие отроком
на море с ласковым рокотом,
на берег с визгом и топотом,
в мир утонувших огней.
АКТ 2, Действие 6, Картина 24
Ветра поют по-летнему,
и облаков громада
скоро сойдет как стадо
на землю с гор дождем,
я выйду на подмостки,
на грядки и бороздки –
вот новая считалка
на старый чернозем:
раз, два, три – кто же там вдали
песенку поет, только мимо нот,
пять, шесть, семь – в голове нет тем,
ты б молчал, пока жизнь твоя легка…
Земля живет по-летнему,
траву цветной бумагой
скоро затопчет стадо,
идущее на гон,
я рассмеюсь красиво,
нисколько не спесиво –
вот прежняя досада
под вечный самогон:
восемь, девять, ноль – рано на покой,
поздно быть мечтой, дорого – собой,
ноль, четыре – всё – вертит колесо,
кто в него попал, даже кем-то стал…
Вода шумит по-летнему,
и брызги слижут ноты
симфонии заботы,
и никого вокруг,
я раскурю надежду,
и снова встану между –
на край обрыва рампы
и театральный круг:
семь, шесть, пять – нечего искать,
я к себе спиной, и к толпе – стеной,
три, два, раз – сколько еще фраз,
сколько вечеров слышать этот зов…
без-кон-ца – жертвенна овца,
что мне этот дар, если быт – кошмар,
ми-нус-два – упаду до дна,
в эти небеса осью колеса,
там-нет-слов – вечная любовь,
знать-о-на-ти-ши-на.
АКТ 2, Действие 6, Картина 25
Где-то катятся полем дожди
посредине июньского зноя,
если хочешь, как книгу прочти
ту беду, что лишает покоя
при впадении в небо земли,
если хочешь, иди на театр,
лицедеев таланты знакомы,
они выпустят розовый пар
от вечерней и душной истомы,
и попросят потом гонорар,
но от пьесы, придуманной для
развлечения и соучастья,
не становится ближе земля,
не становится дальше ненастье,
лишь заполнена пауза дня;
декорации, музы, слова,
разбухают рыданьем в партере,
только вздрагивает листва,
в легком кружеве вен и артерий,
что затеяла в мае весна;
контражуром и вензелем вязь
по кулисам, порталам, и сцене,
кто пришел вдохновение красть,
кто как прежде сидит на измене –
в нем по-детски незрелая страсть;
диалог – Героиня \ Герой,
выясняют, чьи круче таланты:
от рождения глухонемой,
ветер-мим, урожденный Атлантом,
под контральтовый Молнии вой,
и сливается вихрем мотив,
этой страстности неба с землею,
этой музыки сфер во плоти,
что зовется великой любовью,
того зноя, что смоют дожди;
приходи, я теперь – дирижер,
я стою в оркестровой яме,
предо мною пюпитр, как престол,
и друг другу доверив случайно:
ре-минор, си-бемоль, до-мажор,
фа-мажор, ля-диез, ре-минор –
мы близки к постижению тайны.
АКТ 2, Действие 6, Картина 26
Ночь – только вдох и выдох,
в самой фаворе Лето,
женщины с томных открыток
ждут меня, видимо, где-то,
в небе тату созвездий:
здесь – Близнецов, там – Рака,
в речке полощут песни
тетки – заложницы брака,
ивы плетут интриги,
голых влюбленных скрывая,
на берегу любви… и –
я – на пороге рая,
сад, что наполнен словами,
прячет от глаз свою тайну,
что распевал соловьями
давеча, в ветреном мае;
видимо, мой теперь выход –
странно, что все вокруг тихо…
… а ночь, проходящая мимо,
не подарила рассвета,
Лето, совсем без грима,
скомкав на юбке складки,
как-то по-бабьи, лениво,
моет ноги у кадки,
и напевая при этом
долгую русскую песню,
не замечает даже,
что я ее вижу… если
в сумерках умирает,
то, что должно родиться,
значит, все это свыше,
мы – лишь мазки на палитре
в поиске чьих-то истин,
или все это снится?
или все это проба
чьей-то безумной идеи…
я не успею домыслить,
скрипнут предательски двери,
вскинет ресницы баба,
ковш из руки обронит,
и постеснявшись срама,
белые бедра укроет.
Венок сонетов летний «Троица»
АКТ 3, «ЛЕТО», Картина 27
Сюда не ходят поезда,
и здесь не переводят стрелок,
даже того, кто слеп и мелок
здесь укрывают Небеса,
но не о суетном рассказ,
и не для всех венки сонетов
игрой вопросов и ответов
цветет лирический экстаз;
эти несобранные мысли
я загоняю в рамки строк;
(уж не суди, как смог, так смог –
пока эмоции не скисли)
и тезис мой понять не трудно:
здесь не хозяйствует Фортуна.
********************************
Здесь не хозяйствует Фортуна,
она, как все, живет в гостях
у своего хромого друга,
что пляшет ей на радостЯх,
да спьяну странную присядку,
не то гопак, не то фокстрот,
по огуречной хилой грядке,
которую взрастить не смог,
а потому ее не жалко
топтать пристегнутой ногой…
ты спросишь как зовут беднягу,
отвечу: Ерофей Запой;
он – баламут и егоза…
ты лишь гляди во все глаза.
*****************************
Ты лишь гляди во все глаза,
их болтовню не стоит слушать,
а Ерофеева слеза
что есть - бодливая коза,
ни погрустить о близких душах,
ни молока тебе покушать,
ни людям трезвым показать;
взгляни сюда под светом лунным
вокруг себя, на эти стены,
что помнят и татар, и гуннов,
на ветви древ, что вздули вены,
на куполов святые крены;
былин, баллад, романсов чудо,
да слушай, что сплетают струны.
********************************
Да слушай, что сплетают струны,
а не в раздумьях замыкайся,
и не грусти, и не старайся
пришедшее понять – откуда?
оно необъяснимо, странно,
но бесконечное как время,
я сам протер до дырок темя
вопросом этим многогранным,
и вот с тобой делюсь загадкой,
той тайной, что как репа кругла,
и мучая небрежно струны,
пою тебе не так уж гадко,
чтоб не стояла в горле кость
то, что, увы, не удалось.
******************************
То, что, увы, не удалось,
наверное, и не венчалось,
хотя, кто знает, где касалась
десница Боженьки, и прост
ответ на все эти вопросы,
что задаем мы для бессонниц,
и пусть глядят в проемы бойниц
они на нас как жерла косо,
палят граненою шрапнелью,
и сердце разрывая в клочья
этим бессвязным многоточьем,
не достигают своей цели:
мы с бронированным жилетом –
с тем, что когда-то не пропето.
********************************
С тем, что когда-то не пропето
встречаться тет-а-тет не сахар,
да не пошло бы оно нахер,
ведь каждый приходящий – знахарь,
что лезет на рожон с советом;
с тем, что когда-то не убито
улыбкой хищного рассудка,
или наполненным желудком,
или не выкурено трубкой,
иль не замученное бытом,
все, что тогда имело звук,
изящное, как фрак и трость,
вплетём уменьем слов и рук
в венок сонетов, где ты гость.
******************************
В венок сонетов, где ты гость
или замученная фраза
(что не срастается, зараза),
внезапно Чацким забежать,
пропеть, а лучше прокричать
вот так: «Карету, мне, карету!»
и укатить поближе к свету;
да дребезжит убогий мост
под куцым днищем тарантаса
(опять эта манерность фарса,
уж лучше бы конем заржать),
так я о чем хотел сказать…?
мы в паутине у ответа
со стеблями иного лета.
*******************************
Со стеблями иного лета
цветы иные вырастают,
и бабочки теперь порхают
над ними крыльями из крепа
другой расцветки и желаний,
пусть ярких, но довольно плоских,
пусть плоских, но уже несносных,
и пьют нектар иных признаний;
да и жуки, что сердцееды
не те, что ранее, беззубы,
и напомаживая губы,
иные обретут победы…
но мне «совсем никак» они –
и не кори, и не зови.
******************************
И не кори, и не зови,
я не смогу быть ближе, дальше,
нет времени для зла и фальши,
остались по минутам дни;
и не жалей, и не проси,
я не смогу быть неуместным,
а также духом бестелесным,
и даже червем без кости;
и не успей, и не забудь,
я не смогу уже казаться,
и не затем, чтобы расстаться,
клади мне голову на грудь;
не важно, поздно или рано,
оно придет само нежданно.
*********************************
Оно придет само нежданно,
без театральной мишуры,
и праздник, куполом спонтанно
с небес воздушные шары
накроют, и конец застолью,
мы ж к тому времени опять
их животы теплом наполним,
что бы летать, летать, летать…
земля нам - грешною постелью,
святым покровом небеса,
чтоб наконец-то мы смогли
быть беззаботны, и бесцельны,
и кто-то нам вручит крыла,
когда не спетое вдали…
******************************
Когда не спетое вдали
закончится терзаться кодой,
сползет к реке туман к утру,
и мир заполнят комары,
а благосклонная природа
застанет нас нагих в стогу,
и ни за что не укорив,
в воде, где не бывало брода,
она укажет нам дорогу,
и омывая наши сны,
снесет к морям былые годы,
и не прибьет волной ко дну…
и все, что было нереальным,
вернется близким и желанным.
********************************
Вернется близким и желанным
то слово, жест и губ тепло,
по рельсам, по шоссе с разметкой,
по воле редкого звонка,
непроизвольно, не жеманно,
не по сценарию кино,
не подражая мелкой клетке
ячеек сотового сна,
оно спешит к себе навстречу,
едва сдержав волну волненья,
и, может быть, чуть-чуть боится,
(когда увидит, станет легче)
лишь сердце отсчитает время –
раскрой ладонь, оно как птица.
*********************************
Раскрой ладонь, оно как птица,
чувство, способное спасти
от гибели любую душу,
если, конечно не разрушить
тот храм, что шел ты возвести,
а не убого этим тщиться;
никто не знает почему
я вижу свет в твоих морщинках,
и называю их лучами,
а то, что происходит с нами –
доверье женщины мужчине –
созвучно радужному сну,
где клети нет, душе томиться –
порхнет крылом, и в высь умчится.
********************************
Порхнет крылом, и в высь умчится -
такое имя у любви,
что нам дано, иным не снится,
им есть чем переполнить дни,
шутить как я, они не смогут,
смотреть как ты, им не дано,
они не доверяют слову,
важнейшее для них – кино,
пусть нет на грядках респективу,
здесь солнце и святая грусть
зачем же в Антананариву
переться за щепотью чувств,
и, знаешь, видно не спроста
сюда не ходят поезда.
Ключ
Сюда не ходят поезда,
здесь не хозяйствует Фортуна,
ты лишь гляди во все глаза,
да слушай, что сплетают струны
то, что, увы, не удалось,
с тем, что когда-то не пропето,
в венок сонетов, где ты - гость,
со стеблями иного лета;
и не кори, и не зови,
оно придет само нежданно,
когда не спетое вдали
вернется близким и желанным,
раскрой ладонь, оно как птица,
порхнет крылом, и в высь умчится.
ИЮЛЬ
АКТ 3, Действие 7, Картина 28
Зной. Распластанное время.
Тема тихо точит темя,
сон пасется на лугу,
я заставить не могу
жить себя крестьянским бытом,
не забытым, не забитым,
и башку в большую бочку
опустил, держа за мочку;
ускользнула, утонула…
ладно, после отыщу.
Платьице твое в горошек
я заметил из окошек,
и, глотнув воды с ведра,
оценил изгиб бедра,
и задумался некстати,
что на уголке кровати
прошлой ночью ему было
тоже очень даже мило;
убежала, не сказала…
ладно, после догоню.
Вечер снова комарами
добавляет нам страданий,
философски пучит бровь
с грядки спелая морковь,
и уже за горизонтом
ночь заученным экспромтом
новость выкатит луною,
сцену неба звезд толпою
запрудит под треск цикад,
свет потушен – лег закат;
выну голову из бочки,
белую найду сорочку,
и за платьицем в горошек
побегу, пугая мошек,
потому что мне на свете
нет желаннее, поверьте…
ладно, после расскажу.
АКТ 3, Действие 7, Картина 29
Я открыл эту дверь,
а за ней – глубина,
вместо дна – золотые огни,
и с тех пор каждый день
я желаю сполна
черпать терпкую влагу любви,
и с тех пор еженощно
приходит мотив,
что я слышал под белой луной,
и напев осторожно
его, хоть на миг
забываю вселенский покой;
и загадочным принцем
со шпагой словца
и в плаще мизансцены своей,
я хочу вам присниться
не пряча лица,
в полумраке июльских ночей,
чтоб нелепо порою
гитарой звучать
под окошком провинции грез,
и под тусклой свечою
сонеты вязать
понарошку, а может всерьез;
на подмостках завален,
покатостью крыш
собирать в водосток парафраз –
подвиг этот засален,
но все же престиж
чудака для меня – в самый раз,
разукрашивать жизнь
декорацией снов
и поступков не местных – извне,
наблюдая в дожди
с жидких сельских мостков
золотые огни в глубине.
АКТ 3, Действие 7, Картина 30
Твоей бронзовой кожи флер –
это тайна, которую знают
только бриз – полуночный вахтер,
и река, как хранитель знамя,
осторожной ладонью крадусь
от коленей к познанию сути,
чтоб запомнить почти наизусть
как не надо стоять на распутье;
тишиной эротических снов
дышит зал, замирая в моменты,
когда я вместо вычурных слов
распускаю хитонов ленты;
сумрак щурится, пялясь в кусты,
близорукий ревнивый сутяга,
но со мной, обнаженная ты,
переполнена страстной отвагой,
не стесняясь открытий души,
не желая иного финала –
лишь в какой-нибудь сельской глуши
повстречать пансион сеновала,
пусть охранники дремлют твои,
пусть в партере хихикнут несносно,
я украл тебя у Судьбы,
это было и страшно, и просто,
отражением старый пруд
будет тихо касаться ракиты,
нас наутро, наверно, найдут,
только поздно, их тайна раскрыта:
твоей бронзовой кожи флер
мне дороже блестящего злата,
что лишь отблеск по краю волн
когда входишь ты в реку заката,
мое Лето, моя пастораль,
мое тихое странное счастье,
пусть струится нам миром мистраль,
мне нисколько себя не жаль –
быть хранителем тайны и власти.
АКТ 3, Действие 7, Картина 31
Мяты пахучая зелень,
вязкая горечь чая –
великолепие, где я,
времени не замечая,
пальцы порогами грифа,
мучая струны без фарса,
перебираю тихо,
звуки венчая на царство;
в новом просторном доме,
свежей доской обшитом,
тихо жужжанье покоя,
радость от солнечных бликов,
если бывает счастье,
вот его интерьеры –
нет никаких напастей,
нет ничего сверх меры;
катится у горизонта
в небе телега Пророка –
только ходить под зонтом
в дождик слепой – морока,
лучше в подмокшей рубахе
щуриться в радуги сферу,
или насвистывать птахой
новую жизнь как химеру;
может быть нам расставаться
вовсе не стоит на время,
взбита трава матрацем,
а простынею – небо,
щемит едва под сердцем –
так же, как и вчерашней,
за потаенной дверцей
ночь все равно будет нашей;
ты же когда-то вернешься
снова одетой в горошек,
или ромашкой стакане
или сороконожкой,
или крапивницей яркой
вдруг запорхаешь над ухом,
я загрущу в разгадке,
или напьюсь медовухой.
АВГУСТ
АКТ 3, Действие 8, Картина 32
Я хочу, чтоб влюблялись женщины,
так же девушки, даже бабушки,
в мире много нетронутой нежности,
поцелуев, и легкой праздности,
пусть над нами проносится облаком
или песней над речкой мается,
это чувство, знакомое отрокам,
даже тем, и кого не касается;
неспроста же подмостки сколочены
из сосновых досок не струганных,
так не войте ночами по-волчьему,
не старайтесь казаться грубыми,
приходите к нам на гуляние,
мы расскажем историю с бантиком,
пусть Шекспир нас простит заранее,
пусть удавятся злопыхатели,
мы исполним мечты заветные,
и отставим все мелочи по боку,
время теплое – время летнее,
не тащить же вас за уши волоком;
по пейзажу идите портретами,
к натюрмортам застолий и праздников,
будьте счастливы, слегка ветрены,
а порою играйте в проказников;
всем в достатке ума и беспечности,
чтоб не спорить с моралью и нравами,
пусть все будет до бесконечности
то игристым вином, то отравою,
пусть влюбляются милые барышни,
увлекаются гарными, видными,
все поскольку лишь им, взбалмошным,
солнце, стоя в зените завидует,
потому что лишь им дадено,
от того и лежит на них бременем,
управлять не сохой краденой,
а бесценным как жизнь – временем;
в мире столько нетронутой нежности,
поцелуев, и слов не сказанных,
что увидеть влюбленной женщину –
откровение богом помазанных.
АКТ 3, Действие 8, Картина 33
Бедовый август, теплый вечер,
но фонарей не зажигают,
должно быть, спрятать в бесконечность
и высушить одеждой память
несложно над проемом печи,
или перед вратами рая;
не совершать, не создавать,
а тихо тщиться от всезнанья,
себя в кумиры нарекать,
не осложняя жизнь признаньем,
чтоб никуда не опоздать,
при пробужденьи утром ранним;
луны размытое пятно
довлеет философски в небе,
но в клубе сельском не кино,
а планетарий ахинеей
твердит открытие одно:
мы все когда-то постареем;
и постарев, убавим прыть,
а прыть убавив, отречемся
от позволения грешить
себе, другим, и даже солнцу,
и оборвем пристрастий нить,
поскольку юность не вернется;
причем здесь рай, когда игра,
нас бесконечно забавляет,
изгибы женского бедра
мудрей библейских начинаний,
и краткость – сводная сестра –
искусство петь не напрягает;
жонглировать над высотой
живым укором фарисейству
и клоунадою порой
осмеивать само злодейство,
чтоб нетактичностью пустой
свое увековечить место;
да только третий дан звонок,
и по орбите циферблата
ползет созвездием предлог –
бедовый август и закаты,
где кровью высушенных строк
книгой времен молчат растраты.
АКТ 3, Действие 8, Картина 34
Снова, снова и снова –
ближе к рассвету – слово,
мелкое или большое,
но не дает покоя,
все будоражит и манит,
и, пригубив на память,
скажет: Снова и снова –
все далеко не ново;
Мы так устали от счастья,
будто в полях пахали,
даже надежда смыта
грозами и ненастьем,
а пресыщенье грехами –
выход из лабиринта;
Замерли, наблюдая,
сцену молчания грусти –
выносит ли в утробе
осень лето до мая,
вспомни то слово – отпустит,
спросишь, никто не знает;
Взглянешь, к чему стесненье,
чем не гнушался Создатель –
самой великой мукой
вечного воскресенья,
я же – немой созерцатель
этой вселенской разлуки;
Крикнешь – никто не ответит
эхом и ветки хрустом,
только уже ни звука
утром в тумане не встретить –
так многолюдно и пусто,
и многозначительно глупо;
Сбросит когда-нибудь Август
рвань кутежей и похмелья,
щеки, раздув как парус,
выйдет за рампу, трезвея,
и понесет ахинею
пафосным монологом…
но не чурайтесь слову
тихому и простому,
вечным, единым слогом,
что пребывает с богом…
АКТ 3, Действие 8, Картина 35
Вновь постаревшим листьям
осень представит место
полного пансиона
с гарантией на ритуал
в парках заброшенных истин,
в скверах убогих поместий,
по облысевшим газонам,
и философским кострам;
блик духового оркестра
вместо былой штукатурки
вальсы размажет по стенам
по отболевшим углам,
по голенищам облезших
ворот и столбов-полудурков,
по вздутым древесным венам,
и в рытвины свалит хлам:
фразы из монологов,
тремволы, доли, бемоли –
мелочи пуантели,
все, чем гнушался бомонд,
если ему за прогоны
не дали алкоголя,
не накормив, поимели,
снова отправив в загон;
сонно, но бескорыстно,
он создает перфоманс
грязному переулку,
горд, гениален, не брит,
будто вином игристым
пенится он, знакомясь
с местностью на прогулке,
и презирая быт,
самодовольные блики
странных, жеманных улыбок
он раздает прилежно
зыбким обманам луж,
сплюнув цитаты великих
в урну чудес и ошибок,
чтоб удалиться поспешно
смыть все гримасы – в душ.
СЕНТЯБРЬ
АКТ 3, Действие 9, Картина 36
Эта ария лета пропета
репетицией поздних рассветов
и дилеммой вопросов-ответов
в размышлениях о красоте,
декорации старые травы
добирают к зиме отравы,
и никто не воскликнет: браво!
на упреки к забытой мечте;
лужи в гриме осенней оспы,
все желания – на погосте,
бутафорские желтые кости
омывает дождей целлофан,
и унылым потоком за ворот
пробирается мистикой холод,
а герой не влюблен, и не молод
от представленных некогда драм;
но ни страха, ни счастья не надо
тем, кто больше не верит в награды,
тихо рондо сплели листопады,
и аллегро пропел норд-норд-вест,
а с органом ночного тумана,
что дышал ту минорную гамму,
партитурою нотного стана
вздрогнул леса смычковый оркестр;
но сегодня сентябрь баритоном,
подчиненный вращенья закону,
выше взял на каких-то полтона,
увлекая всех терцией дней,
а все то, что кричало весною,
догорело в июльском зное,
и теперь совершенно пустое
оказалось в пространствах полей;
зря, наверное, не дослушав,
кто-то глупость сморозил о стуже,
и смеялся потом неуклюже
на галерке крутых берегов,
потому что нелепо и глупо
так смущать театральную труппу,
пропустив хоть одну минуту,
в новом акте осенних ветров…
АКТ 3, Действие 9, Картина 37
… но, признаться, всегда в репризе
кульминация летних капризов
в заключении каверзным призом
завершает логический строй,
и меняя деревьев раскраску,
непременно начнется развязка,
все поймут, что в злодейской маске
был доселе невинный герой;
и шуты захохочут над миром,
и ударят перстами по лирам,
и развенчанные кумиры
встанут в очередь на эшафот,
а мы тихо свернем к буфету,
чтоб пропить нереальность эту
и продолжить как эстафету
злую правду задушенных нот;
и когда суета на плахе,
наконец-то затихнет нахер,
потребитель покинет в страхе
зал, где чувства свалили горой,
мы вернемся дослушать скрипку,
что пиликает тихий постскриптум,
нам в сознании зыбком и липком,
что запутано было игрой;
нужно вновь повторять мотивы
за маэстро с косматой гривой,
дегустируя аперитивы,
чтобы тихо уйти в запой
вспоминать от зари до рассвета
эту арию звонкого лета,
или чушь бестолковых ответов,
или глупых вопросов зной;
и опять наполняются звуком,
дни и души, пустые от скуки,
перед тайною или разлукой,
что мозаикой павшей листвы
нам Господь положил под ноги,
указав наши дни и дороги,
и забрав наносные тревоги,
непременно оставил в живых…
АКТ 3, Действие 9, Картина 38
Вот и осень одета как прежде
вязким бархатом, входит неспешно,
и улыбкой Джоконды, конечно,
безразличными делает нас
к раздвоению шизофрении,
к диалогу, висящему гирей
меж душой и умом на турнире
неродных графоманских проказ;
здесь звенит тишина вечерами,
не оставив святыми дарами
совокупность смятений с нами
допивать невеселый первач,
медным блеском начищена зелень
прежних радостей и откровений,
и приходит уже без сомнений
разрешение вечных задач;
все хлопочет кухаркою Лето –
своих бабьих рецептов секреты
собирая как скарб и приметы
по изгибам протоптанных троп,
только астры и георгины
по дворам завершают картину,
и венками седых пилигримов
непременно, подводят итог;
но рыдают в восторгах поэты,
отравляя округу сонетом –
самомненьем, а не обетом,
и мне стыдно, что тоже с грехом,
вот и пью, молчаливо и тускло,
потому что все это искусство
заболоченным старым руслом
зарастает то ряской, то мхом;
так оставьте тщету и убогость
для паяцев – игрушкою в новость –
а желание жалости – в строгость
окрестите, и только всего,
но когда же предстанет случай,
что тоска защемит и замучит,
и вас так одиночество скрючит,
перечтите две строчки чего.
АКТ 3, Действие 9, Картина 39
Успокойтесь, не стоит излишеств,
не стремитесь к чему-то, вас выше,
ведь по скатам железной крыши
снова джазом зарядят дожди,
можно будет устроить джем-сейшн,
под навесом трухлявым, сопревшем,
у соседа, что водится с лешим,
когда пьяным идет по грибы;
вот такая нелепая сфера,
пусть кривятся, кто любит манеру –
проявленьем в загоне партера,
но когда завезут чернозем
и навоз, удобрением грядок,
не впадайте ни в транс, ни в припадок,
это просто миропорядок,
почему-то нам сданный внаем;
на границе меж рампой и залом
звезд и лампочек просто навалом,
они тихо мерцают задаром,
и такой вот нелепый кураж:
мы накупим лубков и корзинок,
и в преддверии амнезии
насвистим гимн нелепой России,
как торжественный ажиотаж;
и послав всех куда-то подальше –
на поля за картошкой без фальши,
мы закупим в продмаге фарша,
и нажарив под водку котлет,
загрустим, осовев от счастья,
и целуя деревьев запястья,
захлебнемся слезами ненастья,
от того, что не знаем ответ:
почему все вращаясь, вернется,
и зачем за луною – солнце,
для чего мы грешим, но спасемся
в этой осени, спевшей на бис,
и растопчем, забыв осторожность
свою веру и злую безбожность,
у забора травой придорожной,
чтоб сорвать недозревший анис.
Венок сонетов осенний «Покров»
АКТ 4, «ОСЕНЬ», Картина 40
Незримой целью метит бесконечность –
уроборос, свернувшийся в кольцо,
змея безумства, жалящая разум,
чтобы лишить все споры разом,
объединив начальное с концом,
установить константой Вечность;
чтобы предать обрядам здравый смысл,
насытить бренное пустой тревогой,
нас посвящают в тайны строгой веры,
приоткрывая же науки двери,
и окропляя фразами дорогу,
мы совершаем путь куда-то ввысь;
и все пытаемся, гадая свои сны,
на небесах найти объятья глубины.
********************************
На небесах найти объятья глубины,
и более не совершать уже поступков,
что так похожи на толченье в ступках
воды глаголов собственной вины,
тоски и слез, манеры и желаний,
претензий на сочувствие извне,
или в попытках танцев по судьбе
безногих самоистязаний,
а то еще, слепых пророчеств груда,
да глупостей по разнице полов,
или закон супружеских оков,
съеденных бытом будто ржой-иудой,
соль звезд, просыпанная в млечность,
и Вера – окрыленная беспечность.
***********************************
И Вера – окрыленная беспечность,
и Скепсис – безобразнейший урод,
во мне нашли простую человечность,
будто спасение от жизненных невзгод,
забавная, причудливая пара,
он добывает хлеб, и чинит кров,
она ж не варит щей для маргинала,
лишь мучает своим сопрано снов,
а детки их немых всенощных споров,
галдят голодным голосом в строке,
и я кормлю их ненасытный норов,
и пеленаю белой рифмой, где
лишь брешь под складкою мошны –
нездешний трепет тишины;
**********************************
Нездешний трепет тишины
мне так знаком, и так понятен,
что голоса премудрых братьев,
твердящих нечто, не слышны,
и под вечерним ликом ламп
в восторги мотылей одето
уж не кружит беспечно лето –
этот заблудший яркий вамп,
лишь клен, роняя свою дань
акантом грусти пятипалой,
все ждет того, что не настало,
и не поранилось о грань,
о кромку леса, солнцем окровавив,
нестройною грядой воспоминаний.
*********************************
Нестройною грядой воспоминаний
бредут надежды каторжанской цепью –
я их сослал в пределы междометий;
и пусть погибнут, призраки скитаний,
заложниками беспринципной лени
и узниками самодельной клети;
я их прогнал в бездомные чертоги,
хоть род их знатен, и кошель набитый,
поскольку суд жесток и неподкупен;
быть может, встретят лучшие предлоги,
и юношу, чей взор горяч и пылок,
и все получат они сразу вкупе;
а мне – смирение, что создано из мук,
и листопадом завершает круг.
***********************************
И листопадом завершает круг
мое рождение и следствие по жизни –
сонм откровений, встреч или разлук,
и это не бравада, не испуг,
и не барочный вензель пышной мысли,
лишь разговор с тобой, мой добрый друг;
и эта осень постиженья тайн
моей судьбы и твоего прозренья –
всего того, что было через край,
что приносил с собой безумный май,
нетленного и тлена, и везенья,
все, что ненужное теперь, отдай –
мне шепчет как заветное признанье
нелепая Надежда упованья.
*************************************
Нелепая Надежда упованья
осталась мне как высохший цветок
в гербариях невинного мечтанья,
где я, как ни старался, все ж не смог
раскрасить жизнь как выцветшие стебли,
и хрупкие как взгляды лепестки,
и листья прежних, побуревших реплик
в картоне, пожелтевшем от тоски,
и вот, с иронией и языком Эзопа,
назначив встречу самому себе,
я знак ищу в преддверии потопа,
рисуя его прямо на судьбе;
а сердце прекращает стук
на неразборчивое «вдруг».
*******************************
На неразборчивое «вдруг»
я не искал ответов у Планиды,
ты не коришь за глупости, мой друг,
и за насмешки не таишь обиды,
ты помаешь ТО, что мне дано,
лишь требуешь отдать свои таланты,
и быть собой, как старое вино,
но терпишь и сатира, и атланта,
пусть потерял я по дороге все,
что ищут прочие, порою беспринципно,
но в сердце прижилось и проросло
то, что обычно оставляют для ПостСкрипта,
и я беспечно радуюсь мгновеньям –
немыслимой тоской на продолженье.
**************************************
Немыслимой тоской на продолженье
горят в ночи холодные огни,
я не ищу в любви уже спасенья,
поскольку знаю, что оно в любви,
в любой, пусть даже безнадежной,
в Христовой, в братской, к чаду и жене,
уже не ждущей, даже не прилежной,
в любви на берегу или на дне,
отеческой, и грубой по незнанью,
и материнской, беспринципной всем,
и к женщине, и даже без названья
любви, без повода и тем;
поскольку землю, причащенную в Покров,
лелеет ненасытная Любовь.
**************************************
Лелеет ненасытная Любовь
причудливую нашу ностальгию,
она же, превращенная в стихию,
дождем осенним падает на кров,
и все журчит по водостокам тайны,
уже беспечная, холодная, и лед
наутро завершит эти страданья,
и в лужи до обеда закует,
затем их солнце с дворником на пару
освободят, и, высушив асфальт,
заставят нас придумать снова драму,
чтоб нам страдать, а им освобождать,
у всех, кто жив, подобное вращенье –
под сердцем вечное стремленье.
*********************************
Под сердцем вечное стремленье –
как ангел, что не знал паденья,
покинуть тело, и пуститься
над миром быстрокрылой птицей,
и так прожить под облаками
без времени и расстояний;
и в голове порою тема –
избавиться от тела тлена,
но представлять собою нечто,
чтоб не грузило, а беспечно
дало б в пучины опуститься,
чтоб океаном подивиться…
но главным выберу любовь,
чтобы родиться вновь и вновь.
**********************************
Чтобы родиться вновь и вновь,
и повторять одно прозренье:
ради любви живут творенья,
и ради них живет любовь;
нет смысла век горбатить свой
ради мошны и ради брюха ,
здесь все – банальная порнуха,
обжорство или перепой…
я обошел великих мира,
таким рецептом объясняя
фундамент построенья рая
как дома – чертежом копира:
а вот девицы вышли на крыльцо,
их три сестры, похожих на лицо.
**************************************
Их три сестры, похожих на лицо:
одна не просит долгих объяснений,
другая не оставит в треволненьях,
третья простит, отмолит пред Отцом,
мне этот дом на улице молитв
дороже всех построек или храмов,
где могут щедрыми казаться хамы,
и фарисействовать митрополит;
удел теперь легко мне отыскать,
гордыню просто будет обезглавить,
и скверну сжечь, огнем очистив память –
мы в мир пришли, чтоб все же кем-то стать;
ответствую перед скупым отцом:
я был им сводным братом и истцом.
***********************************
Я был им сводным братом и истцом,
мне старшая твердила: Верь, спасешься,
но я геройствовал порой кривым словцом,
хотя в душе не знал иного солнца;
другая вторила: Ты, брат, не унывай,
все будет так, и все когда-то было,
мы спорили, бывало через край,
она же никогда не подводила;
а младшая, тихоня и краса,
прощала все – безумства и побои,
и почитала вечного изгоя,
таким как есть, с помятостью лица;
лишь тетка их, задумчивая Вечность,
незримой целью метит бесконечность.
ключ
Незримой целью метит бесконечность
на небесах найти объятья глубины,
и Вера – окрыленная беспечность –
нездешний трепет тишины;
Нестройною грядой воспоминаний
и листопадом завершает круг
нелепая Надежда упованья
на неразборчивое «вдруг»;
Немыслимой тоской на продолженье
лелеет ненасытная Любовь
под сердцем вечное стремленье
чтобы родиться вновь и вновь;
их три сестры, похожих на лицо,
я был им сводным братом и истцом.
ОКТЯБРЬ
АКТ 4, Действие 10, Картина 41
Равноденствие.
Осень.
И это преддверие смерти.
Мы придем в этот парк,
обнажая больные ветви,
и застынем под вечной
звездою тлена,
непременно;
создавая себя,
и теряя себя без остатка,
мы останемся здесь,
охраняемые загадкой,
и причиной, что поводом
служит для плена,
непременно;
в одинокой, чарующей
музыке этих соцветий
мы – аккорд увядающих лет,
что звучит как ветер
над травою усталой
и ропщущей ленно:
непременно;
и в пространстве орущих,
снующих и жгущих материй,
наша встреча – покой,
и единственный знак привилегий,
как беда, что бредет
по пятам бессменно,
непременно;
принимая единство себя,
понимая насущность друг друга,
мы не помним, что «быть» -
лишь кривая огромного круга,
а разлука на тысячу солнц –
так надменна –
непременно;
АКТ 4, Действие 10, Картина 42
… и тогда откровенье:
планета, принявшая разум,
нас несет как молитву,
взрывая пространство разом
голубою и черной,
зовущей к себе Вселенной –
непременно;
эта бездна страшна
как желания, став свободным,
и остаться бы здесь,
как стихи, что качают волны
злую горечь полыни –
седой придорожной пены –
непременной;
но приняв все коварство
и важность присутствия веры,
нас заклали как жертву,
порвав все сплетенья артерий,
и резонно, и горько
упиться бы ядом измены –
непременно;
так идем в этот парк
постижения таинства смерти,
чтоб проститься с собой,
разбросав только рифмы на ветер,
или взгляд, его жизнь
навсегда, и мгновенна –
непременно;
шаг за шагом – к границе
незримой: беда или счастье?
мы пришли, мы уйдем,
и ни слова, ни страха, ни страсти
не оставим звучать
бесконечно, и в этом смятенье…
Равноденствие. Осень.
Ты веришь теперь в Воскресенье?
АКТ 4, Действие 10, Картина 43
Уныл мой путь
вдоль низкорослого штакета,
последний собеседник – сигарета,
что тлеет раною в созвездии весов;
иду куда-нибудь,
и все-таки в тот дом,
где преданная мне бессонница
как мама прежде, ждет;
никак не успокоится
взъерошенное мнение о том,
что непременно надо спать…
а что потом?
осмыслив, созидать,
когда уйдут стремительные сны,
его – начало из начал –
вот пробуждение в бездарный день;
встречал
я самого себя порой,
отягощенного игрой,
но что же жжет,
и как же разгадать,
клубок взаимоотношений
с собственным сознаньем,
где тень найти
от иссушающих рассудок, мыслей?
Невыносимо, если рассказать
о том, что мнимое страданье –
единственное благо для ума,
что отделяет глупое кривлянье
от белизны и торжества одра,
на пьедестал души,
воздвигнутый сомненьем,
откинув тогу злого мудреца,
я вознесу себя как откровенье,
и свергну в сумерках утра,
чтоб не бояться более старухи
в тряпье с наточенной косой,
я гимн шепчу любви босой,
отвергнув о бессмертье слухи.
АКТ 4, Действие 10, Картина 44
Дремлет дом, заваливший на бок,
реквизитом последнего акта
георгины сочатся раной,
в ожидании ваты снегов,
и совсем никому не радо,
небо веет клочками наряда
полинялых, но некогда бравых
гроз, дождей и залетных ветров;
бродит в поле хмурым аскетом
от столба до оврага лето,
и никто не признает в этом
затрапезном бродяге того,
кто так щедро кутил и транжирил
мастью бубен в трефовом мире,
но повесив вериги и гири,
исказил недовольством чело;
роль свою, заучив досконально,
причаститься желает к сакральным
лицедейства ремесленным тайнам
деревенский пастух Октябрь,
он твердит неуместно и чинно,
позабыв про чужую скотину,
эту реплику примитива:
«кушать подано, господарь!»
и никто уже не вернется
вслед за рдяным под вечер солнцем
разливать по кривым оконцам
цвета клюквы багровый закат,
а когда и его не станет,
занавесками бельм в туманы
покосившийся дом уставит
опустевшие сны в глазах;
и прохожий, что знает место,
где как куры заснут по насестам,
все обманутые протесты
против лжи человеческих уст,
улыбнется печально и криво,
зашагав, прочь отсюда уныло,
чтобы сердце не жгло и не ныло
от ушедших в забвенье искусств.
НОЯБРЬ
АКТ 4, Действие 11, Картина 45
Ночь бестолково порхает,
звезды пялит в окошко,
тошно…
и я вытрясаю
на стол из бездонных карманов
рифмы с табачной крошкой;
право,
стемнело сегодня рано,
в доме тягучая сырость,
в небе – сплошные приметы,
любят осень поэты,
а она так бездарно скрылась
вслед забубенному лету;
поздно писать о рябине –
образе юных терзаний,
рано крапать мемуары –
вроде еще мужчина;
глупо искать причину
всех геморроев быта,
ссориться с дураками,
знамя, вручая им в руки,
и отправляя подальше;
… фальши дурного вкуса
не переварит потрох…
встану, невинный отрок,
на табурет под лампой
вымытыми ногами,
кашляну для порядка,
чтоб обратить вниманье,
и произнесу за рампу:
(даже без чванства и злости)
- Люди, а, ну, вас к черту!
судите себя сами.
Слезу, сварю себе кофе,
выкурю сигарету,
сяду удобней в кресло –
раму из труб с тряпицей –
без башмаков и азарта,
и побреду по свету
географической картой.
АКТ 4, Действие 11, Картина 46
… и закат был бездарен, наредкость,
где-то, скорее, над Римом,
ветры-пенсионеры
приколотили криво
небо из старой фанеры,
плохо покрашенной, кстати,
та еще братия, итальянцы эти,
дети, ну, просто дети,
все бы им только играться…
а может, статься,
это не итальянцы,
а скажем, британец-повеса…
впрочем, мне нет интереса,
к чему этот липкий восторг,
если утром дождь в водосток
будет мочиться, чертов алкаш,
надо же так опуститься,
а, ведь – ровесник наш,
пацаном был герой –
девчонкам струны тренькал,
а нынче – время, конечно же время,
раньше считалось – бежит,
но в лужи – скопилось, лежит –
вот она мутная жижа
кислых, разбухших дней,
а память – сушеный репей –
колючий, и хоть убей,
нет смысла раздаренных строчек,
и даже падений ночи –
а может быть, все-таки, взлетов –
пожалуй, сорву медалью;
… но вот уже фразы короче,
и монологи украдкой,
пути – ни ночлег, ни дороги –
пикник у разбитой дороги;
желаний заветных остроги –
оковы ласкающей длани,
тела – эшафоты любви,
хрустящей на срезе и сгибе
суставными сумками лжи,
а любовь – упражненье на дыбе.
АКТ 4, Действие 11, Картина 47
… несли бы свой крест, так нет,
подавай разносолы на стол
престижа под сервисы мест,
и бутерброды познаний,
да правды вчерашний амлет –
таков гастроном притязаний;
а что здесь искать, за рампой,
Планида давно проиграла
жизнь нашу в покер и фанты,
теперь это ворохи хлама,
да клочья гниющих материй,
что пустоте кармана,
и гений наш – наша забава,
да нищета без просвета,
а осень, зима и лето –
всего лишь смена сезона,
и чувства – то хрен, то репа,
(и, даже, вульгарность эта –
салат покалеченных мыслей)
ну, много ль теперь корысти
в жизни
для тех, кто не бредит Фортуной?
незначимы друг для друга,
сверим часы, пробегая,
пустая, должно быть затея –
жонглерство мероприятий
для наших, увы, неуместных,
но, все же, великих занятий;
или меняя узы
на ношу не взвешенных истин,
особо без смысла блуждая,
терпеть и оттягивать сроки
в живом лабиринте извилин
коры головного мозга,
обшарпанных слов,
или томиков Кристи?
устраивать склоки судьбе,
не имевшей, к тому же, зачатий
от наших со школы бесплодных
идей и понятий…
Но как все нелепо!
АКТ 4, Действие 11, Картина 48
… но жизнь – не тетрадь
для конспектов, таблиц или формул,
смешно же считать
бином многосложных рецептов –
что в куче утиля возможно украсть,
и – в торбу – сложить ахинею
идеей безумных концептов –
или примерить тоску –
наряд для влюбленных фанатов,
а рваною лентой недель
шею старухи с косой
украсить цинично бантом;
и странным,
и страшным придет прозренье:
постели пугают своей белизной;
так пой – в воскресное утро – покой,
и отпущенье греха… ха-ха-ха, ха-ха-ха! –
прости самого себя, конечно же, за мечты,
и снова, и снова, и снова,
и снова сжигая мосты…
…но – полночь, стемнело сегодня рано,
тошно, и в доме тягучая сырость,
и юность трусливая скрылась,
и молодость следом… жалеть ли об этом?
бывает же светлым окно –
заходят друзья с опозданьем в полгода,
и легче, и стол, и вино,
припевом поется все то,
что иссохло до срока,
и семя, проросшее в хилое древо
приносит скупые плоды,
и с высоты небесного свода
смотрит на нашу беспечность;
… мечты – просыпаются снова,
ночные калеки ума, извечно
впопыхах оскопленные бытом,
не сытым, но пегим, и с бодуна
манят половым аппетитом;
но тишина… как будто срастаются веки
над странной каракулькой слова,
полет, небеса, провал в пустоту или сон,
и там все не так… или так бестолково.
ДЕКАБРЬ
АКТ 4, Действие 12, Картина 49
Искать не то,
меняя молодость на хлеб,
учить навзрыд
какой-нибудь чужой сонет,
и пить вино,
закрывшись в вечных погребах,
иных забыв,
и превращая письма в прах,
все ждать и ждать,
сошествий с облака дождя
святой водой,
но рукомойником звеня,
глаза сжигать
колодезным прозреньем льда,
допив покой,
на дне оставленный вчера,
потом вернуть
всех тех, кого любил,
хоть для того,
чтоб пережить одну из зим,
и вновь прощать,
и душу предлагать как снедь,
чтоб заодно
родиться или умереть;
так где ж слова,
где музыка полей,
там – города
урчат как чрево упырей,
и где мой храм,
где мой очаг в пыли?
но нет его, как нет родной земли,
и что ж искать,
меняя искренность на хлеб,
и сочинять
еще один пустой сонет,
и ждать, и ждать,
когда качнется синева,
чтоб бросить взгляд
куда-то вдаль за облака.
АКТ 4, Действие 12, Картина 50
Только слова, только слова,
бедная моя,
больная трещит голова;
- Здравствуйте, Форточка,
я вас люблю,
хотите – спою, хотите – убью…
только слова, только слова,
вот, что такое зима;
… ты не ходи, ты не проси,
выпей чего,
про здоровье спроси;
- Здравствуйте, Зеркало,
я – ваш двойник,
душит кадык, горлу не крик,
теплые сливки неси –
очень большое мерси;
… снова снега, снова едва
хочется света
горой изо льда;
- Здравствуйте, Дерево,
я вам декабрь,
нет, не дикарь, вечная хмарь
в месте забвения ран –
треснувших окон экран;
… горло в огне, кто в голове
моей поселился,
бьет дыры в стене;
- Здравствуйте, Обморок,
я к вам на час,
нет, не экстаз, он не для нас,
опровержением тем –
евнух, заблудший в гарем;
… рай или ад? снова на спад
катится день,
так приготовьте же мне снегопад…
- Здравствуйте, Счастье,
я к вам пришел,
ставьте на стол свой разносол,
снова слова? только слова?
бедная моя, больная кружит голова.
АКТ 4, Действие 12, Картина 51
Я пью настой тоски и бреда
в ночи разорванных страниц,
сгорая вторником на среду
рассвет ползет, прижавшись ниц,
безмолвно за окном качает
прозрачный саван бузина,
и вдовьей черною печалью
своею заворожена,
а в дымоходе кто-то воет
ей поминальные псалмы,
все стонет, стонет, стонет, стонет,
нарушив тайны тишины;
мне же, отваром горькой правды,
лечить суровую болезнь
воспоминаний и бравады,
срывая язв и струпьев лесть;
когда ж в убогую ночлежку
заблудших истинных слепцов
вернутся с улицы надежды
в одеждах странников-глупцов,
мое земное послушанье –
согрев у треснувшей печи
всю боль от самоистязанья,
их непременно отвести
в долины призрачного рая,
где нет отчаянной вражды,
где каждое мое созданье
согрето словом…
…вот, пришли,
и смотрят калики убого,
куда теперь их поведу
сквозь спящий город по сугробам,
скользя по утреннему льду,
в бескрайне мертвое ополье
снегом прикрытое едва,
где коченеет мое горе
без снисхожденья и тепла.
АКТ 4, Действие 12, Картина 52
Призрачным пятном –
призрак фонаря,
битого, промерзшего с мороза,
держит в ручках гном,
кружится земля,
и метель метут метаморфозы;
я сегодня слаб –
текст и роль забыл,
изгнан из театра по болезни,
свой нехитрый скарб
клоуна пропил,
и мычу под нос чужие песни;
в городе – аншлаг –
скоро Рождество
праздновать католикам пристало,
в тихий снегопад
пьяный Новый год
все начнет, опохмелив, сначала;
улыбаясь всем,
побреду домой
мимо ощетинившейся елки,
ворохи проблем
собирать горой
хламом с запыленной верхней полки,
дней минувших злых
яркое тряпье
нанизав на проволоку вехой,
чтоб развесить их
глупой чередой,
как гирлянды по фасадам смеха,
…елочка, зажгись
в вечной чехарде,
и гори, пока последний странник,
не полюбит жизнь,
не узнает где
дом его наполнит светлый праздник…
… и никто не украдет, не сглазит.
Суздаль - Москва 1988-2008
Равноденствия текст
© Copyright: Алекс Денисов, 2008
Свидетельство о публикации №208012800014
Свидетельство о публикации №208012800014
Рецензии
На это произведение написаны 2 рецензии, здесь отображается последняя, остальные - в полном списке.