Крэк

Ей позвонили в четверть третьего. Она предчувствовала это – проснулась за полсекунды до звонка, взорвавшего ночь. Конечно, они нашли номер телефона у него в кармане.
– Налицо все признаки передозировки. Думаю, вы и сами это видите.
Она кивнула, почувствовав комок в горле:
– Он уже очень давно...
Он лежал на простынях, испачканных синими штампами: «Больница №4». Влажная прядь черных волос свисала ему на лоб. Она чудовищным усилием воли подавила в себе желание зарыдать. Жена…Какое странное понятие – жена!
Она вспоминала жизнь с ним, свою брошенную карьеру – никакая она была актриса рядом с ним, его запах, его бордовый свитер. Почему свитер? Какой свитер?

Время уплывало, сочилось между пальцами, звонко сыпалось в невидимых склянках песочных часов.
Она помнила… Угол в квартире, залитой болезненным синеватым свечением… Он – в углу, на корточках, вжавший голову в плечи…
Он поступил в Академию со всеми пятерками. Со второго курса начал играть в театре – сразу же Меркуцио; отвратительная авангардная постановка, его блестящая роль. Потом, без передышки, «Стеклянный зверинец», три роли в костюмном кино и – два года назад – Калигула из пьесы Камю.
Она вышла за него замуж как раз незадолго до премьеры. Он тогда заканчивал съемки в каком-то рыцарском фильме и только приступил к репетициям «Калигулы». Свадьбу сыграли по-студенчески: с дремавшей под кольцами лука селедкой, винегретом и дешевым портвейном. Было много друзей с гитарами и бутылками, все набились в их маленькую квартирку и плясали, и пили, и пели до тех пор, пока он не выгнал их силой…
А потом сезон открылся его премьерой. Он вышел, изящно расправил складки тоги, поднял зеленые, со звездами на дне, глаза…

Сидя в углу, на корточках, он поднял на нее зеленые, с льдистыми искрами, мученические глаза.
Он давно выбрал крэк – маленькие кристаллики для курения: так выходило гораздо дешевле.
«Ты снова! Снова!» – кричала она, и дрожали на оконных стеклах фонарные блики.
 
Ничего не было. Вокруг не было ничего красивого; даже больница располагалась не в центре города, а на окраине, среди новостроек.
– Идиотка, – вдруг громко и четко проговорил он, чуть приоткрыв глаза. – Сидишь тут и думаешь, что я ни черта не соображаю, а я все понимаю, и галлюцинаций у меня нет... (С божественной нежностью.) Любимая, лучшая на свете, я тебя люблю, слышишь, мое сокровище, моя радость? Я подыхаю, а ты рядом – вот это да! Я тебя люблю, слышишь?
– Слышу, – сказала она, пропуская между пальцами стеклянный песок времени, – слышу…
– Прости меня, хорошо?
– Хорошо.
Он помолчал, облизывая губы.
– Знаешь – хотя нет, ты не знаешь, – я вижу насквозь все тайны: тайну искусства, тайну чужих постелей, тайну всей жизни.
– Ты всегда их видел насквозь.
– Знаешь, я вижу Бога. Сияющего Бога в белых одеждах… Насквозь просвечивает его жалкое нутро!
– Молчи!
– Нет, это ты молчи... О! Я слышу Его голос. Вот это голос! Мерзкий… наглый…
– Ради всего…
– Заткнись!
Молчание.
– Я бы все равно покончил с собой. Жить… противно…
Он начал бредить и через несколько часов потерял сознание.

Рассвет цвел и отцветал на астрах и таял на штампованных простынях. Она сидела так, уставившись в окно, пока он не умер.