Григорий Волков. Апокриф Деборы

       Дебора Волкова







       Апокриф Деборы.









       СПб 2005



Плач по деду.




1. Кресло, к которому пристегнули испытуемого – в этом центре не принято было присваивать объектам громкие имена, - напоминало «электрический стул», тело надежно прихватили десятки застежек, с чавканьем присосались резинки датчиков.
Так заглатывает болото, вспомнилось деду, и никто не протянет руку.
Дед был похож на медведя, и когда перед началом эксперимента объект задергался в руках лаборантов, медведь этот с утробным рычанием поднялся на задние лапы.
Беглец выбрался из трясины, дотянулся до перекрученного ствола березы, нависшей над болотным окном, пальцы сорвались со скользкой коры, из-под ногтей выступила кровь, ствол прогнулся под тяжестью тела.
Уже тогда, мальчишкой, был он тяжелым и грузным, трясина не желала отдавать добычу.
Выбрался и обессилено повалился на землю, и когда медведь учуял его, поднялся на задние лапы, зарычал и навис, человек тоже неуклюже поднялся и ответил еще более громким рыком, потом оскалился, на губах вскипела кровавая пена, тяжелые капли сорвались и прожгли мох.
Сошлись два зверя, увидела я ту давнюю встречу, медведь попятился, заслонился скрещенными лапами, упал и откатился, ломая березовую поросль и оставляя за собой просеку в раздавленных лепешках помета.
А мальчишка зашелся в истерическом смехе, более похожим на оглушительное карканье, лесные птицы насторожились и попрятались.
Птицы, отсмеявшись и сорвав голос, подумал он, значит рядом стойбище, как встретят меня?
Едкий запах пота смешался с вонью отхожего места, он услышал издалека; прежде чем выйти к людям, долго отмывался в ручье, запах намертво въелся в кожу.
Медведь отступил и спасся бегством, ломая тонкие стволы подлеска; человеку некуда было бежать, как встарь поднялся он на задние лапы и навис над врагом.
Над объектом, что напрасно бился в руках лаборантов; те швырнули обмякшее тело на пыточное ложе, так прозвали они кресло.
Надежно пристегнули испытуемого, и тот, который, казалось, ничего и никого не боялся, в ночном городе выслеживая очередную жертву, дрогнул, то ли под их руками, то ли при виде вздыбившегося медведя.
Наколки на его груди поблекли и покрылись пупырышками гусиной кожи.
Потом лица этих правителей взмокли, капли пота скатились на живот и на ляжки, ручьи затерялись в густых зарослях, как и член насильника, что до этого не знал удержу; зверь этот обрывал пуговицы на штанах, черные вены лопались от переполнявшей их крови.
Но когда пришлось ответить за содеянное, мелкий этот негодяй укрылся в подлеске.
И задергались утыканные датчиками наколки на груди, родимое пятно на лбу одного из наших правителей было похоже на огнестрельную рану.
Кривые энцефалограмм зашкалило, потом биения эти резко пошли на спад; так колышется сердце перед окончательной остановкой.
Лаборанты откатились, броневой колпак, прорезанный стволами электронных пушек, опустился на кресло.
Дед вспомнил о других испытаниях, сердце его тогда отчаянно колотилось, кровь кипела и пузырилась.
Бомба взорвалась, почти игрушечным показался тот взрыв, разлетелись мелкие осколки земли и древесины, осталась неглубокая дымящаяся воронка, невидимое излучение смертельным молотом ударило по томящемуся в клетке зверью.
Напрасно умолял он тупое армейское начальство, разве мало у нас преступников, что заслуживают самой суровой кары?
Самой суровой? переспросил капитан, за непонятные заслуги включенный в армейскую элиту – кажется, был кандидатом каких-то наук, этих кандидатов и докторов дед напекал коробами, - разве это наказание - войти в анналы истории? Чтобы во всех военных учебниках упоминали презренную его личность.
Но чем виноваты зверюшки? пытался воззвать к несуществующей их совести ученый.
Чтобы враги безвозмездно уничтожили нас? перехватило инициативу высшее начальство.
Эти, чтобы их не посчитали рядовыми исполнителями, вырядились как на парад, тускло мерцали генеральские звезды, кокарды и орденские планки.
Нужно, достанем и негодных людишек, обнадежили они ученого; годных, негодных – любой подручный материал.

2. Я, Дебора Яковлевна Волкова, приступая к правдивому своему повествованию – да простят меня, если что-то пришлось домыслить, - хочу рассказать вам о деде – Исааке Авраамовиче Волкове, величайшем ученом и преступнике всех времен и народов.
Но сначала несколько эпизодов из древней истории.
Богословы утверждают, что в конце десятого века киевский князь Владимир разослал гонцов по всему свету. И те выведывали истину о вере и чаяниях инородцев.
(Что мы знаем об истине? Даже если я угадываю чье-то желание, то всего лишь приближаюсь к некой переменной величине. И пусть между ней и моим прозрением бесконечно малое расстояние, но в этой малости все наши сомнения и пустые надежды.)
И пришли на нашу землю эмиссары.
А князь выбирал и прикидывал.
И по зрелому размышлению выбрал православие.
(Все было не так, к вере этой давно уже склонилась княгиня. А за ней дворня. А потом многие из княжеской дружины. И князь не посмел пойти против воинства.)
И крестился по православным канонам.
И порушил деревянных идолов, которым поклонялся народ. Одних предал огню, других сбросил в реку.
И тогда плач и стенания стояли на земле русской. И под эти тоскливые стоны загонял он киевлян в студеную воду Днепра.
И мы крестились, отчаянно цепляясь за жизнь.
Всякой она бывала: то подлой, то больной и отчаянной, то горькой и несчастной, но всегда желанной и единственной.
А если сотворить знамение и этим признать неведомого чужого бога, то рука не отсохнет, а втайне можно чтить родовых идолов.
Крестили под знаком смерти, но еще до этого некоторые познали более древнего Бога.
Теперь бы их посчитали чудаками, а тогда вера та грозила гибелью.
И почитатели Яхве отступили на восток необъятной русской равнины.
Унесли с собой святые книги; современные богословы признают их апокрифическими сочинениями.
Впрочем, книги эти лишь в отрывках дойдут до нас; если среди беглецов и не перевелись грамотеи, то за повседневными заботами некогда переписывать истрепавшиеся свитки.
Много было забот: от православия, что жестоко подавляло любое инакомыслие, приходилось отступать все дальше на восток.
Беглецы, наконец, обосновались в Сибири среди непроходимых болот, и Власть долго не подозревала об их существовании.
А когда в конце тридцатых годов обнаружила схрон, то ученые не посмели утверждать о первородстве самобытной религии.
Это наивное утверждение могло стоить не только званий и регалий, но и самой жизни.
Ибо, как сказал Вождь и Учитель, на Руси была только одна вера, а все остальное от лукавого, а с лукавством боролся он всеми подручными средствами.
И пусть уже не пылали очистительные костры и не было изощренности в пытках, но и более простыми методами можно добиться любого признания, а огонь не смертельнее пули.
Ученые в те годы поработали на славу, Святые Книги были уничтожены, впрочем, и уничтожать-то было нечего, стоило дотронуться до ветхих свитков, как они рассыпались в неловких безжалостных руках.
Осталось устное предание, прадед мой, следуя этому преданию, назвал сына Исааком – это был мой дед, а тот, в свою очередь, нарек сына Иаковом.
(Второй, держащийся за пятку, как выяснила я значение этого имени, так называли счастливые отцы желанных своих наследников.)
Мой дед, я ненавижу его и восхищаюсь им; конец света рано или поздно настанет; отвлеченное это понятие наполнил он конкретным содержанием.
Для этого мальчишкой пришлось уйти ему из того схрона, долго пробираться и погибать в болотах, но не погибнуть и выбраться на Большую Землю, наверное, зверье признало его своим и помогло беглецу.
Исаак, сын Авраама ( в дальнейшем он так и не изменил ни имя ни отчество), но фамилия его была – Волков, и зверье не загрызло беглеца.
После долгих скитаний набрел тот на таежный поселок, собаки ощерились, учуяв его.
Но не растерзали чужака; захлебнувшись злобным лаем, попрятались по подворьям.
Не угомонились и через много лет, в больших столичных городах жались к своим хозяевам.
Местные жители недоуменно разглядывали пришельца.
Был он облачен в звериные шкуры и в грубую домотканую ткань; может быть, его вскормила волчица, как посчитали некоторые фантазеры.
А он после невразумительных ответов вдруг углядел потрепанный учебник по физике; отмахнувшись от пустых вопросов, дотянулся до книги.
Это было откровением, продолжением рассказов обнаруживших их геологов, но если из путанных и сбивчивых их объяснений почти невозможно было понять об устройстве мира, то в учебнике ложные эти сведения были изложены старательно и систематически.
Это было подобно глотку воды в знойный день, нет, скорее колодцем в пустыне, когда не можешь насытиться горькой, солоноватой водой.
Найденыша направили в районный центр, неторопливо продвигалась подвода, по пути он перечитал все учебники по физике и математике, что нашел в таежном поселке.
Словно ударила молния, всколыхнулась земля, ожили вулканы, ради этого вышел он к людям.
И пересохшей губкой впитывая новые понятия, толком не мог ответить на вопросы следователя.
А тот убедился, что найденыша не подослали враги народа, и почти поверил его бредням.
Разве что имя и отчество вызвали некоторые подозрения, но еще и не с такими прозвищами приходилось ему встречаться.
Но на всякий случай отвез юношу в губернский город, а там определил в сиротский приют.
Сирота услышал, что об истинном строении мира можно узнать в высшей школе; его приняли в институт, хотя вместо ответа на экзаменационный билет принялся он рассуждать о звездах и о Вселенной.
Приняли с испытательным сроком, на экзамене по словесности путался он в новой орфографии и не имел ни малейшего понятия об иностранных языках.
Уже через несколько месяцев преподаватели отмахнулись от нелепого испытания.
Так началось его восхождение к горним вершинам.
А за спиной оставалась выжженная мертвая земля, изрытая воронками разрывов.
Во время войны деда не отправили на фронт, хотя вымахал он под два метра и одной рукой запросто ломал подкову.
К этому времени толкового студента перевели в Ленинград, а с началом блокады вывезли в Среднюю Азию, как вывозили все самое ценное из обреченного города.
Сохранились воспоминания некого аспиранта, в будущем академика, который ехал с ним в одном вагоне; измученный неугомонным своим соседом, тот подсунул ему заумную книгу зарубежного математика и астронома, сам аспирант одолел первые страницы, студент затих на несколько дней.
И к удивлению старшего товарища разобрался в формулах и допущениях, хотя обозвал автора великим путаником.

3. Мне почти нечего не известно о тех годах его жизни, как не помню я своих родителей, в памяти осталась встреча на кладбище.
Наверное, девчонке надо было плакать и причитать вместе с взрослыми, я запомнила голые ветки деревьев и огромных зловещих птиц, нахохлившихся под нудным осенним дождем.
Неправда, человек не уходит, остается в нашей памяти, он жив, пока мы помним, я никогда не забуду, сквозь слезы повторяла бабушка.
И если до этого казалась красивой, юной, чуть ли не моей ровесницей, то морщины в одночасье избороздили ее лицо.
Так в сказках принц может превратиться в чудовище, а принцесса – в лягушку, я боюсь этих превращений, и когда ударили колокола и загалдело воронье, дотянулась до больного лица и попыталась разгладить морщины.
Сиротинушка ты моя! заголосила старуха.
Подхватила меня на руки, слезы наши смешались, упали, прожгли в грязи дорожки.
Грязь эта вскарабкалась по длинной черной ее юбке и по моим черным брючкам, в грязи увязли немногочисленные провожатые, казалось, вся Земля обернулась огромным болотом, и не выбраться из трясины.
И эти птицы, от их крика закладывало уши, и буханье колоколов, удары изнутри разрывали череп.
Пусть они замолчат, пусть замолчат! вторила я бабушке.
И пусть у тебя не будет морщин, они как канавы, придумала девчонка.
Чтобы навсегда запомнилось, сказала бабушка.
Разве можно забыть? недоумевала девчонка.
Но где же этот ублюдок? прокляла бабушка деда, если опоздает на этот раз…
Нет, любимый и единственный, не согласилась я, таких больше не отыскать на свете.
Не отыскать, согласилась старуха, будь проклят тот день, когда встретила его!
Господи! тут же опомнилась она, спасибо, что свел вместе!
И слезы наши все падали, но уже не прожигали в грязи дорожки, грязь присосалась болотными гадами; летом на озере так однажды присосалась пиявка, я наблюдала, как она чернеет и раздувается. Колеса тележки, на которой везли гроб, намертво завязли, трясина засосала провожатых.
Я попыталась вырваться, помочь им, вытолкнуть гроб, бабушка крепче прижала меня к груди.

4. Осень, я ненавижу это время года, когда непрерывно идет дождь, и грязь выступает даже из камня, из которого сложен возведенный на болоте гибельный наш город, только в случае крайней необходимости выхожу на улицу.
Это похоже на вылазку во вражеский лагерь, даже за привычным равнодушием безликих прохожих таится смертельная опасность.
Так кинжал перед тем, как ударить, прячется в ножнах, а патрон – в обойме, но стоит им учуять жертву…
Укрываюсь в огромной пустынной квартире, что осталась от деда, занавешиваю окна, но грязь пробивается в щели.
Тогда вооружаюсь тряпкой и скребком, тру и скребу до изнеможения, грязь вроде бы отступает, но остается под кирпичом и штукатуркой.
Въедается, и в ванной под обжигающей струей воды не удается очиститься.
Тело будто испоганено похотливыми взглядами и грязными прикосновениями; вороватые ладони все ближе подбираются к напрягшейся груди. Так ползет улитка, я содрогаюсь, но не сбрасываю ее.
Той осенью я училась в последнем классе и по настоянию деда ходила на подготовительные курсы.
Занятия вел аспирант, тогда еще толком не владела я своим даром, меня оглушило его желание достигнуть и доказать. Мне казалось, что так же слышат и меня, глухой стеной отгородилась я от мира.
На латание стены уходили все силы, но все равно мир этот проникал сквозь многочисленные бреши.
Кладбищенскими колоколами раздирая изнутри череп.
(Все самые подлые войны и кровавые революции случаются осенью, отчаянье захлестывает нас, когда деревья роняют листья.
Напрасно мы барахтаемся и пытаемся выбраться, скорее бы выпал снег и выбелил наши души.)
Мы месяцами не видели деда, в тот год месяца эти выдались особо долгими и томительными.
Словно Земля замедлила свой ход, дни разбухли насосавшимися пиявками.
А мы верили.
И молились неведомому божеству, дед не признавал ни Бога, ни черта, разве могли мы замолить его грехи?
Пусть на этот раз, жаждали мы, его возвращение не обернется привычным застольем, пьянкой со случайными собутыльниками.
Так дед отдыхал и работал: после нескольких месяцев затворничества и отсутствия срывался с цепи.
  И если по возвращению обещал бабушке угомониться, то скоро отмахивался от пустых обещаний.
Появлялся с многочисленными подарками, квартира становилась похожей на багажную камеру вокзала, мы даже не успевали разобрать эти тюки, через несколько дней его собутыльники растаскивали багаж.
Дед сам отдавал им, словно желал избавиться от больного груза прошлого и начать жизнь с чистого листа.
Стоял посередине зала, огромный, похожий на медведя, головой упираясь в потолок, как можно шире расставив ноги на шаткой палубе.
Мы с бабушкой закрывались в дальней комнате, дед железом укрепил дверь нашего убежища, и в минуты самого отчаянного умопомешательства напрасно бился об это железо.
Барахло, разве мы погибли ради никчемного барахла! разбившись и временно отступив, громыхал с капитанского мостика.
       Мы пробьемся бурей и штормом! утешал отчаявшуюся команду.
Ураганный ветер трепал наше крошечное суденышко, когда палубу захлестывала очередная волна, я прижимала к груди старушку.
Когда-то оберегала она меня, после каждого скандала все меньше и беззащитнее становилась бабушка.
Столько соратников погибло, но души их прибывают в раю! придумал капитан. Но не в том сусальном и благостном, где текут сахарные реки среди кисельных берегов, поделился с нами своей верой и надеждой.
Не там, где порхают улыбчивые херувимы, и каждый взмах их крыльев приносит запах бабьих притирок, нет – в раю тружеников и бойцов!
Не ради чинов и наград, не ради тряпок и барахла положили мы свою жизнь на алтарь науки! провозгласил капитан.
Берите, все берите! разрешил своим собутыльникам.
Не знаю, по каким признакам подбирал их около пивного ларька.
Одного, наверное, выделил за любовь к живности.
Только мужественный человек может поделиться выпивкой.
Этот мужественный плеснул пиво в грязь. А потом отловил жука. Осторожно и бережно накрыл ладонью.
Завсегдатаи зачарованно наблюдали за его действиями.
Дед тоже увидел.
Две докритические массы плутония, понес он очередную околесицу, если ты покалечишь зверюшку, если они сойдутся, то произойдет непоправимое!
Голос его набатом гремел над городом, в прошлом веке от подобного набата шарахались лошади.
Впрочем, и теперь некоторые машины выезжали на встречную полосу.
Когда дед приезжал на побывку, его сопровождали неприметные соглядатаи.
Но им не удавалось замаскироваться под случайных зевак или прикинуться собутыльниками, дед безошибочно вычислял их.
И напрасно те ссылались на болезнь или на слабое здоровье.
Все равно, что хотели остановить волну, бросая в нее камешки.
Обязательно до дна! требовал он.
Были смешны и уморительны их попытки вырваться из медвежьих объятий.
Один из них поскользнулся и грациозно взмахнул ногой.
Дед ловко перехватил подбитый железом каблук. Двумя пальцами небрежно сжал щиколотку.
Звериный вопль накрыл город.
Соглядатай неловко поскакал, подволакивая парализованную ногу.
Но не ушел, лапа ударила.
Но иногда обретала она кошачью мягкость, пальцы осторожно надавили. Рот незадачливого трезвенника распахнулся.
Нет, не надо, нам не хватит! испугались собутыльники, но затихли под обжигающим взглядом.
Соглядатай захлебнулся, пойло двумя ручьями упало на грудь, ручьи образовали мутную лужицу.
Дед с трудом разжал сведенные судорогой пальцы.
Куча тряпья рухнула в муть.
Брызги ударили.
Когда попадали на лица, пьянчуги сдирали их и облизывали грязные пальцы.
Нет! отказался второй соглядатай.
Доковылял и подставил повинную голову.
Спокойнее присматривать за вулканами! признался он.
Я сам, смирился с поражением.
Встал на карачки, зад оттопырился, язык выпростался, принялся лакать из лужи.
Одни выпивохи облизнулись, другие сглотнули густую слюну.
Зверьки вы мои родные! растрогался дед, вас-то зачем погубили? вспомнил те испытания.
Когда в других странах измышляли все более мощное оружие, и бомбы были начинены таким количеством взрывчатки, что любой взрыв разнес бы в клочки Землю, он додумался уничтожать живую материю, но не достижения нашей так называемой культуры.
Жесткое излучение, несущее гибель ядрам клеток.
Я увидела мертвые города, где машины и механизмы напрасно жаждут тепла человеческой руки.
И если высокоразвитая цивилизация случайно обнаружит пепелище, то безжалостно вычеркнет планету из реестра обитаемых миров.
Они не заслужили другой судьбы, произнесут эпитафию над могилой.
Или ничего не скажут, в лучшем случае помолчим на погосте.
А дед не умел молчать, как всегда собирал около ларька слушателей.
И пока щедро поил, люди внимали.
Мы взорвали нейтронную бомбу, выдал государственную тайну.
Высшие чины насторожились на его слова.
Осталась совсем небольшая воронка, вспомнил убийца.
Другой бы помер, если бы столько выпил. Или хотя бы повалился на землю, чтобы она напоила его живительными своими соками.
Или не смог бы вразумительно объяснить.
А дед, казалось, наливался злой силой с каждым глотком.
И все яростнее обличал правителей.
В своих кабинетах напрасно хватались те за ненадежно пришпиленные погоны.
И посылали самых проверенных исполнителей.
Власти не поздоровится, если враги (а все страны считали они враждебными) выведают государственную тайну. И тем более не поздоровится, если неразумные верноподданные (так по старинке называли они наше население) что-то узнают.
Исполнители уходили и не возвращались.
Один придумал угомонить оратора пилюлей со снотворным.
Приник к окуляру снайперского прицела.
Совершенная оптика многократно увеличила изображение.
Глаз его был похож на лужу в осеннее ненастье.
В грязи копошилась нечисть.
Муть вспухла гибельной волной.
Так мне показалось, не удалось отсидеться за стеной отчуждения, подлость и грязь жизни пробились многочисленными брешами.
Уходи, сказала бабушка.
Родилась колдуньей, но под дедом не смогла или не пожелала реализовать свое мастерство.
А я еще не научилась владеть им.
Уходи, взмолилась она, когда они ворвутся толпой…
Вместе, сказала я.
Я старая, все прошла, но когда ты увидишь эту грязь…, отказалась старуха.
Если хоть один посмеет ко мне прикоснуться…
Я выпростала руки и возненавидела.
У меня получилось.
На концах растопыренных пальцев вспыхнули искорки статического электричества.
Они были похожи на светлячков, но пахло не хвоей и палой листвой, а выжженной землей полигона.
Мертвый этот воздух выдавливал слезы.
Светляки постепенно сближались.
Нет, нельзя! взмолилась бабушка, пока ты не научишься управлять своей силой!
Маленькая, сухонькая старушка, а мне показалась она глыбиной, гораздо большей, чем глыба деда.
Они заодно, на мгновение отчаялась я, этой малости хватило, чтобы молния ударила.
Огненный заряд прошил броню убежища, винтовка в руках снайпера обернулась каплей расплавленного металла. Огонь опалил роговую оболочку, ослепший убийца заверещал оскопленным боровом.

  5. Самка богомола съедает самца после совокупления, иногда я завидую здоровым их инстинктам.
Если б мы могли обходиться без так называемого сильного пола.
Однажды после очередного временного попутчика я попробовала.
В осенней квартире зашторила окна и прокралась в маленькую комнату.
Настырные руки, вообразила я, и, чтобы помочь воображению, нащупала верхнюю пуговичку рубашки.
Пальцы дрожали – господи, какие они неловкие и не решаются располосовать материю, - долго не могли справиться с застежкой.
Потом справились, но замешкались на очередной петле.
Раздевала одной рукой, другой отталкивала насильника.
Но осторожно, чтобы не размазать его по стене.
Чтобы не вышвырнуть в окно, чтобы в осколках стекла труп с чавкающим звуком – так болото заглатывает добычу – не шлепнулся на асфальт.
Чтобы самцы испуганным стадом не покинули обреченный город.
Чтобы в бегстве не передавили себя.
Отталкивала, но когда рука его замешкалась – замешательство это могло растянуться на века, - помогла неловким пальцам.
Рванула материю, та не поддалась, уперлась ногой в стену; дровосек с уханьем вогнал топор в неподатливое полено.
Грудки мои выпростались - я не ношу лифчика, соски налились кровью.
На сердце под левой грудью почернело похожее на амебу родимое пятно - наша родовая метка.
Но пальцы, что карабкались по чудным холмам, были льдинками, и казалось, невозможно растопить лед.
Холод проникал сквозь покровы, сердце с трудом перекачивало кровь.
Если немедленно не остановить всемирное оледенение…
Я с усилием отодрала от груди примерзшие пальцы.
Волосики полопались, не было отрады в этой боли.
Поочередно отогревала их дыханием, язык и небо заледенели.
И все же надеялась.
Пока согревала пальцы, другая рука между холмами проползла на равнину живота.
Продвигалась пятью улитками, оставались дорожки слизи.
Я смогу, обязана сделать, чтобы обходиться без мужиков, чтобы самкой богомола не пожирать их после соития, уговаривала себя.
Надо было заранее подготовиться; однажды случайно забрела в салон интимных услуг, механические органы задергались, хозяйка поманила хищной улыбкой.
Но мужики не обращали на нас внимания, толпились в другом отделе, где можно было полистать похабные журнальчики, на страницах которых совокуплялись всевозможные твари.
Наблюдатели пускали слюни, руки заползали под брючный ремень.
Ласкали и мяли поникших своих зверьков, но те не наливались силой от этих попыток.
Истошные ослиные вопли и визг оскопляемых боровов раздирали барабанные перепонки.
Научим их, подруга, приманила меня хозяйка, покажем, на что мы способны.
Механические органы под ее рукой содрогались в похоти и вожделении, покрасневшая кожица на конце уродливо сминалась складками и сползала к основанию, обнажались освежеванные тушки в белесых пятнах спермы.
Покажем им, поманила хозяйка борделя.
Так вообразила я, когда пять склизких улиток подползали к лону.
Тянулись и не могли дотянуться, сумели лишь сдернуть изодранную рубашечку; дверь я закрыла на замок, ключ торчал из замочной скважины, доковыляла до этого стержня, трусами зацепилась за железку.
Если не избежать насилия, лучше заранее облачиться в легкую одежду или вообще обойтись без этих тряпок; осенью, пока еще не привыкли мы к грядущим холодам, я одеваюсь, как на северный полюс.
Мужики запутаются и заскучают в многочисленных одеждах.
Чтобы помочь отчаявшимся, плотной тканью зацепилась за железку.
Материал этот шел на производство строп, на парашютах сбрасывали тяжелую военную технику.
От поступи чудищ дрожит и прогибается земля.
Рванулась, с потолка посыпалась штукатурка, обнажились балки.
Землетрясения не случаются в возведенном на болоте городе; жители его, прижимая к груди самое ценное достояние, выскочили из карточных домиков.
Одни ухватились за бутылку – хотя бы глотнуть напоследок, - другие вынесли дипломы и свидетельства.
Будто в ином мире пустые бумажки помогут устроиться на заглавные места.
Я тоже побежала – стадное чувство заразно, - но зацепилась за балку и напрасно билась в ловушке.
Стрелку перевели, ногу защемило, в скрипе тормозов нависла над головой громадина тепловоза.
Машинист заслонился ладонью.
Попав в капкан, волки отгрызают лапу, я впилась, ломая зубы и ногти.
Рот забило кусками материи, клочьями шерсти, навалилось удушье.
И все же в последний момент вырвалась из капкана – чудище обожгло огненным дыханием, - поскакала на трех лапах, оставляя кровавый след.
Лесные твари сбежались слизывать кровь, я прикрылась скрещенными руками.
Не смогла заслониться.
Тогда добрела до зеркала, оно было задернуто черной тряпкой, прошло гораздо больше сорока дней, и давно можно было сбросить траурные покровы, осторожно потянула за край материи.
Уже я раздевала, руки почти не дрожали.
Ожидала увидеть бабушку; как можно шире расставила ноги, чтобы укоризненный ее взгляд не сбросил с шаткой палубы.
Укоризненный и убийственный; когда дед терял остатки разума, и безумие его грозило захлестнуть мир, бабушка так смотрела на убийцу.
И он, который никого и ничего не боялся, вдруг сникал и трезвел под ее взглядом.
Одни собутыльники сами уползали из пустых стен, других, что к тому времени окончательно обезножили, дед сразу по несколько штук выносил на улицу. Беспомощными слепыми котятами бултыхались те в его руках.
Потом дед выпивал бочку рассола - бабушка заранее готовила лекарство, прятала его у себя, только это удавалось спасти от нашествия, - и замертво валился на загаженный пол.
Меня к этому времени выгоняли из дома – детям не пристало видеть непотребство стариков, впрочем, деда никогда не представляла я дряхлым старцем, - ночевала я в казенных квартирах; одних соглядатаев сменяли другие, в их обязанности входило уберечь внучку беспокойного своего поднадзорного.
Не видела, но все же знала: у бабушки еще хватало сил навести кое-какой порядок.
Тот загул был одним из самых грандиозных, зачем-то потащил он своих собутыльников на птичий рынок.
Там можно было раздобыть любого зверя, дед не терпел ни собак, ни кошек; зажимая нос, чтобы не отравил их запах, принялся скупать змей и ящериц; и когда со своей сворой ввалился в квартиру, те шипели за пазухой, он вычерпывал их оттуда, десятками и сотнями расползались они по комнатам.
Уходи, молча приказала бабушка; взгляды наши скрестились, так скрещиваются клинки, разлетаются и обжигают искры.
И мой клинок, как потом выяснилось, более совершенной стали, был вложен в неумелую еще руку, бабушкино смертельное острие нацелилось.
И стоит мне отказаться, ослушаться, эта сталь безжалостно вонзится.
Больше всего на свете бабушка любила деда, а потом меня, я не сомневалась в этом и не тяготилась вторичностью, невозможно было равнодушно относиться к деду, любовь наша после каждого нашествия оборачивалась ненавистью, чтобы вновь стать еще более глубокой любовью.
Ради него бабушка была готова на все, даже на то, чтобы вышвырнуть на улицу единственную внучку, я не противилась ее воле.
Если дети видят непотребство родителей, разве вырастут из них нормальные люди?

6. Родителей своих я почти не помню, отец надорвался, стараясь соответствовать чаяниям и требованиям своего отца и учителя.
Из разного теста были они слеплены, когда дед наталкивался на неразрешимую проблему, то всей своей мощью наваливался на нее.
Как на медведя, что встретился во время бегства из забытого Богом поселка; зверь откатился, оставляя просеку в раздавленных лепешках помета.
Я не знаю отца, в нашей семье не принято вспоминать его; если я случайно вспоминала, то дед надолго, чуть ли не навсегда пропадал в секретном своем центре, а бабушка впадала в такую тоску, что и летом солнце не могло найти прореху в плотной занавесе туч, и непрерывный дождь сводил с ума; несчастный отец мой внешне был похож на деда.
Такой же огромный, но под обманчивой внешностью таилась душа мечтателя и ребенка.
И мечтатель мог расплакаться от детского стишка, от медвежонка, которому оторвали лапу, от бычка, что с доски свалился в воду.
Если отец чем-то и походил на деда, то только его безудержной тягой к загулам, но у одного загул являлся заключительным аккордом очередного достижения, еще одной победой над костной материей, а другой мог расстроиться, увидев на улице бездомную собаку.
Однажды он привел такую домой, та насторожилась еще в парадной.
А на лестничной площадке уперлась, ощетинилась, задрала морду и тоскливо завыла.
Так воет зверь, попавший в капкан или обложенный охотниками.
Дед мой только что вернулся и еще не подобрал на улице очередных собутыльников.
Пока они рылись по свалкам и помойкам.
Напрасно отец уговаривал собаку, та не желала идти за ним.
А когда он осторожно подтолкнул ее, вдруг тяпнула за руку.
Скатилась по лестнице, отцу показалось, что за ней осталась просека в раздавленных лепешках помета.
Тогда, еще мальчишкой, он впервые напился. Деньги выделили на какую-то техническую новинку, их хватило на бутылку; дед, когда нашел сына, не мог понять, как такая малость могла сломить богатыря.
Многого не мог понять, пропасть, что разделяла их, становилась все шире и глубже.
Напрасно бабушка пыталась перебросить мостик через это ущелье, хлипкие досочки ломались под их тяжестью.
Отец и сын по разные стороны пропасти. И всего несколько шагов разделяют их.
Тянутся друг к другу.
Такие непохожие в своих стремлениях.
Если один, бросаясь в атаку, привстает на стременах, вонзает шпоры, и обезумевший скакун в отчаянном прыжке одолевает препятствие, пусть за спиной кровью захлебнется человечество; то другой осматривается, прежде чем шагнуть.
Его внимание привлекает травинка, чудом пробившаяся среди камня, или камень, своей формой напоминающий диковинное животное, или облако, похожее на осьминога, что нацелился щупальцами.
Любая мелочь может заинтересовать искателя.
И тогда забывает он об опасности, балансирует на краю пропасти. Или ненароком ступает на хлипкие досочки.
И цепляясь за видения, не замечает, как те прогибаются под его тяжестью.
Потом ломаются, действительность жестоко врывается в его мирок, напрасно пытается он ухватиться за скальные выступы.
Пальцы соскальзывают, на камне остаются кровавые полосы.
Трудно, почти невозможно изучить короткую его жизнь, я сбилась, подсчитывая количество этих полос.
Кровь давно впиталась в камень, густо разрослись мох и лишайники.
Он погиб, возвращаясь домой после очередного застолья.
Замерз на пустыре.
Застигнутые пургой путники сворачиваются калачиком и натягивают на себя одежду.
Отец лежал на спине, обнажив грудь, разбросав руки, будто обнимая небо.
А то не приняло его объятия, холодом и смертью оттолкнуло мечтателя.

7. Если он не придет! прокляла убийцу бабушка на похоронах сына.
Нет, не убийца, просто разные люди, поправилась она.
Мальчику нужна была другая семья, где домочадцы вместе собираются на ужин.
А потом пьют вино, или играют в карты, или сидят перед телевизором, или шутливо обвиняют друг друга в несложившейся своей жизни.
И жена засыпает на плече мужа, а если тот жаждет, дарует ему себя. И тот черпает полными горстями.
А женщина всегда жаждет, пыталась отвлечься женщина, и счастливы те, что могут утолить жажду.
Вдоволь напиться из источника, пить до тех пор, пока от холода не заноют зубы.
Пить, мужчина, муж, услышала я.
Нет, не слушай, не так, отчаялась бабушка, забываются на плече, но даже в забвении бодрствуют их чувства.
Рядом с кроватью – колыбель, и стоит пошевелиться ребенку…
Да, стоит забеспокоиться, как птицей, обманывающей охотника, уводишь беду от гнезда.
И не боишься оскаленной морды пса, вздыбившихся над головой копыт, нацеленного ружья.
Палец на спусковом крючке, выстрел вот-вот грянет, успеть бы подставить грудь, принять на себя его смерть.
Я не успела, но смерти нет, отказалась мать, люди бессмертны, мы обязательно встретимся в другой жизни, если она существует, подожди немного, я не могу оставить деда и внучку.
Не оставляй меня! вцепилась я в длинную ее юбку.
Она подхватила меня на руки, прижала к груди, слезы упали и обожгли лицо; я уперлась ей в грудь, та промялась под жестокими пальцами, бабушка охнула и закусила губу. Кровь смешалась со слезами.
Хочу, чтобы дед прижимал! придумала я.
Продолжала отталкивать и мять грудь, и уворачивалась от обжигающих лицо слез.
Так он мял, вспомнила женщина, крошечный богатырь, будто маленькие руки деда, но пуста была моя грудь.
Если зажмуриться и представить…
Ты изменил мне, обвинила женщина, природа, весь мир – твоя измена.
Я простила тебя, как можно не простить, но холодно в одинокой постели.
Это я во всем виновата, казнила и обвиняла себя женщина, до самой школы укладывала к себе мальчика.
А когда появлялся дед, перекладывала в колыбель, вырывала из мира грез и фантазий, наваливались обыденность и грязь нашего мира.
Я во всем виновата, бредила женщина; если бы ты, проклятый, не пропадал неделями и месяцами!
Он не проклятый, родимый! вырвалась я из ее объятий.
И то и другое, откликнулась женщина, одно не отрицает другое, если бы я воспитала сына настоящим мужчиной…
Вырвалась из ее рук; мы завязли в осенней распутице, я пыталась содрать грязь с ее юбки.
Если бы воспитала настоящим мужчиной, который не цепляется за юбку, не прячется под юбку сначала матери, потом жены, обвинила себя женщина.
Я не пряталась, просто пыталась содрать грязь, та облепила нас с ног до головы.
Как можно спрятаться, не могла я понять, попыталась приподнять тяжелый подол, чтобы разобраться.
Он выскальзывал из рук, грубая ткань раздирала ладони.
Сначала под материнской, потом под юбкой своей избранницы.
Когда грядущее разложение еще едва заметными признаками обезобразило мое тело, переметнулся под другую юбку, бредила женщина, и пусть твоя избранница зовется наукой, мне от этого не легче, будь ты проклят со своими неразрешимыми проблемами!
Нет, не так, стреножила она свое буйство, ты уже был с другой, когда я попыталась соблазнить тебя.
Соблазнила ароматом сдобного тела, но цветок пожух, выступил живот, обвисли груди.
Но ведь было, было, давай попробуем, как встарь, а если у тебя не получится, прищурься, чтобы увидеть былое сквозь размытые черточки ресниц.
Прямо здесь, иначе я не переживу этот день! взмолилась женщина.
Он скоро придет, услышала я первой, хотя тогда еще толком не умела настраиваться на нужную волну; бабушка умела, но не разобрала за треском помех и грохотом грозовых разрядов.
Скоро придет, придумала я; пусть в исследовательском центре манипулятор медленно и осторожно сближал две докритические массы, определяя минимально безопасное расстояние.
Дед был так далеко, забрался в такую глушь, что туда не ходили поезда, не летали самолеты, даже северные олени не могли доставить весточку.
Не весточку, отчаянный вопль, крик о помощи; болотная жижа захлестнула и не дотянуться до нависшего над топью перекрученного ствола березы.

8. Мысленно я завопила, Земля содрогнулась; под наблюдением деда манипулятору еще месяцами предстояло сближать две бомбы. И счетчики скрупулезно подсчитывали сорвавшиеся с орбиты электроны.
Будто сходились галактики со своими звездными системами. И чудовищные силы сдергивали с орбит планеты, погибали миры.
Медленная, но неотвратимая смерть; некое божество пожалело несчастных, если и не смогло спасти их, то уничтожило сразу.
Никто не успел вмешаться, дед отключил автоматику. Всей мощью навалился на бронированные створки дверей.
Те не поддались, тогда ногой уперся в стену, на висках вспухли и полопались жилы, подошва проломила стенные панели.
Створки неохотно приоткрылись, мой крик или крик сирены перекрыл скрип несмазанного механизма.
По периметру полигона охрана расчехлила орудия. Стволы и ракеты нацелились.
Даже птица не могла проникнуть к секретному объекту.
Впрочем, таковые и не водились возле полигона, на всякий случай там потравили всю живность.
Обуглившиеся стволы деревьев были похожи на окоченевшие руки. Ветви раскорячились растопыренными пальцами.
Дед ввалился в камеру, голыми руками ухватил смертельную начинку.
Осторожно стал сводить две половинки бомбы.
Месяца и годы испытаний обернул секундами и минутами.
Приборы зашкалило, звезды перемешались в гибнущих галактиках.
И прежде чем взорваться, окончательно уничтожили жизнь своим излучением.
Одни наблюдатели упали на пол и ладонями прикрыли затылок – так страус прячет голову в песок, другие, забыв о грядущей гибели, восторженно приветствовали создание нового оружия.
Теперь можно победить и без взрыва, или обойтись слабым зарядом; но кому суждено будет воспользоваться плодами этой бесполезной победы?
На себе испытали последствия жесткого излучения: лица почернели, кожа полопалась, лоскутки отвалились, ржа и коррозия изъязвили лицевые мускулы.
Плоть их распадалась, напрасно победители молили лекарей облегчить страдания.
Есть только одно средство, никто не решился пристрелить загнанных лошадей.
Дед тем более облучился, но организм его одолел лихоманку.
Может быть, родился в тех краях, где высок естественный фон радиации, скорее всего мы неуязвимы в боли и в отчаянии.
Тяжело ступая, доковылял до аэродрома.
Истребитель был готов взлететь по первому требованию.
Вдруг на испытания явиться самый-самый ( да кто его туда пустит и что ему там делать?), но неотложные государственные дела заставят его за мгновение до взрыва покинуть полигон.
Самый-самый так и не появился, дед ввалился в кабину.
Я не имею права без приказа, отказался военный летчик.
Можно было скрутить его, швырнуть на пыточное ложе, нацелить электронную пушку – дед не был палачом.
Или сослаться на экстренную государственную нужду, когда нет времени согласовывать свои действия.
Дед чурался высокой патетики.
У тебя есть сын, разве вместо еды ты дашь камень своему сыну? спросил он.
Мотор взревел, истребитель взмыл в небо.
Орудия и ракетные установки ударили по неопознанному объекту.
И только редкий мастер на скорости в несколько махов может провести самолет над самой землей.
У нас еще не перевелись мастера.
Ракеты и снаряды вонзились в мертвую землю.
Еще несколько шрамов и воронок обезобразили планету.
Истребитель прорвался, высшему начальству доложили, то каким-то чудом разобралось, приказало не уничтожить, но задержать беглеца.
Будто приказом можно остановить бурю и ураган, землетрясение и извержение вулкана.
Истребитель приземлился на военном аэродроме около города, обслуживающий персонал выгнали на поле с ловчими сетями.
Те упали, накрыли деда.
А тот лишь повел плечами, капроновые канаты полопались гнилыми нитками.
(Однажды с очередными собутыльниками принялся он измерять расстояние от дома до стадиона.
Придумали воспользоваться нитками, на катушке была указана длина намотки.
Соглядатаи на всякий случай перекрыли движение на той улице.
И все равно точно не удалось измерить, нитки рвались, исследователям надоело пустое занятие.)
Как те нитки полопались ловчие сети.
Расшвыряв преследователей, беглец ввалился в кабину вертолета.
Разобрался в простенькой технике, машина неуклюже поднялась.
Но полет ее походил на походку пьяницы, которого перевешивает то в одну, то в другую сторону, ноги заплетаются, и почти невозможно их распутать.
И все же машина, чтобы ее не сбили, шла над самым лесом, потом колеса задевали крыши домов.
И жители новостроек проклинали строителей, что из жердочек сложили их курятники. Стены раскачивались, жердочки прогибались.

9. Не помню, кто первым услышал надрывный гул мотора, мы с бабушкой одновременно насторожились.
Вертолет завис над площадкой около церкви.
В отличие от домов ее построили из бревен, те выстояли под напором урагана.
Машина тяжело плюхнулась в грязь, та засосала колеса.
И когда дед вывалился и шагнул к гробу и к разверзнутой яме, завяз по колено.
Бабушка ухватила меня за руку и потянула. Пальцы впились клещами.
Не надо было тянуть, я побежала, увидев деда.
Он был похож на огромную птицу, но не на орла, как я определила впоследствии; падальщики эти кружком усаживаются около добычи. И терпеливо дожидаются конца затянувшейся агонии.
Не было птицы, опять меня подвело больное воображение, просто богатырь, что взвалил на себя тяжесть мира, по колено ушел в земную твердь.
По поверхности расходились круги, как от брошенного в воду камня. Земля содрогалась и пучилась каменными волнами.
Я побежала и потащила за собой бабушку, но она не успевала за мной, или натолкнулась на невидимую преграду, под обманчивой ее мягкостью таилась броня.
Разбилась о преграду, сгорбилась, вырвала руку, грязными ладонями закрыла лицо.
Говорят, праведники могут передвигаться по водам, я, великая грешница, тоже смогла, уже несколько месяцев не видела деда.
Побежала по воде, та прогибалась, но пружинила и держала.
Прыгнула с разгона, дед распахнул руки и прижал к груди, как я хотела, как молила бабушку, не раздавил в медвежьих объятиях, эти пальцы, что могли выжать воду из камня, умели быть мягкими и ласковыми.
Почему так долго, я скучала, если бы ты приехал раньше…
Если б я приехал раньше, казнил себя этот огромный и родной человек.
Нет, неправда, нам пригрезилось в кошмарном сне, издалека, с другой стороны ущелья позвала его бабушка.
Он просто заснул в колыбели, тише, не разбудите младенца.
Я не разбужу, обещал большой и отчаявшийся человек.

10. Наверное, уже по пояс вошел в землю, одежда его пропахла потом, я до сих пор ночной бабочкой на огонек устремляюсь к чудному этому запаху.
Но настороженно прислушиваюсь перед заключительным актом: тот мужчина ничего не стоит, если за его спиной не взрываются бомбы и снаряды, если за ним не охотятся ракеты и истребители, если в лайковых перчатках идет по жизни.
Все они ничего не стоят, и напрасно кичатся так называемым мужским достоинством.
Просто так устроен их организм, при виде женщин вспоминают они картинки из похабных журнальчиков, что некогда перелистывали под партой или в уборной, руки воровато тянутся под брючный ремень.
Некоторые раздеваются, стыдясь и отворачиваясь от меня.
Как в юности на приеме у врача, насмешливо поддерживаю я их стыдливость.
Как на приеме у врача, когда мальчишек осматривают перед службой в армии.
Отбирают в кремлевскую роту, обычно половую кондицию новобранцев определяет пожилая и тертая хозяйка, как бы случайно обнажает она поникшие свои прелести.
Очередной голый новобранец ладонями прикрывает пах. Пальцы впиваются в костистые мальчишеские бедра, костяшки белеют, обкусанные ногти рвут кожу.
Когда я стану хозяйкой…
Никогда не стану, да не поднимется рука на мальчишку.
Все они скроены на один манер, но вдруг произойдет чудо, и из него вырастит настоящий любовник.
Когда-то верила я в чудеса.
Я, Дебора Волкова, в назидание многочисленным товаркам хочу оставить свои заметки.
Для вас, как и я ненавидящих мужчин.
Но не троньте мальчишек, вдруг из кого-нибудь вырастит чудище подобное деду.
Не жалейте семейных, прямо из постели уводите их от постылых жен.
Жены жаждут, но давно уже не могут утолить свою жажду, привычно и разочаровано откатываются к стене и заворачиваются в одеяло.
Вот из ночной рубашки маняще вываливаются наши груди.
И пусть они измяты, изгажены, захватаны грязными руками, не верьте этому обману.
Они прекрасны и непорочны, упруги и желанны, разве самцы достойны этого дара?
И живот наш не измят складками, не обезображен шрамами, мускулы не растянуты многочисленными беременностями, чаще всего кончающимися выкидышами и абортами, но представляется великолепной долиной, к которой готовы они приникнуть лицом и губами.
И бедра наши не изуродованы, не перевиты венами.
И волосики, что сначала в одиночку боязливо топорщатся под настырными губами…
Чем ближе сухие и шершавые губы подбираются к источнику прежде всего нашего наслаждения, тем гуще и непроходимее заросли.
Пусть губы заблудятся в них, пусть отчаются, их отчаяние еще больше возбудит нас.
Цветок нашего наслаждения распахнется ищущим губам.
Но никогда не забывайте: они всего лишь инструмент в наших руках, однажды я попробовала обойтись без привычного инструмента.

11. Обнаженной распахнулась на постели, навалились осенняя грязь и распутица.
Зубами ухватив завязшую в грязи руку, попыталась вытащить ее.
Зубы вонзились в запястье, порвали мускулы и сухожилия.
И все равно рука не поддалась, я захлебнулась кровью.
Тогда – не напрасно меня учили в институте, дед настоял на техническом образовании, я не посмела перечить ему – применила подручные средства для подъема груза.
Подсунула под него планку домкрата, навалилась на рукоять.
Та провернулась со скрипом, сталь зазвенела и задрожала перетянутой струной.
Потом лопнула, осколки ударили шрапнелью, искалечили, я отмахнулась от этой боли.
Попробовала по-другому: накинула на запястье удавку, а канат пропустила через систему блоков.
Повисла на веревке; деда уже не существовало, вернее переселился он в иной мир, где, наверняка, установил свои порядки; его тень не помогла мне.
Однако не отчаялась, конец каната намотала на барабан лебедки.
И лишь тогда смогла на вершок вздернуть непослушную руку.
На это ушли годы и столетия, и все же после неимоверных усилий рука всей тяжестью Земли навалилась на грудь.
Словно плашмя ударили по студню, тот брызнул каплями жира.
Уже не существовало двух чарующих холмов, ладонь выбралась из осколков.
Ледяная и одновременно липкая, когда она пятью улитками поползла по животу, то обмороженные ткани почернели и пошли струпьями, их смочила ядовитая слизь.
Холод пронзил насквозь, если немедленно не отогреться…
Некоторые умеют греться, иногда я завидую их уменью. Припадают к горлышку, коньяк огненной каплей проваливается в желудок.
Я не научилась пить, после каждых возлияний внутренности выворачивает наизнанку.
Пыталась согреться, собрав зимнюю одежду.
Навалила на себя шубы и тулупы.
Но тряпки как в леднике сохраняли холод, с трудом выкарабкалась из-под их вороха.
Тогда прибегла к силе воображения.

12. Он испуганно и растерянно попятился от меня, поздним вечером ворвалась я в комнату.
В студенческом общежитии, где строгая комендантша блюдет нравственность подопечных и по ночам сама дежурит на вахте.
Никаких посторонних, предупреждает она; посторонние карабкаются пожарной лестницей, а самые отчаянные по веревке спускаются с крыши.
Многие студенты увлекаются скалолазанием, это увлечение помогает в повседневной жизни.
Я тоже могу вскарабкаться или спуститься, но предпочитаю более простые и надежные способы.
В тот вечер бабушка вытолкнула меня из убежища, где мы скрывались во время очередного буйства деда.
Орда варваров ворвалась в крепость.
Наверное, выходцев из пустынь, с ними были твари, обитающие в песках: змеи, ящерицы и крокодилы.
Испуганные рептилии попрятались по углам, некоторые ящерки забрались на потолок, надеясь отсидеться на высоте.
Ломайте, крушите! неистовствовал дед.
Зачем ломать, когда можно обменять на полноценную бутылку, пытались утихомирить его сообщники.
Но мало было разумных, большинство охотно придавалось бунту и разрушению.
Бунтовали против неустроенной своей жизни: одних не оценили жены и подруги, других задавило начальство, некоторые подневольному труду предпочитали свободу жить и умирать на помойке.
Основательно приняв, дед не узнавал домочадцев, бесполезно было уговаривать и умолять его.
Пока бережливые обносили квартиру, остальные ломали и крушили.
Дверь в ванную была выломана, некто воспитывал крокодила.
Поместил его в лоханку, в холодной воде тот обезножил и вяло откликался на издевательства.
Морда зверя, то есть человека была похожа на лошадиную, а когда он оскаблился и остатками гнилых зубов нацелился на зверя, сам обернулся хищной этой рептилией.
Та задергалась в корыте.
Мучитель прицелился, неловко плюхнулся рядом со зверем, ухватил его за жабры.
Вода позеленела и вспенилась, зверь издох, вонь отравила, я задохнулась, бабушка потащила меня к входной двери, и откуда взялись силы.
Маленькая, сухонькая, едва мне по плечо, я-то вымахала с гренадера, и сверху вниз смотрела на мужчин.
Изучала их как ошибку творения; Бог сначала создал неудачный образец, лишь потом появилась женщина; все что угодно интересовало меня в те годы кроме мужчин, чувствуя на себе жадные их взгляды, я фыркала необъезженной лошадью, вставала на дыбы, сбрасывала несуществующего седока, потом била копытом.
Дед специально подобрал таких собутыльников, чтобы я возненавидела род мужской.
Один замучил крокодила, трупы их смердели, от сладковатого запаха смерти и разложения кружилась голова.
Другой загнал в угол змея, тот свернулся в клубок, испуганно и угрожающе шипел.
Но перевелись Змеи-Горынычи, у хилых их потомков осталась всего одна голова, а тело ужалось до веревки толщиной с человеческую руку.
Да и современный богатырь не походил на Илью-Муромца; попалась на этот раз! с этими словами подступил к врагу.
Змея плевалась ядом, эти плевки ассоциировались у мужика с прекрасной его прошлой жизнью.
Больше тебе не удастся, предупредил он свою благоверную.
После объяснений с женой на одежде его зияли прорехи, синяки переливались всеми цветами радуги, сплетались в сложные узоры, которым бы позавидовал любой художник.
Пахло, как в деревенской уборной, когда жижа выхлестывает из переполненной ямы.
Сначала Бог сотворил мужчину, ужаснулся неудачному своему творению, но не решился уничтожить, сам принадлежал к мужскому роду.
Все было не так, я не сомневаюсь в этом, женщины победили в извечной войне полов, победителям некогда рассказывать о своих деяниях, и историю по своему ладу перекраивают побежденные.
Цивилизации возникали и подобно змее, кусающей себя за хвост, гибли в своей самонадеянности.
Выживали женщины, им предстояло заново возрождать жизнь на мертвой планете.
И мы старались, работали самозабвенно, кувалда оттягивала наши руки, плечи прогибались под тяжестью непомерного груза, хрупкие косточки трещали и ломались. Запрягалась в плуг и поднимали целину, грудью закрывали амбразуру. В шахтах рубали уголь, постепенно планета становилась все более пригодной для жизни.
И лишь тогда появлялись мужики, то ли мы сами призывали к себе эту напасть, то ли от них избавлялись в более развитых мирах и отправляли к нам опасный груз.
Как отходы атомного производства, хлам этот рано или поздно переполнит могильник.
Так во время буйства деда относилась я к мужчинам.
Ненавидела его, но он был светилом, вокруг которого вращались планеты; если я вырвусь из-под его влияния, то холод космоса все равно погубит мою жизнь.
Я предпочла гибель его непотребству.
Сам он, пока один из сообщников пытался вслед за ящеркой забраться на потолок, но каждый раз срывался, взламывал сейф.
Огромным кулаком, больше похожим на кувалду, колотил по дверце. Та прогибалась, но держала.
Чего придумали! неистовствовал взломщик, стереть память, превратить ее в чистый лист бумаги!
Или говорил о совсем уж чудовищной бомбе, взрывом которой можно изменить строение Вселенной, все смешалось в моей памяти.
Многодневная щетина, среди ржавчины все чаще встречался седой волос, обезобразила некогда прекрасное его лицо.
Был похож на былого творца; еще несколько дней и перекроит он мир.
Чтобы этого не случилось, многочисленные соглядатаи стерегли государственную тайну.
И безжалостно отлавливали его собутыльников, когда те вылавливались на улицу.
Если случайные эти люди сгинут в застенках инквизиции, никто не зарыдает, не помянет их.
Заново написать на чистом листе памяти! безумствовал изрядно принявший творец, пытаясь взломать сейф и выдать государственную тайну.
Это запросто, чтобы объект был послушным исполнителем! разгласил он тайну.
Но чтобы стал самообучающимся…
Дед призадумался или устал крушить сейф.
На броне остались рытвины и ухабы, так выглядит земля после взрыва.
А этого не хотите? достойно ответил дед заказчикам.
Потянулся к ним могучей рукой.
Те забились по углам и щелям или пытались вскарабкаться на потолок, но присоски не держали, – срывались с высоты.
Рука была толщиной с бревно в несколько обхватов, таран мог проломить любые ворота.
Воины раскачали стенобитное орудие.
Но бревно не сокрушило, ребром ладони дед ударил по внутреннему сгибу локтя.
Рука взметнулась в отрицательном ответе
Все племена и народы знают этот жест, произошли мы от одной прародительницы; так ответила она, когда творец, якобы для ее услады, слепил мужичка из ребра несчастной.
А потом мужички эти по-своему перелицевали историю, женщинам некогда писать мемуары.
В саморазвитии объект приобретет самосознание, объяснил дед неразумным заказчикам.
А посему рано или поздно откажется выполнять преступные ваши приказы.
И эта армия не уничтожит врага, но повернет на вас.
По линии наименьшего сопротивления, предупредил он.
Разве вы будете стрелять по своим? риторически вопросил ученый.
Наивный мечтатель, мы всегда занимались этим.
Ведь легче уничтожить попутчика, который не ожидает предательского удара, чем сразиться с настоящим неприятелем.
Попутчик безоружен и доверчив.
И можно огнем и мечом добиться от него любых признательных показаний.
А потом с чистой совестью выбросить обезображенный труп.
Так ответил заказчикам, но неожиданно согласился с их предложением.
Чем сложнее задача…, сказал он.
Чтобы я пинал вас, а вы благоговейно лизали пинающую подошву! перевел стрелки на власть имущих.
И те проглотили это; они ответят потом, уготовив ему забвение.
Но я, Дебора Волкова, хочу рассказать о великом и преступном моем деде.
Для этого сумасбродной планетой вырвалась из-под его влияния.
Из разгромленной квартиры на лестничную площадку, где соглядатаи отлавливали его сообщников.
Когда дед убежал из таежного поселка, медведь встал на дыбы и навис над ним.
Человек тоже навис и зарычал, перекрывая рык зверя.
А я обернулась драконом, огонь мой был горячей и губительней огня преследователей.
Те отпрянули, налетели на провода высокого напряжения, вспыхнула дуга разряда, обгоревшие туши остались лежать на пустыре.
Псы и бродяги сбежались на пир.
Но отравились, лица почернели, в конвульсиях подохли они на свалке.
Так пыталась объяснить я своему избраннику, когда ввалилась в его комнату.
Но сначала пришлось уйти от преследователей.
Скатилась по лестнице, их сапоги тяжело и неотвратимо громыхали за спиной.
Дверь парадной скрипуче отворилась.
Плечом к плечу выстроились в вестибюле, расставили ноги, уронили руки на автоматы.
На стволах от смертельной работы облупилась краска.
Пустые лица надвинулись, сапоги настигли.
Я бы упросила, уговорила, если б хоть одно лицо исказила гримаса заинтересованности.
Пусть ненависти или призрения, жадности или жажды наживы.
Но ничего не отражалось в пустоте лиц и сапог.
И то и другое глянцевито блестело, будто бархоткой протерли ровную эту поверхность.
Разбившись о запертую дверь, выломав ее, ввалилась в дворницкую.
Где некогда держали топор, я бы зарубила их.
Обернулась топором; преследователи ворвались, отравили смрадным дыханием, недоуменно переглянулись.
Потеряли подопечную, страх неминуемого наказания преобразил лица, наконец, я различила их.
У одного глаза спрятались на дне колодца; камень долго бился о стены, я не услышала всплеск.
У другого волосы росли от глаз, невозможно было отыскать в этих зарослях хотя бы зачатки лба.
У третьего расстроился желудок.
Чудище, что нависло надо мной, упало, откатилось, оставляя просеку в лепешках раздавленного помета.
Я побрела по улице, прохожие зажимали нос или переходили на другую сторону.
Тогда вздернула руки, призвала бурю и ураган, только безумство природы могло очистить от скверны.
И буря налетела, сорвала испоганенные одежды.
Обнаженная и прекрасная, выстояла в этом неистовстве.
Ветер выдирал въевшуюся в поры грязь.

13. Так пришла в общежитие.
Прокралась мимо строгого цербера, что надежно охранял своих узников.
Не надо, не ходи, послушай старую и побитую жизнью женщину, разобрала женщина мои шаги.
Я привыкла обходиться без мужиков, все мы привыкли, научила она.
Нет, отказалась я, не мужчина, но учитель и наставник.
Она захрипела и закашлялась, потом сказала, преодолевая боль.
Глазки этих паскудников краснеют в вожделении, капли пота скатываются по щекам, вот так их слизывают, показала она.
Я отшатнулась и принюхалась.
Это от нее пахло несвежим бельем, когда грудью вставала она на защиту подопечных.
Глаза ее наливались кровью, шершавый язык пытался содрать обметавшую губы коросту.
Не ходите, не смейте, что они понимают в жизни, эти малолетки, не пускала парней хозяйка.
Черные пятна пота выступали на спине, на груди и подмышками.
Лужицы слипались разлившимися в половодье водами.
Вода грозила смыть хлипкую плотину.
Парни отскакивали, разбивались о стену и о перила.
Подволакивая перебитые ноги, вываливались на улицу, карабкались пожарной лестницей или по веревке спускались с крыши; такими разбитыми являлись к своим избранницам, что тем не удавалось выходить их.
Дурная слава шла об этом общежитии, и студенты, которых на их беду поселили здесь, почти не имели шансов зацепиться за городскую прописку.
Хозяйка не пускала горожан, а когда мальчишки пытались уломать ее, усыпляла их бдительность правильными и пустыми словами.
От них клонило в сон; когда жертва засыпала, она вампиром или вурдалаком высасывала наивные мальчишеские чаяния.
Расцветала и молодела, но ненадолго хватало этой пищи.
Поджидала в темном углу, опутывала жертву паутиной ложных обещаний.
Все шло в ход: клятвы усыновить, мифические высокопоставленные друзья.
Но, как известно, укушенная вампиром жертва сама становится кровопийцей, парни заражали подруг.
Эпидемия постепенно расползалась по городу.
Но мне, самонадеянной девчонке, показалось, что я излечу больных и страждущих.
Мальчики, проговорилась хозяйка, от них берешь упрямство и настырность.
Я отшатнулась, но не разбилась о перила. И не сломала ноги на щербатых ступенях. Не рухнула в подвал; меня не загрызла обитающая там нечисть.
И девочки, проговорилась хозяйка, от них берешь надежду, цветение юности, запахи сена и свежескошенных трав.
Нацелилась и ударила – показалось, что карета сорвалась в пропасть, и тебя швыряет из угла в угол, и броски эти безжалостно кромсают тело, - я ответным ударом сокрушила хозяйку.
Если до этого выглядела она на тридцать преклонных лет, прожитых без оглядки и сожаления, то навалились все потайные годы.
Они складками измяли лицо, выжгли жизнь, и ничего на найти на пепелище.
Двумя выжатыми бурдюками свесились пустые груди.
На ляжках и на животе образовался неровный слой прогорклого жира.
Волосы на лобке истерлись от долгой работы.
Если повезет, мы не доживем до тридцати; ей не повезло, срок ее сложился из нескольких этих составляющих.
Нет, не надо, не хочу, напрасно взмолилась старуха.
Если во мне и шевельнулась жалость, то была она похожа на пиявку.
Вот отвалилась раздувшееся от крови тело.
Я подобрала два камня.
Черные кляксы брызнули, не успела увернуться.
Не увернулась и на этот раз, капли прожгли насквозь.
Будто выстрелили шрапнелью, побрела под обстрелом.
На каждом шагу обеими руками приподымая очередную непослушную ногу. Грудью – древесина раздирала грудь – наваливаясь на перила.
Меня предупредили, я не поверила, уничтожила обидчицу.
Та в своей конторке напрасно призывала другую старуху, которую средневековые живописцы изображали с косой; у этой было так много работы, что не откликалась она на зов.
Когда будет мне тридцать лет, когда состарюсь, то заберусь на скалу, что нависает над пропастью. Соколом нацелюсь на добычу. Выберу смертельный камень, который раздробит грудь.
Но хотя бы на мгновение наслажусь восторгом свободного полета и падения.

14. Скоротечное мгновение это иссякло, в очередной раз разбившись, высадила я дверь и ввалилась в комнату.
Различила размытое пятно лица над письменным столом, пятно это неловко дернулось, с грохотом посыпались учебники и конспекты.
Я заплутала среди бумаг, но не могла отвлечься и разобраться, если непрерывно не смотреть на лицо…
Если не смотреть и не устремляться, вернутся лица дедовых собутыльников.
Они вернулись.
Выламывали паркет и отдирали обои.
Дед рассказал им в сумеречном бреду.
Несу счастье людям, пытался уговорить себя.
Счастье для них означало достаток, они искали припрятанные богачом драгоценности.
Вспарывали перины, пух удушьем забивал горло, из банок выковыривали песок и крупы, простукивали пол и стены.
А не найдя ничего, все равно ломали и крушили.
Чтобы забыть, непрерывно смотрела я на лицо.
Пятно это затерялось среди разбросанных по полу книг.
Нашла его по запаху пота.
Но пахло не настоящей мужской работой, когда топор вонзается в древесину, или богатырь взваливает на спину тяжесть наших бед; отравил смрад потеющего на испытаниях трусливого наблюдателя.
Дед морщится и отсылает того в укрытие.
Я задохнулась, но не спустилась в бункер.
Тебе ничего не будет, успокоила осторожного своего избранника, дед ценит самостоятельных и отчаянных.
Да, только так можно добиться и необходимо добиваться, научила я, разве ты не стремишься к славе и почестям?
Слава, ощупал он желанное, но эфемерное это понятие, потянулся к перу жар-птицы.
Пятно лица приподнялось над обыденностью.
Но все равно было гораздо ниже моего горизонта; невыносимо больно смотреть сверху вниз.
На единственного, попыталась поверить я, разве поискам такого не посвящены тысячи томов?
И ты послушно следуешь книжным наставлениям; необходимо, чтобы перехватило дух и закружилась голова.
Я полной грудью вдохнула угарный воздух и задержала дыхание.
Одной рукой зажала рот, другой показала на высокие горизонты.
На звезды и галактики, что манили с детства.
А когда он не разобрался, ухватила его за волосы.
Или обернулась стволом березы, нависшим над болотным окном.
Тащила и одновременно была стволом; так некогда поступил дед: тащил и карабкался, попыталась объяснить я.
И не врут любовные романы; я задохнулась, мир закружился, нависло пятно его лица.
Чтобы не погибнуть, выброшенной на берег рыбиной распахнула рот.
Воздух ворвался, и был уже не угарным и прогорклым, а сладким и желанным.
Дед любит сильных и отчаянных, отдышавшись и остановив кружение, соблазнила я, иногда необходимо все поставить на карту: выбрать не прозябание и безвестность, а рискнуть жизнью.
Впрочем, риск минимальный, карты крапленые, я – твоя надежда и заложница.
Пусть он нависнет медведем, но пока я в твоих руках…
Пока в твоих руках, намекнула ему, где твои руки? возмутилась и вопросила незадачливого кавалера.
Наконец, удалось сфокусировать взгляд, лицо уже не виделось пятном, по багровому полотнищу метались бусинки глаз над черным провалом рта.
Будто мир обернулся истошным криком, а я напрасно пыталась перекрыть это многоголосие.
Выше, выше, кричала и требовала я, так высоко, чтобы не дотянуться.
Лицо приподнялось над полом, стало на уровне моего лица; если только не забрался он на ходули.
Наклонилась и посмотрела.
Запуталась в материи, разодрала ее.
Лодыжки и голени обнажились, ощупала их.
Жесткий, щетинистый волос вонзился и разодрал ладони.
Я карабкалась этой болью, переползла на икры, потом на колени.
Слышала за спиной тяжелое дыхание преследователя.
Дед заблудился среди камня и бетона.
Но когда попадал в очередную ловушку, крушил и разбивал самую прочную кладку.
И свои кулаки, но только отмахивался от пустяшной этой боли.
Если он настигнет раньше свершения…
Если настигнет, то закует в кандалы, как до этого поступил с родителями.
Разрушил мирок отца, где преобладали задумчивость и созерцание, единение с природой.
Мать моя не пошла на похороны; наверное, так любила, что презрела условности.
Я попыталась возродить ее любовь, или надеялась уйти от преследователя; раздирая ладони, карабкалась по ногам.
Как по отвесному склону, где каждое неверное движение грозит гибелью.
Поставь все на карту, рискни хоть раз в жизни, уговаривала его, если не рискнешь, то потом не простишь себе.
Услышала, как нацелились дрожащие его пальцы; у этих стервятников еще не отросли крылья; я помогла их росту.
Разве ты не пялился на меня на никчемных наших занятиях? взмолилась я, разве не бредил бессонными ночами?
Да, знаю, вычитала или подслушала и подсмотрела, мужчины нуждаются, и в нужде и в жажде готовы испить из любого источника, но мой источник – родник, теперь тебе не нужно лакать из грязных и вонючих луж; возьми меня, единственный и любимый.
Так позвала или хотела позвать, губы свело судорогой.
Но он услышал, пальцы, наконец, упали и схватили.
Так коршуны падают на добычу, напрасно я билась и вырывалась.
Одной рукой отталкивала насильника, другой срывала постылые наши одежды.
В смертельной этой схватке кровными врагами повалились мы на пол.
Конспекты, учебники и приборы хрустели под нашими телами.
Так поступали надзиратели, когда деду становилось невмоготу измышлять очередное орудие для уничтожения себе подобных, и более всего хотелось вернуться к родным и близким.
Пытались любыми способами задержать его в исследовательском центре, для этого в питомнике подбирали подходящих кандидаток.
Облачали их в соблазнительные одежды и запускали в опочивальню, и пусть под легкой тканью угадывались погоны, измученной путник готов был напиться и из отравленного источника.
Чем жаднее лакал, тем больше винился; возвращаясь к семье, напрасно пытался искупить свою вину.
Первые дни не вылезал из постели, и клялся навсегда разогнать собутыльников.
Искупить не удавалось, как головой в омут бросался к пивному ларьку.
Вспомнила деда, но тут же отогнала настырное видение; если на этот раз не удастся уйти из-под его влияния…
Для этого сражалась с насильником, двумя хищниками сошлись мы на смертельную схватку.
Осторожно, чтобы он не догадался, поддалась я ему.
Разбудила желание, руки его обернулись раскаленным пыточным железом, я содрогалась и корчилась на огне.
Так в средние века инквизиция сжигала еретиков и отступников; если хотели продлить их муки, то сажали на длинную цепь, и несчастные напрасно пытались уйти от огня.
       Волосики его уже не кололись, его жар воспламенил меня, огонь разгорелся, желание воспаленным воображением захлестнуло грудь и лоно.
Двумя смертельными валами, и не выбраться из-под воды.
Океан накатился, потом отступил, мутные воды несли с собой обломки строений, трупы людей и животных.

15. Как на приеме у гинеколога, вспомнила я, палач кивнул на пыточное кресло и засучил рукава, запястья и предплечья заросли густым, черным волосом.
А фартук был заляпан кровью, одни кляксы еще дымились, другие проржавели, с хрустом отваливалась ржавая короста.
Зал для убоя скота, посередине пробита дыра для стока крови, ячейки решетки забиты шерстью и ошметками плоти.
Нет, я еще…, меня не надо осматривать, понимаете? попыталась разжалобить палача.
Днем раньше или позже, отмахнулся он.
Ноги в стороны, еще шире, подступил с пыточными орудиями.
С крючьями и клещами, с ухватами и ложками, которыми вычерпывают плод.
Если зародится он от гнилого семени.
Мы, женщины, я, Дебора Волкова, не позволим расползтись гнили.
Пусть мир этот лучше сгинет в грохоте взрыва, чем по свету разбредутся безликие исполнители воли власть имущих.
Да, рано или поздно так случится, но не будет в этом нашей вины.
Поэтому, плача и стеная, вступаем мы на эшафот.
Что им наши слезы, мольбы и жалобы.
Мир этот создан мужиками, и воспринимают они только свои заморочки.
И стоит ненароком укорить их, как радостно хватаются за эту случайность.
Как же, в очередной раз не разобрались в мечущейся их душе.
Они, мужчины, созданы для жизни полной опасностей, для войны и охоты; современные войны не щадят никого, а охота обернулась посещение рынка, где продавцы наперебой предлагают свой товар.
Мужчины не замечают этих перемен, в неге и покое готовятся оправдать высокое свое предназначение.
В этом ожидании проходит жизнь.
Но стоит ненароком укорить их, как пускаются во все тяжкое.
Моя дура не понимает меня, жалуются случайным подругам.
А те знают, что их клиенты нуждаются скорее не в сексуальных услугах, услужить могут и постылые жены, но достаточно сочувственно выслушать их бредни.
Если б можно было обходиться без мужиков, твердила я на пыточном ложе.
На кресле, ноги закинуты на подлокотники и пристегнуты к железу.
Как в испытательном центре деда, подумала я, пусть начисто сотрут мою память, чтобы забылись эти грубые пальцы и воспаленное дыхание.
Пусть лучше клещи и ложка, чем это непотребство; я заставила себя посмотреть, зверь его восстал, тело оплели черные жилы. Облысел в верхней части, но волос густо курчавился в основании.
Волос свалялся, как после спячки, войлок этот провонял мочой.
И головка, что выглядывала из морщинистого, кожистого воротника, покраснела и взмокла.
И этот зверь тянулся и дрожал в вожделении.
Я схватила его, чтобы оттолкнуть.
Дрожь передалась моим пальцам, запястьям, предплечьям, всему телу.
Отталкивала, но разве способны мы выстоять под вашей похотью?
Или привычно тянемся к боли и унижению.
Так, когда болит зуб, языком нащупываем дупло.
Или тело твое рвет плеть с вплетенной в жилы проволокой, а мы окровавленными губами тянемся к руке палача.
Вместо того, чтобы впиться в горло, сползаем по его телу. Туда, вниз, к основанию нашего поражения, раздирая губы о щетинистую кожу.
Да, мир этот придумали мужчины, и конечно, каждый из них мнит себя Спасителем.
Если суждено спастись, то боль мира примет на себя женщина; это ее на заре истории под свист и улюлюканье толпы заставили волочить крест на гору казни.
А когда она молила хоть малостью, хоть намеком на понимание облегчить ее страдания, пинали подбитыми железом сапогами.
И не прибили, привязали к кресту, чтобы продлить муки.
Меня привязали, десятки и сотни зверей нацелились.
Головки почернели от прилившей крови, жерла извергли ядовитую сперму.
И когда та падала на землю, то уже ничего не родила мертвая земля.
Отталкивала из всех сил, разве могла выстоять под ордой насильников?
Они одолеют слабые наши руки.
И сопротивление только распалит их похоть.
Уже не отталкивала, а тянула.
Он не поддавался, ногой уперлась в стену, камень искрошился и пошел трещинами.
В кресле гинеколога распахнулась пыточным орудиям.
Он заглянул и изумился, насколько был способен на это.
Разве еще остались девочки? риторически вопросил палач в белом халате.
Да, откликнулась я, приняла обет целомудрия, и всегда буду следовать этому обету, не лезьте ко мне своими грязными руками и помыслами.
Я помогу, чтобы не мучилась, предложил доброхот, дефлорирую и поставлю надежную защиту против их живчиков.
Нет, как вы смеете, отказалась я.
Потом многие из вас, то есть некоторые, поправился он под моим осуждающим и испепеляющим взглядом, словно срываются с цепи и не знают удержу.
Неправда, не наговаривайте на нас, оттолкнула ложное его участие.
Словно срываются с цепи, аборты следуют за абортами.
А тебе нельзя, можно только первый и единственный раз, отрицательный резус-фактор, единственные роды, пока не изуродованы стенки матки.
Нет, не надо, отпустите меня, взмолилась и заплакала я на пыточном ложе.
Как знаешь, потом придешь и попросишь, но будет поздно.
Никогда, поклялась я, но после очередного умопомешательства деда, после всех этих змей и крокодилов, после пустыни, что тешит обманом миража, сама потянула к себе упирающегося и убегающего зверя.
Сначала показался он почти что безобидным.
Так, если издали рассматривать змея, что повадился разбойничать в курятнике, то вроде бы можно совладать с этой напастью.
Как в Цусимском сражении: вражеская эскадра состоит из игрушечных кораблей.
Но вот игрушки эти надвигаются и нависают смертельной угрозой.
И жерла пушек готовы извергнуть смерть.
Гибкий и выскальзывающий из рук зверь затвердел и налился гибельной силой.
Двумя борцами повалились мы на кровать.
Ненадежный мостик над пропастью.
Дед запалил электронную или протонную бомбу.
Чтобы она не взорвалась, надзиратели втолкнули к нему в камеру очередную жертву.
Рыча и завывая, набросился тот на нее.
С мясом отодрал пришпиленные к плечам погоны.
Втоптал в грязь звездочки капитанского достоинства.
И его наложница, что прошла огонь и медные трубы, все круги ада, все знала и видела, была потрясена его мощью и напором.
Приученная улыбкой встречать любого клиента, поспешно ухватилась за эту привычку.
Но вскрикнула, когда вонзился пыточный штырь.
Мы рухнули на кровать, ножки обломились, продолжали сражаться среди обломков.
Те вонзались и калечили.
Штырем из раскаленного металла.
Девичьи покровы зазвенели перетянутой струной.
Мои предшественницы закричали, боль эта накрыла обреченный город.
Заплакали девочки, что даже не догадывались о предстоящей пытке.
Мамы не смогли успокоить их.
Ради майорских погон, пыталась выбраться из трясины очередная жертва деда.
Ради генеральских лампасов, помогла я своей подруге.
Ради маршальского жезла! выкрикнула на краю пропасти.
Штырь упирался и жег, но не еще не порвал и не прожег.
Или даже в этот момент боялся он моего деда.
Я помогла ему, нацелилась и вонзила когти.
Или пришпорила необъезженного жеребца, тот отчаянно рванулся.
Стены зашатались, с потолка упала штукатурка, балки обнажились.
Майорские, генеральские, маршальские погоны – такая малость, бредила дедова наложница.
Медведь разодрал и покалечил.
Штырь прожег и порвал.
Кровь ударила фонтаном, потом потекла ручьем, черные воды залили обломки былого и двух странников, что барахтались в грязи.
Боль медленно и неохотно отступала.
Постепенно сменялась умиротворенностью свершения.
И когда сперма его смешалась с моей кровью, и смесь эта вскипела, и пузыри лопнули, и веселящий газ вошел в легкие, и я вознеслась над миром, попала в иные миры, а мой напарник, инструмент моего еще толком не распробованного наслаждения не поспевал за мной и напрасно цеплялся – когда все это случилось, я отдалась падению и полету.
Проскальзывала ущельем, скалы тянулись порвать прекрасное обнаженное тело.
Парила над бурными водами, нацеливались гады и крокодилы.
А глубокие снега, над которыми пролетала, таяли под моим теплом, травы обнажались, я была этими травами, пробудилась после зимней спячки.
Парила и летела, но все труднее было уворачиваться от скал и камней.
Жалко и мучительно больно, что нельзя вечно наслаждаться полетом.
Преследователь мой, я заставила себя вглядеться, налетался и обломал крылья.
Зверек его был похож на раздувшуюся пиявку.
Чтобы не замарать руки, обмотала я ладони разодранной на лоскуты простыней.
И только потом промокнула кровь и слизь.
Тщательно обтерла напрасно пытавшегося отползти этого гада.
Обтирала и поглаживала его.
Мужчина застонал, тело выгнулось дугой под настойчивыми пальцами.
Кровь прилила к нижней части живота, притомившийся его зверь обрел былую силу.
Давно ушла боль, что огнем выжигала внутренности, но огонь остался, и пламя пожрало топливо.
Если костер погаснет, настанет вечная ночь, и льдом скует воды, и вымерзнет сама жизнь.
Боль ушла, осталась жажда, если не утолить ее…
Жадно и бесстыдно припала я к источнику.
Крепкий, но пугливый зверь напрасно пытался вырваться.
Ты не бойся, обморочно и бессвязно уговаривала я, ранки подсохли, хуже не будет. Куда уж хуже, но всегда поднимаешься после падения, это здорово – карабкаться кручей, пусть в этом безумстве погибнет мир.
Ну что же ты? уговаривала и приручала я зверя.
Он ощерился, вжался в прутья, щелкал зубами.
Ты не бойся, тащила я к себе упирающегося зверя, никаких последствий, ребенка не будет, врач научил, да подавитесь вы своей жаждой наслаждения, напутствовал меня во взрослую жизнь, уговаривала я робкого зверя.
Тот упирался, но если сначала могла обхватить его двумя пальцами, потом обеими руками, то теперь не хватало и объятий.
Только так могут возвыситься лишенные способностей мужики, дед мой напишет диссертации десяткам и сотням моих избранников.
Тысячам и миллионам, еще больше возвысила я деда.
Зверь, что навис надо мной, не ударил, но отступил, упал и откатился, оставив просеку в лепешках помета.
Зажимая нос, по запаху отыскала я логово.
Попробовала уговорить по-иному.
Если ты не мужчина, если забыл исконные инстинкты, то пожалуюсь деду, напугала его.
Заманил и обесчестил доверчивую девочку.
Врач напишет обвинительный вердикт, это как смертный приговор, палач уже вздернул топор над окровавленной плахой.
Если ты ослушаешься…
Будь проклято безумное ваше семейство! проклял загнанный в угол зверь.
Логово обложили, это меня пытали раскаленным железом.
Я, слабая и беззащитная женщина, не выдержала, берите, даровала себя палачам.
Распахнула великолепное тело, они ослепли, но нащупали в темноте.
Я содрогнулась от прикосновений грязных и липких пальцев, сопротивление мое еще больше распалило их похоть.
Была жертвой и палачом; жаждала сильнее их.
Зверь его устремился, я различила каждую складку и морщину.
Истертую, воспаленную кожицу, что измятым воротником сбилась к основанию головки, саму набухшую кровью головку в белесых пятнах засохшей спермы, похожую на освежеванную тушу, запах тлена и разложения.
Замечательное в своем уродстве орудие насильника, оно снова вонзилось.
Это было падением в пропасть, захватывает дух и не достигнуть дна.
Или ноет зуб, и ты измучена монотонной болью.
Но вдруг она отступает, оборачивается обостренностью чувств, и полными горстями черпаешь это лекарство.
Быстрее, еще быстрее, нет, не торопись, не уходи, пытаешься растянуть скоротечное мгновение наслаждения.
Молишь и требуешь, и напрасно тормошишь обмякшее тело.
Мужчины наши слабы и пугливы, считают себя созданными для войны и охоты, в неге и безделье ждут и боятся этого, мускулы их атрофированы и похожи на квашню.
И можно перебрать множество экземпляров, как определила я в дальнейшем, но так и не обнаружить достойного.
Пытаться слепить его из множества, заблудиться и утонуть в мнимом многообразии, и убедиться в однородности дефективного материала.

16. Как некогда искала и не могла найти моя мать.
Стоило ей увидеть статного мужчину, как прилеплялась к нему.
Но сначала находила того по незаметным для других признакам.
Если на уровне второго этажа была ободрана штукатурка, то настораживалась на эту отметину.
И если на вершине дерева видела гнездо.
На пятом или на шестом этаже зеленел балкон, на крыше была залатана кровля, на смотровой площадке телевизионной башни блестели стекла.
Много было знаков, ищейкой шла по следу.
Ноздри раздувались, рука воровато проскальзывала под одежду.
Но когда пальцы подползали к нижней части живота, то лазутчики эти не могли пробиться подлеском, что разросся за недели и месяцы вдовства.
Жаждущее тело исторгало подмену.
Однажды я тоже попробовала.
Прошло гораздо больше сорока дней, наконец, сдернула с зеркала черную тряпку.
Из пыльной глубины смотрела незнакомая женщина в первых признаках грядущего разложения.
Морщины еще едва заметными канавами обезобразили лоб, глаза выцвели, стали похожи на застывшие пятна спермы, спрятались на дне колодца, подглазья обметала синева, две складки наискосок упали от крыльев носа, угреватый нос клювом навис над губами, губы сошлись в тонкую бескровную полоску, подбородок обвис, шея тоже пошла складками, груди поникли, и бесполезно прятать их в броню лифа, соски почернели и растянулись, родимое пятно наползло на измятый живот, на бедрах и в нижней части живота свалялся волос, а сами бедра уродливо раздались, их оплели вздувшиеся вены; чудище косолапило, волочило ноги и прихрамывало.
Кое-как добрела я до ванной, попыталось вытравить это уродство.
Нырнула в кипяток, пар ядовитыми каплями тумана осел на стенах и на потолке.
Капли срывались и жалили.
Бесполезно отдирать въевшееся в плоть отчаяние, пробка затерялась, а пяткой не заткнуть сливное отверстие.
И ни один мужик не устремится на едва мерцающий твой огонь, да и не нуждаешься ты в их внимании, лоно распахнется ищущим твоим пальцам.
Для этого домкратом, талем, полиспастом вздернула я тяжелую и непослушную руку.
И помогла воображением.
Десятки и сотни мотыльков устремились на твой огонь. Лихорадочное, судорожное трепыхание их крыльев.
Первого приманила я обещанием возвысить, а если откажется,
то раздавить и уничтожить.
Кнут и пряник; когда от приторной сладости судорогой свело его члены, то ударила, вплетенная в жилы проволока порвала спину.
Так вообразила я, рука нацелилась и упала, но лоно запахнулось, и не взломать девичьи покровы.
Когда пальцы ползли и подбирались, на коже оставались незаживающие язвы, они сочились кровью и сукровицей.
Так и мать моя жаждала, погибала от жажды, но в одиночку не могла одолеть эту болезнь.
Тогда вываливалась на улицу и ищейкой шла по следу, поиски ее приводили к очередной фальшивке.


Чтобы лучше видеть, ладонью закрывала глаза, но враждебный мир пробивался тонким слоем кожи и сухожилий, повязкой завязывала глаза, просвечивала и самая грубая ткань, нацеливалась выколоть зрачки, но не удавалось прицелиться.
Повизгивая от страха и унижения, поджав хвост, на брюхе подползала к возможному господину.
Но видела сквозь ладонь и повязку, и когда лицо надвигалось, не могла различить в нем знакомые черты.
Тогда разгневанной сукой бросалась на обидчика.
И если тот не успевал отшатнуться, перегрызала горло.
На пустырях и на помойках находили изуродованные трупы.
Наши блюстители поклялись отыскать преступника.
Пугливой толпой обшарили пустырь.
Но убежали, когда хрустнула ветка или жестянка.
На свалке была пробита тропинка; втиснулись, отталкивая друг друга.
Копытами затоптали падших.
Этих слабаков списали на производственные расходы, никто не заплачет на безымянной их могиле.
Так искала и не могла найти моя мать; на очередной своей побывке дед не обнаружил бабушку, с сердечным приступом увезли ее в больницу.
А он, что не знал преград и поражений, чуть ли не впервые в жизни отступил перед лечащим врачом.
Когда медведем навис над ней, девчушка-пигалица даже не прикрылась скрещенными руками.
Дед мог сокрушить ее одним ударом мощной лапы, но попятился под осуждающим взглядом.
Так мать уводит беду от птенцов, всех своих больных считала детьми эта девчонка.
Наверное, из таких вырастают настоящие врачи; в наше время почти невозможно найти что-то настоящее, отступил дед под ее взглядом.
А ночью, когда собутыльники обносили квартиру, а он пытался пробиться в наше убежище – после бесплодных поисков мать вернулась в осиротевший и постылый чужой дом, - женщина сама распахнула дверь.
Я то проваливалась в беспокойный сон, то беспокойство это заставляло напяливать на голову одеяло и подушку.
Ты погубила моего мальчика! навис над ней мужчина.
Она развернула плечи, легкая ткань ночной рубашки обтянула высокую грудь, откинула упавшие на лоб волосы, облизнула пересохшие губы.
Дверь квартиры была распахнута, холодно было босиком стоять на сквозняке, на ногах встопорщились волосики.
Холод вскарабкался по ногам, но навстречу ему устремился воспаленный ток крови, так при извержении островного вулкана лава падает в океан и застывает в шипении пара.
Если прищуриться и посмотреть сквозь размытые черточки ресниц, сказала и посмотрела женщина.
Уводила его в свои книжные выдуманные миры, уже не так уверенно обвинил мужчина.
Вы на одно лицо, посмотрела женщина, таким бы он мог стать, не таким, конечно, мягким, чистым, непорочным.
Уходи, прячься в укрытии, отступил мужчина.
Сквозь ресницы посмотрела из-под ладони, и уронила руки, потом на спине собрала в узел рубашку, легкая, полупрозрачная ткань маняще обтянула тело.
И казалось, можно различить каждую складочку, каждый волосок грешного тела.
Не было складок и волосков, ничто не может обезобразить это совершенство.
Дед попятился, потом поскакал, подволакивая перебитые ноги.
Сообщники его толпой выволакивали из квартиры огромный холодильник. Но ослабели от бесконечных излияний, едва сдвинули с места махину.
Он подскочил, расшвырял неумелых грузчиков.
Один покатился по лестнице, другой головой протаранил переборку, третий непонятным образом очутился на крыше; чтобы не упасть, уцепился за антенну.
Рухнул вместе с ней, на асфальте осталась вмятина, не успел выбраться из ямы, на голову упал холодильник.
Так безумствовал дед, после долгих месяцев воздержания вернувшись на побывку.
Бабушку забрали в больницу, он не смог прорваться в палату; в секретном центре напрасно подсовывали к нему в камеру очередную подстилку, эти шкурки из Органов не могли поколебать его непорочность.
Мать боязливо и вызывающе переступила порог нашего убежища.
Твои руки, твое тело, как прожить без этого изобилия, сказала она.
Ткань резиновой перчаткой обтянула грудь и лоно.
Дед ломал и безумствовал, будто отбиваясь от врага, даже богатырь может изнемочь в этой сече.

17. Я натянула на голову одеяло и подушку, все равно видела и знала.
Тогда на цыпочках подобралась к двери, и прежде чем захлопнуть ее, вгляделась из-под ладони.
В даль, в неизвестность уходила дорога.
И этой дорогой брела женщина.
Порывами ветра пылью заносило ее следы. Сначала они превращались в продолговатые вмятины, потом уже ничто не напоминало о жизни на этой планете.
Всем весом навалилась на дверь, та неохотно поддалась. Скрип несмазанного механизма разодрал перепонки.
Затворила дверь, отрезав ей путь к отступлению.
В больничной палате очнулась и насторожилась бабушка.
Отодрала датчики и присоски, дежурная сестра задремала и не остановила беглянку.
Я затворила дверь, вернулась к пыточному ложу, нахлобучила на голову одеяло и подушку.
Что могла понять неразумная та девчонка, я ничего не понимала, но зачем-то нащупала мальчишескую свою грудку, надавила обеими руками.
Было больно, я терпела.
Потом дотянулась до бедер.
Но плотно сомкнула ноги, была просто нежная кожица, как на губах или на небе, отдернула пальцы, чтобы не испоганить ее.
Ничего особенного, пыталась уговорить себя, что они безумствуют и сходят с ума по этой малости?
Уговаривала, задыхалась под одеялом и подушкой, так до конца и не поверила этим отговоркам.
Бабушка убежала из тюрьмы, в халате и в ночном колпаке вывалилась на улицу.
Случайная машина басовито взревела мотором, объезжая препятствие.
Потом водитель ударил по тормозам, машина присела перед прыжком.
Но не прыгнула, мужчина распахнул дверцу, чтобы не затерялось ни одно обвинительное слово.
Неожиданно поперхнулся, молча указал на соседнее сиденье.
Цепь, сказала ночная странница, они посадили на самую длинную цепь, но огонь все равно подберется, не уйти от него.
Какая цепь, какой огонь? попытался спастись водитель.
Машина помчалась, призраки подступили и потянулись скрюченными пальцами, водитель с трудом увернулся, колесо задело поребрик, вспыхнули искры.
На колпаке, надвинутым на глаза, красновато мерцали фигурки чертей и их господина – падшего ангела.
Если я не хожу в церковь, то по причине отсутствия свободного времени, а не по неверию, взмолился грешник.
Огонь уже подобрался, сказала ночная странница.
Просто надо прокормить и жену и любовницу, разве это не богоугодное дело? взмолился грешник.
Останется пепелище, что найду среди пепла? спросила странница.
Прокормить одну, другую любовницу, я не позволил им вытравить плод, перечислил грешник богоугодные свои дела.

18. Он не позволил, я никогда не советовалась с мужчинами.
Однажды после лекции, когда ребята сговаривались куда-то пойти – как они похожи на стригунков, что еще не привыкли ходить под седлом, а кобылки пофыркивали и взбрыкивали под пристальным их вниманием, - тошнота подступила к горлу.
Будто безжалостная рука выворачивала внутренности, вычерпывала грязь, скопившуюся за дни грехопадения.
По несколько раз в день прибегала я к нему; по мере того, как приближалась к логову, все тяжелее давался каждый шаг.
Везде были баррикады, и пусть защищал их один человек, не обмануть было бабушкину зоркость и прозорливость.
Эта правда, это настоящее? заглянула она в душу после первой ночи.
Ничего не было, как ты можешь, отказалась я, наверное, настоящее, толком не знаю, но когда он…, когда это входит в меня…, запуталась в словах и определениях.
Если жизнь свою готова отдать единственному…, сказала бабушка.
Все простить, но нечего прощать, просто он не может по-иному, оправдала деда.
Декабристкой в глушь уехала за мужем. И там неприспособленными для грубой работы неумелыми руками постаралась хоть как-то наладить быт.
Жизнь, полной мерой внезапно ворвавшаяся в ее мирок, изодрала руки и лицо, кожа пошла трещинами, а душа, как ей казалось, стала похожа на старую клячу, на которую взвалили непосильную ношу.
Чтобы избранники наши ничего не замечали, мы прибегаем ко многим уловкам.
Накладываем на лицо и на устремления толстый слой штукатурки.
Но иногда забываемся, грим отпадает, когда замахиваемся мы ухватом или сковородой.
Или только в полутьме распахиваем перед мучителями поблекшие свои прелести.
Или вынуждаем их тянуться к стакану и к травке.
И так далее, так далее.
Все позволяем им, чтобы навечно обладать опасной этой игрушкой, но только единицы готовы пожертвовать собой ради иллюзорного благополучия избранников.
Человеку все позволено, если родился он гением, хотела сказать бабушка.
Все? не поверила я.
Если сердцевина его не гнилая, поправилась наставница.
Вроде бы не гнилая, обманула я.
Но все равно не одолела баррикаду.
Тогда пробилась подземельем.
Трубами и каналами в нечистотах.
Задыхалась в этой вони, напрасно зажимала нос.
Шла с закрытыми глазами, но полуразложившиеся трупы лошадей и собак и во тьме отыскивали меня.
Они изъязвили кожу, покрыли ее трупными пятнами.
Ни одна декабристка не вынесла бы эту пытку, хотела сказать я бабушке.
А тот, к кому шла или от кого убегала, тоже спустился в подземелье, я слышала, как жижа хлюпает под пугливой ногой.
Более всего мечтала я наткнуться на растяжку.
Но саперы давно обезвредили взрывчатку; неправда, войны никогда не кончаются, гранаты взрываются и разносят в клочья.
Но после каждого взрыва собирала себя из осколков, гадом или улиткой ползла к очередной бомбе.
Долго блуждала подземельем, а когда все же пробилась, вонь намертво въелась в поры.
Или несло от него, мысли наши имеют материальное воплощение, его помыслы смердели переполненной ямой деревенской уборной.
Влезть на елку и не ободраться, и чтобы это дерево оказалось самым высоким в лесу, и чтобы язычники молились на божество.
(Все мы язычники, если содрать тонкий пласт официальной религии…)
Приходила к своему мучителю, так языком нажимаешь на дупло, потом волокла его под душ.
На этаже помыться можно было только в одной кабинке, остальные были разломаны, горячую воду отключили; пусть лед остудит неистовое мое желание, молила я.
Волокла его по коридору, мальчики – мне наплевать было на них – провожали меня жадными взглядами, девочки по-старушечьи поджимали губы.
Он не упирался, но, чтобы не опознали, накидывал на голову грязную простыню.
Знало все общежитие – мне наплевать было на их знание, зависть и суд, - комендантша еще придирчивее допрашивала посетителей.
Пыталась внушить им, что девчонки ничего не знают и не умеют, не то что опытные и зрелые женщины.
Пусть даже перезрелые, зато горечью зеленого плода гримасой не сведет скулы.
Тащила его частоколом завистливых и жаждущих взглядов, вдвоем забивались мы в моечную кабинку.
Душем не выковырнуть было въевшуюся в поры грязь, приспособила для этого поливочный шланг.
Струей воды размазала его по стене; увидела толпу, что пыталась одолеть крутой склон.
Карабкались, встречный ветер сбивал с кручи, а когда обессиленные претенденты изнемогали, он выбирался из своего укрытия. Ногой попирал незадачливых соперников, и чем больше их было, тем легче дотянуться до вершины.
И напрасно кичатся они выдающимися способностями, побеждают те, что целиком и полностью используют дарованные им шансы.
Ради этого можно поступиться так называемой свободой.
Ее не существует и никогда не существовало, сильный всегда подминает слабого, мысленно повторял он, ей только кажется, что она подмяла, когда придет мое время…
Так выдумывала я, и все труднее было выбираться из бреда.
Выбиралась, когда кожа парила и скрипела под нетерпеливой рукой.
Его или моей, не разобраться было в тесноте.
Нельзя презирать и ненавидеть людей, более всего на свете люблю я деда, твердила вслед за бабушкой, выдающиеся личности не от мира сего, мой избранник превыше всех в любовном своем неистовстве.
Кожа его парила и царапалась; губами, всем распахнутым телом приникала я к колючей льдине.
Только показалось, зря возвела напраслину, он не карабкался по трупам, не взбирался на вершину, не пинал и не сталкивал с нее менее проворных претендентов.
Всеми доступными средствами пыталась загладить невольную свою вину; многое ли доступно нам, женщинам?

19. Однажды я попыталась разобраться в истоках древней нашей веры, внимательно изучила Святую книгу.
Да, несомненно, она была написана мужиками, и те не оправдывались, но гордились преступными своими деяниями.
Авраам бежал в Египет и выдал Сарру за свою сестру, когда фараон положил на нее глаз.
Что тебе стоит, напутствовал жену в чужую постель, это не считается, когда по принуждению.
Но если он тебя удовлетворит…, предупредил развратницу.
Нет, послушно отказалась жена, разве могут меня удовлетворить его слава, богатство, царские почести?
Нет, только ты, поторопилась избавиться от докучливой опеки, твое тело, пропахшее козьим и ослиным дерьмом, твои грубые ласки, похожие на побои, твой храп, когда звезды нависают над шатром, и возносишься к иным мирам.
Только ты, а остальное понарошку, утешила его женщина.
Так отомстила господину, отдавшему ее в золотое рабство.
А когда фараон охладел к ней, и обман раскрылся, и ласки предавшего ее мужа стали невыносимы, она привела ему наложницу.
А потом женой Лота бежала из обреченного города, и нельзя обернуться; но былое не отпускает нас, и только мужчины готовы зачеркнуть прошлое и начать заново.
Но люди без памяти – самые жестокие, не знают они ни сомнений, ни угрызений совести.
И от мира, слепленного ими после очередного бегства, веет гарью и мертвятиной.
Первый поцелуй, тяжесть плода, крик младенца среди отчаянной боли, детские губы, нащупывающие сосок.
Будущего нет без прошлого, и мы оборачиваемся, превращаясь в соляной столб.
Или Авраам, пресытившись очередной наложницей, опять возжелал царских почестей, для этого очередному царю под видом сестры подсунул несчастную свою жену.
(Пусть прошли сотни лет, она не постарела.
Была плодородием Земли, и пока та не оскудела на свои дары, ей не грозило преждевременное увядание.
Молодость и красота наши бессмертны, одни сменяют других; когда придет мой срок, я безошибочно определю это, посторонюсь и отойду в сторону.
Уступлю место решительным и последовательным мстительницам; мне не удалось извести мужской род, может быть, им удастся.)
Я изводила всеми доступными способами.
Губами, жаждущим телом прильнула к нему в тесной кабинке.
Напрасно он уворачивался и слабыми руками отталкивал мою страсть.
Или играл, возбуждаясь от любовной игры, до боли, до исступления оттягивая миг вожделенной близости.
И я играла: нацелилась перекусить дергающуюся под зубами жилку.
Но то ли рот забило шерстью и складками кожи, то ли судорогой свело лицевые мускулы.
Не смогла прокусить сонную артерию, тогда с беззащитной шеи сползла на ключицы.
Они уперлись и поранили.
Вонзились ножами, боль была отрадной и упоительной.
Губами сверху вниз исследовала тело, но нетерпеливые руки двумя разведчиками следовали впереди медлительных губ.
Пальцы одной руки поглаживали и массировали судорожно напрягшиеся мышцы живота, другой разведчик оказался быстрее и проворнее: прыть эта привела в густые заросли нижней части живота.
Пальцы заплутали в изобилии.
Тогда губы помогли заплутавшим разведчикам: поочередно все еще не насытившимся ребенком всосалась я в пустые соски.
Мужчина застонал, пальцы мои пробились зарослями.
Так безумствовала я, его руки тоже пытали, я отдалась пытке.
Десятью палачами обхватили непорочную мою грудь, та набухла и налилась соком.
Всосался и прокусил кожицу, кровь смешалась с молоком, вкусил любовный напиток.
Наша близость более походила на битву, в смертельных объятиях сцепились мы над пропастью.
Губы мои вслед за руками сползли по желанному телу, его руки и губы тоже сползли, мы заплутали в изобилии тел, рук и губ.
Наконец, нащупала я его зверька, сначала содрогнулась от холода вечной мерзлоты, потом своим жаром растопила лед, или его жар отогрел мои ладони; услышала, как наливаются силой и желанием его члены.
Как оборачиваются гибкими и вкрадчивыми змеями-искусителями. Потом змей превращается в удава, и жилки пульсируют под моими пальцами, потом нацеливается таран, что сокрушит любые ворота.
И таран вонзается, девственная плевра прогибается и звенит под его напором.
И защитники крепости скатываются со стен, бегут и прячутся по подвалам.
Тяжелый и неотвратимый грохот шагов бешеными ударами сердца отдается в каждой клетке обреченного тела.
Мы, женщины, пытались спасти мир, нас распяли на крестах по обочинам дороги.
Наши тела, созданные для любви и продолжения рода, выставлены на поругание.
И мужики мимоходом, машинально, привычно лапают их.
Больно, стыдно и страшно, но еще больнее терзают липкие их взгляды.
Скорее бы благословенная смерть прервала пытку, более я не могу ждать; его зверь вгрызается в меня; еще глубже, сильнее, нахлобучиваю я на него опозоренное тело; телу моему не хватает мощи и протяженности пыточного орудия, оно пронзает насквозь, я наслаждаюсь болью, неотличимой от наслаждения; как слабы и пугливы мужики; ослабев и испугавшись – мне плевать, пусть смотрят и завидуют многочисленные соглядатаи, - напарник мой так и не сокрушил крепостные ворота, а, может быть, сокрушил, но природа залечила раны, и теперь раскаленной каплей сползает по моему телу.
Губы его оборачиваются этой каплей; ты можешь, обязан, не уходи, ведь прошло всего несколько часов или лет, укоряю я его в преступной слабости.
И пусть зверь его сначала обернулся удавом, потом крошечной змейкой, и та забилась в дупло, бесстрашно сую я руку в трухлявую древесину.
Нащупываю змейку; перед тем, как передавить скользкое тело, поглаживаю и ласкаю раскаленную кожу.
Змеи воспринимают температуру окружающей среды, сначала она замерзла в моем холоде, потом обернулась раскаленным пыточным прутом в пекле моей пустыни.
Одной рукой ласкаю змейку, другой нахожу его губы, выворачиваю их наизнанку, чтобы обнажить самые нежные и чувствительные клетки, щупальца губ впиваются, высасывают кровь, медленно сползают порочным и жаждущим моим телом.
Телами многочисленных моих подруг, природа создала нас для этой пытки.
Губы впиваются в девственную грудку, и молоко подступает к искусанным соскам, раскаленной каплей скатываются на живот, еще не растянутый многочисленными беременностями и родами – нет, нас минует это уродство, после каждого совокупления природа возвращает нам непорочность, - лазутчиками подбираются к бедрам.
Но неумелые и боязливые губы могут заблудиться на лобке; чтобы этого не произошло, дровосеком вгрызаюсь я в заросли.
Без пилы и топора; с корнем выламываю деревья.
Среди боли и разрушения нащупываю заблудившиеся в зарослях губы, надрываясь, тащу и волоку их.
Они цепляются корнями, врастают, и не вырвать их из перепаханной земли.
Ногой упираюсь в стену и тащу, лебедкой, талем, полиспастом, домкратом, подъемным краном пытаюсь выковырнуть строптивые губы, непрочные мои механизмы рассыпаются деталями игрушечного конструктора.
Тогда вспоминаю книги и фильмы, на которых воспитывали в нас патриотизм; герои поднимают в атаку изнемогших бойцов, безумцем устремляюсь я на врага.
Все смертоносное оружие, измышленное безумным моим дедом, нацелено на меня, я презираю мужскую самонадеянность.
Руки мои нащупали забившегося в дупло зверька, ему мало моих рук, за ними следуют губы, щетинистая кожа рвет и калечит нежную их плоть.
Губы мои сползают по изгаженному предшествующими соитиями телу – неправда, я первооткрыватель поганой и благословенной этой земли, и по ней еще не ступала нога исследователя, - я ступаю, земля содрогается под тяжестью шагов.
В тесной душевой кабинке на последнем седьмом этаже общежития, сверху видны крыши плюгавых пятиэтажек, и его самолюбию мало этой высоты и склонившихся перед ним блочных домов; мы возносимся на чердак, барахтаемся среди пыли и голубиного помета.
Потревоженные птицы встают на крыло, тучей нависают над городом, прячутся испуганные горожане.
Но напрасно несчастные мои подруги укрываются одеялом и подушкой, наши предсмертные стоны пробиваются сквозь пух и вату.
Напрасно теребят изнемогших рабов, те мнят себя господами, и давно уже разучились вкалывать до изнеможения.
Приходиться заново учить их; и с крыши видно ненамного больше коленопреклоненных домов; возносимся на смотровую площадку собора или на шпиль крепости.
Весь город на ладони, но и этого мало, тогда взбираемся на вершину Эвереста.
И только здесь снисходит он к настырным моим губам; вслед за руками сползают они к основанию и нащупывают укрывшуюся в норе змейку.
Я стою перед ним на коленях, нож гильотины нацелен и готов перерубить шею.
Губы нащупывают головку, та разбухает от прилившей крови, рвет и калечит губы; под лезвием ножа припадаю я к ядовитому источнику и не могу насытиться.
Порванными губами и искалеченным языком ласкаю и покусываю головку; крик боли, бешенства и восторга накрывает обреченный город; было замечательно, так и не насытившись, отваливаюсь я от досуха вылизанной кормушки.
Долг платежом красен, вразумляю его, ты сторицей вернешь долги.
Зверь его опять обращается в змейку, но мужчина остается орудием нашего грехопадения даже при наличии одного пальца или вывернутых наизнанку губ.
Вот губы его раскаленным утюгом сползают по телу.
А чтобы они не вырвались, чтобы досыта насладиться этой болью, обеими руками хватаю я его за уши. Наматываю их на ладони и на запястья, они впиваются тугой резиной; так на рану накладывают жгут, но не остановить кровотечение.
Я истекаю кровью и лимфой, призываю смерть как высшую меру наслаждения; все глубже впиваются беспощадные губы, жестоко и подробно, не пропуская ни пяди моей земли; только пепелище остается за сапогами оккупантов; чудно и горько уродиться женщиной; счастливы мужики, если дарована им хоть десятая доля нашего восприятия; нет, прекрати, отталкиваю я палача, испив из его источника и опустошив источник, сегодня нельзя, еще семь месяцев будет нельзя, наконец, решаюсь признаться; и только тогда отпадают истертые до основания его губы.
Так самолет, если не выпустить шасси, садится на брюхо, бетон сдирает обшивку, и не дано выжить пассажирам.

20. Вряд ли услышал он и внял моему признанию; так некогда не услышала и не вняла напрасно искавшая вдова.
Все напоминало о муже, но ветер уже занес следы, на песке просматривались едва заметные вмятины.
Дед тоже искал и не мог найти.
Там такая мощная охрана, заплакал после безуспешных поисков.
В этом доме скорби, куда запрятали мою ненаглядную, показалось ему.
Бабушку забрали с сердечным приступом, больницу посчитал он домом скорби.
И если прорваться, сойдутся докритические массы, Земля содрогнется в самоубийственном взрыве, придумал он.
Или по свету разойдутся тысячи человекоподобных роботов, бывших людей, высказал иное предположение, все что угодно можно записать на чистом листе их памяти.
Они такое запишут, проклял наших правителей.
Это я взорвал Землю, лишил вас разума, повинился, не найдя бабушку.
Терпеть не мог лазаретов, за десятки верст обходил медиков, и когда им надо было зафиксировать разрушения в его организме – а дед давно уже превратился в самое ценное национальное достояние, - врачи погонами заменяли белые халаты.
И незаметно втыкали свои иглы, вампирами или вурдалаками высасывали кровь; в другом обличье дед и не представлял наших правителей.
Когда в поисках бабушки набрел на госпиталь, его оттолкнули грубо намалеванные на стенах и на окнах красные кресты.
Как обложенного охотниками матерого зверя, показалось мне или ему, за флажками охотники на номерах уже расчехлили ружья.
За флажками была свобода, а он, не признававший никаких ограничений, обернулся волком, что не мог переступить эту границу.
Поднялся на задние лапы и навис над женщиной, что отдала себя на расправу этому зверю.
Над моей матерью, это я вытолкнула ее из убежища и поспешно затворила дверь, а ручку заложила шваброй, потом возвела баррикаду из кроватей.
Женщина шагнула к нависшему над ней зверю, на спине в узел собрала ночную рубашку, полупрозрачная материя маняще обтянула непорочное тело.
Муж оставил ее одну в жестоком и беспощадном мире. Она долго искала, наконец, нашла, если сощуриться и посмотреть сквозь размытые черточки ресниц…
Она посмотрела, дед тоже попробовал; и сын и отец внешне были похожи, годы уже порядком истрепали молодого человека, а старик был неподвластен ходу времени; и жен они подобрали похожих, сын напрасно пытался следовать за отцом.
Если один запросто перемахивал через пропасти и пробивался непроходимыми зарослями, то другого могла заинтересовать травинка, чудом зацепившаяся за камень, бабочка или мотылек.
Все перемешалось в безумном нашем доме, и не разобраться было в мешанине.
Она из царского дома, сказал дед, но мой род древнейший в мире, моя религия – первоисточник всего сущего.
Она из царского рода, сказал он, ее мать спаслась, ее не со- жгли, а останки не залили кислотой и не сбросили в шахту.
Власть не поверила в ее спасение, но на всякий случай на глухой окраине империи дочку ее спрятали в высокой башне, вспомнил он древнюю легенду.
А я пробился к ней запретным солнечным лучом, придумал он.
Мыслил нестандартно, только так можно создать совершенное орудие убийства и защиты.
Чтобы наши правители на очередном заседании мировой ассамблеи могли башмаком стукнуть по трибуне.
И недруги, не найдя достойного ответа, вздернут дрожащие руки.
Пошла за мной, но предала, когда больше всего нуждаюсь я в ее участии, обвинил дед.
А я видела из своего убежища.
Как машина, на которой неслась бабушка, кренилась на крутых поворотах, шипела и дымилась резина, на асфальте оставались черные полосы. Водитель все глубже в полик вдавливал педаль газа.
И все равно машина ползла так медленно, что не вынести эту пытку.
На очередном крутом повороте распахнулась передняя дверца. Водителя выбросило из кабины, сгустком боли и отчаяния покатился он по асфальту.
Тачка вильнула, нацелилась на стену, сильные и умелые руки перехватили баранку.
И бабушка, что не водила машину, мгновенно освоила это ремесло.
Некогда было кружить кривыми улочками и переулками, пробилась проходными дворами, а если подворотни были забраны решеткой, с разбегу сносила препятствие.
Случайные ночные блюстители, если видели взбесившуюся тачку, то устремлялись в погоню, но бежали в другую сторону.
После долгих часов безумной езды то ли заклинило мотор, то ли полетела подвеска, то ли кончился бензин, то ли бессмысленно было гнаться, женщина выбралась из обломков.
В больничном халате, в шлепанцах и в шутовском колпаке медленно и неохотно вскарабкалась бесконечной лестницей.
Огонь разгорелся, ожили и засуетились черти на колпаке.
Будто ожидали очередную высокую комиссию, к ее появлению требовалось замучить побольше грешников.
Кто без греха, пусть бросит камень, сказано в древней книге, грехи наши да не позволят осудить близких.
Медленно и неохотно карабкалась бабушка, но все же одолела лестницу.
Соглядатаи, что стерегли квартиру, попрятались по укрытиям, но содрогались от каждого тяжелого ее шага.
Дверь в квартиру не была заперта, скрипуче отворились створки.
Сгорбившись и понурившись, мужчина сидел на полу, черпал пепел и посыпал им голову.
А женщина, наоборот, выдирала въевшуюся в кожу грязь и тлен.
Рубашка ее была изодрана, сквозь прорехи ослепительно белело испоганенное тело.
Выдирала с мясом, но раны тут же затягивала непорочная кожица.
Нет сына, сказал дед, я один во всем виноват, повинился он.
Муж мой жив, не согласилась женщина, и грязь не липнет, вы же видите, показала она.
И ничем ты не виноват, придумала бабушка.
Ступала по раскаленным углям, те прожигали насквозь. Колпак сполз на глаза.
Разве дети не должны следовать за родителями? спросила непорочная невестка.
А если так, то любой закон имеет и обратную силу, придумала она.
И когда дети уходят – прощальное слово выплюнула изощренным ругательством, - когда это случается, то родители обязаны заменить детей.
Бедненькая, потянулась к ней бабушка.
Угли не только прожгли, но и испепелили ее.
Пепел по колено, по пояс, по грудь запорошил великого грешника.
Тот барахтался и все глубже проваливался.
Брызги попадали и на непорочную деву, все труднее было отдирать их.
Бабушка потянулась к одной, оглянулась на другого.
Сил не хватит спасти обоих, не хватит и на одну, на себя; мы не ведаем запредельных своих возможностей.
Потянулась к падшей женщине, а та отшатнулась от когтистых ее лап.
Ты специально подложила меня под него, обвинила она, чтобы не угас род, сама не можешь, так нашла замену.
Не надо, не говори, взмолилась бабушка.
Чтобы родила я мужчину, сказала безумная женщина.
Не говори, взмолилась старшая ее подруга.
Десятки абортов, сказала безумная женщина, получались одни девочки, они не нужны вам, обвинила она, ложкой вычерпывали их, а потом дочиста отскребали пол и стены.
Так отскребли, что больше не родить, напрасно вы стараетесь.
Нет, тебе показалось, ничего не было, отшатнулась бабушка.
Не дотянулась и отступила раскаленными углями; как ты смог? обвинила деда.
Как посмел, обрушила на него тихий крик.
Так ревет на взлете эскадрилья истребителей, крик этот пробил его защиту.
Содрал пепел, что обметал тело, кожа обнажилась, она была измята и испоганена смертельным облучением.
Бабушка охнула и до крови закусила нижнюю губу.
Ничего, сказала она, ты сильный, ты справишься.
Я знаю в чем моя ошибка, справился тот, знаю, как исправить, чтобы Земля не содрогнулась во взрыве, только не оставляй меня одного, попросил дед.
Я не оставлю, обещала бабушка.
Но дайте чуток мне, попросила другая женщина, хотя бы самую малость, пусть приходит раз в неделю, я буду ждать, обещала она.
Родители обязаны заменить детей, закон жизни и развития, потянулась к своему палачу, он обязан; если зажмуриться, заткнуть уши, обернуться льдинкой, то можно представить, придумала она.
Отцы отдаленно напоминают своих детей, мне хватит и отдаленного этого сходства.
Нищенкой на погосте выпрашиваю твою милостыню, сказала она.
Дай мне днесь, потянулась роскошным и испоганенным своим телом.
Дай, напрасно выпрашивала подачку.
Дед встряхнулся выбравшимся на берег псом.
Брызги снова ударили и прожгли.
Что ему чужая и своя боль.
Если прислушиваться к предсмертным крикам, если оглядываться на каждом шагу, если позволить прошлому затянуть себя в пучину больных воспоминаний, то не сотворить будущего.
Что я тогда понимала, девчонка, под одеялом и подушкой спрятавшись в ненадежном своем убежище.
Дед свистнул в два пальца, дома пошатнулись, ураганный ветер затворил течение реки.
Нева вздулась черными водами, выхлестнула из берегов. Подтопила дома и памятники, и оказалось, что город возведен на гнилом фундаменте.
Карточными домиками рассыпались стены и башни.
Вода навалилась.
Сдвинулась земная ось, ожили дремлющие вулканы.
Земля пошла трещинами, в эти провалы проваливались строения нашей надежды.
Соглядатаи – для этого понадобилась несколько человек – подхватили обмякшее тело деда.
Потащили его на секретный объект, он сам пожелал; если не работать и помнить, то можно сойти с ума.
Добренькие его надзиратели; они же вызвали карету скорой помощи.
Деда увели, невестка его, моя мать подступила к бабушке.
Та безропотно отдалась пыточным орудиям.
Вроде бы обычные люди, ощупала ее безумная женщина.
Но вы другого, жестокого племени, из-за вас вся беда, сказала она.
А мой отказался от вашей веры, поэтому его уничтожили.
Так обвинила; но если большинству этими наветами удается выбраться из безумия, то некоторых оно окончательно засасывает.
И скрюченными пальцами не дотянуться до нависшего над болотным окном перекрученного ствола березы.
Да, все – правда, согласилась бабушка.
Какую из них? спросили подоспевшие санитары.
Женщины не откликнулись.
Палачи разобрались или бросили жребий, судьба указала на очередную жертву.
Когда вязали ее, то лапали грязными руками.
На теле оставались кровоточащие раны.
Стойте, не смейте! оттолкнула их бабушка.
Накинула на невестку покрывало.
Поверх кокона еще легче вязать ремнями и веревками.
Вынесли надежно упакованный тюк, швырнули в свою душегубку.
Бабушка не проводила занемогшую подругу до камеры.
А потом не навестила ее.
Сначала обезножила, а когда поправилась, в палату не пускали даже родственников.
Все, что соприкасались с дедом, были носителями запретных знаний и могли выдать государственную тайну.
И пусть имели весьма смутное понятие о делах и поступках ученого, достаточно намекнуть заинтересованным и сведущим…
Шпионам и западным правителям, что вознамерились погубить нас.
Пока мы в душевном здравии, то не забываем об обете молчания, но что взять с безумца?
И все же так называемые санитары – под халатом угадывались сержантские лычки – не устерегли свою подопечную.
Стоило им на минуту отвлечься…
Она умудрилась порвать цепи, которыми приковали ее к постели.
(Для этого ночью санитары подпилили их, от непривычной работы на ладонях вздулись и полопались волдыри.)
Выбралась из смирительной рубахи.
Когда не смогла разорвать ветхую материю, санитар помог ей.
Нельзя быть такой неумехой, укорил ее.
Освободилась от пут, тело ослепило, санитар зажмурился и едва не перехватил ее около окна.
Но вспомнил сочащиеся сыростью стены подземного каземата и обитающих там крыс.
И если на секунду забыться, загрызут эти звери.
Для тебя самый лучший выход, пожалел ее надзиратель.
По случаю ремонта оконная решетка была выломана.
На краю пропасти женщина как крыльями взмахнула руками.
Но не воспарила, для этого не хватит никакой святости, камнем и сгустком боли рухнула в пропасть.
А Земля не содрогнулась от удара.
Я осталась сиротой, воспитывала меня бабушка, дед почти не вмешивался в муторный этот процесс. Если меня и наказывали, то сторицей возмещали наказание.

21. Но не с кем посоветоваться – я не умею плакать и презираю слезливых своих товарок, - а иногда так необходимы советы и слезы.
Он услышал вкрадчивые и тяжелые мои шаги, привычно поплелся в душевую кабинку.
Ледяные струи ударили, зверек его ужался и спрятался.
Чтобы не опозориться, выковырнул его из норки.
Встряхнул как кота, шерсть встопорщилась, досуха растер майкой.
Гладил и ласкал притомившегося зверя, мускулы не наливались былой мощью.
Попытался вспомнить.
Вот впервые увидел ослепительное мое тело.
Огненные круги обернулись болью, словно в череп мне заколачивали гвозди.
Зверек его затерялся в липких ладонях.
И запах был не мужским, настоящим, когда те рубят дрова или возводят дом, и рубашка прилипает к взмокшему телу, и выступают черные пятна пота; но пахло хлевом и конюшней, будто подглядывают в женской бане.
Рука блюстителя теребит за плечо, а он отмахивается и умоляет позволить еще насладиться.
Там такая пришла, задыхаясь, шепчет преступник.
Все мужчины скроены на один лад; покажи, отпихивает его блюститель.
Подглядывают на пару, пресловутая мужская солидарность; наверное, так воображает мой повелитель, готовясь покрыть наложницу.
Зверек его слегка приподымает головку, тело оплетают уродливые черные жилы.
Нет, отказываюсь я, когда с гордостью демонстрирует он восставшее мужское достоинство; это как посещение кунсткамеры, где в банках заспиртованы уродцы.
Зародыши о двух головах, и с перекрученными телами, и с десятью пальцами на каждой руке.
Не повторится шесть или семь месяцев, никогда не повторится, признаю я свое поражение.
Но ему, как и большинству мужчин, не разобраться в сложной фразе, он воспринимает только отрадную для себя весть.
Не повторится, обсасывает волшебное это слово, и зверек его, что некогда наливался злой силой на мой запах, снова прячется в норку, и не выманить его оттуда.
Находчивые мужчины в таких случаях ссылаются на производственную занятость: мол очередная запарка на работе, вот когда мы перекроим этот мир…
Кройка затягивается на долгие годы, и за спиной руины.
Менее сообразительные жалуются на пустяшное недомогание.
На насморк или на мудреную западную болезнь, якобы подавляющую защитные силы организма.
Просто приболел, придумывает мой повелитель.
Зверек его нахлобучивает на себя трусы и брюки, не хватает разве что ватных штанов и свинцовой накладки, что предохранит от моего излучения.
Дед не знал накладок, бабушка не боялась заразиться.
Теперь ты на коне, укоряю я своего господина.
Он возьмет меня, напишет докторскую диссертацию? радостно и неосторожно возвышается тот над своей обыденностью.
Еще бы, и за тебя вычистит нужник, и по уши завязнет в дерьме, тешу я его самолюбие.
Прекрати! наконец, взрывается он, сколько можно издеваться, разве я не выполнял любую твою прихоть?
Теперь вам некуда деться, не ведаю я пощады, дед сгубил сына и сгубит правнука; будет мальчик, а Бог навечно проклял мужской род.
Мальчик, приноравливается он к грядущему отцовству, это как заложник; когда я тебе надоем, а я уже надоел, или ты достала, не имеет значения, можно будет влиять на вас, крутить из вас веревки, обладая заложником.
Лицо его искажает хищная гримаса, клыки и резцы обнажаются, на губах вскипает пена, смертельные когти выступают из мягких подушечек.
Лапы мнут воображаемую веревку, перекрученное мое тело содрогается от боли.
Вывернутые за спину руки приторочены к блоку, к ногам привязано бревно, и кости выдергивают из суставов.
Неужели мы были близки, ужасаюсь я, неужели жадные эти руки гладили, а я без оглядки отдавалась ласкам, неужели распахивала им поверженное, жаждущее и поруганное тело; напрасно поганые людишки думают, что не проникнуть в тайные их помыслы.
Можно не только проникнуть, но и захлебнуться в осенней распутице.
Я тону и захлебываюсь, а он, до бесконечности продлевая эту пытку, протягивает лживую руку.
Сгустком боли и отчаяния валяюсь я в его ногах, подбитые железом башмаки пинают и сталкивают в трясину.
И чем больше барахтаюсь, тем быстрее погружаюсь.
Болотные гады вгрызаются. Я слышу, как ненасытные челюсти выкусывают мясо.
Жижа подступает к подбородку, напрасно запрокидываю я голову.
Он наступает на лицо, подошва раздирает лицевые мускулы.
Будет заложник, наваливается всей тяжестью, а если вы посмеете ерепениться, поочередно стану отстругивать пальцы.
Пришлю их в красивой упаковке с нарядными бантиками.
Дорогой подарок, ничего не жалко для родных и близких.
Помыслы его накрывают ядовитым туманом.
На земле есть места, куда не забредает ни один зверь.
Но люди не обладают обостренной звериной чувствительностью, по неведению или по неопытности сунулась я на мертвую поляну, и не выбраться из ловушки.
Наг и несчастен человек, случайно услышавший чужие мысли, запредельный этот слух все чаще терзает меня.
И пусть поганый этот человечек – неправда, мы никогда не были близки! – не научился еще пытать младенца – своего сына – будь моя воля, обкромсала бы всех мужиков, обездолив этим себя и подруг, - когда-нибудь научится, стоит сделать первый шаг.
Подошва его вдавила в грязь, а когда я захлебнулась, мучитель протянул лживую руку.
Лучше погибнуть, отказалась я, но вся моя сущность отчаянно цеплялась за жизнь – жить даже инвалидом, даже обрубком былого, меня четвертовали и бросили подыхать на свалке, а я не подохла, - судорожно ухватилась за руку палача.
Некоторые волокна полопались, если порвутся остальные…
Они выдержали, мужчина сказал, кривой ухмылкой маскируя хищный оскал.
Я буду любить своего мальчика, это счастье - быть отцом, спасибо за долгожданный подарок.
Не так просто обрубить палец, для этого ладонь надо укрепить в струбцине, увидела я.
А жертву накачать наркотиками. Тогда та не будет дергаться и вопить во время варварской операции.
Воображение мое нацелилось беспощадным гадом.
Я растоптала змея, потом встряхнулась мокрым псом.
Мужчина не увернулся, не заметил брызг.
Наверное, ничто не проймет слоновью их толстокожесть.
Или проймет одно: мы сговоримся с подругами, ночью подберемся к своим повелителям.
Такой замечательный заложник, размечтался один из них.
Мечты его и помыслы выдавили грязь и слизь из земных недр.
Стану академиком, президентом академии. И если эти умники посмеют хотя бы пикнуть…
Он показал, как поступит с воображаемыми врагами.
Подошвой размазал окурок.
На полу осталась зловонная дыра.
Но мы уже сговорились и воздели над ними убийственную длань.
Но прежде чем ударить, обречь себя на вечное одиночество…

22. Однажды я попробовала выбраться из одиночества.
После гибели деда и смерти бабушки прошло более сорока дней; случайно зацепила черную тряпку, закрывающую зеркало.
Материя лопнула, я отшатнулась от своего изображения.
Двойник швырнул меня на постель.
А там заплутал в пуговицах и застежках.
Было так холодно, что я облачилась во все одежды.
Но любой мужчина мог одним уверенным движением победителя содрать эти тряпки.
А я заплутала в них, или желала продлить свои муки.
Медленно и подробно расстегивала каждую пуговку.
Молнию заело, распутывала железные зубчики.
Острыми кромками те рвали и калечили плоть.
Я наслаждалась этой болью.
Поочередно обрывала пуговицы, застежки и зубчики.
Так обрывают конечности сороконожки, напрасно та молит о милосердной гибели.
Но все же оборвала через года или столетия, призывно раскинулась на постели.
Лоно обнажилось и парило, так в зимнюю стынь парит целебный источник.
Всеми существующими приспособлениями приподняла тяжелую руку.
Она нацелилась когтистыми пальцами.
Налетела стервятником, клюв и когти вонзились.
И не было в этом упоения, напрасно подстегивала я больное воображение.
Будто падальщики терзали смердящий труп, глазки их возбужденно блестели.
И все равно не отвергла пустых попыток; завернувшись в драные тряпки, выползла на улицу.
Наверное, наступила ночь, или сутки состояли только из ночей, фонари раскачивались, уродливо метались тени ночных странниц.
Когда-то в нашем доме жили выслужившиеся перед властью рабы, клетку эту стерегли стражники.
Чтобы не заснуть, били в барабан и перекликались грубыми голосами.
И слыша крики и удары, мучаясь бессонницей, мы знали, нам не угрожает беда.
Все изменилось с гибелью деда.
Стражники заступили на другой пост, ночные бабочки потянулись на обманчивый огонек наживы.
Просто так не будут охранять, в доме, наверняка, живут богачи и пройдохи.
А стражу отозвали по причине привычной неразберихи.
И, может быть, всего несколько ночей отпущено этим бабочкам.
И всю жизнь надо вместить в эти ночи.
Они попытались. Когда услышали скрип двери, то вызывающе выпятили свои прелести и фонариком подсветили старательно нарисованные лица.
Мои подруги, эти не загрызут и не уничтожат.
Подруги мои, позвала и потянулась к ним.
Самая смелая или голодная услышала.
Придирчиво ощупала мои одежды.
Дорогая ткань, определила она, но порядком поистерлась, все мы поистерлись за эти годы.
А что, были благословенные годы? не поверила другая.
А как же, удивилась первая, на работу, как на подиум, целый день обходить подразделения, одаривать томным взглядом, изысканным изгибом бедра, полоской обнаженного тела. Или ветер раздует подол платья. Присесть в преувеличенном испуге и еще сильнее распалить их.
И задушевные разговоры, размечталась она, каждое слово намеком и обещанием.
О, куда вы ушли, благословенные годы?
Она вгляделась из-под ладони, потом уронила руку.
Дороги, которыми мы уходим, глубокой колеей легли на ее лицо.
А моя мать была уборщицей, сказала другая. На трех или на четырех работах, а мы голодными птенцами ждали ее возвращения.
Будь прокляты те годы, и эти годы, и грядущие!
Деньги есть, барахло, старинные безделушки? деловито спросила первая.
Не знаю, не помню, отшатнулась я от ее жадности.
Пока мужики в неге и в покое готовились к войне и охоте, мы вкалывали и надрывались.
Страшны и непривлекательны стали наши лица.
А ты придешь ко мне? отшатнулась, но не оттолкнула я деловитую.
За работу в экстремальных условиях, за пренебрежение техникой безопасности, за риск во вроде бы мирное время, за то, что давно уже обернулась мужиком, перечислила та полагающиеся ей надбавки.
Все будет, отомщу мужикам, обещала я заплатить.
Подобно деду поднялась на задние лапы и нависла.
Мы – подруги, судьбы наши переплелись, попыталась утешить отчаявшихся подруг; когда мужской род вымрет, когда мы их уничтожим, разве не поможем сестрам?
Уже уничтожили, а тело мое жаждет, приди ко мне, позвала подругу.
Если помнишь, как ласкали грубые их руки, как тело твое бесстыже и покорно отдавалось их ласкам, как лоно парило незамерзающим и в зимнюю стынь волшебным источником, то приди ко мне, призвала подругу.
У меня не вышло в одиночку, стань моим господином и повелителем; почему вы убегаете? нависла над ними.
Они упали и откатились, оставляя за собой просеку в раздавленных лепешках помета.
Остались тюбики дешевой помады, пачки резинок, я никогда не пользовалась ими.
Тюбик хрустнул под неосторожной ногой, резинка изнутри была обсыпана тальком, а снаружи усеяна бородавками в жестком волосе.
Еще одно пыточное орудие, если бы у меня были деньги…
Все можно купить, и продажную любовь убегающих моих подельниц.
Приторочив искусственный орган, напялив на него резинку, вонзят они этот штырь.
Я запрокину голову, шея переломится под острым углом.
Отдамся игре воображения.

23. Как отдалась первому из предавших меня любовников.
А потом попрощалась с ним и со своей невинностью, прощание обернулось праздником неистовства.
Тебе нельзя, у тебя будет заложник, то есть ребенок, отказался он от обязательного урока.
Нельзя, согласилась я, и еще не содрала свинцовую накладку с его бедер.
Будто свинец защитит от смертельного моего излучения.
Дед не знал накладок.
И после очередного открытия подминал первую подвернувшуюся бабенку.
Если дадите майора, нет, полковника, соглашались его наложницы.
Нет, генерала, фельдмаршала, молили о пощаде.
Потом забывали о чинах и званиях. И рядовыми согласны были служить родине.
Это не считается, за деда оправдалась я перед бабушкой, в моменты наивысшей концентрации духа…
Ты сама виновата, обвинила ее, боевая подруга обязана следовать за повелителем. Везде, и не существует запретных зон и неподкупной охраны.
Что? не разобрала нелепых ее оправданий.
Таким создала его природа?
Мы – властелины природы, научила бабушку, мы беспощадно калечим ее, и пусть за спиной остается выжженная земля.
Чтобы Земля не обернулась пустыней?
Так научили тебя в царских чертогах?
Это всего лишь красивая сказка, не поверила бабушке, будто царевна спаслась во время расстрела.
И тело ее не сожгли кислотой, не испепелили огнем, а останки не столкнули в заброшенную шахту.
Она выжила под чужой личиной, надежно укрылась, но однажды, когда подул особенно злой ветер…, а ветра тогда дули постоянно.
Услышала, как зародилась в ней новая жизнь.
Родила девочку, без мужского участия случаются только девочки, она так и не познала мужчину, не нашла королевича.
А ее дочке, тебе, бабушка, повезло, ты целиком и полностью прикипела к найденному в таежном схроне самородку.
Но еще раньше тебя настигли преследователи, пыточные орудия охолостили непорочное твое лоно.
И бросили подыхать в одиночной камере, а ты выжила назло им.
И когда дед отыскал тебя в этой башне, даже позволили ему увести пустышку из темницы.
Детей не будет, царский род прервется, некому претендовать на корону.
И любая генетическая экспертиза запросто разоблачит самозванца.
Преследователи с усмешкой наблюдали за невинным твоим обманом, дед поверил ложной беременности.
Пусть завязнет в своем вранье, тем легче управлять очередной марионеткой.
Сами подыскали ребенка, после рождения оставшегося сиротой; дед не заметил подмену.
Только так может он создавать совершенные орудия убийства, безошибочно определили его сущность, после каждого открытия ему необходима женщина.
И бесполезно разбрасывать семя по бесплодной земле; может быть, наши сотрудницы выносят очередного гения.
Они вынашивали; эти гомункулы чаще всего становились бандитами и убийцами.
Так показалось и пригрезилось мне.
Или бред этот возникал отрывочными и путаными видениями, я пыталась забыть об этой боли, не сразу фрагменты сложились в целостную картину.
Тогда еще на прощальном празднике неверной любви, наверняка, не сложились; я не содрала с него свинцовую накладку, вместо этого распахнула дверь.
Смотрите, учитесь, следуйте! позвала их.
Мужчина отшатнулся, прикрыл пах скрещенными руками.
Насторожились гончими псами на запах зверя.
Это как взрыв, смертельная волна, извержение вулкана! задыхаясь, распахнула великолепное тело.
Последний взрыв, и последняя волна, и последнее извержение.
Или тебя ведут на заклание, ты сама идешь, короток путь от рождения до смерти, если и есть жизнь за тем порогом, то не дано ее познать, а значит там ничего нет, поэтому все здесь и сейчас, наслаждайтесь скоротечным моментом, воззвала я.
Они услышали и вгляделись.
Накладка его была надежно пристегнута – так в испытательном центре вяжут преступника, и тот напрасно пытается вырваться, - мужчина запутался в многочисленных узлах.
Вся жизнь наша – поиск единственного, и благословенная та, что нашла эту драгоценность, воззвала я.
Запутался и рвал, ломая пальцы и ногти.
А если не отыщем, надо уговорить себя, заставить поверить в удачу, иначе жизнь выхолостится; так выхолащивают борова, а потом тот с жадностью пожирает отсеченные гениталии.
И не стыдитесь, в паскудной скромности летним зноем не напяливайте зимнюю одежду, взмолилась я, может быть, в этом наше предназначение, смысл жизни, разве можно стыдиться жизни?
Смотрите, я давно отринула ханжеские эти условности, смотрите на великолепное и желанное тело.
А если боитесь ослепнуть, прикройтесь очками с черными стеклами.
Все равно увидите внутренним зрением.
Он увидел, сдернул накладку, а теперь рвал одежду, пушечными выстрелами лопалась материя, словно ветер раздирал паруса.
Я не слышала, не желала слышать эту стрельбу.
Смотрите, неистовствовала ураганным ветром, великолепное и непорочное тело, и ни одного изъяна в этом совершенстве.
Так солнце в хмурый день находит прореху в свинцовой пелене туч, и мы наслаждаемся живительным теплом.
Или облако в летний зной, глоток воды в пустыне, и нет ничего слаще этого яства.
Или звезды в ночном небе, и каждая звезда – целый мир со своей скорбью и радостью.
Или заповедный лес, куда не ступала нога человека.
Или подземное озеро с неведомыми нам обитателями.
Это – последний раз, и больше не повторится, неужели не понимаете, неужели грязны и мелки ваши взгляды и помыслы?
Доверчиво распахнулась, а они присосались пиявками.
А его пальцы подобны улиткам; взгляды, помыслы, пальцы изъязвили некогда совершенное тело.
Или как восхождение на гору; навешивая веревки и вбивая крючья, достигаешь вершины; площадка изгажена вспоротыми жестянками, обрывками пакетов.
Или как купленный тобой любовник через силу отрабатывает барщину.
И напрасно подстегиваешь ты свое воображение.
Наезженной колеей тащится кляча, скрипят и обдирают не смазанные соком желания его члены.
Я покупала любовников, дорогой ценой оплачивала пустяшные их услуги.
И не моя вина, что они не воспользовались предоставленными возможностями.
Первый забрался на едва заметный холмик, но сломал ноги, упав со склона.

24. Пусть падает, пусть ломает, пусть жизнь сотрет его в порошок, а ветер развеет прах, чтобы никто не мог подобрать и крупинку, зубами вцепившись в гвоздь, обламывая эмаль и зубы, вспомнила я своего мучителя.
Дорого заплатила, покупая его благосклонность; мы – женщины платим своим телом, я – Дебора на пыточном ложе прокляла мужской род.
На обеденном столе; кровь моих предшественниц въелась в доски, бабка кое-как и наспех отскребла ржавчину.
И помогая вскарабкаться, похлопала по крупу, проверяя крепость и стать кобылы.
Будьте прокляты мужчины, сложила я прощальную песню.
Навострила на оселке лезвие и прицелилась.
Мы – матери – я никогда не буду матерью – обязаны при рождении оскоплять сыновей.
Отсекать им гениталии, и пусть голодными боровами пожирают они останки.
Шире, еще шире, прицелилась бабка.
При султанах ценились кастраты, инвалидов назначали стеречь гарем.
Некогда с тобой возиться, осерчала бабка, с недюжинной силой развела ноги, треснули кости, я ухватилась за спасительную боль.
Дебора – не воительница, но сочинитель прощальных песен.
Нож нацелился.
Звезды померкли.
Мертвая Земля в мертвой пустоте, сочинила я.
Царапая стены матки, лезвие нащупало пуповину.
Не увернуться сыну моему, единственному, но так и не рожденному сыну.
Нет, пощадите, ну пожалуйста, сочинила я.
Перегрызла гвоздь и рванулась.
Лезвие перерезало пуповину.
Кровь ударила, и больше не надо сочинять, занозистые доски порвали спину и ягодицы.
В сгустках крови выковырнули плод и швырнули в помойное ведро.
Я зажмурилась, чтобы не видеть.
Все равно видела.
Завоеватели ворвались в город, защитники полегли на стенах.
В храме женщины напрасно взывали к деревянному лику Бога.
Напрасно прикрывались распущенными волосами.
Нас насиловали, мы задыхались от вони прогорклого жира.
И умоляли прикончить.
Сами не решались.
Меня убили, бабка-знахарка выскребла плод.
  Выпотрошенная и пустая побрела я враждебным городом.
Мужчины переходили на другую сторону улицы, прятались по парадным и подворотням.
А я находила их и в этих схронах.
И прежде чем уничтожить, брезгливо изучала ущербные создания.
Палачом-инквизитором выведывала тайные помыслы.
Если ты хоть единожды…, допрашивала обвиняемых.
Нет, как можно, девственна и непорочна моя душа, отказывались самые кровожадные.
Ну, может быть, случайно и ненароком, поспешно и неосторожно признавались на предварительном допросе.
Когда хлыст лишь слегка обдирает кожу.
Госпожа, разве волк виновен в том, что нуждается в мясе? оправдывались находчивые.
Нет, конечно, не виновен, соглашалась я, но не виноваты и мы, стерегущие свои стада.
Пытаемся извести крыс и тараканов.
Эта живность давно сосуществует с нами, с каждым поколением все больше приспосабливается к нам, а мы совершенствуем орудия уничтожения.
Чтобы надежнее ударить, сначала приманиваем врага.
Можно оступиться и опереться на простертую к тебе руку.
Или позволить порыву ветра раздуть подол платья. И присесть, в притворном испуге прижимая к ногам непослушную материю.
Или обжечь преследователя – все они мнят себя охотниками или хищниками – томным, призывным взглядом.
Или завлечь жертву в одну из конспиративных квартир.
Если дед проговорится, соглядатаи обязаны изолировать случайного обладателя тайных знаний.
Очнувшись в камере, дедовы собутыльники напрасно пытаются вспомнить.
Память сохранила только пустые бутылки на помойке. Трясущимися руками не выжать из стекла и каплю отравы.
Я манила их роскошным и испоганенным телом.
Они не могли дотянуться; в этой квартире цепью приковывала их к столбу, обкладывала сырым хворостом и поджигала.
Огонь медленно подбирался, цепь звенела перетянутой струной.
Пытала их и себя; когда более не могла терпеть, зубами впивалась в запястье, боль не перебивала желание.
Огонь пожирал тела; чтобы выжить, надо расковать грешников.
Молотом расклепывала звенья, попадала то по железу, то по пальцам.
А потом, путаясь в обрывках цепи, даровала им себя.
Или они даровали инструмент моего наслаждения; говорят, некогда на одном острове женщины порешили нахлебников.
Но уже через несколько дней сполна насытились победой.
Корабли обходили остров, женщины вплавь устремлялись за убегающими судами.
И гибли в морской пучине.
Мне удалось вскарабкаться на борт.
И команда, пуская слюни и потея от вожделения, выстроилась в нетерпеливую очередь у дверей моей камеры.
Трепещущие их ноздри улавливали запах женщины.
Все случалось за долгие годы поиска, трудно, почти невозможно выбрать достойного из многих претендентов.

25. Один такой зачитывался жизнеописаниями царствующих особ.
(Будто авторы жили при дворе, и правители делились с ними самым сокровенным.)
Я познакомилась с избранником, когда охрана очистила от машин центральную улицу.
Перекрыли ручейки и протоки, что впадали в эту реку.
Встали на берегу, ноги на ширину плеч, руки на воображаемом автомате.
Краска на стволе облупилась от смертельной работы.
Тяжелый взгляд исподлобья.
И не дай Бог неосторожная рука потянется к оттопырившемуся карману.
Одежда моя была изодрана дорогой поисков и похожа на одеяние нищенки, прорехи прихвачены неровными стежками. На лице угадывались морщины, кожа огрубела под палящим солнцем; так выглядят святые, что месяцами постятся в пустыне.
Уничтожить мужиков, хотя бы не знаться с ними, поклялась я, в пустыне замаливала грехи, только там удавалось следовать суровому обету.
На сороковой день поста упала на песок, стервятники сузили смертельные круги.
Напрасно пыталась отогнать их, они преследовали, когда ползла к оазису.
И молила, чтобы полоска зелени не оказалась очередным миражом.
Миражи манят нас, в пустыне находят выбеленные временем и обкатанные песком кости наших предшественников.
Когда-нибудь там останутся и мои кости.
После долгого поста устало и потеряно привалилась к стене.
Царский кортеж загрохотал копытами.
Карету везла запряженная цугом восьмерка лошадей.
Форейторы ощупывали асфальт раструбами миноискателей, натасканные на взрывчатку кони тревожно раздували ноздри.
Кажется, учуяли, всхрапнули и остановились.
Броневой колпак, похожий на колпак в испытательном центре, скрипуче – будто нельзя смазать изношенный механизм – надвинулся на карету.
Жерла электронных пушек нацелились.

26. Методику вроде бы отработали, пора было переходить к массовому производству.
Но придирчивый экспериментатор требовал добиться полного совершенства.
Или боялся передать новое оружие в нетерпеливые руки вояк.
Высшие чины заранее просверлили дырочки на погонах и прикупили орденские планки. Скорее бы получить звезды и ордена.
Наколки на груди покрылись пупырышками гусиной кожи. Лица былых и здравствующих правителей поблекли.
И под поздними наслоениями обнажилась основа, дарованная творцом при рождении.
Разлапистая клякса под левым соском, похожая на силуэт пистолета.
Дед задохнулся, рванул рубаху, нащупал такую же на своей груди.
Когда дед одерживал очередную победу, родинка эта радостно и угрожающе нацеливалась.
Или когда бабушка, дразнясь и играя, шутливо отталкивала своего повелителя.
А тот, принимая условия игры, умолял пощадить его.
Хватит, всю кровь выпил, притворно серчала бабушка.
Кровопийца вставал на колени, склонял повинную голову, уже не надеялся замолить грехи.
Бабушка сокрушенно разводила руками.
Еще не придуман нож на эту шею, и не сокрушить богатыря, то ли осуждала, то ли оправдывала святотатца.
Разве можно вмешиваться в божьи дела и улучшать человеческую породу? негодовала бабушка.
Иногда верила в Господа, иногда сомневалась.
Когда дед возвращался домой, прятала крошечную иконку под стопкой белья.
Тебя не переделать, выговаривала своему рабу или господину, но грязь к тебе не липнет, это не грязь, а необходимый материал для твоих опытов, уговаривала себя и деда.
И твоя родинка, как она на этот раз?
Заглядывала под рубаху, щупальца осьминога тянулись.
Но сворачивались, когда в испытательном центре деду необходимо было поделиться очередными свершениями.
Лаборанты в погонах были туги на ухо или ущербны, а генералы тем более не понимали, этих более всего интересовало строительство здания своей карьеры.
Но всегда находились случайные, заботливые и внимательные слушательницы.
Он наваливался на них всей тяжестью отчаяния.
Осьминог выпускал чернильное облако дымовой завесы.
Забивался под камни, прятался в своем убежище.
Отсидеться не удавалось, бабушка лаской и шутливым гневом выманивала его из гнезда.
Массировала сведенные судорогой брюшные мышцы, руки ее и губы до самой смерти оставались по-девичьи нежными.
Дед отдавался ласке.
И его зверь, нет, не зверь, чудище, дракон оживал под ее пальцами.
Осьминог нацеливался.
Когда на заре юности похитил он ее из позолоченной темницы – позолота давно облезла, под ней обнажилось изъеденное ржавчиной железо, - она безропотно отдалась насильнику.
Прошла через самые бесчеловечные пытки, теперь решили они окончательно добить пленницу.
Очередная шутка ее надзирателей, отработанный материал уже не представлял для них опасности.
Если медведь и не растерзает ее, преступная связь не даст потомства; и всегда можно доказать, что воспитывают они чужого ребенка.
Так шутили надзиратели, безобидными интригами скрашивая скучную свою жизнь.
Пусть тешатся и воображают, разрешили они, мы найдем достойных кандидаток вынашивать его сыновей; фабрика по производству гениев – получались разбойники и бандиты.
Медведь не растерзал; зверь чудесным образом оказался по мерке для вроде бы хрупкой этой женщины.
Они сошлись: две противоположности, взаимоисключающие понятия, и уже не могли существовать поодиночке; так плюс не существует без минуса; только в математике все разложено по полочкам, в жизни в каждом достаточно и от Бога и от дьявола.
Сказать, что они были счастливы – ничего не сказать; если один был островным вулканом, то другая океанскими водами поглощала этот огонь, грохот и столбы дыма стояли над полем битвы.
Но женщина всегда помнила о подлоге; когда невозможно было вынести тяжесть этой памяти, отстранялась от повелителя.
И осьминог опять прятался в чернильном облаке и забивался под камни, родинка уже была похожа на пистолет.
Проснулся ребенок, подожди, это наш ребенок, вырывалась женщина из смертельных объятий.
Только казалось, что руки его сокрушат любую преграду, ничто не устоит перед материнской любовью.
Он придет из школы, пора делать уроки, отвести в литературный кружок, на занятия музыкой.
Какие танцульки, какие стишки? взрывался дед, разве так вырастит мужик? но подчинялся и отступал под осуждающим ее взглядом.
Ну хорошо, есть потайная квартира, спрячемся вдвоем там, где не будет ни танцев, ни хорового пения.
Вертеп, туда водят наложниц, различила бабушка, простыня насквозь пропиталась их потом.
Отказалась, но мысленно пожелала, чтобы он насильно отвел ее туда.
Вместо этого дед пропал в исследовательском центре.
В тот последний день различил родинку под наколками на груди.
Пистолет этот готов был ударить.
Броневой колпак уже опустили, электронные пушки нацелились, что ему эта малость.
Так некогда на полигоне выломал он защитные створки, смертельное излучение обрушилось взбесившимися частицами материи.
Тот опыт удался, кожа обуглилась, кровь потеряла цвет и насыщенность.
Только он выжил после катастрофы, кажется, ничему не научила его гибель товарищей.
Могучим плечом уперся в колпак, металл зазвенел перетянутой струной.
Соглядатаи раскудахтались потревоженными наседками.

27. Так привиделось мне, когда после сорока или пятидесяти дней заточения выбралась на улицу.
И еще припомнился правитель, что некогда проезжал по центральной улице.
Или еще более ранние события; если знают более двух человек, тайна становится всеобщим достоянием; я рассказала о тайных наших корнях непримиримому борцу с засильем сионистов.
Демонстранты собрались перед домом правительства.
Всего несколько человек, это не имеет значения, так полноводная река начинается с ручейка и прогрызает русло в граните, так некогда семеро смертников протестовали против ввода наших войск в Чехословакию.
Протест их длился секунды, искусствоведы в штатском скрутили смутьянов.
И вскоре уже ничего не напоминало об их выступлении, выбитые зубы смели в канаву, пятна крови засыпали песком.
Если случайные зеваки и заметили их потуги, то поспешно открестились от увиденного.
С партией и правительством…, всеми фибрами души…, не знаем, ничего не заметили…, под руководством мудрого нашего кормчего…
Нынешних протестующих было ненамного больше той жалкой и великой кучки, плакаты и лозунги были намалеваны кое-как и наспех.
Собрались в основном старики, что достаточно за свою долгую и трудную жизнь натерпелись от инородцев.
Меня поставили руководить фабрикой, вспомнил один из них, но главного инженера дали из этих.
Он показал, еще больше удлинил огромный нос. И тот уже не только доставал до губ, но свешивался на дряблую грудь.
А те, те…, сбился и замолчал забывчивый ветеран.
Они тянут своих, помогают своим, стоит одному просочиться!.. научил предводитель.
Этот был хорош, лицо раскраснелось, глаза метали молнии.
Очередная молния ударила, я ощупала асфальт, от неглубокой воронки разбежались трещины.
Деду многократно намекали о ненадежности его окружения.
Консультанты в погонах морщились, листая списки сотрудников.
А дед назло им переиначивал древнюю историю.
Это мы – коренные обитатели наших равнин, а вы пришли, уничтожили, а потом перекроили хроники.
Историю всегда пишет победитель, как подгоняет костюм по уродливой фигуре.
Мы – коренные, если бы побывали в нашей деревне…
Надзиратели не поверили, а его деревню не удалось отыскать и на самой подробной карте.
Наверное, брошенные дома сгнили, и развалилась железная башня, где томилась принцесса.
Ничего не осталось, но дед настаивал и подбирал сотрудников с труднопроизносимыми фамилиями.
Когда-то в России были немецкие поселения, балбесов воспитывали французы, англичане строили железные дороги, все нации перемешались в разношерстной дедовой команде.
Так дразнил он генералов и комитетчиков, те надеялись потом посчитаться с ним.
Они посчитались, подсунув субъекта с приметной родинкой на груди.
Власть в те давние годы негласно боролась с инородцами, в наши дни мы согласились с жестоким, но правдивым утверждением известного поэта.
Русский человек ленив и нелюбопытен, обобщил тот свои наблюдения; чтобы избавиться от этих недостатков, нынче охотно приглашаем варягов; требуется незаурядное мужество: протестовать против очередного пришествия.
Дом правительства охраняли солдаты, один из них сплюнул, услышав революционные призывы.
Консультант погрозил пальцем, посчитав плевок явным нарушением устава.
Провинившийся растер харкотину подошвой; зря вы придираетесь, гражданин начальник.
А он ушел от меня, трясущимися руками и таким же прыгающим голосом обвинила старушка, их тянет к своим, разлюбил меня, проклятый жид.
Их тянет к своим, развил ее мысль предводитель, они уходят к ним, прихватывая наше добро!
Растаскивают по крохам многострадальную нашу землю! вошел он в раж.
Щедро политую кровью наших предков!
Где только ни складывали они буйную свою головушку!
Как только ни пытали нас орды захватчиков!
Под корень вырубали жизнь.
А мы буйной порослью поднимались от пенька.
Не получилось мечом, так теперь тихой сапой! призвал к протесту свою команду.
И был прекрасен в праведном гневе. Взъерошенные волосы нацелились смертельными гадами, глаза метали молнии – на асфальте оставались воронки, даже на центральной площади можно было запросто переломать ноги, - щеки пошли красными пятнами, плащ и рубашка распахнулись.
Моросил нудный осенний дождь, его команда по-птичьи нахохлилась.
А ему была нипочем осенняя хмарь.
Меня потянуло к нему, так железо тянет к электромагниту, когда на обмотки подают напряжение.
А у нас подобный поселился в коммунальной квартире, пожаловалась другая старушка.
И скоро оккупирует все освободившиеся комнаты, всю квартиру, весь дом! обличил предводитель.
А у нас директор…, предки его из тех пленных французов.
А на рынке что творится! нащупали обвинители больную тему.
Второе пришествие! выступили недружным хором.
Русскую речь скоро не услышим.
И детишки ихние помогают родителям, вместо того, чтобы ходить в школу.
Пусть не учатся, пусть всегда будут работать грузчиками и подсобниками! милостиво разрешил предводитель.
Один из охранников стыдливо отвернулся от толпы и дотянулся до кобуры.
Но достал не пистолет, а бутерброд с копченой колбаской.
Зубы прицелились.
Это еще больше взбудоражило демонстрантов.
Губернатор китайцев выписал на бросовые земли, так у них все растет, даже арбузы, обвинил один.
А ученые наши, за ихние деньги…, подхватил другой.
А самые умные давно поменяли фамилии, прошамкала сообразительная бабка.
Как хорошо было при проклятой старой жизни! вскинулся старичок.
При ласковой, доброй жизни! едва не растерзали его, не надо было думать и крутиться, все решало начальство.
Если бы проклятые коммуняки не зажрались…, упорствовал старичок.
Жрали, да нам давали, урезонили его.
Крошки с барского стола!
А много ли нам надо?
Инородцы, напомнил командир, попытавшись вернуться к истокам.
А производство ты сам развалил! схлестнулась его команда в словесной баталии.
И от такой крокодилицы любой уйдет, а земля плодоносит у тех, кто вкалывает сутками!
Раньше мы умели вкалывать, пока нас не развратили, попытался вразумить их предводитель. И инородцев заслали к нам оттуда, привезли в опломбированном вагоне, чтобы по дороге не растерзали! намеренно упростил ситуацию.
Рубаха его распахнулась, волос на груди свалялся под моросящим дождем, под левым соском – заросли еще не заполонили эту поляну – угадывалась разлапистая, похожая на шестиконечную звезду родинка.
Будто в предыдущей жизни тело это принадлежало самоубийце, и сердечная боль постоянно терзала нового обладателя изношенной оболочки.
Нет, не принадлежало, подступила я к предводителю; дед воображает, что творит добро, но только выжженная земля остается за ним.
Какой дед, какое добро? растерялся мужчина.
Обычно я горблюсь при знакомстве, на этот раз лица наши были вровень.
Одежда его пропотела, таким и должен быть мужчина, когда, поплевав на ладони, хватается за топор.
Или за вилы, в умелых руках это оружие пострашнее меча и копья.
Тело твое, эта временная оболочка, не принадлежало самоубийце, вспомнила я основы реинкарнации или попыталась удержать деда на краю пропасти, просто он творит зло, когда перекраивает память преступников, ведь ты же искренне ненавидишь инородцев?
Я спасаю Россию, вразумил он нерадивую ученицу, изгнание инородцев – лишь частица этого спасения.
Да, подбросила я поленья в огонь – и пламя взметнулось, опалило лица, - любая вера заслуживает сочувствия, если веришь искренне и исступленно.
И неподсудны инквизиторы, что со слезами на глазах сжигали еретиков, славны и первые христиане, призывавшие к равноправию, достойны восхищения и комиссары, что поднимали нас в атаку и шли впереди солдат.
Конечно, я пойду впереди! обещал мужчина.
Пришло время погибнуть за нас, правительству надоели демонстранты, фургон с решетками на крошечных зашторенных оконцах с рычанием выкатился на арену.
Дверь распахнулась, горошинами из стручка посыпались служивые.
Целых два бойца, этого было достаточно, чтобы повязать предводителя.
Охранники, что стерегли правительство, на этот раз действовали по инструкции: подтянулись к парадной и застыли истуканами, ноги на ширину плеч, руки на ствол воображаемого автомата.
Не только облупилась краска, но и ствол раскалился от долгой работы.
Старички попытались грудью прикрыть предводителя, но по причине плохой координации движений расступились, образовалась просека, с гиком и свистом подступили захватчики.
Лошадиные морды оскалились и уронили пену, мундштук порвал губы, копыта содрали тонкий слой земли.
Пустыня наползла на оазисы, их обитателям не выжить на песке.

28. Мой подопечный рванул рубаху, живот тоже зарос волосом; обычно так зарастают южане, предки его наверняка жили на восточном побережье Средиземного моря, где на крошечном пятачке перемешались десятки племен.
И хотя Объединенные Нации передали эти земли потомкам якобы древнейших их жителей, еще раньше туда пришли другие народы.
И дед поэтому не поменял имя и отчество, не мог оборвать незримые эти нити, что связывали его со сказочной древностью.
Так попыталась объяснить я своему подопечному, когда подступили всадники.
Мужчина подставил обнаженную грудь
Шерсть встопорщилась, будто войско ощетинилось копьями, брючный ремень лопнул, хотелось запустить под него руку, чтобы волосики искололи и мои пальцы, узник ухватился за спадающие штаны.
Команда его расступилась, эти старички просто прогуливались, дышали свежим воздухом, осенний дождь – лучшее время для прогулок; все равно не спасти осужденного; они потом дома выскажут свое возмущение.
Раньше, когда разгоняли смутьянов, газеты, радио и телевидение стыдливо помалкивали, и как-то не очень верилось устному преданию и вражьим голосам; нынешние борзописцы в черных красках опишут муки в очередной раз изнасилованного народа.
Как любит повторять вождь и учитель новых коммунистов, если вы снова отдадите нам поводья…
(Былые возницы сами брали, ни у кого не испрашивали разрешение.)
Если отдадите поводья, то на этот раз мы доскачем, просто было столько дорог, что наши отцы и деды заплутали в многообразии.
Однако под их умелым руководством из аграрного придатка страна превратилась в развитую индустриальную державу, мы одолели врага, подравняли всех в одинаковой обездоленности; а если погибли невинные ( не бывает таких, мы грешны уже по причине рождения, в грехе и похоти зачали нас), то при рубке леса всегда летят щепки, утверждает народная мудрость.
И пусть после этой оздоровительной рубки многих не досчитаемся в своих рядах.
Нам не в чем каяться, и мы не склоним гордую голову.
Так или примерно так утверждает новый вождь; я самонадеянно вознамерилась впихнуть другого на этот пьедестал.
Чтобы вместо словесного поноса разобрался он с инородцами.
(Их иногда еще можно было опознать по именам и отчествам.)
Для этого заслонила его от подступивших морд.

29. Незадолго до этого высшие армейские чины собрались на внеочередное совещание.
Не существует неразрешим проблем, не сомневались они, и на этот раз что-нибудь придумаем.
Вместо того, чтобы создать очередное средство массового уничтожения или усовершенствовать оружие, наш подопечный подобно Панкратию или Пилатию Как-Там-Его умыл руки, заявил начитанный председатель.
Ручные ракетные комплексы? всколыхнулось высокое собрание.
Надо знать древнюю историю, и у древних можно поучиться, они не занимались восстановлением лесов и населяющих их зверюшек, объяснил главный.
Чего? изумились присутствующие, да на наш век хватит палок и псов.
При современных средствах убеждения…, усмехнулись представители спецслужб.
Зачем нам психотропные средства? достаточно зажать нечто в тиски, развили они свою мысль.
Медальки их победно звякнули.
Особое строение головного мозга, неосторожным обращением можно повредить эту хрупкую конструкцию, урезонил их председатель.
Насколько проще работать с обыкновенным подручным материалом, отзвенели и угомонились медальки.
А если потравить его зверье и посадки? предложили сообразительные генералы.
Перейдет на другой участок, вздохнул председатель.
Но, как известно, не бывает неразрешимых проблем, постепенно высокое собрание пришло к приемлемому решению.
На наш век хватит лесов и зверюшек, а потом хоть потоп, бесполезно и накладно это так называемое всеобщее достояние оставлять детям.
То ли дело драгоценности и счета в иностранных банках.
Впрочем, детишки наши все равно промотают нажитое непосильным трудом добро.
И счастливы и предусмотрительны те, что не оставили потомство.
Кукушка подкинула яйцо, ничего не подозревающие родители вскормили чужого птенца.
И даже родовой отметины не было на груди приемного сына. Родинки, похожей на огнестрельную рану.
(У меня с годами все явственнее проступает родинка. И след этот ничем не вытравить.
Если тебя вырастили, воспитали, вложили душу…)
Чужой ребенок, чужая внучка.
Любая генетическая экспертиза запросто подтвердит не идентичность материала.
Экспертизу провели, результаты ее случайно попали в руки деда.
Летчика на секретном аэродроме предупредили, тот на форсированном режиме попытался уйти от преследователя.
(Если он разберется в подставе, если заподозрит тебя…, запугали летчика.
У тебя семья и дети, напомнили ему.
А так получишь памятный значок из рук самого главного.
Идите вы со своими побрякушками, хотел достойно ответить летчик, но вместо этого взял под козырек и прищелкнул каблуками.)
Рассвирепев, дед сметал любые преграды, его не сумели перехватить на летном поле.
Истребитель взревел, пытаясь уйти от преследователя.
Богатырь уцепился за фюзеляж, широко расставил ноги, мускулы вздулись и окаменели.
Самолет колесами зарылся в бетон.
Преследователи или попали в реактивную струю, та размазала их по камню, или разбились о богатыря.
Докопаться до истины, как в любом исследовании, бредил беглец, подтягивая к себе самолет.
Пусть самая страшная и больная истина, научил пилота.
Не надо, кому от этого станет легче, едва не проговорился тот, любую истину обернут они к своей выгоде.
Нет, правда сама по себе - величайшее достояние, схлестнулись мужчины.
А ты пробьешься ракетным обстрелом, где каждый разрыв причиняет невыносимую боль? спросил летчик.
Вперед, лучше такая боль, чем их вранье, согласился дед.
Мне бы твою силу, вздохнул его оппонент – самолет взмыл над базой.
И более всего летчику хотелось ударить по генеральскому бункеру.
Вместо этого, по-волчьи оскалившись, обернулся к своему пассажиру.
Из-за вас, тупых высоколобых! проклял его.
Без вас мы бы до сих пор ходили в звериных шкурах и бились на дубинах!
Или без тех, кто отдает преступные приказы!
Уничтожить всех генералов! размечтался он.

30. Всех генералов, все их нажитое неправедным трудом добро, за тридевять земель услышала бабушка.
В своей комнате бесшумно поднялась глубокой ночью – не скрипнула ни одна пружина, - так же тихо оделась.
Я насторожилась на отчаянные удары сердца.
И надо добежать, вцепиться и повиснуть на руках и одежде, а я барахталась в болоте и не могла выбраться из трясины.
Услышала, как с лязгом и скрипом закрылись крепостные ворота.
И даже тараном не высадить их; сначала надо выбраться из трясины.
Выламывая руки из суставов, попыталась дотянуться до нависшего ствола березы.
Она не уйдет далеко, отыщет деда, они подождут меня; ногой нащупала притопленное бревно.
Ничком упала на кочку, долго не могла отдышаться.
А потом доползла до входной двери, но разбилась о железо.
Да, конечно, они подождут, уговаривала себя, просто в любви смешиваются дни и ночи. Когда любишь, устремишься и глубокой ночью.
Уговаривая себя, вспомнила былые навыки, как по веревке карабкалась на седьмой этаж общежития, веревка эта истерлась, мочалкой торчали оборванные волокна.
Но если повезет, можно в последний раз забраться на вершину.
Не только дверь моего убежища была укреплена железом, но и на окнах стояли решетки, я вцепилась в изъеденные ржавчиной штыри, уперлась ногой.
С очередной командой собутыльников дед штурмовал винный склад.
Будто в город ворвались кочевники, защитники полегли на стенах, женщины укрылись в храме.
Но захватчиков не остановил суровый лик Бога на доске при входе, напрасно мы прикрылись распущенными волосами.
Если мир наш сгинет, если уцелеют немногие, то далеко не лучшие представители рода человеческого.
А грубые, нахрапистые, не ведающие сомнений и жалости.
И мир, что создадут они, станет еще более жестоким и кровавым.
Чтобы этого не случилось, надо выбраться из ловушки и спасти деда.
Штыри неохотно поддались моим усилиям.
И надо торопиться, на востоке едва заметно посветлело небо.
Заревом пожара, а не отблеском нового дня.
Штыри поддались, обдирая бока, протиснулась в дыру, повисла на веревке. Та зазвенела и лопнула, сорвалась в ущелье, разбилась, не сразу удалось собрать себя из осколков.
Прежде чем устремиться в погоню, задрала морду.
Луна нашла прореху в сплошной пелене туч, тусклый свет ослепил, застонала или завыла на луну.
Патрульная машина наехала на столб, потом попятилась, развернулась с визгом шин, охотники на номерах побросали ружья и убежали.
Тот стон накрыл их воем реактивных турбин.
На востоке поднималась заря пожара, бабушка заслонила деда от огня, я побрела к ним.
К единственно близким людям; мужчины приходят, жадно набрасываются на лакомство, и отваливаются, унося с собой частицу моей души.
Остается пустота; оказывается, боль утраты и боязнь одиночества можно отыскать и в этой пустоте.
Брела, потом ползла на коленях, потом червем после проливного дождя, раздирая тело о жестокий камень, извивалась по асфальту.
Но с каждым судорожным движением приближалась к цели.
Стандартные коробки новостроек сменились трехэтажными домами, возведенными еще немцами, город как крепостной стеной огородился частоколом многоэтажек, к ним подступило непроходимое болото, на острове догорал генеральский особняк.
Генерал совещался с западными коллегами на европейском курорте, армейские его слуги выбросились из горящего дома.
И теперь барахтались в болоте, пиявки и гады облепили сдобные тела.
А я, торопясь добраться и спасти, уже не ползла, а шагала по склонившимся в рабском поклоне телам, вдавливая в грязь обманчивую эту сдобу.
Горячий ток дыма вздымал денежные знаки, американские президенты корчились и погибали в огне.
Их тени ложились на другую тень с простертыми в проклятии руками, я и не подозревала, что бабушка такая большая.
Но напрасно устремилась к этой тени, вспыхнул особняк на скале, потом еще один, спрятавшийся за оградой; на пики, что торчали поверх стены, были насажаны черепа незадачливых моих предшественниц. Пустые глазницы привычно взирали на нашу суету.
Тень мстительницы возникала то у одного, то у другого особняка, и тогда огонь пожирал даже камень и железо.
И я не знала, как остановить это неистовство.
Не имеет значения, кто тебя породил, позвала деда, это только единичный, хотя и очень болезненный акт.
Но отрадный в отличие от одной только боли, когда плод вычерпывают ложкой, поделилась своей бедой.
Бедная ты моя, зачем ты? ужаснулась бабушка.
От порочного семени родится еще более порочный сын, тебе повезло, таких как дед больше не существует, призналась я бабушке, если ты его потеряешь…
Если ты его потеряешь, то напрасно вычищать и выжигать грязь и подлость нашей жизни; важно, кто воспитал ребенка, кто вложил свою душу.
Я обманула его, призналась женщина, мы из царского рода, меня выхолостили, чтобы прервался род, разве могла я признаться в этом?
Но вы воспитали, настаивала я, и не ваша вина, что сын споткнулся и разбился, я тоже споткнулась, но не разобьюсь, обещала бабушке.
Следующий раз, если найду не поганое и не подлое семя…
И тогда земля моя зазеленеет дружными всходами, на краю пропасти обманула бабушку.
Не спасти двоих, сил не хватает и на одного, если мы не спасем деда…
Если не спасем, то гомункулы разбредутся по свету, только творец может уничтожить увечные свои создания.
Вы воспитали и вырастили, позвала я деда, неужели ты забыл, как подбрасывал и прижимал меня к груди?
А когда рушился мир, когда ты сам разрушал его, заслонял от обломков.
И я верила, мир наш выстоит, если ты рядом.
Теперь моя очередь, я заслоню, тебя снова обманули, использовали в своих целях.
Мы не выживем без тебя, неужели ты забыл нас? позвала я деда.
Мы не выживем без тебя, сказала бабушка.
Когда я тебя увидела, дикаря в звериной шкуре и в домотканой ткани, будто ударила молния, ожили вулканы, содрогнулась земля, позвала его бабушка.
И я старалась быть достойной своего избранника.
Просто твои горки были для меня неприступными вершинами.
Или наоборот, женщины мудры от природы.
И какой смысл мстить нашим палачам?
Давно истлели их кости, а дети их, может быть, отказались от родителей.
А если и пошли по следам, пусть Бог накажет их.
Как наказал меня, я молила, но сомневалась, а в вере нельзя сомневаться, сказала бабушка.
Без оглядки, головой в омут.
Но если найдешь другую, если родит она тебе сына, ты еще молодой и вечно останешься таким, послушно отойду в сторону.
Вы отворачиваетесь, стоит морщинкам обезобразить наше лицо.
Не морщинам, канавам, каньонам, за долгие годы слезы прожгли камень.
Уходи, если не можешь простить, если не забыть того обмана.
Но оглянись на прощание.
Если помнишь ту до смерти запуганную девчонку.
Что майским листиком дрожала и зеленела в твоей руке.
Благодаря этому листику из зверя, из дикаря превратился ты в человека.
Если помнишь, сказала бабушка.
И ладонью рубанула наполненный видениями воздух наших воспоминаний.
Крест-накрест, перечеркивая былое.
Силы иссякли, сил хватило только на последнее отрицание.
Обмякла, я подхватила тяжелое тело.
Битва закончилась, на смертельном поле догорали останки механических чудищ, земля была нашпигована осколками железа.
И еще долгие годы ничего не вырастит на пепелище.
И если не выстоять, отдать мертвой земле ее тело, оно тоже превратится в руины.
Вся тяжесть и беда мира оттягивали руки.
И когда терпеть стало невмочь, когда я смирилась с поражением, когда погасло Солнце и погибла Вселенная, родные руки перехватили груз.
Дед выжил, тело его было искорежено пулями и снарядами, каждая рана была смертельной, прямо на глазах непорочная кожица любви и надежды затягивала чудовищные раны.
Ты – моя единственная, признался дед. Я никогда не ведал других, даже не смотрел на других, покаялся он.
Я знаю, едва слышно сказала бабушка.
И не было вранья и недомолвок, мы прожили долгую и счастливую жизнь, сказал мужчина.
В любви и согласии, подсказала бабушка.
В любви и согласии, согласился мужчина.
И голос его, обычно грубый и властный, зазвенел чистым и прозрачным колокольчиком и всколыхнул душу.
И если затопит любовь и нежность, то не выбраться из этого обмана.
Чтобы этого не случилось, я зажмурилась и ладонями зажала уши.
Все равно видела и слышала.
Как двое слились на фоне пожарища. И огонь не накрыл их.
Как шептали запредельные слова, что смешны и наивны при дневном свете.
Как маяком освещали мой путь, а я не желала следовать спасительным светом.
Не видела, не слышала, не знала, забыла; память нашу не дано вытравить.
И можно разбудить и гомункулов, что породил преступный ученый.

31. Я попыталась растормошить одного из них.
Когда звериные морды и стволы надвинулись, заслонила его.
Там ближайший мой родственник! уперла палец в небо.
Тучи, что до этого шли рваной комковатой чередой, сошлись и нависли черным и грязным брюхом.
Если проткнуть его, то жизнь захлебнется в потопе.
Палец уперся.
Напрасно мой подопечный пытался выбраться из трясины моего воображения.
Когда я возжелаю…
Человек может верить во что угодно: в очистительную силу огня, во всеобщее равенство и братство, в тлетворное влияние инородцев, не имеет значения, лишь бы вера была искренней, научила и поверила я.
Разве вы сомневаетесь в этом? подступила к его гонителям.
Иногда в минуты любви и отчаянья, и отчаянье все больше затопляет мою душу, заставляла безоговорочно верить людей.
Экзаменаторов, что будто откровению внимали моей галиматье.
Подобранных в канаве очередных избранников.
Если нуждались они в богатстве, была самой богатой наследницей.
Это мои танкеры развозили нефть, мои насосы вычерпывали ее из недр, по моим трубам текла она. Мои рабы копали на золотых приисках и на алмазных копях – все это барахло швыряла к ногам жаждущего.
И он черпал обеими руками, зарывался по пояс, по грудь, с головой.
Если необходимы были слава и почет, то и это получал сполна.
И верующие – попробуйте только усомниться! – боготворили наконец-то явившегося спасителя.
Но заранее готовили гвозди, чтобы было чем прибить к кресту.
Впрочем, большего и не заслуживают наши пророки.
Больше – только забвение; поэтому хочу я рассказать о великом и преступном своем деде.
Поэтому красной тряпкой дразню быка.
Красное – цвет крови, под такими стягами всколыхнули на борьбу рабочих; их надежды померкли под рутиной лживых слов и символов.
Новый пророк явился, я помогла ему уйти от преследователей; их машину занесло на крутом повороте, еще один взрыв потряс горы, а те разве что уронили несколько камней.
Если ты искренний, то есть настоящий, приманила я мотылька.
Мой огонь разгорелся.
Дед такой, с усмешкой подумала я, выжженная земля остается за ним, если его и подобных ему изгнать из страны, прекратить чудовищные эти эксперименты…
Взмахнула красной тряпкой.
Бык всхрапнул и прицелился.
Нижний конец мулеты намок и отяжелел от крови.
Бык устремился.
И если зазеваться, смертельные рога войдут в твою плоть.
Экспрессом на полном ходу промчался в миллиметре от тела. Дыхание обожгло, заросшая грубым волосом шкура теркой содрала кожу.
Он затормозил, на песке остались четыре канавы, развернулся для очередной атаки.
Глазки разгорелись, отравило смрадное дыхание зверя, в шкуре копошились гады.
Я зажмурилась.
Переулками и проходными дворами уходили от преследователей.
И если сначала я тащила его, то под конец ослабла от безумного бегства.
Куда и от кого бежим? будто можно убежать от себя и отсидеться в бункере за слоями свинца и бетона.
Будто можно отсидеться в бункере, дед все равно выкурит оттуда, сказала я.
Это его заслали к нам и привезли в опломбированном вагоне, дразнила быка, нас не поймают, посмотри, с кем борются.
Власть запустила щупальца на рынки, где преобладали инородцы.
Они торговали всем и вся, иногда попадали в облавы, мамой клялись в непорочности и откупались звонкой монетой.
Служивые с недовольным видом принимали мзду, в виде исключения разрешали торговать, обманывать и так далее; одни прятали выкуп в карман, другие за пазуху, благостный груз оттягивал гимнастерку, служивые были похожи на беременных монашек.
Те тоже гордились своей чистотой, а когда подходил срок избавиться от бремени, ссылались на злой северный ветер.
Так или примерно так сказала я беглецу.
Международный центр сионских мудрецов, вспомнила старую фальшивку, постепенно они прибирают к рукам все страны, это меня заслали в опломбированном вагоне, я твой враг и преследователь.
Уже не тащила, да никто и не гнался за нами, что взять с двух бродяжек, случайно оказавшихся на чужом застолье?
Милиция по рынкам оттачивала свое мастерство.
Отпусти меня, попросила преследователя, просто показалось, что смогу с тобой.
А ты действительно из этих мудрецов? все еще сомневался тот.
Да, призналась я, и мой дед настолько уверовал в победу, что не удосужился сменить имя и отчество.
Авраам, Исаак, Иаков, перечислила своих предков.
Дебора, вспомнила свое имя.
Они искали в пылающем городе и на пепелище, наконец, обрели недостающие половинки, вспомнила бабушку и деда, слились в одно целое, я их не забуду.
Авраам за медные гроши сдавал напрокат свою жену, Исаак невзлюбил первенца, Иаков надул ослепшего в старости отца, Дебора призывала крушить и убивать, прокляла себя и своих предков, нам есть, чем гордиться, попыталась избавиться от преследователя.
Он был уже не быком, но больше походил на кота, тот сладко жмурился на библейские имена. Но все же и в этой сытости не растерял присущую ему настороженность.
Светлые волосы и голубые глаза, вгляделся в пленницу.
Мудрость помноженная на хитрость, разъяснила я нашу сущность, мы засылаем лазутчиков, они перенимают вид и нравы местного населения.
В Африке мы черны как смерть, в Азии лица наши желты от малярии, на Руси мы охотно принимаем горячительные напитки.
Спаиваем народ, это тоже входит в планы сионистов.
Бык затоптал неумелого мотодора; крючьями – они смертельно вонзились – подцепили мой труп и уволокли с арены.
Кровь присыпали песком, или обернулась она ржавчиной, ржа разъела мою душу.
Предъяви доказательства, потребовал мой преследователь и повелитель.
Притащил в трущобы, двери кабаков были распахнуты, среди клубов табачного дыма были видны разгоряченные лица.
Пили и пустой кружкой стучали по столу, требуя добавки, и рвали на груди рубаху, доказывая правдивость бредовых своих измышлений.
Потом привычно расползались по норам, и если супружницы боязливо выговаривали им, примерно наказывали их.
Кулак вонзался в квашню, или обдирали костяшки о мешок с костями.
Супружницы или отвечали на побои, или как должное воспринимали науку; все это кончалось нехитрым праздником любви, что справляли еженедельно, или ежемесячно, или ежегодно.
Любовь эта была сродни каторжным работам, к которым приговорили нас актом рождения.
И бесполезно вдалбливать очевидную эту истину.
И не стоит оглядываться на немногих избранных.
Что после долгих поисков – не было никаких поисков, они встретились и ударила молния, ожили вулканы, содрогнулась земля – нашли друг друга.
И любовь их не поблекла с годами.
Бесполезно подглядывать и устремляться за ними.
Там, где они одним прыжком одолеют пропасть, нам суждено упасть и разбиться; и огонь, что только опалит их крылья, дотла сожжет нас, и буря погубит, и зима заморозит; мы давно уже и не стремимся, равнодушие и безразличие паутиной опутало опустошенные наши души.
Все что угодно, кроме безразличия! прокляла я нашу жизнь, если не угнаться в любви – ее не существует, или я проглядела, - то остается ненависть, это еще более действенное лекарство против безразличия.
Он привел меня в клетушку, что Власть выделяет убогим.
Иногда на улице подбирают людей, начисто забывших об истоках.
Тогда наскоро и неумело заполняют чистые листы их памяти.
Некоторых можно использовать, большинство же безжалостно отбраковывают.
Этот негодный материал рассовывают по клетушкам казенного дома.
И они, как и положено, ходят на работу, где подметают заводской двор, или грузят и перекатывают, или занимаются иным общественно-полезным трудом; постепенно спиваются, могилы их зарастают сорными травами, никто не склонит голову у печального холма.
Но иногда Власть ошибается, и в этом бросовом материале можно отыскать незамутненную ненависть.
Я попробовала.
Ненавижу твой волос, как у дикого зверя! оттолкнула его, когда он завлек в свою клетушку.
Деревянный дом на окраине раньше использовали под хлев или конюшню, потом хряки и лошади разбежались, хлев кое-как подлатали, поселили там заслуженных деятелей.
Некоторые после варварских, но необходимых властям экспериментов потеряли память, другие настучали на бывших соседей и более не могли обитать рядом с людьми, третьи тоже как-то выслужились.
Конюшню поделили на клетушки; пытливые уши приникли к тоненькой переборке, пальцы проковыряли дырочки.
Весь сарай обернулся одним соглядатаем.
Так присматривали за дедом, давно уже не замечал он пристального их внимания.
Дикий волос, неразвитый ум, оттолкнула преследователя.
А мы мудры от рождения, племя наше прошло через великие испытания. И пусть многие погибли, у выживших обострились и чувства и умственные способности, придумала я.
Мало, еще, потребовал недоверчивый преследователь.
Глазки его покраснели, на искусанных губах вспенилась кровь.
Скажи еще, чтобы наверняка, не ошибиться, прохрипел он.
Медленно и подробно обрывал пуговицы на рубахе, обнажалась грудь в черном волосе.
Пуговицы, молнии, застежки, можно запутаться в этих подробностях; пусть он заплутал, но когда-нибудь выберется, пальцы его дотянуться, улитками проползут по телу, останутся волдыри и ссадины.
Чтобы этого не случилось, тоже обрывала пуговицы, и говорила, заговаривая боль.
В любой стране меня встретят свои, придумала я, всеобщее наше братство обеспечит начальным капиталом, создадут необходимые условия.
При любом строе: дадут рабов, припишут крестьян, кусок хлеба намажут толстым слоем масла, разве это не доказательство? вопросила я.
Пальцы наши обрывали пуговицы и раздирали материю, та лопалась со скрежетом железа по стеклу, глаза и уши соглядатаев содрогались от грохота.
Несчастные эти люди запросто могли ослепнуть и оглохнуть, но вместо того, чтобы укрыться, предпочли умереть на боевом посту.
Бесполезно бороться со строем, с пустыми принципами, воззвала я в этой населенной призраками пустыне, следует выбрать конкретного человека, вот – этот человек.
Доказательства? усмехнулась я, откуда у вас постоянный недород, несвоевременное наступление очередного зимнего сезона, засухи, наводнения, нищета и голод?
Это мои соплеменники ненасытными пиявками присосались к телу русского народа.
И напрасно думаете, что у кормила ваши люди, глотая слова и брызгая слюной, торопилась высказаться я, это тоже наши лазутчики, еще их родители или деды поменяли фамилию, если их вывести на чистую воду…
Не смей, я сама! оттолкнула насильника.
Надеюсь, ты моешься руки после сортира?
С каким удовольствием, нет, с какой ненавистью…, прохрипел он.
Наконец содрал пропахшие потом свои тряпки.
Хотелось зарыться в них лицом, вдохнуть и задохнуться.
Я отступила, спиной уперлась в перегородку, та вонзилась, соглядатаи отпрянули, глазки их воспалились, а уши поникли пожухлыми листьями.
Распахнулась насильнику.
Крестом разбросала руки, но свела ноги, чтобы можно было прибить одним гвоздем.
Гвоздь уже отковали, конец его был похож на наконечник гарпуна. Когда лезвие вонзится, его не вытащить из раны.
Зверь его был подобен этому лезвию: головка разбухла и налилась черной кровью.
Волос встопорщился, пики нацелились.
Наконец, я смогла разглядеть родимое пятно под левым соском.
Оно было похоже на шестиконечную звезду с острыми кромками.
Нам нельзя, у меня такая же рана, прохрипела и попыталась вразумить палача и насильника приговоренная к смерти и поруганию пленница.
У меня такая же, дотянулась и приподняла тяжелую левую грудь. Моя земля еще больше искорежена разрывами.
Сестры и братья, прохрипела я, все люди – ближайшие родственники; мы произошли от общих прародителей.
От Адама и Евы, или от Сарры и Авраама, вернее только от Сарры, это из ее ребра слепили первого насильника.
Все религии осуждают кровосмешение, как для этого надо ненавидеть друг друга.
Спасибо, ты одарил меня ненавистью, отблагодарила палача.
Но когда он навис, ужом выскользнула из его рук, грубый и жесткий волос опять разодрал кожу.
Что ничтожные эти раны по сравнению с одной – смертельной.
Истекая кровью и желанием, ужом выскользнула из его объятий; лицом и грудью к стене, раздирая лицо и грудь о щербатую стену.
Соглядатаи ослепли и оглохли, но возжелали и призрели эту боль; если рядом оказались жены или подруги, то навалились на них на случайном этом празднике, или запустили вороватые руки под брючный ремень.
А женщины сладострастно раскинулись на скрипучем топчане.
Нам – женщинам свойственно воображать и надеяться, вообразили и отдались надежде, извивались и стонали под искореженными стиркой и уборкой своими пальцами.
Грудью распласталась по стене, ягодицы напряглись.
Нет, нельзя, обморочно повторяла я, это тоже кровосмешение, но так мы не породим очередного урода.
Таран не сокрушил ворота; тогда, помогая захватчику, одной рукой ухватила я пыточное орудие – кожа на ладони обуглилась, я благословила эту пытку, - навела его, склонилась перед господином, ворота слегка приоткрылись, другой рукой потянула ржавые створки.
Они не поддавались, ногой уперлась в стену.
Бабушка и дед, мелькнула шальная и веселая мысль, все у них было, когда любишь или ненавидишь…
Руины и пепелище. Тени былых обитателей обречено роются в прахе. Каждая сама по себе. Но вдруг мы замечаем сестер и братьев. И нас неодолимо тянет к ним.
И старухи вспоминают молодые годы и жалеют, что досыта не насладились молодостью.
Будто впрок, на всю жизнь можно насладиться.
Молодость моя уходит; распахнула створки и нацелилась тараном, чтобы было, что вспомнить.
Рванулась, пытаясь сбросить непрошеного и желанного наездника.
Но не ускакала, упала на пол, занозами вонзились доски.
Стряхивая наездника, встала на колени, но руки подломились, зад оттопырился; больно и скрипуче вонзился штырь.
Компрессор включили, постепенно маховик набрал обороты.
Боль оборачивалась привычным и сладостным упоением.
Чтобы не обернулась, когтями порвала насильника.
А он вместо того, чтобы отпрянуть, насладился этой болью; мускулы опали, зверек превратился в выброшенную на берег рыбину, сначала она судорожно билась, потом затихла.
Искалечила его; он задрал морду и завыл на луну.
И я завыла, голоса наши слились, вопль этот взбудоражил горожан.
Колени подогнулись, упала ничком, квашней навалился он на спину.
Можно стряхнуть насильника, нащупать болевую точку, но не выбраться из трясины.
Над болотным окном склонились искореженные ветви березы, я выпростала руки, но не дотянулась до перекрученного ствола.
И он выпростал, отыскал в тайнике бутылку.
Услышала, как отрава провалилась в глотку.
Мне нельзя пить, я ненавижу выпивку, тоже потянулась к источнику забвения.
Жидкость была горькой и вонючей; будто не успел он содрать одежду, и семя его белесой кляксой расползлось по ткани, потом материю замочили в лоханке.
Если это тебе необходимо, если только так ощущаешь себя мужчиной…, простила я попутчика.
Яд вошел в кровь, я дотянулась до ствола и выбралась из трясины, и перекатилась на спину, мир раскачивался и кружился, и почти невозможно было устоять в этом кружеве.
Словно ягодицами зажать монетку, а потом забыть про нее, так ходят и соблазняют падшие женщины, вспомнила старого писателя; разные бывают монетки, на заре цивилизации расплачивались камнями, твой зверь сродни этим камням, забыть бы все, разве такое забывается, соблазнила и позвала я.
Потом отыскала притомившегося зверя, напрасно тот уворачивался, двумя пальцами перехватила скользкое тело.
Под пальцами пульсировала кровь, мускулы опять налились силой.
Мучитель мой вскрикнул или застонал, снова присосался к бутылке.
Мир кружился, позвала и оттолкнула в этом кружеве.
Верткое тело змейки намотала на ладонь, но мускулы окрепли, змей вырвался и нацелился.
Нам нельзя как всем, две похожие раны на груди, тайный знак братства, ты много не пей, а то не получится, как я великолепно и постыдно пьяна, сама призвала насильника, воззвала к нему из своего зыбкого мирка; пронзи насквозь, больше ни на что вы не годитесь, так называемые мужики, какие занозистые доски, не пей, я пьяна, нет, нельзя, еще глубже…
Почва моя бесплодна и ничего не родит, попыталась уговорить себя и его, прежде чем окончательно забыться.
Небо упало, я задохнулась в разреженном воздухе высших сфер.

32. Так зародилась и окрепла взаимная наша ненависть, осталось привести его к истокам, к той отметине на географической карте, откуда по нашей земле расползлась губительная сила.
К затерянному среди таежных болот поселку, родине деда, а значит и моей родине; и пусть мы сгинем, но сначала уничтожим источник заразы.
Билеты были забронированы, чуть ли ни волоком тащила я спутника.
Чтобы враг наш обрел конкретное воплощение, чтобы более не появлялись гениальные изверги; та земля, наверное, была проклята Богом, но потом проклятие это затерялось среди других дел.
Тащила и подгоняла, а он с изощренной хитростью семилетнего ребенка пытался избавиться от опеки.
Подожди, зажигалку забыл, метнулся к ларьку.
Голова запрокинулась, дернулся кадык, отрава одной каплей провалилась в глотку.
Ты не понимаешь, твоя жизнь – нега и достаток, попытался объяснить пленник.
Глаза его лихорадочно блестели, я не заслонилась от обвинительных слов.
А я без корней, как еще выбраться из нищеты?
Дед пуповиной связан с тем источником вселенского зла, если мы перережем пуповину…, придумала я.
Подожди, шнурок развязался, метнулся он к другому ларьку.
А когда отвалился от бутылки, огонь выхлестнул из глаз двумя лучами.
Они опалили.
Думаешь, легко ради тебя и других убогих предать деда? пожаловалась я.
Он для меня – весь мир, я живу в этом мире, словно себя предать и отдать на поругание.
Дай глотнуть, нет, не надо, пустое и негодное лекарство.
Как прожить среди твоих соплеменников? вопросил он; если те обманывают сами себя, то тем более надуют пришельца, зарапортовался ненадежный мой спутник.
Но меня не так-то просто надуть, застрял у очередного ларька, и муть уже наползала на глаза, так озеро мутнеет в ненастье, тебе не перерезать пуповину, думаешь, я поверил твоим сказочкам?
Сказочкам, ужаснулась я, неужели в очередной раз обманулась?
Просто отыскала надежный механизм для удовлетворения ненасытной своей похоти, обвинил он.
Да, согласилась я с убедительными доводами, сама не могу перерезать пуповину, поэтому отыскала палача и насильника, твоя рука не дрогнет, я знаю, как и у всех, что призывают к очередной революции.
Дай глотнуть, отобрала бутылку.
Ты не умеешь, отдай, мне не хватит, разволновался он, впрочем, вскоре хватит, там, где родина вина и убежище ваших мудрецов.
Глотнула, дома накренились и нависли.
Да, сказала я, они прячутся в тайге, и там же яблоко мудрости на древе познания.
Прячутся и по одному запускают в мир своих посланников.
И те перекраивают его на свой лад, и нам не по размеру богатырская мерка.
Уничтожить источник, чтобы мир не наводнили гении, придумала я.
Чтобы дед полной ценой заплатил за свои преступления.
Все, кого он любит, обречены на гибель, да воздастся ему по заслугам!
Он погубил моих родителей, скоро погубит бабушку.
Меня и моего сына, я сама убила сына, не могла оставить.
Как осиное гнездо этот таежный поселок, огнем выжечь заразу.
Пойдем, вот наш самолет, подтащил он меня к трапу.
Да, наверное, ты прав, я устала бороться и проигрывать, мы улетим в далекую теплую страну, чтобы в праздности прожить остаток жизни.
Дед пришлет деньги. Я попрошу, расшибется в лепешку, но достанет.
Улетим на восточный берег Средиземного моря, где достаточно лечь под пальму и разинуть рот. И кокос сам свалится с дерева, размечталась я.
И какое нам дело, что происходит в далекой России.
Станем гражданами мира, то есть лицами без гражданства.
Я выпила и теперь на все согласна, позволила подтащить себя к трапу.
Если человек безумен и пьян, придумала я, то будто сошлись два минуса и образовался плюс, вспомнила основы математики.
Как мы положительны: до тошноты, до разрыва сердца.
Он затащил меня в салон и пристегнул к креслу.
Как на приеме у гинеколога, как можно шире развести ноги, закинуть их на подлокотники.
Или на столе у бабки, кровь моих предшественниц черными пятнами впиталась в доски.
Два минуса дают плюс, ухватилась за сомнительную истину, развяжи меня, видишь, обломала ногти и зубы.
Дверца уже закрывалась, трап отъезжал от самолета.
Пилоты прогревали моторы, от пронзительного крика закладывало уши.
Прокладки с крылышками забыла купить, с изощренной хитростью семилетнего ребенка попыталась выбраться из пыточного кресла.
Без них мы разобьемся, напугала своего надзирателя.
То ли ударила склонившееся надо мной недоверчивое лицо, то ли впилась ногтями.
Вырвалась и помчалась, лишь бы успеть выбраться.
За спиной свистели и улюлюкали. А некоторые норовили подставить ногу.
Бег по пересеченной местности, перепрыгивала через одни стволы, другие рассыпались трухой.
Узкая щелочка, и почти невозможно протиснуться, дверца прищемила полу плаща, материя лопнула с грохотом разрыва.
Насторожились и прислушались гомункулы.
До поры до времени вроде бы не отличались от нас, но были запрограммированы на ключевое слово.
Может быть, ненароком призвала их.
Когда прыгнула и дотянулась до отъезжающего трапа.
Сорвалась и разбилась о взлетную полосу.
Взявшись за руки, перекосив в проклятии рот, загонщики толпой надвинулись на меня.
А я не только вырвалась из грабастых рук, но и показала «нос» пятну лица за стеклом иллюминатора.
Что, съел? оттолкнула его, да кому ты нужен со своими призывами к так называемому равенству и братству?
И со смертельно болезненным желанием возвыситься над братьями.
Кому ты нужен там или здесь? вопросила я.
Где мой самолет к забытому Богом таежному поселку? нависла над автоматом-ответчиком.
Тот лихорадочно перебирал электронную память, на экране мелькала затейливая вязь арабского или еврейского языка.
Где мой аэроплан? отыскала живую справку.
Девицу, в которой по отточенной невозмутимости ответов признала и наконец-то обрела долгожданную сестру.
Только один самолет на диком направлении, сказала она.
Значит не только мужики, он добрался и до нас, осудила я деда.
Самолет еще не добрался до контрольного пункта, сказала моя сестра.
Тем более надо найти истоки, сказала я, прежде чем он изучит учебник физики.
Сжечь все учебники.
В одиночку не поднять теорию относительности или закон всемирного тяготения.
Или поднять, не знаю.
Чтобы не рисковать, уничтожить не учебники, а изверга.
А значит перечеркнуть и мою жизнь.
Пусть, я готова, мою нелепую и никому не нужную жизнь.
Нет, услышала девушка, и лицо ее будто выбелили известью, диспетчер разобрал их предсмертные крики.
Мои крики, сказала я.
А потом – взрыв, там был мой любимый, заплакала она.
Послышалось и почудилось, попыталась утешить названную сестру.
Или тоже заплакала; а когда хотела обнять сестру, та оттолкнула меня, будто я была убийцей, и мои руки по локоть в крови.
Оттолкнула и пошла.
А я не устремилась за ней, капли крови срывались и разбивались о взлетную полосу.
Или тяжелые ее шаги в крошку перемалывали непрочный этот материал.
Так случается в жизни: целишься в одного, но погибают другие.
А ты, призрев их гибель, все глубже запускаешь руки в кровавое месиво.
По локоть, по плечи, погружаешься с головой.
И не можешь насытиться.

33. Я не смогла и на приеме у врача.
Сомнений нет, будет мальчик, безошибочно определил этот коновал.
Нет, невозможно, отказалась я.
Давно уже изучила коварство мужчин.
Вы не годитесь для открытого боя, но норовите подобраться с тыла, так надежнее и безопаснее.
Он подобрался со спины, я распласталась ничком, он надругался, от этой связи не бывает детей, не поверила я коновалу.
Может быть, в момент оргазма? предположил мой мучитель.
Нет, отказалась я, конечно, попыталась вообразить, но от этого не бывает детей? спросила у лекаря.
И это все? с пристрастием допросил он.
Конечно, вообразила, тяжелая и непослушная моя рука дотянулась до лона, но от этого не бывает детей? настояла на своем.
А если припомнить? не поверил палач.
Как та бабка разложил пыточные орудия.
Ножницы, перерезать пуповину, ложку, вычерпать плод.
Ржавчина изъела железо.
Разве что один-единственный раз, припомнила я.
Это случайно, я не пью вино, а тогда попробовала.
И мир закружился, как выстоять в этом кружеве?
Ну, значит, не от святого духа, пошутил палач.
Но в последний момент я его оттолкнула его, видите рану от смертельного выстрела, это он выплеснул яд, показала отметину на груди.
Тебе повезло, больше так не будет, устал он выслушивать бредовые откровения, вы оба с отрицательным обезьяним фактором, определил этот доморощенный математик.
Два минуса дают плюс, ухватился он за простенькую, но неверную истину.
Нет, сказала я, они останутся минусами, но, питая друг друга отрицательными соками, разрастутся до необъятных размеров.
Гигантским отравленным покрывалом, что у меня на груди, накроют Землю.
От преступной связи, от гнилого семени родится гениальный преступник.
И что не удалось деду, то с лихвой удастся ему.
Это как неизлечимая болезнь, сказала я, только заразят нас не пришельцы, но мы взрастим ее в своем чреве.
И если у меня осталась хоть капля совести…
Осталась хоть капля? спросила у палача.
Господи, почему я не стал обыкновенным убийцей? Выслушивать ваши откровения…
Почему я не послушалась вас тогда, давно, на заре доверчивой юности? обменялись мы утраченными иллюзиями.
Грубо и жестоко, вспомнила я, вы объяснили, какая это беда – быть матерью.
И как все охотно стремятся к этому.
А я не поверила, не для меня беременность и материнство, вслед за дедом устремилась к вершинам.
Но там, где он легко перешагивал черед пропасти, я падала и разбивалась.
Как до этого разбился отец.
А если дед хотел помочь притомившимся преследователям и протягивал им вроде бы дружественную руку, то она оборачивалась когтистой лапой.
Что губит своих и чужих, правых и неправых.
Мы сами виноваты, когда за такими поводырями устремляемся в никуда.
И пусть отец мой произошел не от дедова семени – я не верю этой сказочке, ее придумали соглядатаи и преследователи, чтобы управлять дедом – будто можно управлять вулканами, землетрясениями, буйством океана, - важно, кто воспитал и вложил в нас свою душу, дед воспитал и вложил, поэтому никогда не будет у меня детей.
Если б я нашла хотя бы отдаленно похожего на деда, хотя бы его тень, намек на эту тень…
Нет, вы все с гнилой сердцевиной! бросила в лицо палачу.
Стал бы терапевтом или зубодером, пожалел он о загубленной жизни.
Вы предлагали заранее вырезать все женское, чтобы ни один подонок не оплодотворил меня, я самонадеянно отказалась от братского участия.
Но время пришло, за спиной двадцать пять гибельных лет, последние годы как на войне, каждый за два, бесконечная война дотла выжгла душу.
Зубодером, а еще лучше сочинителем детективов, размечтался палач, у меня получалось в детстве.
И там под конец обязательно выясняется, кто друг, а кто враг, а в жизни все непонятно и запутанно.
А поэтому режьте без сожаления, добровольно отдалась я пытке, лишь бы отомстить деду.
И когда придет его срок, придумала я, когда он оглянется, то только пепелище за спиной, даже бродяги не живут в этих руинах.
Да, только так могу отомстить деду, придумала я.
Орудие, что нацелилось выпотрошить, охолостить меня, дрожало в неумелых руках.
Так устроены палачи: одним ударом не могут прекратить наши муки.
И сначала ранят, и каются и выпрашивают прощение за случайность и непреднамеренность своих действий.
Потом щупом с зазубренным острием копаются в ранах.
Острие вонзилось, как встарь зубами вцепилась я в гвоздь.
Ржавое железо пропороло язык и небо.
Спасителем была женщина, это ее прибили к кресту; пусть их, простила она палачей; лишь бы от подлого семени не родился враг всего сущего.
Это меня распяли на кресте.
Мужчины сразу не убивают, сначала вонзают пыточное орудие, потом вдумчиво созерцают, как жизнь по каплям истекает из нас.

34. Жизнь моя истекла, а я, вместо того чтобы вспомнить былое, хотя бы увидеть самые яркие эпизоды украденного моего детства, увидела деда; будто еще при жизни ступила в запредельный мир.
И не в тот благостный, где бездумно порхают и собирают пыльцу букашки, где бесплотные тени праведников впустую потрясают никому не нужными своими прелестями, а в яростный, жестокий мир кипящих страстей и разбитых надежд.
В мир моего деда; он оглянулся на закате и ужаснулся содеянному.
И хоть в малой степени попытался возродить пустыню.
Но если терпеливые садоводы сначала засевают песок неприхотливыми травами, и каждую травинку выхаживают и лелеют, и ждут, когда птицы занесут в эту чахлую зелень семена пустынной акации, и та тоже укоренится на песке и так далее – возрождают пустыню неустанным трудом многих поколений, то дед возжелал все и сразу.
Хватит, навоевались, после очередного застолья, когда чудовищное похмелье истерзало уже вконец истерзанную его душу, заявил своим ученикам и последователям.
(Нет у него учеников, разве можно научиться у молнии со смертельным ее разрядом? А у последователей оказались короткие ноги, и они не смогли перемахнуть через пропасть.)
Зароем топоры войны как можно глубже в землю, придумал он.
Что мы натворили? ужаснулся содеянному.
Вооружили мир таким мощным оружием. Оно уничтожит не только саму жизнь, но в клочья разнесет планету.
И так обязательно случится, предсказал он, если мы, так называемые ученые, грудью не встанем на защиту жизни.
Не положим ради этого свою голову.
Думали, ради высоких идеалов, ради победы самого светлого и благостного учения.
Ради всеобщего братства.
Ау! где вы, несуществующие братья? в пустыне воззвал он.
Перегрызли горло?
И еще не насытились кровью?
Не дадим насытиться! воззвал он.
Одни случайные слушатели отшатнулись, зажмурились и затворили уши. Другие, более мудрые или пугливые, спрятали голову в песок.
Лишь безумцы вняли призыву.
Либо всего уже достигли, пресытились своими достижениями, либо убедились в полной несостоятельности и вознамерились прославиться иными средствами.
Даже ценой жизни, иногда попадаются и такие мечтатели.
Заспиртованных этих уродцев можно увидеть в кунсткамере.
У одних перекручены тела, другие хвостаты, многие о шести и более пальцев на каждой руке.

35. А уродство, как известно, заразно, эта чума может погубить многострадальное наше государство.
Так определенно решили высшие армейские чины, собравшись на внеочередное заседание.
Поэтому с корнем и навсегда вырезать раковую опухоль.
И этим лишить себя дальнейшего продвижения по службе, сообразил майор, неизвестно за какие заслуги приглашенный на столь высокий форум.
Кажется, был кандидатом каких-то военных наук, этих подготовишек дед мог напечь полный короб.
Ради процветания больного нашего государства, отказались от чинов и наград уже от всего вкусившие генералы.
Такая у нас служба, напомнили они, не жалеть живота своего.
Живот их давно уже квашней распирал китель.
В квашне бурлили и перекатывались ядовитые соки.
Довольно-таки непродуктивно силой ломать силу, не согласился майор.
Этот был поджарым и походил на гончего пса.
Пес учуял добычу, ноздри его раздулись.
Чтобы какой-то капитанчик!.. возмутились и понизили его в звании бравые вояки.
Все видели и побывали на многих войнах.
И на огромных картах рисовали кружочки и стрелки или передвигали фишки по игрушечному полю.
И недоумевали, когда очередная победная операция развивалась не по их плану.
Расходный материал заменить бы этими фишками.
Заменим фишками, остался всего один эксперимент, прочитал тайные их мысли догадливый майор.
Рисковать процветанием больного государства? не согласились с наивными его доводами опытные вояки.
Но младший их товарищ (будущий соперник, наверное, подумали самые прозорливые, каленым железом выжечь даже минимальную возможность соперничества) продолжал настаивать.
У него не было высоких покровителей, и там, где других по телефонному звонку переводили на хлеборезку, а те лихо козыряли и прищелкивали каблуками, ему доставалась самая грязная работа.
И он выполнял ее, сам себя за волосы вытаскивал из болота армейской обыденности.
Убить никогда не поздно, не убоялся он престарелых генералов, этому нас, несомненно, научили, особенно, когда враг повязан и не может оказать сопротивление.
Убьем любого врага, нахмурились и погрозили проказнику боевые генералы.
Но что подумает Верховный, если мы не выполним его задание? вопросил майор.
Не ткнул пальцем в накат бункера, а застыл по стойке «смирно», на лбу и над верхней губой вспухли и прожгли кожу капли пота.
Все поставил на кон, шарик долго метался по ячейкам рулетки.
Не убивайте его, взмолилась я, пусть шарик остановится на моем любимом числе.
Восемнадцать – сумма цифр года моего рождения, но уже возраст скепсиса и увядания, лучше шестнадцать, когда еще надеешься и веришь.
Своей волей, напряжением внутренних сил повела за собой шарик, будто вталкивала в гору камень, ослабла и бросила его за несколько шагов до перевала.
Он покатился к подножию, увлекая за собой другие.
Зародилась лавина, жители равнин в страхе попрятались по убежищам.
Когда я докладывал наверх…, придумал майор.
Им не убить деда, вселенское зло бессмертно, не поверила я коварным их замыслам.
Генералы переглянулись.
Достигли почти всего, готовы были отправить на смерть почти любого, но оставался Верховный, что одним росчерком пера мог запросто порушить налаженный их быт.
И коли бывший этот полковник не чурается забираться в кабину истребителя или протискиваться люками подводной лодки, то, может быть, выслушивает и претензии рядовых вояк.
Уничтожить никогда не поздно, доложил настырный майор, но разумнее не сломать силой силу, а сложить эти вектора, углубился он в дебри высшей математики.
Что-то они слышали об этом: возникает негаданный резонанс, при испытании водородной бомбы мощность взрыва оказалась намного выше расчетной.
Вечно напутают эти горе-ученые, еще несколько килотонн и некому бы было приказывать.
Сорвался камень, сошла лавина, шарик неохотно упал в лунку.
Число семнадцать, возраст первых потерь и разбитых надежд, но еще можно примириться с потерями и собрать себя из осколков.
Психологический шок, придумал и доложил высокообразованный майор. И, наконец, решился промокнуть лоб.
Насколько проще было раньше, при старом правителе, вспомнили генералы, досконально известно, когда и за какую веревочку дернуть.
Когда он узнает, кого подсунули в качестве подопытного материала…, сказал палач.
Его сыновей, плоть от его плоти, не ведал пощады.
Застрелится? предположил совестливый генерал, у нас не стреляются, а стреляют, тут же отмел нелепое это предположение.
Упьется в усмерть? выбрали они более привычную для нас погибель.
Сойдет с ума? У них не ум, а вычислительная машина. Загрызет? расшибет лоб? посыпались деловые предложения.
Чужая душа – потемки, сообразили самые проницательные.
Ловля черной кошки в темной комнате, ознакомил их майор с основами нашей философии, следуя учению Фрейда и Юма…, проговорился он.
Опять подозрительные клички, уничтожить бы всех инородцев.
И выявить скрытых, что вовремя поменяли фамилию.
Этот так называемый ученый – а по большому счету – душегуб, хотя куда ему до нас, столько фишек потеряли в штабных играх – наверняка, поменял, но из-под маски выглядывают ослиные уши: имя и отчество – везде они проникнут, всюду запустят свои щупальца, - и предки его звались франкенштейнами или гитлерами.
(Все злодеи смешались в слабой голове генералитета.)
И если покопаться поглубже в происхождении этого капитана или лейтенанта…
Доведет до совершенства свое оружие, сообщил тот высокому собранию.
И мы получим не только тысячи самообучающихся по нашей программе бойцов, но и сами сможем тиражировать их в нужном количестве.
Бесстрашных, верных, изощренных, нечувствительных к боли.
Идеальное оружие, мечта любого командира!
Не взбунтуются, отмел нелепые подозрения. То есть, в этом случае будут немедленно уничтожены, в кибернетический мозг встроим красную кнопку самоликвидации, размечтался палач.
Всех его сыновей собрать вместе! изложил гениальный план.
Повязать веревкой, а конец ее прикрепить к чеке гранаты.
Одно неверное движение и грянет взрыв, закатив глаза, ласково произнес он.
Взрыв, проникновенно выделил заглавное слово.
И генералы, уставшие от его крика и напора, радостно ухватились за привычное понятие.
А что, не Боги горшки обжигают, по Сеньке и шапка, не плюй в колодец – вылетит не поймаешь, в фольклорной форме поддержали и творчески развили предложение младшего командира.
Слушаюсь, будет исполнено! на всякий случай перевел тот на них стрелки.
Так была решена судьба моего деда.

36. Истерзанная, истекающая кровью, кое-как добралась я до убежища.
Деда, как всегда, не было, там, где он затерялся, раздавались взрывы, предсмертные стоны и проклятия.
Бабушка, когда-то казалась она почти моей ровесницей, одряхлела за последние годы.
Услышав неверные шаги, тяжело приподнялась на постели.
Тише, сказала она, он притомился от неправедных дел, не разбуди спящего.
Тихо, согласилась я, другие разбудят, как угомонить их злобную зависть и ненависть?
Я виновата, сказала бабушка, кровью искупала свою вину, всю кровь отдала по капле.
Всю кровь выпил, согласилась я, это как родовое проклятие, как нам избавиться от него?
Мне поздно, ты – молодая, забудешь и пойдешь дальше, научила бабушка.
По пепелищу, согласилась я, своими злодеяниями выхолостил он мою душу.
Прости, если сможешь, взмолилась бабушка.
Что нам делать? хором вопросили мы.
Не знаю, ох, не знаю, раньше, когда ему было особенно худо, я могла помочь, теперь не чую его, сказала соратница злодея.
Если ты можешь, а ты можешь, если среди твоей ненависти сохранился хоть островок путь не любви, но сочувствия и жалости, отвори мне очи, попросила разучившаяся колдовать колдунья.
Я вгляделась в себя: пепелище, которым брела, по щиколотку проваливаясь в прах, уходило за горизонт.
И если вдали угадывался островок чахлой зелени, то пепел грозил поглотить его.
И потерпевшему крушение страннику не выжить среди голых скал.
Я заслонилась ладонью, черная кровь протискивалась узловатыми венами.
Отвори очи, дай руку, попросила бабушка.
Заслонилась, потом спрятала руки за спину и отпрянула.
Уперлась в стену, словно распяли на кресте, уже привыкла жить распятой, гвозди вонзились, повязка на выхолощенном чреве пропиталась кровью.
И не познать мук и радости материнства, проговорилась я.
Отступила от умирающей, если та услышит и дотянется, то тоже обвиснет на кресте; пусть последние ее часы не обернутся отчаянием; она дотянулась, и откуда взялись силы.
Или я сорвалась с креста, а она подползла обмыть испоганенное чрево.
Или, наоборот, пришло время соборовать старушку.
Дотянулась; раньше, когда я была девчонкой, прижимала меня к груди, заслоняя от боли и несправедливости, я прижала к груди иссохшее ее тело.
Отворила ей очи, она увидела моим зрением.
Зачем ты, ужаснулась и пожалела меня, если встретишь единственного, то всю жизнь придется обманывать его, и усыновлять чужих детей, и бояться, что обман раскроется, и в этом страхе прощать ему любое предательство.
Нет, не предательство, оглянулась она, просто он так устроен, не может по-иному, если не забыться после очередного свершения…, оправдала убийцу.
Забыться или забыть? переспросила я.
Но не проведи Господь повторить тебе мой путь! взмолилась она.
Видела моим зрением, напрасно пыталась я вырвать руку.
Есть знахарка, она поможет, если заплатить жизнью близких или памятью о них, придумала бабушка.
Печень одного настоять на желчи другого! разозлилась я.
Если отнять нашу память, вгляделась бабушка. Заплатить памятью, и этим избавить нас от безумия.
Ишь что придумали, разозлилась я, эта колдунья заберет вашу пустыню, а потом зашвырнет туда тысячи отчаявшихся странников.
Кажется, мне удалось вырваться из ее объятий, или древесина сгнила, перекладины крестов обломились, смердящими трупами упали мы среди костей и черепов.
Лучше убить его, придумала я, как спасти деда.
А у тебя поднимется рука? спросила бабушка.
Я попыталась поднять, у меня не получилось.
Найти послушного исполнителя, придумала я.
Да, согласилась бабушка, тогда ты избавишься от родового проклятия.
Слишком поздно, мне не поможет колдунья.
Не знаю, не вижу, призналась старшая моя подруга, мое колдовство выдохлось, уже никому не помочь, ты попытайся спастись, вдруг тебе удастся.
Смерть, потеря памяти, взвесили мы возможные варианты на весах своего беспристрастия.
Обе чашечки упали под тяжестью груза.
И то и другое вело к полному и окончательному поражению, бесполезно выбирать и прикидывать.
Колдовство наше выдохлось, остатка, может быть, хватит на заключительное деяние.
Убить, сказала бабушка.
Забрать память, обменялись мы ролями.
И если увидишь единственного, признаешь его в толпе, если ударит молния, то беги, спасайся от землетрясения, извержения вулкана, научила старушка.
Колдовство мое выдохлось, сказала она, я не убежала, и за это полной мерой вкусила горечь утрат и поражений, не повторяй моих ошибок.
И чрево твое очистится от скверны, напоследок наколдовала она, если найдешь рядового среди многих.
И постарайся привыкнуть к этой обыденности, а если не привыкнешь, то не выказывай своей досады.
Это все, что я могу для тебя сделать, сказала колдунья, за это ты убьешь нас или возьмешь память.
Я отползла в угол, а она дотянулась мертвой и костлявой рукой.
Убьешь и возьмешь память, поправилась колдунья.
Нет, отказалась я, вернее хотела отказаться; жажда жизни растворила губы для другого ответа.
Легко отказываться в старости, когда все уже было, у меня тоже было, но только горький осадок остался от этого.
И если существует загробная жизнь, а она существует, то с этой горечью не пустят и на порог того дома.
Привратник зажмурится и накинет на голову погребальное покрывало.
Поэтому я не смогла отказаться.
Что мне до их преступлений, почему своей жизнью должна искупить их вину?
Мы вместе убьем, согласилась с убийцей, а если не справимся, пригласим специалиста.
У тебя хватит жестокости, сказала бабушка.
Да! оттолкнула я мертвую ее руку, а вы разве думали о других, для вас никого не было, придется расплачиваться за это бегство от всего мира!
Но я не могла по-иному, сказала беглянка.
И чтобы оправдать убийство, отнимем память, в бесконечной степени усугубим эти злодеяния, сказала я.
Я не смогла, ты сможешь, сказала бабушка.
И тогда я избавлюсь от скверны, вспомнила я предсказание колдуньи, разрушу ваши злые чары!
Мы попробуем вместе, предложила бабушка.
Вместе, согласилась я, но чтобы и мне забыть.
А вдруг получится, испугалась старая колдунья; если ты начнешь с чистого листа, то будешь ничем не лучше тех искусственных созданий.
Буду хуже, согласилась я, зато полной мерой испытаю на себе результаты его опытов.
Нет, отказалась бабушка.
Только так можно искупить его вину.
Он безгрешен в своем неведении.
Иначе совесть его пробудится, я разбужу спящего, он тем более уйдет от тебя, заодно разрушит весь мир, предупредила я.
Нет, в ужасе содрогнулась несчастная.
Не было во мне жалости, а если и была, то я растоптала эту гадину.
Брызнули черные кляксы, прожгли нашу плоть.
На полигоне, где испытывают абсолютное оружие; кожа пошла пятнами заразы; если из этой пустыни выйти к людям, то болезнь погубит человечество..
Уйдет от тебя, повторила свою угрозу, когда вам следует готовиться к иной жизни, а туда берут только тех, кто рука об руку одолел подготовительный этап.
Или разведут вас по разным камерам, и более не суждено будет встретиться; и тогда напрасны все жертвы: преклонение перед дедом, наши любовь и ненависть.
Я – более могущественная колдунья, и разобью твое сердце, пригрозила несчастной.
Как вы вместе разбили мое, добавила шепотом.
И раньше бабушка разобрала бы и мысленный мой голос, а теперь, не услышала.
Колдовали вместе, или будто Вершители просматривали реестр наших деяний и вычеркивали все ненужное, второстепенное.
Из бесконечного множества их соитий оставили несколько примечательных.
Как помирились после случайной ссоры.
Долго дулись, зато потом близость была наиболее полной.
Ножки кровати подломились, сражались среди обломков.
Как солнечным лучом проник он в ее темницу – долго не могли решить, оставить ли это воспоминание.
Согласно земной мифологии узницы могут понести от луча.
А дети способны возненавидеть.
Оставили луч на потолке, и не дотянуться до тепла и света.
И так далее, так далее.
Она или Вершители вернули мне непорочность, и каждое даже случайное прикосновение пробуждало желание.
И мужчины казались сильными, добрыми, честными, открытыми.
Так подготовились мы к заключительному акту.
Она – достойно уйти: все простить, тогда и ей будет даровано прощение; я – с горечью и любовью проводить близких.
И уронить скупую слезу на могильный холмик.
Вытравили память, а если осталась щемящая тоска, то и это свойственно людям, лишь бы тоска наша не погубила мир.

37. Основательно подготовившись, я боязливо выбралась на улицу – словно попала на минное поле, и каждый неверный шаг грозил гибелью.
Или добрела до полигона; после разрывов оставались неглубокие воронки, но зверюшки, томящиеся в вольерах, замертво валились на землю.
А у медведя, что встретился кому-то, не вспомнить кому, наверное, мне в начале странствий, вылезла шерсть, кожа под ней оказалась розовой, почти прозрачной, но быстро почернела; в отчаяние ощупала я лицо.
Но родилась в местности с повышенной радиацией и не боялась смертельного излучения; соответствующие службы взяли на заметку уникальные мои возможности.
Или вышла из древнего племени, некогда рассеянного по свету, только представители этого народа достойны занимать высокие должности или становиться знаменитыми учеными и убийцами.
На закате цивилизации потомков этих высоколобых собрали в пустыне на восточном берегу Средиземного моря.
И те настаивали на еврейском происхождении каждой неординарной личности.
Кажется, я что-то изобрела, или наловчилась оставаться непорочной после грехопадения.
Их разведка подметила мои способности.
Или умела играть на рулетке: могла остановить шарик в любой лунке.
Насторожились хозяева казино и игровых автоматов, вернее бандиты, что служили «крышей» этим предпринимателям.
Так или иначе, но любой неосторожный шаг грозил гибелью, поэтому, когда выбралась из убежища, то перемещалась короткими перебежками со всеми возможными предосторожностями.
Строго посередине тротуара, если прижаться к стене, с крыши сорвется кирпич или кусок лепнины.
Но нельзя отступать к дороге: взбесившейся автомобиль запрыгнет на поребрик.
И пусть гибель в любом случае неминуема, надо обязательно успеть в последние часы.
Я обещала и должна выполнить.
Следует выбирать пустынные улицы, но если нападут в пустыне, никто не поможет.
(Будто приучены мы помогать. В лучшем случае посетуем, что служба спасения проглядела и на этот раз.)
Следует выбирать людные улицы, хотя толпа может затоптать.
И все-таки лучше умереть на людях, тогда, может быть, труп твой не выбросят на помойку, и бродячие псы не растерзают обессилевшего путника.
(Все сужается кольцо стервятников, все нетерпеливее переминаются они, все дальше голая и морщинистая шея выступает из встопорщенных перьев.
Пасти распахнуты, на песок капает и застывает комочками слизи густая слюна.
В коже копошатся паразиты.)
Поэтому лучше оставаться с людьми, их перья и паразиты не видны под одеждой.
Толпа и машины выстроились, но не встречать зачастившего к нам президента, а переждать досадную помеху; водители привычно задремали за рулем, пешеходы в очередной раз потребовали от местной власти устроить подземные переходы.
( Будто их туда допустят в эти торжественные минуты.
Еще древние подкапывались под бастионы и закладывали туда взрывчатку.
Мы проходили это, поэтому не будет вам подземелий.)
В общем, все так или иначе приветствовали президента; я выделила одного; пиджак на левом боку оттопырился; услышав цокот копыт – президентский кортеж приближался, - он запустил руку за пазуху.
Расталкивая зевак, рванулась к самоубийце.
Искусствоведы насторожились, ноздри их раздулись, в глазах отразились побрякушки, коими их наградят в случае предотвращения акции.
(Страшно – идти под прицелом безжалостных глаз, когда на каждом шагу ожидаешь предательского удара в спину. Я одолела этот страх.)
Падая, ухватилась за руку, что потянулась к пистолету.
Повисла на ней, как на ветвях березы, склонившейся над болотным окном.
Лошади всхрапнули и остановились, форейторы посыпались с облучка, искусствоведы устремились к болоту.
Но не помочь выбраться из трясины, подбитые железом каблуки нацелились затоптать и утопить.
Убить и меня и случайного моего спасителя; другой бы вырвал руки и вздернул их; так волк подставляет сонную артерию более сильному противнику, и природные инстинкты не позволяют тому расправиться с ним; люди опаснее волков.
Просто споткнулась, а он не позволил пасть к ногам правителя! выкрикнула я в оскаленные лица и в наведенные стволы – и лица были безжалостнее стволов, - сам хотел первым пасть и облобызать его стопы, и кутерьма эта от переизбытка наших верноподданнических чувств, придумала я; а вы знаете таких-то и таких-то? вспомнила начальничков, чья команда присматривала за дедом, или придумала фамилии; форейторы и искусствоведы, наверняка, слышали такие и побаивались их; просто торопились выразить свое чинопочитание, раздвинула подступившие лица.
Как в нависший над болотным окном ствол березы вцепилась в руки убийцы, те не стряхнули груз.
Охрана нацелилась рентгеновским взглядом, я помогла им разобраться, выхватила из кармана убийцы допотопный пистолет.
Такими пользовались дуэлянты в девятнадцатом веке, ценный этот экспонат, наверное, увел он из музея, надо восстановить экспозицию.
Это только зажигалка, разве вы не видите? едва не погубили человека из-за копеечной игрушки; когда президент придет ко мне в гости, то посмеется над чрезмерным вашим рвением, проговорилась я.
Лица отпрянули, отдельные пятна слиплись в одно большое; люди так похожи, что почти невозможно выделить индивидуума в общей массе.
Кажется, мне удалось, я потянула, а когда не смогла отколупнуть частицу от целого, уперлась ногой.
По колено и по пояс вошла в землю, только тогда смогла вытащить его из болота.
Или он вытащил меня, не разобраться было.
Отступили отпрянувшими лицами и цокотом копыт покатившегося дальше экипажа.
Форейторы и искусствоведы еще пуще ощетинились стволами.
Нацелились в спину, я уже не боялась, если выстрел грянет, своим телом прикрою очередного и последнего избранника.
Ранее все было не так: сначала я требовала приклоняться перед величайшим преступником и творцом.
Но нам без разницы, кто придумал лампочку и наловчился гнать спирт, лишь бы было в изобилии то и другое.
И люди забыли, что ток и алкоголь убивает, алчность в любом случае перевесит малую эту плату.
На то и существуют ученые, чтобы удовлетворять все возрастающие наши потребности, и какое нам дело до их имен и прозвищ.
Не получилось с первым любовником, тогда вспомнила о нашествии инородцев.
Это они заполонили наши угодья, разве мы не обязаны бороться с пришельцами?
И опять обманулась в своих надеждах, зачем бороться, к нам всегда приходили чужаки, но перенимали наши нравы и обычаи, и уже их детей и внуков не отличить было от коренных жителей.
Проиграла те партии, осталась последняя попытка, и играть надо быстро, стрелка подобралась к красному флажку.

38. К деду случайно попали архивные материалы: кино и фотосъемка, показания свидетелей и потерпевших.
       Ленты и бумага выцвели, но можно было разобрать отдельные эпизоды.
Вот мир содрогнулся в неистовстве взрыва.
И казалось, ничто не уцелеет в этом огне.
Но он выжил, ухватился за милосердно протянутую руку.
(Ты обязана идти за ним и в огонь, и на край света, и наплевать на кордоны и засеки; если я найду кого-нибудь, хоть отдаленно похожего на деда, то везде последую за ним, напрасно упрекала и учила я бабушку; ее колдовство выдохлось за долгие годы искупления мнимой вины; разве мы виноваты, что негодяи выхолостили нашу душу?)
Ухватился за доверчивую руку, потом подмял под себя эту подстилку из Органов.
Крупный план, и оператор, несомненно, наслаждается этим непотребством.
Огромный зверь, допотопный ящер, ныне уже не существует таких, под тяжелой его поступью прогибается земля, одним ударом мощного тела сокрушит он любого.
И не отыскать норы, где можно укрыться.
Ее нора вроде бы средних размеров, но когда зверь вгрызается, эластичная ткань не лопается под его напором, нора оборачивается пещерой, принимает в свое логово, и, кажется, мало ей этой необъятности, женщина почти прекрасна в похоти и вожделении.
Мы из царского рода, тороплюсь я объяснить своему избраннику, лишь бы не видеть притягательного этого непотребства, чтобы не уподобиться мужикам, подглядывающим в борделе или листающим похабные журнальчики, и рука их воровато тянется под ремень, пальцы нащупывают и мнут крошечного зверька.
Мы из царского рода, захлебываясь и глотая слова, спешу объяснить убийце, это достойная и привлекательная цель.
Президенты приходят и уходят, они ничем не лучше нас, просто волей случая возносит их на вершину пирамиды.
Потом их забывают, человечеству свойственно забывать боль поражений, но царский род – это нить, нет, прочнейший канат, связывающий прошлое с настоящим.
Не смотри! не верь! отказываюсь я от деда; могу околдовать кого угодно, но он не подвластен никакому колдовству.
И подчинить его, все равно, что остановить волну, бросая в нее камешки, или укротить молнию и извержение.
Оператор явно наслаждается съемкой: крупным планом восторженное лицо наложницы, голова запрокинута, шея переломлена под острым углом.
А дед, задрав морду, воет на луну, обитатели базы испуганно прячутся по укрытиям от этого рева.
И убить президента – невелика честь, внушаю своему подопечному, потомки забудут убийц, но поднявший руку на королевскую особу навечно станется в нашей памяти.
Гаврила Принцип, Юровский, другие безумцы, роюсь я в памяти, Азеф, что работал и на революционеров и на охранку.
Нет, не смотри, не разрешаю я грядущему убийце.
Выцветшие кадры кинохроники наваливаются прелестными картинками.
В калейдоскопе мелькают лица.
Разные женщины: чернявые и белесые, сдобные и худощавые – всякие; после очередного свершения безумец подминает первую подвернувшуюся бабенку.
И они полной мерой наслаждаются его неистовством.
В пароксизме наслаждения рвут и калечат зубы и когти.
Кровь падет на землю, и ничего не родит эта пустыня.
Но не их чрево; оператор досконально отмечает, как зарождается и растет плод.
Чудо оплодотворения: с гиканьем и свистом, привстав на стременах, конница его живчиков устремляется на штурм очередной твердыни.
И всегда найдется предатель, что распахнет ворота.
Резинки лопаются под напором этих богатырей, осколками разлетаются предохранительные кольца.
Напрасно несчастные пытаются укрыться в храме, для захватчиков не существует ничего святого, насилуют на алтаре.
Мастерски выполненная микросъемка: отталкивая друг друга, живчики вгрызаются в яйцеклетку.
(У меня не будет детей, благословенен коновал, что лишил этой возможности.)
Клетка делится на две дочерние, те, в свою очередь, на другие.
И уже у зародыша можно различить хвост и жабры.
Получаются только мальчики, это было известно изначально; контейнеры для получения исходного материала; напрасно они мечтают о майорском или полковничьем достоинстве.
Преждевременно не присвоят следующее звание, но разжалуют в рядовые за проваленную операцию.
Приказано было произвести гениев – получились бандиты и убийцы.
И все они похожи, разве что родимое пятно у одних напоминает топор, у других кастет или заточку.
Однородный генетический материал для преступных опытов; побольше бы таких отщепенцев, мечтают изверги в погонах.
Но чтобы не расстраивать экспериментатора, перед экзекуцией маскируют родимые пятна: поверх них местные художники делают наколки в меру своего воображения.
Призывы не забывать мать родную, галерея бандитов или правителей.
Фантазия быстро истощается, в ход идет все подряд, от вывески магазина до напоминаний правильно переходить дорогу и гасить свет в сортире.
Величайшие преступники, внушают генералы доверчивому экспериментатору, можешь творить над ними любое непотребство, они приговорены к высшей мере социальной защиты самым справедливым нашим судом.
(Суд праведный, никто не сомневается в этом; когда им звонит главный и намекает о целесообразности того или иного вердикта, они готовы бежать впереди паровоза.
Тяжелое его дыхание подгоняет отчаянных беглецов.)
Доказательства неопровержимы: ты породил убийц, следует из архивных материалов; но еще не всех их переловили и переделали в полезных членов общества.
Что бездумно выполнят любой преступный приказ, положат свой живот ради нашего благополучия.
Остался последний, заключительный этап: создать самообучающегося гомункула, и это совершенное орудие сокрушит любого врага.
После этого отпустят тебя на все четыре стороны, обманывают деда, выращивать цветочки на огороде, упиваться в стельку, в одиночку устремляться на танки, и в гранатах, которыми надеешься подорвать их, давно отсырела и потеряла убойную силу взрывчатка.

39. Кажется, досконально изучила деда; хватит, перестаньте наговаривать! зажмурилась, но все равно видела внутренним зрением.
Комната в подвале, бывшая дворницкая, куда привел меня очередной и последний избранник.
Сочащиеся сыростью стены, затхлый воздух подземелья.
Снимки коронованных особ.
Неожиданный ракурс, чтобы не затопило их величие.
Парад в английской столице, находчивый фотограф зашел с тыла.
И не упустил свой шанс, порыв ветра вздул подол платья.
На ягодицы королева не удосужилась наложить грим, зад ее подобен нашему.
Или сборище представителей древнейших монарших фамилий Европы; юная красавица в зевке неосторожно распахнула пасть.
Штукатурка упала от резкого движения, на нее вывалилась вставная челюсть.
Старуха была похожа на ту, что любили изображать средневековые художники, косой собирала она обильную жатву.
Гримасы похоти, вожделения, спесивые и пустые лица.
Так различила я за фальшивым фасадом.
И если такое увидят мои верноподданные…
Совершенное и безупречное тело, подчеркивая каждое слово, заставила поверить их.
Смотрите, если не боитесь ослепнуть, распахнула его – мы, монархи, не ведаем греха.
И если найдете хоть один изъян в этом совершенстве…
Очищаюсь после каждого грехопадения, задыхаясь и погибая, призналась я.
Но оттолкнула стакан воды, что поспешно протянул мой верноподданный.
Случайный сбой в программе, наложились помехи, но на этот раз он завершит чудовищный свой эксперимент, до основания разрушит гадюшник, а если смирится с окончательным поражением, то ты уничтожишь меня, научила убийцу.
Возлюбленных все убивают, вспомнила безумного поэта; вы обязаны возлюбить свою королеву, после каждого грехопадения все более совершенно и желанно мое тело.
Смотри и наслаждайся этим непотребством, разрешила я.
Бабочкой порхала по подземелью, но иногда земное притяжение наваливалось былыми поражениями.
Тогда приходилось отталкиваться от бетонного пола бункера.
Оставались отпечатки, похожие на волчьи следы.
Припадай к ним, лобызай их, наслаждайся нечаянной этой радостью! приказала своему верноподданному.
На экзаменах что угодно могла внушить профессорам, и они откровением выслушивали любую галиматью.
Покупала любовников, расплачиваясь самой дорогой ценой.
И по пустякам растранжирила себя.
Колдовства осталось на последнее свершение, щепоткой собрала остатки.
Если они не убьют его – как же – национальное достояние, - если он сам не уничтожит себя, то повелеваю тебе поднять на меня руку.
И пусть будет вооружена она.
Той бомбой, что разрушает только плоть, но сохраняет так называемые материальные ценности.
Нет, лучше обычной бомбой с самой гремучей начинкой, передумала я, чтобы ничего не осталось.
Ты обязан исполнить, так желает королева.
Достаточно уничтожить одного из нас, как погибнет другой, мы как сиамские близнецы и не можем существовать поодиночке.
И если дед не решится, если я не смогу, то подобрала надежного исполнителя приговора.
Доказательства? Тело мое неопровержимое доказательство.
Медленно и маняще уронила одежду.
Если ткань приросла к коже, то отдирала ее, ногой упираясь в стену.
На стене оставались воронки, как от разрывов, от них разбегались трещины.
Земля изнывала от жажды, нечем было напоить ее.
Смотри! показала убийце, и попыталась напоить землю.
Руки его опали со скрипом железа по стеклу.

40. Годы навалились, суставы заскрипели в сочленениях, когда дед отбросил лживые их архивы.
Тиснуть статейку во вражьем журнале! Наручниками приковать себя к ограде ракетной базы! Организовать шествие больных и покалеченных ими! наперебой предлагали его соратники.
Сначала разобраться, отмел предводитель эти игрушки, если внимательно приглядеться…
Если приглядеться, сказал он. Всю жизнь было недосуг, пожалел о загубленной жизни. Спешил одолеть очередную преграду. Ступенька, еще одна. И чем круче и неприступнее они, тем пуще хотелось вскарабкаться.
Куда? Зачем? вопросил на закате.
Чтобы оказаться в пустыне, и не различить следов родных и близких?
И тем более не найти человека.
Если мелькнет вдали, и ты устремишься к брату, тот убегает.
И моя королева, наконец, назвал он бабушку настоящим ее именем.
Моя королева, сколько ты натерпелась от меня.
Тебе живется хуже всех, прозрел он, среди верноподданных не найти достойного – будто царская кровь отличается от нашей, усмехнулся ученый, - выбираешь из подручного материала.
И твой избранник напрасно тщится доказать свое превосходство.
Я тщился, сворачивал горы, и теперь лишь пустыня за спиной.
Родные и близкие затерялись в песке. Ветер прахом запорошил следы.
Наш сын, с горечью вспомнил он.
С самого начала я знал о подмене, но не смел признаться в этом.
Чудо материнства, ты вложила в него себя.
А я не смог вырастить мужчину, не перечил твоим чаяньям.
Чуткая душа, слышит и видит жизнь каждой травинки, печально усмехнулся он.
Продолжал изменять с давней любовницей – так называемой наукой, признался изменник.
Они все вывернут наизнанку! проклял правителей, даже из безобидного сахара создадут динамит!
И вы старательно зафиксировали каждую измену, обвинил преследователей.
Когда терял память и рассудок после очередной победы.
Оборачивали ее поражением, прозрел дед.
Ты все вынесла, повинился перед королевой, вытаскивала меня из грязи и обмывала испоганенное тело.
Выдирала въевшуюся в поры грязь, пусть вместе с кожей, что мне пустяшная эта боль?
И моя внучка…, вспомнил меня.

41. Нет, не надо, не хочу ничего знать, отказалась я с высоты своего трона.
Обнаженная поднялась на подиум.
Так поступают королевы.
Каждый их шаг становится достоянием скандальных хроник.
Назойливые преследователи везде установили «жучки» и скрытые камеры.
И стоит нам случайно приветить простолюдина, как пресса тут же старательно поливает грязью своих монархов.
Ничем не гнушаются эти подонки. Чтобы надежнее развратить народ, измышляют целые сериалы мнимых наших похождений.
На роль распутницы приглашают похожих на королеву третьесортных актрисок.
И те за умеренную плату готовы на любое непотребство.
Чтобы королева подробно облобызала своего подданного?
Такое может привидеться только в кошмарном сне; даже в уборной натягиваем мы перчатки, чтобы грязь жизни не налипла на царственные длани.
Чтобы подданный облобызал свою королеву?
С каждой серией все пуще разыгрывается больная фантазия режиссеров и исполнителей.
Имеешь право только припасть к отпечатку моей подошвы, разрешила я.
Хотя какие отпечатки? королевы порхают бесплотными тенями.
Или слизнуть упавшую каплю пота.
Опять вообразил? упрекаю я своего верноподданного, если и существуют выделения моего тела, то нектар и амброзия.
Собери драгоценности и сохрани в золотой шкатулке.
Чтобы и потомки могли наслаждаться окаменевшим дерьмом и ржавчиной, оставшейся от испарившейся мочи.
И это будет самой ценной наградой для вас, высшим отличием героя или бандита.
Смотреть прямо, не отводить взгляд! приказываю я своему верноподданному.
Наслаждайся до боли в сведенных судорогой членах, до огненных кругов, до умопомешательства, до жажды убийства.
Вот вершина, которой ты никогда не достигнешь, всегда будешь валяться в грязи у подножия моего величия.
И от этого еще больше возжаждешь крови.
Ты же готов был убить, дразню палача у подножия эшафота.
Безупречным своим выбором навечно войдешь в историю.
Убей свою королеву! приказываю я.
Помост уже сколочен, шаткая лестница ведет к плахе. Колода эта в зазубринах и в ржавчине.
От крови и от мочи остается одинаковый осадок.
Перерезать пуповину, что связывает с дедом, вернуть мир к первоначальной непорочности.

42. Не надо, ничего не говори, молю я простертые ко мне руки деда.
Да, мы похожи, только кажется, что похожи, стволы наши растут от разных корней.
Ты вскормлен любовью, а на меня не хватило волшебного этого зелья – о, как я ненавижу весь наш преступный род; наверняка, мы потомки самых известных насильников, - и ничего общего между нами.
Просто природа повторяется, и птицы напоминают летающих ящеров; я не знаю, кто из нас птица.
Воспитаны и взращены на разных корнях, но в сутолоке и в неразберихе случайно обменялись чемоданами.
Вслед за тобой пыталась я любить, мои избранники только внешне походили на тебя.
Но стоило копнуть поглубже…
За вроде бы ядреной оболочкой была гниль, трясина эта засасывала, напрасно пыталась дотянуться до нависшего над болотным окном перекрученного ствола березы.
Ты верил, и ничто не могло поколебать твою веру – отринь лживые наветы, эти бабы сами ложились под тебя, не было никаких баб; после очередного свершения поверженным падал ты к ногам палачей.
Но верил, а мои избранники воображали и надеялись.
И я, иногда такая зоркая и прозорливая, не сразу разобралась в их сущности.
Тянулась за тобой, как тянулись десятки и сотни учеников и последователей, и в результате оказывались у разбитого корыта; там, где ты запросто перешагивал через пропасть, разбивались о камни.
В последний раз попытался перешагнуть: согласился на чудовищный эксперимент.
Чтобы убедиться в лживости их наветов.
Пусть у него отнимут память и заново напишут на чистой странице; из всей программы обучения гомункул выберет ненависть к палачам.
И тем медведем, что встретился тебе в начале странствий, нависнет над ними.
И не отступит, не откатится, оставляя просеку в лепешках помета, навалится на них всей силой отчаяния.
Разрушит созданные тобой совершенные орудия уничтожения рода людского; будто можно повернуть вспять течение реки – так называемый прогресс.

43. Испытуемого пристегнули к креслу, на экранах зашкалило энцефалограммы, броневой колпак надвинулся, нацелились электронные пушки.
Палач до боли в глазах, до тошноты, до головокружения всмотрелся в свою жертву.
Если тот хотя бы жестом, намеком, тенью намека выдаст принадлежность к его роду…
Великий преступник, вкратце объяснили генералы, не давал прохода бабенкам.
( Не мужчина, а самец, определили они. Мужчина прежде всего заботится о материальном достатке, а этот только удовлетворял свою похоть.
Ну какой идиот в одиночку попрется на машину?
На отлаженный государственный механизм; все равно, что мочится против ветра; машина поглотила и перемолола кости.)
Я надругался над женщиной? попытался вспомнить палач.
Нет, никогда, внушила я; будь рядом бабушка, мы бы одолели его; колдовство ее выдохлось, старуха не могла помочь.
Я - королева! повторила несколько раз; ты, другие сирые и убогие должны проникнуться моим величием.
И пусть слеплены мы из другого теста, но так же непотребны выделения нашего организма.
И ты, все мои верноподданные обязаны считать их нектаром и амброзией, твоя жажда убийства еще не нависла гибельной волной? посмотрела я.
Волна была маленькой, колдовства не хватило на себя.
Все ушло на деда, проговорилась я; должен погибнуть один из нас, ему нельзя; может быть, он создаст нечто ценное для человечества, а я не творец и напрасно тянусь за ним; он познал любовь, это чудо, доступное немногим, мне не познать, я должна погибнуть, приказала палачу.
Когда мы обозреваем свои владения, усугубила его жажду убийства и мести, то для забавы подбираем себе самых прекрасных девственниц, уводим их прямо от алтаря, и жених пусть видит, как мы используем его невесту.
По полной программе, придумала я, и несчастная не посмеет случайной гримасой высказать свое отвращение.
Вы – ничтожные мужчины! проговорилась я.
Если возжелаете отомстить монарху, то пусть жажда убийства перекроет другие ваши помыслы, придумала на плахе.
Волна поднимется до неба, и за ней не удастся различить личное и выстраданное.
Дед не различит, не признает случайного сына, понадеялась я.
Сын – в кого родители вложили душу, но не плод, что безжалостно выковырнули из инкубатора в капитанских погонах.
И не верь обманчивому сходству, взмолилась я.
Дед услышал, попытался разобраться.
Волна боли и отчаяния над миром, что наши проблемы перед всеобщей бедой? попыталась отвлечь деда.
Тот вгляделся из-под ладони.
Наколки ни груди испытуемого поблекли, обнажилась родинка.
Доморощенный художник замаскировал ее под отметину на лбу одного из правителей.
Чернила выцвели, родинка осталась, дед рванул рубаху, пуговицы ударили шрапнелью.
Преследователи его насторожились, шерсть на загривке встопорщилась.
Ноги на ширину плеч, палец на спусковом крючке.
И пусть в неистовстве атомного распада или в беспамятстве погибнет жизнь.
Смотри, как вы надругались над моей непорочностью, приказала я.
Мы – царствующие особы удовлетворяем мимолетную свою прихоть и тут же отбрасываем использованный материал.
Меня использовали; во всем я старалась походить на деда, но смогла перенять только низменные его инстинкты.
Отдалась первому встречному.
И он всласть натешился этой игрушкой.
А когда преследователи запечатали лоно поясом верности, заковали меня в кандалы, позволила вам напасть с тыла.
Склонилась перед вами, руки подломились, задок оттопырился.
Вы в очередной раз надругались, еще грубее и беспощаднее, а я, стыдно и низко в этом признаваться, упивалась этим надругательством.
А когда испоганенное мое тело стало непригодным для употребления, выставила его напоказ – смотри и слепни! – этот осмотр на гинекологическом кресле возбуждает памятью былых соитий.
Мы – царствующие особы безжалостно отбрасываем отработанный материал, ты – такой материал, унизила палача.
Броневые створки надвинулись, дед рванулся, ухватил их обеими руками, на лбу и на шее вздулись и полопались жилы.
Только показалось, что член насильника пугливо спрятался в густых зарослях на животе и на ляжках.
Нет, привольно и безмятежно раскинулся среди подлеска.
И такой же, но уже поседевший волос обметал ляжки и живот старика.
Но грудь была чистой, чтобы местный художник изобразил на этом полотне в меру порочного воображения.
Встречались и призывы гасить свет в сортире.
Наслоения эти осыпались, осталась родинка, похожая на осьминога.
Дед рукам развел створки, втиснулся под колпак.
В тесноте повел плечами, треснуло броневое стекло.
Что-нибудь помнишь? навис над своей жертвой.
И прежде, чем тот ответил, прижался к нему обнаженной грудью.
Датчики отвалились, на коже остались пятна ожогов.
Заберу твою боль, склонилась бабушка над колыбелью младенца.
Пройди по жизни, ни разу не споткнувшись, прокляла своего сына.
Где и когда я споткнулся? спросил дед.
Прижался обнаженной грудью, родинки были вылеплены по одной мерке.
След от смертельного ранения, грехи далеких предков, разве своей жизнью обязаны мы искупать их вину?
Проржавевшая машина государственного подавления, вспомнил обреченный, я попытался разрушить ее.
Сошлись вместе, силы каждого многократно увеличились от этой близости.
Мы удовлетворяем свою похоть, а использованный материал отдаем дворни, придумала я.
Да, наслаждаюсь, когда вы подглядываете в замочную скважину, лапаете меня сальными взглядами!
Глубже, еще глубже, не уходи! воззвала я.
Отдам дворне чтобы распоследний говночист вкусил из отравленного источника.
А потом возненавидел и себя и человечество.
Основное свойство русского характера: строем и вместе. В баню, в публичный дом, на мятеж и на оправку.
Орлами на жердочке над зловонной ямой.
И если не желаешь испражняться со всеми, то опасен и подозрителен своей исключительностью.
Вместе на плаху и на подвиг.
Но если устремишься в одиночку…
Не только наша машина, все страны и государства, прозрел дед.
Уничтожить всех генералов и оружие.
А если хотят они сражаться и убивать, пусть когтями и зубами перегрызут друг другу глотку.
Генералы насторожились.
И оказалось, что даже заклятые враги могут договориться.
Если мы позволим новому учению, самозванному творцу завладеть умами и сердцами нашей паствы, наших солдат… Этому пушечному мясу, которое способно только разлагающейся плотью удобрять наши поля ради обильной жатвы.
Уничтожить предателей, поделились они с врагом списком секретных агентов.
Но не тех, что подрывают дома и отравляют воду, а заклятых пацифистов, призывающих вместо ответного удара подставить другую щеку.
Каленым железом выжечь заразу, пришли к единому мнению высокие договаривающиеся стороны.
Одного приторочили к пыточному креслу, другой прорвался к нему через тройной ряд ограждения – на колючке остались обрывки одежды и плоти, - прижался к сыну.
Вдвоем легче выстоять; раны их затянулись, воронки занесло песком.
Привлечь как можно больше людей под свои знамена, сказал отец, некоторые поверят, люди разберутся, пусть не сейчас, но через столетия.
Не те учебники прочел, когда выбрался из таежного схрона, вспомнил сын. Зачем познавать чудовищное устройство мира; еще древние знали, что зиждется он на любви и вере.
Переняли мысли и чаяния друг друга.
Генералы всполошились.
Уничтожить, невзирая на сомнительную ценность одного из объектов! приказали они.
Я услышала.
Если меня убьют, он забудет о своей беде.
Так матери знают, когда погибают их дети.
И отца, и мать, и всех заменил мне дед.
И любовников выбирала я под стать ему, но не могла найти, бледные копии даже отдаленно не походили на оригинал.
Один из таких, играя желваками и мускулами, оттачивал топор на оселке моих издевательств.
Брат мой, в мире нет ничего поскуднее и выше кровосмесительной связи!
У нас одинаковые родимые пятна, будто нацелились два пистолета.
Если выстрел грянет – ты обязательно нажмешь на курок, - дед, может быть, забудет о разбросанном по инкубаторам в капитанских погонах своем семени.
И тогда не свихнется от этого открытия, наконец, создаст на благо человечества.
Отдаем себя дворне, прохрипела я, а когда нами насытиться последний поваренок, истерзанное тело швырнут на псарню.
И кобеля, прежде чем справить половую нужду, задерут над нами лапу.
Это тебя, брат мой, швырнули на псарню, мы – сучки присели над тобой, вонючая струя ударила.
Разве сможешь ты пережить такое? дразнила и унижала своего палача.
Щекой на щербатое бревно, щепки вонзились и порвали, лезвие топора ослепительно блеснуло в лучах заходящего солнца.
Найдем сыновей, сказал один, и братьев, добавил другой, вместе мы – неодолимая сила.
Поднялись с пыточного ложа, повели могучими плечами, броня колпака рассыпалась прахом.
На колоде под лезвием топора, это возбуждает сильнее предшествующих соитий.
Возьми меня, брат мой, единственный и любимый, воззвала я из своего отчаяния.
Насладись и даруй мне наслаждение, взмолилась я.
Со скрипом металла по стеклу упало лезвие.
Он выживет, он заслужил своей любовью и великими преступлениями, пришла последняя и самая значительная мысль.
Охрана и стража ударили.
Железо порвало и искалечило.
Но раны тут же затянулись непорочной кожицей грядущих свершений.
Существует ли предел боли, что вынесет человек?
Палач промахнулся, лезвие оцарапало кожу.
Будьте вы прокляты, наши короли и правители! проклял незадачливый палач, скатываясь с эшафота.
Его бегство встретили свистом и топотом.
Если былые правители не могли накормить нас, то позволяли вдоволь насладиться смертельными зрелищами.
Нынешние лишили и того и другого.
По крупице, по кирпичику восстанавливать утраченное человеческое достоинство, придумали наивные эти мечтатели.
Но все в мире взаимосвязано; убийству суждено свершиться; спасая презренную свою шкуру, мы губим родных и близких.
Дед вспомнил, я не смогла отнять память, не выжить с таким багажом.
Выстрелы ударили, существует предел человеческих страданий, дед многократно превысил его, погиб с сыновьями, мир содрогнулся в боли и отчаянии.
И мне не суждено будет познать любовь, я наверняка узнала.
       …………………….
Конец I части.








Второе пришествие.

1. Он ушел ночью, а когда спустился к болоту, туман накрыл его, жесткие частицы разодрали глотку и легкие, беглец закашлялся, ладонью зажал рот, пальцы впились и порвали губы и щеки.
Сглотнул густую слюну, туман был соленым и горьким.
И сухими ветвями хрустел под ногой, грохот разносился по всему острову.
И преследователи запросто могли настигнуть.
Если бы не боялись болота, он тоже боялся, но поборол страх.
Только казалось, что поборол, когда туман трясиной зачавкал под ногами, едва не вернулся обратно.
Болото по местным легендам и преданиям было чудищем, пожравшим грешников.
Некогда, как рассказывали старики, Творец одухотворил самые радужные свои чаяния.
Так иногда случается с каждым.
Утром будит победная песнь, и торопишься со всеми поделиться нечаянной радостью.
И слова не имеют значения, пусть это бессмысленный набор звуков, но радость изливается на всех, и даже глухой услышит, а слепой увидит.
Творец излил радость на нас и увидел, что это весьма хорошо; и люди, что раньше рылись в прахе у своих ног, добывая пропитание, научились улыбаться и распростертыми объятиями встречать восход солнца.
Сначала дети, они первыми воспринимают благостные перемены, потом их родители, другие племена.
Улыбка, от которой морщинки веселыми лучиками разбегаются от уголков глаз, казалось никогда не угаснет, потому что солнца хватит на всех, как решили древние мудрецы.
Но просчитались: одним захотелось взять как можно больше тепла и света, они оттеснили в тень менее проворных сородичей.
В болота, над которыми всегда стоял туман; в белесой этой взвеси поблекли и выцвели краски жизни.
Тогда, утратив смысл существования, несчастные отступили в глубь топи, чтобы наверняка погибнуть.
Но Творец пожалел их и указал дорогу в трясине.
Не всем удалось пройти, спаслись только безответные и праведные, что не подняли руку на своих братьев.
Когда те, забыв о единстве происхождения, устремились перегрызть друг другу глотку.
А поскольку зубы и когти были недостаточно остры для убийства, укрепили их железом.
Железо это ползало, плавало по водам и под водой, летало, вгрызалось в землю, но обязательно изрыгало смертельный огонь.
Поднялся брат на брата, рассказывали старики, и вознамерились они уничтожить саму жизнь.
Многому научил людей Творец, в том числе и убивать ради пропитания.
Постепенно цель убийства забылась, но тяга к нему все больше распаляла потерявших невинность людей.
Сражались за все: за обладание недрами, за женщин, во имя невнятной идеи, а если войны эти случайно и ненадолго прекращались, то во время передышек измышляли новое оружие.
Так рассказывали старики, но среди убийц иногда находился тот, что отказывался губить себе подобных.
Ибо не имеет значения, на каком языке мы говорим, какому молимся Богу и какого цвета наша кожа.
Все равно – ты брат мой, да не поднимется рука на брата.
Если праведники объявлялись во время войны, генералы уничтожали презренных предателей.
А потом тело не предавали земле, и родным не посылали даже горсть праха.
Эти так называемые предатели случались и во вражеской армии, тогда, чтобы усугубить кровопролитие, ненадолго мирились и вместе избавлялись от скверны.
Сражались до последнего солдата; женщинам приходилось выбирать среди укрывшихся в тылу организаторов бойни.
От преступной связи получались еще более жестокие и беспощадные создания.
Они-то, повзрослев, отлавливали не пожелавших сражаться своих соплеменников.
Не сразу убивали, под завязку набивали ими вагоны для перевозки скота.
Люди задыхались в тесноте клетушек. Трупы сгружали на глухих полустанках.
Железная дорога, которую заключенные возвели специально для этих поездок, никуда не вела, выживших заставляли строить насыпь и укладывать рельсы.
И потом, когда руки наши устанут от оружия, и отгремит последняя война, и если кто-нибудь выживет в побоище, и потомки их снова разбредутся по свету, то с удивлением обнаружат заброшенную ветку железной дороги.
И ржавые паровозы, где тени кочегаров все еще готовы подбросить уголь в прожорливую топку, а тени машинистов из-под ладони вглядываются в подступившее к насыпи болото.
А тени узников молча или с проклятиями умирают в своих клетушках.
Эту зону смерти потомки объявят заповедником и обнесут глухим забором, чтобы бациллы смерти не погубили жизнь.
Или уже обнесли, или очередной состав не вписался в крутой поворот.
И немногие выжили в крошеве железа и человеческой плоти.
И уже охранники с собаками разыскивают беглецов.
А те ушли в непроходимые болота, многие погибли в пути, только праведники одолели топь.
Обосновались на острове, где еще сохранились развалины древнего монастыря – некогда монахи осушили болото, потом что-то случилось, и уже некому было латать дамбу; туман разъел камень, строения рухнули; людская молва населила развалины нечистой силой.
Эта наша новая родина, обитель праведников, болото поглотило остальной мир.
Но в ненасытном своем аппетите ополчилось и на выживших; по ночам, когда туман наползает на остров, надо надежнее укрыться в землянках.
Люди укрывались, но туман просачивался мельчайшими щелями, заползал в складки одежды и кожи, не всем удавалось очиститься от отравы.
Постепенно впитывалась она в плоть, люди умирали, но не роптали и не проклинали Творца.
А один возроптал и проклял, старики в ужасе отвернулись от отступника.
Там, на Большой Земле никто не выжил, сказали они.
А если и выжил, то обернулся монстром, не только его дыхание несет смерть, но достаточно мельком увидеть чудище.
Или оно учует пришельца.
Ноздри раздуются в вожделении, пасть распахнется.
Заправской ищейкой монстр по запаху найдет добычу.
Кости хрустнут в смертельных объятьях.
И никто не поможет.
Так запугивали беглеца, а он презрел предупреждение.
Но когда болото подступило, судорожно сглотнул застрявший в горле ком.
Беглец оступился, плашмя рухнул в грязь, тяжелые брызги ударили, скрюченными пальцами потянулся к перекрученному стволу березы.
Трясина с тоскливым вздохом выдавила из недр пузырь.
При свете полной луны поверхность его переливалась, преобладали темные тона.
Монстр нацелился; ломая ногти, беглец ухватился за ствол березы; пузырь лопнул, накрыв сладковатым трупным запахом.
Беглец ногой нащупал притопленную корягу.
Потом углядел едва заметную кочку.
Могло погубить любое неосторожное движение, только человек, выросший среди болот, но мечтающий об иной судьбе, способен одолеть топь.

2. Если повезет, если помочь ему, придумала я.
Если он заслуживает этого.
Никто не заслуживает, отказалась после очередной вылазки.
Даже женщины боятся меня, и не существует так называемой женской солидарности, каждый сражается за себя и погибает в одиночку.
И уже не вспомнить, как дед подбрасывал к небу и прижимал к груди, а бабушка делилась поблекшим колдовством.
Она виновата; будь я на ее месте, мертвой хваткой вцепилась бы в избранника.
Или заранее прикинула бы свои возможности.
И если не удержать его, не распахнула бы двери позолоченной клетки.
Мне не удержать; чтобы напрасно не обнадеживать беглеца, нахлобучила на голову подушку и одеяло.
Но все равно увидела, как он провалился в очередное болотное окно, и пузыри газа взорвались с оглушительным грохотом.
Словно на испытательном полигоне, показалось мне; больше не будет испытаний; мир спасут люди, отказавшиеся от насилия.
Просто деду, когда он выбрался из таежного схрона, попались не те книги, и нам везде чудились враги; а теперь модно зачитываться любовными романами, пусть очередной беглец найдет достойную его любви претендентку.
Я найду, когда помогу ему выйти к людям; прозрения и открытия деда не принесут нам погибель.
Так придумала я; беглец добрался до крошечного островка и ничком повалился на пожухлую осеннюю траву.
И еще – не выбраться осенью, в это время года случаются только войны и революции; пусть будет весна, ополчилась на осеннее увядание природы.
Хотя бы для него, мне не дожить до рассвета.
И еще – когда он выйдет к людям, когда я подыщу ему достойную спутницу, этим романтикам нужны будут деньги, остального им хватит с избытком.
Я как-то не задумывалась, откуда берутся деньги; наверное, деду позволяли черпать полными горстями, а на побывке разбрасывал он купюры.
Последнюю охапку отдала я за мраморное надгробие, будто камень заменит человека.
А зарабатывать не научилась; когда предложила себя на улице, мужики тараканами попрятались по щелям, даже подруги не позарились на поношенное тело.
Беглец добрался до крошечного островка, обратно не было пути, и не нащупать дорогу к людям.
Если плакать и стенать о загубленной жизни.
Родовое проклятие следует вздернуть над головой победным стягом.
Медведь навис, я ответила еще более грозным рыком. Тот откатился, оставив просеку в лепешках раздавленного помета.
Говорят, душа исстрадавшегося странника может возродиться под другой личиной; я поверила наговору.
Убежала из постылого убежища, дверь скрипуче затворилась за спиной.
Ступала на цыпочках, каждый шаг отдавался набатным гулом.
Город наш заложен на трясине, асфальт вспух болотными пузырями.
Когда они лопались, беглецы задыхались от сладковатого трупного запаха.
И если выйти к людям, они отшатнутся от незваных гостей.
Но все равно мы пытались; я шла посередине тротуара, чтобы не раздавила взбесившаяся машина ( какие машины ночью? если они попадались, то водители до упора вдавливали педаль газа) и чтобы не покалечил обломок лепнины.
При полном свете луны или фонарей призывно мерцали огни игорного дома.
Если очень хотела, то профессора на экзаменах откровением выслушивали любую галиматью и выставляли высшую оценку.
Беглец одолел большую часть пути, впереди угадывалось тяжелое дыхание монстра.
Тени ожили, кочегар подбросил в топку уголь, машинист протер заспанные глаза.
Чудище, о котором рассказывали старики, железный дракон, что не ведал пощады.
Дошла до манящих огней, путь мой устилали стоны и проклятия предшественников.
Что не могли дотянуться до нависшего над гибельной страстью зеленого сукна игрового поля.
Проигрывали все и вся, повелители судеб не брали в заклад никчемные их души; те ставили на кон родных и близких.
Неохотно принимали мизерные ставки.
Уже некуда было складывать пустышки, редко среди хлама попадалось что-нибудь стоящее.
И моя душа была вычерпана до дна, но, может быть, в этой пустоте обнаружат они отсветы погасшего светила; так астрономы по остаточному излучению узнают о сгинувших мирах; пусть дед хоть в малой степени возродится в беглеце, взмолилась я среди насторожившихся охранников.
Научу его всему сущему! бросила в оскаленные лица.
Он пробился болотом, вышел к заброшенной железнодорожной ветке; машинист перегонял обратно пустой состав; вагоны не удалось очистить от следов рвоты и экскрементов.
Чудище настигло на ветхом мостике, беглец отшатнулся, прижался к перилам – железные штыри впились и порвали спину, - жесткая чешуя дракона оцарапала лицо и грудь.
Только с разгона можно проскочить сгнивший настил, машинист разогнался; и когда мальчишка сошелся с драконом: прыгнул и ухватился за поручень, кости выбило из плечевых суставов.
Металлоискатели нацелились растопыренными раструбами.
Сирена завопила, от пронзительного крика заложило уши.
У меня нет оружия, отбилась я от подступивших оскаленных лиц, тело мое - совершенное оружие, просто оно проржавело за долгие дни отчаяния и бездействия, я отдеру ржавчину.
Вывернула карманы – высыпалась мелочь, - послушно распахнула одежду – сирена продолжала вопить, - расставила ноги и склонилась перед ними будто для соития.
А когда они потянулись, вспомнила о былом мастерстве.
Провода обгорели и расплавились, сирена заткнулась, преследователи отшатнулись и ногтями впились в затылок, выковыривая боль.
Откатились тем медведем, которого первым из многих сокрушил дед.
Некоторым удалось выковырнуть, они недоуменно осмотрелись – неужели остаток жизни придется потратить на досмотр?
Есть здесь люди? вопросили прозревшие.
Так называемые люди ненадолго оторвали от сукна распухшие, воспаленные лица.
Но отмахнулись от нелепого вопроса; конечно, именно они – венец создания, и прислуга обязана удовлетворять любую их прихоть.
По ночам за столом оставались истинные игроки, эти не жалели денег, но радовались копеечному выигрышу.
Есть здесь люди? вопросили контролеры, осматривая пустые вагоны, что перегоняли от удаленного лагеря.
То есть заключенные, поправились они, то есть номера, которые присвоены бывшим.
Тысячные или миллионные, сбились они со счета.
Забыв, что тех лагерей давно уже нет, и для упрощения вся страна обнесена колючкой.
И пусть забор не виден, но все равно существует, привычка сильнее реальности.
Укачивая разбитые руки, беглец заполз на платформу, забился в угол, навалил на себя тряпки, на которые не позарились контролеры.
Одежда эта пропахла страхом и экскрементами; правы были старики, предупреждая об опасности; невозможно вернуться обратно и признать свое поражение.
Я поменяла на фишки последнюю сотенную бумажку, попрощалась с американским президентом.
Опухшие лица заинтересовались, когда все фишки поставила на заветное число.
Шестнадцать – возраст надежды и наивной веры.
Восемнадцать – время потерь и поражений, и не привыкнуть к этому.
Семнадцать – неустойчивое равновесие, балансируешь на вершине перед падением в пропасть.
Колесо судьбы набрало обороты, шарик затравленно метался по ячейкам.
Шум и крик гона неотвратимо приближались.
Это только память предков, попыталась помочь беглецу. И тебе ничего не угрожает, та дорога давно пришла в упадок, рельсы и паровозы сдали в переплавку, нельзя жить в страхе и в потемках, открой глаза и не бойся, научила своего брата.
Колесо замедлило бег, шарик вроде бы застыл в другой ячейке.
На всякий случай навали на себя все тряпки! взмолилась я.
Колесо еще не остановилось, шарик неуверенно дернулся.
Контролерам лень было копаться в грязи, вонзили штыри.
Пусть лучше убьют, чем покалечат, взмолилась я.
Лезвие слегка оцарапало щеку; колесо остановилось, шарик судьбы и надежды перебросило в мою лунку.
Возраст раздумий, но не вернуться к прошлому, а я вернулась, назло настоящему.
Чтобы спасти беглеца, в меру сил и возможностей научить его всему сущему.
Нам не дано познать предел своих возможностей; колесо остановилось, молния ударила, выигрыш пал на заветное число.
Лица опять надвинулись; запомнился язык, похожий на змеиное жало, оно со скрипом отодрало коросту с пересохших губ.
И другое лицо, толстые пальцы раздвинули складки жира, чтобы увидеть.
Я давно уже притерпелась к липким взглядам, улитками расползлись они по телу, и не вытравить следы.
Я попробовала, попыталась уговорить себя.
Жизнь не впустую потрачена, если удастся спасти хотя бы одного человека.
Толком так и не узнала, где родина деда, думала - лагеря далеко на севере; всю страну обратили мы в лагерь; и не надо месяцами пробиваться глухой тайгой, чтобы выйти к людям; тот состав уже приближался к городу.
Или прошли годы и столетия, время то взбрыкивало необъезженным жеребцом, то пятилось испуганной кобылой.
Заядлые игроки норовили вроде бы случайно дотронуться до моей одежды, будто прикосновение это принесет удачу.
Как на пыточном кресле гинеколога, пригрезилось мне; ему не спастись, если не вытравлю больную память.
Ставьте на любое число; выиграете, если за этим стоит судьба человека, научила игроков.
Они не послушались, вспомнила памятные даты: первую украденную цистерну нефти, фальшивый счет, втоптанного в грязь напарника.
Фишки посыпались на обманные поля.
Пожалуйста, уступила я самому въедливому свое кресло, скольких вы убили и как обогатило каждое убийство?
Тот отмахнулся от наивного вопроса, разве упомнишь подобные мелочи.
Зад его клинком в ножны втиснулся в тесные подлокотники.
Можно выиграть, поставив на убийство; но когда узника выведут из тюремного вагона, он отшатнется и отринет твое участие.
Можно выиграть, проникнувшись былой радостью, я разучилась даровать себя любимому.
И в лучшем случае, привычно раздеваясь и раздевая для заключительного акта, подробно и беспристрастно изучаю тело партнера.
Одни стыдливо прикрываются, другие напоказ победно выставляют так называемое мужское достоинство.
И не заставить себя прикоснуться к желанному этому непотребству, наперекор себе прижимаюсь я к нему.
И уже не хватает рук и объятий.
Любовь ушла, осталась жажда, и не утолить ее из отравленного источника.
Он спасется, не оскверню его, поклялась в смертельной этой игре.

       3. Опять на заветное число поставила фишки, игроки недоверчиво оскалились.
Хозяева и бандиты насторожились.
Не страшно проиграть миллионы, но если рухнет система…
Если некто наловчится всегда выигрывать…
Стоит одному проторить дорогу, как потянутся другие.
Конечно, можно откупиться от любого, но существуют более надежные средства.
Есть человек – есть проблема…, говаривал отец народов.
Многие взяли на вооружение знаменательные слова.
На этот раз шарик сразу выбрал мою ячейку; камень, что вкатывала в гору, становился все тяжелее.
Так деду на каждой побывке все тяжелее было выбираться из затопившего его отчаяния, не помогали и случайные собутыльники.
А бабушка напрасно укрывалась в позолоченной клетке.
Начать бы заново.
Я пыталась, но вытягивала пустые номера; а выиграть можно, если по образу и подобию слепить своими руками.
По улучшенному образцу: чтобы любое открытие было на благо человечества, и чтобы каждое свершение не оборачивалось безудержным загулом.
И чтобы семя свое не разбрасывал по бесплодной земле; я найду ему достойную, пусть для этого придется перелистать всю книгу бытия.
Колесо неохотно остановилось, я закатила камень на вершину и теперь безучастно возвышалась над криками и воплями преследователей.
Они настигли, бесполезно сопротивляться, я сама, но не удовлетворить ненасытную вашу похоть.
Обессилено присела, кресло было занято; ломая перила и ступени, соглядатай рухнул в пропасть.
Хозяева и бандиты подступили, глазки красновато мерцали, пальцы топорщились.
Но игроки не могли вспомнить памятные даты, напрасно чесали затылок и шевелили распухшими губами.
Хозяева подмигнули охране, та уронила руки на облупившийся ствол автомата.
Прижав кулаки к животу, хозяева ударили из воображаемого оружия, пули отрикошетили, закричали раненые.
И тогда не будет проблем, вспомнила я высказывание отца народов.
Предводитель охраны подобрался под стоны и проклятия.
Специалист убивает без эмоций, этот толком не овладел специальностью, кипел ненавистью, чтобы легче было уничтожить.
Нет, не закроют разорившееся ваше заведение, успокоила его, а если и закроют, убийца всегда будет востребован, только придется подучиться.
Стреляешь без промаха? удивилась его наивности, одно дело по мишени, но когда железо безжалостно кромсает плоть…
Как ваши помыслы и желания.
Но больше этого не повторится, монашкой и отшельницей проживу остаток жизни, пообещала, взвалив на плечо тяжелый мешок.
Они безропотно отдали, кассиры послушно распахнули хранилище, с мясом выдрали из ушей серьги, стащили кольца, некоторые выковырнули золотые коронки.
Вроде бы хватит, прикинула я.
За смешные деньги довезем тебя до дома, обещал бандит или охранник, а хочешь, на руках донесем до постели, сбился на привычную работу.
С каким наслаждением распну тебя на постели! проговорился насильник.
Было такое, уже распинали, для этого надо отдаться самому малому, я не смогла выбрать, выжила на кресте, а теперь обратилась в монашку, только так можно спасти беглеца и вырастить из него очередного монстра, я понадеялась укротить молнию, гибельную волну, землетрясение и вулкан.
Сама справлюсь, оттолкнула бандита или охранника, ты еще не научился убивать без жалости и сомнений.
Игроки окружили, каждый норовил прикоснуться к мешку и к одежде.
Не мыть руки, чтобы запах удачи надежнее въелся, научила я напоследок.
Мужики более всего похожи на обезьян, и пахнет, как в обезьяннике, когда служители не убирают клетку.
Довезете за половину выигранной суммы? переспросила у бандитов.
Уже заплачено сполна, отвергла вымогателей.
Романтикам нужны деньги, научилась зарабатывать, мы, женщины, испокон веков торгуем собой, разве мало вам этого?
Согнувшись под тяжелым грузом, пробилась липкими руками и взглядами, принюхалась на пороге.
Пахло падалью, запах этот вытолкнул на улицу, но там еще сильнее навалился.
Преследователи погнались.

4. Вояки с облегчением вымарали деда из своего списка; а чтобы надежнее забыть, запретили упоминать имя и дела отступника.
Они сами додумались, не зря их обучали в академиях.
Как и кому сподручнее отдать честь; а что означает это понятие? удивились они.
Пустой набор звуков; достаточно и того, что имеем, удовлетворились содеянным.
Миллионы послушных исполнителей нашей воли…
Эти пойдут в эпицентр взрыва и не убоятся излучения.
И бездарно погибнут? не согласились вояки, отягощенные кандидатским и докторским достоинством.
Дед напекал таких полными коробами.
Что нам гибель рядовых исполнителей?
Но если те преждевременно выйдут из строя, нам самим придется вступить на эшафот, предупредили доктора.
Колода иссечена острым лезвием, палач уже занес топор.
Мы – соль жизни, отказались генералы.
Заменят соль другими приправами.
Немедленно найти выход из безвыходного положения! приказали отцы-командиры.
Он облучился, но выжил, наверное, нашел противоядие, или родом из мест с повышенной фоновой радиацией, значит и к этой напасти можно привыкнуть, так древние постепенно приучали себя к яду, придумали доктора в погонах.
Исполнить, разобраться и доложить! приказало начальство.
Будет сделано, отправились доктора на задание.
Дедом заинтересовалась и иностранная разведка; даже самые прозорливые разведчики иногда не успевают вскочить в уходящий поезд.
А потом напрасно преследуют его, но не ухватиться за поручень.
Шеф разведки вызвал начальника русского отдела.
С одной стороны, и это несложно доказать, он из древнего нашего племени, ознакомил с ориентировкой.
Об этом говорят имена его предков.
А что племя наше разбросано по всему свету и осколки попали даже в Сибирь, давно известно мировому сообществу.
И конечно, только мы способны на свершение, зачитал официальную доктрину, кривой ухмылкой маскируя самонадеянность правителей.
Хотя знаем, что это не так, то ли проговорился начальник, то ли проверил благонадежность своего подчиненного.
Братья Рубинштейн, не поддался тот на провокацию, частично даже основатель недавно рухнувшего государства, проявил недюжинные знания русской истории.
Да, но Россия испоганит любую драгоценность, сказал начальник.
А при огранке алмаза теряется до половины начального веса кристалла, невпопад заметил собеседник.
Помните тот, найденный сто лет назад в Южной Родезии? Когда лучший ювелир со второго удара расколол камень, то рухнул замертво…
Я, конечно, не сравниваю себя с мастером, скромно сравнил он.
Да, столько драгоценностей в нашей кимберлитовой трубе, согласился главный разведчик.
Начальник русского отдела, в свою очередь, проинструктировал своего резидента.
Связь была налажена давно, документы и материалы оставляли в дупле засохшего дерева.
В городском парке, где любили прогуливаться еще русские цари.
И дерево это захотели спилить садовники.
Но когда с топорами и пилами подступили к нему, откуда-то появился неприметный человечек.
Общаясь с ним, хотелось вытянуться во весь рост, прищелкнуть каблуками, расправить плечи.
Я из общества охраны природы, плотоядно облизываясь, представился он.
Такие деревья наперечет и нуждаются в нашем пригляде, предупредил шустрых садовников.
Так вы доберетесь и до графских развалин и до подвалов нашего благополучия, изысканно высказался он.
Случайно проходили мимо, оправдались садовники.
Проходите другими дорожками, в последний раз предупредил их строгий гражданин.
Щербатый валун на сто первом километре разбитого шоссе, клетка тигра, каждый раз приходится усыплять этого бедолагу, понес он совершенную невнятицу, и кто придумывает подобную несуразность?
Впрочем, им виднее, тут же поправился он.
Все правильно, пусть износим ноги, согласился с выдумщиками.
Не изведем ни одно заслуженное дерево! поклялись лесорубы.
Старый конь борозды не портит, попрощался с ними известной пословицей гражданин.
Но и не пашет глубоко, неосторожно откликнулись лесорубы.
То есть мы не имели в виду вашу организацию, поправились они, сыск и надзор бессмертны и вечно молоды, это мы разучились пахать и сеять.
Ох, разучились, но если кому-нибудь проговоритесь…, предупредил начальник.
Конечно, резидент получил запись этой беседы.
И подивился то ли безалаберности, то ли изощренной хитрости этих русских.
Но после некоторых раздумий решил сунуться в ловушку.
Они знают, что он знает, как знает и он, что они и так далее.
А хитрость помноженная на хитрость даст в произведении обыкновенную глупость.
И в конце концов его выведут к требуемому объекту.
А если при этом будут изъяты из обращения несколько добровольцев, то на наш век хватит ущербного этого материала.
Они сами выстраиваются в очередь у дверей консульства.
А чтобы никто не влез, несмываемой краской ставят номера на ладонях и ягодицах.
И по этим номерам их запросто вычисляют работники спецслужб.
Они-то освоили основы вычисления.
Да, русские сами выведут на требуемый объект, или достаточно поспрашивать добровольцев около консульства, они такое порасскажут.
Мой прадед не кончал никаких заведений, поведал один из них, зато любую книгу мог проштудировать на предмет выявления ошибок. И так гордился, обязательно выявляя их. Он, старый, необразованный еврей…
А мой любой предмет скромного быта мог обернуть совершенным музыкальным инструментом, похвастался другой, что там всякие шостаковичи.
Как, и этот из наших? удивились слушатели.
Впрочем, мы никогда и не сомневались, отринули пустые сомнения.
Я специально женился на вашей, пожаловался третий. Чтобы по возвращению на историческую родину был начальный капитал. А она отказалась возвращаться.
Плохо уговаривал, не поверили ему.
Все руки отбил, то есть устал работать языком, проговорился, но поправился тот.
Так или иначе, но добровольцы прониклись важностью поставленной перед ними задачи, каждый поделился сокровенными воспоминаниями.
И кто знает, что получится, если по крупинке собрать разрозненные эти сведения.
Может быть, сызнова удастся слепить гения убийства и разрушения.
Да, тот поезд ушел, но еще слышен перестук колес на стыках рельс, еще подрагивают шпалы.
И вдруг по косвенным признакам удастся восстановить первоначальную сущность.

5. Бандиты тоже пытались, возбужденной толпой набились в бронированный лимузин.
Я остановила ночного водителя.
Сбилась с тропинки, случайно забрела на мостовую.
Шоферу припомнилось, что некогда подвозил он старуху, явно сбежавшую из скорбного дома.
Нет, вдавил он в полик педаль газа, каждому по делам его!
Машина присела и прыгнула всей мощью лошадиных сил.
Лошади всхрапнули и понеслись, роняя кровавую пену.
На поле брани между двумя враждующими армиями, увидела со стороны эту сечу.
Закованные в железо тяжеловозы и такие же железные, ощетинившиеся копьями всадники.
И эта бронированная армада медленно, но неотвратимо наползает, от ее поступи прогибается земля.
А навстречу устремляется легкая конница, всадники привстали на стременах, весело, безумно блестят глаза и зубы.
Между двух огней, и не выжить в кровавой сече.
Или псы-рыцари на слабом весеннем льду Чудского озера.
И только в библейских сказаниях беглецы посуху проходили морем, а потом воды смыкались и поглощали преследователей.
Или ангел выбивал из рук занесенный над горлом нож.
Ангел не помог, на пыточном столе палачи выскребли до донышка.
А теперь преследователи с гиканьем и свистом приближались на бронированном лимузине.
Окна были распахнуты, оттуда высовывались руки с веревками и ножами.
Каждая нация проходит через период взросления, когда обязательно надо выделить врага среди своих.
Так некогда в Штатах преследовали негров, потом перекинулись на латиноамериканцев.
В результате тех и других чуть ли ни в законодательном порядке признали полезными членами общества.
Наша юность непростительно затянулась, некоторые до смерти остаются несмышленышами.
Я вспомнила странные для русского слуха имена моих предков.
Будто красной тряпкой взмахнула перед быком.
Тот взревел, нацелился и ударил.
Двумя экспрессами с разных сторон устремились преследователи.
Прогнулись балки ветхого мостика.
Паровоз и несколько первых вагонов успели проскочить через ненадежную переправу.
Обломки железа и дерева рухнули в пропасть.
Задняя тележка вагона, где скрывался беглец, нависла над бездной.
Словно две команды перетягивали канат, сила тяжести постепенно одолевала изношенную мощь механизма.
Напрасно машинист до упора передвинул рукоятку регулятора скорости, а кочегар подкинул в топку уголь.
Ну, еще немного, помогла я механизму.
Вагонная сцепка зазвенела перетянутой струной.
Железо лопнуло с грохотом взрыва, локомотив и несколько вагонов проскочили развалившийся мост.
Как на испытательном перегоне; причем здесь зверюшки, зачем вы их погубили? осудила я преследователей.
Состав остановился, машинист вывалился из кабины и скатился с насыпи, разбросанными руками обхватил Землю.
Одна машина врезалась в поребрик – от колпаков брызнули искры, - только потом заглох мотор, другая, на резком повороте теряя неосторожных седоков, с визгом шин сунулась в переулок.
Искать по самым укромным местам! решили преследователи.
А как выглядит грабитель? вопросили они.
И недоуменно пожали плечами. Недосуг было рассматривать, ослепил блеск золота.
И все же надеялись вычислить своего обидчика.
Не смотрели на темные окна, там спят и не ведают об ограблении, не глядели и на светлые прямоугольники, там веселятся, напрасно надеясь насытиться напоследок, но если луч света едва пробивается сквозь светомаскировочные шторы…
Возьмем вдвойне у грабителей, они сами принесут на блюдечке, есть настолько убедительные аргументы, что никто не в силах отказаться.
Еще в средние века инквизиторы написали пособие по выбиванию неопровержимых доказательств; но если те палачи до разрыва сердца жалели отдавшихся дьяволу колдунов и ведьм, то нынешние не испытывают ни жалости ни сожаления.
Преследователи углядели ночного странника, уходившего дворами, устремились за ним. Но подворотня была заставлена мусорными баками; вывалились из машины, задыхаясь в вони пищевых отходов, проклиная все на свете, загрохотали тяжелыми сапогами.
Сил не осталось на себя, я не смогла помочь брату.
Пусть крысой забьется в нору.
А если настигнут, поднимется на задние лапы и нависнет давним медведем.
Чтобы как можно дороже продать свою жизнь.
Преследователи умчались выискивать очередные жертвы, мой водитель распахнул дверцу.
Та старуха, признался он, как вспомню ее, что-то происходит.
Меня вышвырнули с работы после той встречи. Теперь машина – единственный кормилец. И когда до зарезу нужны деньги, не ломается.
Сейчас вроде бы нужны, а сломалась.
Ты не из вампиров? испугался он, вы снова не выхлебаете кровь?
Снова, сызнова, с чистого листа, с благими намерениями, ухватилась я за спасительную мысль.
Поехали, его поезд подходит к станции.
Несколько разбитых вагонов, мальчишка спрятался на открытой платформе, навалил на себя тряпье.
Но когда-нибудь придется выбраться из укрытия.
Это не тайга, здесь гораздо страшнее, зверье не поможет, не вскормит волчица.
Город губительней, прозрела я, липким страхом забьет он поры.
И тогда назло себе, мне, всему миру…
Станет больше еще одним душегубом, напугала я.
Если не пригреть, не научить беглеца.
Может быть, у меня получится.
Получится? переспросила я.
Ответом был порыв ветра, что принес голоса преследователей.
Где искать? вопросили бандиты из казино.
Если кто-то резко изменил свое поведение, объяснил хозяин. Стал покупать дорогие тряпки и безделушки, как перчатки менять любовниц, пить коньяк и шипучку якобы из Франции.
В общем на ветер бросать дуриком заработанные деньги.
Сходу не приобщиться к скромному очарованию буржуазии.
Таких безжалостно трясите и обдирайте как липку.
И на палачей есть свои палачи, предупредил команду, если сторицей не возместите потерю…
Пожалеете, что родились, напутствовал на поиск.
И оказалось, что те только похожи на хищников.
Когда откатились, ломая подлесок, то остались раздавленные лепешки помета.
Ищите по неприметным признакам, научил резидент добровольцев. Оставил в дупле подробные указания.
Натуральный цвет обесцвеченных волос можно определить по окраске корней. Если там преобладает синева вороньего крыла…
А шрам от пластической операции иногда маскируют бородавкой.
И не обязательно картавят, достаточно, если едва заметно растягивают слова в конце предложения.
А зрачки становятся голубыми при помощи специальных накладок.
Но если глаза воловьи, а взгляд одновременно надменный и испуганный…
И если фамилия, имя и отчество самые распространенные на Руси…
В общем, не мне вас учить, подытожил послание.
Искали и вояки, эти придумали измерять радиоактивность.
И им пришлось не слаще конкурентов, счетчики зашкаливало на каждом шагу.
Словно работали сотни источников, и взорвали тысячи бомб. Смертельная радиация накрыла город.
И такие монстры могли повылазить из щелей.
Самыми безобидными показались мне ученые. Эти, как и положено, не торопились.
Проблема должна созреть естественным путем, и тогда можно вскрыть нарыв.
На начальном этапе довольствовались воспоминаниями очевидцев.
Те такого наговорили, что вымышленный ими монстр казался гораздо опаснее когда-либо существовавшего чудища.
И если дать волю фантазерам…
Чтобы деда не оговорили, надо встретить беглеца.
И вмешаться в ход истории.
Вернуться к развилке, откуда направились не туда.
И для этого не обязательно искать на заброшенном полигоне, где только прах поскрипывает под ногами.
Слишком далеко ушли мы от развилки, полигоны вплотную подступили к городу.
Напрасно крепостные стены ощетинились стволами.
Они бесполезны против жажды саморазрушения.
Ворота крепости скрипуче отворились, последний потрепанный состав пробился в обреченный город.
Поехали, надо встретить поезд, вмешаться в ход истории, позвала я водителя.

6. И мы помчались ночным городом, чудом завелась машина.
Так, когда Вершители с инспекторской проверкой прилетают на планету, то выбирают некий объект и наблюдают за ним.
Чаще всего на проселочной дороге отыскивают автомобиль, мотор глохнет, напрасно водитель пытается оживить железо.
Потом выскакивает на обочину и укрывается в придорожной канаве. Но все равно не уйти от досмотра.
Одни покорно и обречено обнажают грудь и склоняют повинную голову, другие, а таких меньшинство, кулаком грозят обидчику.
Может быть, из-за этих безрассудных и отчаянных еще существует наша цивилизация.
Один из них погнал машину к вокзалу.
А на крутых поворотах крепче цеплялся за баранку, чтобы не вывалиться из кабины.
Но пришла я не пролить кровь, а ради мира и покоя.
Или не я, но еще не найденный ученик и подопечный.
Вернее ученик деда, но пусть наука эта будет основана на отрицании.
Там, где дед карабкался к вершинам, оставались убитые и искалеченные.
Поэтому мы обязаны помочь страждущим.
И если не в силах возродить жизнь – меня выскребли до донышка, - то хотя бы вернуть память.
Чтобы жег стыд за каждое неправедное дело, и тогда постепенно оживут пустыни.
Сначала бесплодные пески напоят дожди, потом птицы уронят семена колючки и пустынной акации.
Наши потомки насладятся зеленью полей.
Разбросав руки, ничком упадут в пахучие травы.
И некогда подобно медлительным ученым, будто у них в запасе миллионы лет, экспериментировать на мухах, мышах и обезьянах.
Я сразу попробую на себе, а если погибну, человечества не убудет от ничтожной потери.
И некому склонять голову над одинокой могилой.
Еще быстрее! гнала машину по ночному городу.
Окна сливались в черные полосы, ветром сдувало дома.
Надо поторопиться, беглец может уйти подвалами и коллекторами.
И в подземелье повстречать таких же изгоев.
И там, где царит вечный мрак и куда не заглядывает солнце, возникнет иная цивилизация.
Или мы обернемся иными, если не отыщется предводитель.
Историю не творят массы, они лишь бездумной толпой следуют за поводырем.
Тот может завести в пропасть или заставить вскарабкаться на вершину.
Поэтому следует поторопиться, чтобы нелепая случайность не оборвала толком не свершенное дело.
Исполнителей проще всего заинтересовать посулами; я устала придумывать.
Или по-царски рассчитаться с ними, когда раскроется обман.
Дабы не голодали, выделить толику сухарей.
А я не могла позволить этого, деньги нужны научить и обустроить беглеца.
Прижала к груди изодранную сумку.
Другой не нашлось в опустошенном казино; отобрали у ночного бродяжки или нашли на помойке; деньги пропотели, но это был запах страха, когда на спине и подмышками темнеет рубашка, а руки тянутся вверх.
Не могу озолотить, только временная хранительница, отказала водителю.
Задыхаясь, запустила в эту вонь руку.
Водитель оскаблился и облизнулся.
Пробились на сортировку, куда перегоняли разбитые вагоны, в некоторых ночевали приехавшие на заработки чужаки.
Сквозь щели была видна убогая обстановка временных пристанищ.
Обитатели этих нор забылись беспокойным сном.
Но вскрикивали и сучили ногами, пытаясь убежать от судьбы.
Лица распухли, на веревках проветривалась заскорузлая одежда.
Запах отчаяния и поражения; зачерпнула его обеими горстями и швырнула в лицо случайному попутчику.
Тот с вожделением впитал его всеми порами.
Захватанные грязными пальцами портреты американских президентов.
Зелень прилипла к воспаленной коже.
Я побрела; кажется, мотор опять заглох; с такими деньгами можно обойтись и без разбитой тачки.
И наоборот, окончательно сокрушить ее.
Чем и занимался одуревший от радости случайный попутчик.
Пинал и колотил по капоту, отлетала похожая на засохшие пятна крови ржавчина.
Грохот едва ли потревожил местных жителей, вся страна превратилась в один полигон, мы притерпелись к разрывам.
А я не желала мириться с отчаянием очередного поражения, брела минным полем, иногда падала в воронки, и тогда карабкалась жирной, отяжелевшей от крови землей, частицы праха забивали горло, воздух со скрипом проваливался в задыхающиеся легкие.
Каждое движение вызывало боль, я притерпелась за бесконечные годы пытки.
Почти отчаявшись, заглядывала на платформы, попадались истлевшие тряпки.
Обреченных раздевали перед заключительным актом. Стадом гнали на бойню, даже самые целомудренные забывали о стыдливости.
И перед последним шагом, перед чертой, за которой небытие, у непорочных моих сестер обвисала грудка, соски темнели и растягивались, по коже ветвились жилки, а сама кожа сминалась, живот уродливо наползал на изношенное лоно, безобразно раздавились бедра и икры, огрубевшие подошвы не ощущали жар расплавленного металла или холод вечной мерзлоты.
И старушечьи лица вызывали омерзение, в лучшем случае жалость; так виделось совестливым палачам.
Будто на смертельной работе можно сохранить остатки каких-то чувств.
Это меня вели на казнь, со мной происходили смертельные превращения.
Палачи поделили между собой оставшиеся после экзекуции тряпки, бросовое барахло догнивало на платформе.
И теперь приходилось бродить среди простертых рук, искать среди смерти и разрушения.

7. Напряженными чувствами разобрала шорох или стон.
Это просто ветер, уговорила себя, так стонут листья, когда порывом ветра сдирает их с деревьев; и пусть своей гибелью удобрим мы землю для будущего урожая, нам не вкусить грядущих плодов.
Шорох одежды, потаенное дыхание.
Старое дерево около путей.
С одной стороны ободрана кора, черная, мертвая древесина в узорах плесени, сухие, ломкие ветви похожи на растопыренные пальцы.
Рубцы на обожженном лице.
Но упругая кожа на другой половине.
И там десятки новых побегов яростно тянутся к жизни.
Я ухватилась за поручень платформы, как за нависший ствол березы.
Случилось со мной или с дедом, не разобрать в ворохе воспоминаний.
Трясина цепко держала, не желая отдавать добычу.
Мускулы и сухожилия звенели перетянутой струной.
Сотни раз выбиралась из болота, силы иссякли, упала на пороге камеры.
Тюремщики подступили.
Уже восставшие горожане освобождали узников, уже победные их крики были слышны на нижних этажах.
Им не успеть, на этот раз не выбраться из трясины.
Напрасно уцепилась за чахлый кустик на краю пропасти.
Пальцы постепенно соскальзывали, бездна манила; запрокинула голову, напоследок различила дерево, чудом выросшее на камне.
Разлаписто торчали мертвые ветви.
Не смогла подтянуться и заглянуть за край платформы; преследователи настигли.
Подошва нависла.
Выбирая, наступить на лицо или раздробить пальцы.
Бей, уже можно, прохрипела я.
На подошву налипла грязь, в ней копошились болотные гады. Иногда проглядывали треугольные шляпки кованых гвоздей, каблук был косо срезан дальней дорогой.
Бей, кишка тонка? подзадорила убийцу.
Медленно, неохотно отступила подошва, надвинулось пятно лица, я зажмурилась.
Но ощутила тепло; одна горячая волна зародилась в нижней части живота, другая в груди.
Вот его ладонь накрыла онемевшие пальцы.
Поочередно, осторожно, но настойчиво разжал их, я судорожно ухватилась за милосердную руку.
Со скрипом железа по стеклу распахнула веки.
Но сначала запрокинула голову, чтобы увидеть дерево.
В зелени листьев взглянула на непрошеного спасителя.
Что нежданным ворвался в мою жизнь; так волна-убийца накрывает приморский городок.
И не выжить в катастрофе.
Его лицо, запомнить как можно больше подробностей.
И при этом лихорадочно листала книгу памяти; все уже было, а мы не желаем знать прошлое.
Дед некогда вышел к людям, научить их любви и добру, а мы не восприняли это учение, изначальные ценности обернули цифрами и формулами.
Скрупулезно подсчитали, сколько требуется яда и взрывчатки, чтобы извести человечество.
Ноздри пришельца раздулись в гневе и отчаянии.
Ухватил уже обеими руками, пальцы были крепкими, но нежными.
Вгляделась; глаза более всего определяют сущность человека; захлебнулась в темной их глубине.
Но была не ледяная вода колодца, а тепло летнего озера.
Вот только дна не нащупала.
Не оттолкнуться и не вынырнуть, я не желала этого, отдалась манящим водам.
Но видела из глубины; вспомнилась плащаница, на ней отпечаталось лицо спасителя.
Пухлые губы с чувственным изгибом по краям.
Не позволю им впиться, придумала я.
Ямочка на подбородке, родинка в коротких белесых волосиках, как подлесок на заброшенном поле, не заблудиться бы в зарослях.
Тугие щеки в юношеском пушку; если пальцы и губы мои потянутся, пусть поразит их проказа.
Высокий лоб мыслителя или простачка – крайности схожи, - спутанные пшеничные волосы.
И не различить следов тернового венца и гвоздей, синяков и кровоподтеков.
Если различу, то издеру обманную эту реликвию.
Некий давний художник написал на холсте, мы поверили, за годы веры изображение истерлось, по мере наших чаяний различаем мы на картине.
Не было и нет спасителя, просто я оступилась, а вы безжалостно растоптали, несмышленыш протянул руку.
Вместо того, чтобы отторгнуть лживое его участие, я доверчиво ухватилась за соломинку.
Зажмурилась, чтобы уничтожить видение.
Лицо деда на плащанице; пальцами надавила на веки, чтобы ослепнуть.
Засохшее дерево, попыталась вернуться к действительности, бродяги на помойке и в разбитых вагонах.
Их собачьи свадьбы – удовлетворение одной из потребностей. Но не самой основной: не обойтись без жратвы и выпивки.
Великолепные и чудовищные загулы деда. Собутыльники растаскивают вещи, самые дотошные обдирают обои.
А он ни копейки не отложил на черный день; но я научилась торговать собой, могу приобрести дорогую игрушку.
Сквозь храп и стоны разобрала глубокое его дыхание, подобное глубине глаз; поздно играть и надеяться.
Как в казино пресытившийся игрок неохотно распахнул глаза, так и я неверными пальцами разверзла веки.
Увидела и потянулась к мальчишке.
Вскарабкалась по его рукам – они притягивали и струились, - задыхаясь, повалилась на палубу.
Барахталась под жадными, жаждущими взглядами.
Тюремщики подступили к пленнице.
Я завернулась в изодранные одежды.
Изгаженное, испоганенное тело проглядывало сквозь лохмотья.
Пресыщенные игроки привычно потянулись к зеленому сукну.
Напрасно взывала и протягивала руки.
Источник мой чист и прозрачен, воды его целебны и сладки, и будет счастлив и бессмертен, вкусивший это волшебство.
Но не мальчишка; если и поклялась извести мужской род, то не трону мальчишку, может быть, из него вырастит очередной монстр.
Целомудренно завернулась в лохмотья; тело, что просвечивало в прорехи, было замарано грязью, она сочилась из пор, болотными гадами подбиралась к нему, была подобна топору, занесенному над головой, бомбе, измышленной безумным и великим дедом.
Если взрыв грянет, то уничтожит саму жизнь, лишь мертвые конструкции останутся на планете, но и они обречены без тепла человеческой руки.
Птенец попал в ловушку, попыталась распутать силок.
Уходи, беги, спасайся, оттолкнула несмышленыша.
Голос был хриплым и простуженным, так хрипит вещая птица; лишь бы он не разобрал зловещее карканье.
Отталкивала и смотрела на ученика.
Таким описывали спасителя очевидцы: спутанные, пшеничные волосы над высоким лбом, не обезображенным морщинами поражений; темные, густые, сросшиеся брови; бездонные глаза – не захлебнуться бы в этой глубине; - прямой нос с раздувшимися чувственными ноздрями; пухлые, но не безвольные губы; жесткий подбородок, но ямочка смягчает эту жесткость, родинка около ямочки – как трепетно щекотно будет ее прикосновение; - шея, будто колонна греческого храма, и жилки на ней только подчеркивают белизну мрамора; широкие плечи, что заслонят и восходящее солнце; изящной выточки безволосая грудь - я видела сквозь грубые одежды.
И если до этого перебирала и отыскивала волосатых самцов – хоть этим походили они на великого и преступного деда, то теперь возненавидела обезьян.
Среди прочего юность прекрасна и великолепна гладкой и атласной кожей.
И пусть ничто не уколет, когда губами приникну к этому шелку.
А он, в свою очередь, обоймет тело и вернет непорочность.
Или в тех краях, где так нарочито долго скрывался он от меня, всегда тепло и светит солнце, и люди не нуждаются во вторичном волосяном покрове.
И мальчишки, если случится такой казус, не гордятся, но стыдятся растительности подмышками и в нижней части живота, а самые совестливые безжалостно выщипывают ее; мой подопечный не обзавелся и никогда не обзаведется этими признаками созревания и возмужания; я не позволю, пусть навсегда останется мальчишкой.
Его живот в буграх мускулов; когда бугры эти растрясут мое тело, пришла веселая и шальная мысль, то ребрами стиральной доски выскребут грязь предыдущих соитий – не было грязи, тут же отказалась от былого.
И невозможно посмотреть ниже, туда, где мускулы живота сходятся с мышцами бедер, я посмотрела.
Когда он выдернул меня из трясины, то присел на корточки и устало привалился к бортику платформы.
Под пристальным, изучающим моим взглядом прикрылся скрещенными руками.
Ну что ты, дурачок, мысленно упрекнула его, разве мы стыдимся мамы, разве досконально не знает она наши помыслы?
Разве губами не приникает к каждой потаенной складочке?
Подробно и тщательно перебирает их.
И голубиное твое воркование – самые сладостные для нее звуки.
А если ребенок кричит, еще не умея объяснить свою боль и отчаяние, разве этот крик не сокрушает нас?
Ты – мой ребенок, научила его, все знаю про тебя, пусть это знание наполнит меня радостью наконец-то обретенного материнства.
Потом дети взрослеют, призналась в очевидном, но для нас всегда остаются малышами; и ваша взрослая боль пусть обернется материнской болью.
Нельзя стыдится матерей, мысленно воззвала к ребенку.

8. Под жадным, изучающим моим взглядом уронил он руки, потом медленно поднялся – как грациозно каждое движение, - вызывающе расправил плечи и слегка расставил полусогнутые ноги; пружины эти были готовы распрямиться и отбросить, если я спугну неверным словом.
Как мальчишки на призывном пункте, пришло сомнительное сравнение, и хозяйка выбирает достойных для службы в кремлевской роте.
Соблазняет голых новобранцев похабным телом и непристойными предложениями.
И примечает тех, у которых не дрогнут мускулы.
Прошедшие во второй тур подвергаются еще более суровым испытаниям: перед ними прогоняют затасканных армейских красоток.
Устоять могут только слепцы.
Таких удается отыскать не более нескольких на всю страну.
Урожденные импотенты, внешне похожие на призовых производителей, часами неподвижно стоят на главном посту; многочисленные посетители забывают о первоначальной цели, изучая красавцев.
И смертницы не подорвут реликвию на виду у истуканов.
И еще – вспомнились многочисленные мои палачи, я не отогнала видение и предвиденье, но усугубила другими.
Так языком нащупываешь дупло и наслаждаешься болью.
В каждом палаче прежде всего жаждала различить великого любовника.
Вот они раздеваются под пристальным моим вниманием.
Вам нечего стыдится, подзадориваю я самых неловких.
Разве сотни раз не обнажали вы перед моими подругами так называемое мужское достоинство?
И все остальное, прилагающееся к этому.
Живот в складках жира, утробное похрюкивание сытого борова.
Крик изюбра на гоне.
Или сворой псов преследуете добычу.
Ноздри раздуваются в вожделении, когти безжалостно вонзаются.
Кровь, смешанная со спермой, вскипает и дымится даже в лютый мороз.
       Стон удовлетворенной похоти похож на рев раненого зверя.
Но если прислушаться, можно различить и женские голоса.
А кончается одинаково: охотничьими рассказами на очередном мальчишнике.
И каждый стремится отличиться пикантными подробностями.
Слушатели наслаждаются преступными похождениями.
Да, мы сами выбираем недостойных претендентов.
И завязав им глаза, вводим в свои чертоги.
А чтобы пугливые повелители не убежали до свершения, тешим их слух и утробу.
Вы - самые стройные, умные, красивые, ублажаем толстяков, глупцов и уродов.
И на каждом шагу потчуем их великолепными яствами.
Изысканным нектаром, истомившимися своими телами – они ощупывают, как на базаре, и нашей худобе – мы исчахли за время поиска – предпочитают ядреное изобилие доступных девиц.
Ищем; годы уходят, и никому не нужны старухи.
А былые наши повелители до глубокой старости мнят себя ходоками, им достаточно обманчивой сладости воспоминаний.
Сами балуем и развращаем их.
Вместо того, чтобы сообща уничтожить.
Как некогда гречанки на своем острове.
Но вскоре вплавь устремлялись за каждым судном.
А гребцы дружно налегали на весла.
Обездоленные бабы напрасно поносили беглецов.
Не позволю надругаться над ребенком.
Пусть стороной обойдут его наши происки, войны и революции.
Если надо, ради этого облачу в женское платье.

9. Вгляделась и увидела сквозь лохмотья.
Нежная кожа, любая позавидует этой шелковистости.
Румянец на всю щеку, такими изображают русских красавиц.
Плавность и врожденное изящество движений.
И, наконец, основное достояние мужчин, я посмотрела из-под ладони.
Сначала он прикрылся скрещенными руками; тебе нечего стыдится, мысленно укорила его.
Руки поникли, пальцы были длинными и сильными, хотелось припасть к ним.
Или они поглаживают и ласкают тело.
И поры открываются под живительным теплом.
И не вынести желанную пытку.
Губами, щеками, грудью, сосками, животом, лоном припадаешь к настойчивым лазутчикам.
Прежде всего губами: обсасываешь каждый палец.
Они дрожат и трепещут в ненасытных губах.
Но мало пальцев, сладострастно сползаешь по телу.
А если будет противиться и вырываться, приторочить его к пыточному ложу.
Как многократно приторачивали нас палачи. А мы еще не притерпелись к этой пытке.
Что-то отвлекает в последний момент: забыли позвонить, от этого звонка зависит карьера, не выключили газ или воду.

10. Или вой сирены врывается в ненадежное убежище.
Не закрыли дверцу печки, вывалилось горящее полено, около топки сушились дрова, занялась береста, огонь перекинулся на стены; обитатели лесов первыми учуяли запах дыма.
Я вгляделась, руки его уже не прикрывали пах.
Мальчишеская принадлежность струилась по бедрам. На кожице не было ни одного изъяна.
Родник в лесном урочище, напоить могут только эти воды.
И просматривается каждый камешек на дне.
Но неожиданно темнеет вода, ты отшатываешься от источника.
Мальчишка настораживается вспугнутой дичью.
И меня, понимаю я с отчаянием, будет всегда преследовать эта настороженность.
Не приручить зверя, рано или поздно возненавидит он за украденную свободу.
И надо отказаться от любых попыток пока дотла не сожгла эта ненависть.
Уходи, здесь ты никому не нужен! каркнула я вещей птицей.
(Я боюсь их и преклоняюсь перед ними.
Если человечество вымрет, а это обязательно случится, они займут наше место. И общество это будет не менее жестоко, чем наше.
Напрасно говорят – ворон ворону глаза не выклюнет; запросто, да еще с каким наслаждением.)
Достаточно и своих бродяг! оттолкнула я мальчишку.
Прибыли невесть откуда и надеетесь завоевать мир. А он давно завоеван и поделен, и нет места незваным пришельцам.
Уходи, спасайся, ты никому не нужен! во всю силу легких выкрикнула я.
Отчаянный крик всколыхнул обреченный город.
Из очага вывалились угли; мы – горожане утратили остроту восприятия, пришелец насторожился на запах гари.
А я надрывалась в боли и отчаянии.
Не только оттолкнула словами – что им пустое сотрясение воздуха, - но прицелилась и ударила.
Так бьют провинившегося ребенка, боль забудется, останется обида.
Он не перехватил руку, хотя мог сломать запястье двумя пальцами, даже не прикрылся.
Разбила костяшки, сгоряча не ощутила боль; вместо того, чтобы губами припадать к каждой складочке, искалечила руку.
Или в клочья разодрала душу.
Уходи, убирайся! растерзала себя и жертву.
Мальчишка, наконец, сказал, голос был подобен журчанию ручья, звуки заворожили, более не могла крушить и настаивать.
Когда в лес приходит беда, сказал он, все спасаются вместе, и сильный не обидит слабого.
Научу, если станешь примерным школяром, не выгнала его из класса, если губкой впитаешь каждое слово.
И самые строптивые подчиняются моей воле, предупредила строптивца, надо – закую в кандалы, и псы будут рваться с поводков.
Птицы всполошились, различил он, беда подступила.
Ноздри еще больше раздулись, я отшатнулась от ищейки.
Нет, тебе почудилось, сказала ему, я отмывалась в кипятке и в ледяной купели, в живой и мертвой воде.
Нет и следа и тени следов былых соитий, вытравила их из памяти, даже с изощренным твоим нюхом невозможно учуять.
Чиста и непорочна, оправдалась перед мальчишкой.
Что ты воображаешь? опомнилась я, кто такой, чтобы мне оправдываться? Если б не отыскала тебя в этой глуши…
Зверье побежало, различил он.
Я посмотрела.
И будто взгляд воспламенил, одновременно вспыхнули вагоны.
Словно дерево было пропитано бензином; так называемые патриоты подкрались и плеснули из канистры.
Огненная дорожка потянулась к одному из них, настигла, одежда вспыхнула, поджигатель упал в лужу и сбил пламя; с проклятиями люди выскакивали из пылающих вагонов.
И надо помочь им, или убежать от огня, я ослабла от долгой погони и бегства, опустилась на пропитанные горючкой тряпки, прислонилась к низкому бортику, поджала ноги и обхватила колени.
Вообразили себя ребенком.
Наверное, в детстве не доставало мне материнского тепла, и теперь не возместить потерю.
А дед пропадал по несколько месяцев, а когда приезжал на побывку, встречи оборачивались безудержным застольем.
И так притягателен огонь.
В каждом из нас частица далекого предка; мы выжили благодаря огню.
Пламя взметнулось вполнеба.
В языках огня виделись фантастические фигуры.
Всадники Апокалипсиса нацелились огненными мечами.
И не уйти от гибели.
Люди, что метались возле горящих вагонов, были похожи на муравьев, но в их действиях не было муравьиной слаженности.
Беги, спасайся! прогнала мальчишку.
Зажмурилась и заслонилась ладонью, видела сквозь веки и пальцы.
Он рванулся к людям у горящих вагонов – как грациозны и скупы на излишества его движения, так прыгает дикая кошка, и не увернуться от смертельного броска, - спрыгнул с платформы – а огонь уже подбирался ко мне, хотелось протянуть к нему руки и отогреться, но не могла и двинуться, холод сковал члены, - потом вспомнил об изнеженной своей спутнице, - мы, женщины, как известно, измаемся и от горошины под периной, а если босиком пройдем по песку, то искалечим подошву, а неверно сказанное слово ввергнет нас в пучину отчаяния, - вернулся ко мне.
Если кому-то из мужчин попадет в руки это повествование, то знайте – вам так не забраться на вершину.
Даже карабкаясь на кровать, где напрасно изнывают подруги, вы срываетесь с крутизны.
А крошечная горушка видится вам неодолимым Эверестом.
А он не поднялся, а вознесся наподобие тому Спасителю.
Только что стоял у платформы, ноздри раздувались, как у дикого зверя, мускулы были напряжены для броска; прыгнул туда, где бушевало пламя; я всхлипнула или позвала, не разобрать было в неразберихе.
И тем более не различить шепот.
А он услышал среди треска балок и рева огня.
Вместе, плечом к плечу бежим от лесного пала; и сильный не обижает слабого, наоборот, протягивает руку.
Я только казалась сильной, но не одолела беду.
Прыгнул, но услышал зов, птицей развернулся в полете.
Я возжелала, в минуты отчаяния все подвластно моей воле.

11. Только что оттаскивал от огня обезумевших людей, но уже лицо его нависло и заслонило мир.
Полигон, где зверюшки околели в клетках.
И генералы восторженно обозревают это побоище.
За что пострадали невинные создания? напрасно вопрошает преступный ученый.
Винные, невинные, подберем любой человеческий материал, отмахиваются от него вояки.
Материал уже подобран, сотни зомбированных исполнителей выполняют любые безумные пожелания.
Воякам мало этого, исполнители должны обучаться, чтобы стать еще более совершенным орудием, а если кто-то вспомнит о так называемых чести и совести, то следует уничтожить бракованный образец.
Только замечательный преступник может измыслить подобное, многие желают обрести этого гения.
И пусть поезд ушел, еще подрагивают рельсы и шпалы, еще по бумажке, что выбросили из окна, можно найти преступника.
Если не его, то последнего представителя этого рода, злодейство, как и гениальность, может быть, передается по наследству.
И уже ищейками рыщут они по городу, ноздри их раздуваются, глаза горят недобрым огнем.
Показания очевидцев, если хоть на йоту поверить выдумщикам, потом не расхлебать эту кашу.
Для одних все, к чему дед прикасается, обращается в драгоценный металл, другие определяют его путь по обгоревшим останкам.
Я не отношусь ни к тем ни к другим, чаще всего ноги мои по щиколотку вязнут в пепле и прахе.
Измерение радиоактивности, излучение в обреченном городе давно превысило все мыслимые пределы.
А мы притерпелись к радиации, только появляется все больше уродов, наивно искать среди них гения.
Приглядываются к поведению горожан: если некто начнет скупать все подряд, обратить на него пристальное внимание.
Но в каждом купеческая удаль, иногда мы не считаем заработанные непосильным трудом копейки.
И, наконец, труднопроизносимые имена и фамилии.
Это тоже – тупиковые поиски, инородцы давно замаскировались под местных жителей.
А чернявые и горбоносые встречаются и среди коренного населения.
Преследователи объединили свои усилия; красные автомобили с воем сирен устремились на задержание.

12. И тогда он спас меня, за шелухой слов различил сущность, подхватил и мешком взвалил на плечо.
Лицом уткнулась в спину, одежда его пропотела, насладилась чудным запахом.
Черпала его, под пальцами перекатывались мускулы.
Пусть никогда не кончится бешеная скачка, взмолилась среди огня и дыма.
Он доскакал, автомобили перекрыли дорогу, конь вздыбился, не удержаться без седла, напрасно я цеплялась одной рукой, другой прижимала к себе заветную сумку, не оставила ее и в суматошном бегстве.
Будто деньги – самое важное в жизни. Это – лишь фишки в очередной игре; там, откуда он пришел, обходятся без них.
Ими не насытишься, они не заменят одежду, не согреют в стылый день. А в печке мгновенно прогорит бумага.
На них не купить любовь и преданность.
А мы пытаемся, заманиваем деньгами и посулами.
Но рано или поздно иссякает и то и другое.
Тогда опрометью убегают неверные любовники.
Мы сами выгоняем, когда убеждаемся в их порочности.
Или когда вампирами высасываем жизненные соки.
Нынче все будет не так; если душа его и память не чистый лист, то невразумительными каракулями заполнены лишь несколько строк, большую часть предстоит заполнить вместе.
Если не ошибиться в правописании.
Осторожно сбросил с плеча, не уцепиться одной рукой; подожди, не уходи, мне страшно без тебя, позвала его. Пожарные уже приехали, люди не погибли, а кости снова обрастут мясом.
Метнулся к машинам, чудища ударили тугой струей, так в цирке укрощают взбесившихся зверей.
Милиция начнет искать поджигателей, предупредила его, тебя повяжут в первую очередь, швырнут в вонючую яму, там проведешь остаток жизни.
Зловонная яма после безграничной свободы!
Рванулся к пожарищу, но огонь уже сбили, преследователи различили беглеца и поманили властным пальцем.
Застыл перед очередным прыжком, и хотя ноги были полусогнуты, я различила, как обмякли мускулы.
Это мои преследователи, попробовала уговорить по-иному, благодаря тебе или деду нажила множество врагов, и каждый норовит надругаться.
Разве сильный не должен защитить слабого? воззвала в пустыне.
Поманила и пригляделась, еще тоненькие ниточки связывали нас, и могли лопнуть от неосторожного слова и движения.
Мы поделимся с ними! придумала я.
Это в лесу достаточно сухостоя и лапника, в городе их заменяют деньги.
Смотри, зачерпнула из сумки.
Подбросила пустые бумажки.
Восходящий ток воздуха подхватил их и зашвырнул к погорельцам и преследователям.
Забыв о недавней беде и о службе, они подставили лицо и руки под золотой дождь.
Мальчишка прикрылся скрещенными руками, отступил от ядовитых испарений.
Что желанно для камня и асфальта, то смертельно для лесов и полей.
Бумажки были захватаны грязными руками, неизлечимые болезни несут эти следы.
Так вымерли американцы после плавания Колумба.
Чума и оспа опустошили континент.
И кучке авантюристов ничего не стоило покорить мертвые земли.
Спаси меня! призвала завоевателя.
(Увидела полубога; так некогда явился дед, а люди не заметили пришествия, приняли его за очередного безумца, а когда он вознесся, постарались забыть о преступных деяниях, и только дотошные преследователи по крупицам собирали остатки былого.)
Укроюсь в непроходимых болотах! придумала я.
Посмотри, как алчны мои соплеменники, затопчут любого.
А я надежно упрячу драгоценную находку.
Чтобы тебя не обвинили в поджоге.
Берите, хватайте! швырнула купюры подступившим лицам.
Фальшивые! безошибочно определили одни, но спрятали добычу в карманы и за пазуху; счетчики зашкалило! мимоходом отметили другие, но забыли о смертельном излучении; купеческий загул! в его руках все обращается в золото! неспроста в таежных поселениях сохранились такие имена! надрывались и обогащались они; мы отступили в неразберихе.
И не разобраться, кто подставил плечо.
Но когда добрели до машины – двери были распахнуты, в замке торчал ключ зажигания, никого не было, блюстители преследовали неуловимых преступников, - ослабла и забылась на пропахшем псиной бугристом сиденье.
Научу, это так просто, в бреду обещала поводырю.
Штурвал на себя, и самолет устремляется в небо, все время штурвал на себя.
Говорят, чтобы освоить искусство вождения требуется месяца упорной тренировки, дед обучил меня за несколько занятий, я сторицей вернула долги.
Мотор заработал, включилась мигалка, лицо спутника то заливало кровью, то проступала смертельная синева.
Сумела дотянуться до фонаря.
Машина вильнула, я едва не вывалилась, ударила по пластмассе, брызнули и искалечили ладонь осколки, завопила сирена; служивые привычно насторожились, но тут же опомнились, некогда отвлекаться.
Машина снесла будку деревенской уборной, зловонная жижа выхлестнула из выгребной ямы, вонь тяжело навалилась.
Ничего, построят сотни сортиров, утешила я незадачливого беглеца, весь город превратят в огромный сортир, порадовала его замечательной новостью.
А когда он потянулся перевязать изодранную мою руку, оттолкнула сердобольного санитара.
Так устроено большинство мужчин: по частям отрубают хвост.
Если нас поймают, то разведут по разным камерам, я не смогу без тебя.
Выключи сирену, чтобы не поймали, чтобы слышал каждое мое слово.
Сама ударила по приборной доске, опять брызнули осколки.
Приборы и счетчики отказали, от смертельной радиации почернела и лоскутами сошла кожа.
Как на тех испытаниях, только дед пережил катастрофу.
На взлетном поле вытолкнул из кабины пилота.
Размолоти этот гадюшник! попросил тот угонщика.
Гонял на тракторе, пока он окончательно не сломался, придумал мальчишка или летчик.
Какие трактора в лесной глуши? все смешалось в книге памяти.
Может быть, спасу, если успею прилететь, прохрипел дед.
Осталась одна водка, пропить жизнь? наложились на те события чужие, неправильные воспоминания.
Штурвал на себя и резко в небо! приказала беглецу.
Сирена замолчала, кабину заволокло дымом, я навалилась на пилота, машина не вписалась в поворот.
Снесла очередной сортир или будку, где продавали жидкость для протирки стекол.
А когда кончилась водка и протирка, влезла в чужую память - односельчане настаивали ядовитые грибы и коренья.
Трактора сломались, поля заросли бурьяном, и все время шли дожди. Бесконечное ненастье сводило с ума.
Старики опухли от безделья, молодежь покинула гибельные места.
Мой подопечный отправился на поиски позолоченных чертогов, где была заключена принцесса, я случайно подвернулась, освободил узницу, теперь нельзя обмануть его ожидания.
Пробился на секретный объект, похитил меня из башни; пушки и ракеты ударили, осколки пробили бензобак и приборную доску, кабину заволокло дымом.
Ощупала плечи пилота, к спине не был приторочен парашютный ранец, забыл надеть его в суматохе бегства.
Я тоже забыла, но если самолет собьют, если двумя сгустками боли и отчаяния камнем устремимся к земле, моей воли хватит, чтобы спасти одного.
Пухом обернуть ему землю или отменить силу притяжения; давно выбрала, кого спасти.
Ты не бойся, утешила беглеца, тебя не возьмет ни нож, ни пуля.
Отведу выстрел и удар, пусть меня растерзает смертельное железо.
Правильно, что устремился в город, по вашим слухам – я знаю, однажды побывала, то есть хотела побывать в глуши на родине деда – в городах живут одни ведуньи, может, так и было когда-то, но их сожгли, утопили, заживо закопали, осталась я – последняя; спасу в любой передряге; до упора штурвал на себя! приказала пилоту.
В дыму различила, как две легковушки перегородили дорогу. Асфальт устлали железной лентой с острыми шипами.
Беглец больше не мог тянуть штурвал, оттолкнул его от себя.
Подступы к базе перекрыли аэростатами заграждения, даже птицы не могли одолеть ловчие сети.
Разве девочки любят трусов? испытала моего подопечного.
Какие девочки? самой молодой за шестьдесят лет, прохрипел обманщик.
Но если ты на кого-нибудь положишь глаз…, предупредила его.
Лучше сразу разбиться и погибнуть.
Но уже пристегнула парашют моего воображения.
А когда повзрослеешь, когда станет невмочь, сама подберу тебе достойную, обнадежила его.
Первую красавицу на деревне: беззубую, кривую и горбатую, все девицы порочны от рождения; но ты найдешь принцессу в позолоченной башне.
Но почему не пришел десять лет назад? Где так долго пропадал? обвинила его, годы ожидания обезобразили лицо и тело. И еще не скоро сравняемся годами.
Сама подберу тебе достойную, отвлекла его, чтобы забыл о погоне и о препятствии и по-прежнему вдавливал педаль газа; но мускулы обмякли, машина замедлила ход, мужики не способны на длительное усилие, только мы – женщины готовы с утра до вечера ублажать господина.
И не приведи Господь, если тот младше, тогда каждая случайная морщинка кажется смертельным приговором. И все больше накапливается этих смертей.
Но когда душой и телом, всеми помыслами прикипаешь к господину, то ради него готова вступить на эшафот.
Нам бы не встречаться, а если случайно встретились, мне бы опрометью убежать от намеренной случайности.
Как можно дальше, на край света, на тот болотный остров, где укрылись изгои; или отдаться преследователям, чтобы заперли в камеру; и пусть я зачахну в позолоченной темнице, но спасу избранника, сама подыщу ему достойную подругу.
Так бредила и выдумывала, и все вдавливала педаль газа и разгоняла машину, а когда он бросил баранку, перехватила ее и направила болид на перекрывшие дорогу бегства автомобили.
В узкую щель между ними.
Как некогда Одиссей устремился в пролив между ожившими скалами.
Они стремительно приближались, вздымая пенистые валы. В пене среди вырванных с корнем водорослей копошились морские гады.
На лбу у одного водителя пламенел рубец – след от сдутой ветром фуражки; дрожащими руками теребил он «кулису», забыл, как перебросить на задний ход.
В другой машине рвали ручку дверцы, пытаясь выброситься из вагона. Дверцу заклинило, лицо перекосило в истошном крике.
Под вопль этой сирены швырнула свой снаряд на препятствие.
Так дед некогда уходил от преследователей; если не успеет, и сына без него зароют, прервется род; он успел, но цепочке все равно суждено оборваться, я – последняя в бесконечной череде преступных деяний, меня выскребли до донышка, никому не смогу даровать радость отцовства.
Напрасно ждет и надеется мальчишка.
Лучше погибнуть, чем обмануть его ожидания.
Скалы преждевременно сошлись, потом попятились; круша железо и податливую плоть, снаряд вонзился в цель.
На крутом повороте, на скользком склоне (опять предвидение поэта) состав оторвался от рельсов.
Мы скатились с насыпи; он не испугался – как я могла усомниться, - а если и испугался, то не выдал страха.
Навалился на меня, прикрывая от осколков.
Мальчишки взрослеют, незаметно превращаются в мужчин, и когда случайно наваливаются, неожиданное желание вспыхивает и разгорается ярким пламенем.
Я ощущала каждую складочку желанного тела.
Специально упала навзничь, чтобы не упустить ни одной подробности.
Его губы, что обожгли воспаленным, горячечным дыханием, хотелось припасть и захлебнуться в этом источнике, его грудь, что больно – как упоительная эта боль – расплющила мои девичьи груди.
Живот, как тугой щит отважного воина; знала щиты сильных, ни один не может сравниться с этим.
Его ноги, как колонны храма; многие желают вознести молитву на алтаре, только мне дарована эта милость, только моя молитва будет услышана; пусть я – великая грешница, да будет искреннее раскаяние превыше былых грехов!
Марией хотели назвать меня родители, но в метрику вкралась ошибка, пришло время исправить ее.
Я – великая грешница, но не закостенела в заблуждении. Никогда бы не согрешила, если б знала, что встречу единственного.
Или все предшествующие соития были подготовкой к свершению; так спортсмен раз за разом сбивает планку на запредельной высоте, но когда покорит ее, восторг полета переполнит душу.
Позади остались годы учебы: следы их поползновений, запрокинутая в ненависти и упоении голова, переломленная под острым углом шея.
И последствия жестоких уроков: щербатая поверхность стола, пыточное кресло гинеколога.
Забойщики скота; халаты в крови; сначала у коровы подгибаются передние ноги, потом с жалобным криком валится она на бок.
Если такое и было, то с моими сестрами, чистой и непорочной пришла я к повелителю.
Он навалился; уже не падали осколки, но еще не единожды содрогнется мир, и негоже укрываться самым дорогим на свете; выбралась из укрытия, или он отвалился и перекатился на спину – не уходи, еще не насладилась твоим телом, воззвала я, а он не услышал, - тогда заслонила его от ненастья.

13. Скатились с насыпи, рядом догорали разбитые машины, забылись среди криков и стонов; или добрались до ненадежного убежища – моей квартиры; может быть, дед не записал ее на себя, и принадлежала она государству – бедное наше государство ничего не выпустит из грабастых рук, но приберет и чужое добро, - и судебные приставы готовы описать имущество.
Голые стены – и это может сгодиться рачительному хозяину.
Или рыскали по городу и все сужали круги вояки с дозиметрами, где-то произошла утечка, надо выявить этот источник.
(Столько рек несут отравленные воды, и все больше рождается уродов, и атомные электростанции возведены на разломах земной коры; но ищут они следы деда, будто находка эта предотвратит грядущую гибель человечества.
И надо успеть насладиться дарованной нам передышкой перед очередным концом света.)
Многие завидуют нам, зависть эта готова обернуться злобой и ненавистью, большинство способно только на эти чувства.
Одни отыскивали новоявленных богачей, те по своей наивности бездумно разбрасывали деньги; просили поделиться с бедными и сирыми.
А если те отказывались, подбрасывали видеозапись; специалисты расчленяли еще дергающееся тело; зрителей выворачивало наизнанку, они становились податливыми и покорными.
Но еще не обнаружили самую богатую наследницу (шли по ложному следу, но все явственнее становились отпечатки), что горстями разбрасывала зелень.
Кто сказал, что деньги не пахнут – еще как пахнут, вонь эта въелась в поры; когда укрылись мы в убежище, я поспешила содрать изгаженную одежду.
Преследовали и вояки; вроде бы все делали по инструкции: строем в баню и на оправку, по бабам и окопам, но не хватало сокровенного слова, чтобы осмыслить эти действия.
Может быть, кто-то выжил в преступном семействе и знает волшебное слово; без него мертвы бомбы и ракеты, а гомункулы похожи на мух после зимней спячки.
Вояки искали с исконным армейским размахом: сначала попытались обнаружить родину деда.
Но на бескрайней русской равнине множество заброшенных деревень; руины эти только с большой натяжкой можно посчитать развалинами позолоченной башни; неужели столько царевен томилось в заточении, неужели выбеленные временем кости являются останками царского семейства? а вдруг удастся выделить из них ДНК и клонировать Рюриковичей, или Романовых, или Как-Их-Там, и снова воздвигнуть их на престол, может быть, тогда возродится Русь.
Найденные на пепелище кости сваливали в царской усыпальнице; церковные иерархи не признавали божественное их происхождение; тем хуже для церкви, так далека она от народа.
Впрочем, генералы не верили своим домыслам, и все сужали круги поисков, уже слышна тяжелая поступь армейских сапог во дворе дома.
И краска на стволах автоматов облупилась от долгой работы.
И, наконец, израильская разведка, что считается лучшей в мире.
Эти начали с теоретических изысканий.
Прежде всего требовалось доказать, что Волковы сродни Вольфштейнам или другим еврейским семействам.
И доказывать-то нечего: фамилии начинаются на одну букву, а камень символизирует крепкие мускулы лесного зверя, и все мы от одного корня, и так далее, так далее.
Просто некогда, как известно из Святой Книги, Измаил рассорился с названным своим братом Исааком, пора прекратить бессмысленное братоубийство.
Или собрать на исконной родине потомков Исаака, но из многочисленных претендентов выбрать достойных.
В каждом достаточно и от Бога и от дьявола, если эти достойные откажутся от высокой чести, то заляпать их такой грязью, что вовек не очиститься.
Все сужается круг преследователей, будто окружили падальщики и терпеливо ждут конца затянувшейся агонии; голую, морщинистую шею венчает голова с хищным клювом, и клюв и когти готовы разодрать падаль.

14. Пусть под пристальным надзором, и всего несколько мгновений отведено на чудо взаимного обладания, спасибо и за эту малость.
Я утомилась после бессонной ночи, ограбления, пожара, бегства и погони, а мальчишку переполнял восторг и ужас грядущего свершения.
У вас в городе все дозволено, сказал он, и деньги разбрасываете горстями.
В городе опаснее, чем в лесу, разобрала я под маской.
Чтобы хотя бы ненадолго откупиться от преследователей, объяснила новичку, разве деньги заменят журчание ручья и пряный аромат трав?
И сколько надо украсть, чтобы так отдавать? испытал он меня.
И здесь всегда ненастье, а у вас весна и нудные дожди не сводят с ума, сказала я.
Там каждая монета была праздником, вспомнил мальчишка.
Откупились на этот раз, если надо, отдам себя, обнадежила ученика.
И заслонилась от изучающего взгляда; не смотри так, просто устала, долгие годы ожидания изрезали лицо морщинами.
Видела в тумане и слышала издалека.
Хотелось прижаться к груди и забыться в его руках, и не бояться, с трудом стряхнула это наваждение.
Я – твоя наставница, сказала ему, разве изучают своих матерей?
Гораздо старше тебя опытом и годами, ты обязан повиноваться.
Город, как джунгли, можно сгинуть в зарослях.
Старше годами, услышал он и внимательно посмотрел, напрасно заслонилась я от изучающего взгляда.
Тогда под пристальным его вниманием разгладила морщины.
Так иногда случается: голой купаешься в лесном озере, и вдруг замечаешь подглядывающих старцев.
От холода сводит члены, и не прикрыться волосами.
Можно заслониться растопыренными пальцами, срамные жесты еще больше распалят старцев.
Тогда напоказ и на продажу выставляешь каждую потаенную складочку.
Огрубевшая кожа лица не проминалась под неловкими пальцами.
Гораздо старше, повторил, будто ударил мальчишка.
Как ты смеешь, спасла тебя, отбилась я.
Хотела сказать громко и возмущенно, но попросила подачку на паперти.
Или побитой собакой на брюхе подползла к господину.
Раздевайся и мойся; чтобы забыть об оскорблении, приказала ему.
Гораздо старше, согласилась с приговором, нам, старикам, не пристало убегать и сражаться с ветряными мельницами.
Нет, мы еще поборемся! ухватился он за долгожданную игрушку, говорят, в городе можно приобрести любое оружие! Базуку, она пробивает броню!
У тебя много денег, ты достанешь мне пушку, я умею стрелять! развоевался мальчишка.
Куплю танки и самолеты, из ватной своей усталости откликнулась я.
Раздеваться, вот еще, отказался он, и в городе, рассказывали, такие развратные девицы…
Как на экзамене, припомнилось мне, когда не владеешь материалом, и не найти общего языка.
Тогда представляешь себя неким духом, невидимая эта субстанция постепенно овладевает сознанием дотошного экзекутора.
Два сообщающихся сосуда, можешь перекачать к себе содержимое иного сосуда, а тот, в свою очередь, наполнить своими чаяниями.
Но в исключительных случаях, после этого за спиной остается выжженная земля, и гомункулы разбредаются по свету.
И долго не избавиться от лихоманки, а потом заново учишься жить.
Что те экзамены по сравнению с жизнью? отчаянием и надеждой навалилась я на мальчишку.
И побрела по заросшему бурьяном полю, и собирала колоски случайно пробившихся злаков, и слышала разрывы снарядов надуманных войн – все мальчишки играют в войну, - но ты бессмертен; и я не сомневалась в шестнадцать лет.
Кто ты такая, кто тебя звал? углядел он соглядатая, убирайся из моего сознания!
Нет, постой, снизошел к настырной тетке, говорят, городские такое умеют…
А мне негде было учиться, кругом одни старухи, в лесу с волчицами и медведицами?
Долгими, бессонными ночами, когда пронзаешь ветхое одеяло, и надсадно скрипит топчан.
И не такая она и старуха, если зажмуриться и представить…
Не такая и старуха, ненадолго выбралась я из этого бреда, и чтобы сокрушить врага, вооружилась автоматом, базукой, еще чем-то.
А в зубах зажала нож с канавкой для стока крови или это была заточка.
Но клыки и когти еще более грозное оружие, ударила и вгрызлась в тени.
Они отпрянули, попрятались по углам, заглядывала в каждую щелочку и выгребала гадов.
Так в детстве присосалась пиявка, зачарованно наблюдала, как она разбухает и наливается кровью.
Раздавила, когда отвалилась.
Брызнули черные капли и испоганили кожу. Выступили родинками, и не очиститься от скверны.
Так и эти видения: они измаяли и насытились, а когда отвалились и попрятались, я выскребла из щелей и безжалостно растоптала.
Безумие на этот раз не затянуло в водоворот; былые мои поражения тяжело навалились на мальчишку.
Будь у меня такой дед…, сонно пробормотал он.
У нас еще не разучились гнать отраву, я поклялся не прикасаться к этому пойлу.
Просто дед заплутал, во сне пробормотал мальчишка, и никто не протянул руку.
А ты протянула и все сделаешь для меня, прежде чем забыться, сказал он.
Все сделаю, обещала я.
Достану деньги, придумала, как привязать к себе единственного.
И впереди – долгие годы познания.
И поначалу кажется, все можно купить.
Не только тряпки и жратву, но любовь и привязанность.
Но лишь повзрослев, понимаешь всю ущербность и наивность этих надежд.
Но преступно и жестоко учить плавать, швырнув на середину реки.
Потом не откачать утопленника.
Пусть сначала поплещется на мелководье, зайдет по колено в воду.
И эта огромная разница в годах, каждый год оборачивается вечностью.
За все надо платить, ни за какие деньги не купить молодость.
Или пойти под нож, чтобы содрали драконью чешую.
Двадцать пять лет – возраст смерти и увядания, и его – шестнадцать – время расцвета и надежды.
Но я не плачу, склонившись над поверженным богатырем; слезы промоют себе русло и еще больше обезобразят лицо, вода источит камень.
И рухнут мои строения.
Чтобы этого не случилось, отыскала питательный крем, что некогда подобрала у коробейника.
Та старушка – неужели и мне предстоит такое, нет не доживу до печальных лет – так жалобно смотрела, что не смогла отказать.
Из баночки зачерпнула пахнущую болотной тиной густую мазь и наложила на лицо, кожу стянуло резиновой маской.
Липкими руками содрала одежду – на ткани остались грязные следы; раздеваясь, целомудренно отвернулась от спящего, - и втерла жир в спину под лопатки, где даже у падших ангелов растут крылья.
Подкралась к зеркалу, осторожно всмотрелась в его глубину, чтобы не проглядеть чудесные превращения.
Лицо, раскрашенное на манер воинов, вышедших на тропу войны, под боевой раскраской не видно примет времени: синяков под глазами, скорбных складок, наискосок упавших от уголков рта, а в светлых волосах не заметна седина. И глаза еще не выцвели, спрятались под нависшими верхними веками, и если расправить плечи и слегка запрокинуть голову, то грудка не нуждается в подпорках - я не ношу эти принадлежности распада и увядания, - и живот плоский, еще не измятый родами – Господи, и я желаю познать бремя материнства, даруй мне свою милость, - и волосы на лобке не истерлись от многих соитий – неправда, никого не знала, а жизненный опыт приобрела из ночных телефильмов, но давно выбросила этот ящик, - и лоно мое – самый чудный подарок для единственного, волшебный цветок, что вырос на сорной куче; я плотнее сжала ноги, надо заслужить этот дар, он заслужил, но не ведает это; ожидание, как и погоня, только укрепит узы.
Я так долго ждала и выбирала, а когда выбрала, годы разрушили мрамор.
Он пошел едва заметными трещинами, туда попала вода; замерзая по ночам, постепенно разрывала камень.
И когда ценители обнаружили статую, она мало чем напоминала творение мастера.
Но если вглядеться и представить…
Вообразить и поверить.
Он поверит, я не сомневаюсь в этом, заставлю его, пусть после каждого проникновения в чужое сознание хочется наложить на себя руки, это желание все чаще преследует меня и без этих вылазок.
И бессмысленно раскрашивать лицо и ждать, когда вырастут крылья.
Обрывками черной тряпки, что раньше занавешивала зеркало, содрала коросту с лица и со спины – морщин не убавилось, крылья не выросли.
Он мой и без этих ухищрений, пусть сбилась и высосала чужую память: заброшенные поля и спившихся жителей; и без неверных подсказок знаю, предки его отказались выполнять преступные приказы правителей – уничтожать сестер и братьев, и укрылись на острове среди непроходимых болот; гении чаще всего появляются в такой глуши; не позволю ему преступить грань, пусть не узнает о существовании физики и математики.
Наверное, узнал в пределах школьной программы, с нашими преподавателями возненавидишь эти предметы.
Гении восприимчивы ко всему, обучу его обыкновенным человеческим слабостям.
Если неподготовленным придет ко мне – он уже пришел, держи на коротком поводке, потребовало второе мое «я», сознание раздвоилось, я безжалостно раздавила эту гадину, непрошеную советчицу, - то в мальчишеской самонадеянности вскоре наскучит ему однообразие – будто можно познать женщину, - но, если расшибется, полной мерой оценит наконец-то обретенную свою половинку.

15. Забыв накинуть изодранные одежды – матери досконально изучили своих сыновей, и нечего стыдиться пристального их внимания, – вернулась к спящему.
Крылья не выросли, каждый шаг давался напряжением всех сил, так ходишь при многократно возросшем ускорении, ноги распухают от прилившей крови, половицы прогибаются под тяжелой поступью.
Но иногда вспоминаешь о несуществующих крыльях и взмываешь над обыденностью.
Ковыляя и неуклюже подпрыгивая – взлететь так и не удалось, - добралась до своего подопечного.
Он спал на спине, склонив к плечу голову, рот слегка приоткрылся, видны были зубы – как прекрасны эти жемчуга, и ни одного порочного нет среди них; я ощутила все пломбы и дыры на своих, уже достаточно потраченных жизнью, – струйка слюны скатилась на подбородок, в ямочке застыла капелька.
Осторожно склонилась над родником, слизнула живительную влагу.
Она обожгла горло, потом жжение обернулось упоительным теплом.
Пусть на улице привычное ненастье, и всегда идут дожди, весна наступит, уже наступила, деревья и кусты оделись свежим зеленым нарядом.
И даже ночью не умолкают птицы – пусть ночь никогда не кончится, взмолилась я.
Заботливой кошкой вылизала ему шерстку, раздувшимися ноздрями вдохнула чудный запах.
Рубашка задубела от пота, так потеешь, когда рубишь дрова или возводишь дамбу, чтобы в половодье не смыло дом; ненавижу и презираю запах большинства мужиков.
Они потеют, когда в страхе вздергивают руки или умоляют палача не прерывать презренную их жизнь; эта вонь едким облаком накрыла обреченный город.
И наверняка, въелась в мои поры, я попыталась выдрать ее, она кровавыми полосками забилась под ногти.
Тогда отступила, глядя на его лицо.
Если он учует эту вонь…
Метнулась в ванную, но дверь не закрыла, если и не видела, то ощущала его присутствие.
Несмотря на самую совершенную систему очистки, вода была грязной и мазутной, лучше эта грязь, чем запах страха.
Пемзой разодрала лицо и грудь.
Раздирала одной рукой, другой прижимала к животу его рубаху.
Окунула ее в таз – вода почернела и вспенилась, – втерла снадобье в кожу.
И лишь тогда его запах перебил страх грядущего и окончательного поражения.
Оставляя на полу мокрые следы, опять вернулась к своему кумиру.
Уже сдернула рубаху, грудь и торс обнажились, просматривался каждый мускул, и во сне он убегал и гнался, под кожей перекатывались мышцы.
Губами прижалась к ямочке на ключице – звери метят свою территорию, и теперь мы пахнем одинаково, и он не учует чужака, мы – одной крови, - и отпрянула, исцарапав губы; некогда гладкая, атласная его кожа исколола жестким, встопорщенным волосом.
Будто, попадая в город, они теряют первозданную свежесть, и обрастают шерстью, чтобы противостоять невзгодам.
Нет, мне показалось, просто оголенные нервы содрогались от каждой пылинки.
И никогда грубый волос насильника и победителя не обезобразит тело.
Метнулась обратно в ванную, вода в тазе, где отмокала рубаха, была похожа на болотную тину, этим снадобьем обмазала губы.
На цыпочках подобралась к подопечному – половицы все равно прогибались, - мысленно заслонилась от сонных его видений.
Превратилась в один обнаженный нерв; если позволить этому бреду овладеть сознанием, то не выбраться из безумия.
Раньше тоже бредила, пока не встретила его.
В бреду находила ущербных кавалеров.
Но все эти встречи были лишь тренировкой перед свершением.
Прониклась его запахом, волоски уже не раздирали губы, поочередно коснулась сосков.
И позавидовала мужикам, наши соски набухают под ищущими губами.
А его затвердели, тогда младенцем всосалась в пустышку.
Не насытилась, в поисках пищи переползла на грудные мышцы.
Они вздулись под настырными губами и руками, с этих горок скатилась на равнину живота.
И оглянулась на пройденный путь, за спиной остались следы.
Когда обойду все территорию, когда досконально изучу ее, когда следы сольются, завладею благословенной этой землей.
Островом, который под опытными руками обернется архипелагом, материком, и другие материки поблекнут перед его славой и могуществом.
И разверзнется пучина морская, и поглотит завистников, как уже случалось многократно, и предшествующие цивилизации оставили след разве что в легендах и преданиях.
Те расы – были гигантами, и пыжились от своего величия, что нам до их гордыни.
Руки и губы сползли на равнину живота, лазутчиками пробирались по этой земле, вслед за ними последовали груди, земное притяжение расплющило их, спящий не проснулся.
Лазутчики доползли до сатиновых трусов, осторожно, но настойчиво сдвинули резинку.
Нестойкая краска въелась в кожу, та приобрела синюшный оттенок.
Всполошились и разведчики и войско.
Мы, женщины прежде всего обязаны заботиться о господине; родители назвали меня Марией, но в метрики вкралась ошибка, библейская Мария распущенными волосами омыла ноги Спасителю.
Научила нас, и хотя волосы мои были коротко острижены, я последовала ее примеру.
Снова метнулась в ванную, только там заметила, что сжимаю в кулаке его набедренную повязку.
Прежде чем уничтожить ее – совершенство не нуждается в покровах, - изучила эту тряпку.
Материя была растянута в паху; мы не замечаем, как взрослеют наши сыновья, по ночам в смутных грезах восстает их мужское естество.
И напрасно молим мы Творца или Природу, чтобы как можно дольше оставались они непорочными.
Я взмолилась; выглянув из укрытия, в ноги поклонилась на все
стороны; дед не верил ни в Бога, ни в черта, бабушка прятала от него иконку; если Бог существует, то присутствует в каждой частице, можно молиться на восток и на запад, в храме и в доме терпимости – не позволь ему повзрослеть с этими девицами, попросила Всевышнего.
А когда он не ответил, на себя возложила его обязанности.
Была готова стать подобной девицей, непорочность моя не пострадает от этого.
Ради недоступной цели, я зажмурилась и представила.
Долго противилась и убегала, но опытными загонщиками шли они по следу.
Тяжело бежать в одежде, вериги сковывали движения, постепенно избавлялась от них.
Подбирали мою одежду и внюхивались в каждую тряпочку, то ли для того, чтобы лучше взять след, то ли распаляясь от привычного запаха.
Так звери на расстоянии чуют самку, достаточно одной молекулы, свой запах разбрасывала я полными горстями.
Они настигли и окружили, я заранее скинула постылые одежды, бесполезно прикрываться растопыренными пальцами и распущенными волосами, это еще больше распалит их, огонь пожрет броню и камень.
Все – богатыри, среди них выбрала единственного.
Поджав хвост, скулящей собакой подползла к хозяину, пусть прибьет или помилует, приму и милость и кару.
Под его надзором добрела до постели, повалилась на нее, члены отяжелели от многократно возросшего ускорения.
В этой тяжести с трудом дотянулась до расплющенных грудей, попыталась слепить остроконечные холмики.
Но материал тягуче вытекал из пальцев, еще сильнее расплющились груди, тогда раздвинула ноги, напоказ выставила изгаженное лоно.
Некогда нежная кожица огрубела от грабастых рук и липких взглядов, волос истерся, разве могла привлечь драконья чешуя?
Раскинулась на постели или закрылась в ванной, осторожно выглянула из своего убежища.
Мальчики взрослеют; чтобы первая их интимная близость не обернулась ненастьем, бесстрашно распахиваем мы свою душу.
Я распахнула; запрокинув голову и расправив плечи, даровала себя.
И пусть ступала по шипам, и они вонзались и калечили, улыбкой встретила эту боль.
Хищно оскалилась, нависла над своей жертвой.
Даже во сне обязан он учуять; мальчишеское его естество не восстало на мой запах.
Словно ударили молотом; так забивают скот, передние ноги подгибаются, с жалобным стоном корова падает на бок.
И бесполезно умолять палача.
Я попробовала, пристрастно вгляделась.
Измазанные черной краской пах и бедра, такой же грязный стебель или ручеек, вытекающий из источника.
И невозможно окунуться в эту грязь.
Но всего лишь нестойкая краска, я потянулась содрать ее.
Высвободить хрупкий и нежный стебель, чтобы вымахал в могучий ствол; вычерпать грязь и муть источника.
И в страхе отдернула руки; если это произойдет, то мотыльками на огонь устремятся мои сестры.
Сгорят на огне, и хитиновые панцири пустых тел хрустнут под неосторожной ногой повелителя.
Чтобы этого не случилась, надо под корень извести мужской род.
Одной рукой потянулась приласкать господина, другой – к ножу, так самки богомола пожирают самцов после соития.
И пусть не были мы близки, достаточно вообразить и представить.
Запрокинутая в страсти голова, переломленная под острым углом шея, крик боли и восторга.
Стебелек его, что вроде бы отшатнулся от неминуемой гибели, услышал мой призыв, потянулся к теплу и свету.
Чтобы уничтожить такое, надо родиться палачом; я зажмурилась, нацелилась в радужных вспышках.
А когда нащупала, вспышки обернулись сиянием.
Да, мы не были близки, но я обладала памятью и знанием сестер.
И надо привыкнуть, научили они, чтобы сполна насладиться.
Человеку свойственно брезгливо относиться к червям, пиявкам и гадам.
Холодные их тела не сразу согреваются в твоих объятиях.
Но этот стебелек был теплым и ласковым.
И хотелось разгладить каждую складочку.
И нельзя смотреть, чтобы не ослепнуть.
В потемках вычистила источник.
Ладонями – и заряды статического электричества покалывали пальцы, и грубая кожа могла ободрать бархат, - грудью – соски почернели и разбухли от прихлынувшего молока, и все равно кожа моя была груба для чудного его материала, - губами, предварительно содрав с них коросту.
Кошкой вылизала его шерстку, уже первые волосики возмужания курчавились в паху и щекотно покалывали щеки, уже стебелек обернулся могучим стволом; мальчишка отдался ночным грезам.
Фея ночных грез отшатнулась от потянувшегося к ней ствола.
Не насытилась и не утолила жажду, но заставила себя оторваться от волшебного источника.
Беспристрастным наблюдателем изучила преступную связь.
Что ты наделала, обвинил наблюдатель, разбудила дремавшую мужественность, зверек почувствовал себя зверем, драконы нуждаются в пропитании.
И ни в каких-то травах и листьях, на Земле не хватит трав, а в полноценной пище.
Прозорливые предки или сталкивались с подобными монстрами, или предусмотрели эту возможность.
И недаром в легендах дракон ежедневно являлся за данью.
И на заклание, конечно, выбирали самых привлекательных девушек.
Оставляли их на эшафоте и привычно молились об избавлении от напасти.
Избавились, когда для продолжения рода остались одни увечные, и потомство было таким же ущербным.
Я разбудила дракона, скоро тот начнет разбойничать в городе.
Эпидемия перекинется на другие города.
И вымрет род человеческий.
Чтобы этого не произошло, обязана искупить невольную свою вину.
За него пройти всеми кругами ада, а потом замарать мальчишку этой грязью.
У меня получится, мужчины подчинятся моей воле, пусть после каждого проникновения в чуждый мир часть моей души обращается в пустыню.
И можно годами бродить по пепелищу, но не повстречать человека.
Только неясный след на прахе, и ветер постепенно заметает неверные следы.
Вместо того, чтобы вдосталь напиться из источника, лишь наскоро губкой, губами, своим телом протерла его тело.
И строгим цензором с ручкой и резинкой проверила книгу его памяти.
Вытравила отчаяние и поражение.
Заколоченные окна заброшенных деревенских домов, картофельный, самогонный дымок над трубами развалюх.
Непрерывные осенние дожди, когда сыростью сочатся даже камни, развратные старцы, что подглядывают из укрытия, а старухи покушаются на его непорочность.
Не уподоблюсь старухам.
Пусть для этого на бедра придется приторочить пояс верности – жестокое приспособление неверных мужей.
Когда удаляются они в сортир, то на замок закрывают лоно рабыни.
А мы все равно обманываем порочную их бдительность.
И приплод господина своей статью скорее напоминает соседа.
Но когда-нибудь придется расплатиться за этот обман.
Пришел мой черед, никакая цена не будет непомерной.
Надрываясь и стеная, взвалила на плечо забывшегося пленника.
И то не ощущала этот груз, когда воспаленное его дыхание обжигало живот и грудь, то непомерная тяжесть вдавливала в землю, когда это жжение оборачивалось страстным желанием.
На пепелище родится только пепел; поклялась не испоганить мальчишку – да будет проклята эта клятва, - если испоганю, то нарушится ход бытия.
Одурманила его снадобьем своего поклонения, доволокла падшего ангела – ах, как мешают ободранные крылья – до клетушки, где некогда укрывались мы с бабушкой.
Дед надежной броней укрепил стены и дверь, и напрасно колотился и разбивался о железо в приступах безумия.
Все в этом доме помнило деда, и господина выбрала я по его образу и подобию.
И стоит тому войти в силу – мальчишки быстро взрослеют, не угнаться за их помыслами и желаниями, - как густым волосом обметает грудь и живот.
И после долгих месяцев заточения порожденные им гомункулы разбредутся по свету.
И полигоны сотрясут разрывы еще более совершенного оружия.
А истосковавшийся его зверь подомнет первую подвернувшуюся бабенку.
И пусть под ночным халатиком угадываются капитанские погоны, тем отраднее втоптать ее в грязь.
Та запрокинет голову, когтями порвет спину и будет мечтать о майорском достоинстве.
Упования эти выльются в вопль наслаждения.
Чтобы не произошло подобное, приму на себя огонь вражеских батарей.
И благословлю смерть, не выжить под разрушительным его огнем.
Уже благословила, замкнула бронированную дверь на замки и задвижки.
А оконце забрано надежной решеткой с крохотными ячейками.
Замкнула и выбросила ключи, нам не суждено встретиться.
И планета не погибнет в безумии ядерного распада.
И никому не достанется мой избранник.
( Если б нашлась такая, я бы выцарапала ей глаза, уничтожила наглую соперницу.)
А заодно и себя, и его; уже уничтожила, но напоследок придумала пройти дорогой, на которую не придется ему ступить.
А если мальчишке станет невмоготу, расскажу о чудищах, что поджидают на этом пути.
И надо поспешить, если он проснется до моего прихода, то обезумеет в своей обездоленности.

16. Осторожно выбралась из бункера, предварительно в перископ долго изучала окрестности.
Была привычная лестница; когда-то при входе сидел привратник и по списку пропускал жильцов.
Но пристрастно допрашивал незнакомцев.
К кому идешь и откуда знаешь о существовании секретного объекта?
И если тот не мог внятно ответить на простенькие вопросы, не знал волшебное слово, что оберегало обитателей крепости, несчастного ожидала неминуемая гибель.
Привратник нажимал тревожную кнопку.
Незваный пришелец проваливался в подземелье, где поджидали инквизиторы.
На какую разведку работаешь, за сколько серебряников продал Родину? в свою очередь вопрошали они.
Если узник закостенел в своих заблуждениях, умели доказать его ошибку.
Толстые стены поглощали звуки.
Обычно пленники соглашались с убедительными доводами.
Некоторые называли такие астрономические суммы оплаты их услуг, что невозможно было не поверить оговору.
Когда империя рухнула, восставшие рабы перебили подвальную нечисть.
Уничтожили обвинительные акты, но не обнаружили палачей, не отличили их от рядовых граждан; все мы – и палачи, и жертвы.
Сожгли документы, но самые ценные бумаги инквизиторы припрятали до лучших времен.
Во дворце проживали так называемые ученые; стоило поманить сладким калачом эту прислугу, как переметнулась она к новому господину.
К заморскому дяденьке с толстым кошельком; местные рабы не шевельнули бы и пальцем за эту малость.
Но наши не избалованы и этим вниманием.
Да, некоторые находились на государственном обеспечении и отоваривались в спецраспределителе, но даже там не было желанного изобилия.
И если раньше не выпускали их за границу якобы из соображений государственной безопасности, то после падения империи полной мерой насытились они дешевкой.
Наперебой распродавали даже интимные принадлежности, заморский дядя лениво перебирал барахло, отыскивая годные к применению тряпки.
Бациллы, избирательно заражающие неизлечимой болезнью?
Сгодится в хозяйстве, действуют только на желтых и черных?
И нам, белым людям, можно безбоязненно вдыхать эту отраву?
Нет, спасибо, лучше не буду рисковать, вдруг мамочка или бабуля согрешили.
Но вы все равно несите, требовали заморские дяденьки, надо послужить и выслужиться, чтобы оправдать оказанное доверие.
Ученые устремились к кормушке, дальновидные и высоколобые продажные эти господа заранее позаботились приватизировать квартиру.
Причем через такие третьи или десятые руки, что невозможно было докопаться до первоисточника.
И когда государство опомнилось и попыталось вернуть свою собственность, новые владельцы предоставили неопровержимые доказательства своего приоритета.
Еще их прадеды в свое время были ограблены новой властью.
Вы требуете вернуть квартиры, а где наши дворцы и особняки и живописные шедевры, что некогда украшали стены?
И чья правда весомее? насмехались и взывали к справедливости.
Государство, конечно, смирилось с очередным поражением, отступило, скуля и стеная.
Так отбились многие обитатели этого дворца, а в дальнейшем выгодно перепродали свое достояние; но мой дед не задумывался о будущем.
Пришло время исправить ошибку, тоже продать, меня устроит и менее помпезное помещение.
А моему избраннику после жизни, вернее существования в развалюхе любая квартира покажется хоромами.
Кто сказал, что мужчины обязаны содержать подруг? мы должны ублажать и беречь своего господина.
Мужчины изнежены и избалованы, поэтому и недолговечны, неосторожным движением можно расколоть хрупкий сосуд.
И нельзя надолго покинуть их, кто знает, что выкинут эти преступники без нашего пригляда.
Добывая им пропитание, оставляя их без присмотра, мы надежно закрываем на замок своих повелителей.
Но все равно торопимся вернуться.
И счастливы те, кому есть, что предложить новоявленным богачам.
Колечко и серьги, оставшиеся от бабушки.
Властелины жизни брезгливо разглядывают алмазы и бриллианты.
И согласны взять их за такие смешные деньги, что возмущаются и самые сдержанные.
Что ж, другие дадут еще меньше, не настаивают перекупщики, и тогда ваши господа не через месяц, а через неделю уйдут к очередной подруге.
Месяц, при твоих-то способностях можно вместить в него целую жизнь, соблазняют они несчастных.
И мы пытаемся вместить, задабриваем господ дорогими подарками.
Размечтались, интимная близость, милостиво делятся те с нами своими соображениями.
Атавизм вроде хвоста или аппендикса.
Зачем пыхтеть, сопеть и задыхаться, когда детей можно создавать в пробирке?
Достаточно сдать драгоценную свою сперму.
Тоже занимательный процесс, испытываешь не меньшее удовольствие, чем при общении с вами.
Еще большее, хищница не искусает и не порвет спину.
А самые коварные, что поклялись извести мужской род, прибегают к таким ухищрениям…
Предлагают так насладиться, что не устоит ни один мужчина.
И когда он доверчиво отдается насильнице, та безжалостно смыкает зубы.
Нет, это – как оскопить себя, уламываем мы своих господ.
Ладно, в виде исключения, неохотно соглашаются те.
И мы завидуем осчастливленным своим товаркам.
Большинству нечего предложить на этом рынке рабынь, а за изношенное тело даже самый невзыскательный ценитель не даст и гроша.
Приходится устраиваться на службу; в государственных учреждениях много не заработаешь, и господин справедливо отринет эти подачки, частники выжимают все соки из подручного материала.
И когда мы измученные возвращаемся к своим повелителям, те тем более отказываются от изношенных мочалок.
Извечная дилемма: надо вкалывать, чтобы содержать наложника; и массажем, душем, услугами специалистов – а на это уходит весь день – поддерживать себя в подобающей форме.
Некоторые справляются с неразрешимой задачей.
Я справлюсь, если выберусь из осажденной крепости.
Всего-то одолеть нейтральную полосу в минах, пристрастное внимание врага, найти союзника.
И с улыбкой встретить его отказ помочь осажденным.
Сама выпутывайся, скажут ученики и последователи деда – не было у него учеников, давно сбились они со следа, - если бы из-за вас с бабкой не тратил он свое драгоценное время и здоровье на бесконечные загулы…
Удалось подобрать лишь крупинки его свершений, признаются они, жизнь уйдет, чтобы разобраться.
Что ж, сама разберусь, своей любовью и участием выпестую еще одного монстра, отказалась от их участия.
Осторожно выбралась на лестницу, специалисты из службы спасения простукивали стены в поисках замурованного клада.
Два мужичка с воспаленными лицами забулдыг; так неумело замаскироваться могут только представители спецслужб или шпионы.
Дом на предмет сейсмоустойчивости, сообщил один.
И не споткнулся на сложном слове, что подтвердило его принадлежность.
Разместится штаб гражданской или какой еще там обороны, сказал другой, если стены выдержат десятибалльный шторм.
Это когда все строения лежат в руинах, объяснил непонятливым.
Жильцов, конечно, на свалку, сказал первый.
В благоустроенные аварийные коммуналки маневренного фонда, сообщил второй, отметая категоричность своего напарника; лучше на свалку, чтобы долго не мучиться.
Впрочем, мы можем уменьшить толщину стен, придумали они, бумага все выдержит.
По ящику за каждый вершок, назначили откупные.
Я согласилась, настырные дятлы нацелились и ударили отбойным молотком.
Всего два пролета надо одолеть на царской лестнице, каждая ступенька оборачивалась встречей с очередными преследователями.
Вам-то чего надо? вопросила угрюмого майора в сопровождении двух автоматчиков.
Не майорское это дело – рыскать по трущобам, оскорбление чести старшего офицера, будто разжаловали в капитаны, пожаловался он.
А нам нравится, признались рядовые, лучше выявлять и на месте расстреливать дезертиров, чем рисковать жизнью в горячих точках.
И здесь такие девочки, заметили сопляки, ежели как следует попросишь, можем не обнаружить твоего дезертира.
Мы гораздо надежнее его, нас не отправят в тьмутаракань, сговоримся! предложили мелкие эти вымогатели.
Когда подрастете, достигнете определенного положения, поседеете и облысеете от праведных своих трудов, когда из-за свисающего живота не будет видно так называемое мужское достоинство; в общем, когда песок высыпется из трухлявого пня, придете и получите, обнадежила молокососов.
Заслужить надо! прикрикнула на них.
Здесь нет беглеца, перехватила офицера, когда нацелился тот высадить дверь.
Он вернулся в непроходимые болота.
Если надо, пойду служить вместо него, для всеобщей услады в офицерском собрании необходимы подстилки.
Могу услужить и сейчас, не ожидая призыва.
Лучше ублажить начальство, желательно деньгами, придумал майор, у тебя-то такие запасы.
Да, необъятные закрома, обнадежила я.
А то под белые рученьки и по этапу, предупредил он.
А его спутники прижали к животу воображаемые автоматы, тела затряслись, выстрелы оглушили.
С трудом удалось одолеть еще одну ступеньку.
На этот раз поджидали пожарные, и с ними пришлось объясняться.
Нет, отказалась я, первобытные люди или поддерживали костер, или добывали огонь трением.
Попробуйте подобным образом, годы уйдут на это.
Есть люди, поджигающие взглядом?
Может быть, когда-то я тоже умела, но разве можно винить человека за неординарные способности?
Вам все равно приходится расхлебывать эту кашу?
И на аллее героев уже не вмещаются памятные плиты на могилах ваших товарищей?
Обеспечить самой совершенной техникой?
Чтобы в огонь шли только роботы, пусть погибают эти железки.
Ну да, дед поделился со мной некоторыми задумками.
Воплощу его идеи.
Сколько лет понадобится?
Сначала обрету кандидатское, потом докторское достоинство.
Получу лабораторию, отдел, потом научно-исследовательский институт.
И уже тогда мои подчиненные возьмутся за перспективную разработку.
Некогда ждать, можно нынче в Японии приобрести каждому по машине?
Если откажусь, то поджигатель получит по полной программе?
Деньги, все можно купить в продажном нашем мире.
Разве я не покупала, когда горстями разбрасывала зелень?
Чтобы помочь погорельцам, все жаждущие черпали из этого источника.
Вычерпали до дна, источник иссяк; если не обернусь очередной кормушкой…
Обернусь, но не забирайте любимого.
А вам что надо? вопросила очередных преследователей.
Государство выставило на аукцион примечательные квартиры.
Престижно и прикольно обитать в бывших царских апартаментах.
Да, нам пришлось с оружием в руках добывать начальный капитал, но наши дети и внуки приобщатся к жизни на высоте.
А для высокогорья, мать их за ногу, необходимо соответствующее обрамление.
Как оправа для драгоценного камня.
Драгоценного? переспросила я, еще вчера не умели отличить стразы от изумрудов.
Сама ты зараза, еще раз обзовешься…, предупредили ювелиры.
Впрочем, готовы отозвать претензии, если вместо нескольких залов предложишь хотя бы летнюю царскую резиденцию.
Лучше, если дворец будет современной постройки, лишь бы соответствующие бумаги подтверждали его ветхость.
Мы уже числимся участниками Ледового Побоища, Куликовской битвы, нашествия Мамая, не повредит еще одна справка.
С такими документами не пропадешь.
Будет вам дудка и свисток, то есть ветхий дворец современной постройки, обещала вымогателям.
Три дня, нет, одного хватит на его возведение?
Спасибо за дарованные сутки, поблагодарила я.

17. Общалась в вате и в тумане, все силы уходили на то, чтобы не потревожить повелителя.
И все равно невидимые волны исходили от потревоженной поверхности.
Короткий отдых около лесного озера.
Деревья подступили к воде, из глубины тянулись похожие на скрюченные пальцы ветви.
Вырыли котлован с отвесными стенами, но время и дожди размыли один край, озеро пологой песчаной косой выползло на берег.
В полудреме лежали на песке; рука затекла, я осторожно вытащила ее из-под тяжелой головы.
Спутанные его волосы раскинулись по песку. Смешались с ним, будто насторожили сети и силки.
Я растерла онемевшие пальцы, потом предплечье.
Изучала незнакомое тело и содрогалась от каждого открытия.
Встретились после недолгой разлуки.
До этого добывали пропитание.
Но мой повелитель если и находил съедобный корень, то тут же съедал его, мужчины прежде всего заботятся о себе.
А я для будущих детей сберегала кусочки и крошки.
И когда возвращались с промысла, и я кормила его, то сама не ела.
Мой повелитель не замечал этого.
Голод сводил его с ума, в очередном приступе безумия мужчина укорил Создателей.
Зачем неподготовленными зашвырнули нас в этот мир? Разве такому ответственному эксперименту не должны предшествовать годы тренировок?
Разве не создали нас на базе, где всего вдоволь?
Если захочешь есть, достаточно протянуть руку, и в подставленную ладонь упадет питательная пилюля.
И трудов всего-то – сорвать обертку, то есть расколоть скорлупу.
А в воде источника необходимые организму витамины.
И вкусив, и испив, можно забыться крепким, здоровым сном или поманить верную подругу.
Она не будет ломаться, ничего постыдного нет в том, что заведено природой.
А если мужчины не готовы, можно после сытного обеда распущенными волосами пощекотать ему низ живота.
Или случайно уронить руку на бедро и приласкать притомившегося зверька.
И тот насторожится на эту ласку, выглянет из норки.
Но ему необходимо укрытие; дождь и сушь могут повредить не такой уж и совершенный этот механизм.
Зверек устремится в другую норку.
Которая давно уже поджидает его, узкий лаз эластично растянется и увлажнит сухую, шершавую кожу.
Зверек судорожно задергается, прежде чем угомонится в этом убежище.
Только этим научились заниматься мы на базе.
И отмахивались от картинок и символов, от чрезмерного напряжения лоб пойдет морщинками, а зверек благоденствует и без излишних знаний.
Напрасно надрывались Создатели; проще всего уничтожить дефективный материал.
Но они, как и жалостливые наши повелители, по кусочкам отрубают хвост.
Неподготовленными забросили на негостеприимную планету; выживете, если повезет.
И трудно представить более неблагоприятные условия: все ополчилось на незваных пришельцев.
С восходом Солнца удручает удушающая жара, я по колено зашла в воду.
Но оступилась, камнем ушла на дно, ноги увязли в иле; задыхаясь, пыталась выбраться.
Вырвалась, когда вспыхнули разноцветные круги, и вода готова была ворваться в задыхающиеся легкие.
Не умела плавать, напрасно барахталась на глубине.
Погружаясь в очередной раз, запрокидывала голову, чтобы вдохнуть полной грудью.
Видела в цветастом кружении.
Мужчина метался по берегу, не мог найти подходящее дерево и выломать ветку.
Когда попробовал вскарабкаться по стволу, муравьи напали.
Он отдирал их, встряхивался мокрым псом, избавляясь от паразитов.
Катался по песку, тот хрустел на зубах и запорашивал глаза.
К косе, где мы расположились, подступили вековые деревья, ветви склонились над водой, но чтобы добраться до них, требовалось пройти самой кромкой, можно сорваться, он тоже не умел плавать; кто-то обязан выжить, так, наверное, посчитал мужчина.
Будто у одиночек бывает потомство; если как следует попросить Создателей, они даруют и эту возможность; только смерть непоправима, справедливо посчитал мужчина.
Эта справедливость придала новые силы.
Рыбиной выбросилась из воды, ухватилась за свисающую над головой ветку.
Подтянись! снизошел повелитель.
Еще не стряхнул муравьев и не мог помочь.
Ветка потрескивала, будто перетерлись волокна, и веревка могла лопнуть от резкого движения.
Но не лопнула; не помню, как избитой и изможденной повалилась у его ног.
Жизнь на необитаемом острове; когда повелитель забрел в лес, муравьи и мошки облепили обнаженное тело.
Ночью я обрезала волосы.
Прощание с непорочностью; возбужденная толпа окружила остриженную наголо и обритую подругу.
Уже не прикрыться волосами, а руки связаны за спиной; она согрешила, но то племя гораздо многочисленнее, преступника отпустили, а блудницу справедливо наказали.
Более всего нападали женщины; мужчины плотоядно облизывались, топорщились набедренные повязки; подруги их норовили выцарапать глаза несчастной, кровавые полосы обезобразили лицо, слюна от плевков шипели и плавились на воспаленной коже.
Ради повелителя обрила я голову, соткала одежду.
Чтобы не впивались кровососы, чтобы согреть ночью.
Едва заходило Солнце, как капли воды инеем застывали на листьях.
И есть только один способ согреться по-настоящему, но со всех сторон не объять его, замерзают то спина, то живот.
А огонь не сумела добыть, крутильная палочка лишь набила мозоли.
Заменила для него и огонь и солнечный свет.
По ночам дежурила у входа в пещеру, чтобы уберечь от зверья.
И когда различила зеленоватое мерцание глаз и услышала тяжелый запах, зачерпнула и швырнула угли.
Пришелец взвыл и отпрянул; на ладонях вздулись и полопались волдыри, выступили гной и сукровица.
Чтобы не забыться, устроилась на острых камнях, они впивались и калечили; повелитель почивал на мягкой подстилке, днем собрала мох на скалах.
Нашла гнездо; птенцы еще не умели летать; от голода и от жалобного их писка закружилась голова.
Потянулась к тонкой шее, крылья огромной птицы заслонили солнце.
Когти вонзились, а клюв ударил, забилась в расщелину, прикрылась скрещенными руками.
А когда спустилась со скалы, мужчина птенцом разинул рот.
Нашла мертвое озеро, зверье избегало эти берега.
По пояс зашла в грязь, пиявки всосались, опять закружилась голова, даже легкое дуновение ветра могло сбросить со скалы.
Выползла на берег, дождалась, когда отвалятся разбухшие тела.
Своей кровью напоила повелителя, тот заглатывал сразу по несколько штук, на лице выступали красные пятна.
Но в человеке мало крови; отлавливала для него муравьев, он высасывал муравьиный спирт.
А когда снова нашла гнездо, отринула жалость.
Волоча крыло, птица уводила от гнезда.
Свернула птенцу голову; будто потянули за волосы, затрещали и полопались шейные позвонки.
Зато окреп зверек моего повелителя.
Норка изнывала от желания впустить его, я замкнула на ключ пояс верности.
Будто не знает, что от случайной и ненужной связи случаются дети; если я выбила все зверье в округе, то когда размножится род людской, пустыней обернется планета.
Не очень-то и хочется, задохнувшись, откатился мужчина; у ребенка отобрали игрушку; любознательные дети ломают их, а ленивые или пресыщенные отбрасывают за ненадобностью.
Он сломал и отбросил; я подползла и склонила повинную голову.
Просто еще…Ты понимаешь? попыталась вымолить прощение.
Заболела, а что еще придумаешь? отмахнулся он от беспомощных моих оправданий.
Здесь или в другой, почти напрочь забытой жизни, не имеет значения.
Болит, придумаю, но если тебе невмоготу…отдалась я.
Как на приеме у гинеколога, уговорила себя, мы, женщины проходим через грязные их руки и липкие взгляды, и не вытравить въевшийся в поры срам.
Потом стареем, и уже не родит плодородная некогда долина, болезни и болячки наваливаются, и, кажется, уже ничто не может поколебать налаженный быт.
Одни, самые везучие, в одиночку противостоят невзгодам, другие, этим повезло гораздо меньше, иногда принимают былых ходоков. Чтобы в доме хоть немого пахло мужчиной, всем телом вдыхают этот запах.
Третьи, и этих большинство, содержат своих повелителей.
Кое-как приспосабливаемся к окружающей среде.
Но не приведи Господь влюбится в мальчишку.
Все осудят преступницу.
Мир навалится оскаленными лицами и осуждающими взглядами.
И ты невольно оскалишься и осудишь вместе со всеми.
Девять лет разницы – как девять жизней; и твой опыт – ничто по сравнению с его чистотой.
И спастись можно только на необитаемом острове, на Земле, что еще не породила человечество.
Нам предстоит заселить ее, а начинаем с убийства, пусть не для забавы, а для пропитания обагряем руки кровью.
И потомки наши возведут убийство в добродетель, с каждым поколением станут измышлять все более совершенное оружие.
Да, выдумала первых на Земле людей, но все в мире взаимосвязано, выдумка подобна акту творения, и грядущие войны, обманы и несправедливости заложены в первоначальном акте.
Очнувшись после очередного убийства, с ужасом оглядела свои руки.
Они обернулись когтистыми лапами, густой волос наполз на запястья.
А тело состояло из мышц и сухожилий, пружины эти готовы распрямиться.
Лицо тоже заросло волосом, среди шерсти едва проглядывали глубоко посаженые глаза, из пасти выступали клыки.
Совершенная машина для погони и убийства; и уже не вмешаться в древнюю историю.
Но все взаимосвязано, если причина ведет к следствию, то и будущее некоторым образом влияет на прошлое.
Две великие державы договорились ( напрасно злопыхатели считают, что распавшаяся наша империя утратила былое величие, ошибаетесь, господа хорошие), не извели жизнь в атомном безумстве, а значит на Косовском поле не сошлись христианское и мусульманское воинство.
И татаро-монголы не подмяли под себя Русь.
Не было Мамаева нашествия, Куликовского побоища, гибели русского князя на реке Сити, псы-рыцари не узнали о существовании Чудского озера, Александр Ярославович не сбросил шведов в Неву.
Древняя Русь не распалась на отдельные княжества, а до этого наши дружины не покорили Европу.
(Память об этом успешно уничтожили поколения придворных европейских летописцев.)
(История будет такой, какой прикажем ее написать, некогда справедливо заметил Троцкий, невозможно не согласиться с его замечанием.)
Рим не растекся по ойкумене, а когда ослаб, варвары не отомстили ему за былые унижения.
Турки не осадили и не разрушили Византию, и не было Ганнибала и Искандера.
Греки не разбили персов в морской битве при Аргинуских островах, и их стратеги не были осуждены народным собранием на смерть: не подобрали утопленников, а в победном порыве устремились на вторую вражескую эскадру.
Ничего не было, просто фантазеры и сказочники сложили красивые легенды про так называемые подвиги героев.
И слепые голодные певцы мастерски перебирали струны.
Доверчивые слушатели внимали их песнопениям.
И с каждым повтором все кровавее становились подвиги.
Чтобы кровь окончательно не затопила землю, следует изменить настоящее; волны расходятся по воде, сталкиваются с отраженными волнами; тогда изменится и прошлое.
Попятилась, не дойдя до входной двери.
И нельзя обернуться; Орфей не послушался предупреждения и этим разрушил едва свершенное свое деяние, навечно потерял любимую.
Красивая и жалостливая любовная драма, пусть только такие останутся в нашей памяти.
Неудобно было пятиться в туфлях, скинула обувь.
А одежда изодралась за долгие годы странствий и поиска.
Или от каждого случайного попутчика (а тогда казались они верными и преданными друзьями) за неимением другого приходилось откупаться хотя бы обрывком материи.
И они долго внюхивались в этот лоскуток, а когда запах окончательно выветривался, все равно не выбрасывали осколки.
И не прикрыться волосами, остригла их, чтобы сплести силки и ловчие сети.
После изгнания из Рая (может быть, высокоразвитая цивилизация забросила своего представителя, а скорее всего биологический робот на исследуемый объект, а мы посчитали его Богом) сначала не ощущала своей наготы.
Но когда пыталась внушить основы, слушатели обшаривали жадными взглядами.
И горячая волна от нижней части живота растекалась по телу.
Это – условности, пыталась объяснить им. В некоторых странах нельзя обнажать лицо, чаще всего зазорно показывать противнику спину.
Условности, облизывая разом пересохшие губы, соглашались они.
Но на эту тему сложено еще больше легенд и сказаний, чем о войне и смерти.
И то и другое – лишь необходимые составляющие бытия, но любовь – это чудо, данное избранным.
А мы, простые смертные довольствуемся жалкими крохами изобилия.
Но и обладание без любви – великое счастье.
Одари нас, богиня.
Просто обладание? отринула я эту подачку.
Ну, если на небесах живут кастраты и не реагируют на обнаженное женское тело, то не соблазнишь нас возвышенными идеями, отказались слушатели. Мы уж как-нибудь по старинке.
Нет, нет, попыталась я исправить ошибку, просто обладание – высшая мера любви и самопожертвования, запуталась в определениях.
Со своих высот спустившись на землю, познала грех, а одежду изодрала, приглядывая за дедом, и блуднице остригли волосы, но они мгновенно отросли под жадными и жаждущими взглядами.
Путаясь в длинном балахоне, пяткой и подошвой нащупывала дорогу.
Иногда ступала на гвозди и битое стекло; осколки и железо вонзались; подвальная нечисть сползалась слизывать кровь.
Лакали с чавканьем, тела их разбухали, как у насытившихся пиявок.
Больная и израненная добралась до крепостных ворот; раны, может быть, зарубцуются, если орды завоевателей не сокрушат твердыню.

18. Видела и слышала в вате и в тумане, силы уходили на то, чтобы не потревожить повелителя.
Обучался во сне, если очнется раньше отмеренного срока, разрозненные знания только повредят нерадивому ученику.
Сотни и тысячи таких недоучек разбрелись по свету.
И открытой душой не откликались на каждую несправедливость, недоумки эти только совершенствовали технические навыки.
И пусть после очередных испытаний за спиной останется выжженная земля – что им эта малость.
Зато простым нажатием кнопки можно уничтожить воображаемого врага.
Дед, я изучила его досконально, уничтожал многократно.
И каждый очередной взрыв, каждое сотворение гомункула дотла выжигали мою душу.
Остатки былого изобилия потрачу на борьбу с подобными монстрами.
И когда за спиной захлопнулись крепостные ворота, когда огненные языки выхлестнули из окон книгохранилища, и древние манускрипты и инкунабулы погибли в огне, когда пожарные раскатали рукав, но в машине не оказалось воды и не удалось подсоединиться к гидранту, когда командир расчета первым делом потребовал письменного подтверждения, что здание обесточено, но никто не взял на себя эту ответственность, да и печать была у секретарши, а ту не удалось отыскать – убыла в неизвестном направлении, простодушно объяснил муж, которого нашли у соседки, – в общем, когда неразбериха достигла своего пика, нечто заставило насторожиться пострадавших.
Как это было или будет? задаются вопросом дотошные богословы.
И по-своему описывают предполагаемое пришествие.
У одних – это облако в ясном небе.
И оно осторожно опускается на землю.
И некое воздушное существо в сиянии глаз, которое сбивается в нимб вокруг головы, снисходит к людям.
Они падают ниц и умоляют пощадить и приобщить к высшей благодати.
Существо беспристрастно взвешивает наши деяния.
И выживают безгрешные, что не желали, не прелюбодействовали, не противились и так далее, всю жизнь превозносили отвратную отрицательную частицу.
А творцы и строители в своих поисках проходят через ошибки и поражения.
И им только кажется, что окончательный достаток перевесит былой убыток.
И пусть велики и незабвенны победы, арифметике не осилить этого.
Так справедливо считают некоторые богословы.
Другие по-иному видят пришествие.
В грозе, буре, землетрясении, извержении вулканов.
И посланец божества, дабы подтвердить высшую свою сущность, безжалостно уничтожает встречных.
Ибо человек грешен по своей природе.
В похоти происходит оплодотворение, в крови и в крике рождается ребенок; мы произошли от агрессивной обезьяны, а если создал нас Творец, то, наверняка, использовал бракованный генетический материал; нам не дано умерить свою агрессивность.
Итак, только смерть сеет жестокий пришелец.
И случайно выжившие в этом побоище, если и не разучатся размножаться, то подробной инструкцией будут соразмерять каждый шаг.
Многое выдумают богословы, никто не поверит их выдумкам.
И все не так случилось или случится.
Босая, в грубой домотканой одежде пастуха и отшельника вышла к людям.
Кто сказал, что Спасителем был мужчина? только женщина способна вобрать в себя всю боль человечества.
Это потом, когда мужики посчитают себя венцом творения, то заново перепишут анналы.
Преклоняясь и одновременно ненавидя женщин, низведут их до положения рабынь.
Мы, по их понятиям, в муках должны рожать детей – так и бывает, - и припадать к ногам повелителей, когда те уводят их на войну и смерть.
И напрасно молить небесного отца спасти их.
Из пустыни вышла к людям, воззвала к их чести и совести.

19. Пожарный инспектор принимал очередной объект.
Разве нельзя сделать так, чтобы огонь не пожирал творения человеческого гения? наивно вопросила я.
Стихия, с важным видом объяснил специалист.
А если нельзя усмирить стихию, то хотя бы обуздать ее.
Так укрощают коня, рано или поздно пойдет он под уздой.
Так собаки превратились в верных наших помощников, а коровы поят парным молоком.
Иди, убогая, и пусть путь твой будет отмечен насмешками и неверием даже самых преданных и бестолковых учеников, проклял меня самонадеянный инспектор.
Прежде чем наслать на него ответное проклятие, попробовала убедить оппонента.
Высшее мое образование, безумный и гениальный дед…
Он среди прочего пытался определить сущность огня.
Когда с собутыльниками собрался у пивного ларька, и порывы ветра задували зажигалку.
Придумал иным способом сложить атомы вещества.
После этого даже сталь могла вспыхнуть при комнатной температуре.
Раскурил трубку, и забыл о случайном открытии.
Или намеренно вытравил его из памяти, чтобы поджигатели не воспользовались долгожданным подарком.
Иди, убогая, повторил недоверчивый специалист, существует научно-исследовательский институт, где разрабатываются нормы и правила возгорания, пусть эти бездельники перестраивают атомы и молекулы своей работы.
Мое дело – досконально выполнять нормы и правила, и пусть все пылает ярким пламенем, ознакомил меня со своими правами и обязанностями.
И нагрудный карман его привычно оттопырился.
Обязательно заменить дверь в щитовой, должна быть сертифицирована по соответствующему классу пожарной безопасности, сразу заметил непорядок.
Но какой смысл? удивились местные жители. Стены щитовой сложены из опилок, они выгорят – тьфу, лишь бы не накаркать беду, - а дверь останется.
Насчет стен не поступало никаких указаний, отмел инспектор пустые отговорки.
А если дверь построить из бумажек с портретом вождя, или что там теперь изображают на купюрах? придумал абориген.
Вот такую маленькую дверцу, начертал он игрушечный домик.
Мигом сгорит, не привлекли инспектора размеры постройки.
Чуток побольше, слегка развел и приподнял руки местный житель.
Настоящий дом, показал инспектор.
Воздел руки и даже подпрыгнул, что при изрядной его комплекции было совсем непросто.
Балки прогнулись, сейсмографы зафиксировали сотрясение почвы.
Долго торговались, то рвали рубаху и навсегда расходились, то соглашались на крошечные уступки.
И, видимо, обоим нравилась эта игра.
Много нашлось недоделок на объекте: и датчики не там установлены, и рукава не той длины, и не применили систему газового пожаротушения – систему эту инспектор приплюсовал до кучи, там, где она успешно прошла испытания, подохли не только крысы и тараканы, отравились и люди.
И приходилось платить за каждую недоделку; после некоторой торговли представитель местного населения исправно отстегивал откупные.
Чтобы все, к чему ты прикоснешься, обратилось в прах и пепел, прокляла я мздоимца.
Почти все, то есть полученное неправедным путем, поспешно поправилась.
Иначе выгорит планета.
И на кладбище погибших миров появится еще одна безымянная могила.
Чтоб тебя черти унесли! мысленно пожелали инспектору, подобострастно проводив его до входной двери.
Вот еще! собрались черти на экстренное совещание.
А чем он виноват? вопросил главный, чей лоб прорезали морщины глубоких раздумий.
Чтобы к нам не попал ни один праведник, придерживался он наивной концепции.
Молодежь снисходительно и насмешливо относилась к излишней его щепетильности.
Пусть попадут тысячи невинных, лишь бы не упустить одного виновного.
Все замараны, справедливо считали они.
И с нетерпением ожидали, когда ветеран уйдет на заслуженный отдых.
Пусть занимается научными изысканиями на дачном участке.
Выпаривает души заядлых грешников, надеясь в осадке получить квинтэссенцию незамутненного, первозданного зла.
Но вместо драгоценной этой сущности получая лишь кучку пепла.
Довольно жить по старинке, надо воспользоваться достижениями современной науки.
Все это обязательно будет, но пока еще не перечили они главному.
Инспектор не вымогал, ему сами предложили, вынес тот окончательный вердикт.
Не судят даже за зримые намеки, отмел возражения.
Да сбудется проклятие той ненормальной! в сердцах согласились с приговором младшие компаньоны.
И когда мздоимец вернулся в свой замок, чтобы пополнить коллекцию, пожелания наши обернулись реальностью.
Ненадежную бумагу давно уже обменял он на полновесные монеты.
Предпочитал старинной чеканки, где на золотых кружочках были изображены испанские галиоты и флибустьерские бригантины. Или неведомые мужики прятались в густой бороде. Или сказочный единорог грозил пропороть преследователей. Или король-солнце гибельными лучами отогревал живущих во тьме подданных.
Или сеятель из корзины разбрасывал зерно по бесплодной земле.
Коллекционер не брезговал и слитками, они были отмечены государственным клеймом с порядковым номером.
И когда клеймили диких животных, те напрасно вырывались из крепких рук.
То есть надзиратели вроде бы не замечали мелкие нарушения законности и порядка на золотодобывающих приисках.
И позволяли даже обогатиться некоторым старателям.
Легче взять сразу и много, чем собирать по крупицам.
Они и брали, эта добыча большей частью не попадала в государственные закрома.
Так что присутствовали и самопальные слитки, и камешки, которым не суждено обернуться бриллиантами.
Огранщик не обработает их, алмаз не ослепит своим блеском.
Много чего было в замечательной коллекции, разве что меха не брал коллекционер.
(Меха предпочитали русские цари. Прятали их по подвалам и замуровывали вход, но не уберегли от тлена и моли.)
Что не дано было царям, тем более не позволено простым смертным.
Когда коллекционер зачерпнул из сундука, и золото согрело душу, то огонь этот неожиданно разгорелся.
Несчастный отдернул обоженные пальцы.
Дубовые доски почернели и задымились.
Мужчина сорвал со стены огнетушитель.
Несколько капель пены выпало из раструба.
Доски вспыхнули как порох.
Забыв о боли в обожженных руках, одеялом накрыл огонь.
Ткань тоже загорелась.
В старину пожары тушили, разбирая дома по ходу огня.
Невозможно разобрать современные бетонные коробки.
И если бы возгорание случилось только у него…
Тысячи вызовов одновременно поступили на диспетчерский пункт.
Сотни пожарных команд помчались.
Нет, не туда, есть более значимые объекты! координировал их действия начальник.
Босая, в бедной одежде пастуха и отшельника вышла к людям.
И посмела осудить некоторых за неправедно нажитое добро.
Город пылал, и пожарные бестолково метались между домами.
Народ направил старейшин урезонить жестокого и злого обличителя.
Если мы не будет давать, то не удастся ничего создать, популярно объяснили старики.
Требования комиссий путаны и противоречивы.
Если секретчики настаивают на сплошных решетках на окнах, чтобы враг не прорвался, то пожарные даже не разрешают на замок закрывать створки.
Это ваши проблемы, настаивает каждый на своей правоте.
И проще всего заделать окна, но как-то не пристало жить и работать в подземелье.
А если досконально следовать правилам дорожного движения, пытались втолковать старики, то не проехать по городу.
И отказавшись от негласной оплаты услуг, не построить и скворечника.
А верным слугам народа, выборному начальству, не прожить на свою скромную зарплату.
Берут, открывая и записывая на родственников фирмы и фирмочки.
А если ленятся брать, то заместители и секретари приносят на блюдечке.
Все в этом мире построено на взятках и обмане, и если отменить их, мир несомненно рухнет.
Из пустыни ты пришла, сказали старики, уходи обратно, нечего насаждать чуждые нам порядки.
Там, в пустыне проповедуй львам и крокодилам.
И скорее они откажутся от мясной пищи, чем мы изменим своим обычаям.
Более того, попав в город, разве ты не переняла наши порядки?
Разве не выкупила своего любовника?
И пусть по своей наивности раздала деньги не тем людям.
Слух о безумном богаче взбудоражил город.
Стоит согрешить единожды, и не остановиться.
Еще не однократно придется тебе покупать любовь. И с каждым годом, по мере того, как полнее завянет твой цветок, все больше платить за это.
Так говорили и издевались старики, напрасно я зажмурилась и зажала уши.
Позарилась на малолетку, послышалось из огня, я разобрала за треском бревен; тем более парнишка впервые попал в большой город, и все хочется познать полной мерой.
Ему надоело держаться за твою юбку.
Как вы смеете! отринула я лживых и злобных провидцев, это мой родственник, я обещала ему показать городские достопримечательности.
Оружейную палату, нет, не надо оружия, приведу к шедеврам живописи.
Вслед за дедом вышел он к людям.
Но если одного заинтересовали средства уничтожения – он сам измышлял все более совершенные, - то другой напишет замечательную картину.
А если Господь не даровал таланта, свежим и непредвзятым взглядом окинет нашу действительность.
И по его книгам жизнь познают праведники и искатели.
И лишь когда повзрослеет и возмужает, дарую ему себя.
А если к тому времени морщины и годы обезобразят лицо и тело, сама подберу ему достойную.
И пусть, выискивая претенденток, по частям буду рубить хвост, нам, женщинам не привыкать к боли.
Я – Мария, а не Дебора, не воительница, а покорная слуга господина.
Сама положу в постель жениха и невесту, а если природа не научила их любви, преподам эту науку.
Смотрите, тело мое юно и желанно, отступила я от преследователей.
От так называемых ученых, что по крупицам воссоздавали жизнь и деяния безумного моего деда.
Гениальность передается через поколение, согласилась с неопровержимыми их доводами, буду жалеть своего избранника.
Отступила к дверям, преследователи теснились и толкались.
Счетчики вояк зашкалило от чудовищного излучения.
От моей жалости, успокоила их, она сильнее ваших бомб и ракет.
Бандиты ненароком заглянули и в эту парадную.
Некогда во дворце жили князья и графы, но за годы народной власти на штырях перил облупилась позолота, а среди грязи и копоти не различить ангелов и херувимов на потолке.
Истерся и потрескался мрамор ступеней.
От огромных венецианских зеркал остались почерневшие рамы.
А в подвале и на чердаке обосновалась нечисть.
По ночам слышны были их крадущиеся шаги и шелест крыл.
Бандиты заглянули и отправились искать более богатых клиентов, их не заинтересовало былое величие.
И, наконец, подступили десятки добровольцев, что выстаивали длиннющие очереди у дверей консульства в надежде получить хотя бы гостевую визу.
Зацепиться за малое, а там, как получится.
Самые ретивые из этих добровольцев уже изобразили родовое мое древо.
И росло оно, конечно, на восточном побережье Средиземного моря, ветви его тесно переплелись с ветвями соседних исполинов.
Все значимые события в мире по их изысканиям имели одни истоки, еще не то придумаешь для щедрого заказчика.
Куда вы собрались бежать? вопросила беглецов, разве не в ваших силах перекроить действительность?
Вы выросли с русскими, кровью и душой вросли в этот народ, вы – такие же русские, разве нашему растению дано прижиться на чужбине?
Или там на хлеб мажут более толстый слой масла?
Но мы все равно не способны поглотить больше пищи, чем необходимо; поэтому я ищу похожих на деда мальчишек.
Что вслед за ним пытаются выбраться из болота обыденности.
Или наоборот, абсолютно непохожих; отрицание в своей оголтелой сущности тоже ведет к согласию.
Все сделаю для единственного, а если он отринет мое участие, сама подберу для него достойную претендентку.
Обучу ее всем тонкостям предшествующей игры.

20. Вот, сгорбившись и косолапя, бочком входит она в комнату.
И длинные как у стригунка ноги едва прикрывает короткая юбчонка. Угловатые коленки по-мальчишески выступают на этих жердочках.
А грудки ее – как и я она не признает подпорок, но моя грудь уже переполнена соком желания и обвисла, а ее не знает их жадных рук и губ – едва проглядывает под поношенной майкой.
Но соски набухают под пристальным моим вниманием.
А на лицо неумело и грубо наложена боевая раскраска воина, ступившего на тропу убийства.
Чтобы встретиться с другим бойцом, но мужеского пола, испугать его своей воинственностью, а если не удастся, то сокрушить боевым кличем.
Чего надо, чего звала? обрушивает на меня она свое оружие, на губах вздувается и лопается кровавый пузырь жевательной резинки.
И сальные волосы нацеливаются смертельными пиками.
Истинное дитя городских трущоб, именно такие необходимы моему дальнему родственнику, чтобы больше не тянуло его к подобным девицам.
Из глухой деревни, кроме старух и козлов ничего не видел, в очередной раз объясняю я достойной претендентке.
А за дверью – не заметила, как проскочила в квартиру и заперла крепостные ворота – томятся преследователи.
И пока еще не могут договориться и согласовать свои действия, но рано или поздно ворвутся в цитадель.
И мы – женщины, напрасно укроемся в храме, скорбный лик Спасителя не убережет от бесчестия.
Только в сказаниях можно прикрыться распущенными волосами.
Уламывала девицу, слышала, как тараном высаживают ворота.
А самые нетерпеливые спустили с крыши люльку с так называемыми ремонтными рабочими.
Бесстрастная видеокамера фиксировала каждое слово и движение.
Мне, как и деду, не привыкать к постоянному досмотру.
А мой пленник, больная моя отрада, был спрятан в кладовке, комнате без окон и с бронированными стенами.
Им не добраться до него пока не падет последний защитник крепости.
Истекая кровью и отчаянием, отталкивала абордажные крючья и штурмовые лестницы.
Только показать ему? переспрашивает недоверчивая девица.
Да, подтверждаю я, но в самом вызывающем и неприглядном виде, чтобы навсегда отбить желание.
И ты заплатишь за представление?
Озолочу и осчастливлю замечательную актрису.
А если кончились деньги, пропишу в квартире.
Тоже будешь дальней родственницей, а лучше всего незаконнорожденной внучкой непутевого деда; стольких перетоптал за свою жизнь, что биографы и преследователи сбились со счета.
И у всех на груди родовая отметина.
Покажи, у тебя есть такая?
Убери руки! взвизгнула и отшатнулась девица, мы так не договаривались!
Но я уже накинула надежную узду на этого стригунка, напрасно тот вырывается.
Девчонка уперлась в стену, дальше некуда отступать.
Я дотянулась и ухватила ветхую материю.
Безжалостно рванула, ткань лопнула с оглушительным треском.
Смотри, приказала своему повелителю, разве тебя привлечет это убожество?
Стегала и приманивала стригунка сладким пряником.
Мои высокопоставленные покровители, ты же мечтаешь получить высокое образование?
Только так можешь выбраться из своего болота, а оно все глубже засасывает.
Поступишь в любой институт, хоть международных сношений, выберешь среди изнеженных и пресыщенных дипломатов и иностранцев.
Для них это первобытная экзотика.
Станешь леди, герцогиней или маркизой.
Рванула майку и уронила руки; и чтобы не ослепнуть, уставилась на свои пальцы.
Они сжимали обрывки бального платья; принцессу забрали на балу, в парадном платье швырнули в темницу; и только деду солнечным лучом удалось проникнуть к ней.
С трудом разжала сведенные судорогой пальцы, обрывки материи золотыми осенними листьями упали на пол.
Заставила себя посмотреть на волшебное дерево.
Заново изучила лицо, под краской угадывалась нежная кожица, и волосы не были коротко обрезаны, но собраны в пучок на затылке; узел развязался, золотистой волной рассыпались по плечам. И глаза были широко распахнуты, и можно утонуть в этом половодье, или заплутать в ресницах, густо вставших у глубоких вод.
И ноздри ее трепетали в предчувствии любви.
И губы алели от прихлынувшей крови.
Было лицо случайной моей подруги или мальчишки, все смешалось в сознании.
А если и случались различия, то не замечала их.
Тонкая девичья шея, которую, казалось, можно перехватить двумя пальцами, два еще едва заметных холмика с уже разбухшими почерневшими сосками.
Несущественные различия, тут же забыла про них; под левой грудью была родинка, похожая на след от огнестрельного ранения; преследователи безжалостно и систематически отстреливали наш род.
Пойдем, позвала подругу, испытала тебя, ты с честью выдержала самые изощренные испытания; нет достойных служить ему, ты самая достойная.
И если смыть грязь и отодрать коросту…
И каждый шаг, каждый жест и слово надо подавать откровением.
Я не научилась, но научу тебя.
Мы сестры, сказала сестре, нас ранило одним выстрелом, мы выжили, но раны открылись.
Ну что ты? испугалась и поверила сестра, как помочь тебе?
И бесчестно предлагать ему бросовый материал, только первоклассный мрамор, чтобы мог выбрать, придумала я.
Для этого обогащу тебя своим ущербным опытом.
Учиться следует на отрицательных примерах.
Выбрать из толпы насильников.
С сальными глазками и грабастыми руками.
И чтобы губы потрескались от жажды.
Напоить из волшебного источника.
Отдаться, но уговорить себя и поверить оговору.
Побеждает похоть, посчитать ее любовным томлением.
Пойдем, моя сестра, позвала сестру.
А когда оглянулась, увидела, что та прикрылась скрещенными руками.
Прикрылись вместе.
Не потому, что стыдились – нагими пришли в этот мир, и нет ничего прекраснее обнаженного тела, - но холодно стоять на пронзительном осеннем ветру.
Что сдувал с деревьев последние листья, сквозь поры и щели проникал в наше убежище.
И не выжить под жадными и голодными взглядами.
Сорвала с окна шторы – город ворвался скрежетом железа по стеклу, - завернулись в эти тряпки.
Я заперла его в кладовку с бронированными стенами, сказала сестре, приковала к батарее и облачила в пояс верности.
Когда женщины отправляются в крестовый поход, придумала я, то так поступают с неверными мужьями.
Мы придем и спасем его, а потом скинем с себя покровы.
Забудем про осень, снова настанет лето, когда придем к нему.
Отбросим тряпки, предложила сестре, пусть выбирает.
Право первой ночи, пусть выбирает среди совершенного мрамора.
Такого не сыщешь ни в одной каменоломне.
Скинем тряпки на пороге, предложила сестре.
Научила ее, та повела плечами, избавляясь от одежды.
И я избавилась.
Мы пришли, сказала повелителю. Если тебя интересуют стригунки, у которых все еще впереди, и их надо обучать предшествующим акту играм, и если ты способен обучить – разве мог познать это среди козлов и старух, - то тебя, конечно, устроит эта девчонка.
Нет, она врет, я уже все знаю, пискнула та.
Но во сто крат желаннее зрелая женщина.
Что превзошла все любовные утехи, и даже умирающий восстанет со смертного ложа.
Грудь моя, о, как сладостно погрузиться и утонуть в этом изобилии.
И твоя грудь, позвала единственного.
Как стена неприступной крепости, я одолею эти стены.
Гладкий камень не обезображен ни одним волоском.
Боковым зрением видела, как сестра моя теребит детские грудки. И как те разбухают под ищущими пальцами.
Мой живот, позвала любимого, насладись необъятной этой равниной.
А если для полноты наслаждения необходимо вонзить когти и зубы, стерплю и эту боль.
Тоже вопьюсь, и пусть наши стоны ураганными порывами ветра сорвут крыши, что нам ураган и буря.
Видела боковым зрением, сестра моя извивалась и ногтями терзала плоть.
Лоно мое - самое изысканное лакомство, позвала любимого.
И твой зверек, нет, огромный зверь, дракон, что ежедневно собирает священную дань.
Норка, убежище для него.
И разве из привычной и удобной норы уйдет он в другую, которую придется разрабатывать долгими, бессонными ночами?
Ищи иных повелителей, пожалела несчастную свою сестру.
Ты проиграла, уничтожила соперницу.
И слова мои всей тяжестью былых поражений навалились и придавили ее.
Или та сама ушла из волшебного замка увечного моего воображения.
Мы так не договаривались, отшатнулась девчонка.
Мужчинам ты предпочитаешь женщин, мол от них не подзалетишь и не принесешь в подоле, я не из таких.
Просто хотела помочь твоему младшему брату, сказала обманщица.
Раствори глаза, разрушила мой замок.
Я растворила.
Ногой уперлась в стену и потянула.
Со скрипом, со стоном разошлись веки.
Никого не было в камере.
В углу валялись ржавые цепи.
А когда я тронула их, рассыпались прахом.
Обманула, а я поверила, оттолкнула меня злая девчонка.
Нет, все – правда, напрасно попыталась удержать ее.
Просто забыла замкнуть двери, а мальчишкам не сидится взаперти, он воспользовался моей промашкой.
Что делают мальчишки? спросила неверную сестру.
Нет, скверна не налипнет на него, не поверила ее обвинениям.
Как все мальчишки пойдет в компьютерный клуб, стрелялки и догонялки – вот их удел.
Пусть играют.
Пусть насытятся этой выдумкой, и рука их, когда повзрослеют, не поднимется на своего брата.
Все мы – братья и сестры, напрасно позвала сестру.
Она попятилась, потом вспомнила о своей наготе, прикрылась скрещенными руками и распущенными волосами.
Сквозь руки и волосы я видела детскую, неразвитую ее грудку, узкие бедра, лоно, похожее на сомкнутый рот со скорбно поджатыми губами.
Девчонка подхватила шторы и завернулась в них.
Но под тряпками не было извечной тайны, ничем не могла привлечь повелителя.
Спиной толкнулась в дверь, вывалилась на лестничную площадку.
К ней устремились соглядатаи.
Что неумело замаскировались под коммунальных работников.
Газовщики проверяли вентили и трубы, с глубокомысленным видом постукивали по ним гаечным ключом.
Пожарные срывали с окон решетки.
Милиция отлавливала подозрительных граждан – подозревали всех – и проверяла документы.
Бандиты или отцы города подыскивали здание под свою резиденцию.
И уже реставраторы очищали потолочные картинки от позднейших наслоений.
На левом боку у них топорщился пиджак.
Если не сгодится для отцов-командиров, откроют еще одно консульство.
И сладким калачом поманят наших простаков.
Толпа состояла из гомункулов деда.
И невозможно разжалобить механизм.
Любыми средствами выведают они мою боль.
Но просто встретила мальчишку, между нами годы жизни.
И ничем не заполнить эту пропасть.

21. Чтобы не разъяснять прописные истины, решила потайным ходом выбраться из обреченной крепости.
А преследователям подбросила приманку.
Девицу, что пыталась унизить и оговорить единственного.
Рычащей сворой набросились они на манок.
Нет, заплутала та в своей лжи, похожие родинки – просто случайное совпадение.
И разве можно привыкнуть к повышенной радиации? не поверила воякам.
Не только к радиации, но жить в огне, могла бы научить я их.
Сказочными саламандрами, которых видели только избранные, но вам недоступно огненное безумие.
И кому интересны похабные похождения какого-то ученого старика? удивилась девица.
То ли моя жизнь, похвалилась она.
Такие парни попадались.
В подсобке, в перерыве между танцами модной дискотеки.
Одновременно раздули пузыри жвачки. Те лопнули с оглушительным грохотом, от нашей любви задрожали стены.
И такие были замечательные резинки. С бородавчатой поверхностью, с усиками на каждой бородавке.
Ненашенские, потянулась она к добровольцам, наши не научились производить даже такие простенькие приспособы.
Скоро уедете, то ли посочувствовала, то ли позавидовала им, с вами, как с иностранцами, это уже более высокий уровень.
Добровольцы попятились и попрятались за соседей.
А вам дам бесплатно, обнадежила бандитов, за это будете отгонять конкуренток.
Но чтобы было естественно, предупредила она, как положено природой, от изысков и извращений не только ладони, но и все тело зарастает волосом, вспомнила свою учительницу.
Училась в школе, пока не вышибли из восьмого класса, а я разве виновата, что они слетались мухами на варенье, обвинила одноклассников.
Но уже тогда только с резинкой, поведала о своей предусмотрительности.
Чем подробнее рассказывала о себе, тем больше скучали преследователи.
Разбрелись по захваченной крепости, пристрастно допрашивали уцелевших защитников.
Я ушла подземным ходом, рано или поздно они найдут лаз.
Задыхаясь, пробивалась туннелем.
Под ногами хлюпала вода, смешанная с нечистотами.
Прохудилась труба коллектора, железо проржавело, из дыр сочилось дерьмо.
Кое-где кладка разошлась, в прорехи видела соседние казематы.
В одном из них хранились государственные архивы первых Романовых, в другом – библиотека Ивана Грозного, листы этих рукописей ломались от воспаленного дыхания.
Если бы не гналась за мальчишкой, а только убегала от преследователей, то давно бы отдалась им.
Ответила бы на любой каверзный вопрос.
Как дед подбирал бабенок для удовлетворения своей похоти?
Не подбирал, но наваливался на первую попавшуюся.
А бабушка не знала, не ведала.
Некогда обманула деда: не родила сына; дорого расплачивалась за свой обман.
Я слеплю из мальчишки мужчину по образу и подобию, и не придется придумывать и обманывать.
Пробивалась туннелем, за спиной рушились стены и своды, преследователи барахтались в обломках.
Не знаю, как долго продолжалось бегство и погоня, наконец, углядела неплотно пригнанную крышку люка; в прожекторном луче света заметались потревоженные пылинки.
В неверном свете различила следы, оставленные мальчишкой.
На том острове клочья тумана слипались в гигантские амебы, их щупальца вздымались.
А вагон, куда забился беглец, вздыбился в грохоте и взрыве железнодорожной катастрофы.
А город встретил пожаром на товарной станции, и власть потребовала найти поджигателя.
Но преследователи пошли по ложному следу; просто родинки наши были похожи; прежде чем броситься в бурный поток, встала на высоком утесе.
Предъявила неопровержимые доказательства – непорочное свое тело.
А когда они потянулись, прыгнула в реку, поток этот обязательно принесет к единственному.
По железным скобам – изъеденный коррозией металл искалечил и порвал ладони – доползла до крышки люка.
Согнувшись, уперлась в нее плечами, тяжесть Земли навалилась, выстояла под этим грузом.
Неохотно и скрипуче отворилась дверь темницы.

22. Ослепило низкое, заходящее солнце, вспыхнули разноцветные круги, в этом кружении различила загонщиков.
Одних девчонок; научила одну, та передала подруге и так далее, с каждой очередной передачей мифы обрастали фантастическими подробностями.
Будто инопланетный разум давно наблюдает за нашими деяниями; пришло время вмешаться и спасти нас.
Прислать своего представителя, так уже случилось две тысячи лет тому назад и послужило основой религии.
Но за тысячелетия мы утратили былую непорочность.
И теперь Спасителю недостаточно возложить длань на незрячего, и слепец прозреет, или словом изгнать бесов из одержимого.
И мертвецы по мановению волшебной палочки не восстанут в погребальных одеждах, а пятью хлебами не накормить голодных.
Требуется более радикальное вмешательство в наши дела; девицы придумали и поверили выдумке.
В вакханалии своего воображения избавлялись от постылой одежды, даже скромные и уродливые не стыдились наготы.
Вознамерились спастись любыми средствами.
Он – единственный, научила я случайную подругу, та другим передала запретные знания.
Найти его можно по следам, придумали они.
Там, где прошел, из скалы бьет родник; надо окунуться в воды, что истекли из его рук.
И это лишь первый шаг грядущего очищения.
Внимательно оглядеть кусты, может быть, терновник изодрал его плоть.
Капли крови обернулись розами.
Пусть колючки вопьются и в наше тело.
Боль, сопутствующая очищению; первая ночь с любимым, неумелые попытки насладиться близостью.
После робких этих шагов следует изучить попавших с силки мальчишек.
Даже Богу не дано удовлетворить все исстрадавшиеся души, среди пленников выбрать с родовой отметиной на груди.
И обязательно, чтобы он признался в своей божественной сущности.
Мы научились добиваться признательных показаний, для этого существует много способов.
Некоторым достаточно показать стандартный набор пыточных инструментов.
А когда мы содрогнемся в предчувствии боли и унижения, поманить нагим телом.
И не отказаться от сладкой приманки.
Я не смогла.
И хотя после первых же слов распознавала фальшь и обман случайных попутчиков, уже не уйти от них.
Пыталась уговорить себя.
Всего лишь тренировка, так спортсмен раз за разом сшибает планку на запредельной высоте, чтобы покорить ее на главных соревнованиях.
Теми провальными попытками подготовилась к заключительной игре.
Но не разобравшись с сущности, следом потянулись подруги.
Слухи множились фантастическими подробностями.
От близости с ним отступают болезни.
С шипением сперма упадет на уже вспаханную землю, и чудное дерево вырастет на удобренной почве.
И скудоумные огорошат своим красноречием, а хромые победят в финальном забеге.
Для этого надо поступить в престижный институт.
И заарканить молодого холостого профессора.
Можно и женатого, мужикам давно уже надоели супруги.
А еще лучше устроиться в процветающую частную фирму.
Но прежде, чем зубами и руками вцепиться в лакомый кусок, изобразить неженку и недотрогу.
Мне жалко и стыдно за них.
Более продвинутые не удовлетворяются этой малостью.
Что им иллюзорное и эфемерное благополучие, когда не остановить необратимый ход времени.
И через несколько лет морщины изомнут некогда совершенные лицо и тело, груди обвиснут, бедра и ягодицы обметает короста и, самое главное, иссякнет живительный сок, что питал обильный источник.
И даже старики не позарятся на бесплодные земли.
Эти ожидают вечной молодости от связи со Спасителем.
Даже случайно опасно оказаться у них на пути.
Сметут набравшим скорость локомотивом, и не заметят искореженные останки на обочине.
И наконец, прописные девственницы, что сомнительным подарком готовы всучить свою постылую невинность.
За неимением принца или короля…
Они тоже погубят любую, что вознамерится помешать очистительной жертве.
Загонщиками устремились на зверя.
Но тот давно ушел за флажки, мужчины всегда подставляют нас в критических обстоятельствах.
В лучшем случае умеют вбить гвоздик, но молоток, лестницу и все остальное, необходимое для сложной операции, обязаны предоставить мы.
Надвинулись и нависли толпой убийц и насильников.
Напрасно я зажмурилась, все равно видела мерцающие глаза, окровавленные губы и когти.
Тогда сказала в оскаленные лица.
Разве выстрадали больше меня? не поверила смертельной их жажде.
Вечно жить в тени великого человека…
А значит не отбрасывать свою тень.
И при этом знать все его слабости и пороки.
Но многочисленным его последователям и биографам обязательно подавать их причудами гения.
Свою жизнь положить на сомнительный алтарь.
Любить и ненавидеть великого человека.
Вы способны на такое?
И, наконец, вырваться из сетей.
Но тут же запутаться в силках.
Измыслить мальчишку, впервые попавшего в большой город.
Из глины слепить еще одного гомункула.
И тот не должен догадываться об отчаянных усилиях Творца.
Вы способны на это? бросила в отпрянувшие лица.
Облачиться в пояс верности и выбросить ключи.
Изнывая от жажды, не испить из источника.
Снисходительной улыбкой наставницы отвечать на детские его шалости.
А когда он в очередной раз вываляется в грязи, выдрать ее из пор и не замараться.
После того, как ушел дед, призналась я, поклялась не знать мужчин.
И мало пояса верности, полотенцем перевязала грудь. Так затянула жгут, что перехватило дыхание.
И не распутать узел.
Что вам мальчишка? вопросила обманутых подруг, охотьтесь в богатых угодьях. Там, где непуганая дичь доверчиво подпускает охотника.
Жирные, истекающие соком каплуны, хрюкающие в луже боровы.
И пока вы будете наслаждаться очередной победой, я подготовлю мальчишку.
Обогащу его нашими достижениями.
Нет, не на черепахе и не на слонах покоится мир, но своей тяжестью придавил наши плечи.
И только тот мужчина достоин великого дара, кто осознал простую эту истину.
Именно такого слеплю из мальчишки.
Тогда приходите на пир изобилия.
Тогда мужчины даруют нам вечную молодость и избавление от хвори.
Но не испортите мальчишку, попросила подруг.
И подступила к красным флажкам.
Ружья нацелились, указательный палец застыл на спусковом крючке.
Страшно идти под прицелом; пусть стреляют в упор, чтобы долго не мучиться.
Приподняла канаты и подлезла под них.
Красный флажок или мулета, которой дразнят разъяренного быка.
Нижний край намок и отяжелел от крови.
Густыми, тяжелыми каплями срывается она на арену и скатывается в шарики из пыли.
Шпага матадора вонзилась; отступила на непослушных, негнущихся ногах.
Клинок сломался от неверного удара, публика освистала и укротителя и не желавшего драться быка.
Вслед за дедом и за мальчишкой ухватилась за ствол березы, нависшей над болотным окном.
Выбралась из трясины и обессилено повалилась на кочку.
В грязи копошились жабы и пиявки. Раздували свои мешки или были похожи на кровяные колбаски.
Ушла от преследователей; медведь откатился, оставив просеку в раздавленных лепешках помета.
Оболгала и предала деда, только так можно избавиться от постоянного надзора; мертвые не должны цепляться за живых.
И если существует загробная жизнь – я не верю в это, - то бесплотные тени не укажут дорогу.
В лучшем случае заведут в трясину пустых воспоминаний.
Отринула деда, стала вольной птицей.
Но не привыкла к свободе, сама разбросала сети и насторожила силки.
В очередной раз избавилась от соперниц, осталось отыскать мальчишку.
Пока наши бездушность и безразличие не искорежили его душу.

23. Осторожно и боязливо лазутчиком на вражеской территории добралась до штаба воображаемого противника.
До окованной железом двери, корявая надпись на плакате сообщала о последствиях проникновения в этот штаб.
Завлекала желторотых юнцов заманчивыми предложениями.
Здесь и только здесь можно ощутить се6я настоящим мужчиной: всего лишь ножом, винтовкой, автоматом, гранатометом, портативной атомной бомбой уничтожить армаду танков или эскадрилью истребителей. А если кончатся снаряды и патроны, руками задушить врага.
Для этого каждому вручали несколько жизней, и если не получалось убить с первого раза, можно повторить попытку.
Лишь на секунду позавидовала я мнимому их бессмертию, дверь скрипуче затворилась за спиной, оглушил грохот холостых разрывов и тяжелый запах пота; так потеют мужчины, когда в страхе и в отчаянье вздымают над головой слабые руки.
Полутьму подвала разрывали сполохи, когда на экранах мониторов мальчишки подавляли огненные точки противника.
И чтобы отыскать среди будущих убийц единственного, требовалось заглянуть в глаза каждому, заставить их оторваться от смертельной работы; почти невозможно излечить наркомана от гибельного пристрастия.
Припадая к искореженной земле, долго ковыляла дедовым полигоном.
Трагические события, как считают некоторые философы, повторяются фарсом; если дед всерьез измышлял убийственной орудие, то детям его гомункулов – потеряв память, человек сохраняет способность к тиражированию – достаточно тени его свершений.
От сладковатого запаха разложения кружилась голова.
И когда ко мне незаметно подобрался содержатель этого притона, я отшатнулась от глубоких язв, из которых сочились кровь и сукровица.
Просто показалось, попыталась уговорить себя; где та грань, за которой игра обращается в действительность? спросила у хозяина.
Разве жизнь наша не игра? вопросом на вопрос ответил он.
И можно углубиться в такие философские дебри, выясняя сущность надуманной проблемы, что не выбраться из зарослей.
Отдайте мне единственного, взмолилась я.
Только наделенный определенными полномочиями человек может обращаться с подобными требованиями, подумал хозяин – я разобрала ущербную его мысль, - будьте вы прокляты! проклял голодающих чиновников.
Так и я недавно отбивалась от многочисленных преследователей.
От ученых, что желали разобраться в сущности проблемы, но столько узлов на бесконечной веревке, что бесполезно распутывать, а рассечь их не хватало мастерства и решимости.
От вояк, что мечтали найти противоядие от повышенной радиации; и когда жизнь вымрет после взрыва нейтронной бомбы, в одиночку наслаждаться дармовым лакомством.
От добровольцев, что жаждали выслужиться и с этим достатком уехать на чужбину.
От нуворишей, позарившихся на бесхозную квартиру.
От владельцев казино и бандитов, опекавших некогда прибыльные заведения.
От Власти, что по старинке управляет своими верноподданными.
От всего и всех, от памяти, что терзает и не позволяет жить по-человечески.
И верной женой встречать притомившегося на постылой работе мужа.
А если и замечать запах женщины и следы порока, то списывать это на разыгравшееся воображение.
Или вслед за подругами повторять, что так они устроены:: желают везде разбросать поганое свое семя.
И разбрасывают, в лучшем случае попадает оно на бесплодную землю, и ничего не родит мертвая земля; но иногда получаются не знающие отцовской ласки гомункулы; мужчины устремились за дедом, но обломали ноги на горных кручах; не достигнув вершин, гадами копошились в пропастях и провалах; как некогда на кладбище грязь наползла на одежду, я задохнулась в грязи и в прахе.
Все по лицензии! отбился хозяин.
Прежде чем в очередной раз откупиться, выплеснул на меня свое негодование.
Это только первый этап! рассказал об учебном центре.
Или попытался соблазнить бродяжку грандиозностью увечных замыслов.
Сколько подобных ему прошли через мои руки.
Или в руках скольких убийц и насильников побывала я за долгие годы.
Один мечтал возвыситься над всеми, а если кто-то попытается вскарабкаться за ним, столкнуть на преследователя камень.
И умиротворенно наблюдать, как жернова перемалывают беззащитную человеческую плоть.
И пусть мне удалось спастись, жернова перемололи часть моей души.
Другой ненавидел инородцев, жаждал уничтожить или выслать их из страны, глухой стеной отгородиться от чуждого влияния; будто можно развиваться и процветать в изоляции, мнимое это процветание обернется неминуемой гибелью.
Еще некая часть души осталась у этого безумца; раны кровоточили, не спасали бинты и повязки.
Третий мечтал прославиться, убив королеву.
Я склонила перед ним повинную голову.
Щербатая поверхность плахи изодрала щеки и губы.
Но промахнулся, лезвие оцарапало кожу.
Возненавидела мужчин; дед ушел, они были бледным подобием его преступлений и величия.
Наконец, после долгих поисков обнаружила выбравшегося из таежного схрона мальчишку.
Различила в нем предпосылки грядущих свершений.
Но если и пыталась извести мужчин, то поклялась не испоганить мальчишку.
Напугала его грязью и соблазнами большого города.
Впихнула в еще более топкое болото.
Но когда преследователи устремились по следу, повели их в ложном направлении.
Обнаженной и прекрасной встала на утесе над стремниной.
Они мотыльками на обманчивый огонь полетели на манок, взмахнула руками и оттолкнулась от скалы.
Но не воспарила, не одолела тяжесть земного притяжения.
И мальчишка не возмужал от напрасной этой жертвы.
Тогда создала основы новой религии.
Каждые две тысячи лет Земля настолько погрязает в грехе, что необходимо вмешательство очередного Спасителя.
И Вершители нашей судьбы снисходят к униженным просьбам несчастных подопечных.
Вместо того, чтобы вычеркнуть нас из реестра обитаемых миров, в очередной раз сотрясают основы мироздания.
И вот уже, пугливо озираясь и настораживаясь на каждый шорох, их посланник крадется враждебным городом.
Выбравшись из позолоченной клетки, куда я спрятала его.
Для твоего же блага, напрасно пыталась уговорить мальчишку.
Если нагим и беззащитным явиться в этот мир, он безжалостно расправится.
Так явилась бабушка, а потом мать.
Одна пыталась покорностью и обманом удержать повелителя, потворствовала его предательству и измене; и он всегда возвращался, но истерзанный отчаянием и раскаянием; чтобы очиститься от скверны, подбирал у пивных ларьков случайных собутыльников.
Сын его своей жизнью искупил грехи отца.
И вдова сына – моя мать – перевязав полотенцем грудь, напрасно бродила по городу, никто не мог заменить единственного.
Безумие навалилось, в густом и ядовитом этом тумане вернулась в свои чертоги.
Дети обязаны заступить вместо отцов, отдалась бредовой выдумке, но причина и следствие взаимозаменяемы в вашей бестолковой и преступной науке уничтожения, а значит и отцы должны заменить притомившихся сыновей, придумала она.
И узлом на спине собрала материю. Полупрозрачная ткань ночной рубашки вызывающе обтянула великолепное обездоленное тело.
Ничего не изменит еще одно кровосмешение среди тысяч и миллионов других.
Нет, ты лишь временно покинул меня, обратилась к бросившему ее мужу, скоро мы встретимся.
Уже встретились…, еще…, сильнее…, не уходи…, отдалась своему бреду.
А вы здоровы, а мир ваш не сошел с ума? вопросила повязавших ее санитаров.
И мне не выстоять под пыткой воспоминаний, вскарабкалась на подоконник.
Решетку заранее выломали, окно распахнули.
Взлетела, но не воспарила над нами.
И если ты нагим и беззащитным придешь в этот мир, он погубит и тебя, предупредила я мальчишку.

24. Или других мальчишек, хозяин привел в соседний подвал, где собрались завсегдатаи.
Игрушечные корабли были потоплены, гонки выиграны и вершины покорены, по интернету общались они со своими зарубежными сверстниками.
Я увидела тех за тысячи миль и за свинцовыми или бетонными стенами бункера.
По-разному можно спланировать вторжение на вражескую территорию.
Те стратеги спланировали.
И если их предшественники наваливались на нас стальными армадами, и мы поначалу отступали, то рано или поздно распрямлялась туго сжатая пружина.
И мы побеждали несметными жертвами, топили врага в морях своей крови.
Но некогда было праздновать победу, готовились к грядущим сражениям.
И как-то незаметно надорвались от непомерной нагрузки.
Рухнула великая империя, ее осколки вроде бы не угрожали заморскому властелину.
Тот добрый дяденька протянул лживую руку дружбы.
Мы доверчиво ухватились за нее, не заметив, что пальцы другой руки сложены в кукиш.
Нас так неловко вытаскивали из трясины, что все глубже втаптывали в нее.
И когда казалось, уже не выбраться на твердую землю, и так называемому спасателю не надо прятать вторую руку, вдруг нащупали притопленное бревно.
Или скрюченными пальцами дотянулись до ствола склонившейся над болотным окном березы.
Задыхаясь, повалились на кочку.
Поползли червем или болотным гадом.
А потом передвигались на карачках, раздирая колени и ладони об еще редкие скальные выступы.
Подвальная нечисть сбежалась слизывать кровь.
Наконец, мы поднялись и, прежде чем шагнуть, широко расставили ноги на шаткой палубе.
Одолели качку, сначала ухватились за ванты, потом отказались от ненадежной опоры.
За океаном насторожились самозванные друзья.
Та держава вообразила себя всемирным поводырем.
Мир вроде бы покорился железной руке в лайковой перчатке.
Но, наблюдая за нашими потугами, постепенно тоже поднимался с коленей.
Поводыри всполошились.
Чтобы сохранить свою власть, были готовы на любое преступление.
Их высоколобые мужи выдвигали самые бредовые прожекты.
Мы прошли и не через такой бред, преждевременно отмахнулись от их угроз.
С гибелью деда по свету разбрелись сотни и тысячи беспризорных гомункулов.
И можно что угодно записать на чистом листе их памяти.
У нас некому записывать, некоторых из беспризорников вывезли за океан.
И оказалось, что из этого исходного материала можно вылепить гениального физика, математика и убийцу.
Как некогда слепили из деда.
Когда Творец создал первых людей, и племя размножилось (для этого акт соития пришлось обернуть изысканным наслаждением), неразумные представители рабов отринули низменную свою сущность и возжелали незаслуженной свободы.
Этих смутьянов Отец Небесный отметил родинкой на груди.
Как мишенью, чтобы не промахнуться.
Многих уничтожили, нескольким удалось укрыться в таежном схроне.
Один из них, мой дед, вырвался из ненадежного убежища.
И мир содрогнулся от великих его преступлений.
А когда воякам почудилось, что они до последней капли вычерпали неиссякаемый источник, боязливой толпой подступили они к отступнику.
Вот еще, вознамерился восстановить сведенные под корень леса и обитавших там зверюшек.
Да на наш век хватит псов и рук, бросать им палку.
Загонщики в генеральских мундирах накинули на богатыря ловчие сети.
А он повел плечами и разорвал их.
Тогда подсунули самых аппетитных и развратных бабенок, уж теперь-то наверняка завязнет тот в их ласках.
А он опять выбрался из трясины.
Преследователи рассказали о давнем обмане: царевна даровала ему чужого ребенка.
И вновь просчитался наивный генералитет; тот – твой сын, кого воспитал и в кого вложил мечущуюся свою душу.
Продолжали преследовать отступника: вынудили взять топор, а на плаху положили кровного его сына.
Содрали с того ветхую одежду, под позднейшими наслоениями на груди обнажилась родинка.
Мишень для стрелка.
Такая же была у деда, у всего нашего несчастного и преступного рода.
Поплевав на ладони, дровосек замахнулся.
Для меня нет более привлекательного запаха, чем запах настоящей мужской работы.
Трепещущими ноздрями, полной грудью, открывшимися порами вдохнула я его.
Топор ударил, щепки полетели.
Зашатались и рухнули карточные домики его преследователей.
Но в одиночку не одолеть дракона, на месте срубленной головы вырастали десятки еще более уродливых.
И каждая изрыгала хулу на притомившегося бойца.
И никто не помог, попрятались так называемые соратники, а самые впечатлительные нахлобучили на голову подушку.
Или ухватились за бутылку, утопить в вине угрызения совести.
Если таковая имелась, некоторые еще верили в свою непорочность.
И ты не виновен, если не знаешь о гибели ближнего.
Или загодя обвиняешь того во всех смертных грехах.
Попрятались от действительности, не услышали, как содрогнулся обездоленный мир.
И ничем не восполнить потерю.
Говорят, человек существует, пока остается в нашей памяти; так можно оправдать даже преступное бездействие.
Погиб великий ученый и преступник, и, казалось, уже никогда не воспрянет поверженная империя.
Но мы поднялись с коленей, широко расставили ноги на шаткой палубе.
Повели плечами, полопались канаты, которыми нас повязали.
Тогда гонители измыслили самую подлую каверзу.
Мальчишки стремятся познать мир, по интернету вышли на них.
Прикинулись такими же пацанами, но более продвинутыми в освоении всемирной паутины.
Я воочию увидела ее.
В этом подвале мальчишки получали послания по электронной почте от неведомых отправителей, охотно откликались на их предложения; бились в паутине и все больше запутывались.
Пауки подобрались и нацелились.
Напрасно я отшатнулась и прикрылась скрещенными руками.
Если и не вырастут в ученых, то всегда заработают на хороший кусок мяса! провозгласил хозяин.
Пища эта была отравлена, сам он давно уже притерпелся к отраве.
Корреспонденты переговаривались на малопонятном жаргоне из смеси русского, английского языка и условных терминов, я разобралась в этой путанице.
Новая игра, за нее охотно ухватились несмышленыши.
Требовалось выполнить указания заморского игрока, а потом досконально отчитаться о проделанной работе.
Глаза у мальчишек разгорелись, покраснели уши и щеки.
Игра начиналась с безобидных заданий.
Например, поначалу требовалось незаметно спрятать записку в дупле старого дерева, а другой мальчишка должен так же незаметно забрать ее.
Или надо позвонить директору школы и сообщить, что дом заминирован, это задание с особым рвением выполняли нерадивые ученики.
Ах, как замечательно вместо контрольной гурьбой выкатиться на улицу.
И заранее знать, что ничего не найдут натасканные на взрывчатку служивые и их собаки.
Подложить воображаемую бомбу под школы, вокзалы, почты и правительственные учреждения.
И с усмешкой наблюдать, как наши правители гурьбой высыпают на улицы.
Если так можно обозвать их походку.
С одной стороны нельзя уронить свое достоинство, да и разучились они торопиться, но так хочется побыстрее убраться подальше от неведомой опасности.
Некоторых, обезноживших от страха, выволакивала охрана.
И те свирепо таращились, готовые обрушить сановный гнев на злых шутников.
Но привратники привычно выпячивали грудь и молодцевато прищелкивали каблуками.
А если их все же переводили на другой объект, то не особенно отчаивались от этой перемены.
Подальше от начальства, целее будешь, утешали себя самые прозорливые.
Всего лишь безобидные шутки продвинутых пользователей компьютера, игра, в которую их завлекли заморские сверстники.
Я увидела тех игроков, укрывшихся в надежных бункерах, и у них под одеждой угадывались лычки и погоны.
Все более изощренными становились задания.
И все более неохотно высокие чиновники покидали свои насесты, а собаки обнюхивали помещения, от многочисленных повторов притупилась острота восприятия.
Долгая и тщательная подготовка к заключительному акту; заморский стратег, наконец, скомандовал, исполнители взяли под козырек.
Знаки и символы сложились в преступную команду.
Одним мальчишкам из тайников требовалось достать припрятанную там взрывчатку и заложить ее по почтам, вокзалам, правительственным учреждениям, другие должны были отвлечь внимание правоохранительных органов.
Направить их по ложному следу, собаки и служивые в очередной раз напрасно обнюхают якобы заминированные свалки и помойки.
Запах гнили и разложения давно уже впитался в одежду и в поры, и ничего не учует даже самый совершенный нос.
А взрывчатка, конечно, не настоящая, просто еще одна проверка бдительности власти, чтобы напрасно не жрали ваш хлеб, от сытой пищи лоснятся их бока и лица.

25. Так разобрала я среди знаков и символов, в мешанине русского и английского жаргона; и еще увидела своего подопечного, крадущегося ночным городом.
Привык к свободе и вырвался из клетки, что ему позолоченные штыри.
Я проговорилась об очередном пришествии, весть эта распространилась по городу.
Среди обездоленных моих подруг; я пожалела и возненавидела их, они призрели мою жалость и отмахнулись или притерпелись к ненависти.
Самые робкие, чистые и боязливые осторожно выглядывали из своих укрытий, но при малейшем шорохе прятались под панцирем, более изощренные и жаждущие возбужденной толпой высыпали на улицу.
Считается, мужчины - вечные искатели, мы тоже стремимся, хотя не так заметны наши потуги.
Если повезет, находим своего суженого.
И охотно забираемся в золотую клетку.
Пусть повелители запирают двери, еще и сами навешиваем дополнительные замки, чтобы ненароком не выпорхнуть на волю.
Но все же умудряемся взламывать самые хитроумные запоры.
Ну что еще нужно нам, разве недостаточно спать и испражняться на золоте?
И сторожа готовы выполнить любую прихоть.
Можно отправиться на южные острова, а если мужу недосуг поехать с тобой, сторожа и на пушечный выстрел не подпустят любую особу мужского пола.
И достанут тебе не только диковинный плод, но и звезду с небосклона.
Не очень-то и хотелось, выбрасываем мы бесполезные эти звезды.
Не очень-то и хотелось, повторяют несчастные мои подруги, глубокой ночью выбираясь из клетки.
У одной муж уехал на встречу с заграничными партнерами, а охрана на радостях устроила небольшую пирушку и забыла о своей подопечной; муж другой не мог засыпать без снотворного, этой ночью сон его был особенно тяжелым; третья служила лишь вывеской для удачливого предпринимателя, ее обществу предпочитал он общение с мальчишками; обездоленные дамочки выбрались на ночную прогулку.
Жили в одном доме, старинный этот дворец облюбовали новые хозяева жизни.
По слухам там ранее обитали верные прислужники власти, так называемые ученые, их переселили в менее престижный район.
Осталась одна бесхозная квартира, в ней вроде бы собирались открыть музей.
Будто кому-то интересно, какую кровать продавливал и на каком горшке сидел неведомый гений, достаточно памятной доски на чердаке или в подвале.
Квартиру еще не захватили, претенденты едва не передрались, но их женам нечего было делить; случайно сталкиваясь на светских тусовках, они обменивались дружескими улыбками.
От хищного оскала в жилах леденела кровь, не сразу удавалось размять застывшие в гримасе, одеревеневшие лицевые мускулы.
В золотых клетках обостряются все чувства, женщины едва ли ни первыми в городе учуяли пришельца.
И отправившись на ночную прогулку, случайно оказались около заветной двери.
Доктор прописал, сказала одна; люблю я пышное чего-то увядание, сослалась другая на осень школьного поэта; мы так играем с моим идиотом, сообщила третья, только поиск возбуждает мужское его достоинство, добавила она, и изобразила это мнимое достоинство: уронила на плечо голову и выпростала язык.
Тебе это идет, поддержали ее подруги.
Знаю я твоего коновала, мгновенно отреагировала обиженная женщина.
Как он тебя запрягает и погоняет? поддержала ее другая.
Пусть пышное, но все же увядание, порядком ты уже пожухла, отбилась женщина от одной, и ты – хороша, отбрила другую.
Ох, хороша и ядрена, охотно согласилась та; и можно было до бесконечности шутливо препираться перед запертой дверью; и за отвлекающими разговорами незаметно просочиться в крепость; лениво бранясь, они принюхались; крепость давно покинули защитники.
Хватит, так у нас ничего не получится, решительно прервала пустые эти дебаты самая сообразительная.
Чтобы меня продолжал искать мой богатый идиот, а тебя бы и дальше пользовал твой коновал; наверное, от общения с кобылами некоторые примечательные части его тела приобрели жеребячью мощь, не удержалась она от ехидного замечания; а твое увядание пусть обернется буйным цветением, ох, не позавидую тому, кто отравится этим цветом, в общем, чтобы выжить в этом гибнущем мире, надо хоть ненадолго объединить свои усилия.
Найти его, испить из хмельного источника, начертала она программу и план их действий.
Нам не привыкать отпихивать других, согласилась ее подруга.
А вдруг войдем мы в новое Писание; если хорошо заплатить, напишут любую ерунду, размечталась другая.
Как там, волосами обтереть мокрые и грязные его бедра? вспомнила она древние каноны.
Такого у меня еще не было, призналась в своей ущербности.
Но сначала надо порядком нагрешить, чтобы мир содрогнулся от твоего греха, подколола ее такая же начитанная подруга.
Было, а нужно, еще добавлю, согласилась та.
По метлам! отринула пустые отговорки самая решительная.
Потными трепещущими ляжками обхватили черенок воображаемой метлы, палки эти были похожи на огромный сучковатый член.
Зловещими ночными птицами вывалились из чердачного окна, или нечистью выхлестнули из подвала, или конницей безжалостных степняков вытоптали некогда процветающие города, не разобрать было за их похотью.

26. Я потянулась за мальчишками, что отправились на задание.
Но заморские стратеги просчитались, почти невозможно сокрушить нас: мы чахнем от упорного и въедливого труда, но непобедимы в минуты смертельной опасности.
Бомбы заложат под правительственные учреждения, под чиновников, что присосались клопами и вдоволь попили нашей кровушки.
И если те погибнут, только полнее очистимся мы от скверны.
Но, наверняка, пожалеем их.
Нам свойственно жалеть поверженного врага и ронять слезинки на его могиле.
Эта беда наконец-то сплотит нацию.
Подобно нашим предкам – об этом не упоминается в хрониках, покоренные народы успешно перелицевали историю - копытами
азиатских коней пройдем поверженной Европой.
И алчность и бережливость европейцев заменим на купеческий размах необъятной нашей души.
Но если при взрыве погибнет хотя бы один ребенок, не прощу себе этого преступления.
На дедовом полигоне бабушке иногда удавалось предотвратить преждевременный взрыв, пусть дед сначала укроется в бункере.
Он еще не укрылся, заправской ищейкой устремилась я по следу.
Многое переняла от деда, или в минуты смертельной опасности помогала его тень.
Если найти бомбу, наверное, удастся ее обезвредить.
Выдрать детонатор или многократно убыстрить ход времени.
Чтобы минуты и часы вместили года и десятилетия.
И пусть века эти глубокими каньонами обезобразят лицо, и станет пустыней некогда плодородная моя долина, но взрывчатка обратится в первоначальные составляющие.
В селитру и уголь, и геологи подивятся богатым этим месторождениям.
Устремилась за поджигателями, дерево и камень готовы были вспыхнуть, уничтожить жизнь.
Преследовала их: на первом шагу поредели и поседели волосы, на втором выжатыми бурдюками обвисли ранее полноводные груди, на третьем заблудилась в пустыне.
Она манила и дразнила миражами.
Увидела, как подруги с ловчими сетями вышли на охоту.
И когда мой подопечный полной грудью вдохнул сладкий воздух свободы, набросили на него сети.
Я рванулась высвободить запутавшегося в силках его зверя.
Другие мальчишки – эти миражи были еще более яркими и реальными, - что до этого вроде бы заплутали среди руин, кажется, среди камня и щебня отыскали дорогу.
Передвигались короткими перебежками от укрытия к укрытию, заморский дяденька снабдил их подробной картой, составленной с помощью спутника, карта эта устарела через несколько минут.
Достаточно неловкого движения, чтобы развалился очередной карточный домик.
Здание вспороли словно консервным ножом, обнажились квартиры как нижнее белье скромницы.
Трусики ее и ночная рубашка были аккуратно заштопаны.
Но когда мальчишки попытались высмотреть подробности, девица прикрылась полуразрушенными стенами.
Останки рухнули грудой искрошившихся кирпичей.
И уже ничего нельзя признать в руинах.
И казалось, не выбраться из развалин, не помогали и самые подробные карты.
Пошатываясь и не позволяя себе обернуться, побрела я на этот мираж.
За спиной падальщики окружили моего подопечного.
Из встопорщенных перьев выглядывала голая, морщинистая шея, из пасти стекала и прожигала песок слюна.
Я не уничтожила птиц, но убежала от них. Шипы, битое стекло и раскаленные угли впивались в подошву. Насквозь пронзали и прожигали.
И все глубже въедались в лицо канавы увядания.
Брела пересеченной местностью, ломая хрупкие старушечьи кости.
И всей силой воображения пыталась преобразовать мираж грядущей гибели планеты.
Сил не хватало на два миража, колдовство выдохлось и проржавело за годы бездействия.
Когда вмешивались и в те и в другие события, миражи меркли в моем воображении, порывы ветра развеивали туманную дымку.
И оставалась безжизненная пустыня, даже змеи и ящерки не водились в мертвом песке.
Самое трудное – выбрать.
Выбрала вечную молодость, если душой прикипеть к избраннику, и он гораздо младше, юность его напоит и пожухлый твой цвет.
И никогда не наступит осень, и тем более вечное лето не сменится губительной зимой.
И что мне – гибель человечества, своей близостью отгородимся мы от этой напасти.
Как дед отгораживался от преступных своих деяний, и в каждой очередной подстилке пытался различить былую царевну.
А когда нащупывал погоны, обрывал их с мясом и со стоном наслаждения.
Девки запрокидывали голову в похоти и в вожделении.
И если хоть что-то передалось мне от деда – а передалось многое, подобно ему умела преобразовывать мир, но если деду преобразования эти давались упорным трудом, то мне – наитием, словно действиями моими руководил неведомый наставник, - не надо мне дедова разгула и непотребства, оставьте единственного, напрасно молила я суровых учителей, они остались глухи к моей мольбе.
Я выбрала, и наплевать на мир с его бедами и горестями; вопреки выбору побрела к миражу дымящихся останков некогда процветающего города.
Уходя от себя, от своей жизни; веревки, что связывали с былым, зазвенели тугими струнами.
Ломая ногти и пальцы, попыталась оборвать их, потом впилась зубами.
Рот забило шерстью и обрывками ткани.
Задыхалась, но терпела.
С протяжным, тоскливым стоном лопались канаты.
Мальчишки разобрались в карте или научились ориентироваться в развалинах, стоило пойти в неправильном направлении, как руины сменялись дымящимися остовами зданий, потом были пустые коробки дворцов и башен, потом люди обживали их и уже не ведали об апокалипсисе.
Тогда настырные искатели возвращались к развилке и шли другим путем.
И не ощущали запах гари и разложения, еще и не к таким запахам притерпелись в компьютерных играх.
И тем более не слышали крики покалеченных и раздавленных горожан.
На каждую игру им было отпущено несколько жизней, думали, каждый владеет этим изобилием.
Брела следами смерти и разрушения, не оглядывалась, но знала, что происходит за спиной.

27. Вот прибыл товарняк из таежной глуши, больше ни одному поезду не удастся пробиться заброшенной веткой.
И не будет повторной попытки, только единожды можно приобщиться к благодати очередного пришествия.
Каждая из пресыщенных этих женщин привела с собой охрану, встречающие окружили состав – ноги на ширину плеч, руки на ложе и на ствол автомата.
Краска на стволе облупилась от смертельной работы.
Сначала командиры с подозрением приглядывались к соперникам, потом сговорились; пусть бабоньки сами разбираются и выцарапывают глаза, наше дело – найти и обезвредить врага, то есть очередного спасителя.
Чего только ни напридумают они от безделья, шепотом осудили хозяек.
Пусть искажаются, лишь бы исправно платили, заключили они.
Нагрудные карманы привычно оттопырились.
По вагонам, скомандовали убийцы.
Лень и противно было копаться в вонючем тряпье, штыками пропарывали заскорузлые тряпки.
Когда железо вонзалось, я содрогалась от боли.
Как некогда – от пыточного штыря, та боль постепенно сменялась наслаждением, на этот раз даже не надеялась.
Иногда штык натыкался на тела, тогда разгребали тряпки, находили трупы, снова кололи.
Наконец, обнаружили человека; тот не вскрикнул, просто с железа сорвались капли крови.
Завернули преступнику руки за спину, он согнулся, пинками и победными возгласами погнали его к эшафоту.
Молчал, но внутренний его крик, вопль попавшего в капкан зверя раздирал барабанные перепонки.
Завидев добычу, дамочки плотоядно огладили груди, живот и ягодицы.
Эти так называемые прелести колыхались потревоженной квашней и выхлестывали из кадки.
Преследуя мальчишек, я тоже огладила.
Груди мои иссохли, лоно замкнули на замок, а ключ потеряли, на ягодицах прощупывались кости.
На полигоне, что во множестве возвели после гибели деда.
Если тому было достаточно одного для преступных своих деяний, то нынешние растиражировали их сотнями.
Город потеснился перед неизбежностью грядущей гибели.
Брела полигоном, все ближе подбиралась к эпицентру, напрасно зажимала уши и занавешивала глаза; охотники привязали зверя к шесту и приволокли к предводителям, те с вожделением уставились на добычу.
Меня привязали и приволокли; бейте, терзайте! бросила им в лицо.
Если его отмыть…, сказала одна, и приодеть, добавила другая, вернее раздеть, поправила третья.
Словно вынесли смертельный приговор, палачи закивали китайскими болванчиками.
Содрали с шеста добычу, человек пополз, извиваясь червем или болотным гадом, раздирая кожу и душу об асфальт и камень.
Я поползла, сил не осталось идти; мальчишки заложили взрывчатку и запустили механизм.
Тиканье часов оглушило ударами метронома.
Швырнули пленника на камень, содрали с него грязные тряпки; дамочки уставились и облизнулись; не на что было смотреть, зверек его укрылся в паховой ямке.
Так прячется щенок в своем логове; мать ежедневно ласкала и вылизывала шерстку, но однажды не вернулась.
Волчьей или лисьей шкурой украсила охотничий домик.
Малыш напрасно укрылся в логове, беспощадные руки выковырнут его из убежища.
Но сначала подручные палачей отмоют пленника от грязи и похоти предыдущих соитий.
И пусть тот клянется, что еще не вкусил греховной и сладостной отравы, знаем мы лживые мужские клятвы.
Даже если их застукать на месте преступления, отодрать от очередной подстилки, напрочь отрицают они освою вину.
Так убедительно врут, что хочется расправиться с обманщиками.
Как некогда гречанки на своем острове, а потом вплавь устремлялись за судами.
А гребцы сильнее налегали на весла.
Струя ледяной воды ударила, размазала по стене.
Вода рывками выходила из рукава, так опытный и беспощадный боксер избивает незадачливого соперника.
Задыхаясь под напором воды, доползла я до почты, телеграфа, вокзала и дома правительства.
Бомбы были заложены, шестерни часового механизма проворачивались с грохотом состава на стыках рельс, или так гремела вода, размазывая по стене плоть.
Ломая ногти и пальцы, отодрала крышку коробки, заплутала в разноцветных проводах.
До взрыва оставались секунды, наудачу ухватила красный тревожный провод.
Как некогда на экзаменах: в отчаянии могла нести любую галиматью, профессора откровением внимали этой невнятице.
Достаточно оборвать любой провод, чтобы обезвредить взрывное устройство, а если взрыв грянет, нам не дано узнать об этом.
Прах наш, если таковой останется, ветром развеет по мертвой планете.
И ничего не вырастет на отравленной земле.
Провод не поддавался, ухватила зубами, эмаль потрескалась, рот забило шерстью и ошметками материи.
Обнаженного и прекрасного пленника швырнули к ногам палачей.
Обездоленный его зверек напрасно забился в логово, безжалостные руки выковырнут из паховой ямки.
Пыхтя и толкаясь, пресыщенные эти дамочки устремились к очередной жертве.
Одна похотливо огладила свои ягодицы, я тоже попробовала но разодрала ладони об изломанные кости, другая с усилием приподняла опавшие груди, мои обвисли досуха выжатыми бурдюками, третья распахнула ненасытное лоно, то хищно оскалилось, я тоже жаждала, давно уже пересохли мои источники.
И пусть лучше грянет взрыв, чем они надругаются; неужели для того, чтобы спасти человечество, надо вываляться в грязи и в дерьме? будьте прокляты, Вершители, придумавшие это.
Пусть грянет взрыв; напрасно взывая к Вершителям, перекусила я провод.
Земля выжила, зубами выдрала детонатор.
Пахло, как в больничной палате, когда даже привычные ко всему санитары предпочитают не заходить к умирающим, все равно не помочь смертникам.
Задыхалась и содрогалась от боли, видела все до последней складочки.
Как в несколько рук пытались выковырнуть звереныша из убежища; не увернуться тому от алчущих пальцев.
Наконец, выковырнули, подивились его чахлости и немощи.
У моего и то больше, когда отправляется он к своим партнершам, похвалилась наблюдательная девица.
А если моего заморыша растянуть на прокрустовом или как-там-его ложе…, согласилась другая.
Зато мальчишки, которых мой пользует, не становятся калеками, сказала третья.
Презрением и насмешкой оттолкнули Спасителя.
Но если его предшественник, когда того били по щеке, подставлял другую, во всяком случае так проповедовал нам, то мой ученик воспрянул от незаслуженной обиды.
Так случается, когда они еще не сознают себя мужчинами, но вдруг случайно замечают ранее неведомое.
Вот девчонка, которую считают своим парнем, неожиданно натягивает подол платья на изодранные коленки, или старенькую, заношенную футболку меняет на майку с затейливыми вставками и узорами. А волосы уже не собраны в пучок на затылке, а свободной волной ниспадают на плечи. И от них пахнет цветущими травами, и на запах слетаются пчелы.
Зачем ты так… но стало гораздо интереснее, шепчут прозревшие мальчишки.
А потом ночью, когда не спится, и горячие волны расходятся от низа живота, нащупывают в паху первые волосики мужественности и созревания.
И зверьки их оборачиваются прожорливыми хищниками.
Мальчишка прижался к стене, прикрылся скрещенными руками.
Дракон повел могучими бедрами, отбросил слабые ладони.
Одни охранники почернели от зависти, другие, которым уже наскучили привычные забавы, отмахнулись от искусной подделки.
На внешний периметр, прикройте нас спинами, и если кто-то посмеет обернуться…! предупредила самая стеснительная хозяйка.
Обратно… в деревню… отпустите, взмолился пленник.
Охрана неохотно отступила.
Деревня, откуда он пришел, не обозначена даже на подробной карте.
Или изменился климат, болото обернулось морем и поглотило развалины.
Никто и не подумал вывезти на Большую Землю козлов и старух.
Какой достаток от бросового материала?
Хоть на выставку племенных производителей, безошибочно определила вторая хозяйка.
После общения с нами не примет ни одна выставка, плотоядно облизнулась третья.
Подозрительно и недоверчиво пригляделись друг к другу.
И если охрана их сумела сговориться, то им было гораздо сложнее сделать это.
Прежде чем выцарапать глаза и выдрать волосы, торопливо содрали постылые одежды.
Как на арене древнего цирка, чтобы зрители насладились совершенными телами.
Кожа парила и в осеннюю стынь.
Но охранники, что случайно обернулись на шорох срываемой одежды, более похожим на скрип железа по стеклу, закашлялись и задохнулись.
Казалось, ко всему притерпелись на смертельной работе; легче крушить и убивать, чем подглядывать в замочную скважину.
Пройдя узким отверстием, луч света искажается по законам физики.
И женщины, что еще недавно казались существами без возраста, постарели в одночасье.
Лица тяжелыми складками сползли на грудь и на плечи, груди смешались с таким же расплывшимся животом, вены оплели раздавшиеся бедра и ягодицы, в паху истерлись волосы, икры стали похожи на бочонки, ногти вросли в мясо; существа эти хрипели и клацали вставными челюстями; любой дракон захиреет; Спасителю не пристало выбирать и чванится.
Обезвредила бомбу; сколько их заложено по городу? Мальчишки не ведают, что смертельные игры ведут к настоящей гибели.
Я – часть человечества, нас – тьма, но всегда найдутся частицы, что возомнят себя больше целого.
И почему-то так случается, что спасители по своему неведению набредают на них.
И те досуха вычерпывают неиссякаемый источник.
Тогда другие обездоленные частицы напрасно ищут и мечутся.
Раз в несколько тысяч лет Вершители посылают на Землю так называемых пророков, очистить нас от скверны.
Буддой, Кришной, Моисеем, Христосом, Магометом, Ванюшей зовут этих посланников.
Но всегда губим мы их.
И если Восток забыл о гибели своих пророков, то Запад возвел эту смерть в основополагающую религию.
Своей смертью искупил Иисус наши грехи.
И можно и дальше убивать и насиловать, но после убийства и насилия обязательно пасть в храме на колени и поставить свечку перед скорбным ликом на иконе, и простят тебя и снизойдет благодать.
Наконец, чаша терпения Вершителей переполнилась.
Если промедлить хотя бы мгновение…
Пожалели нас – калек и убогих.
Но мужчины в своей самонадеянности отринули эту жалость или не распознали пришельца.
Более того, посчитали его очередным самозванцем; лучше уничтожить такового, прежде чем тот докажет их никчемность и несостоятельность.
Обвинили в поджоге и в самовольном захвате мемориальной квартиры, бывших княжеских хоромов, и каждый второй с легкой его руки сможет обчистить казино, а ученым напрасно присвоили кандидатское и докторское достоинство, так и не смогли они весомым и правильным содержанием наполнить пустую память гомункулов, а генералов скоро заставят самих сражаться и гибнуть на поле брани, а бандитов и нуворишей попрячут по острогам.
И напрасно так называемый сильный пол будет твердить о своей непорочности, мы не поверим лживым клятвам.
Зачем нам увечные эти создания, едва ни уничтожившие жизнь на Земле, когда явился очередной Спаситель?
Искалеченные и обездоленные женщины выползли на улицу.
И если до этого прятались под панцирем или были прикованы к своим повелителям, то разорвали цепи и раскололи панцирь.
Но так непросто среди затаившихся мужиков распознать единственного.
Светлый нимб вокруг головы, написано в забытых хрониках.
Изоляторы частично потеряли диэлектрические свойства, ток истекает на преждевременно изношенные наши тела, воздух пронизан гибельным излучением.
Или бесконечная телефонная брань, эфир настолько засорен, что не настроится на нужную волну.
Какие еще признаки указаны в тех книгах?
Безграничная его кротость?
Но разве кроток человек, в минуту отчаяния заявивший, что с мечом явился в этот мир?
А когда мать нашла блудного сына, тот показал на своих приспешников – вот настоящая моя семья.
И скорее по необходимости, по требованию Вершителей, чем по велению души являет он свои возможности.
Ибо, устрашась последствий, обязательно уничтожим мы очередного пришельца, так некогда уничтожили моего деда, и торопливо и облегченно омоем окровавленные ладони.
От хвори, от увечья, от засилья мужчин мечтают избавиться обездоленные мои подруги.
Но некоторые, вкусившие и пресыщенные, возжелали вечной молодости.
Возбужденной толпой подступили к пленнику.
Я потянулась расшвырять их, освободить его.
Когда-то нашла и спасла, мне принадлежит право первой ночи.
Отодрала грязь, в каждую складочку желанного тела втерла благовония.
Но грязь налипла на меня, задохнулась от запаха гнили и разложения.
Но ведала и в этой вони.
Вот сучьей стаей окружили они пленника.
И первым делом пометили территорию, будто обнесли красными флажками.
Присели в раскорячку, струя ударила, как из пожарного шланга.
Пожухли травы и кусты, деревья уронили листья.
Напрасно убегало зверье, бежали вместе, и сильный не обижал слабого.
Но не спаслись, обезноженными повалились на испоганенную землю, перед смертью долго бились в конвульсиях.
Не только пометили территорию, но разбросали победный запах.
Мертвая земля забила поры, запорошила глаза.
И зверь, которому, казалось, ничего не стоит перемахнуть через флажки и уйти, покорно подставил склоненную голову.
На шее набрякла и налилась черной кровью пульсирующая жилка.
Когда я вылизывала грязь, мальчишеские члены струились под трепещущими губами и пальцами.
От каждого прикосновения к божеству бросало в дрожь, тогда я полотенцем перевязала грудь и бедра.
Оковы порвали, благословила эту боль.
А они подступили бесстыжей, алчущей сворой.
И зверек его не прятался и не струился по бедрам, а победно вздернул головку.
Напрасно мальчишка прикрылся скрещенными руками, разбросал слабые ладони.
Оставалась последняя надежда: они передерутся, и пленник спасется.
И пусть уже провалился в трясину, и не дотянуться до склонившегося над болотным окном перекрученного ствола березы, протяну руку.
А если не смогу вытащить, если не по силам этот груз, погибнем вместе.
Ведала все, хотя не желала знать.
Как обездоленные мои подруги, пугливо озираясь и вздрагивая от каждого шороха, осторожно выбрались из убежищ.
И запинаясь, краснея и глотая слова, молили многочисленных самозванцев.
Мужики тоже прослышали о пришествии.
Многие воспользовались этой неразберихой.
Тоже метили территорию и разбрасывали ядовитый запах, но в отличие от той сучьей своры не нападали первыми; зачем лишние хлопоты: преследовать и заламывать руки, мы сами униженно приползем на брюхе и облобызаем пинающую ногу.
Не верьте им, не поддавайтесь обманщикам! мысленно воскликнула я, изматрасят и бросят подыхать возле продавленного нашими телами вонючего матраса; мы – соль и смысл жизни, разве забыли это?
Если некоторые и услышали мой призыв, то все равно переступили через гордость и смущение, подставили повинную голову.
Меня бросил мучитель; я неизлечимо больна; избавь от бедности; уволили с работы! подступили со своими бедами.
И преследователи обещали если не помочь, то разобраться.
Сотни гомункулов, у каждого на груди пламенела родинка, похожая на след от огнестрельного ранения.
И подруги мои мотыльками на огонь слетались на смертельную отметину.
Губили себя, хитиновые оболочки их тел хрустели под безжалостной подошвой.
Прежде всего у подопытного объекта стирают память, потом новым содержанием наполняют пустые листы.
И пусть они измяты и изгажены предыдущими читателями, не так-то просто отыскать подходящую бумагу.
Подобрать такой объект, чтобы толком не помнил о прошлых воплощениях.
Если было их бесконечное множество, то каждый успел побывать и царем и рабом, память избирательно сохраняет царское величие.
Безусловно выполнять наши приказы, внушали дедовы приспешники, а если при этом придется подмять случайного попутчика, то победа только прибавит наглости и уверенности.
Вступить в грязь и не замараться, войти в огонь и не сгореть, грудью накрыть амбразуру.
Но человек так устроен, что выбирает безопасную дорогу, проще всего обмануть женщин.
Станешь первой красавицей, если забудешь о своем уродстве; ну что ты ждешь, кто еще позарится на твое убожество? уговаривали они дурнушек.
И те поддавались чарующим уговорам.
А коли не удастся избавиться от горба, прельщали они горбатых, то можно остальных превратить в таких же уродин, и тогда знак этот будет считаться эталоном красоты, и не отмеченные им будут умолять сломать спину.
А бедность – обязательная составляющая святости; достаточно погрешив и устав от греха, былые святые не напрасно уходили в пустыню.
Мы – пришельцы, обманывали эти лжепророки, но с ущербным развитием цивилизации убывает сила пославших нас Вершителей.
Раньше достаточно было возложить длань на голову страждущих, и они избавлялись от беды, и мановением руки пятью хлебами и рыбами можно было накормить тысячи голодающих, и, не засучив штанов, посуху пройти водами, то теперь души ваши полны неверия.
И излечить можно только радикальными мерами.
Не возложить руку, но сойтись, как научила природа.

А если безумные ученые в пробирке создадут и вырастят плод, то все равно не откажемся от привычного способа.
Чтобы всякие дурнушки еще выпендривались! прикрикнули соблазнители на несчастных моих подруг.
И мы даровали им непорочное лоно.
Пыточный штырь вонзился и пропорол.
Мы насладились этой пыткой.
Повелители наши иногда за полночь возвращаются с опасного задания.
Мы встречаем их бранью и ухватом.
Драка возбуждает желание.
И пусть часами, а то и сутками приходится тормошить притомившихся самцов, рано или поздно явят они нам великую милость.
Все позже возвращаются повелители, все небрежнее уничтожают следы ночных похождений.
А мы упорно не замечаем несмываемые эти отметины.
И уже неделями и месяцами тормошим притомившихся мужей.
А потом, когда те из постылой семьи уходят к вседозволенности неверных подруг, припадаем к их стопам, целуем пинающие тебя ноги, ползем следом, раздирая душу о превратности судьбы и жизни.

28. Не верьте, не надейтесь, не просите, повторила вслед за отчаявшимися подругами.
А они не поверили своему же предупреждению.
И еще не поздно спасти их, расшвырять подступившую к пленнику сучью свору.
Тогда разоблачат и других соблазнителей.
И накажут их со всей суровостью: не ударят, не плюнут в лживое лицо, брезгливо не отдернут руки, но забудут об их существовании.
И напрасно будут взывать эти обманщики из пустыни своего одиночества.
Ветер песком занесет следы, только выбеленные временем кости их предшественников похрустывают под ногой.
И манят миражи былого.
Я потянулась отомстить обидчикам.
Задрав морду, завыла на обломки Луны среди косматых туч.
Прокляла Вершителей; кто просил вмешиваться в нашу жизнь? мы сами разберемся.
Зачем поманили совершенством посланника, лишь на мгновение явил он свой лик.
А потом, когда распяли его, вы ужаснулись и забрали останки.
Ему не воскреснуть, потеряно бродим мы в потемках.
И хотя даже на йоту не приблизились к совершенству, после безуспешных этих попыток омерзительны слова и деяния наших соплеменников.
А если по нужде и приходиться вступать с ними в противоестественную связь, то от гнилого семени родятся преступные дети.
И некогда богатая и плодородная нива отравлена непрошеным вашим вмешательством.
Наверное, была отравлена и ранее, но мы не знали этого, и гордились своим потомством.
Как наши отцы и деды, гордость эта обернулась стыдом и раскаянием.
Когда человек надеется только на себя, то способен свернуть и горы, но с кукловодами обессилено опускаем руки.
Будьте прокляты, Вершители, незваными пришли к нам.
Поманили светом в конце туннеля, лаз этот оказался ловушкой, горная порода завалила вход в штольню.
Если б знали только тьму, то давно бы притерпелись к мгле, но многие еще помнят восход солнца и пряный аромат майских трав.
И прав был преступный мой дед, что вознамерился уничтожить нашу память.
Вы вмешались в естественный ход событий.
Мол, подобно другим обитаемым мирам…
Но мы сами по себе, что нам чужие примеры, когда не учимся и на своих ошибках.
И я сама уничтожу вашего посланника и девок, которым незаслуженно даровал он вечную молодость.
И тогда многочисленные его последователи попрячутся по щелям.
Проклинала Вершителей и потрясала кулаками, лишь бы не знать, не ведать, как взрослеют сыновья.
Пусть приемные, но когда отдаешь им душу…
Подступили к нему бесстыжей сворой, и он распахнулся их похоти.
Зажала уши, занавесила глаза, все равно терзали бредовые видения.
Не вцепились друг другу в волосы, не выцарапали глаза, а если вцепились и выцарапали, то опомнились на краю пропасти.
Так никому не достанется, определим считалкой, прохрипела самая сообразительная.
Лоно ее парило и в осеннюю стынь.
Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана…, обморочно подхватила ее соперница.
Изнывала в неодолимом желании, ласкала и мяла жаждущие груди, те вытекали из пальцев и квашней выхлестывали из тесной кадки.
Нет, не ножом, но сладкой приманкой, отринула эту считалку третья страдалица.
Вообразила и подставила господину трепещущий зад. Как можно шире расставила ноги и согнулась в раболепном поклоне.
Из-под горки катится…, предложила свой вариант.
Эта считалка кончалась свадебным торжеством, давно уже отказались они от обрядности.
В нашей маленькой избушке кто-то пернул, как из пушки…, наконец, нашли приемлемые слова.
И не имеет значения кому водить, больше не могли ждать и тосковать; взвыв, навалились на жертву.
Не только зажмурилась, но пальцами надавила на веки, в огненных сполохах разобрала тиканье взрывного механизма.
Бомбы были заложены под все значимые здания, и только в компьютерных играх каждому даровано несколько жизней.
Сосредоточилась на спасении человечества, а та алчущая свора отвлекала от этого.
Если согрешит твоя правая рука, то отринь греховную руку, а если – глаз, то вырви его, а если смущают слуховые галлюцинации, то оглохни! в отчаянии воскликнул тот Спаситель.
И дай своему сыну камень вместо еды, научил он, но толкователи исказили его слова.
А я вернулась к истокам выстраданного учения.
Вонзила пальцы в глазные впадины и ослепла, вопль отчаявшихся моих сестер разодрал барабанные перепонки, руки мои уже не могли ласкать, а только крушить и бить; обернулась монстром, подобным деду.
По скрежету шестерен, скрип этот зародился в черепной коробке, отыскала очередной взрывной механизм, опять перекусила провода и выдернула детонатор.
И углядела мальчишку, что укрылся в кустах, чтобы увидеть, как учителя опрометью выскочат из заминированного здания.
Будто хилая растительность убережет от взрыва.
Ну зачем погубили зверюшек, чем они виноваты? вопросил дед на своем полигоне.
Подыщем тебе и людишек, виновных или непорочных, не имеет значения, отмахнулись от него командиры.
Попыталась спасти мальчишку.
Ухватила за шиворот, напрасно тот извивался и пытался вырваться.
Швырнула к себе на колени, на лету сдернула линялые сатиновые трусы.
Обнажился тощий исцарапанный зад в струпьях летних болячек и в разводах синей и черной краски.
Так учили уму-разуму наши деды, негоже отказываться от векового опыта.
Ударила ладонью, пощечина оглушила, отбила руку о кости.
Мальчишка охнул и закусил запястье.
Подобрала крапиву и стеганула ей, волдыри кладбищенской грязью вскарабкались до паха и до груди.
Мальчишка зашелся в крике; закусила нижнюю губу, чтобы не закричать вместе с ним.
Истерзала непрочные стебли, срезала гибкие ивовые прутья.
В каждой руке по сорванцу, если б всех их собрать в одну кучу…
Собрала; пристыженные и поумневшие, охая и стеная на каждом шагу, разбрелись они по своим компьютерам.
Набили руку на неразрешимых задачах, сторицей рассчитались с заморскими заказчиками.
Не могли сидеть, стоя ввели программу.
В смертельную игру доброго дяденьки внесли некоторые изменения, и теперь заморские мальчишки потянулись к бомбам и запалам.
Вроде бы обыкновенные ребята, еще их родители осели в столице британской империи и забыли о мусульманстве.
А дети не прижились на чужбине, ничего кроме зла и насилия не несет христианский мир; подорвали поезда и аэропорты, вокзалы и пароходы.
И кого надо проклинать за это убийство?

29. Изнемогла проклинать и преследовать, опустошенной и разбитой вернулась домой.
Каждая ступенька казалась неодолимым препятствием; вбивала скальные крючья, навешивала веревки и штурмовые лестницы.
А если срывалась с кручи, то от грохота камнепада и от крика гибнущих подруг закладывало уши.
Не желала знать, но видела сквозь кровавую пелену.
Как поочередно, словно головой в омут, бросались они в его объятия.
Рыча и завывая от похоти, а он отвечал еще более громким рыком.
Так обложенный охотниками и обнесенный флажками зверь свирепствует перед гибелью.
И лицо его искажает гримаса вожделения.
Случайные морщины оборачиваются постоянным узором убийцы и насильника.
И едва заметный пушок на лице превращается в жесткую и колючую щетину.
После каждого совокупления дикий волос все более гибельной волной затопляет грудь и спину.
Или наступило всемирное оледенение, и выжить можно только в густой шерсти.
Привалившись к перилам на площадке возле вершины, испуганно ощупала тело.
Меня миновала эта напасть, волос не исколол пальцы, но они провалились в глубокие каньоны.
Будто тело мое было испытательным полигоном, снаряды изрыли и обезобразили его.
А вы не ведаете жалости и палите из пушек.
Каждый снаряд вонзается и калечит, терзает мою плоть.
И уже ничего не вырастит на бесплодной земле.
Я виновата, сама выделила территорию для смертельной забавы; чистым и непорочным пришел он ко мне, а я не приобщила его к истинным ценностям нашей цивилизации, разбудила самые низменные инстинкты.
Не водила по музеям – смотри, как маялись несчастные предки, и насколько жизнь наша щедрее наполнена болью и скепсисом, вот какие картины написали современные мазилы, а те древние художники творили только на вечном камне; и высотные наши дома возведены на болоте, забыла предупредить его.
Вместо этого еще не ведающее греха и желания непорочное его тело исцарапала жаждущими пальцами и пересохшими губами.
Подступила с вроде бы материнской лаской, дочиста, до последней пылинки вылизала шерстку зверенышу, зверь его насторожился на эту ласку.
Осознал свою мощь и привлекательность, я отпрянула от грядущего кровосмешения.
Не смогла преодолеть вековые запреты; разве не проклята та мать, что совратит своего сына, или сестра, покусившаяся на брата? Все мальчишки – мои братья и сыновья; выдумки наши часто гораздо ярче скудной обыденности.
Сама привела его к этим пресыщенным сучкам; обучите и развратите единственного; любого мужчину одолею я в смертельной игре, но рука не поднимется на сына и брата.
Они навалились с усмешкой, более похожей на оскал мертвеца.
Как наваливаются миллионы лжепророков.
Чем и как прельщают нас совратители?
Каждым своим; но мостки, которыми нас ведут, перекинуты через бездонную пропасть, и досочки прогибаются и поскрипывают под неловкой ногой.
Один жить не может без своей ненаглядной, и подыскивает укромный уголок, чтобы затащить ее в паутину.
Выпивает соки, но всего на несколько часов хватает изысканной пищи; и уже озирается в поисках очередной дурочки.
Другой обещает озолотить нас, золото его на поверку оказывается обыкновенным металлом.
Или нестойким элементом, который мгновенно сгорает в огне нашей страсти.
Третий слывет изощренным ценителем прекрасного нашего тела, и мы поддаемся на грубую лесть, цветок наш вянет и жухнет на осеннем его ветру.
Четвертый, пятый и сотый тоже придумывают в меру своей испорченности.
А если лень думать и упрашивать, берут нас силой, разве можем мы противиться вашей мощи и напору?
Но заранее знаем, чем кончится эта встреча. Нам суждено погибнуть, но каждый раз устремляемся навстречу гибели.
И благословляем привычную смерть.
А я не смогла переступить через вековые запреты, отдала мальчишку в обучение к пресыщенным моим подругам.
Чтобы умелым и не ведающим стыда вернулся он к истокам.
Я – его истоки, услужу и исполню любую прихоть.
Если пожелает, покорно дарую ему исстрадавшееся свое лоно.
Обернусь монашкой, что только по наущению отца-настоятеля обслужит божьего посланника.
Тело свое укутаю домотканой рубахой с небольшим вырезом на подоле.
И лицо мое не исказит гримаса страсти, а тело не опалит огонь оргазма.
Или стану верной супругой, которая всегда в нужный момент оказывается под рукой отчаявшегося повелителя.
Когда начальство безжалостно размазывает того по стене, то он может отыграться на своей рабыне.
Не сошлюсь на головную боль или на еще какой-нибудь недуг, даже, если шагаю по шипам и битому стеклу, и осколки насквозь пронзают истерзанную душу.
Или обернусь неистовой любовницей, и разве только на абажуре не удовлетворю его похоть.
Всегда и везде, по первому требованию, а если нет желания, растормошу и мертвеца.
Дотошные мои пальцы не пропустят ни одной достопримечательности желанного тела.
Твои щеки и губы, и пусть после каждого соития дикий волос все беспощаднее впивается в нежные пальцы.
Твоя шея, подобная колонне великого храма.
Тысячи колонн ранее подпирали свод, но рухнули, а твоя несокрушима и сильна.
В момент страсти толстые жилы оплетают ее и наливаются черной кровью, хочется впиться и порвать эти веревки.
Грудь твоя в густом волосе мужественности и темперамента.
Твои сосцы, что гнойными прыщами выступают из этого подлеска.
Твой живот в буграх мускулов и в рубцах ран.
И все гуще встает волос, и все невозможнее пробиться зарослями.
Но пробиваюсь, вырубая ядовитую растительность, кровавый след остается за спиной.
Наконец, подступаю к источнику наслаждения и проклятия.
И падаю ниц перед этим божеством.
Все позволяю ему, тело мое отдаю до последней потаенной складочки.
Пусть охотится и браконьерствует в некогда обильных угодьях; скоро земля моя оскудеет, и переведется дичь.
И лови вожделенный миг соития, проваливайся в пропасть и возносись к горным вершинам, наслаждайся ужасом свободного падения, и пусть камни на дне ущелья не сокрушат бренную твою плоть.
И ничего, что после каждой воображаемой близости все ярче проступает родинка на нашей груди.
Ничего, что похожа она на глумливую рожу демона, или на облупившийся от долгой работы ствол автомата, или на испытательный полигон, или на пустое лицо очередного гомункула; вместе мы одолеем любую напасть.
Подруги мои разбудили твою мужественность, осталось насытиться плодами взращенного ими ядовитого дерева.
Но добровольно никто не отдаст любимую игрушку; не одолеть их силой, выкуплю ее, мы падки на деньги и обещания.
Для этого, с трудом одолевая каждую ступеньку, добралась до дверей квартиры; все в ней напоминает о деде, дымный и угарный воздух наполнен так и не реализованными его задумками; пожертвую любой государственной тайной – верните мне единственного.
Но чтобы взять его, надо пробиться запертой дверью; более того, крест-накрест, вдоль и поперек заварена она железными полосами.
Они в зазубринах, железо рвет и калечит ищущие пальцы.
Так наказывают нас Вершители: когда мы у цели, возводят неодолимые преграды.
И пусть я могу просочиться любой щелью, единственный мой не заметит или отмахнется от назойливого ветра.
И не вскарабкаться стеной, подушечки пальцев разодраны предыдущими восхождениями.
Или они устроили засаду: соседние окна ощетинились стволами.
Грудью привалившись к железу, порвав грудь, но не ощутив боли, проникла я в запретную зону.
На полигон деда; вояки дотла выжгли жизнь, ноги по щиколотку провалились в прах; пахло, как в деревенской уборной, когда зловонная жижа выхлестывает из переполненной ямы.
И напрасно брожу я пустыми комнатами, единственный мой убежал на обитаемые острова.
Щедрой рукой выделили нам клетушку в полуподвале, бывшую дворницкую, где, наверное, до сих пор лежит ржавый топор.
Ничего, проживем и на выселках, после бегства из захолустья и такая комната покажется ему хоромами.
И легче содержать ее в идеальном порядке, чтобы каждый уголок взывал к любви и ласке.
Чтобы от дурманящего запаха приворотного зелья кружилась голова, и выжить можно только в объятиях взаимного исступления.

30. Отдайте мне единственного! взмолилась подле запертой двери, что вам еще одна победа, разве не насытились предыдущими?
Отдайте любимого; стеная и ломая руки, спустилась бесконечной лестницей; за спиной остался кровавый след, воронье и нечисть сбежались слизывать кровь.
Жадно лакали, тела их раздувались нажравшимися пиявками.
А если не умеете отдавать, заплачу полной мерой, вступила в смертельный торг.
Поделюсь запретными знаниями деда или нашего племени, поганым ветром разбросанного по всему свету и отмеченного особым знаком – мишенью, чтобы не промахнуться.
И пули вонзались, стреляли очередями и в упор, я выстояла под огнем.
Вернее не я, а то, что осталось от былой девчонки.
Некий монстр, в которого она превратилась.
И чудище это уничтожит любую, вставшую на пути.
Но вы в своей изощренной хитрости не просто заступили дорогу, но привели с собой стреноженного пленника и нацелились хищными когтями.
И если я ударю, а рано или поздно это случится, вы искалечите его.
Будьте навечно прокляты, если хоть волосок упадет с его головы!
И вы, и ваши родители, даже у убийц были родители, и ваши дети; но вы разучились рожать и не дано будет нам потомства.
Не угрожайте ему, выкуплю пленника, не пожалею все золото мира.
Были деньги, но просочились между пальцев, еще раз пройду проторенной тропой.
А казино поставлю на заветное число, выигранные фишки обращу в драгоценный металл.
Семнадцать – ранее этот возраст приносил удачу.
Когда уже избавляешься от детских иллюзий, но еще не заражена старческим скепсисом и увяданием.
Но есть более чудный возраст – ему шестнадцать, когда мальчишки из сыновей превращаются в повелителей.
Наконец, самые невезучие доживают до глубокой старости, до двадцать пяти; если он узнает о преклонных моих годах, мир содрогнется в конвульсиях бегства и призрения.
Поэтому я притворяюсь юной и непорочной, вместе с ним играю в стрелялки и закладываю воображаемую взрывчатку под основы нашей жизни.
Но маска моя напялена на драконью чешую, острые пластины скоро порвут непрочную оболочку.
И следует поспешить, пока этого не случилось.
Попытать счастья в ближайшем казино; на стенах не весят портреты и фотороботы разыскиваемых преступников.
(По этим приблизительным изображениям любого можно посчитать злодеем, и наоборот, убийцу принять за добропорядочного гражданина.
Или в каждом – и от Бога и от дьявола, и одно так плавно перетекает в другое, что не видно границы.)
Не висят портреты, но охрана тщательно изучает ночных пришельцев.
И напрасно я горблюсь и подволакиваю ногу, и под глубокими морщинами признают они некогда прекрасное лицо.
Разве я виновата, что когда-то сорвала жирный куш, пытаюсь разжалобить и совратить преследователей, это было в другой жизни, вам нечего дрожать и бояться.
Не существует беспроигрышной системы, соблазняю их, когда снова выиграю, то поделюсь добычей.
А если не пустите, десятки учеников и последователей пойдут проторенной дорожкой; забыв об осторожности, предупреждаю несговорчивых хозяев.
Хочу напугать их, кажется, это удается.
Разорю вас, нагими и нищими с простертой рукой встанете на паперти.
Как встала я, но не еду, а камень даровал мне единственный; если сын ваш попросит пищи, разве дадите ему камень?
Не камень, но нож и пулю, поправили палачи.
Завязать ей глаза, зарядить винтовки! приказали они.
Есть только один способ разрешить проблему, им частенько пользуются наши правители, мы плоть от их плоти.
Выстроились шеренгой, я задохнулась в запахе их страха, клацнули затворы; не надо повязки, в последний раз увидеть солнце.
И увидела: багровые, косматые осколки едва пробивались в рваной пелене туч.
Они расстреляют, рука не дрогнет; цельтесь в сердце, книжным героем скомандовала им.
И лица надвинулись, выстрелы грянули, но свинец расплющился на драконьей чешуе, эти пластины еще больше пропороли оболочку.
Отступила под свист и улюлюканье преследователей.
И если раньше понарошку горбилась и подволакивала ноги, то нащупала горб, и две глубокие колеи остались на моей тропе.
Побрела к воякам, они возжелали найти противоядие и обрести бессмертие.
Как в живую воду окунаться в эпицентр очередного ядерного взрыва и омолаживаться после бодрящего этого душа.
И пусть при этом в округе погибнет живность, и все больше рукотворных этих пустырей, что им до гибели человечества.
Многое переняла от деда; в той захваченной крепости витали его идеи, но унесла их с собой, им достались голые стены.
Вояк всегда прикармливали правители, пусть поделятся этой подачкой.
Разве армия убудет без убежденного пацифиста? постаралась уберечь своего избранника.
Приказ верховного главнокомандующего не подлежит обсуждению?
Зачем вам он? хватит других беглецов и отказников.
Найдите их по подвалам нашей жизни.
А если не найдете, если боитесь, что дети подземелий развратят непорочные ваши души, возьмите меня и моих подруг.
Разве дед не создал основы для вашего процветания? Хоть малой частью этого добра отблагодарите его внучку.
Списанной танкеткой или заброшенным бункером; может быть, мои преследователи берут натурой, бункером и танком похвастаются перед завистливыми подругами.
А если не можете пожертвовать, если созданы только для войны и забыли о распростертом и жаждущем женском теле – разве после победы воины не наваливаются и не втаптывают нас в грязь? – если жажда убийства гораздо сильнее полового инстинкта, то я – достойная внучка выдающегося преступника.
Гениальность, как известно, передается через поколение, за бесценок измыслю абсолютное оружие.
Чтобы погиб каждый, взявшийся за рогатину.
И тогда больше не будет войн, и все ваши напрасно истраченные силы можно будет использовать для жизни и созидания.
Сначала заставлю вас преобразовать радиоактивные пустыни.
Горстями вычерпать яд, вы же приучили себя к этой отраве.
Да, я превратилась в монстра, в этих пустынях вы станете еще более уродливыми чудищами.
Чудища эти тоже выстроились расстрельной шеренгой.
Но зачем рисковать драгоценной своей шкурой, когда можно скомандовать, и вовремя укрыться в бункере.
На всякий случай взяв под козырек, генералы скомандовали.
Багровые их лица плавно перетекали в такие же лампасы на генеральских штанах.
Канитель и мишура на аксельбантах отливали тусклым серебром.
Прапорщики и младшие командиры вдавили дрожащий палец в красную тревожную кнопку.
Ракеты проржавели от старости и безделья, пусковые шахты оплели стволы вековых деревьев.
Шахты взметнулись осколками и прахом.
Но некоторые ракеты взлетели; пусть ударят по мне, придумала я.
С воем и свистом приближались смертельные снаряды.
Только этим отблагодарили меня вояки; прежде всего – служба, оттолкнули нищенку.
И ракеты ударили, вспыхнули вода и камень.
По тревоге были подняты боевые расчеты пожарных.
И вам могу предложить одно из последних открытий деда, соблазнила я их.
Так перестроить атомы вещества, чтобы исключить возможность возгорания.
Разве это открытие не стоит некоторого вознаграждения?
Помогите проникнуть в крепость.
В неприступный замок, где томится единственный.
С вашими штурмовыми лестницами, касками, топориками и баграми.
С вашими опаленными на последнем пожаре – других не будет – суровыми и мужественными лицами.
Почему не желаете? Ведь столько людей и великих их творений погибло в огне.
А из семи былых чудес света пламя пощадило лишь египетские пирамиды.
Да и то ученые, что пришли с Наполеоном, содрали с них мраморную облицовку.
Заветные плиты, на которых были высечены волшебные письмена.
Послание из прошлого, безошибочное предсказание грядущей гибели.
Перемололи эти плиты в пыль.
Многие надписи были выполнены кириллицей; уничтожили, чтобы не узнали о былом могуществе славян, вконец запутала я пожарных.
Пусть огонь останется в печи или в газовой горелке, совратила их напоследок.
Но и они отринули назойливую нищенку.
Если не надо будет тушить, то разве выдадут жалование?
Иди убогая, соблазняй других ущербными райскими кущами, вытолкнули меня из конторы.
И плеснули из канистры бензин.
И с усмешкой, более похожей на оскал мертвеца, запалили спичку.
Пламя взревело, я откатилась в сторону, выжила на этот раз.
Набрела на болото, старцы или ученые, не разобрать было в потемках, наблюдали, как топь засасывает еще одну жертву.
Над болотным окном склонилась береза, женщина тянулась, но пальцы соскальзывали с отполированного руками предшественников ствола.
Лицо ее показалось знакомым, я ощупала свое, руки застряли в ущельях и в каньонах.
Глазки старцев поблескивали в вожделении, руки напрасно оглаживали поникшие члены.
Чистота опыта, не позволили вмешаться эти импотенты, мы досконально изучили подноготную твоего деда.
Это не наш путь, отринули его достижения, никаких наитий, но тщательно просчитывать каждый шаг.
Человеку суждено погибнуть, и мы не в силах изменить законы природы, а он не пожелал признать их.
Мы неразумно пошли следом.
Не одолели пропасти и горные кручи, только расшиблись и сломали ноги, зато теперь напрочь отринули соблазн.
Уходи и не смущай нас лживыми посылами, прогнали соблазнительницу.
Жижа подступила к лицу, пальцы соскользнули, напрасно я запрокинула голову и попыталась нащупать притопленное бревно.
Впились пиявки и болотные гады, никто не протянул руку.
С протянутой рукой стояла на паперти, одни отворачивались, другие плевали в простертую ладонь, третьи вместо хлеба протягивали камень.
Все вынесу, взвалю на плечи всю тяжесть мира, лишь бы обрести любимого.
Вы захватили мой дворец, обратилась к нуворишам, если не можете поступиться хотя бы толикой богатства, прикажите женам и наложницам.
Что от скуки и безделья истоптали мальчишку.
Зачем им эта игрушка, скоро они выбросят ее за ненадобностью.
Но так искалечат, что не восстановит ни один мастер.
Прикажите им выбросить, мне достаточно и этих крох, и на пепелище можно найти упоение.
Или вы, вспомнила о добровольцах, осаждавших двери консульства, предоставлю любые документы о принадлежности деда к некогда разбросанному по свету древнему племени.
И опять воззвала в пустоту; специалисты полной мерой использовали помощников и отбросили пустые их оболочки.
Те устремились на обманчивый огонь, хитиновый панцирь хрустнул под безжалостной подошвой.
Дед, как выяснилось, был русских корней, а нарекли его необычным именем для обмана и приманки.
Будто шпионам больше нечего делать, как исследовать происхождение очередного злодея.
Пусть играют, вместо них откликнулись нувориши, жены наши – лишь вывеска успешного предприятия.
И какое нам дело, что скрывается под ней, отпихнули они нищенку.
Никто не помог, и бесполезно упрашивать зажравшихся моих подруг, прибитой собакой подползла я к пинающей ноге.

31. И нога ударила; досуха вычерпали неиссякаемый источник.
Совратили и устремились к зеркалу.
Якобы обрели долгую жизнь, но очередное приобретение спутали с вечной молодостью.
Если зеркало и отразило некоторые перемены, то они соответствовали необратимому ходу времени.
Еще больше обвисли натруженные груди, так же свесились измятые щеки, от глаз и от крыльев носа упали еще более глубокие морщины. Глаза провалились на дно колодца.
И вдали, в конце все более ухабистой дороги угадывалась старуха с косой, с лезвия срывались жирные капли крови.
Просто неверное освещение, отшатнулись от пронзительного стекла.
Если загасить свет…
Загасили, но и в темноте были видны следы распада и увядания.
Пока бились и захлебывались в истерике, пленник отомкнул кандалы.
Пыточные инструменты уже приготовили. Палач на оселке навострил ножи и крючья. От жара раскаленного железа на лбу и над верхней губой выступила испарина.
Как всегда выступала перед началом работы.
Потом кожа высыхала и потрескивала ломким пергаментом.
За треском не разобрать было вопли и мольбы узников.
Вперевалку, как по шаткой палубе, палач направился к камере.
Узник освободился от оков, решетка на окне была заранее подпилена.
Вскарабкался на подоконник, пауком приник к грубой кладке старинной стены.
Ветер и время частично разрушили камень; раздирая пальцы, нащупал едва заметную зацепку.
Хозяйки вдребезги расколотили зеркала, а я видела свое отражение.
Или тоже карабкалась по стене: шипами и осколками стекла устремились мы друг к другу.
И каждый шаг, каждый порыв ветра сдирал драконью чешую, которой обметали годы разлук и потерь.
Разбила зеркало – не нужно мне это стекло.
С каждым шагом сбрасывала груз впустую прожитых лет.
Но ступала вкрадчиво и бесшумно, а он пробивался непроходимыми зарослями, лезвие с грохотом вонзалось в древесину, земля гудела под тяжелой поступью.
В спешке забыл об осторожности.
Нечего нам бояться, я уничтожила оружие, завистники разве что задушат голыми руками.
Отмахнулась от пустой угрозы.
Наконец, встретились; сначала увидела его тень, она целиком накрыла, и можно годами идти в потемках, но так и не выйти к солнцу; он для меня – и солнце, и источник жизни.
В неверном ночном освещении – фонари мерцали и бросали на лицо призрачные блики – не сразу признала единственного.
Юным и прекрасным пришел он к людям, но каждая страждущая забирала частицу его души.
Лицо – они изуродовали его хворями и болячками – искололо пальцы рыжеватой щетиной.
Я отшатнулась, чтобы лучше рассмотреть.
Родинка, что раньше была на подбородке – истерли ее жаждущими губами, вдавили в тело, - огнестрельной раной выступила на груди.
Зажмурилась, чтобы не видеть.
Но слышала запах – смесь похоти, боли, наслаждения и увядания.
Когда всего себя отдаешь не заслуживающему очистительной этой жертвы человечеству…, сказала, уговаривая нас.
Или, чтобы молчание не оглушило ватной тишиной.
Вроде бы мягкая и податливая вата может окутать смертельным коконом, и не выбраться из ловушки.
Прямо здесь или дома? привычно спросил он, голос был хриплым и простуженным.
Но такой хрипотой и простудой, напускным равнодушием и наглостью мы маскируем страх и растерянность.
И если поверить вздорным и хвалебным нашим словам…
Здесь и немедленно, поманила его, но отшатнулась в притворном испуге.
Могла сколько угодно манить и мучить, давно уже уничтожила соперниц.
Земля обернулась мертвой пустыней, ветер вздымает прах.
Пусть выбирает, ему не найти другую.
Дразнясь и играя, прикинулась непорочной девой, стала девой, забыла былые встречи и разлуки.
Я еще… понимаешь… это так страшно и желанно, призналась дева.
Никогда и ни за что! отринула его поползновения.
Выпростал руки, из мягких подушечек выступили когти; пусть порвут и сломают, с упоением приму эту боль.
Руки опали, когти убрались.
Какие несообразительные эти мужики, разве можем мы сходу даровать им себя?
Но постепенно, капля за каплей…
Скольких ты истоптал? Сколько обманутых и брошенных моих подруг проклинают тебя? оттолкнула насильника.
Грязь намертво въелась в его поры.
Я готовы была губами выдрать каждую частицу праха, вместо этого губы мои изрыгали хулу.
Да, пришел спасти и осчастливить человечество, вернее нас – женщин; а мы обучили тебя только одному, и черпали полными горстями и до донышка вычерпали; но разве ты не испытывал неземное блаженство?
И пусть юношеский пушок обернулся жестким и колючим волосом, заросли эти наползли на грудь, а пупок истерся до спины, а ниже, если посмотреть на бедра…
Нет, мне стыдно, прикройся.
Зажмурилась и заслонилась ладонями, но видела сквозь прозрачные ткани.
Огромный зверь приподнял воспаленную головку.
Насторожился на обвинительные слова.
Но такими детскими и наивными были обвинения, что вновь распластался по бедрам.
Растекся выброшенной на берег медузой.
И казалось, никакими силами не вернуть былую его мужественность.
А я попыталась извечными бабьими хитростями.
Такие случались ухажеры! вспомнила рассказы подруг.
Один на руках доволакивал до квартиры.
Лифт не работал, мы жили на первом этаже, попыталась растормошить притомившегося зверя.
Более всего желала, чтобы он уронил ценный груз, невпопад призналась я.
Другой, когда выходила из машины, в грязь швырял свои плащи.
Мало того, сам стелился под ногами.
А я норовила побольнее наступить, разоблачила и эту легенду.
Сказку, которой утешаются обездоленные подруги.
Зверь его еще больше распластался. Черные жилы оплели расслабленное тело.
Разве не самое ценное для охотника – наша непорочность? попробовала по-другому.
Разве ради этой малости не выходите вы на промысел?
И падальщиком устремляетесь на очередную жертву, но отказываетесь от добычи, захватанной чужими руками.
Поэтому я сберегла себя, и никто не осквернил цветок.
Тщательно и любовно ухаживала за ним, а когда подруги рассказывали о своих похождениях, зажимала уши.
А если все же слышала, просила связать меня.
Но могла перегрызть веревку, заменила ее на канат.
Железо истрепалось от долгой работы, вонзилось и искалечило, ради тебя стерпела эту боль.
Азам затасканной премудрости обучать стеснительную целку…, отказался мой палач.
Мысленно, в своем воображении осталась девой, поправилась я.
Знала многих сильных и отважных, искала среди них, но не нашла.
Но ты не бойся, после каждого совокупления мать-природа целебным дыханием очищает свое заблудшее дитя.
Да, я – дочь Земли, как и все из моего племени, но я – последняя, и еще не выдохлось былое колдовство.
Просто искала, и не считается, когда ищешь, осталась непорочной, но обрела необходимые навыки.
Сколько к тебе пришло страждущих моих сестер, сотня или тысяча, а ко мне - сотни тысяч заблудших братьев.
Но вы хвалитесь своими деяниями, и по ущербным вашим понятиям Спаситель – мужчина, но все не так случается в жизни.
Меня избрали Вершители для великой и скорбной этой миссии, сначала я не догадывалась о своем предначертании.
Просто вместе с другими познавала мир, это познание принесло горечь.
Но и наслаждение; короткие миги взрывов молнии, вулканов, прихода цунами и землетрясений сменялись долгими периодами упадка и отчаяния.
Но я продолжала верить, спасала мужиков, на себя принимала вашу боль.
Хромому распахнула целебное лоно, но охромела сама.
А он излечился, если раньше не мог догнать ни одну бабенку, и ему доставались такие же увечные, так псу достаются объедки на пиру обжорства и пресыщения, то теперь примечал не только колченогих.
В другого вселились бесы, даровала им себя, а чтобы не закричать от омерзения, закусила запястье.
Видишь, остались шрамы.
Их стало еще больше, когда воскрешала мертвецов, они восставали из гроба, за ними тянулись погребальные одежды, челюсть была подвязана гробовой лентой.
Черви и гады копошились в гнили, они впились и изъязвили некогда прекрасную кожу, но если прищуриться и посмотреть из-под ладони…
Прищурься и посмотри, так поступаю я, тогда вижу чистого юношу, что когда-то пришел ко мне.
Из той глуши, где на тебя покушались козлы и старухи, а когда ты попытался бежать, утопили тебя в болоте.
Я спасла, протянула руку.
Теперь жду ответного жеста, разве голодающему дашь ты камень, а жаждущего оставишь умирать в пустыне?
Да, забыла самое главное, не только исцелила больных и увечных, не только слабых заставила поверить в свои силы, а тупых превратила в начальников, те, как и положено, умнее своих подчиненных, но и выстояла, когда вы подступили алчущей толпой.
Помнишь легенду: на одном острове мужики порешили подруг, мол те умеют только скалиться и прихорашиваться, но уже через несколько минут пожалели об этом.
Тогда мир в основном населяли женщины, вернее сослали мы мужиков на необитаемый остров, и когда те видели проходящие корабли, то вплавь устремлялись за ними.
Но погибали в пучине, а мы отчаяннее налегали на весла.
Тоже пожалели о содеянном, но высадиться на том берегу – обречь себя на верную гибель, я решилась и обрекла.
Вы подступили нетерпеливой, алчущей толпой, кобелиной сворой, где каждый готов растерзать соперника.
Всех обслужила, чтобы не допустить массового убийства.
Сторицей заплатила за грехи деда, воскресила каждого его гомункула.
Задохнулась в сперме, гнилыми водами подступила она к лицу, напрасно запрокинула голову.
Вот, что я сделала, милый мой, чтобы не перевелся проклятый ваш мужской род; ради этого даруй мне себя, как бросал кость сотням моих подруг.
И они возвели тебя на ложный пьедестал своего воображения, приписали тебе мои деяния, пусть их, может быть, потомки поверят во второе твое пришествие.
Потомки наши, вспомнила о непоправимом; прежде чем заключить меня в позолоченную клетку, вы выхолостили свою спасительницу; ничего, усыновим мальчика.
Воспитаем по образу и подобию, вложим свою душу, и на груди его обязательно проявится смертельная отметина.
А если ты не признаешь чужих детей, обману тебя, как некогда обманула бабушка, и всю жизнь буду бояться, что раскроется это преступление.
Вот, что я сделала и сделаю для тебя, а ты не можешь поступиться самой малостью.
Не заметила, как заманила его в свою каморку, бывшую дворницкую, в углу валялся топор, кровь давно обернулась ржавчиной, хлопья ее опадали с лезвия.
За мои грехи или за грехи деда отобрали те хоромы, призналась я, но милым разве не рай в шалаше? наш шалаш все равно предпочтительней твоих козлов и старух.
Я так долго искала и ждала, позвала своего милого, наконец, нашла и дождалась.
И пусть биографы в меру своего непонимания исказят наши деяния, что нам до пустых их писаний.
Приди ко мне, милый мой, позвала его, буду такой, как пожелаешь.
Надо, стану непорочной, и тебе неделями и месяцами придется взламывать девичьи покровы.
Раскаленным штырем, отбойным молотком, одним из тех пыточных орудий, что во множестве измыслили вы на нашу погибель.
Я знаю, мне рассказывали, многие ищут и охотятся на редкостную эту дичь.
А потом в реестре своих побед ставят очередную кровавую галочку.
Но тебе более не надо будет охотиться, я сама пришла, и после каждого совокупления дарована мне будет непорочность.
Так заново отрастала печень, которую терзал орел, вытерплю и эту муку.
Рассказывала и приманивала его, и зорко наблюдала за реакцией организма.
Вот желание воспаленной волной устремилось к нижней части живота – о, как трудно, почти невозможно растормошить пресыщенных самцов, - но волна эта ручейками растеклась по телу, обернулась лужицами пота.
Зверь его лишь приподнял головку и насторожился, но не пожелал устремиться.
В лужицах билась и умирала выброшенная прибоем на берег морская живность.
Тогда попробовала привлечь по-иному.
В Индии есть особый храм, вспомнила досужие выдумки, на барельефах запечатлены все любовные позы.
И любители клубнички со всего света устремляются насладиться похабными картинками.
Так в секславке мужики листают запретные журнальчики, и рука их воровато тянется под ремень.
Мнут и ласкают поникшего зверька, а тот не откликается на пожатие.
Пахнет, как в хлеве или в конюшне, охолощенные жеребцы и боровы сучат ногами и бьют копытом.
Но ты не такой, я знаю, просто устал от пристального нашего внимания; будьте прокляты, подлые мои подруги, развратившие мальчика!
Мало вам своих мужиков, покусились на младенца.
И щетина обметала некогда персиковые его щеки, жесткий волос сполз на плечи, на грудь и на спину, густыми, непроходимыми зарослями встал под мышками и в паху.
Как у деда, и бабенки млели от звериного его темперамента.
Да, ты пошел в деда, никуда не деться от больной наследственности, весь мир держится на кровосмешении, еще одна капля не переполнит океан.
Пошел в деда, напрасно открещиваешься, не обмануть память клеток.
Зверь твой насторожился, едва услышал про этот храм, придумала я.
Со всего света устремились ходоки, но заблудились в джунглях, их растерзали тигры, они погибли в пустыне, мало кто достиг заветной цели.
А тебе не надо рисковать жизнью, я – твой храм, приму любую непотребную позу, лишь бы разбудить дремлющие твои инстинкты.
Мужчина задремал под монотонную мою речь.
Но так притворяется кот, когда выслеживает добычу.
И стоит мышке высунуться из норы, как когтистая лапа ухватит добычу.
Не только задремал, но, дразнясь и играя, прикрылся ладонью.
Зверек его проглядывал между неплотно сжатыми пальцами.
Вроде бы ничем не примечательный зверек, знала более сильных и стремительных; почему готова отдать все золото мира за обладание им?
Тебе не надо листать похабные журнальчики, подглядывать в женской бане, рассматривать барельефы в запретном храме, обморочно повторила я.
Запуталась в тряпках, некогда было разбираться в пуговицах и застежках, рванула непрочную ткань.
Так насильник срывает с нас одеяния.
Благословила безжалостные руки.
Обрывки упали, переступила через тряпочки.
Обе ладони подвела под тяжелые груди и приподняла их, они нацелились двумя пистолетами.
А чтобы надежнее выстрелить и не промахнуться, слегка расставила ноги – волосы на лобке встопорщились – и запрокинула голову.
Шея переломилась под острым углом.
Встала на мостик, затылком уперлась в пол, руки были заняты: одна ласкала грудь, другая пятью пальцами, холодными как улитки – когда они ползут, остаются липкие следы, - медленно и подробно поползла по животу.
Бесстыже и вызывающе выставила волшебный цветок, вывернула его наизнанку, обнажила до последней складочки.
До каждой жилки с исподней стороны, до каждой капли сока похоти и желания.
Жаждущей толпе отдала себя на потребу, и не стыдилась своего непотребства; последнее снадобье и ядовитое лекарство, если и теперь зверь его не обернется драконом…
Всеми барельефами запретного храма предстала перед ним; зверь отшвырнул ладонь и воспрянул.
Теми рабынями на стенах храма готова была ласкать и нежить господина.
Обеими руками объять владыку, и мало будет моих объятий, и сотням подруг не обхватить могучий ствол.
Все позволю этому зверю: прижму его к груди, сладкая истома разольется по телу.
Заплутает в изобилии грудей, а если мало ему этого, приникну к драконьей чешуе лицом и губами.
И пусть костяные пластины порвут щеки, сдеру его коросту, чтобы добраться до сущности.
До жилки, что трепещет под ищущими губами.
Милый мой и единственный в экстазе наслаждения запрокинет голову.
И завоет насытившимся зверем, совместный наш вой растормошит даже старцев.
А если зверь его привык к иным забавам и предпочитает нападать с тыла, предоставлю ему и эту возможность.
С тыла или нацелится в лицо – лишь бы напал и сокрушил.
Забыла о былом могуществе, обратилась в покорную его прихоти рабыню.
Зверь нацелился – о, как трудно, почти невозможно растормошить пресыщенных этих самцов – и вонзился.

32. Никаких изысков, то, что освящено природой, не нуждается в дополнениях.
Обнаженные мои нервы готовы были содрогнуться от долгожданного обладания.
Ожидание складывалось в секунды и минуты – ничего не происходило.
То есть происходило – он производил какие-то манипуляции, пыхтел и задыхался, пот его ручьями стекал по моему телу и собирался в лужицы на полу, в них умирала выброшенная волной на берег морская живность; я ничего не испытывала кроме боли и докуки, давно уже истекла соком желания, шершавая кожа зверя раздирала сухие мои покровы.
Насильник егозил и дергался, все судорожнее становились его трепыхания, я закричала в боли и в отчаянье.
Его победный рык перекрыл мою жалобу.
Дернулся в последний раз и обессилено распластался по поруганному моему телу, будто навалилась вся тяжесть впустую прожитых лет, и уже не расправить плечи.
Сперма его ядовитым ручьем скатилась по бедрам – на коже остались кровавые язвы, - смешалась со слюной и потом.
Кислота эта опалила доски, древесина почернела и вздыбилась.
Или ее изрыли воронки разрывов.
Забылся на мне, что-то бормотал в забытье, не сразу удалось выбраться из-под придавившего тела.
Долго барахталась под ним и под бредовыми словами, с трудом разобралась в бреде.
Хватит, вдосталь нагулялся, придумал и обманул ходок.
Все бабы одинаковые, ошибочно определил он, если бы у них было три или четыре ноги…
Предупреждали о развратницах в этом вертепе греха, в гибельном городе, действительность превзошла ожидания, признался насильник.
Наконец, выбралась из-под придавившего тела, попятилась, боясь повернуться спиной.
Они норовят выстрелить в спину или перед расстрелом завязать глаза; пусть стреляют в открытую, я сама скомандую.
Пятилась, пока спиной не уперлась в крюк; что шуточная эта боль по сравнению с настоящей, непоправимой.
Нагулялся и пришло время остепениться, сказал насильник и палач, завести семью, ты меня вроде бы устраиваешь.
Если до этого ничего кроме докуки не испытывала во время постылой и позорной близости, то теперь слова его обжигали.
Или жгла сперма, что все же попала в девственное лоно.
Ванны не было в дворницкой, в углу стояло ведро с водой.
Так требуют пожарные, чтобы вовремя залить огонь.
Будешь содержать меня, милостиво разрешил победитель, а я сделаю тебе детишек.
Обязательно мальчика, нужен наследник, а если хочешь, можно еще и девочку.
Слова его и сперма прожигали насквозь.
Будто не знает, что уже ничто не вырастет на мертвой моей земле.
На дедовом полигоне, изрытым воронками разрывов.
Ноги по щиколотку, а то и по колено проваливаются в прах.
Городские подстилки еще не разучились рожать? безжалостно ударил повелитель.
Слова и сперма прожигали; доковыляла до ведра и раскорячилась перед подглядывающими старцами.
Они вытаращились и уронили вонючую слюну.
Зачерпнула из отравленного источника.
Из ведра, но моя грязь была более ядовитой, чем эти воды.
Вывернулась наизнанку, яд отравил внутренние органы.
Щелоком и кислотой вымывала былое.
Старцы зажмурились и заслонились, но брызги ударили.
Терла и драила, а когда сил не осталось, когда все было кончено, чистой и пустой подползла к повелителю.
Сучки метят свою территорию, моя земля ужалась до одного человека, присела над ним и прицелилась.
Чтобы никому не достался, чтобы подлые соперницы разбежались от моего запаха.
Поздно и бесполезно бежать, давно уже измаяли его своими бедами и хворями.
А он – мужчинам не выстоять под этой тяжестью – на меня переложил груз.
И поманил несбыточной надеждой, только близкий человек может по-настоящему ударить, ударил прицельно и жестоко.
Колченогая моя подруга запрыгала, излечившись, я охромела вместо нее.
И стала горбатой, кривой, золотушной и ущербной на голову, только ущербная может пощадить предавшего ее господина.
Неохотно и скучно, будто выполняя постылый урок, одарил он так называемой близостью, а я не отомстила.
Или отомстила только присущим нам способом: выбрала лучшее платье и заново слепила лицо.
Но воссоздала из такого эфемерного материала, что всего несколько мгновений отпущено для грядущей мести.

33. Хватит и этой малости.
Все еще пятясь, чтобы спиной не повернуться к повелителю, на цыпочках подобралась к входной двери.
От тяжелой поступи дом содрогался и раскачивался.
Преследователи насторожились.
Газовщики, что простукивали трубы, определяя куда заложить взрывчатку.
Операторы на крыше устанавливали маячок.
И когда с секретного полигона запустят ракету, она не собьется с заданного курса.
А воякам помогу найти дезертиров.
Для всеобщей услады сама приду в казарму.
Пожарных научу, как уберечься от огня, научным работникам присвою кандидатское и докторское достоинство, беглецов отправлю в богатые страны. Со своим высоким образованием пусть работают полотерами и ночными сторожами.
Все сделаю для мужчин, и тогда Земля обернется пустыней, ненасытное мужское племя пожрет себя.
А потом и мы вымрем в постылом одиночестве.
Пока жива, смотрите, наслаждайтесь, призвала преследователей.
Всего несколько мгновений отпущено, полной мерой использовала их.
На потребу толпы черпала и полными горстями разбрасывала тайные их помыслы.
Чтобы напоследок и они насладились.
И тогда, может быть, повелитель мой поймет, от чего отказался.
Каждому по его надежде.
Хочешь, чтобы вечно красивая и молодая шла рядом?
Получай желаемое.
Они пошли, и если сначала он поспевал за ней, то отставал с каждым шагом и годом.
И уже не нужен дряхлый старик.
И напрасно тянется он к юности.
Этого хотел? спросила я у несчастного.
Или подавай умную и деловую?
Но рядом с ней всегда будешь ощущать себя неполноценным.
Горе это не зальешь ни водкой, ни изменами.
Значит умная, красивая, умелая, деловая не подходит?
Что еще пожелаете, господа повелители?
А от глупых, уродливых, безруких и растяпистых сами убежите.
Чтобы мы были любыми по первому вашему требованию? наконец, разобрала сокровенные мысли.
Не знаю, ох, не знаю, у меня не получилось.
Просто полюбила, думала, привязанность эта выше всего на свете.
Но вы навалились своими снегами, я замерзла в вечной мерзлоте.
Да, замерзла, а вы не пожелали сложить атомы вещества в ином порядке.
А генералы думают, что достаточно приказать.
А престарелые академики как встарь продолжают топить молодых конкурентов.
А беглецов не встретят с распростертыми объятиями.
Вы еще не устали чваниться и издеваться?
Сложу так атомы вещества, что вспыхнет и камень, вспомнила последнюю задумку деда.
Больше не могла ждать и притворяться, иссякли отпущенные мне мгновения.
И драконья чешуя скоро обметает тело.
И если вовремя не уничтожить дракона...
Повела непослушными руками.
Все отчаяние вложила в это движение.
Если б единственный мой поманил хотя бы пальцем…
А он не услышал.
Атомы вещества сложились для гибели и пожара.
Преследователи попятились.
Отступали на цыпочках, боясь спиной повернуться ко мне, от тяжелой их поступи содрогалась Земля.
Собрала дрова, все силы ушли на это, осталось запалить спичку.
Пятились и отступали, тряпичными паяцами выворачивая колени.
Я засмеялась, смех мой вороньим граем накрыл обреченный город.
Пригнулись и ладонями прикрыли затылок.
Сами подожгли, вспыхнули даже камень и бетон.
Позвала их, а они отшатнулись от огня.
И все же не смогла уничтожить коварный и пустой мужской род, оставила узкий проход между пылающими стенами.
И они побрели в ледяную пустыню, может быть, там утешатся охладевшие их души.
Жар манил, длинной цепью приковали меня к столбу, испытывая медленным огнем, я оборвала цепь и вступила в самое пекло.
Жар не испепелил, но еще и не согрел душу.
Мелькнули силуэты предшественниц.
Вслед за ними обернулась огненной саламандрой, нас давно приучили жить в огне; если вы увидите призрачных этих ящерок, то знайте – еще не все потеряно для вас – проклятых и желанных

 наших повелителей и преследователей.
       …………………………………………….

Г.В. СПб, февраль – июль 2005г.