ГРИГОРИЙ ВОЛКОВ
ПОСОБИЕ ДЛЯ БЕЗДЕЛЬНИКОВ
РОМАН
1. Обычно перед тем, как сказать нечто важное и значительное, Мирский дергал себя за мочку уха, словно настраиваясь на волну передатчика. На этот раз долго теребил и мял покрасневшую под настойчивыми пальцами кожицу.
Я прислушался, жизнь города отозвалась треском помех.
В крошечном его кабинетике, где окно занавешено плотными шторами, полки забиты ненужными справочниками и пособиями и девственно чиста клавиатура. Но трубка телефонного аппарата захватана грязными пальцами.
Вот и теперь на коже остались темные разводы.
- Новое начальство, - сообщил Мирский. – Рабочих с высшим образованием… Или на повышение или за ворота.
Как обычно сказал сбивчиво и неясно.
Когда-то подобным образом мучался на экзаменах. И преподаватели прилагали немало усилий, чтобы среди словесной шелухи отыскать стержень мысли. Но на практических занятиях стержень мгновенно отыскивался, и тогда забывали о его косноязычии.
Теперь он отвечал за электричество на этой фирме. И по возможности подменял монтеров.
То есть меня, я не противился. Когда во второй половине дня являлся на службу, вся срочная работа была в основном переделана.
Юркий, непоседливый, он, казалось, должен был обладать тонким переливчатым голосом. Так, ненавязчивый ветерок на майском, прогретым солнцем лугу. Но неожиданный, переходящий в хрипотцу его бас пригибал к земле зазевавшиеся былинки.
Среди помех угадывался рев моторов и шум застолья.
- Что-нибудь придумаем… Ты сразу не отнекивайся, - прохрипел главный энергетик.
Своим изощренным слухом различил я, как базарили уже достаточно принявшие мужики, а особо отчаянные прогревали моторы, чтобы проветриться на запредельной скорости.
Матвей крутанул ухо, торопясь уйти с манящей волны.
Раньше и пил и ездил. И чем сильнее закладывал, тем неотвратимее тянуло его на трассу.
Первое увлечение обернулось чуть ли не горячкой, второе – разбитой машиной.
Теперь забыл о былом, боролся с ним внушением и подшивкой, и передвигался по возможности пешком или трясся на трамвае.
В кабинете прятался за плотно запертой дверью и задернутыми шторами.
- Банк при нашей организации…Новый хозяин пожелал! - выругался Матвей. Приветствуя благодетеля, потянулся к нему и ребром ладони резко ударил по локтевому сгибу.
- Ничего у него не получится! – проговорился специалист.
- Получится, если ты возьмешься, - возразил я.
Отказался от заманчивого предложения. Но голос дрогнул, я закашлялся, скрывая предательскую дрожь.
И вольготно развалился на стуле, а Матвей забегал по комнате. И все ближе подбирался к окну. Наконец не выдержал, раздвинул пластиковые полоски.
- Итак выше горла! – попытался перекрыть уличный шум.
Почти ничего не видно было в щелочку, но, я знал, в пивную около дома потянулись мужики. Входили торопливо, воровато озираясь, некоторые спотыкались на пороге. Но благодушно улыбались, покидая гостеприимное заведение.
- У тебя подходящее образование…Опять не хочешь? – прохрипел Матвей.
Как несмазанное бездушное колесо, что давит неосторожную мелкую живность: червей, выгнанных дождем из своих норок, рогатых улиток с хрупкими домиками.
Как ни осторожно ступаешь, но иногда под ногой хрустнет непрочный панцирь. Каплей слизи останется на дороге убиенное существо.
И не имеет значения, кем ты в эту минуту себя воображаешь. То ли хозяином, что небрежно разбрасывает фантики обещаний и сладкую отраву крысиной приманки. То ли одним из его присных, что поспешно, даже с некоторым удовольствием, передают его указания.
Мирский продал меня хозяину.
Я не претендую на высокую должность. Не думаю об этом, запретил думать.
Временно и на неполный день устроился на хлебное место, чтобы переждать тяжелые времена. А заодно обогатиться новыми впечатлениями.
- Главным энергетиком в новом банке, - предложил Матвей.
В кабаке проваливалось в утробу и призывно булькало вино.
- А если наплевать на все запреты? – спросил страдалец. – Всего один глоточек.
Остановился и вообразил. Но тепло от желудка не разлилось по телу и не выдавило румянец на щеки.
- Праведный образ жизни! Забота о здоровье! – передразнил шарлатанов.
Будто заботливые рано или поздно не окажутся в деревянном ящике под метровым слоем песка и глины, хотел сказать он.
Или побоялся взяться за новое рискованное дело.
Это хозяину кажется, что достаточно возжелать и запустить руку в мешок с деньгами. И что пустые эти бумажки перевернут мир.
Но ведь солнце встает не по команде сильных мира сего.
Матвей прохрипел, я разобрался в его хрипе.
И чтобы заглушить уличный шум, врубил старенький самодельный вентилятор. Энергетику некогда было заняться своим благоустройством, обмотки моторчика были частично пробиты, механизм натужно заревел. Скрип крыльчатки походил на скрежет железа по стеклу.
Мужики поперхнулись своей отравой.
Содрогаясь от рева, не могли мы договориться.
Пусть расцветают и рушатся эфемерные империи, ты снова укроешься в своем убежище, плотной повязкой завязав глаза и законопатив уши. Чтобы сподручнее было создавать очередные, бессмертные, никому не нужные шедевры.
В двадцать лет человек готов перевернуть мир и не сомневается в скорой победе. И осчастливленная планета готова отдаться. Но с годами все больше убеждаешься в коварстве неверной любовницы. И уже тебе приходится доказывать искренность и чистоту своих намерений. Прибегая к все более изощренным аргументам. И когда надежда иссякает, пытаешься даже от ближних скрыть свою боль и отчаяние.
Тогда, жмурясь и прикрываясь ладонью, на цыпочках подбираешься к зеркалу и сквозь размытые черточки ресниц со страхом и недоумением разглядываешь свое отражение.
Чудище, пожравшее молодость и надежду. Как за драконьей чешуей различить былую упругость помыслов? Почему улыбка похожа на насмешливый оскал мертвеца?
Нет, бессмысленно более чем в зрелом возрасте взбираться на нижние ступени служебной лестницы. И с дотошностью муравья стаскивать к подножию карьерной пирамиды подходящий строительный материал.
- Мне нельзя, - твердо и окончательно отказался я.
- Пойду дальнобойщиком, - придумал Мирский.
За гулом и скрипом едва ли слышали мы друг друга.
- Как предать себя, - сказал я.
- Как в стерильной безысходности, - пожаловался Матвей.
Упал в кресло, сгорбился. Лицо посерело, над верхней губой выступили капли пота.
- Выключи! – прохрипел он.
Я послушно дотянулся до вилки.
Но напрасно прислушивался страдалец, машины разъехались, кабак прикрыли.
- Я бы попросил побольше денег, - очухался и научил начальник.
Можно было объяснить, убедить его, опутать сладкой патокой приблизительных слов, я ограничился несколькими – заключительными.
- Нет, не могу, - повторил заклинание.
- Интеллигенция…ущербная! – выругался Матвей.
Не сразу подобрал определяющее слово, видимо, хотел выразиться более грубо и конкретно.
- Нет, - отказался я.
- Пойдем, пора, - позвал проводник.
Я послушно последовал за ним. Ноги, казалось, то были прикованы к ядру, то вдруг пропадало земное притяжение.
Смешно и глупо было передвигаться то почти на карачках, то на каждом шагу вздымая в высь.
Двери многих комнат были распахнуты, за гулом вентиляторов не слышно было городского шума.
2.
- Как новый, зверствует? – поздоровался энергетик с секретаршей.
Здравствует, хотел сказать он, но оговорился и поэтому захрипел на последнем слове.
Вместе с креслом женщина отпрянула от стола, едва не выронила телефонную трубку.
В кармане нащупал я отвертку и перекрестил средний и указательный пальцы.
Чтобы не поглотила злая сила, что черным бородавчатым языком неторопливо выползала из-под двери кабинета. Язык этот раздвоился, щупальца нацелились. Трепетно раздулись смертельные присоски.
Матвей облизнул пересохшие губы.
Я вжался в стену, мысленно отсек отростки.
Брызнула зеленая жидкость, обрубки извивались в зловонных лужах, разбрызгивая капли яда.
Секретарша выжила в гибели и разрушении.
- Вызови врача, вдруг мой малыш серьезно заболел, - сказала она.
Разговор этот странным образом воздействовал на обрубки. При упоминании ребенка они истончились, распались на изначальные составляющие. Лужицы высохли, заскорузлая корка покрыла зеленоватые пятна.
Лишь запах гниющих водорослей и тухлых яиц будоражили нездоровое мое воображение.
- Они здесь, - сказала привратница по селектору.
- Эти так называемые народные средства! – выругалась в телефонную трубку.
- Проходите, – послала нас на заклание.
Щупальца убрались, но Матвей на каждом шагу тревожно озирался. Сжимая в кармане отвертку, прикрывал я его со спины.
Словно ныряя в омут, устремились мы в неизвестность, что поджидает в мутной глубине?
Матвей разбился о тяжелую железную дверь, неохотно поддалась она его напору. Под шелест крыльев летучих мышей очутились в крошечном предбаннике, я сгорбился и прикрылся руками. Скрипуче отворилась внутренняя, на этот раз деревянная дверь.
Кривой ухмылкой отогнал я порожденную моей фантазией погань.
Но в простенке между окнами на большом полотне остался развенчанный Вождь – вдумчиво и тщательно набивал трубку и приминал табак желтым прокуренным пальцем.
Вождь был увековечен во весь рост, табачная крошка запорошила остатки волос сидящего в его ногах человека, а ордена расплющили тяжелым грузом. И от этого щеки в кратерах язвочек мешочками опустились к подбородку, плечи поникли, под рубашкой обозначились дряблые груди. Пятна пота от подмышек наползли на живот, верхняя его часть нависла над столешницей.
Нечто похожее на гигантскую амебу шевельнулось в подобии приветствия. Жалобно заскрипели балки и стропила сооружения под его седалищем.
Смутное подозрение неуловимым дуновением ветерка слегка потревожило пыльные листы памяти.
По стенам шли шкафчики с напитками. И если вблизи полотна преобладали грузинские вина, то ближе к нам призывно поблескивал и переливался коньяк.
Так нарочито и вызывающе, что не мог быть настоящим, наверное, бутылки наполнили подкрашенной водицей.
Все было ненастоящим в этой комнате: самодеятельный художник перекосил Вождю плечо и столько добродушия и крестьянской хитрости вложил в облагороженное лицо, что от приторной сладости сводило скулы.
Ненастоящим, надуманным, игрушечным, напрасно хозяин пыжился и запугивал посетителей всяческой нечистью – не было летучих мышей и бородавчатого шершавого языка со смертельными присосками.
Существо под полотнищем запустило в рот большой палец.
Под этим уже более заметным дуновением шевельнулись листы.
Так или почти так обсасывал палец полузабытый школьный друг. И фамилии их, кажется совпадали; в свое время приложил я немало усилий, чтобы избавиться от хлама ненужных воспоминаний.
А еще тот давний склонял голову набок, когда вглядывался в предмет, пытался разобраться в его сущности.
Одна щека легла на плечо, изображая боковой наклон головы.
Это было все равно, как в сказочной несуществующей стране встретить соседа по квартире; человеку не пристало бежать и прятаться, но это лучший выход в подобном положении.
Если б не тяжелое ядро, к которому приковали пленника…
Я прищурился. Каждого из нас пожрало неумолимое время, все мы жертвы случайных обстоятельств, пожравшее его чудовище было самым неузнаваемым.
Но по былому подмигнуло, призывая к молчанию.
- Вот, вы пожелали, - прохрипел главный энергетик.
За год работы на этом предприятии привык я к новому его обличью, или он почти не изменился после института, но за дымкой лет уже неразличимы были школьные годы.
Да и не имело смысла ворошить прах и пепел.
- Ухо, - вспомнил я.
- Что? – опешил Матвей.
- Испачкалось… Отряхни… Начальство…, - подражая его косноязычию, отринул я остатки былого.
Матвей крутанул и едва не оторвал ухо.
На мгновение кабинет заполнило грохотом моторов и пьяными кабацкими разборками.
При некоторой тренировке любое мгновение можно растянуть в бесконечность.
Я опознался, бесконечности хватило, чтобы осознать освою ошибку.
- Справитесь? – спросил меня хозяин.
Уже выправил голову и обсосал палец, а нервный начальственный тик принял я за вульгарное подмигивание. И конечно не помнил голос одноклассника.
- Уже справился, опять все понапридумал, - подтвердил я.
- Он институт с отличием, - наябедничал энергетик. И не хрипел, чтобы не показаться больным и немощным.
- Выпьете? – испытал нас хозяин, перехватив изучающий его взгляд
- На работе… и вообще, - поспешно отказался Матвей.
- Если предлагают…, - поддразнил я гостеприимного хозяина.
Мирский закашлялся и ладонью зажал рот. Совсем потерялся под парадным портретом и провокационным предложением.
Или под громким кваканьем невесть откуда взявшихся лягушек, или под содроганием стен в очередном невском землетрясении.
Хозяин изволил засмеяться, чрево его конвульсивно содрогалось, стены тряслись, с подвесного потолка сыпалась пыль.
3.
- Если предлагают, - сказал один из нас.
Не помню, кто первым предложил в школе. В девятом классе перед ноябрьскими праздниками.
Мы бросили жребий, кому идти в магазин. Выпало, конечно, мне. Я придумал воспользоваться маминой косметичкой: жирным карандашом нарисовал усы, а под глаза наложил глубокие тени. И воровато озираясь, в таком маскараде отправился в магазин.
Завсегдатаи винного отдела не обратили на меня внимание, случайные посетители догадались и осудили малолетку.
Мы в твоем возрасте и так далее, выступили самые занудливые.
Откровением воспринял я пустые обвинения. Краска растеклась по мокрому лицу, обезобразила его трупными пятнами.
Продавщица заслонилась крестным знамением.
Возмущенно загалдели ангелы.
Или это мужики торопились отовариться, каждая минута промедления оборачивалась невыносимыми страданиями.
Я убежал под их крики.
Пришлось идти Николаю, из другого отдела наблюдал я за его вылазкой. До зеркального блеска отдраив лицо и на глаза нахлобучив кепочку. Краска въелась в поры и выступила пороховой гарью.
Мальчишка, за которым я подглядывал, проскользнул в магазин. И если на пороге легка и воздушна была его походка, то с каждым шагом все более обретала твердость и внушительность. А на незнающем бритвы лице угадывались черты грядущей значимости. Начальственная сосредоточенность и усталая снисходительность. И волосы странным образом поредели, на макушке проглядывала лысина. Уже наметившийся животик распирал рубашку.
Продавщица привычно обслужила очередного клиента.
Я отчаянно до слез протер глаза.
Просто мне показалось, иногда будущее обманчиво и непрошено врывалось в настоящее, я так и не научился бороться с этими видениями.
Мальчишка вприпрыжку выскочил из магазина, бутылочка заветным и еще неведомым грузом оттягивала карман.
Распили мы маленькую на черной лестнице, стакана не было и прикладывались к бутылке.
У дверей стояли ведра с пищевыми отходами, густой гнилостный запах служил закуской.
Первым глотнул он, щеки раздулись, на коже выступили кратеры язвочек.
Он справился под изучающим моим взглядом, кадык спусковой рукояткой от подбородка упал к груди.
Сивушный дух лишь на секунду перебил смрад помойки.
Зажмурясь, по локоть, по плечи запустил я руки в отходы. Черви и гады, живущие в этой гнили, облепили кожу. Прогрызли ее и впились в мясо .
Таким мне показался первый глоток.
Я не обладал волей и выдержкой друга, закашлялся и фонтанчиком выплеснул отраву.
Слюна попала в бутылку, водка вспенилась пузырьками.
- Ладно, спирт, как нас учили, стерилен, - простил меня опытный выпивоха.
На этот раз щеки его не раздулись, а кадык почти не дернулся.
А я, чтобы больше не травиться гнилью, двумя пальцами зажал нос.
Всего лишь лекарство, попытался уговорить себя, разновидность касторки или рыбьего жира.
И увидел, как стенки желудка и пищевода жадно всасывают яд. Захватывают его своими ложноножками и раздуваются нажравшимися клопами. И чернеют подобно этим мерзким кровопийцам.
А потом мертвыми и агонизирующими телами захламляют и губят организм.
Хотелось без оглядки бежать от гиблой помойки.
Вместо этого глотнул я вне очереди, наконец преодолев случайную слабость и оправдавшись перед другом.
- Как, прижилось? – спросил он.
- Просто замечательно! - с энтузиазмом откликнулся я, мысленно пообещав никогда больше не прикасаться к этой гадости.
И как всегда не исполнил обещание.
В дальнейшем методом проб и ошибок долго и мучительно определял свою норму.
Иногда пилось легко и алкоголь почти не брал, иногда наваливалось и изнуряло мучительное похмелье.
А тогда по пути на школьный вечер удивленно оглядывал встречных. Фигуры потеряли четкость очертаний и казались исходным материалом, из которого можно вылепить любую поделку. Беззаветно преданного друга, любимую и единственную – мы уже заглядывались на девочек.
И несомненно превратить всех в восторженных своих почитателей. Я не сомневался, что обязательно добьюсь славы и успеха, сомнение пришло с годами, все труднее становилось загонять его в дальний уголок сознания.
- Может, не пойдем? – с присущей уже в те годы рассудительностью спросил друг.
- Пойдем непременно, там все такие добрые и замечательные! – придумал я.
- Не заметят? – еще сомневался маловер.
- Что заметят? Что я всех люблю? – потащил я его за собой.
Сказал так убедительно, что Николай не сумел отказаться.
Лишь потом научились мы отказывать, без сожаления, без сомнений, окончательно и убийственно.
Приноровившись к зыбкости и неустойчивости мира, добрались до школы.
Запомнились лица, окружившие и кружащие вокруг меня, и руки поклонниц, жаждущих заполучить любую безделицу. Покорно и охотно распахнул я пиджак и рванул на груди рубаху.
А очнулся в учительской под бдительным и прискорбным надзором завуча, бывшей моей наставницы в младших классах.
Голова трещала, от треска закладывало уши и раскалывалась черепная коробка.
- Кто? С кем? - с раскаленными щипцами подступил палач.
С металла срывались огненные капли, плавился и шипел подкожный жир.
Подручные палача втолкнули в камеру очередную жертву.
Физкультурник морщился и неохотно выполнял свою миссию, певичка была готова разродиться победной арией.
Николай усиленно захлопал глазами, призывая к молчанию.
Да и кто заподозрит горького пьяницу в примерном ученике; курточка его была вывернута наизнанку, но такое в спешке может случиться с каждым.
- Нет, не знаю, первый раз вижу, - партизаном отказался я.
И это повальное отрицание окончательно укрепило их уверенность.
- Твои известные родители, разве они так тебя воспитали? – укорил главный экзекутор.
Физкультурник зевнул и вывихнул челюсть, певичка подпустила «петуха» и тем сильнее возненавидела преступников.
Николай нахмурился, рука его потянулась ко рту.
- Не имею права расстраивать твоих родителей, - пожалела их бывшая наставница.
Вонзила в тело раскаленный штырь. Я напрягся и закусил губу. Но боли не было, железо давно остыло, заржавело, ржавчина рассыпалась.
Физкультурник перемигнулся с певичкой и помог ей выбраться из пыточной камеры.
- А ты? – переключился палач на второго подозреваемого.
Прежде чем ответить, тот всосался в палец и склонил голову набок.
- Что я? – грубо отказался от пустого обвинения.
- Ты его подучил? – обвинила наставница.
- У меня только мать, она одна подняла меня и брата, - сказал Николай.
- И что? – не разобрался обвинитель.
- Я сам отвечаю за свои проступки, меня не выручат богатые родители, - с горечью, которую ошибочно посчитал я гордыней, ответил мужчина, но его не хватило надолго и он сбился на детский лепет. – Не пил я, спросите у него!
Уже не обсасывал палец и даже спрятал руки за спину.
- Причем здесь мои предки? Я уже взрослый! – разозлился я.
А потом, когда преступников пожалели, отпустили, обещали не сообщать родителям и в вышестоящие организации, опять сослался на свою самостоятельность, пытаясь заделать случайную трещину в нашей дружбе.
- Надо было правдивее отрицать! – обвинил меня Николай. – А ты трусливо отмалчивался!
- Когда мы вместе, разве думаем о родителях? – спросил я.
- А они что, не существуют? – резонно возразил Николай. – Тебе помогут, устроят, а мне самому надо пробиваться! – оттолкнул друга.
Не заделать было трещину, все дальше расходились ее края. И не просматривалось дно. Уже тогда я подозревал, что из глубины повеет жаром преисподней.
4.
Огонь и смрад навалились весельем хозяина. Стены затряслись, с потолка посыпалась пыль.
Неистовство это оборвалось взрывом потолочной лампы.
- Мигом поправим! – обрадовался энергетик конкретному заданию. Наконец совладал со своей растерянностью и вспомнил о высокой должности, выпятил грудь и напыжился.
- То есть электрик поправит, - сказал он. – Или я сам сделаю, - проговорился энергетик.
- С веселой шуткой и погибать веселее! – отсмеялся и успокоился хозяин. Сказал с нарочитым грузинским акцентом. Вождь одобрительно крякнул и раскурил трубку, на голову посыпались искорки.
Хозяин не обиделся на своего кумира.
- Все забыли – он создал, победил, сохранил, - осудил нынешних.
Кажется, мне удалось обуздать мое воображение. Ничто в этой пародии не напоминало того мальчишку. По теории вероятности двое из тысячи или из миллиона неотличимо похожи. Тем более, когда их разделяют года. Еще чаще повторяются имена и фамилии.
- Мы создали, - не сдержался Мирский.
Стены кабинета наверняка были выложены звуконепроницаемыми плитами. За ними неразличим был зов кабака. Матвей потерял ориентацию во внезапно образовавшемся вакууме.
- Кто? – не расслышал хозяин.
- Мы пахали, мы косили, – заслонил я друга.
- Чересчур веселый, - то ли осудил, то ли оправдал меня Николай Иванович.
- Это он от волнения, - сказал Мирский. Все же вступился за своего кандидата.
Я разобрал, как за дверями секретарша отчитывает мать, не сумевшую приглядеть за внуком. И как неправильно бьется сердце моего защитника.
Будто я нуждаюсь в чьей-то помощи и поддержке.
- А еще окончил аспирантуру, - случайно проговорился я.
Матвей закивал китайским болванчиком.
Хозяин с любопытством разглядывал редкостный экземпляр попавшей в его сачок козявки. И если видел под увеличительным стеклом, то его перевернутое изображение съежилось и ужалось.
И совсем не боязно было поддразнивать крошечного человечка.
- А еще у меня отец еврей, - обесценил я свое предыдущее сообщение.
В горле у Мирского булькнула жидкость.
- Не выручат богатые родители, – повторил чьи-то слова хозяин. – Ум передается по наследству? – спросил он.
Наконец отложил увеличительное стекло, навис запахом пота и прогорклого жира.
- Уважал и ценил умных, - кивнул на полотнище.
Уважение это обернулось миллионами уничтоженных, бесполезно было спорить и доказывать.
Фантазия моя иссякла. Был кое-как залатанный кабинет, потолочные плиты истерлись по краям. Под обоями угадывались трещины. Экран огромного телевизора покрывал слой пыли. На ковре проглядывали проплешины. В бутылках плескалась водица.
- Желаю здравствовать! – попрощался я с хозяином.
Не пристало мне общаться с небожителями, их указания передадут посредники.
- Я беру тебя, - неожиданно снизошел господин.
Но я уже смирился с очередным поражением и не осознал его слова.
- Он не такой, другой, чтобы было свободное время, - заступился за меня энергетик.
- Сколько ты получаешь? – деловито осведомился хозяин.
- Я ему помогаю, мы вместе, - невпопад сказал Матвей.
- Когда как, - чистосердечно признался я.
На мои гонорары вряд ли можно было прокормить и неприхотливого воробья.
- Когда и как? – усмехнувшись, переспросил вершитель.
Я хотел назвать мизерную сумму своего содержания, но запутался в цифрах. И когда сказал, когда другой, что иногда все же вмешивался и настаивал, сказал за меня, то цифра получилась солидной и внушительной.
Матвей с недоумением посмотрел на вымогателя.
Хозяин согласился небрежным кивком. Или таким образом известил об окончании аудиенции. И попрощался напутственными словами.
- Добиться можно только в том случае, если всего себя отдаешь поставленной цели!
Будто дьявол огласил условия договора. И требовалось поставить кровавую подпись под текстом.
- Пойдешь и придешь, если полностью отдашься, если не останется сил и времени на другое, - проверил меня хозяин.
- Нет, - прохрипел энергетик.
Я не противился. Зачем напрасно сотрясать воздух, в любой момент можно покинуть постылое заведение.
- Но если ослушаешься!.. – предупредил хозяин.
Я оглянулся на пороге, он запустил в рот большой палец и к плечу уронил голову.
Тысячи дверей распахнуты перед тобой в юности. До сих пор некоторые еще не заколочены. И не верится, что все они ведут в тупик.
5.
У жены избирательный слух, уже на улице различает они знакомые шаги. И хотя возвращается всего на полчаса раньше, успевает подготовиться к моему приходу.
На этот раз не услышала. Хотя меня не придавила тяжесть неминуемого выбора, а ступал я как всегда легко и стремительно. И по лестнице взлетел в несколько прыжков. Нарочно потоптался на площадке, чтобы предупредить ее. А потом с такой силой крутанул ключ, что взвизгнул замок. Под этот визг одновременно ворвались мы в прихожую.
Я захлебнулся в широко распахнутых ее глазах, задохнулся в манящем запахе.
Неправда, что розы отцветают к вечеру, еще соблазнительней и притягательней они во второй половине жизни!
Аромат этот напрочь перебил еще едва заметный душок моего увядания.
Ноздри мои раздулись и затрепетали. Я потянулся к ней, она отпрянула, дразнясь и играя.
В предвкушении задрожали пальцы, дрожь передалась запястьям, предплечьям, растеклась по телу.
Она обожгла раскаленным дыханием. В этом мареве, в этой дрожи не выжить поодиночке.
Мы потянулись ищущими руками.
Сначала между пальцами проскакивали голубоватые искорки, потом, когда пальцы соединились, тела содрогнулись от электрического удара. В запахе озона и сокрушительных вспышках молний.
Но не погибли, разноименные наши заряды притянулись, груди ее расплющились на моей груди, диафрагма смяла диафрагму, бедра обхватили мгновенно напрягшуюся плоть. Трещала и лопалась одежда. Или хрупкие кости.
До нестерпимой муки, до самозабвения, до невыносимости бытия.
С женщиной, уже потерявшей девичью легкость, но совершенной в своей зрелости.
Я подхватил ее под ягодицы, мягко обволокли они ладони.
А ноги ее вьюнком или виноградной лозой вползали по корявым и еще крепким моим ногам, пальцами, лодыжками, икрами цепляясь за бугорки и выемки.
Дразнясь, играя и задыхаясь, попытался я отстраниться.
Будто нашему огню суждено еще ярче разгореться! Не огонь – беда обрушилась на планету, пылали леса и города, плавился камень, дотла выгорала вода.
Не было нам спасения!
Ноги ее наконец вскарабкались, острыми пятками сошлись на пояснице.
Я ухватился за целебную эту боль. В путанице тел и обрывках одежды.
Кто и зачем придумал нелепые эти одеяния? Вместе, вдвоем не страшна самая лютая стужа.
Снега растают, земля обнажится, под солнцем оживет зелень.
В соседней квартире на полную громкость врубили радио и телевизор, дикторы надорвались и сорвали голос.
Истошные их вопли взрывались упоительными вспышками – женщина наваливалась жадными стремительными толчками. Плодородными бедрами обхватив непомерно разбухшую мою плоть, смочив ее влагой похоти и желания.
Я откинулся на подзеркальник, ее изображение рассыпало по исцарапанной спине спутанные мокрые волосы.
Одной ногой раздробила поясницу, другой уперлась в дверцу шкафчика. И под все убыстряющиеся стоны долбила древесину.
Сначала та пошла трещинами, потом лопнула, как от попадания снаряда. Щепки забрызгало кровью.
Плоть моя бесконечно скользила в напрасных попытках достигнуть дна наслаждения и возвращалась для очередных попыток.
И наконец бездна поглотила конвульсиями оргазма, женщина вскрикнула и прокусила губу.
Запрокинула голову, в помутневшем зеркале отразились распахнутые на пол лица ее глаза, красные вурдалачьи губы, кровь смешалась с потом, капли стекали мне на грудь, канавки на коже сплетались в прихотливые узоры.
Тело ее придавило, не сразу я выбрался. Остались глубокие вмятины от ее пяток, ломило, как после драки или тяжелой работы.
Не было сил добраться до кровати, назло своему бессилию, в очередной раз не поддаваясь все более подступающей немощи, попытался я приподнять женщину.
Тело ее струилось и выскальзывало из неверных объятий, лужицей растекалось у ног, горстями черпал я ее жизнь и надежду.
Ей удалось встать на колени, а потом, хватаясь за меня, карабкаясь по мне, подняться.
Поддерживая друг друга, погибая на каждом шагу и чудом выживая, под грохот музыки и возмущенные крики соседей доплелись мы до комнаты.
А там в изнеможении повалились на кровать, не сразу, а через года и века отыскали недостающие свои половинки.
6.
И было невозможно повторно отдаться - лаской, нежностью постепенно возвращались мы к жизни.
Вот ее ладонь невесомо легла на плечо; стронув непослушную голову, приник я к ней губами.
В тонкой кожице, где в момент близости набрякли и не могли опасть жилки. В каждой из них неверно билось сердце.
А она лицом прижалась к моей груди, оцарапала корочкой запекшейся крови. Щекотно покалывали растрепавшиеся разбросанные волосы.
Оторвавшись от ее руки, напрасно дунул я на них. Облако не взметнулось.
Тогда намотал на пальцы, волосы жалобно зазвенели.
Как встарь перед зеркалом запрокинулась голова, шея переломилась под острым углом.
- Что с тобой? – вскрикнула от боли и насторожилась женщина.
Опомнившись, отдернул я руку, вырванные с корнем волосинки корчились и умирали на моих пальцах.
Я зажмурился, в глазах вспыхнули огненные сполохи.
Заглаживая невольную вину, во тьме слепо ткнулся в расплывшийся мягкий холмик ее груди, по зыбкому склону дополз до потянувшейся ко мне вершины. Всосался младенцем, сосредоточился только на этом, но отвлекало другое – настырное и ненужное.
Вообразил нас на острове блаженного уединения или в оазисе посреди пустыни, но не отделаться было от многочисленных соглядатаев.
Вплавь со своих голых островов устремились они к нам. Одних пожрали акулы, других поглотила пучина. Из костей рыбы и морские гады сложили гнезда.
Лишь немногие добрались и приникли к окулярам.
Еще меньше безумцев прошли пустыней. Ветер и песок отшлифовали и выбелили кости.
Выжившие тем наглее и сладострастнее жаждали насытиться нашей близостью.
Так слепой мечтает о буйстве красок, а трусливый грезит кровавой славой полководца.
Я не боюсь надзора. Пусть задыхаются, пусть ладони воровато тянутся к бедрам. Но напрасно будут они оглаживать поникшие члены. А если те и восстанут под настойчивыми пальцами, то не извергнут семя. А если семя извергнется, то упадет на бесплодную землю и не родит она.
Чтобы этого не случилось, безжалостно смял я ее груди.
Она выгнулась, оперлась пятками и затылком, мускулы одеревенели.
Около пупка встопорщились редкие волосики и жесткой проволокой оцарапали лицо.
Преодолевая свое оцепенение, уронила она ладонь мне на бедро.
Обычно оживал я под ее пальцами, на этот раз были чужие и неловкие руки.
Голова моя соскользнула к лобку, еще более колючие волосы впились в кожу. А сок былой близости прожег ее едкими каплями.
Женщина обмякла, растеклась по постели, кое-как выполз я из этого болота. Пружина матраса корявой веткой воткнулась в щеку.
Холодно стало на улице, тучи заволокли небо, налились еще не выпавшим дождем. Порывы ветра срывали листья. Осень торопила уходящее лето.
- Не могу, когда подглядывают, - оправдался я.
До подбородка закутался одеялом, а она остывала на ветру, от тела поднимался зыбкий дымок испарений.
От когда-то совершенного, без единого изъяна. И если прищуриться, можно не различить сеточку вен на бедрах. И перевязки, разделившие прослойки жира на животе. И расплывшиеся бесформенные груди. И морщины на шее, и складки на лице.
Я привык жить жмурясь и озираясь.
А говорю настолько правдоподобно, что слова кажутся пустыми и лживыми.
- На работе подглядывают и завидуют, специально подставляют, - пожаловался я.
- Я тебе не мешаю, - сказала жена.
Чужим и далеким голосом, наверное, все силы уходили на борьбу с холодом.
- Ты знаешь, как отношусь к тебе, - сказал я.
- Как? – спросила женщина.
Будто позвала на помощь. Лошади понесли и в любой момент могли разбить ненадежный экипаж.
- Утром ухожу на работу, тебе никто не мешает, - попыталась усмирить бешеный их бег.
Наконец замерзла, тоже закуталась в одеяло.
Двумя коконами поодиночке лежали мы на общей постели.
Соглядатаи приуныли и выронили подзорные трубы. Напрасно сквозь огонь и пустыню пробивались к острову так называемого блаженства. Бури и житейские неурядицы разрушили хрупкий островок. От пальм остались остовы, в лагуне плавали трупы.
- Просто завидуют, - повторила она, утешая отчаявшегося спутника.
- Хотят, чтобы работал с утра до вечера, - пожаловался я.
- У тебя не получается? – неожиданно спросила она.
Это было равносильно удару ниже пояса. Когда лопаются мускулы живота и каждый глоток воздуха обжигает внутренности.
- Все у меня получается, - наконец справился с болью.
Хотел сказать четко и убедительно, выделяя слова. Но захрипел и закашлялся.
Или это ветер набросился на согнувшиеся под его напором деревья.
- Это ветер, - прокашлялся и сказал я.
- Все у тебя получится, - придумала женщина.
И тогда, словно ныряя в омут, ухватился я за очередную полуправду.
- Утром, когда ты уходишь на работу…
- Что? – насторожилась женщина.
- Никто не поддерживает, одному невмоготу.
- Мне остаться и не работать, - то ли спросила, то согласилась она.
Я представил, как с нищенской сумой побредем мы по враждебным улицам. И как горожане будут шарахаться от попрошаек. А завсегдатаи помоек не пустят к своим кормушкам. Тела иссохнут, кости прорвут кожу. И о смерти будем мечтать, как об избавлении, но не хватит смелости и решительности наложить на себя руки.
- Нет, я тоже пойду вкалывать на полный день, мужчина обязан хорошо зарабатывать! – отринул я жестокое видение.
Слезы жгли глаза, не хватало еще расплакаться.
- Смысл жизни, твое предназначение? – спросила женщина.
Но не было боли и заинтересованности в ее голосе.
Так великий хитрец Одиссей испытал неверных соратников. Сообщил о снятии осады, обрадованное воинство бросилось к кораблям.
Женщина уходила, напрасно протягивал я руки. Вот ее фигура превратилась в черточку, в точку, вот только пустынная дорога вела в ничто, в неизвестность.
Я с такой силой надавил на зрачки, что взорвались глазные яблоки.
Из этой боли воззвал к Недостойной и Единственной.
- Буду творить по ночам, когда ты рядом, - придумал и поверил своей выдумке.
- Еще немного, последнее усилие, - привычно поддержала женщина.
На дороге пытался различить я хотя бы едва заметное пятнышко.
- Все великие спали по несколько часов, - смело и безрассудно углубился в дебри легенды. – А некоторые вообще не спали, - усилил конструкцию.
- Я упрямый, я справлюсь, - пытался убедить ее или себя.
Чтобы пятнышко обернулось знакомой фигурой.
- Буду работать целый день и за хорошие деньги, - торопливо сказал я.
Побежал к ней, дорога была в рытвинах и ухабах, только бы не упасть и не разбиться.
- Потом поедем на Кипр или на Ямайку, - обрадовал подругу.
- Нет, лучше в Париж, - откликнулась она.
- Праздник, который всегда с тобой, - подыграл я.
- Монмартр.
- Латинский квартал, - обменялись мы полузабытыми позывными.
- Кажется, есть выпить, - неожиданно вспомнила женщина.
- У тебя праздник? – нарочито удивился я.
- С тобой всегда праздник, - согласилась она.
- Ладно, - сказал я.
Мы встретились, сошлись, но, распаляя себя, оттягивали бремя окончательного соития.
Женщина выскользнула из постели.
Я зажмурился, чтобы лучше видеть.
Нагая и прекрасная, с лучистыми глазами, гибкой шеей, точеной грудью. С рыжеватым манящим треугольником в нижней части живота, с длинными струящимися ногами. Похожая на кобылку, еще не осознавшую свою привлекательность.
Непорочная в моей любви.
Если б можно было прожить с закрытыми глазами.
Шаги прошелестели, скрипнула потайная дверца.
А потом я нащупал и сорвал неплотно пригнанную пробку, теплое отвратительное пойло обожгло пищевод.
Она тоже глотнула.
В кромешной тьме раскинулся я на постели. Отдался ловким и настырным ее рукам, опытным губам, бесконечно жаждущему телу.
И не сумел утолить ее жажду.
Так нелепо отпраздновали мы очередную победу.
7.
На митинг повезли нас на экскурсионным автобусе.
Заместитель директора предупредил каждого избранника. Когда заскорузлый в траурной кайме палец уперся в Мирского, тот напрасно ухватился за уши. За шумом дождя не слышно было кабацкой вольницы.
- Твою мать, - сказал энергетик.
- В обязательном порядке, - подтвердил замдиректора.
- Первое боевое задание, - не забыл и про меня.
- А если..? – спросил я.
- В армии достаточно было приказать, - вспомнил бывший благословенные годы.
Кажется, числился замполитом; человек настолько пластичное существо, что солдаты свыклись со вздорными его придирками.
Начальство привычно потянулось к автобусу, молодые и перспективные сами напросились на митинг.
Матвей воробышком нахохлился у окна, сквозь старенькую прокладку просачивалась вода и стекала ему на брюки.
Стекла запотели, душно и сонно было в автобусе.
А когда приехали, не хотелось выходить из тепла и уюта.
Почти двести лет назад полки выстроились в каре на этой или на другой площади. Зимняя стужа того дня заползла под одежду. Я плотнее завернулся в куртку и поднял воротник.
Застрельщики вздернули плакаты с нашими требованиями.
Негоже правосудие превращать в дешевый фарс, и как долго можно держать в застенке невинного человека, было изображено на плакатах.
- Невинного, винного, - увлекся Матвей опасной игрой.
Он не запахнулся в куртку, рубашка прилипла к телу, обозначились угловатые кости. Тоненькие и слабые ключицы и ребрышки.
Как жизнь не подмяла страдальца?
Однажды я спас я его в институте, но давно уже зачерствели наши души.
Бунтовщики выстроились, суровы и угрюмы были их лица.
За спиной в дымке моросящего дождя на каменном коне гарцевал каменный император и нависла громада собора.
Тяжелого и мрачного, какое больное воображение измыслило эту глыбу?
Я зажмурился, ожидая смертельного залпа.
Но на этот раз правительство не вызвало войска, лишь несколько милицейских постов охраняло местную твердыню. Служивые попрятались по будкам, а те, кому приходилось патрулировать, не обращали на нас внимание.
Почти ежедневно недовольные собирались на площади – требовалось не мешать движению да отстегнуть некоторую сумму во-
роватому чиновнику. И не призывать к свержению существующего режима и не раздувать расовую неприязнь.
Намедни домохозяйки наказывали восстановить прачечную в спальном районе, а водители протестовали против повышения дорожных налогов.
А теперь осиротевшие работники фирмы пытались вызволить отца-основателя.
Всего-то уничтожил он парочку ублюдков, что похитили или изувечили его брата.
Не он, естественно, а некие бандиты, которых задержали и бестолково пристегивали к известному предпринимателю.
Разве он виноват, если некто по собственной инициативе заступился за поруганную его честь?
Еще не перевелись на свете благородные люди.
Его стараниями этим благородным было обеспечено вполне сносное существование в тюремном изоляторе.
После его ареста преемник продолжил борьбу за справедливость. И раз в неделю подгонял рабов к зданию парламента. И по возможности приглашал иностранных корреспондентов.
Но под дождем те попрятались по машинам.
По углам здания затаились фургоны. Оконца были задернуты шторами, за ними просматривались решетки. И по сигналу командира омоновцы были готовы горохом высыпаться на асфальт.
Это только в давние времена градоначальник в одиночку мог выйти к бунтовщикам.
А сраженный безжалостной пулей, очнувшись, все выспрашивал о смертельной ране. Выстрелили из солдатского ружья или из офицерского пистолета? Узнав, что из пистолета, скончался с умиротворенной улыбкой.
Ветераны, с кем прошел он Европой, не предали его.
Нынешние правители спрятались за надежными стенами.
У центрального входа скопились начальственные легковушки. Водители задраили дверцы, их выдавили струйки пара над берлогой.
Так в давние времена охотники зимой находили медведя и с рогатиной подступали к зверю.
Еще несколько машин застыло на боковой стороне площади. В черном лимузине затаилось медвежье семейство, на капоте шипела и плавилась вода. Но ничего не разобрать было за темными тонированными стеклами.
Бунтовщики измаялись под дождем.
Одежда облепила Матвея, в заднем кармане различил я плоскую фляжку. Все чаще и нетерпеливей оглаживал он этот карман.
Из крыши лимузина выдвинулась антенна, наш предводитель насторожился и прислушался.
Если другие насквозь промокли, то ему был нипочем этот дождик. В лютую непогоду из своего кабинета поднимал он солдат в атаку. Или кожа и одежда пропитались жиром, капли скатывались в грязную лужу у его ног.
- Слушаюсь! Будет исполнено! – отрапортовал он черному автомобилю.
- Оправиться! Подтянуться! – приказал своей команде.
Сосед мой по-собачьи стряхнулся, брызги попали на лицо, я задохнулся от запаха псины.
Скрипуче отворилась дверца машины с иностранными номерами. Из-под руки, прикрывая объектив локтем, корреспондент нацелился видеокамерой.
Матвей отвернулся, еще явственнее обозначилась фляжка в заднем кармане.
Парочка неприметных типов, что отдыхали под дождем, подтянулись к нам. Одинакового роста, в черных одинаковых клеенчатых куртках, с неприметными лицами, на которых выделялись хорошо развитые челюсти. Ушки их встопорщились и выгнулись рупором.
Наверняка в камере сел аккумулятор или сгорели микросхемы, не зря корреспондент старательно прикрывал ее рукой.
- Сегодня, как и в прошлый раз, как и всегда… - привычно и скоро надиктовал он.
Без малейшего намека на акцент, видимо, жил и рос в нашей стране, но вовремя переметнулся. А теперь старался оправдать оказанное доверие.
Глазки его были красными, лицо землистым, даже на дожде пересохли губы.
Бывший вояка придирчиво оглядел свою команду. Взметнулась рука, выбирая очередную жертву.
Даже спиной Матвей ощутил нацеленный на него палец, сгорбился и осторожно выдернул фляжку.
В завесе туч образовалась прореха, в солнечном луче радужно вспыхнули капли, отраженный от стекла свет ударил по глазам, предводитель недовольно отмахнулся от вражьих происков.
Палец еще не указал, этой заминкой воспользовался юнец, добровольно напросившийся в поездку.
- Отец родной, выделил и научил! – восторженно возопил обделенный.
Так широко распахивая рот, что запросто мог заглотить любого. Соседи отпрянули от живоглота.
Вопль послужил сигналом для других страждущих.
Так вода в переполненном водохранилище многотонной массой подпирает хлипкую плотину. И стоит прорваться первой капле…
- Помог моим престарелым родителям! – еще громче и настырнее выкрикнул сирота.
Толпа напрасно отшатнулась и от этого фантазера.
- Деньги отстегнул, то есть выделил болящим! – придумал здоровяк.
Стрекотала незаряженная камера, глаза корреспондента еще больше покраснели, а губы окончательно пересохли.
Клеенчатые куртки заскучали и огляделись, выискивая другие объекты. Равномерно двигались челюсти.
Прореху затянуло, луч погас, Матвей сдернул пробку. Жадно приник к источнику.
Предводитель мгновенно сориентировался. Былинным героем бросился на амбразуру и заслонил глазок камеры.
- Губернатор у него в корешах! – проговорился он.
Куртки насторожились на неосторожные слова. Челюсти угрожающе выпятились.
Живительное тепло разлилось по организму, Матвей уже не походил на нахохлившуюся птицу. Фляжку спрятал на груди.
Железный конь изготовился к прыжку, император привстал в стременах. Под собором просела почва.
Антенна на черном лимузине по-змеиному склонилась в нашу сторону.
Выручил пожилой и респектабельный господин. Этот, в отличие от других, позволил себе прикрыться зонтом. Череп его был обтянут нежной розовой кожицей, она могла пострадать от ядовитых городских осадков. С зонта стекала вода, соседи отступили от струй, зона отчуждения подчеркивала значимость выступающего.
И слова его были солидными.
- Да, совместный снимок существует, губернатор обязан сниматься со всеми неординарными горожанами, - изрек он. – Это общепринятая практика. И только недобросовестные и лукавые недоброжелатели могут обвинить его в этом.
Мягкий и бархатистый голос обволакивал слушателей.
- Дело не в губернаторе, а в социальной справедливости, - вещал оратор. – Если основатель нашей фирмы честным трудом приобрел некоторый капитал, то не следует обирать его в пользу многочисленных неудачников. Таким образом будет нанесен удар предпринимательству и развитию государства, - придумал господин. – Вы же не хотите, чтобы страна вернулась к хаосу первичных преобразований? – бесстрашно вопросил он негласных наблюдателей.
Ошарашенные неожиданным вопросом челюсти призадумались.
Их волновало только одно: как бы половчее управиться с поставленной задачей. Не позволить, пресечь, обезвредить.
Но вроде бы никто не очернял и не призывал к страшному и слепому русскому бунту.
Свободу Деточкину, мысленно воззвал я.
- Справедливости! – поддержали мой зов.
Да здравствует самый справедливый и гуманный советский суд, вспомнилась цитата из другого фильма.
- Суд несомненно во всем разберется, - услышал меня господин. - Но хотелось бы, чтобы до бесконечности не затягивали следствие, - веско и весомо добавил он.
Антенна удовлетворенно кивнула, но потом откачнулась, словно погрозив пальчиком.
Правосудию не пристало торопиться, следствие естественно затягивается при обнаружении новых фактов.
Эта затяжка, наверное, вполне устраивала нового хозяина.
Команда наша основательно промокла, все торопились высказаться и поскорее убраться.
- Ссуду дал под божеские проценты!
- Руку пожал!
- Не уволил за нарушение трудовой дисциплины! – наперебой выкрикивали штатные глашатаи.
И еще что-то, не разобраться было в хрипе и шипении простуженных глоток.
Предводитель удовлетворенно поставил галочку в своем гроссбухе.
И на этот раз удалось поднять солдат в атаку. Они побежали и не важно куда прибегут – главное победно отчитаться.
Кончился очередной рабочий день, усталые труженики оживленно потянулись к автобусу.
- Пойдем, - позвал меня Матвей.
Было неуютно и боязно шагать под прицелом недоверчивых и настороженных глаз. Спина казалась такой огромной, что невозможно промазать.
И все же я ни разу не оглянулся.
8.
В старенькой машине Матвея были сняты фары и мигалки и срезаны передние крылья, от этого она походила на оскалившегося и опасного зверя.
Обычно большие кошки угрожают кабанам и антилопам, но старикам под силу справиться только с человеком, тот разучился бегать и прятаться.
- Садись! – позвал Матвей на охоту.
- Нет, - отказался я.
Он опорожнил и отбросил фляжку, брызнули осколки.
Я подобрал горлышко и смочил палец в остатках выпивки.
Пьяницы в кабаке зашлись в издевательском смехе, веселились до колик, до багровых лиц, до апоплексического удара.
- Газировка? – недоуменно спросил я.
- Чистый спирт! Соображаешь? – огрызнулся Матвей.
- Подожди, если ты хочешь, чтобы я помчался…, - поддался я его неистовству.
- Как раньше! – прохрипел он.
- На воротах есть! – вспомнил я.
После опасных приключений мужикам надо расслабиться, но лень да и некогда бежать в магазин.
- Горит? – мгновенно сориентировался сторож.
- Пылает! – нашли мы общий язык.
Кажется сторож сотрудничал со станцией техобслуживания и не совсем безвозмездно подбрасывал им халтуру. В водку подмешивал махорку или клофелин.
С бутылкой поспешно возвратился я в гараж.
У Матвея была припасена еще одна фляга, перед поездкой мы основательно приложились.
Водка отдавала горечью полыни, от газировки на губах вскипала пена.
Звезда Полынь упала на землю, вспомнил я, и опалила ее горечью. С каждым глотком все горше становились упованья.
Матвей заметно опьянел, только безумец мог поехать с ним.
Слишком долго жил я по правилам, безумие подступило, не было желания и сил противиться.
Зверь с ревом вырвался из загона. Сторож схватился за телефонную трубку предупредить ремонтников и служивых.
Я перекрестил пальцы на обеих руках.
Когда-то с Матвеем почти одновременно приобрели мы машины и гонялись по городу. Он мчался впереди, я пристраивался за ним, выбирая удобный момент для атаки. С компьютерной точностью высчитывая этот момент и мысленно обгоняя, но в реальности примирившись с ролью аутсайдера.
Пусть лидер гробит машину и объясняется с постовыми, отстегивая им солидные отступные.
Тогда меня хватило на несколько лет, все чаще приходилось лежать под тачкой, все дороже стоило ее обслуживание.
Жалко было тратить на это деньги и время. Особенно ценил я время.
Драгоценность эта поблекла и потускнела с годами.
А Матвей не забросил старинное увлечение.
И теперь обезумевшим гонщиком пригнулся к рулю. Оскалился, зубы были попорчены и прорежены. Воздух со скрежетом вырывался из прорех. Или это резина вгрызалась в разбитый асфальт. Стеклоочиститель не работал, ничего не разглядеть было сквозь заляпанное грязью стекло.
Почти наугад, не сбавляя скорость, вошел он в поворот, из-под
колес выпрыгнули зазевавшиеся пешеходы. Улица отозвалась возмущенными гудками и криками.
Я ухватился за ручку дверцы, чтобы выброситься при столкновении. И опять присосался к бутылке, тачку подбросило на ухабе, водка смешалась с кровью и слюной.
Наверное, за нами гнались, но когда преследователи сбрасывали скорость, беглец до полика вдавливал педаль газа.
Машина приседала, потом прыгала и уже в прыжке каким-то чудом меняла направление полета.
Все во мне молило о снисхождении, ладонью зажал я предательский рот.
Мы мчались, кровью и машинным маслом забрызгивая стены домов и редких прохожих, одни преследователи отставали, усталых сменяли другие.
Не было нам спасения.
Загнанный зверь пытается затаиться в чаще, в зверином отчаянии углядел я темную дыру подворотни.
- Уходи дворами! – отдался своему чутью.
На этот раз не пристроился к лидеру и не спрятаться было за его спиной.
Беглец газанул, вывернул руль и ручником заблокировал колеса. Резина зашипела, машина накренилась и развернулась, брызги ударили в рекламный щит и отскочили на лобовое стекло, преследователь был совсем рядом и не успеть было затормозить. И не запрыгнуть на высокий поребрик.
Спастись можно, если колесами прижаться к смертельному ограждению. Калеча диски и резину о камень.
Матвей загнанным зверем бросился на преследователя. Под прилипшей к телу мокрой одеждой еще беззащитнее выступили позвонки.
Скрежет металла и резины по камню резанул по напряженным нервам, перекошенное бледное лицо нависло и сместилось в сторону – прошло боком, осталось за спиной; беглец наконец услышал меня и прыгнул в подворотню.
Судорожными рывками опустил я боковое стекло – не живительный воздух, смрад помойки и разложения ворвался в задыхающиеся легкие.
Проходные дворы полузаброшенными ходами пронизывали старый город, человеческие отбросы давно уже обжили эти катакомбы.
Двое копались в баке, сумки их раздулись, гнилые лица были в коросте.
Так называемая женщина была облачена в бесформенный балахон, когда она склонилась над баком, из мешковины вывалились морщинистые оболочки выжатых грудей. А мужику приспичило облегчиться, он даже не отвернулся, поникший его член запутался в расстегнутых штанах.
9.
Я зажмурился, а когда приоткрыл глаза, мы ворвались в проходной двор, машины плотным кольцом окружили пятачок земли, Матвей нашел разрыв в этом кольце и загнал туда тачку.
Грудью упал на руль, уронил руки.
Но азарт бегства и погони еще будоражил кровь, я выдернул беглеца из ненадежного убежища.
- Спрячемся, они толком не разглядели нас! – сказал я.
Бока машины тяжело вздымались, если ее и опознают по судорожному дыханию, то всегда можно сослаться на угонщиков. Мало им иномарок, в ностальгической тоске позарились они на развалюху.
Или мальчишки оседлали и такого коня.
Местные мальчишки с верными подругами собрались на пятачке в окружении машин. Двое парней примостились на крошечной скамейке, девицы запрыгнули им на колени, тростиночками приникли к не такой уж и надежной опоре.
Дождь припустил еще сильнее, но странным образом огибал эту полянку.
Поочередно глубоко затягивались они цигаркой и блаженно заглатывали дым.
Преследователи уже ворвались в подворотню и наверняка заблокировали все выходы – пусть герои и безумцы отстреливаются до последнего патрона.
- Спрячемся среди ребят, нас не признают! – придумал я. – Это в дешевых фильмах от погони уходят по крышам и подвалам, наши подвалы затоплены водой, а на крыше обвалилась кровля! – пытался растормошить оцепеневшего друга.
- Ребята добрые, не выдадут! – сказал я.
Как на давнем вечере в школе, а потом очнулся в пыточной камере.
- Выйдем к ним… Лишь бы не под конвоем…,- не послушался Матвей.
Чтобы удержать равновесие, как можно шире расставил ноги и оперся на мое плечо.
Преследователи уже обхватили нас полукольцом, глаз не видно было из-под низко надвинутых касок, рукава были засучены, волосатые руки прижимали к животу автоматы.
За их спиной остались бомжи, что копались в помойке. Мужика раздавил упавший бак, женщина привалилась к стене и пыталась заправить вываливавшиеся внутренности.
Мирский шагнул к убийцам, пальцы его впились в плечо, не вырваться было из смертельных объятий.
Я дернулся, а потом обеими руками попробовал разжать сведенные судорогой пальцы. Это было все равно, что отогнуть толстые железные штыри.
Они в кашицу перемололи кости.
- Ну пожалуйста! – взмолился я.
А он, хрупкий и вроде бы слабенький, потащил меня за собой.
Пальцы убийц потянулись к спусковой скобе.
Запястья их были разрисованы, запомнилась рожа упыря с выступающими окровавленными клыками.
- Ты начальник, тебя выпустят, а я пока еще никто, за меня не заступятся! – пожаловался пленник.
Наверное, нашел правильные слова, немного ослабла железная хватка.
- Игра по твоим нечестным правилам, - укорил я конвоира.
И наконец вырвался из его рук.
Просто не выдюжить ему было в одиночку и он оперся на случайно подвернувшееся плечо.
Широко ставя ноги, как на шаткой палубе корабля, покачиваясь в смертельном шторме, надвинулся на убийц.
Дула их автоматов с каждым шагом превращались в жерла воронок, в стены туннеля, ведущего в мертвые миры.
Жерла и стены безвозвратно затягивали.
Но расступились в последний момент.
Все так же раскачиваясь на штормовой палубе, прошел он оскалившимися хищными лицами, окровавленными когтями и клыками; опомнившись, сомкнули они ряды. И уже ничего нельзя было различить за их спиной.
А я попятился, заплутал среди машин и долго не мог выбраться на крошечный пятачок земли, где балдела местная молодежь. И все же после долгих блужданий набрел на людей, пристроился около скамейки.
Приторно-сладкий дымок травки щекотал ноздри.
Добрые, умные, понятливые, уговаривал себя.
- Птица несчастья летит, - сказал парень после очередной затяжки.
Этому не требовалось смотреть, черные веки наползли на глаза.
Девица, что примостилась у него на коленях, затянулась и посмотрела.
- Птица смерти, - поправила она.
Я заслонился от замаха крыльев.
Цигарка дотлела почти до конца, второй парень спрятал окурок в ладонях, чтобы не пропала и капля дыма. Захрипел в пароксизме наслаждения.
Видимо, птица приземлилась, для продолжения полета требовалась еще одна закрутка.
Специалист смешал табак с бурой крошкой, ловко свернул самокрутку. Снял пробу, передал соседу огонек дружбы и забвения.
Первая девица была облачена в траурный свитерок, у другой с плеч спускались две полоски материи. Но напрасно демонстрировала она совершенные свои грудки, ее прелести не влияли на объект и на скорость полета.
Я узнал, что самоуверенная птица выполнила сложный маневр над толпой зевак и крылом задела за взлетное поле. Обломки разбросало на многие мили. И фрагменты тел выковыривали из оплавившегося бетона.
Услышал про погибшее подводное царство, отчаявшиеся русалки выбросились на берег из отравленных вод.
Любители разобрали их по аквариумам.
Но курильщики не восхитились русалочьей красотой.
Я бы приник к ней, но руки напрасно будут оглаживать рыбью чешую.
Поэтому русалки вымерли в неволе.
Узнал о маленьких человечках, что некогда по ночам хороводили на лугах. Но дома и камень вытеснили их, последние представители древнего народца попрятались по подземным пещерам.
- У меня дочка в детстве… видела человечков, - вспомнил я.
До боли в груди, до умопомрачения хотелось затянуться волшебным их снадобьем.
- Не птица смерти, мы – смерть, - сказала траурная девушка.
А вторая как крыльями взмахнула полосками материи на груди. Но крылья ее были перебиты, едва колыхнулись крошечные грудки.
- А что мы можем сделать? – спросил ее парень.
- Ничего, - откликнулся другой.
- Может быть…, - сказала девушка в трауре.
- Размечтались, – поникла раненая птица.
Дождь еще огибал полянку, но подбирался все ближе. И вот уже первые капли упали. Я впитывал их кожей лица, наслаждался живительной влагой.
Растворенные в воде сажа и гарь забивали поры.
Вы не просто можете, но обязаны, пытался объяснить я. Только в молодости нетленна надежда, только молодость способна преобразить мир.
Невнятные слова, почти бессмысленный набор звуков выкарабкивался из сведенного судорогой горла.
- Погибнем… если не вы…, - кто-то чужой и неубедительный прохрипел за меня.
Реквием по косноязычному другу, плач по скорой его гибели.
Не уцелеть тростиночкам, не выстоять в урагане нашей жизни.
Уже не стало полянки, незримой стеной отгороженной от остального мира, дождь безжалостно хлестал водяными струями.
По распятым на кресте их телам, от ударов оставались кровавые рубцы.
И они не могли да и не хотели задержать патрульную машину, что осторожно подкралась к убежищу.
Лицо служивого расплющилось о боковое стекло, а палец, которым он поманил нарушителей, был похож на железный крюк.
Грудью, широко разбросанными руками, наседкой заслонил я беззащитные и слабые тростинки.
Жало крюка оскалилось острыми зацепками, железо нацелилось войти под ребра.
Напоследок я оглянулся.
Они уже не сидели, а выстроившись в затылок, ходили по кругу, сгорбившись, заложив руки за спину.
Крюк вонзился, закусив крик, отдался я на милость победителей.
10.
Все было просто и обыденно: меня загнали в клетку, дрессировщики заткнули за пояс старинные пистоли, плетки поигрывали в их руках. Толстые полоски воловьей кожи с вплетенными в них стальными нитями. Таким инструментом запросто можно перешибить любого.
- Не троньте их, они не виноваты, - взмолился пленник.
Служивые недоуменно огляделись.
За пеленой дождя различил я склонившиеся к земле тростинки. Порывы ветра готовы были сломить тонкие стебли.
- Этих, блаженных? – спросил старший с тремя лычками на погонах.
Ноги его пропотели в кирзе, пахло как на помойке, где копались бродяги.
Хуже, чем на помойке, каждое его слово и поползновение источали очередную волну смрада.
Я закашлялся от невыносимой вони.
- Ничего, притерпишься, - успокоил проницательный сержант.
- Офицера запаса… А вы рядовые. – вяло и обречено откликнулся я.
- Не блаженные, убогие, - поправил ефрейтор.
Этот насквозь пропитался запахом сослуживца, уже не замечал его, но тоже исправно отравлял отраженной вонью.
- Один черт, безобидные, - подытожил старший.
- Все бы такие, - согласился ефрейтор.
Рассуждали лениво, лишь бы разогнать подступившую темень и монотонный шорох дождя.
- Не скажи, - не согласился сержант. – Что с них возьмешь, так и с голода можно околеть.
- Еще не околели, - сказал молодой и зеленый.
- А семья? – научил его старший товарищ.
- Привязаться к одной? Так жизнь пройдет мимо, - возразил ходок.
- Подожди, перебесишься, - усмехнулся семьянин.
И вроде бы случайно тронул мое колено. Я вжался в штыри решетки, они порвали спину.
Некуда было отступать, по решетке, как по перекладинам креста, раскинул я руки.
Настырные пальцы переползли на бедра, ощупали грудь.
Инстинктивным движением заслонился я скрещенными руками и отдернул ноги.
Но опоздал, профессиональный карманник разложил на лавочке добычу. Бумажник с деньгами и документами, будто свою жизнь необходимо ежедневно подтверждать пустыми бумажками.
Вонь скатывалась в липкие шарики, колючками репейника впивались они в кожу и одежду.
- Если бы все были убогими, нам бы не пришлось вкалывать, - размечтался молодой.
- Бабы у тебя богатые, - вздохнул сержант.
Он уже разобрался в добыче и малую толику отстегнул своему напарнику. Тот скривился, но не стал возражать.
- Выбираю таких, - похвастался он.
С кровью и обрывками материи выдирал я колючки, но оставались ядовитые головки.
Сержант внимательно изучил мою кредитку, даже обнюхал ее, вряд ли что мог учуять за своим запахом.
- Код? – наконец снизошел до арестанта.
- Вход, исход, выход, - неправильно услышал я. – Был выход, - вспомнил дочку. – Она увидела человечков, я ей не поверил.
К кредитке мучитель мой добавил права.
- - Ты все это можешь потерять, - предупредил он.
- Если бы мы верили детям, если бы сохранили детскую непосредственность… Разве бы так сложилась жизнь? – напрасно пытался втолковать я.
- Права уже потерял, - сказал сержант.
Жесткие и жестокие пальцы разорвали пластиковую карточку.
- Вот к чему приводит пьянка. – осудил он.
Чтобы не осталось улик, обрывки спрятал в карман, потом можно выбросить их на помойку.
Небрежно и вроде бы нехотя уронил плетку, но жилы рассекли до кости. Я вскрикнул и захлебнулся кровью.
- Вспомнил код? – склонилось надо мной лицо палача.
Бесформенная маска, в кровавом тумане не различить было подробностей.
Код или гад, сказал он.
- Где нынче эти человечки? – прохрипел я.
Чтобы порвать кредитку, пришлось несколько раз перегнуть ее.
- Зря ты, - упрекнул ефрейтор.
- Учить их надо, - сказал старший.
- Он не убогий, он прикидывается, потом, когда протрезвеет…
- Знаю я таких упертых, - не согласился сержант.
- Когда протрезвеет и опомнится, жалко станет документов, сам к нам прибежит.
И в предвкушении наживы потер ладони, потом вспомнил и тяжело вздохнул.
- Ни разу не заглянул в лицо, - пожаловался старший.
- Зачем смотреть? – удивился молодой.
- Сами себя готовы пожрать, ежели не смотрят.
- Позвонили бы завтречка, отдал бы любые деньги, - размечтался юнец.
- Что мы, вымогатели? – возмутился сержант.
Я заставил себя посмотреть. Чтобы запомнить, различить их в толпе.
Были обычные, неприметные лица.
У старшего лицо иссекли глубокие морщины. Прах жизни навечно въелся в кожу – так бывает у крестьянина, и ладони были широкие, крестьянские с сильными, расплющенными на концах пальцами.
Но земля его не плодоносила и давно уже кормился он на чужой ниве. И от этого пальцы скрючились в привычном хватательном движении, а морщины на лице сложились в страдальческую гримасу.
А молодой преждевременно обрюзг, щеки раздулись как у хомяка. Руки были слабые, изнеженные.
Не за что было зацепиться взгляду, таких ежедневно и во множестве встречаешь на улице.
А значит любой из нас способен обобрать своего ближнего.
- А ты можешь? – спросил я у себя.
И не знал, что ответить.
- Пусть проваливает, - разрешил старший.
- Когда я стану самым-самым…, - размечтался молодой.
- Честь и совесть, - назидательно заметил честный и совестливый.
Дверца клетки медленно и скрипуче отворилась.
У льва выпали зубы и поредела грива. А при ходьбе подволакивал он подагрические лапы.
Никому не нужны старики и инвалиды, один из них понуро поплелся под дождем.
Под первым осенним, холодным, пронизывающим до костей. Мимо вытоптанной полянки с четырьмя сломанными деревцами. Мимо разбитых, раскуроченных машин. Мимо бывших предавших меня друзей.
Один из них упрятал в тюрьму своего благодетеля. И теперь настаивал, чтобы суд беспристрастно разобрался в его деяниях.
Праведный суд грозил растянуться на долгие годы.
Другой отдыхал в гараже. С привычной бутылкой, что позволяла примириться с мерзостью и неустроенностью нашей жизни.
А до этого безрассудно поперся на ветряные мельницы. Создал их алкогольным воображением, напрасно я поверил и вместе с ним не ввязался в драку.
Опьянение наконец навалилось на закате долгого и суматошного дня. Каждый шаг давался напряжением всех сил. Чтобы передвинуть ногу, цеплялся я за нее обеими руками. Сердце отчаянно билось в каждой жилке изношенного и измученного тела. Дома скалились редкими освещенными окнами. Чужие и посторонние люди отгородились тяжелыми портьерами и шторами.
Все люди чужие – не существует так называемых любви и близости.
И иногда по ночам с недоумением вглядываешься в забывшуюся на твоей постели женщину.
Кто она и что еще измыслит? И где та, что некогда легла на сердце и запала в душу?
Уже ничего не различить в густой пелене тумана. И напрасно слепцом будешь ощупывать незнакомые предметы и явления.
Есть только родство крови, родные не предадут и не бросят.
Дочка живет рядом, окно ее не оскалится, а поманит мягким добрым светом.
Окно ее поманило.
И не имеет значения, что пьян и что ночь на дворе. Для родных душ не существует ни времени ни состояния.
Дочка и маленький ее сынишка.
И если ей в свое время не удалось убедить взрослых, то пацан расскажет о маленьком народце. И мы поверим ему.
Так хочется надеяться на это.
11.
- Не шуми, ребенка разбудишь, - сказала дочка.
- Где ты был, что случилось? – спросила она.
Сил едва хватило, чтобы добраться до спасительного островка. Бури и штормы изрядно потрепали утлое суденышко.
В мокрой, грязной и вонючей одежде прислонился я к стене. К обоям, смазывая и стирая цветочный узор. И напрасно цепляясь за листья и стебли, сполз на пол. Наконец удобно устроился, кирза сапог не подступила к лицу.
Девочка была в ночной рубашке, зябко обхватила себя за плечи.
Если смотреть снизу, то любой угрожающе нависает над тобой. Дочка не нависла, преждевременная синева усталости явственно выступила под глазами. Это лампа обезобразила лицо угловатыми тенями, ладонью заслонился я от пронизывающего света и вопросительно-недоуменного взгляда.
Но если она осудит…
- Были человечки в детстве? – спросил я.
Девочка задумалась, припоминая. Носик ее смешно сморщился.
Мыслителем называл и дразнил я ее, она до слез обижалась.
- У пацана тоже морщится нос? – спросил я.
- Какие человечков? – не вспомнила она.
- Это ничего, что грязный и пьяный, - повинился я.
- Праздник? – спросила девочка.
- Можно взглянуть на ребенка? – спросил подгулявший дед.
- Сначала мыться, - позвала она.
Роба прилипла к стене, на пол натекло, я переполз на сухое место. На обоях остались грязные пятна. И плинтуса были кое-как приколочены, и с потолка свисали ошметки краски. А лампу не прикрыли даже бумажным колпаком. Двери были некрашеные, как в запущенном казенном заведении.
- Тяжело без мужика? – предательски спросил я.
- Ты тоже не первый раз женат! – огрызнулась дочка.
- Она сама виновата, то есть все виноваты, - поправился я.
Или осудил весь мир, милостиво исключив себя из этого подробного списка.
Долго копошился, пытаясь подняться, она не помогла, не протянула руку. Раздражение прибавило сил, я встал и, почти не качаясь, добрел до дверей комнаты.
- Не разбуди, - повторила дочка.
Невозможно было ступать еще осторожнее, просто небрежно пригнанный линолеум постанывал под ногами да ветер завывал за стеной и барабанил по стеклам настырными каплями.
Просто пришла осень жизни, впервые осознал я.
Дверь заскрипела, малыш причмокнул, но не проснулся.
Лежал на спине, одеяло сползло, руки закинул за голову и разбросал согнутые в коленях ноги.
Ветер раскачивал уличный фонарь, резко очерченный прямоугольник света иногда дотягивался до кровати. Я загородил прожекторный этот луч.
Малыш тоже загородился, уронил на лицо руку, спрятался от надоедливого надзора. И стало не видно бесконечно длинных его ресниц. И все причмокивал в нехитрых еще сновидениях.
Вцепившись в куртку, дочка вытащила пьяницу из комнаты, на этот раз дверь не заскрипела.
- Понимаю, все жилье провонял, - покаялся я.
И как встарь в арестантской камере принялся отдирать от лица и одежды липкие катышки. Но если там навечно въелись они в кожу, то теперь легко отлеплялись.
- Праздник, понимаешь, назначили начальничком, - не сдержавшись, похвалился я.
- Зачем мне муж-пьяница? – спросила дочка. – Всю жизнь потратить на его опохмелку?
- Это ничего, у мужиков так принято отмечать, - объяснил я.
- Начальничек, только обустраиваемся, у меня будут деньги на обустройство, большие деньги, - погнался за более удачливыми собратьями.
За бывшим школьным другом, что, склевывая по зернышку, выбрался из бедности и приохотился к игорному бизнесу, засадил своего учителя и благодетеля и сам встал во главе шаткой пирамиды.
За бывшим институтским другом, что, может быть, и не стремился к опасной высоте, но мог позволить себе дорогие машины и вино.
- Только сиюминутное, больше ни к чему не стремился, - пожаловалась дочка.
- Твоя мать не понимала меня, даже не хотела знать, что я делаю, - в свою очередь пожаловался я.
- Мне много надо, - сказала дочка.
- Хотя бы капля заинтересованности…
- И я добьюсь, - обменялись мы своими бедами и надеждами.
А потом, когда меня все же загнали в горячую воду и я сказочно парил в невесомости, но это парение почему-то не вызывало расслабленности и благодушия, она проскользнула в ванную и затаилась за шторкой.
То что ее мучило, не могло дотерпеть до ночного чаепития.
- Деньги на обустройство, правые и левые работы, - сказала моя выдумщица.
- Ты тоже этого хочешь? – удивился я.
- И у меня все не проконтролировать, надеются на мою честность и совесть.
И голос не был девичьим – полным, грудным и чистым, а старческим, хриплым, с частыми придыханиями.
В этой проклятой невесомости нащупал я точку опоры – уцепился за край ванны и выглянул из-за шторки.
Морщины преждевременной старости изрезали ее лицо. Синева под глазами смялась складками. Зрачки выцвели – она выдержала пристальный, изучающий мой взгляд.
- И главный глаз положил на меня, - сказала пожилая, измученная жизнью, незнакомая женщина.
- Соберись, возьми себя в руки! – приказал я. Так гаркнул, что из ванны выплеснулась вода.
Устало и безвольно уронила она голову. Кивнула, то ли соглашаясь, то ли поддавшись минутной слабости.
Хотелось верить, что всего лишь минутной.
Жарко было в ванной, она еще накинула кофточку и все равно озябла. Опять обхватила себя за плечи.
Имитируя объятия не найденного принца. Пусть не принца, но настоящего и верного.
- Это я для всех остальных придумал, это неправда, - покаялся я.
Готов был сказать все что угодно, чтобы развеять ее тоску и отчаяние.
Единственная дочка, моя кровинушка.
Наверное, не хватает ей отцовской ласки. Не привык я напоказ выставлять свои чувства.
И теперь уже поздно учиться.
Видимо, людям нельзя расходиться, лишать ребенка отцовства.
Дочка моя пошла по проторенной дорожке, ее малыш растет без отца.
Пусть хотя бы главный, что положил на нее глаз.
- Сердцу не прикажешь, когда он появится…, - сказал по-иному.
- В день святого Никогда, - усмехнулась женщина.
- Что ты здесь торчишь? Дай мне одеться! – разозлился я.
- Ишь, разошелся! – откликнулась она базарной торговкой. Даже уперла руки в бока.
- На тебя не кричать, бить надо!
- Поздно бить.
- Никогда не поздно! – придумали мы очередную забаву.
Наконец она вышла в коридор, я завернулся в старенький потертый халат бывшего ее мужа. Чужая одежда обжигала кожу.
Голова трещала, осторожно донес я ее до кухни, чтобы треск этот не разбудил ребенка.
Наверное, где-то была припрятана бутылка, не привык я просить и унижаться. Да и негоже пить при детях.
Чай не утолял жажду. Капли пота скатывались на щеки, я отмахивался от них, как от назойливых насекомых.
Просто разболелась голова, поэтому дочка показалась мне постаревшей и некрасивой.
Разве что воспоминания могли прогнать эту боль.
- Помнишь, как мы ловили рыбу, - спросил я.
На Вуоксе летом. Как и теперь подступала осень. Мы наслаждались последними погожими днями.
Когда дочка впервые выудила рыбешку, то испугалась и не знала, что делать. Я помог снять ее с крючка.
Крошечная плотвица в предсмертной муке разинула рот.
- Выпустим, - пожалела ее дочка.
- Все равно погибнет, - сказал я.
- А вдруг? – не поверила она.
- Может быть, - подыграл я ребенку.
Рыба уплыла, плеснула вода в ближайшей заводи.
- Видишь, это она, - сказала дочка.
- Конечно, - согласился я.
- Вроде бы помню, - сказала повзрослевшая моя дочка. – Мы ловим рыбу, кто-то ловит нас, - тут же усмехнулась она.
- А как собирали грибы? – попробовал я расшевелить ее.
Было здорово бродить по лесу. Каждый гриб был как открытие. Иногда они прятались под листьями и приходилось разгребать палую листву.
- Поехали за грибами, - предложил я.
- Поехали, - ухватилась она за заманчивое предложение. –Работа, меня не пустят, – отказалась ценная работница.
- Тогда с пацаном, - придумал я.
Мальчик ходил в круглосуточную группу, можно было не брать его каждый день, дочка брала даже поздним вечером.
- Стоит привыкнуть ему к мужской руке…, - сказала мать.
- Я не твои мужики, - огрызнулся я. Скрипуче и грубо, ругательством выплюнув эти слова.
- Мужики! – свалила она всех в одну кучу.
- Человечки, - попытался я вернуться к былому.
К лесу, от которого остались обгоревшие стволы, к реке с нефтяными и мазутными водами, к увечной нашей памяти.
- Когда вы ссорились…, - сказала дочка.
Складки и морщины на лице не разгладились.
- Что? – спросил я.
Капли пота ручейками стекали на грудь, чужой халат прилип и еще сильнее обжигал кожу.
- Когда вы ссорились, я придумывала их, - сказала дочка.
И это воспоминание обернулось поражением. И я не знал, как утешить родного человека.
- Тебе бы родиться мужиком, - придумал я.
- И здесь не повезло, - усмехнулась женщина.
- А пацан, что с ним станет?
- Нормально станет, - сказала мужественная моя девочка.
- Хочешь я буду брать его из детского сада, а по выходным будем ездить за город? – предложил я.
- Эти человечки, их крохотный мирок теснят дома и камень, - откликнулась она моими словами.
- Их же не существует, - повторил я ее слова.
- Коты по ночам охотятся за ними. Они как тигры, больше, чем тигры, - сказала женщина.
- Пусть парень не увидит человечков, - сказал я.
- Огромные, бессердечные и безжалостные кошки.
- Не увидит! – поклялся я.
- Ты правда все придумал? – спросила дочка.
- Что? – Было тяжело, почти невозможно вместе с ней прыгать по давним годам. Как по зыбким болотистым кочкам. Неверная память грозила утянуть в трясину.
- Про работу, про левые заработки, - напрямую спросила она.
- Ну конечно! - как можно убедительнее отказался я. Клятвенно прижал к груди ладони.
- Забирай его из садика, отправляйтесь в лес, на рыбалку, – разрешила дочка.
Но голос оставался глухим и безжизненным. Лишь слегка разгладились складки.
Бесполезно было доказывать и бить себя в грудь, от частого повторения обесцениваются самые искренние пожелания.
Все врачует время, со временем осознает она и поверит.
Пора было возвращаться из краткосрочного увольнения, командир ждал с часами и выговором.
На цыпочках прокрался я попрощаться с пацаном. На этот раз линолеум не постанывал под ногами.
Хотелось прижаться к его щеке, к нежной бархатистой коже.
Я боялся потревожить, оцарапать этот бархат своей щетиной. Кажется, он улыбнулся во сне.
Одна эта улыбка оправдала мое внеурочное вторжение.
Одежда еще не высохла, с трудом натянул я заскорузлые тряпки.
Дочка не уговаривала остаться, не имело смысла напрасно сотрясать воздух.
Деньги я обещал отдать в ближайшее время.
Она не обеднеет, на ее фирме платят щедро и исправно.
Железная дверь закрылась на многочисленные замки и запоры.
Сохраняя в душе тепло детского тела, к которому так и не удалось приникнуть, вывалился я на улицу.
12.
Глубокой ночью вернулся на свой остров.
Из неведомых земель, где люди с песьими головами готовы растерзать незнакомца. И растерзали, клочьями свивало окровавленное мясо. Где циклопы высматривают и пожирают зазевавшихся путников. С трудом избежал я смертельного плена. Где властвуют зловещие порождения Цербера и Ехидны.
И было чудом вернуться из этих земель.
Чудо случилось, измученный странник нуждался в ласке и забвении.
Из последних сил толкнулся он в крепостные ворота, медленно, неохотно отворились тяжелые створки.
Но где восторженные и восхищенные домочадцы?
Покачиваясь, опираясь на стены, обдирая кожу на каменной грубой кладке, ввалился я в спальню. К женщине, что терпеливо и почти безнадежно ждет.
Десять долгих лет отбивалась она от настырных и настойчивых женихов. Обещала назвать избранника, соткав праздничное покрывало. Днем ткала под их надзором, ночью распускала его в одиночной своей келье.
Руки ее огрубели от бестолковой работы, морщины тоски и усталости изрезали лицо.
Но мне казалось оно юным, свежим, желанным.
Не было, не существовало этих долгих лет странствий и разлуки.
Моя Пенелопа дожидалась на диване, подтянув к груди плотно сомкнутые колени и на всякий случай обхватив их руками.
Так привыкла она бороться и отбиваться от насильников.
А лицо ее было в боевой расцветке: глаза в трауре, щеки выбелены, губы кровожадны. Мочки ушей оттягивали булыжники.
Острыми и тоже красными были когти.
А под полупрозрачной блузкой явственно обозначились тяжелые, налитые соком желания груди. С темными, зримо выступающими сосками. Зачем и для кого было снаряжено это великолепие?
Стена накренилась, чтобы не упала, подпер я ее.
Глазами в глаза испытали мы друг друга.
Можно заблудиться, пропасть в ее глазах, когда они зовут и жаждут.
На этот раз отталкивали.
- Что случилось? – прислонившись к стене, спросил я.
Она принюхалась, ноздри ее раздулись и стали похожи на присоски.
- От тебя пахнет женщиной, - сказала почти незнакомая женщина.
Разве можно объяснить и доказать, с каждым словом все глубже увязаешь в болоте взаимного непонимания.
- Да, – честно признался я.
- И как она? – спросила отчаявшаяся Пенелопа.
Вернее Медея, что решилась извести мужа.
- Хорошо, но как всегда до конца не договорились, - честно признался я.
На стене, которую подпирал, различил бугорки и выемки, эти неровности больно вонзились в тело.
- Еще договоришься, - обнадежила Медея.
И нацелилась острыми когтями. С кончиков срывались красные капли.
Уже кипел котел – она вознамерилась уничтожить былую нашу близость.
Чтобы будущие историки и археологи не смогли разобраться в чаяниях и помыслах своих предков.
Чтобы представили они нас дерганными, злыми, несправедливыми.
- С кем? – спросил я.
- Тебе виднее, - сказала она
- Проклятая стена! – выругался случайный, мимолетней гость.
- Что?
- Ничего, - обменялись короткими кинжальными репликами. Если б мог я отлепиться от стены. Чтобы шагнуть к ней, пасть на колени, повиниться – чтобы две неприкаянные половинки слились в одно целое.
И если б она отринула свою гордыню.
- Я тоже нашла, - призналась Медея.
Тяжело далось ей это признание, она выжимала каждое слово. Сначала из груди, расплющивая и сминая груди – мне казалось, что из-под пальцев брызжет сок, - потом из горла, ломая и калеча слабые хрящики.
Слова были болезненными, убогими, но от этого не менее смертельными.
- Ты придумала? – спросил я.
То есть тот, другой, что сидел внутри меня. Я бы не смог унизительно выпрашивать милостыню.
- Ты нашел другую, более обеспеченную, - сказал палач.
Опять надавила на грудь и обжала горло.
- Другую, - обманчивым эхом откликнулся я.
Нет ничего безнадежнее, чем догонять и доказывать.
- Она тебя доведет до победы, - сказала мучительница.
- Только ты! – признался я в последней ослепительной вспышке надежды.
Но разве что ослепил ее огнем отчаяния.
- Я уйду, я лишняя, - сказала ослепленная.
Локтем заехал я по стене и содрогнулся от боли.
- К кому? – выкрикнул я.
Ибо женщинам не свойственно уходить в неизвестность.
- Он такой необыкновенный, - призналась изменница.
Еще более почернели подглазья, еще ярче стали губы.
- Все, что создал, все рукописи…, - предупредил я.
- Что? – спросила посторонняя женщина.
- Уничтожу .
- Ты не сможешь, - не поверила она.
Как всегда приходится доказывать, если тебе не доверяют.
Ответить ударом на удар или подставить и вторую щеку.
Или одновременно проделать то и другое.
Я отлепился от стены, всего два шага было до шкафа – шаги эти растянулись в километры. Ноги увязали в зыбучем песке. Живность, что зарылась в песок, спасаясь от полуденного жара, выскакивала из-под ног. Но погибала в огне. Пот заливал и разъедал глаза, не различить было женщину, не собирался я смотреть на нее.
И все же боковым зрением разобрал, как она слизнула краску с губ. И впилась в них острыми зубами.
Единственным живым пятном выделив губы на холсте.
Ушла к другому, но не желала отказываться и от постылого и забытого.
Как все женщины – двуличные и непостоянные.
Пустыней, оставляя за спиной высушенные змеиные шкурки, добрел я до шкафчика.
Так обессилел, что не сумел бы увернуться от хищного рта.
Путнику повезло – она не напала.
Пусть терзает доверчивых простаков, за эти минуты я повзрослел и постарел. Душа поседела и скоро осенними листьями облетит седой пух ее волос.
Легкой и стремительной походкой отправился я в последнее странствие, глубокий старик добрел до ненадежного пристанища.
В испоганенной квартире, где все предметы будут помнить тепло ее прикосновений и от этого станут ненавистными.
Они помнили, даже листы моих рукописей. И следовало немедленно разодрать их.
Почти наугад вытащил я пачку.
Почти – ибо знал, что никогда не доведу до ума незадавшуюся повесть.
Листы заскрипели в нетерпеливых пальцах.
Я попытался разодрать сразу всю пачку. Сломал ноготь и отдернул покалеченную руку.
Но не оглянулся на изменницу.
Слишком долго и мучительно было бы рвать по листику – наступил на стопку ногой.
Бумага наконец поддалась.
Это было все равно, что убивать своих детей, женщина обречено застонала.
- Уходи! Сразу! – прохрипел я.
Еще более толстой стопкой сложил обрывки, ногти ломались, мускулы лопались.
Услышал, как она попятилась к двери. Отталкивая меня окровавленными руками, распахнув порочные груди.
Осчастливив ими другого.
Пятилась и отступала, неся другому порочное свое тело и лоно.
И было невозможно представить, как пышные ее бедра обхватят чужую напрягшуюся плоть.
Я представил, копыто ударило в пах, мускулы полопались, обеими руками зажал я смертельную рану.
И все таки сам, пусть ценой жизни, прогнал изменницу.
Есть ей куда идти, если пресытится она очередной жертвой, отправится к дочке, что благоденствует в первопрестольной.
Не пропадет, но рана продолжала болеть и кровоточить.
Ворота прощально заскрипели, она сгинула под этот скрип.
Или под мои стоны – не разобрать было за болью и отчаянием.
13.
Женщинам от природы дано раздеваться легко и непринужденно. В кабаре или на стриптизе под восторженный рев толпы, под воспаленное воображение еще не потерявших девственность юнцов, перед пресытившимся и пресыщенным супругом, наконец наедине с собой, когда можно расслабиться.
Но и здесь не знают они покоя, до боли в глазах, до исступления вглядываются в беспристрастное стекло.
Женщиной плавно повел я руками, скидывая рубашку, пустые рукава захлестнулись и переплелись на груди. А низ ее попал в зубчики молнии брюк, со скрежетом закусили те материю.
Публика возмущенно загудела, растянула пальцами рот в разбойном свисте.
Запахло хлевом и конюшней. Жеребцы и хряки похотливо застучали копытами.
На потеху зрителям рванул я молнию, а потом рубашку. На пол посыпались зубчики, обрывками повисла материя.
Кое-как выбрался я из этих обломков. Пропотевшая, вонючая майка прилипла к телу, эту ткань оборвал я вместе с кожей. А трусы содрал с такой яростью, что с кровью и мясом выдернул волосы.
Одна боль милосердно смешалась с другой, с десятком других, они навалились, не дали сосредоточиться на главной – смертельной.
Я разоблачился с женским изяществом и грацией и отвесил публике шутовской поклон: потянулся к ней одной рукой, а ребром другой ударил по внутреннему сгибу локтя.
Как некогда Мирский или кто-то другой, отвечая на завлекательное предложение нового хозяина.
Раздевшись, бесстрашно повернулся задом к подглядывающим старцам, даже оттопырил зад. Пусть захлебнутся слюной и вожделением.
Ничего, стерплю их объятия и отдамся грязной их похоти.
И готовясь к этому, смирившись с этим, по-женски подробно и скрупулезно изучил свое отражение.
Чтобы ни одним изъяном не обидеть счастливчиков. Чтобы каждый прыщик выжечь каленым железом или в крайнем случае забелить и зарумянить дефектный материал.
Смотрите, наслаждайтесь – мне не жалко!
Лицом мыслителя, глубокие морщины сомнений еще не обезобразили чело.
Если пальцам слегка потянуть вверх кожу на лбу.
Я потянул – предстал высокий лоб мудреца, чтобы подчеркнуть его высоту, пятерней зачесал волосы.
И глаза – громадные, с голубыми коровьими зрачками на кровавой белковой подстилке.
Это несложно поправить, я метнулся к шкафчику с лекарствами. Посыпались таблетки и притирки, не нашел альбуцида.
Некогда заниматься лечением, публика уже изошла в нетерпении.
Еще больше отставив зад, занялся я подглазьями. Чтобы скрыть синяки и припухлости, кожу на этот раз пришлось оттянуть книзу. И одновременно расправить морщинки у внешних уголков глаз. И складки у крыльев носа, и изменить его форму: вдавить верхнюю часть переносицы и оттопырить кончик. В России идеалом красоты, наверное, считается славянский тип лица. А во мне немалая часть поганой крови, хоть ненадолго удалось избавиться от этого.
Не хватило рук исправить лицо, я позавидовал многорукому индийскому божеству.
Натяжки и кривлянье отдались очередной болью – она тоже поможет выдержать и справиться.
Замечательное – мужественное, честное и открытое лицо, все женщины позарятся на него.
Эта предположение не принесло облегчение.
Тогда, чтобы усугубить боль или привлекательность, методично занялся телом: запрокинул голову и развел плечи.
Грудь у меня пухлая, но можно подобрать позу, чтобы эта полнота обманчиво взбугрилась мышцами. Я взбугрил после нескольких неудачных попыток.
И подскочил к окну – уже подступили толпы поклонниц.
Бесплотные их души бабочками и мотыльками слетались на праздничный огонек любовных забав.
Я еще больше привлек их животом, для этого не пришлось выдумывать ужимок, он у меня плоский, почти без лишнего жира.
Исполняя танец живота, потерся им об оконное стекло, то откликнулось, скрип этот отшвырнул в глубь комнаты.
Они устремились, погибали в разливах рек и в топи болот, но презирали тлен и гибель, я еще не предъявил им основное – то, на чем держится род наш, на что уходят лучшие наши годы.
Все годы, даже девочки охотнее общаются с мальчиками, даже в преклонных годах женщины жаждут и не могут обойтись без этого; и мы к горю своему и стыду жаждем, я вспомнил о подглядывающих старцах и соблазнительно оттопырил зад.
А то, на что слетались женщины, сладкая приманка, корень зла и наслаждения – существуют тысячи и миллионы названий – болталось вялым придатком.
Натруженным и давно уже поникшим. Проступали синие жилки, кожица на конце сморщилась и свалялась.
Они позарились, испуганно и бестолково прикрылся я руками.
Потом опомнился, осторожно подвел под него сцепленные в замок ладони. Попытался приподнять.
Было так тяжело, что пальцы разжались, член выскользнул и шлепнул по ноге.
Словно влепили пощечину, непослушные пальцы опять сомкнулись.
Мяли и массировали, это было все равно, что мять и массировать квашню в напрасной надежде обернуть ее железом.
Тогда вообразил другие руки: трепетные, боязливые, но настойчивые – женские.
Бесстрашно и неумело приступили они к манипуляциям.
Но зря перемешивали квашню.
Неужели не повторится чудо и волшебство соития, неужели впустую погибнут мотыльки и бабочки, устремившийся на обманчивый огонек?
Они погибали, я слышал, как с треском обгорают ненадежные крылышки.
- Ну пожалуйста, последний раз! – попросил я неведомого покровителя.
Что наверняка забросил своего подопечного, а тот напрасно надеется на чудо.
Призвал на помощь всю силу воображения.
Уже не руками – животом, грудью, бедрами приникла женщина. Всем своим пышным и величавым телом.
Ранее возбуждался я даже от одного его вида.
Привычно раскинулся на постели, целиком отдавшись ее милости.
Вот животом притронулась она к бедрам. И отпрянула, дразнясь и играя. И раньше бамбуковой пикой устремился бы он в погоню. А теперь даже не приподнял головку.
Женщина не отчаялась. Сочные ее груди дотянулись до моей груди. Расплющились на груди, впились сосками.
Но не обожгли и не согрели.
А я сведенными судорогой пальцами впился в ее спину. Скрюченными, похожими на когти.
Она не вскрикнула, не содрогнулась.
Опять ничего не получилось, на сколько хватит наших сил и терпения?
Губами приникла к животу; подражая ей, я выгнулся. Оперся пятками и затылком.
Только подражая, никакая имитация не заменит подлинную страсть.
Губы ее медленно и неохотно соскользнули к бедрам, к язвочкам, что остались на месте выдранных волос. Слюна обожгла их ядовитым снадобьем, еще одна боль не принесла облегчения.
Соскользнули, доползли до поникшего члена, обняли его у основания, не помогло даже это абсолютное лекарство.
Если когда-то и были мы близки, то эта давность поросла быльем, ничего не разобрать за густым пустоцветом.
Воображение мое иссякло, фантазия истощилась, осталось подглядывать и подслушивать древними старцами.
Кряхтя и охая, сполз я с лежанки. И когда одевался, старался не смотреть на одряхлевшие члены.
На лицо, изрезанное глубокими морщинами. В складках прятались седые волосинки, их не брала бритва. Лысый череп потрескался, на дне трещин чернели русла пересохших рек. Глаза выцвели и ввалились, и если некогда были зеркалом души, то теперь ничего не видно было в мутной их глубине. Нос хищным клювом навис над бескровными губами. Зубы искрошились, остатки их почернели. Мочки ушей растянулись. Длинную и ломкую шею можно было перехватить двумя пальцами. Плети рук переплели черные вены, концы их раскорячились клешнями краба. Грудь ввалилась, ребрышки проткнули пергаментную в синюшных пятнах кожу. Дряблый живот заслонил обвислый и корявый член. Ноги скрипели в сочленениях. Плоские, расплющенные подошвы не отлепить было от земли.
Старик этот, задыхаясь и кашляя, выполз на лестницу. А там ухом и глазом приник к замочной скважине. Если потерял слух и зоркость, то взамен обрел способность подглядывать
Поднадзорные его давно уже притерлись. И не обращали внимание на некоторую несуразность быта и поведения.
Когда муж удобно с детективом и сигаретой расположился на горшке, то даже и не подумал прикрыть дверь. Жена навесила на нос бельевую прищепку. Халат у нее распахнулся, одна грудь вывалилась. Грязными маслянистыми руками запихнула она ее обратно. Муж заквохтал, такая попалась смешливая книжица. Горшок покачнулся и накренился.
Соглядатай попятился и приник к дверям другой квартиры.
Здесь тихо и покойно отдыхали молодые. Тоже обкурились или обкололись, но в отличии от тех не считали себя ревнителями природы.
Кружком уселись вокруг кирпича, подвешенного к потолочному крюку. Вот один после очередного глотка, затяжки или укола оттолкнул этот булыган. Тот точнехонько угодил в лоб соседу. Раскололся от меткого удара. Кирпич, конечно, а не лоб. Еще одной кровавой ссадиной стало больше, публика зашлась в беззвучном смехе.
В следующей квартире отец воспитывал сына-двоечника. Нарочито медленно вытаскивая из штанов ремень, хвалился своими успехами на ниве школьной литературы. Косноязычная его речь щедро перемежевалась матюгами.
Далее выясняли отношения верные и преданные супруги. Она вооружилась ухватом, а он нацелился еще неокрепшими рожками.
Соглядатай отшатнулся; хотя у него не дошло до драки, но эта обыденная сцена всколыхнула израненную душу.
Люди, что попрятались по своим ненадежным убежищам, пили, жрали, воспитывали, развлекались, иногда для отчетности занимались так называемой любовью.
Тошно и бессмысленно было наблюдать за их потугами.
А улицы и пустыри обезлюдили, дождь уже кончился, но лужи остались, брызги фонтанчиком разлетались из-под ног.
Редкие ночные странники подозрительно вглядывались в таких же обездоленных странников. И слыша шаги, сворачивали в переулок.
Я затаился, прижался к стене и даже постарался не дышать, чтобы не спугнуть добычу.
Наконец та вышла на ловца. Пьяненький мужичок, что разговаривал сам с собой, заблудился в каменном лабиринте.
- Ты не видел мою возлюбленную? – спросил я. Постарался хрип свой превратить в осмысленные слова.
Кажется, это удалось, но слова были чужды и непривычны.
- Воблю? Во бля,– выделил он знакомое сочетание.
Бесполезно было выспрашивать, мы разбрелись, встреча эта не принесла отрады.
- Она как горлинка, не помню, как точно, два сосца ее, как двойни молодой серны, она бережет виноградник у своих братьев, - описал ее я.
На этот раз повстречал девицу, выбравшуюся на ночной промысел.
- Деньги есть? – деловито спросила она.
- Своего виноградника не уберегла, - продолжил я горестное повествование.
- Убогий, - безошибочно определил специалист.
Девицу, видимо, отринули другие работницы, они собрались у круглосуточного магазина. В их толпе наверняка можно найти достойную замену.
Некоторые находили, вот одного уволокли в дежурную тачку.
А потом девица, обслужившая его, распахнула дверцу и долго отплевывалась.
- Ты что, год копил!? – обругала своего клиента.
- Будешь? – спросил парень, пасущий свой выводок. Бывший спортсмен, одежда лопалась на тугих бицепсах.
- Не могу, - отказался я.
- Не стоит? – догадался сутенер.
- Да, - повторно отказался я от сомнительного удовольствия.
- У моих и мертвяк встанет! – пошутил весельчак и сам развеселился от своей шутки.
- Когда вдвоем, в любви…, - вспомнил я.
Напрасно разметал бисер.
- А не стоит, все одно - удовлетворят, - утешил он.
- Вдвоем, в любви, все можно, но в отходах и в грязи…
- Вали отсюда! – надвинулся спортсмен.
И здесь не нашел я отрады и можно было напрасно обойти весь мир.
Если тебе вовремя не изувечат и не прибьют.
Меня изувечили и прибили, фантазия моя иссякла, если бы хватило сил и решимости принять отрадный яд.
По городу, по городу, мимо домов, окна пустые без света, однажды написал я.
Все, что написал, случалось со мной, и изображал всегда себя, даже выдумывая отъявленных мерзавцев и негодяев.
Пуля, посланная наугад, обогнула планету и нашла цель.
Не было мне спасения.
Сгорбившись, подволакивая ноги, поплелся я в одиночную свою камеру.
Мимо давно заброшенных домов, со стен срывались камни, осколки впивались в щеки. Трещины в асфальте заросли чертополохом, в чаще зловеще светились глаза крыс. А в развалинах обитало воронье, отъевшиеся птицы давно разучились летать.
Люди покинули город и, может быть, еще прятались в глухих лесах. Но одичали, стали опаснее зверья.
И поэтому, когда увидел я человека, то испуганно вжался в стену. Под недовольный басовитый писк крыс и ворчание ворон. Чертополох нацелился смертельными шипами.
Странник тоже заметил меня, но не спрятался, даже не заслонился. А наоборот смело шагнул в неизвестность.
Безрассудно, так могла поступить только женщина, эти еще опаснее, плоско распластался я по кладке.
Еще один камень разлетелся шрапнелью, осколки не покалечили ее.
Ветер разогнал тучи, выглянула луна, кажется, я признал усталую странницу.
Стыдно и бесполезно прятаться, любая женщина обладает изощренным чутьем, боязливо отлепился я от стены. На всякий случай сжимая в кулаке камень, будто это поможет выстоять и спастись.
Встретились после долгой разлуки.
Пальцы разжались, оружие выпало, я заслонился и одновременно потянулся к ней.
Мы сошлись в заброшенном городе.
- Не могу без тебя, - признался я, еще не зная, как она откликнется на мое признание.
Женщина, что старше меня на один или на два года, года эти обернулись целой жизнью.
Я разобрал в ней сущность – материнское, моя мать давно почила.
- Где ты был? – пожалела меня женщина-мать.
- Без тебя город пустой, - признался я.
На каждой фразе сближались мы на крошечный шажок.
Жизнь жестоко потрепала ее: под краской проглядывали седые корни волос, даже в полутьме были заметны морщины, зубы были слишком белы и ровны, перевязки окольцевали шею, не закованные в броню груди растеклись, ноги переплели вены.
Это было неважно, негоже ребенку приглядываться к маме.
- Я искал в них… Нет, это не женщины, - сказал я.
Еще на коротенький шажок приблизился к ней, меня не оттолкнули.
- Ну, конечно, глупенький, - сказала она.
Руки наши тянулись.
- Подавай им только деньги, - обвинил я.
- Забудь, ничего не было, - сказала она.
- Нет, было, - противился упрямый ребенок.
- Без тебя мертвый город, - призналась женщина.
- Пустой, - неправильным эхом откликнулся незадачливый беглец.
- Мертвый и враждебный.
- Я хотел убежать и не смог, - признался я.
Так говорят и матери и любимой.
Руки, тела тянулись, но не могли одолеть незримую преграду.
- Я хотела тебя освободить и не смогла, - призналась женщина.
- Спина, голова, все болит, - пожаловался я. – Ты поможешь?
- Ну конечно… ты для меня…обязательно помогу, – сказала мать и женщина.
Стена истончилась, но еще не одолеть было ее.
- Ты меня забыла, - поделился я детскими своими обидами.
- Тебе показалось, просто устала, - сказала она.
- А больше не устанешь? – еще не простил ребенок
- Никогда! – поклялась женщина.
- Правда?
- Правда.
- Самое честное слово?
- Честное – пречестное!
- Я тебя люблю, я тебя всегда любил, - потянулся я к матери.
- Ты для меня – все, больше, чем все – единственный, единственный! – исступленно повторила женщина.
Когда нуждаешься в ласке и участии, не дано устоять никакому камню. По стене, что разделяла нас, пролегли трещины. Все больше их становилось. Они разлились ручьями и реками в половодье. И вот затопили округу.
Не было стены, опять мне показалось.
Только мы, одни во всем мире. Две половинки целого, что не могли существовать поодиночке. Они сошлись после пустых и бестолковых странствий.
Молния ударила, вулканы выплеснули лаву, огромной волной вздыбился океан.
Что нам неистовство природы.
Я навалился на нее еще не изжитыми годами поражений и разлуки.
А она, хрупкая, но отчаянная, не поникла под этим грузом.
И я знал, был уверен, что всегда выручит меня из любой беды.
14.
На следующий день ветер подул с юга, день выдался сухим и солнечным. Лето вернулось, и казалось, холода никогда не наступят.
Если не задумываться о будущем, а жить только сегодняшним днем.
Многие не задумываются, я старался уподобиться этому счастливому большинству.
Забыть о потерях и поражениях и этим отринуть грядущие беды.
Бабочки однодневки поспешно скинули вчерашние защитные одежды. В особенности беззаботные девочки, эти поспешили натянуть легкие майки. Под тонкой тканью выступала привлекательная грудка.
И было смешно париться в плотном пиджаке, галстук удавкой захватил шею.
Но нам, начальству, не подобает и так далее…
На зло хозяину, что предпочитает рубашки-распашонки.
Соответственно новому социальному статусу.
И не заглядываться на девочек, пусть пялятся безалаберные юнцы. Разве что боковым зрением или скользнуть пустым безразличным взглядом.
А если уловку разгадают и фыркнут в неуместной смешливости, то как можно выше вздернуть голову и брезгливо прищуриться. Желваками вздуть лицевые мускулы.
Так, почти в полном прикиде, с вздернутой головой, окаменевшими скулами и щелочками глаз ввалился я в свою контору.
Охранник, который до этого не замечал меня, привстал и навалился на хлипкий барьерчик.
Изрядный мужик, других не берут на эту работу, только с отменным здоровьем можно сутки просидеть на насесте.
- Как поживаете? – вежливо поинтересовался он. Еще сильнее навалился на ограду, досочки затрещали.
До этого я тоже не обращал на него внимание, впервые вгляделся в этот вроде бы необходимый предмет быта.
В глаза, которые по мнению классиков являются зеркалом души.
Слегка раздвинул свои щелочки.
Он тоже выпялился, помогая досмотру.
И ничего не различил. Даже тени не мелькали в прозрачной белесой пустоте, даже не отражался досмотрщик.
- Хорошо поживаю, - попытался я хоть чем-то заполнить пустоту. – Только вот собачка сдохла.
- У меня есть знакомый собачник, - откликнулась отзывчивая пустота. – Он любую достанет.
- Потому что попала под кобылу, которая потом околела, – продолжил я.
- У меня есть знакомый кобылятник, - мгновенно нашелся стражник.
Опять я отступил, как в детстве первым отвел глаза, бесполезно бороться с профессионалом.
- Всем бы так жить. – С такой присказкой зашлепал по лестнице.
На площадке не горела лампочка, Мирский на этот раз не справился со своей работой. И не мешало бы напомнить ему о нашей договоренности.
В комнатках томились и парились усердные работники, я постарался побыстрее проскочить мимо распахнутых дверей.
Кабинет энергетика был закрыт, пришлось достать свои ключи. Поспешно, но осторожно затворил за собой дверь, чтобы преследователи не насторожились на стук и скрип. Оставалось подпереть ее тумбочкой и отключить телефон.
Я не успел, аппарат требовательно закричал.
Можно прикинуться глухим, подобраться к окну и раздвинуть шторки, как делал хозяин.
Шторки разошлись, мужики, что тянулись в кабак, оглохли и зажали уши. Но услышали, когда схватили стакан, от этого выпивка во многом потеряла привлекательность.
Жалко было мужиков; мысленно чертыхаясь, неохотно снял я трубку.
А потом как можно дальше отвел ее от уха.
Кричали так, что слышно было, наверное, во всем здании.
- Это ты, он с тобой пошел! – обвинила подруга Мирского.
У нас не сложились нормальные отношения, во всяком случае до этого звонка поддерживали мы некое подобие нейтралитета.
- Это действительно я, - ощупал себя и подтвердил подозреваемый.
Даже не пытаясь перекричать женщину, бесполезно и опасно связываться с разгневанной фурией.
- Ты его уговорил, ему нельзя, столько лет не пил! – надрывалась трубка.
Пластмасса раскалилась, чтобы не обжечься положил я ее на стол.
Он не хотел, я его заставил, зациклилась подруга.
Воображение мое разыгралось, по моему приказу жертву надежно привязали к стулу. Палачи подступили с отборной, пшеничной, двойной перегонки и очистки. Настоянной на волшебных травах, от запаха которых и упрямцы приобщаются к неземному блаженству.
И тысячи, а то и миллионы вымаливают хотя бы глоток снадобья.
Палачи поманили бутылкой, жертва зажмурилась и захрипела. Рот раззявился, воспаленный язык вывалился, слюна скатилась.
Пленник давно обессилил, но запах вернул ему утраченную силу. Он рванулся, веревки порвали кожу. Брызнула кровь, что была эта малость – запах дразнил и сводил с ума.
Лишь немного не дотянулся он до вожделенного лакомства – губы сложились колечком и обернулись хоботком.
И все равно не достали, тогда, оставляя на веревке клочья мяса, буравчиком вывинтился он из своих пут.
И наконец присосался, первая капля живительной влагой провалилась в иссохший желудок. И там, где смочила его стенки, расцвели пышные и чудные ядовитые цветы.
Я сглотнул слюну и тряхнул головой, избавляясь от наваждения.
Трубка надрывалась – черной неблагодарностью отплатил я за его покровительство и заботу.
Забыв, что можно нажать на рычажки, подобрался к распределительной коробке. С такой силой дернул за провод, что выдрал его вместе с хрупкой пластмассой.
И лишь после этого поднес трубку к уху.
Мембрана угомонилась, ее обвинения заплутали в разветвленной телефонной сети и наверняка терзали других абонентов. Те не знали, как выжить.
Что я сторож брату своему, мог я ответить женщине. Но вряд ли читала она Святую книгу, да и неубедительны библейские доводы.
Так со скандала начался этот рабочий день, продолжился он почти вооруженным нападением.
Некая нервная дама плечом, то есть другим выступающим местом толкнулась в дверь.
Это было равносильно выстрелу из орудия с близкого расстояния, напрасно заслонился я скрещенными руками.
- У меня что, глаза казенные! – заверещала начальница какого-то отдела. – Опять лампочку сожгли! – обвинила электриков.
- Она сама, - попытался я оправдаться.
Ребро подоконника уперлось в поясницу.
Седалище ее угрожающе надвинулось. Наверняка в мирной обстановке свешивалось оно со стула, а в конфликтной ситуации мог сокрушить этот таран.
Женщина перехватила изучающий мой взгляд и неожиданно смутилась.
- Ничего, еще у меня не темная осень, - простила она проказника.
И оскалилась на прощание, еще больше напугала зовущей и манящей улыбкой.
Выждав, когда затихнет кавалерийская ее поступь, со стремянкой неосмотрительно вывалился я в коридор. Забыв о наставлениях загулявшего энергетика: стоит им увидеть стремянку…
Сам он обычно менял лампочки ранним утром или вечером.
- И у нас не светится, - углядели меня из соседней комнаты.
Нелепо было в костюме и при галстуке под наблюдением злорадствующих зевак стряхивать пыль со светильника, как всегда не сумел я отказаться.
Комната была заставлена компьютерами, кондиционер не работал, рубашка прилипла к телу, шею еще безжалостнее захлестнула удавка.
Девушки откровенно разглядывали вознесенное электрическое божество. Я едва сдержался, чтобы не проверить застегнута ли ширинка.
От вчерашних возлияний и ночных разборок кружилась голова.
Сверху можно было заглянуть за вырез платья или майки, после возни со светильником забыл я об этом.
В другой комнате было не так жарко, но лампочка упрямо не загоралась, пришлось придумать правдоподобную отговорку.
- Когда выздоровеет энергетик, - сказал я.
А потом покорно поплелся за поварихой. В буфете не работал водонагреватель, выбило тепловое реле и не найти было кнопку.
- Тоненькой отверткой, - подсказала повариха.
Почти наугад засунул я щепку в какую-то дырочку, котел не взорвался.
Все знали, что и как следует делать, непонятно, зачем нужен электрик.
С непривычки дрожали руки и болела голова.
Доконал меня давешний политработник, что повел солдат в атаку, то есть привез нас на площадь.
Где-то прорвало трубу и залило коридор, завхоз первым делом прибежал к энергетику. И не обнаружив его, уперся в меня корявым пальцем.
- Принесу таз, приду с тряпкой! – истерично согласился я.
- Если бы в армии…, - тоскливо вспомнил бывший.
- Ну зальет лампы, ну выбьет автомат..!
Услышав про автомат, потянулся он к гашетке.
Пули легко вошли в податливое тело, подобно Матвею как можно шире расставил я ноги, чтобы удержаться на шаткой палубе.
Вспомнил о товарище, может быть, еще удастся спасти его.
Желание мое укрепил господин, что грамотно выступил на том митинге, числился он одним из многочисленных заместителей.
Был мальчиком на побегушках, готов был исполнить любую хозяйскую прихоть.
Раньше я не заглядывал в его кабинет, но перешагнув через несколько ступеней служебной лестницы, мог позволить себе подобную вольность.
Стены отдельной его каморки были увешаны снимками, охотно поведал он о каждой карточке.
- Это мой пока еще скромный дачный домик, - показал на сарай среди песчаной пустыни.
- Все создал сам, своими умелыми руками.
И протянул руки, мозоли не обезобразили маленькие изящные ладони.
В песок воткнули голые прутики, в пустыне не зацветут фруктовые сады.
- Мирский… Может, еще не поздно, - сказал я.
- Это некоторым образом моя жена, - показал экскурсовод.
Изрядно откормленная женщина едва вместилась в кадр.
- Очень добротная, - одобрил я его вкус.
- Вы вовремя и должным образом увели его, - сказал эксперт. – У нас не принято на людях удовлетворять свои насущные потребности.
Почти невозможно было выделить сущность в округлых и размытых фразах.
- А это кто? – показал я на другой снимок.
- Доченька, внучок, - впервые вразумительно откликнулся он и в трескучем, мертвом голосе проявились теплые нотки.
- Дочка, внук, - повторил я.
Еще тонкая ниточка взаимопонимания незримо протянулась между нами.
- Я найду его, помогу, - порвал я эту ниточку.
Не привык и уже не научусь обзаводиться полезными знакомствами.
- Люди обязаны помогать друг другу в неминуемой беде, - откликнулся он заученной и затертой фразой.
А когда я взялся за ручку, сказал о главном.
- Хозяин прибудет к вечеру, пока он отсутствует…
И неожиданно по-птичьи взмахнул руками.
С высоты полета заботы и устремления показались маленькими и ничтожными.
Я еще круче взмыл в небо.
И вот уже все наши казино и залы игровых автоматов обернулись едва различимыми точками. И тем более не разглядеть было людей.
- В случае чего я сообщу ему, - опять навязал он свою ненужную дружбу.
Словно сбил неосторожную зазевавшуюся птицу.
Она рухнула комком боли и отчаяния. Земля содрогнулась от удара, но люди не услышали этого.
Спрятавшись в поднятом воротнике, чтобы не признали творящие при лучине работники, воровато прокрался я в кабинет энергетика.
Нечего мне здесь делать, пора принимать дела в банке.
И надо спасти оступившегося товарища.
Я ретировался под капель протечки и возмущенное кудахтанье завхоза, под грохот взрывающихся ламп и надсадное гудение стареньких вентиляторов, душный день опять навалился.
На асфальте лежала мертвая птица. Я не решился переступить через нее.
Было тоскливо и страшно, что никто не замечает труп.
15.
Когда теряешь в потемках, то ищешь под фонарем – я заглянул в кабак, высматривая Матвея.
Завсегдатаи устроились за дальними столиками, один уже достаточно принял и уронил голову на стол, к этому неинтересно было приглядываться. Двое жаловались на неустроенную жизнь.
- Меня не понимает жена, - сказал один.
Свое горе запил мутной бурдой, та зашипела в глотке.
- И на работе, - согласился собеседник.
Тоже глотнул, луженые желудки наших людей не боятся самой едкой кислоты.
Мысленно я присоединился к ним.
Когда как, но чаще всего не понимают. Общий язык легко находится в житейских мелочах. Не сложно забить гвоздик или вкрутить лампочку. В крайнем случае отложить это, сославшись на занятость. Чаще всего гвоздик забивается сам, а лампочка вкручивается, жены и начальство давно уже освоили смежные профессии.
Но когда дело касается главного: душевных устремлений и упований, то пасуют даже близкие люди.
Как рассказать о тоске, что гложет по ночам, о смертном страхе, что все чаще подступает в последние годы?
Невозможно представить, когда-то тебя не будет, а мир останется, тебя забудут, а мир останется, нет, ничего не будет после, все погибнет с тобой.
И не умея остановить всеобщее разрушение, всего себя отдаешь бумаге, надеясь таким образом обрести иллюзорное бессмертие.
Бумаге и людям, которым наплевать на твои потуги. Которые отмахиваются от тебя, как от назойливой мухи.
А значит не имеет смысла уповать, проще присоединиться к мужикам. Может быть, они поймут и оценят.
Так поступил Матвей; он позвал меня, вслед за ним последовал я в кабак.
Пока еще приглядывался к завсегдатаям.
- А еще эти! – сказал один, перехватив изучающий мой взгляд.
- Бабы, начальство? – не понял собутыльник.
Первый изобразил крючковатый нос, для этого не пришлось особенно стараться.
Мужик, задремавший за соседним столиком, приподнял голову и утвердительно икнул.
- Всюду пролезут, - прежде чем окончательно забыться, изрек он. Голова упала с грохотом и треском.
- И эти и те, – согласился собутыльник обвинителя. –Еще по двести? – придумал, как избавиться от них.
Бесполезно было объяснять, что отец сирота. Все равно не поверят или сошлются на всемирный клан, повсеместно помогающий своим.
В неудачах людям свойственно обвинять кого угодно, но сами мы безгрешны и неподсудны.
Наверняка Матвей обосновался в другом кабаке или в гаражах, что давно уже превратились в мужской клуб.
Под невнятное обвинительное бормотание пьяниц покинул я убогое заведение.
Жара еще сильнее навалилась, единственным послаблением ослабил я узел галстука.
В гаражах, как всегда, хозяева обхаживали свои тачки, они собрались на консультацию.
Сошлись около огромного похожего на вагон лимузина, прямо на капоте устроили импровизированный стол.
Эти в отличии от кабацкой рвани не поскупились на выпивку. Да и бутылки с красочными этикетками соответствовали дорогой машине.
- Чтобы загнулись те, кто не умеет жить! – предложил тост владелец вагона.
Сам он умел, пузо свешивалось над ремнем и колыхалось при каждом слове.
- Нет, не годится. – не согласился другой.
Этот не отличался дородностью, только начал заплывать жирком, и тачка у него не была столь престижной, поэтому пришлось объясниться.
- Если они подохнут, за счет кого мы будет богатеть? – объяснил свою позицию.
Остальные призадумались.
То есть сначала приняли, потом призадумались, нам не свойственно рассуждать с полной стопкой.
Шумно выдохнули и охотно закусили. Ломтики лососины истекали соком, копченая колбаса источала чудный аромат, селедочка в собственном соку норовила выпрыгнуть из банки.
Выпив и закусив, вернулись к прерванной беседе.
- Выделим лохов из собственных рядов, - придумал хозяин дорогой тачки. – Естественный отбор, выживает сильнейший.
Многим не понравилось его пророчество, не хотелось уподобляться неудачникам.
Матвей наверняка врачевал занемогшие их машины и, конечно, не брал деньги.
А они, посмеиваясь над простаком, измышляли, как половчее извести его.
Я с такой ненавистью посмотрел на насмешников, что они ощутили мой взгляд.
- Простите? – обратился к незнакомцу мужичок поинтеллигентнее.
На солнце блеснула позолоченная дужка пенсне.
Я заслонился, потом опомнился и вздернул голову.
- А у тебя какая тачка? – спросил хозяин лимузина.
И они уйдут, и праха их не останется, а железо, пластик и резина сгниют на свалке.
Дети забудут таких родителей.
- У меня велосипед, - отказался я и от их общества.
- Самокат! – развеселился толстяк.
- Наливай! – заторопился нетерпеливый.
И здесь не нашел я Матвея, пришлось перейти к другому фонарю.
К людям, что знали не только выпивку.
С трудом отыскал я площадку, где собирались ночные бабочки.
Уже ничто не напоминало об их страде. Разве что на асфальте, где сплюнула девица, зияла дыра. Окрестные кошки сбежались на въевшийся в камень запах. Внюхивались до одури, впитывали его всеми порами, слизывали с камня, толкались и выгибали спину.
С каждым глотком запаха разгорались глаза. Шерсть топорщилась, они с вожделением озирались.
Вот зазевавшийся кот неосторожно показался в проеме подвального оконца.
Кошки устремились к нему. Неслись огромными скачками, наперегонки, сбивая пешеходов.
Кот обезножил, а когда пришел в себя, было поздно.
Клочьями полетела шерсть, я отступил от их неистовства.
От женщин, что пока еще робко потянулись к манящей дыре. И молодые, и зрелые, и дряхлые.
Старухи опирались на клюку, но около дыры забывали о костыле и отбрасывали ненужную палку.
Сутулые расправили плечи, у плоскогрудых под тканью обозначилась грудь, косолапые обрели легкость походки, у конопатых очистилось лицо.
Глаза разгорелись, хищно и победно высматривали они подходящую жертву.
Я попятился, нога угодила в яму, упал, самки восторженно взвыли.
Некогда было подниматься – на карачках поскакал от преследователей. Ступни и ладони обернулись копытами, подковы высекали искры.
Горячий ветер сдирал капли пота с обнаженного тела, за спиной оставалась мокрая дорожка.
Преследователи слизывали с нее капли и постепенно отставали.
Я убежал в очередной раз, и этот фонарь едва рассеивал тьму, выпивка и похоть не привлекали меня.
Последняя надежда была на ревнителей природы, на их свет.
Прихрамывая, добрел я до того дворика. Рубашка задубела от пота и поскрипывала, галстук свалялся в трубочку, пока еще не решался я сдернуть эту тряпку.
Не было садика среди камня, рабочие укатывали свежий асфальт. Пыхтел старенький механизм, за катком оставались мокрые разводы. Развалюху Матвея убрали, другие машины нетерпеливо пофыркивали около стоянки. Та была огорожена красными флажками.
Охотники обложили волков.
До боли в глазах вгляделся я в заросли. И разобрал волчье логово.
Предчувствуя свою гибель, волчицы не оставили приплод. Крылья у давешней девушки окончательно поникли, траурный цвет одежды ее подруги перекинулся на лицо. Расползался от черных подглазий и от черных искусанных губ.
С каждым пыхтеньем катка все невозможнее было взлететь и все больше темнело лицо.
Когда нас не будет, когда мира не будет, насочинял я под другими фонарями.
Уже не стало, и не помочь, не спасти их.
А парни выжили, я разглядел, как взломщики подбираются к богатой квартире. С совершенными орудиями – фомкой и железным штырем. Первое сгодится для взлома, второе - для людей.
Досочки поддались горячечному их напору. Хозяев к счастью не оказалось дома.
Нечем было поживиться в бедной квартире, в стареньком холодильнике стояли бутыли с родниковой водой.
Но они уже забыли о родниках и колодцах.
А волчицы не стали прятаться, вышли к охотникам. Развернулись грудью, чтобы тем было удобнее стрелять.
Канонада слилась в тревожный набатный крик.
На груди, на сердце оставались аккуратные входные отверстия смертельных ранений. Но из спины пули вырывали клочья мяса и одежды.
Я зажмурился, в радужных кругах увидел втоптанные в землю деревца. И не разобрать сколько их было.
Лампа лопнула с оглушительным треском. Осколками засыпало волосы, лицо и одежду.
И этот фонарь не оправдал ожиданий, можно было поискать еще у дочки и внука, но я боялся яркого их света, на пронзительном свету выступит все мелочное и гаденькое, что каждый скрывает даже от себя.
Не готов я был к пристальному, дотошному и безжалостному досмотру.
Оставался банк, тоже своего рода фонарь, я придумал там поискать энергетика.
Фасад этого ветхого здания облепили леса, наблюдатель на вышке высматривал подводные камни и мели.
Соглядатаев, что могли нажаловаться хозяину.
И заметив подозрительную личность, подавал сигнал своим подельникам.
Его смутил запыленный мой костюм, заскорузлая рубаха и свалявшийся галстук, от разбойного свиста заложило уши.
Работнички откликнулись дробным стуком молотков и разудалой русской песней, где дубинушке предлагалось поработать за нас.
Из-под молотков полетела штукатурка, обнажилась гнилая дранка.
Ничего, если ее как-нибудь залепить…
- Я еще никто, зря вы испугались! – напрасно пытался я перекрыть шум стройки.
В густой пыли нащупал дверь.
Здесь тоже шел бой: крушили стены и с корнем вырывали провода, то и дело вспыхивали разряды короткого замыкания. Проносились грузчики с носилками – из угла в угол перетаскивали строительный мусор. Самые хозяйственные пытались что-нибудь уберечь. Из коробок выковыривали автоматы, обжигали провода. Пусть алюминиевые – за них тоже дают деньги. Едкий черный дым смешивался с пылью.
На капитанском мостике возвышался прораб – повелительными жестами загонял на мачты матросов. Но команды его были настолько противоречивы, что требовалось одновременно ставить и свертывать паруса.
Поэтому никто не прислушивался к капитану.
А чтобы он особенно не возникал, иногда делились с ним награбленным.
Углядев нагреватель, взревел он дурным голосом, матрос неохотно подтащил железку к капитанскому мостику.
Но чудище продолжало верещать, плотоядные зубы его обнажились, физиономия побагровела.
Матрос попытался ответить таким же ревом, но глотка оказалась послабее, да не было должной тренировки.
Пришлось отдать ему и пульт управления.
Командир удовлетворенно хлопнул себя по ляжке, взметнулось облако пыли.
Этими рухнувшими стенами, пробитыми перекрытиями, пустой коробкой предстояло мне управлять. И другой бы опрометью убежал от развалин.
Но я прикинул, что ремонт продлится несколько лет, а может быть, и столетий. И за это время, как говорил восточный мудрец, кто-нибудь да помрет.
И за столетие можно создать хотя бы одну стоящую вещь. Хотелось верить, что я еще способен на это.
И здесь не удалось отыскать мне Мирского.
Под грохот канонады покинул я обреченное здание.
За спиной затих грохот разрывов, надорвавшиеся строители разлеглись на своих подмостках.
Рабочий день догорел, пора было возвращаться, вечером предстояло идти на день рождения.
Несколько раз порывался я позвонить секретарше: узнать, приехал ли хозяин.
Но это было все равно, что соваться к зверю.
И пусть был он игрушечным, можно погибнуть от удара и такой лапы.
Я понадеялся, что на этот раз минует меня сия беда.
16.
Отец мой живет один и, несмотря на преклонный возраст, управляется с домашним хозяйством. Иногда помогает ему дочка, чаще всего – моя жена. С недовольной гримасой принимает он ее помощь.
До сих пор числится в каком-то институте, почти ежедневно приглашают его на консультации, каждый раз специалиста удивляет безграмотность местных работников. Втолковывая им прописные истины, не стесняется он в выражениях.
До смертной тоски ненавидят те заносчивого консультанта.
В свободное от издевательств время занимается он эпистолярным творчеством. Рассылает свои статьи по техническим журналам, а стоит редактору возразить хотя бы в малости, как заносит его в черный список.
Журналы предпочитают не перечить.
И мне уготовил он подобную участь. По его настоянию поступил я в технический ВУЗ. Уже тогда разрываясь между своими фантазиями и строгими дисциплинами.
Женился на втором курсе, отец не признал ранний брак и не пришел на свадьбу.
А когда родился ребенок, только через полгода соизволил взглянуть на него.
Работа и учеба прежде всего, так считает он, я ненавижу и восхищаюсь подвижником.
Когда слова не даются, когда написанное – лишь слабое подобие мыслей и чаяний, спасаюсь я бегством в науку.
И в один из таких черных периодов умудрился поступить в аспирантуру.
Что было вовсе не просто в те времена. Страна агонизировала, чтобы отстрочить гибель, правители старательно отыскивали врагов. Как внешних, так и внутренних. А во мне, благодаря изрядно подпорченному происхождению, подозревали и тех и других.
Евреи воевали с арабами, отголоски этой бессмысленной бойни расходились кругами по воде. Волны отражались от берега, сталкивались с другими, вспучивались, люди, подобные мне, оказывались в узловых точках.
Многие уезжали, для меня был неприемлем этот выход, я не представлял жизнь среди чужих людей и чужого языка.
Да и не пристало уподобляться крысам и опрометью бежать с тонущего корабля.
И вот в те годы каким-то чудом поступил я в аспирантуру.
Отец воспринял это как само собой разумеющееся.
Честно и послушно пытался я состряпать диссертацию, а когда та была почти готова, забросил ее.
Стоит ли множить армию так называемых научных работников, чьи труда и опусы пылятся по архивам? Крысы обгрызли обложку, жуки-древоточцы пробуравили в бумаге многочисленные ходы. Никто не заглядывает в заброшенные эти хранилища.
Литература опять властно позвала, невозможно было противиться зову.
Как невозможно остановить разливы рек, весеннее половодье и приход лета.
Если есть Бог, то наверняка каждого предназначает он для некого свершения. Нелепо противиться его воли.
Многие противятся, поэтому сапоги наши разваливаются после нескольких шагов, взрываются телевизоры, отказывают моторы, реки несут в моря мертвые воды, не плодоносят сады, а радиация ополчилась на безумцев.
Да и с женой не сложилась у нас совместная жизнь.
Прав был отец, предсказав крах скоропалительному браку.
Жена всего достигла по окончанию института, а я не мог угомониться. И все выспрашивал ее об очередном рассказе.
Обычно одолевала она несколько страниц, от горечи моих излияний сводило скулы.
( Почему некоторых привлекает только боль, почему в грязной луже не желаю я замечать отражение звезд? Бог знает почему.)
Нашлась другая, та оценила по достоинству.
Когда я впервые остался у нее, то долго уламывал недотрогу. Девочку, у которой в другой комнате ворочалась и не могла заснуть дочка-подросток. И напряженно прислушивалась к каждому слову и шороху.
Потом забылась, я едва уговорил недотрогу прилечь ко мне. Достаточно приняв, выпивка придала смелость и красноречие.
Легла в одежде, облачившись чуть ли не в шубу.
И было забавно и досадно отыскивать многочисленные пуговички и крючочки. А когда не удавалось отыскать, вроде бы ненароком помогала она мне.
Женщина, почти отвыкшая от мужской ласки; от случайного мимолетного поцелуя губы ее вспухли и налились соком желания.
Все вспухло, на стареньком лифчике посеклась материя, в прорехи проглядывала нежная непорочная кожа.
Со стоном боли и наслаждения отдалась она насильнику.
А я, такой опытный и прожженный, впервые познал женщину.
Много лет мы вместе, но каждый раз заново открываем себя в постели.
Где угодно: в прихожей, в ванной и на кухне, даже на лыжной вылазке, едва выбравшись из дачного поселка.
Под елью; павшая хвоя обметала снег, оттаявшие хвоинки покалывали ягодицы.
В лютую стужу, сугробы таяли от нашего тепла, растекались весенними ручьями.
На вечеринке у друзей, закрывшись в ванной, решетка впечаталась в спину.
На чердаке, голуби возмущенно ударили крыльями, любовники едва не задохнулись в пыли.
На заброшенной парашютной вышке, ветер раскачивал конструкцию, от счастья обладания кружилась голова.
В ночном купе, пассажиры нахлобучили на голову подушку, скрипела и прогибалась узенькая полка.
В самолете, в подводной лодке, на тракторе и в танке, в сарае и на берегу озера. Под водой и в космосе – везде, куда уводила наша фантазия.
На этом и еще раз на этом, но не только на этом строились наши отношения, восторженно и упоенно воспринимала она каждое мое творение. Окрыляла своим восторгом, даже с возрастом не облетели крылья.
Дослужилась до ведущего инженера, а потом вовремя переметнулась на частную фирму, ее вполне приличный заработок позволил мне почти целиком отдаться писательскому труду.
Разве что ради новых впечатлений на полдня приходил я в контору.
Когда уже не было сил творить, когда тяжело наваливались мысли и образы.
Отец не простил измены и долго не разговаривал с предателем. Скорбно поджимал губы и отворачивался.
Теперь надеялся только на дочку.
Сестра младше меня на семь лет и с детства окружена повышенным родительским вниманием. Они определили ее в английскую школу и заставили заниматься музыкой.
С упорством, достойным лучшего применения, долбала она клавиши инструмента.
Упражнения сводили с ума соседей по лестничной площадке. Одни пристрастились к выпивке, другие возненавидели женщин.
Испытание музыкой выявило истинную человеческую сущность, отец окончательно разуверился в окружающих.
Сестра долбила и до полуночи корпела над уроками: только первая ученица и ничего более – следовала своему ущербному самолюбию.
Я в свое время не баловал учителей излишней писаниной, если мог устно решить задачу, то на этом и ограничивался.
Почти все решалось в уме.
Знамя выпало из рук поверженного бойца, другой подхватил стяг – после школы сестра поступила в технический институт.
О чем возмущенно заявил мне отец ( в торжественных случаях общался он с изгоем), стоило ли гробить лучше годы на изучение музыки и литературы?
( Слава Богу, музыканта из нее не получилось, заброшенный инструмент вслед за ней кочевал по квартирам.)
Сестра не оплошала и в технике, и в институте до поздней ночи сидела над книгами и конспектами.
Словно шла узкой тропинкой, где шаг в сторону если и не считался побегом, то можно было запросто подорваться на мине самостоятельности.
Все мы надеемся на доброго дядю, что за ручку проведет по жизни, мне не попадались такие доброхоты.
К окончанию института еще больше накалилась международная обстановка, все равно старательная ученица, обладательница каких-то грандов и стипендий умудрилась зацепиться за кафедру. (Сначала вместо ушедшей в декрет сотрудницы, нет ничего более постоянного, чем временное.)
И только остепенившись, позволила себе выйти замуж, тоже за научного работника, свежеиспеченного кандидата, тот на недостигаемую высоту вознес математику.
Отец на этот раз явился на свадьбу, мероприятие прошло скучно и неинтересно, никто по старинному русскому обычаю не набил друг другу морду.
Молодым помогли приобрести квартиру.
Новоявленный мой родственник защитился, обнаружив ошибку в вычислениях корифея, на этих же принципах вознамерился стать доктором.
Но то ли ошибок более не попадалось, то ли недоброжелатели не давали ему развернуться.
Математики сторонились дотошного критика.
Друзей у него не было, неохотно и тяжело сходился он с людьми.
Я тоже предпочитал не общаться с ним, а когда встречались на общем застолье, по возможности пропускал мимо ушей едкие и иногда справедливые его замечания.
Сестра пристроилась к редкостному руководителю – тот невзначай и мимоходом разбрасывал крупицы озарений. И любой усидчивый работник мог состряпать из них кандидатскую, а то и докторскую диссертацию.
Сестра успешно одолела первую ступень и готова была покорить следующую.
Отец гордился умненькой дочкой.
Вот только детей у них не рождалось, поезд ее жизни постепенно набирал ход, по защите докторской придется мчатся за составом, торопясь ухватиться за поручень последнего вагона.
По канавам и оврагам, по мостам и насыпям, рискуя сломать ноги и на всю жизнь остаться калекой.
Что ж, пути, которые мы выбираем…
Отцу исполнилось 75 лет, значимая дата вынуждала присутствовать на скромном семейном празднике.
К маме ходил я на кладбище, чаще всего в одиночку, чтобы никто не мешал нашему разговору.
На поминках отец выступил с прощальным словом, она, конечно, не дотягивала до меня, сказал он, в то мгновение я готов был убить его.
Вспомнив об этом, до хруста пальцев сжал кулаки.
- Не пойдем? – обречено спросила моя Половинка.
- Положено! – ругательством откликнулся я.
- Раз такой этикет…. – смирилась она с неизбежностью.
- Смотри, черная кошка! – обрадовался я, углядев очередное препятствие.
- А еще баба с пустыми ведрами, - поддержала она привычную игру.
- Если б землетрясение, - придумал я.
- Что им трещины и провалы, - отмахнулась она от несерьезной помехи.
- Тогда извержение и цунами!
- Что им вода и лава.
- Солнце обернется сверхновой! – не признал своего поражения.
- Что им эти катаклизмы, - не угомонилась женщина.
- Вечный жид, - помянул я отца.
- Не надо так, ты его сын, - сказала моя Умница.
- На этот раз яблоко от яблони…, - переиначил я пословицу.
- Но все же, - усомнилась она.
- Что? – спросил я.
- Все равно ты у меня единственный, - сказала женщина.
- И ты у меня, - обменялись мы знакомыми позывными.
Так готовились отметить юбилей.
Тихо и покойно было на улице, затишье предвещало бурю.
17.
Все было подготовлено к празднику живота, отец мог позволить себе заказать закуску в ресторане, жена моя наносила последние штрихи на праздничное убранство. Сестра пришла из бассейна и прилегла отдохнуть после усиленных занятий. Муж ее развлекал свекра футбольными новостями. Дочка вкалывала допоздна и не могла уйти раньше даже в этот торжественный день.
Знакомые и сослуживцы не явились, то ли забыли, то ли ограничились телеграммой. Впрочем, отец и не приглашал их. Зная крутой его нрав, те не напрашивались.
- А вот наш « Зенит»…, - сказал Виктор. Плеснул бензин в пепелище.
С шипением взметнулось пламя, костер вспыхнул, разбрасывая искры и хлопья сажи.
Чтобы не обжечься, отступил я к книжным полкам.
- Тренер – бездарь! – выругался специалист. – Я бы привязал его к согнутым деревьям! – придумал примерное наказание.
В юности окончил армейское училище, оттуда, видимо, вынес некоторую прямолинейность суждений и не скупился на словесную расправу.
- Какими частями тела? – с привычной своей дотошностью заинтересовался Виктор.
- Самыми причинными! – отрезал бывший военный.
- Разные есть причиндалы, - заметил зять.
Я представил его кладоискателем, роющим на многократно перекопанной земле. Но может быть, таким усердным что-нибудь и достанется.
Каждая встреча с родственниками до донышка опустошала душу.
Не утешали и немногочисленные книги, скромно примостившиеся на нескольких полках. Отец почему-то припрятал техническую литературу, я никогда не увлекался военными мемуарами. Незадачливые полководцы до небес превозносили свой несомненный вклад в победу.
- И чего им не сидится дома? – спросила сестра.
Соизволила вступить в беседу и осудила других посетителей бассейна.
Вода, наверное, выплескивалась из берегов, когда в чашу плюхалась рыхлая, преждевременно расплывшаяся женщина.
- Надо запускать по отдельности нас и прочих смертных, - предложила она.
Сказав о прочих, едва ли не указала на меня пальцем.
Буря еще не грянула, но как в сказке помутнело и вспенилось море.
Жена принесла зелень, постаралась подальше обогнуть лежанку с притомившейся купальщицей и ее мужа. Что было непросто в стандартной комнате, явно не дотягивающей до залов «Зимнего».
У нее получилось, едва намеченным движением окольной дорогой пробилась она к столу.
Незримо отодвинула их.
- Они мои близкие! – едва разжимая губы, шепотом выругался я.
- И мои тоже, - то ли выругалась, то ли смирилась она с неизбежным.
- Устала? – участливо спросил отец умненькую дочку.
Разговаривая, отрывисто, словно приказы бросал слова, и были смешны его попытки втиснуть нежность и любовь в лающие эти команды.
- В отличие от некоторых приходится работать головой, - откликнулась уставшая женщина на его заботу.
- А как наши правители? – нашел Виктор другую беспроигрышную тему.
- Преступные правители! – Костер опять вспыхнул.
- Если грамотно следить за здоровьем…, - сказал Виктор.
- А у меня есть время? – огрызнулась сестра.
В возмущении даже дернулась на своей лежанке. Та жалобно и предсмертно заскрипела.
- Всех их к стенке! – предложил бывший военный.
- Когда кончается лето…, - сказала моя жена.
- Что? – спросил я.
- Будто в последний раз, будто не вернутся погожие дни.
- Перестань, когда ты сюда приходишь!.. – разозлился я.
- И ты тоже, - согласилась она.
- Нет, - отказался я.
- Хорошо, если тебе так легче…
Кажется, на этом закончили мы разминку и достаточно нагуляли аппетит, желудочные соки едкой слизью наполнили рот, в густой слюне путались слова.
Отец ложкой призывно постучал по тарелке, каким-то чудом она не раскололась от стремительных и злых ударов.
За едой легче было отбиваться от комариных укусов.
- А твоя дочка? – давясь и чавкая, спросил Виктор. Вилкой работал как ковшом, но при это умудрялся изящно отставлять мизинец.
И у него были дети, первая жена изменила, безжалостно расстался он с изменницей. Не обращая внимание на крокодильи слезы раскаяния.
Она ушла с двумя детьми, а потом умудрилась подцепить заграничного олуха и уехала к нему в дальние края. Виктор не выплачивал алименты, что вполне устраивало оскорбленное его самолюбие.
- Работает, - подлаживаясь под него, ответил я: так же подавился и рыгнул.
- Ну и рабочие манеры! – возмутилась зоркая и справедливая моя сестра.
- Когда все собрались вместе! – провозгласил отец.
- Территориально вместе, - шепнула жена.
- Как и вы – работает головой, - подколол я своих родственников.
- Она – головой? – нарочито удивилась сестра.
- Так называемой головой, - сказал Виктор.
Волны с размаха ударяли о берег, но еще не захлестнули набережную.
- Самые родные и близкие! – провозгласил отец.
Самые привычно перебрасывались безобидными замечаниями. И выпивка уже предательски будоражила кровь.
- И ты стал начальником? – наконец созрел Виктор.
Приступил к основательному допросу, губы, лицо его и пальцы жирно лоснились.
- Начальничком, - послушно откликнулся я.
- Чересчур много людей, по улицам не пройти, - пожаловалась сестра.
Так раздалась, что все толкались, напрасно было выговаривать им в надежде на искреннее покаяние.
- Отстреливать! – мгновенно откликнулся отец.
- Зачем же, - отказалась добренькая женщина, - достаточно отправлять на принудительные работы.
- У меня в лаборатории! – вспомнил ветеран. – Всех бы разогнать, оставить двоих-троих достойных!
Милостивым кивком сестра согласилась с половинчатым решением.
- Тогда еще больше на улицах, - непрошено встряла жена.
Сказала без вызова и напора, устало и безнадежно.
- Не совсем достойные, может быть, при другой власти из них что-нибудь и получилось бы, - поправился бывший начальник.
Коммунист с многолетним стажем, нет ничего проще, чем лягнуть мертвого льва.
- А как же твое предначертание, смысл жизни? – допытывался Виктор.
С привычной своей дотошностью, кажется, ему удалось нащупать болевую точку.
Валы, что набегали на берег, несли следы кораблекрушений. За обломками мачт и обрывками парусины невозможно было различить некогда быстроходные клипера. Стальные поначалу неуклюжие махины безжалостно потеснили их. Лишь призраки былого величия изредка попадались отдельным мечтателям.
- Не надо об этом, - попросил я.
Словно признал свое поражение и взмолился о пощаде.
- Не надо, не надо, не надо, друзья, - услышала и подхватила жена.
Последнее слово произнесла с недоумением, будто ощупывая неведомую конструкцию.
Жарко было в комнате, а она замерзла и накинула кофточку. Как некогда дочка в ванной, но в отличие от нее годы поражений и разочарований легли на лицо глубокими морщинами.
Хотелось дотронуться до близкого и любимого лица, разгладить складки.
Я едва сдержался.
Прежде чем продолжить допрос, Виктор наполнил опустевшую тарелку. Видимо, усиленная умственная работа требовала постоянной подпитки.
Не так давно он был на дне рождения у моей дочки. И все подъев, похвалил ее за кулинарные успехи.
- Я рад, что хоть что-то ты умеешь делать, - изрек на прощание.
Жена клещами ухватила меня за запястье, не сразу удалось отлепить ее пальцы.
- Если ты забросил дело, ради которого так долго мучился, значит ничего и не было, один пшик, - сказал Виктор.
В этой тираде более всего удалось ему последнее слово. С явным наслаждением надул он щеки, а потом выплюнул эти звуки.
Так шипит змея, предупреждая неосторожного пешехода. Защищает свои владения от вторжения врага.
Но у животных целесообразны поведенческие инстинкты, люди глухи к зову природы.
- Не надо, - лишь повторил я.
Прохрипел сквозь сведенные судорогой губы, на зубах, наверное, потрескалась эмаль.
Волны уже захлестывали набережную. Выламывали из кладки камни и швыряли их в затаившихся горожан. Трещали хрупкие стены убежища.
Или в горах сошла лавина. Глыбы льда и потоки грязи устремились на поселок. Напрасно жители молили о пощаде.
Или вулкан выплеснул лаву. Огненная река скатывалась по склону, все уничтожая на своем пути.
Не было нам спасения.
Родные и близкие за одним столом, кажется, сказал отец.
Голосок едва пробился сквозь грохот бури, селя и землетрясения.
Во тьме проглядывало лишь одно лицо. С лоснящимися, потными, жующими щеками.
Щеки эти были похожи на непомерно раздавшиеся ягодицы. Что колыхались при каждом движении, и было тошно, невозможно не только ударить, но даже дотронуться до этого непотребства.
Или это жена вцепилась в запястье. Холодны и мертвы были ее пальцы.
Родные и близкие – единственное, на чем держится мир, кажется, сказал отец.
Дочка не захотела придти на семейное сборище, я ее почти и не уговаривал.
Если мир и создан на увечной этой основе, то перегретый котел готов был взорваться от запредельного давления.
- Значит ты предал себя, ты обычный рядовой предатель, - доказал обвинитель.
Дергались и шевелились ягодицы его щек, из глубины поднимались пузыри и с оглушительным треском лопались на поверхности. Зловоние наваливалось удушающими волнами.
- Когда я стану доктором…, - сказала сестра.
- Скоро! – обнадежил отец.
- В день Святого Никогда, - тихо сказала жена.
- Только по пригласительным билетам, только желанные гости, - придумала сестра.
Треск и грохот сменились вязкой тишиной. В этой трясине ворочались какие-то необязательные слова.
И было почти невозможно выбраться из топи.
- Перед встречей с тобой…! – громко и отчаянно выкрикнул я.
Или дернулся, но еще безнадежнее завяз.
Напрасно жена тянула за руку, а отец нацелился лягнуть неразумного мальчишку.
- Заранее готовлюсь к встрече с тобой! – ворочался я в вязкой тине.
В эту подготовку входило объяснение с начальством, потеря друга, ссора с женой, ночное блуждание, примирение и привычная наша близость, отчаянная близость, будто более не повторится чудо соития.
Отец прицелился и лягнул. Мускулы его еще не потеряли упругость и не ослаб глазомер – носок больно и точно ударил по щиколотке.
Я даже не осознал шуточную эту боль.
- Заранее готовлюсь, не знаю, какую еще ожидать гадость! – выкрикнул я.
Воззвал из своего болота в напрасной надежде на руки вроде бы родных и близких.
Если руки и были, то пытались утопить.
Разве жена могла выстоять под их напором?
Она разжала пальцы, безнадежно распласталась по спинке стула. Так плоско приникла к ней, что казалась бесплотной.
То, что еще недавно было ягодицами, неожиданно обрело четкость очертаний. Серая нездоровая кожа плотно обтянула костяк лица, глаза обернулись стволами, хищно нацелился крючковатый нос.
Оскорбленный мужчина поднялся.
Все уже было подъедено и нечего было делать за столом.
Накренился и едва не упал стул.
- Ну зачем вы? – неожиданно жалобно вопросил отец. Голос был старческий, надтреснутый.
- Если бы он был пьяным! – уперся в меня обвинительный палец.
То есть не в меня, а в некое третье лицо, именно к этому третьему обращался обвинитель.
Слова пробивались сквозь вату и почти не несли информацию.
- Он был трезвым, а значит жестоко и преднамеренно оскорбил меня! – выступил оратор.
- Ну перестаньте, ну не надо, - попросил отец.
Жестокость и беспощадность обернулись беспомощностью и растерянностью.
И в другой обстановке, может быть, попытался бы я его утешить.
- Правильно, скажи! – вороном каркнула сестра.
- Только враг может оскорбить, значит он враг! – резюмировал обвинитель.
- Я уйду, мы уйдем, чтобы больше с ним не встречаться! – напугал он.
- Фашисты, фашисты, - раненым зверем простонал отец.
Так стонали партизаны и герои в любимых его произведениях.
- Я давно вычислила его отношение к нам! – чертиком из табакерки выпрыгнула сестра. Даже с неожиданной ловкостью. Не перевернула стул и не разбила посуду.
Разве что из комнаты водой из бассейна выплеснулся воздух.
Порыв горячего, напоенного злобой ветра опалил лицо.
- Он завидует нам и ненавидит! – бичевала сестра.
Жена устало смежила веки, лицо ее напоминало гипсовую маску.
- Разве мы виноваты в его неудачах! – неистовствовала сестра. Все более распаляясь с каждым словом. На щеках выступили пятна. Они грозили лопнуть и забрызгать желчью и черной кровью.
Я увидел, как под окном промчался грузовик. В кабине были выбиты стекла. Напор ветра прибил Матвея к баранке. Но и в такой неудобной позе надежно укротил он тяжелую машину.
С визгом шин и ревом сирен напрасно гнались за ним патрульные легковушки. Вот две из них одновременно вошли в поворот. Заскрежетало железо, одну машину развернуло поперек дороги, другую выбросило на тротуар. Беззвучно, как у рыб, открывались рты служивых.
Но зато в шум и грохот погони ворвался голос подруги Мирского.
- Ты все время преследовал его, хвостиком тянулся за ним! – обвинила она.
Так вошла в раж, что раскалилась пластмасса телефонной трубки.
- Неудачники ненавидят весь мир! – обвинила сестра.
От нее исходили потоки раскаленного воздуха, и не было сил прикрыться скрещенными руками.
- А когда у тебя ничего не получилось, вознамерился погубить его! – обвинила телефонная трубка.
Напрасно рванул я провод и выдернул распределительную коробку, голос как бы существовал сам по себе, ножом по маслу проходил сквозь толстые стены.
- Но нас ты не погубишь, мы все равно станем докторами! – оттолкнула меня сестра.
- Наук! – разъяснил ее муж.
Отец ладонями закрыл лицо, стыдно и страшно было видеть отчаяние сильного и, наверное, одинокого человека.
- Тебе аукнется, аукнется, аукнется, - медленно и неохотно умирал голос подруги Мирского.
На работе, следуя его примеру, как можно плотнее задернул я шторы.
- Пойдем! – гордо прошествовали к двери оскорбленные родственники.
Неподвижна и безжизненна была гипсовая маска.
Жена не помогла, не протянула руку.
- Подождите, - позвал их отец.
Так глухо и неуверенно, что они не разобрали его зов.
Дверь хлопнула, под тяжелыми шагами содрогнулась лестница.
Отец уронил руки; мне показалось, слез не было, на усталом и измученном лице брезгливо оттопырились губы.
- Виктор говно редкостное, - сказал старик.
Эпитафией по нему, преждевременно посчитал я.
Жена молчала.
- Но ей не найти другого мужика, - трезво оценил он возможности своей дочки.
- Поэтому я тебя проклинаю, ты мне больше не сын, - проклял меня отец.
Жена молчала.
Мир наконец рухнул, ее молчание усугубило горечь очередной утраты.
18.
Дома вплотную подступили к кладбищу, листья вековых деревьев около ограды пожухли и пошли пятнами. Под потрескавшейся корой обнажилась почерневшая древесина. А перевозчик, что доставлял посетителей в царство мертвых, потерял присущую ему сосредоточенность.
Водитель маршрутки осудил злоумышленника, не заплатившего за проезд.
Самые нервные клятвенно ударили себя в грудь.
- У кладбища, - попросил я.
Автобус резко остановился.
- Там вам и место! – Так расправился водитель с многочисленными недругами.
Но явно переоценил свои возможности – на старом кладбище давно не хоронили, увозили покойников за город или сжигали в крематории. Над трубами поднимался черный дым и кусочками несгоревшей органики выпадал на окрестные поля. Картофель на них родился сочный, ядреный.
После тщательного изучения документов дирекция разрешила подхоронить маму к бабушке.
Исключение сделали для героев, погибших на чеченской войне или в многочисленных катастрофах.
Для этого засыпали дренажную канаву.
Вода подмывала новые захоронения, и после смерти воины не могли обрести покой, на их могилах шевелились надгробные камни.
Несколько раз милиция устраивала засаду, но так и не отловила ночных грабителей.
Как всегда разрушения списали на потусторонние силы.
Будто там в другой неведомой жизни нужны медные таблички и мраморные плиты.
Набрав полную грудь воздуха, словно ныряя в омут, толкнулся я в кладбищенскую калитку.
Оставив за спиной мелочную суетность и неустроенность нашей жизни, копеечные надежды и пустые обиды, что тяжело придавили.
Попытавшись оставить их за оградой.
Мимо покосившихся, еще не вросших в землю камней, где преобладали тщательно выписанные погоны. А в надписях большими буквами были обозначены земные чины и заслуги. Будто перед генералитетом и профессурой беспрекословно распахнутся райские двери. А привратник подобострастно возьмет под козырек или попросит решить сложную задачку.
Суетное и мелочное, от чего не избавится и в этом последнем пристанище.
Среди знатных погон изредка попадались курсанты и лейтенанты, на этих могилах не переводились живые цветы.
Треща неисправным глушителем, по аллее проехала мотоколяска, кладбищенский работник скользнул взглядом, привычно прикидывая габариты возможного клиента.
Физиономия его заросла рыжей щетиной, глазки покраснели.
Такие же глаза были у того давнего, что на каталке довез маму до разверзнутой могилы.
- Я один, напарник заболел…понимаешь…, - косноязычно и доходчиво объяснил он.
Из толпы провожатых безошибочно выделил меня. Или сказал не так, не имеет значения, пусто было в карманах, кто-то помог, я отдал скомканные купюры.
За все на этом кладбище платили, экскаватору не развернуться было среди могил, землекопы показывали ладони со сбитыми кровавыми волдырями.
Ноги увязали в осенней грязи, она залепила одежду, по брюкам вскарабкалась до самого паха.
Нахохлившиеся провожатые спрятались в поднятые воротники.
На ветвях неподвижно застыли жирные кладбищенские вороны.
У отца одна рука была сжата в кулак, на другой растопырились скрюченные пальцы.
Сестра промокала нос одноразовыми салфетками и складывала их в сумочку.
Штатный плакальщик напоследок заглядывал в поминальную записку.
Тысячи и миллионы подробностей, лишь бы отвлечься от неизбежного.
Я заставил себя взглянуть на открытый гроб. На чужое, белое, незнакомое лицо.
Невозможно было признать его, они ошиблись и перепутали, никто не указал на ошибку.
Мертвое лицо, от него повеяло холодом, когда я прикоснулся ко лбу губами.
Они ошиблись, ошиблись, кричало все во мне – на гроб надвинули крышку, на веревках спустили в яму.
На сгнившие доски другого гроба, и мать и бабушка пережили блокаду, одна девчонкой, другая еще относительно молодой женщиной, те страшные годы навалились и свели в могилу.
Но не в безымянные массовые захоронения блокадников.
На Пискаревском кладбище к святым холмам подступили березы, выжившие привязали к ним снимки, поклоняясь тому или иному холму или дереву.
С каждым годом все меньше оставалось снимков.
Мать и бабушка жили на окраине рядом с пустырем, с соседних улиц на него стаскивали трупы.
По ночам у мужчин отрезали ягодицы, у женщин помимо этого и груди.
Лишь однажды мать проговорилась об этом.
А еще рассказала о «тройках» с чрезвычайными полномочиями, еще до блокады создали их тогдашние правители.
Команды эти обязаны были выявлять паникеров, запасающих излишки продуктов. И в назидание другим наказывать их.
Наказание, конечно, предусматривало расстрел.
И запуганные горожане спускали в унитаз крупу и песок.
Так думал я, пытался думать, когда комья земли падали на гроб, а потом жирно чавкали под лопатами гробовщиков.
И видел ворон, нетерпеливо дожидавшихся очередного кормления.
Спившихся, разучившихся летать птиц, на могиле обязательно оставляли стопку водки.
Видел сжатые в кулак пальцы, скрюченные, растопыренные пальцы, раздувшуюся от использованных салфеток сумку, поднятый воротник с бурой свалявшейся подкладкой, слышал запинающуюся ломанную речь штатного плакальщика, надсадное тарахтенье мотоколяски, чавканье грязи под ногами, глухие удары лопат о временное ограждение могилы.
И всегда, приходя к маме, вызывал эти видения и слуховые галлюцинации.
Чуть ли не впервые отринул их.
У камня, похожего на раздутый парус.
Плоть сгнила, черви пожрали останки. Время, наверное, выбелило кости; хотелось верить, что существует и нетленна душа, нас не научили верить и молиться, лишили иллюзорной зыбкой надежды.
И все же к душе, к памяти воззвал я.
- Мама, - сказал на могиле, - ты понимала меня, единственная на белом свете.
Надгробие было огорожено невысоким железным заборчиком, скамеечку за эти годы я так и не удосужился сколотить.
И теперь привалился к острым штырям, они безжалостно вонзились.
Больно, еще больнее, чтобы навсегда запомнилось каждое слово.
- В детстве, долгими кошмарными ночами, - сказал я.
Когда бесконечно падаешь и с каждым метром падения все неотвратимее наваливается предсмертная тоска. И напрасно пытаешься зацепиться за зыбкое враждебное пространство.
Тогда в печали и горечи зовешь самого близкого человека.
И она приходит, часами сидит у кровати, гладит столь уязвимое твое тело.
А ты прижимаешься к натруженной руке, шершавая кожа благодатно царапает губы.
- Во время болезни, - сказал я.
И во время детских многочисленных хвороб, когда капризничаешь и зол на весь свет.
И в больнице, голос уже ломается, и не нужна эта докучливая опека, но с утра ждешь, каждая минута ожидания растягивается на дни и недели.
А потом с недовольной гримасой выговариваешь за опоздание.
Винишь ее во всех своих юношеских бедах.
Это она виновата в том, что девчонка, на которую положил глаз, заглядывается на другого.
Виновата, что другой выше и нахальнее тебя и рассуждениям о далеких мирах предпочитает активные действия.
Виновата, что некуда пойти с очередной девчонкой.
Ты работаешь урывками, в школе для каких-то дефективных, и никак не удается избавиться от твоего надзора.
И то великое таинство происходит в походе среди грязных одеял и спальников.
А в последний момент ты вспоминаешь о маме и отстраняешься от своей избранницы.
- Тебе хорошо, тебе не больно? Не думай, я не успел, - хрипло успокаиваешь ее.
Достаточно потасканную девицу, которую вообразил девочкой и недотрогой.
Она молча тянется к тебе и уже не надо оправдываться и бояться.
На каждой очередной избраннице ты обязан жениться, мама опять по ночам сидит около кровати и гладит воспаленное жаждущее твое тело.
А потом остается с ребенком, когда нам надо бежать на занятия.
Все успевает, живет на два дома, только все глубже западают глаза, от запредельного давления кружится голова, при ходьбе подволакивает она ногу, а ты не замечаешь первых этих звоночков.
Уверен – мама будет всегда и по первому зову придет на помощь, утешит и приласкает.
При ссорах с женой – как та посмела и почему не видит высоких твоих помыслов, при неприятностях на работе.
После нескольких лет постылого инженерства ты подыскиваешь непыльное местечко, где в основном числишься и можно заниматься своими делами.
Под громовые раскаты отцовского гнева. Под будущее его проклятие. Под бегство жены, что нашла спутника себе по мерке.
Но под твою уверенность, что сын выбьется в люди.
И читая мои опусы, ты боишься обидеть неосторожным словом.
Все более запутанные и непонятные мои фантазии.
Простота придет потом, с опытом и годами.
Оплаченная твоим здоровьем простота.
Если б умел я оглядеться и понять.
- Мама, мамочка, - сказал на могиле, - я научился, может быть, еще не поздно?
- Еще не поздно? – спросил у надгробного камня.
И прислушался, не разобрать было ответа из-под метрового слоя земли.
Тогда прищурился, сквозь размытые черточки ресниц видны были деревья, поднявшиеся на плодородной, щедро удобренной почве. Под порывом ветра вершины их утвердительно склонились.
Еще не поздно, ответила мне неистребимая жизнь, и сквозь прах и пепел пробьются ростки.
Еще не поздно; пока мы помним, не изойдут надежда и память.
Пока существуют Земля, Солнечная система, Галактика и Вселенная.
Всегда будет Вселенная, ученые, кажется, уверены в этом.
Мама снова помогла. И не имеет значения, что на ограде облупилась краска и около могилы нет скамейки. И что цветы не приживаются на глине.
И что подземная река подмывает могилы.
И что кладбищенские вороны разучились летать, и зорко высматривают очередную стопку.
И что местные работники взглядом обмеряют каждого посетителя.
Что пожухли и пошли пятнами листья вековых деревьев около забора.
Что город вплотную подступил к кладбищу.
Было легко и просветленно после общения с мамой.
Я попрощался с ней глубоким поклоном. Так наклонился, что на пояснице треснули косточки.
19.
Площадку пивного бара окружили ларьки и можно было из засады наблюдать за посетителями.
Когда у бара остановилась машина и распахнулись передние дверцы, я отступил за ближайший ларек.
Прикрылся газетами, что прилепились к стеклу. Порочные девицы выпятили неестественно огромные груди. Такие тяжелые, что не могли распрямиться. Наверняка передвигались на четвереньках, а вымя волочилось и скребло асфальт.
У юнцов, что вместе со мной пялились на это великолепие, покраснели глаза.
А скорее всего не обратили они внимание на скабрезные картинки.
Воспитанные вседозволенностью смутной эпохи, мое поколение еще жило понятиями другого века. Где почиталось за счастье за креолинами и глухими юбками узреть стройную женскую щиколотку, где дамы прятали лицо под густой вуалью, где даже законные супруги расходились по разным спальням и ночью муж жалобно скребся у вожделенной двери.
Где даме обязательно помогали спуститься с подножки. Опираясь на сильную надежную руку, смущала она кавалера хрустальным башмачком.
Водитель первым вывалился из этой кареты. И забыв о своей спутнице, привычно и сосредоточенно пнул колесо.
Двойник того парня, с кем дружил я в юности. Эхо неверной моей памяти о той дружбе.
И критически оглядывая машину, склонил голову набок и пальцем потянулся ко рту. Но справился с этим позывом и спрятал руки за спину.
Чудесным образом помолодевший мой хозяин – волосы его загустели, щеки уже не свешивались на дряблую грудь, розовая кожица затянула кратеры язвочек. В движениях угадывалась кошачья гибкость.
Женщин тянет к подобным кошкам, но напрасно надеются они увернуться от удара когтистой лапы.
Женщина вышла из машины.
Крупного и сильного сложения. Такая не нуждается в опоре и поддержке. И не боится осквернить башмачок щербатым загаженным асфальтом.
Самостоятельная женщина, дорого заплатившая за свою самостоятельность.
От нее прикрылся я впопыхах подобранной газеткой, очередной красоткой с накаченной грудью.
За пошлой картинкой поднадзорная не разглядела соглядатая.
- Маленькие человечки, - невпопад сказала она.
- Все будут маленькими, когда мы еще поднимемся, если ты захочешь, - согласился мужчина.
Словно вынес окончательный приговор – дома, кусты и деревья стремительно увеличились, крошечные человечки напрасно воззвали к своим богам. Заплакали и застенали, в смертной тоске заломили руки.
Огромное вымя с картинки навалилось, я захлебнулся в больном изобилии.
Но был уверен, что ей ведомы жалость и участие, что жизнь еще не выхолостила ее душу.
Похожей на меня женщине.
- Нет, - послушно отказалась она и отмела подступившие ко мне призраки; головокружением навалилось очередное переустройство мира, ладонями сдавил я виски – были обыкновенные дома и камни.
- Не веришь? – обречено спросил мужчина.
И наконец вспомнил о правилах приличия, не сразу оперлась она о его руку.
Половой подобострастно склонился под повелительным жестом.
Я перебрался к другому ларьку.
В этой лавке специализировались на резинках, предлагали ароматизированные, с усиками, пупырышками и с другими немыслимыми удовольствиями. Не хватало только примерочной кабинки, чтобы жаждущие могли выбрать товар по вкусу и размеру.
Несколько резинок надули воздушными шариками, в ближайшее время вроде бы не предвиделось праздников.
- Коньяк, все равно какой, - заказал господин.
Вовсе не похожий на загулявшего купчика, женщина не скривилась в презрительной гримасе.
- Отец скоро отойдет от дел, я объединю наши империи, - обещал мальчишка.
Сказал буднично и без вызова, не раздулся резинкой, на щеках и над верхней губой не обозначились пупырышки и усики.
И выпивку принял скорее как лекарство, едва не подавился желанным для многих снадобьем.
- Тебя устраивает? – все-таки попытался сторговать ее купчик.
Едва заметным движением: прищуром глаз, опущенными уголками рта отринула она его похоть.
На коротком поводке выгуливала сильного зверя, ошибка в этой игре грозила обернуться гибелью.
- Не веришь? – покраснел мальчишка.
- Я не буду пить, - отодвинула женщина бокал.
- Будешь! – приказал, но тут же опомнился он. – Я тебя прошу.
Я вооружился скатанной в трубочку бульварной газетенкой и надутой резинкой с отрадными для многих шипами.
Но моя умница ловко передернула карты.
- Тебе нельзя, ты за рулем.
- Да любой гаишник, да за такие бабки…! – отмахнулся он.
- Деньги и деньги, - с горечью сказала девочка.
- Большие деньги, - поправил богач.
- У нас строят, - неожиданно вспомнила девочка. – Человечки живут на пустыре, его скоро не будет.
- Отец очень болен, - проговорился сын.
- - Мы все разрушаем, к чему прикасаемся, нам не спастись, - сказала женщина.
Потянулась к нему и ладонью накрыла пальцы.
А он, не привыкнув к участию, отдернул руку. И кулаком саданул по столу.
Бутылка опрокинулась, завсегдатаи поперхнулись.
Кулак безвольно разжался, мужчина уронил голову.
Уже не было поводка, жалостливо поглаживала она его руку.
Если и играла, то полностью вошла в роль.
- Я в детстве часто видела человечков, - снова вспомнила женщина.
- А меня заставляли учиться, чтобы все знал и был лучше всех, – пожаловался мальчишка.
Поднял голову, глаза были сухие, девочка отдернула руку.
- Стал лучше? – спросила она.
- Не знаю, не люблю вспоминать детство, - признался он.
- У нас была дружная семья, - сказала дочка.
Теперь уже он завладел ее ладонью, она не вырвалась, не спрятала руку.
Перебирал длинные и струящиеся пальцы, за этой лаской легче было обманывать и придумывать.
- Самая дружная и замечательная семья, - сказала она. – Прежде всего заботились о близких, ежедневно не забывали хотя бы о крошечном подарке.
- Счастливая, - позавидовал обездоленный мальчишка.
Больно и светло было слушать ее; ларек, за которым я прятался, если и торговал резинками, то они затерялись среди другой мелочевки, газеты в соседней лавке рассказывали о дерганной и неустроенной нашей жизни, фривольные картинки пожелтели и выцвели на солнце.
И люди менее всего рассуждали о деньгах и карьере, у каждого была своя отдушина.
Одни были уверены, что существуют множество параллельных миров, другие настаивали на внеземных цивилизациях. Третьи самозабвенно играли в крошеных человечков.
Девочка моя попыталась приохотить его к этой игре.
- Представь, как им непросто в огромном враждебном мире, - раскрасневшись, сказала она.
- А нам просто? – вяло откликнулся ее спутник.
- Только дети понимают их. Дети выдумщики и фантазеры, особенно когда ссорятся и обманывают родители, - проговорилась моя девочка.
Но он, еще не научившись слышать, не заметил ее оговорки.
Не совсем уж и пропащий человек; чтобы из глыбы создать скульптуру, необходимо стесать груду камня.
Да не дрогнет рука ваятеля.
И выпил он всего две или три стопки, хотя мог прикончить бутылку или ящик.
И может быть, у пацана появится отец.
А если выбирать до скончания века, то останешься у разбитого корыта.
- Пойдем, работа, - напомнила ему моя умница.
- Человечки? – ухватился он за ее игру.
- Ну… мы выросли, поумнели, - отказалась девочка.
- Будем играть! – настаивал мальчишка.
- Отец…Он знает? – спросила она.
- Он сильный, он выдержит, - сказал сын.
- Надо с ним поласковее, - научила женщина.
- Отец не любит слюнтяев.
- Но все же ты попробуй, - попросила женщина.
- Как? – спросил сын.
- Не знаю, - сказала она.
Пальцы их переплелись еще в первой неумелой ласке. За ними потянулись запястья и предплечья.
С завистью наблюдал я за повзрослевшей и, кажется, счастливой девочкой.
Осторожно, стараясь ступать на цыпочках, отступил от ларька. Но косолапя и неловко ставя ноги, вздымая тучи пыли. Прячась за этой завесой.
Можно было идти на работу, секретарша позвонила еще утром.
Но сначала поехал я к маме и встретился с дочкой.
Хотелось верить, что общение это нейтрализует вчерашнее проклятие.
20.
Наши казино и залы игровых автоматов расползлись по районам, а передовые отряды вступили в другие города, негоже управлять этакой махиной из старого обшарпанного здания, прежде всего я бы его благоустроил. Просторные коридоры выложил бы штучным паркетом, стены отделал дубовыми панелями, на потолке намалевал ангелочков. Или устлал бы полы коврами, стены увешал музейными полотнами, а ангелочков засадил за азартные игры.
И при входе поставить швейцара из бывших военных. Не меньше, чем полковника, и разрешить ему носить погоны.
Например, лощеного господина, бескорыстно предлагавшего свою дружбу. Чтобы до смерти, до безумия мог заговорить нежелательного посетителя. Инспектора с очередными штрафными санкциями. И чтобы несчастный опрометью убежал от его хлебосольства.
А курьером назначить другого вояку, что привык из своего кабинета руководить боевыми занятиями.
Пусть побегает пока не сносит казенные сапоги.
А для деловых встреч соорудить баньку с бассейном. А банщицами назначить изрядных красавиц. И обязательно – начальницу с выдающимся седалищем. И других начальниц с заметными отклонениями от пуританской нормы.
Изобильных и полногрудых. Чтобы соблазнился самый несговорчивый клиент.
Мысленно я уже перестроил это заведение, мягкий ворс ласково обволок щиколотки.
Из бассейна выглянула русалка и нырнула в нарочитом смущении, призывно махнув аппетитным стерляжьим хвостом.
Тут же с ближайшей полянки потянуло дымком костра и пряным духом варева. В котле доходила тройная монастырская уха, даже дриады, забыв об осторожности, свесились с деревьев.
И можно было, вдосталь насытившись, удовлетвориться русалкой или лесной нимфой.
Кем и чем угодно, стоит пожелать и небрежно поманить пальцем.
Растягивая удовольствие, в окружении жаждущих красавец, под просительными и откровенными их взглядами прошествовал я к кабинету.
Где еще недавно из-под двери выползали смертельные щупальца с присосками, а летучие мыши нацеливались когтистыми лапами.
Теперь же и в помине не было этой нечисти, секретарша неуверенной улыбкой встретила загадочного посетителя.
- Хозяин на объекте, скоро придет, - оправдалась она.
- Николай, Николай Иванович, - поправил я. – Не следует прилеплять к людям даже пристойные клички.
- Кофейку, - заказал я, простив ее на этот раз.
- Хозяин…Николай Иванович не пьет, - кое-как освоила она нехитрую науку.
- У меня есть для гостей, - не посмела отказаться.
Кофе был так себе, я демонстративно скривился. Или напряженным слухом разобрал тяжелые шаги.
А сначала сопение и ворчание, Николай выбрался из машины, так медведь после зимней спячки выползает из берлоги.
- Кофе надо держать лучшего сорта, и чай лучшего, и соломку, и сухарики! – научил я, пытаясь заглушить глухую возню.
Будто кто-то пробивался лесом, оставляя за собой сломанные деревья.
- Встречать всех плотоядной улыбкой насколько позволяют лицевые мускулы!
Уже прогибались и стонали ступени, трескались и крошились бетонные плиты.
- Чтобы посетитель расслабился и потерял бдительность, чтобы проще было заглотить его!
От каждого моего откровения девушка откатывалась вместе с креслом. До тех пор пока не уперлась в подоконник.
Далее некуда было отступать, тогда съежилась, уронила голову, волосы рассыпались, спряталась за жиденькой завесой.
От шагов, от которых содрогались межэтажные перекрытия.
- И не теряться перед самыми нахальными и развязными! – напоследок научил я.
Дверь скрипуче и неохотно отворилась, измученный долгой поездкой старый и больной человек глыбой прогорклого жира возник на пороге.
Я выдержал пристальный изучающий его взгляд.
- Ну здравствуй, Николай, - наконец признал былую дружбу.
- Надо же, вспомнил, - то ли удивился, то ли оттолкнул меня он.
- Просто пришло время, надоело играть в прятки, - обменялись мы приветствиями.
- Только надоело? – усмехнулся он.
- Многие, достигнув определенных высот, забывают прошлое, ты забыл? – дразнясь, спросил я.
- Что ж, заходи, - пригласил хозяин.
Зашлепав за массивной тушей, привычно скрестил я полусогнутые пальцы.
В простенке еще сильнее перекосило опального вождя, улыбка его стала еще более плутоватой, прокуренные пальцы окончательно пожелтели, а пепел засыпал стол.
- Зачем тебе портрет? – спросил я.
- Чтобы помнить, чего можно добиться, - дурашливо откликнулся хозяин.
- Как? Какими методами и зверствами? – разозлился я.
- - Чтобы проверить вас, никто не возразил, не возмутился, - сказал Николай.
- А Мирский? И другие наверняка были! – не поверил я.
- Иных уж нет, иные далеко, - загадочно и угрожающе намекнул он.
- Не пугай! – отмахнулся отчаянный мальчишка.
- Выпить хочешь? – спросил Николай, устав от бессмысленных препирательств.
- Что? Подкрашенную водичку? – не угомонился я.
- А тогда мы пили водичку? – усмехнулся он.
- Ты помнишь?
- Я ничего не забыл, - сказал бывший друг.
Давно уже не пил я на работе, а может быть, и никогда не угощало меня начальство, гораздо проще было искать и доказывать со стаканом.
- Что ты хочешь? – изрядно глотнув, спросил я.
Вино было кислое и слабое и могло удовлетворить разве что притворщика.
А кресло оказалось таким глубоким, что почти невозможно было выкарабкаться.
Специалист принюхался, потом пригубил и прополоскал рот. Прислушался к своим ощущениям.
- Он любил из лепестков роз, я попробовал, мне не сразу понравилось, - сказал дегустатор.
- Водка, - попросил я.
Заправским фокусником выудил он бутылку.
- Счастливчик, - позавидовал плебейским моим замашкам.
- Я знал, что хотел, а ты? – перебросил обратно пустой и наивный мой вопрос.
Я неопределенно пожал плечами.
Еще глубже и безнадежнее завяз в кресле.
- Я знаю, я добьюсь, - заявил он еще в выпускном классе.
Дружба наша к тому времени пошла трещинами, на потрескавшейся, иссушенной зноем земле еще встречалась чахлая растительность.
С дежурной бутылкой зашли мы к однокласснице.
Жила она с отцом, тот изрядно пил, совсем не сложно было задурить ему голову.
Водку разлили по чашкам и подкрасили заваркой, если старый пьянчужка и заподозрил неладное, то и не подумал вмешаться.
Шаркающей неверной походкой бродил по своей комнате, невозможно было разобраться в его бормотании.
Просто нам нравилось изображать конспираторов и втихую прихлебывать горький напиток.
- Я обязательно пробьюсь, жизнь положу на это, - обещал Николай.
Девушка требовательно и вопросительно посмотрела на меня.
Я тоже не сомневался в скорой победе и утвердительно кивнул, отвечая на немой ее вопрос.
Напишу значительнее всех, оставлю след в истории, смешно и глупо было распространяться об этом.
- А ты? – в свою очередь спросил я.
- Не знаю, дети…продолжение жизни…, – неуверенно откликнулась девушка.
- И все? – не поверил я.
- Мы – женщины…, - чуть ли не впервые вспомнила она о своей сущности.
Нескладная и угловатая, все еще похожая на гадкого утенка, заметно отстающая в физическом развитии от подруг.
- Если надо оттолкнуть – оттолкнешь? – испытал меня Николай.
- Зачем? – удивился я.
- Мы – женщины! – повторила подруга.
И за ее нескладностью и угловатостью разглядел я другую: по-бабьи добрую и обильную, всегда готовую утешить потерявшихся мужиков.
- Предашь, если необходимо? – все пытал Николай.
Или, заглядывая в свою душу, опустошал ее до самых заветных, дальних уголков, а пустоту и грядущее предательство заливал водкой. Жадно припадал к чашке, черенок ложечки упирался в глазное яблоко.
- А убить сможешь? – спросил он.
Щеки его налились краской, я отодвинулся от багрового лица.
- Нет, мне этого не надо, - отказался я.
- Предать, убить, втоптать, уничтожить память о них, оболгать и вычеркнуть из нашей памяти! – изрядно приняв, накручивал он очередные нелепости.
- Нет и нет! – оттолкнул его я.
- Ничего у тебя не получится! – проклял меня неверный друг.
- Люди поймут и оценят! – ухватился я за призрачную надежду.
- Разорвут и затопчут!
- Потом, когда…если не получится…, - позвала меня подруга.
- Что? – не разобрал я.
- Если не получится и ты разуверишься…
- Обязательно получится.
- Я буду ждать, - приговорили меня к прозябанию.
И я пришел к ней уже через несколько месяцев, надо было выбрать институт, отец настаивал на техническом ВУЗе, вроде бы я согласился с ним – никто и никогда не научит писать, потом, набравшись жизненного опыта…
Пришел, оплакивая потерю.
Другие будут учиться у ведущих наших писателей (чаще всего мы и слыхом не слыхивали о таких), они помогут ученикам, мне придется пробиваться в одиночку.
Пришел, она распахнула себя наигранному моему отчаянию.
Тогда в юности дружбу и участие не умел я отличить от похоти и вожделения. Не хотел отличать, обречено и покорно отдалась она.
Наверное, первому из бесконечной череды проигравших.
Под привычное бормотание отца в соседней комнате, даже забыв запереть дверь.
И в этот же день поделился с другом счастьем обладания.
Потрескавшаяся, сухая земля гибнущей нашей дружбы, все труднее перебираться через трещины.
- Все равно, что признаться в своем поражении, - сказал он.
- О чем ты говоришь? Что ты понимаешь? – возмутился я.
- Ты признался и проиграл, - заезженной пластинкой бубнил он.
- Ну и чего ты добился? – спросил при очередной нашей встрече.
В хозяйском своем кабинете, нависнув надо мной огромной тушей.
Дряблым и рыхлым телом, уже зримо отмеченным печатью скорого разложения.
- Благородные потомки поставят памятник! – безжалостно ударил он.
- А ты, о тебе вспомнят? – огрызнулся я.
- У меня есть, что оставить сыну, а ты оставишь? – усмехнулся палач.
- Не убивал, не предавал, не подличал! – измывался он над своей жертвой.
- Да, да! – отбился я из последних сил.
- Зато тебя предали и предают! – выкрикнул мучитель.
Вывалился из-за стола и с такой силой оттолкнул стул, что тот сломался, а стена потрескалась.
Портрет перекосило, вождь укоризненно погрозил пальцем.
Николай, забыв о многочисленных бутылках на витрине, выхватил у меня отрадную и единственную.
Жадно присосался. Как у того давешнего мальчишки дернулся кадык.
Но почти невозможно было разобрать былое за пожравшим его чудовищем.
Огромными каплями напиток гулко проваливался в желудок.
Мне наконец удалось выбраться из кресла-ловушки.
- Кто? Что ты знаешь? – отобрал я бутылку.
У старого и больного человека, может быть ему и удастся спастись на розовой кашице.
Водка отдавала горечью полыни.
Звезда Полынь упала и отравила большую часть вод.
- Сестра предала, отец предал, – напомнил он.
Лицом к лицу, за кратерами язвочек и отечностью щек различил я злую мальчишескую сосредоточенность.
- Я все знаю, - сказал хозяин.
- Дочка и жена не предадут, - прохрипел я.
- Если заплатить, запугать, заинтересовать.
- Нет! – выкрикнул я.
Так громко и отчаянно, что спугнул воронье. Черной тучей нависли они над городом.
Лицом в ненавистное лицо.
Настоящая вражда обязательно предполагает былую дружбу.
- Увидишь.
- Нет и нет! – повторил я. Уже сорвал голос, отрицание это было похоже на змеиное шипение.
- Что тебе надо? – прошипел я.
- Институтский друг бросил, - разогнавшимся локомотивом не смог он сразу остановиться.
Стул его сломался, я оттолкнул кресло.
Узниками на прогулке кружили мы по тюремному дворику.
Тяжела и неверна была его походка, я тоже не мог преодолеть тяжесть земного притяжения.
- Хочу тебе помочь, - сказала дряблая и рыхлая его спина.
- Наши дети, они сами по себе, сами найдут свою дорогу, - сказал я.
- Тебя вели за ручку, и что? – спросил он.
- И ты ведешь своего сына, - огрызнулся я.
- Нет, я приучил его к самостоятельности.
- Что тебе от меня надо? – в десятый или сотый раз спросил я.
Руки за спину, как те ребята на крошечном пятачке.
Все более глубокая дорожка оставалась на ковре.
- Если ты признаешься, что проиграл и отчаялся…, - сказал мучитель.
- Нет, - привычно отказался я.
И услышал, как беспомощно и неубедительно прозвучало мое отрицание.
- Сын сам добился и добьется, это главное, что я ему оставил, - сказал хозяин.
Еще более беспомощно и неубедительно, чем я.
Больной, измученный смертельной болезнью старый человек, грешно и преступно было спорить и возражать ему.
- Но если ты всего себя посвятишь моему делу…. – сказал хозяин.
- Днем и ночью, все дни и ночи, - сказал он.
Усталость навалилась, не имело смысла, глупо было противиться больной его воле.
- Если ты научишься мстить…
- Со снайперской винтовкой в руках, поймать в перекрестье висок, - вяло откликнулся я.
- С пером и бумагой, кажется, ты это умел, - подколол хозяин.
- Жалоба, кляуза? – спросил я сокамерника.
- Голая правда, – сказал он.
- Чуть приукрашенная правда, под своим увечным углом зрения, не похожая на действительность правда, - с горечью согласился я.
На прогулке с тюремном дворике, лицом в спину, в грязную, вонючую, заскорузлую робу.
Все мы – узники, пусть камеры наши разные и не всегда видны часовые на вышках.
- Своя правда, - подтвердил старожил.
Уже давно и действенно обживший тюрьму. И по его просьбе охранник, может быть, и принесет лишнюю миску баланды.
- Будешь моим доверенным лицом, а потом…, - не смог или не пожелал он заглянуть в ближайшее будущее.
- Висок в перекрестье прицела, – повторил я.
- Научишься мстить, припомнишь всем и все, - совратил он.
- Милиции, - вспомнил я самых ничтожных и малых.
- И милиции, - не разобрал он издевки. – Сошлешь этих сержантиков в голодные края. Они взвоют от тоски и безденежья. На коленях приползут к вершителю… Ногой на склоненную шею! – выкрикнул и задохнулся он.
Уже по колено или по пояс провалились мы в наезженную колею. Я попытался выкарабкаться. Земля осыпалась, грязь по рукавам заползала на лицо. И заползла, и залепила уши.
Чем отчаяннее барахтался я, тем глуше становился его голос.
И все же я слышал, не мог увернуться.
- Всегда сидеть в яме? – спросил он. – И лобызать руку тюремщика? И благодарить за кусок тухлого мяса? Зависеть от его настроения?
Сам он зависел, хотя постарался забыть об этом. И не важно, что его тюремщик отличался изысканными манерами и одаривал всех улыбкой.
Под этой маской угадывались оскаленные челюсти и стальная мускулатура.
Бесполезно было доказывать.
Отомстить всем предавшим меня и грядущим предателям.
И этим, может быть, очиститься от скверны. От червя сомнения, что подтачивает некогда неколебимую уверенность в своих силах.
Растоптать, уничтожить эти сомнения, обновиться для новых фантазий.
Мудрым гадом сбросить отслужившую кожу.
И пусть кое-где налипло на нее мясо.
Чем сильнее боль, тем полнее очищение.
Яблоко от яблони…
Так далеко откатился я от отцовского дерева, что давно стал другим растением.
Но мягким и бархатистым плодам не хватает защитных колючек. Пора обзавестись шипами.
Все дети далеки от родителей.
Его сын другой, я знаю, даже секундному сомнению не дал смутить свою душу.
Другой – прямой, открытый, чуткий, добрый, отзывчивый, моей девочке будет светло и радостно с ним.
Если обзавестись защитными шипами. Отомстить многочисленным обидчикам.
Да и не принято перечить умирающим. Всегда, при любых обстоятельствах выжившие и уцелевшие обещают исполнить последнюю волю.
А потом находится множество причин, препятствующих благим помыслам.
Но усопшие под метровым слоем земли и тяжелым надгробным камнем приобщаются уже к другим, вечным ценностям.
И не змей совратил меня, пришло время отомстить и очиститься.
Сначала неверному другу, что бросил в беде, оставил на растерзанье зверью в погонах. Погоны надругались и обесчестили.
Все равно он погибнет. Уже поздно, ему не спастись, водка и излишества до основания разрушили его.
- Напишу, - прохрипел я, устав биться и пробиваться в одиночку.
Злые и справедливые слова торопливо выплескивались, перо царапало и рвало бумагу.
Воронье пикирующими бомбардировщиками со свистом и воем устремилось на обреченную землю. Земля вздыбилась.
Заголосили до этого молчавшие телефонные аппараты.
Измученный жизнью, уходящий из жизни человек отбивался из последних сил.
Разбрызгивал яд приказов своим присным. Яд прожигал насквозь, сжигал дотла.
На исцарапанной, изодранной бумаге оставались незаживающие раны.
На руках и на моей душе.
Я изрыгал хулу, преодолевая тлен и слабость.
Слова смерти и обвинения горели огненными буквами.
Предал, нет прощения, заслуживает высшей меры.
- На – утешься, ты этого хотел, - протянул я палачу изгаженную бумагу.
Обрывки небрежно забросил он в папку.
- Ты хотел, - лукаво поправил меня.
- Не имеет значения.
- Как знаешь, - обменялись мы прощальными словами.
Я попрощался с человеком, уже зримо отмеченным печатью скорого разложения.
Щеки его ввалились, пергаментная кожа туго обтянула лицевые мускулы, кожа складками болталась на усохшем теле.
- Уходи, немедленно уходи! – заслонился он от моего изучающего взгляда.
- Может быть, лучшие врачи…, - ухватился я за призрачную и неверную надежду.
- Вон отсюда! – гаркнул хозяин.
Смешно и нелепо было обижаться на умирающего.
Под укоризненным взглядом вождя, под предсмертный хрип вывалился я из кабинета.
Убегая от щупалец, что нацелились смертельными присосками. Прикрываясь от когтистых лап летучих мышей. Уворачиваясь от пасти сторожевых псов. От стрел и копий бдительной охраны.
Отчаянно цепляясь за надежду.
Пришло время и неведомо, кто следующий канет в небытие.
Я понадеялся, что судьба дарует мне время еще на одно, наконец-то настоящее произведение.
21.
Около дома, где жил Матвей, притаился микроавтобус с крестом на борту. Но если на других машинах крест был намалеван яркой краской, то на этой выцвел и потускнел, а стекла изнутри были забраны решеткой, и сам автобус более походил на броневичок: просел под тяжестью усиленной рамы, водитель был в бронежилете, на лоб наползла каска.
Углядев подозрительную личность, потянулся к оружию.
Я предупредительно распахнул куртку, ладони обшарили грудь и бедра, водитель удовлетворенно кивнул, но проводил настороженным взглядом.
Взгляд этот прожог спину, я едва сдержался, чтобы не оглянуться, а потом опрометью не броситься к ближайшему укрытию.
- Первый, я шестерка, - услышал за спиной знакомые позывные.
- Все идет по плану, - сообщила шестерка.
Все шло по плану: на чердаке и на крыше притаились снайперы, несколько неприметных типов болтались около парадной. Один с муляжом разводного ключа примеривался к водосточной трубе, другой – пьяненький и оборванный – отыскивал несуществующий дом и квартиру, влюбленная парочка слилась в бесконечном поцелуе, лица их перекосило от взаимной ненависти.
Так или почти так происходило много лет назад, когда Матвей потерял голову от любви, его возлюбленная с родителями уезжала на историческую родину.
В Штаты, Австралию или в Канаду, куда угодно, но подальше от совковой действительности.
Если человечество произошло от нескольких особей, как считают новоявленные доморощенные мыслители, то весь мир – наша родина.
Чтобы доказать порочное свое происхождение, отец избранницы – известный на Западе, но оплеванный у нас художник, съездил на Украину, откуда была родом его мать. И там отыскал престарелого батюшку, что вроде бы крестил рабу божью.
Надвигалась война, умные люди пытались выжить в грядущем побоище, таким образом Белла Львовна превратилась в Валентину Леонидовну, пришло время восстановить справедливость.
Наверное, у художника ушел на это не один вагон марочного коньяка, все духовенство Украины жаждало помочь ему.
Долго и кропотливо искали в архивах, поиски эти растянулись на вагоны выпивки.
Зато и бумага получилась безупречной: со многими печатями, со свидетельскими показаниями.
Разве что новоявленный иудей малость подкачал со своей внешностью: русые волосы мягко спадали на лоб, а курносый нос и широкий скулы сгодились бы и былинному богатырю.
Что ж, исключение, как натаскивали нас учителя, только подтверждает правило.
В те годы за кордон никого не пускали, даже под угрозой смертной казни Матвей не мог отказаться от своей избранницы.
Бдительные наставники быстренько организовали комсомольское собрание, понурившись, сокурсники обвинили отступника и предателя.
Девицы в основном напирали на упоительные наши вечера, парни мечтали побыстрее выбиться в старшие и ведущие и на копейки повысить нищенское свое содержание.
Только один понес несусветную околесицу.
Его опоили любовным зельем, дайте срок, он очнется и опомнится.
Разве не призывают нас к жалости и снисходительности, разве не обязаны мы даровать жизнь раскаявшемуся недругу?
Особисты взяли на заметку неразумного защитника, я ощутил, как на шее захлестнулась веревка.
И все равно с мальчишеской самонадеянностью умолял и доказывал с петлей на шее.
Одни отводили взгляд, некоторые, в особенности девушки, откровением воспринимали путаную мою речь.
А самые жалостливые размазывали по лицу краску.
Назло западным спецслужбам, пусть подавятся нашей снисходительностью и добротой, настаивал мальчишка.
И вершители судеб прикидывали какую можно извлечь выгоду из нестандартного этого решения.
Под бдительным их надзором поплелся я к проклятому художнику.
И перед каждым задрипанным сантехником покорно распахивал куртку и позволял обшаривать цепкому беззастенчивому взгляду.
Все было собрано к скорой свадьбе, в голой квартире на пол бросили одеяло. Его украсили бутылками нашей – белой, к одной время от времени прикладывался художник.
За богатырскими его телесами различил я гнилой костяк, чтобы отринуть это видение, тоже приложился.
Больше никого не было, жена беглеца прощалась с подругами, увидев ее в глазок, те надеялись отсидеться в крепости, молодые пытались оторваться от хвоста, но тот отрастал, как у ящерицы.
Алкоголь уже бурлил в крови.
- Помните известную нашу поэтессу? – отдался я воспаленной своей фантазии.
Надеясь на то, что деятели культуры слышали обо всем понемногу, но толком ни в чем не разбираются.
По настоянию отца не ступив на скользкую и тупиковую эту дорожку.
Они вернулись перед самой войной, сказал я, ее муж уговорил десятки и сотни эмигрантов.
Враги оболгали родину свободы, конкретными примерами разоблачал он эту ложь.
Беглец нахмурился и присосался к бутылке, я последовал его примеру.
Гниль, тлен и сомнение – я видел сквозь одежду и защитные покровы – все сильнее разъедали его.
Примеры и конкретику подбрасывали соответствующие органы, с которыми муж поэтессы давно и плодотворно сотрудничал.
Исстрадавшиеся на чужбине души эмигрантов верили чуть ли не каждой нелепице.
И он уговорил, настоял, назло врагам и злопыхателям заблудшие наши сыны вернулись на родину.
Где их ждали допросы в мрачных казематах, побои, издевательства, северные тюремные вагоны.
Забитые по завязку вагоны, рассчитанные на перевозку скота, но в одиночные стойла загоняли десятки узников.
По ночам на безлюдных станциях под расписку сгружали трупы.
Муж поэтессы честно отработал свой хлеб, никому не нужен лишний свидетель.
Может быть, попал он под автомобиль или навсегда затерялся на бескрайних просторах.
Даже не оставив покаянной записки.
Поэтесса, как она посчитала, обязана была жизнью искупить его предательство.
Примерно так, когда бутылка опустела, разъяснил я отцу невесты, кажется, он прислушался к моим доводам.
Нельзя, избрав светлое и счастливое будущее, увозить с собой зародыш грядущего разрушения, зародыш этот постепенно разрастется.
Она покончила с собой, не помню, повесилась или застрелилась, но разве даже гибелью можно искупить вину перед сотнями погибших и уничтоженных?
Если вы любите свою дочку, сказал я.
Наверное, наблюдатели до слез посмеялись над дешевой мелодрамой.
Расстались мы с беглецом почти что друзьями, не знаю, каким образом спас он свою дочь.
А через неделю приволок я на расправу невменяемого незадачливого жениха, вершители наших судеб милостиво простили преступников, несколько месяцев Матвей не разговаривал со своим спасителем, потом все забылось, не было сил и желания снова вытаскивать его.
В броневике с грубо намалеванном на борту крестом затаились преследователи.
У сантехника за муляжом разводного ключа угадывался пистолет.
Квартира оглушила застарелым алкогольным духом и приторным запахом лекарства.
К стремянке был прилажен пузырь, от него тянулась трубочка, яд через иглу вливался в кровь.
Санитары прикидывали, как половчее упаковать груз.
Двое здоровенных мужиков, наверняка по совместительству подрабатывали они вышибалами.
Пациент до того исхудал, что под кожей просматривались косточки.
В бесформенной куче тряпья в углу комнаты с трудом признал я его подругу.
- Вот ты и добился, - сказало это тряпье.
Услышав ее голос, больной приоткрыл глаза.
Скользнул по мне пустым взглядом.
Даже не ударил, брезгливо оттолкнул кончиками пальцев.
На щеке остались красные, воспаленные полосы.
- Они хотят уничтожить, я пришел предупредить, - медленно, по складам произнес я.
Правильные, необходимые слова, мертвые их тела упали на пол, трупики окоченели.
- Надо бороться, - в пустоте и в пустоту сказал я.
Казалось, зрачки его были повернуты внутрь, в себя, что он там различил?
- Мы уедем, все готово, - прохрипел безумец. – Там я буду счастливым и свободным.
- Уходи, - попросила его подруга.
Куча ни на что не годного тряпья.
Я не напрашиваюсь на любовь, но не заслуживаю ненависть.
Женщина по крупицам восстанавливала себя: разминала лицевые мускулы, пыталась вдохнуть жизнь в оболочку тела.
- Я пришел, меня уничтожат за это, - сказал я.
Первые ростки обиды уже показались на выжженной земле.
- Ты поедешь? – спросил безумец.
- Мы уже уехали, мы – там, - подыграла ему обманщица.
Даже улыбкой не скрасила свое вранье, что он мог различить своими вывернутыми зрачками?
Уже не ростки, поднялись стебли обиды.
- Жизнью рисковал, свободой, подставил себя ради твоего спасения, - обвинил я.
Слова уже не вываливались застывшими трупиками, но злыми упругими шариками отскакивали от стен.
И шарики эти могли поцарапать и поранить.
Я хотел, чтобы ранили.
Предавший меня бывший со своей сообщницей даже не уворачивались от справедливых слов.
Больной вырвал иглу, с наконечника сорвалась черная капля.
Палач неторопливо складывал пыточные инструменты, подручные прикидывали, как компактнее упаковать груз.
Пока еще живого человека.
- Здесь каждого ценят по уму и заслугам, - сказал больной.
Голос его неожиданно обрел звучность и мягкость.
- Тебя заметили и оценили, - подыграла обманщица.
- Из-за таких чуть не исключили из института, - обвинил я.
От обиды защипало глаза.
Прежде всего пришел я повиниться, но уперся в глухо заколоченную дверь.
В кровь расшибся на останках былой дружбы.
Я бы не оттолкнул любого человека.
- И пристроиться удалось только в самую захудалую контору, - придумал я.
- У меня было столько задумок, так много хотелось сделать, - сказал бывший.
-Ты сделал, все останется, люди не забудут, - обманула женщина.
Подручные примерились и ухватили.
Женщина попыталась отстоять его. Но разбилась, натолкнувшись на их безразличие.
- И почти ежедневно приходилось отмечаться у дознавателя! – обвинил я.
Сам поверил этой выдумке.
Слезы обиды прожгли глаза.
Они поволокли, от башмаков на паркете остались черные полосы.
Женщина поплелась следом, полос стало еще больше.
И шрамов на моей душе.
- А обо мне подумали, а меня пожалели?! – выкрикнул я.
Все равно, что воззвал в пустыне. Под дуновением знойного иссушающего ветра с вершины бархана осыпался песок. И захрустел на зубах, и забил горло.
- Люди не забудут, не забудут, - заклинанием твердила женщина.
Сверток поволокли по лестнице, ступеньки отозвались глухим гулом.
- Один, без друзей, - пожаловался я.
Сверток выволокли на улицу, дверцы отворились, зашвырнули в фургон.
Места не было, женщину не взяли, напрасно протягивала она руки.
Басовито загудел мотор.
Все было кончено, дружба иссякла и уже не удастся заполнить образовавшуюся пустоту.
Было больно и обидно – до слез, до отчаяния, до разрыва сердца.
22.
Здание это растиражировало себя десятками экземпляров, куда бы я ни направился, везде наталкивался на ущербные его фантомы.
На трамвае под пулеметный стук колес на стыках рельс. Скрупулезно считая повороты, чтобы не обойти его по кругу и не подобраться с тыла. Но одинаковое число раз поворачивая налево и направо.
А оно гонится, вышагивает по семь миль, и вот, ухмыляясь и злорадствуя, возникает на дороге.
С обязательным хозяином на верхнем этаже, чтобы сверху с презрением на всех людишек…
А они раболепно возносят руки, а побои и хулу воспринимают как знаки отличия.
Со скрежетом трамвай остановился на перекрестке, и спереди и сзади подступили дубликаты, я ухватился за ручку.
Включилась пневматика – потянул, преодолевая бешеный напор сжатого воздуха.
Кажется, закричал кондуктор, рот его бесшумно открывался, как у выброшенной на берег рыбины, лицо перекосило.
Или кричал регулировщик в будке, но тоже тянул, обеими руками ухватившись за заклинившую дверь, на шее вздулись и пульсировали черные вены.
Совместными усилиями преодолели мы напор воздуха.
Я вывалился из передвижной тюрьмы, колеса соскочили с путей, под завывание сирен аварийная служба поспешила к месту аварии.
После долгого преследования здание заметно приблизилось к беглецу.
Я знал: так же убегала и спасалась единственная моя женщина, и тоже не могла убежать и спрятаться.
Она уходила кривыми и запутанными переулками, дворами, пронизывающими старый город.
И нырнув в очередной двор, отскочила от распахнутой двери, любая напасть могла таиться в непроницаемом мраке.
И от стены, чтобы враги горохом не посыпались с ее вершины.
Мы убегали – каждый по отдельности, не было нам удачи в бегстве, здание и хозяин задумали отнять у меня единственную; город спиралью улитки свернул дома и улицы, перешел в другое измерение, чем быстрее мы убегали, чем ближе подступали преследователи.
Чтобы надругаться над последней моей отрадой, насытиться очередным моим унижением, чтобы облобызал я пинающий сапог и замахнувшуюся руку.
А поначалу заманил он пустыми фантиками надежд и обещаний. Отравил ими душу.
От приторной горечи отравы кружилась голова.
Был маленький круг света, каким-то образом противостоял он тьме мира, тьма эта непрошено ворвалась в устоявшийся мирок.
И поочередно выхватывала родных и близких.
Сначала единственную – в пробной неудачной попытке заблудилась она во враждебном городе.
Мы вместе заплутали – брели заброшенными домами, потом развалинами, выжженной пустыней, ноги по щиколотку увязали в пепле.
Наверное, брели в разные стороны, но постепенно сближались.
И вот различили, нашли друг друга, устремились навстречу, обрели и навечно слились, не ведая, не желая знать о грядущей скорой разлуке.
Была сумасшедшая ночь любви после взаимного обретения, отчаянная, последняя ночь, растянувшаяся на месяца и годы.
Гибли и уходили в небытие древние цивилизации, выжившие в этом разрушении погружались в средневековую тьму прозябания.
Руины их жизни постепенно засыпал песок забвения, грядущие поколения представят их грубыми, невежественными дикарями.
Как последним глотком, последним вдохом, последним проблеском света пытались и не могли насытиться мы нашей любовью.
Ночь волшебства перед гибелью, уже дальние холмы ощетинились мечами и копьями.
Нет нам спасения.
Неторопливо, но методично отдирал он от меня друзей и близких – с кровью, с мясом, оставляя незаживающие раны.
Дочка, когда ее уводили, оглядывалась и протягивала руки.
А я кричал о чистоте и стерильности своих помыслов и напрасно рвал на груди рубаху.
Люди жили по другим правилам. Серенькими полевыми мышками растаскивали хозяйское добро. Набивали зерном отвислые щеки, прятали его по карманам и за пазуху.
И обязательно делились с жирными сторожевыми котами, те охотно принимали подношения.
Гребли обеими руками, лопатами и другими подручными средствами, вгрызались экскаваторными ковшами.
Все в этом мире было построено на мздоимстве и воровстве, разве могла она поверить в чистоту моих помыслов?
И оглядываясь на меня, прячась и скрываясь, тоже запустила руки.
По локти, по плечи, с головой окунулась в эту клоаку.
Чтобы пацан ни в чем не нуждался. Чтобы не зависеть от настроения приходящих и тут же отваливающих мужиков.
И чтобы пацан через года и десятилетия обвинил ее в обмане и лицемерии.
Или собралась запустить руки, тьма еще окончательно не поглотила ее, я различил на границе света.
А сестра и отец переступили границу.
До этого наблюдали за мной с крошечных холмов, но стоило мне приподняться, как ощутили зыбкость своего положения.
Вслух и на публику жили еще по старым понятиям, где ученая степень и профессорское звание вроде бы что-то и значили.
Но в настоящее время чины эти уже не приносили ощутимого дохода и иссякли старые запасы.
Я попытался приподняться, грозили рухнуть и рассыпаться хрупкие их холмы.
И тогда, чтобы выжить и утвердиться, принялись они засыпать меня песком словесного блуда.
Со слезами на глазах, с горючими причитаниями, слезливые и жалостливые палачи, проклиная того, кто вынудил их убивать и плакать.
Очередной пустыней пробился я к могиле – очиститься и утешиться.
Но под тяжелым надгробным камнем, под слоем земли почти неразличим был голос любви и участия.
Напрасно до боли, до отчаяния вслушивался я в искаженные временем и пространством слова, нас не научили верить и надеяться, в церковном таинстве видел я только обрядность, пусты и мертвы были лики святых на почерневших досках.
Напрасно истово отвешивал я поклоны и губами припадал к этим ликам. К иконам, зацелованных тысячами настоящих и искренних, были грязны и омерзительны следы их губ.
Грязь эта разъедала душу, привычно и путано гнусавил батюшка, дородное его брюхо распирало рясу.
Дым кадильницы разъедал глаза.
И все уже становился круг света, и все меньше оставалось знакомых.
Некто выбрал другую жизнь и уехал в богатые края.
Выпотрошенный до донышка, покачиваясь, стоял на краю взлетного поля, дрожащими руками отталкивая от себя несущественное и уже забытое.
Землю, где ему даровали жизнь, родителей, что с оружием в руках защищали эту землю. Школьных и институтских наставников, любовь и измену и все, все, все.
Санитары в серой замызганной униформе проводили его до трапа.
Дом скорби, если внимательно приглядеться, был похож на самолет, которому уже не суждено взлететь, колеса вросли в землю, железо оплело окна, стены метровой толщины были сложены из дикого камня.
Круг света сузился до двоих, единственная моя убегала от хозяйских поползновений, каждый шаг бегства приближал ее к хозяину.
Я преследовал и не мог догнать единственную.
На трамваях, что поминутно сходили с рельс, колеса взламывали и калечили асфальт.
На троллейбусах, рога пантографов соскальзывали с проводов. Напрасно водители пытались развернуть направляющие колодки.
Пешком, башмаки износились, я подвязал их проволокой.
Почти настиг ее, простер руки, скрюченные пальцы захватили пустоту.
Долго и недоуменно разглядывал ладонь.
А она прошла мимо охранника, расправила плечи и вздернула голову, он поперхнулся запретными словами.
Гордо и неторопливо вознесла жертвенное тело по истертым ступеням.
Я с разбега разбился о дверь, доски не прогнулись.
Или не смог переступить через труп птицы, глаза остекленели, никто не смежил ей веки.
Или порыв ветра отбросил от парадной. Швырнул на ветвистое дерево, ветви оплели и повязали.
И чем отчаяннее барахтался, тем сильнее запутывался в ловчей сети.
По лестнице, потом по коридору, шаги ее были легки и воздушны, половицы стонали и прогибались.
Когда проходила мимо открытых дверей, все смотрели ей вслед.
Сбивались компьютеры, электричество лихорадило, мужчины заинтересованно разглядывали своих подруг.
Познавали их долгим раздевающим взглядом, желанными стали и самые захудалые.
Те расцветали под жадным вниманием.
Если бы вырваться из сети! Из разочарований и поражений, из отчаяния и неверия!
Прошла длинным коридором, секретарша отступила, прижалась к стене, спряталась за шкаф.
Мужчина, как в давнем романе, достал свиток шагреневой кожи.
По краям кожа почернела и обуглилась, зачарованно уставился он на талисман.
Некогда полный и дородный мужчина, болезнь иссушила, кожа обвисла складками, они не изуродовали, но странным образом подчеркнули властность и целеустремленность.
Нет, отказался он принять посетителя.
Железная дверь была заперта, не пробиться было крепостными воротами.
Но стоило женщине прикоснуться к хитрой конструкции, как та рассыпалась под настойчивыми пальцами.
Бесполезно было умолять и расспрашивать – я не сомневался в ответе, досконально изучив ее.
Ты потерялся и сбился с пути, фанатично, безнадежно и печально скажет она, только я могу вывести и спасти.
Тяжелая дверь откроется, кожа еще больше обуглится, в отчаянном желании выжить и прожить мужчина ухватится за эти останки.
Уходи, властно и потерянно прохрипит он.
Погнался за показным благополучием, скажет женщина, в этой погоне растерял себя, тебе самому не уйти, я уговорю его, он отпустит, ты еще напишешь, обманет она.
Пустые слова, но если сложить их – вспыхнут они гремучей смесью; лживые слова - правдоподобие их только подчеркивает грядущую гибель.
Слабый человек, скажет она, не разглядев основу под этой слабостью.
И чтобы спасти, прибегнет к испытанному и безотказному оружию: еще выше вздернет голову и расправит плечи.
Чтобы удовлетворить свою похоть и насытить чрево.
Распахнет порочные груди; задыхаясь и погибая, отбросит он лоскуток кожи.
Я заплутал и потерялся, ветви дерева нацелились пронзить слабую и беззащитную плоть.
Мертвый лес, зверье и птицы давно покинули гиблое это место, невзирая на мои мольбы и просьбы, пришла она к гонителю.
Порочное ее тело, похотливое лоно. Гримаса боли и наслаждения на лживом лице.
Для другого струится тело, другому распахнуто лоно.
Падают мертвые стволы, не увернуться, не спрятаться, я не уворачиваюсь и не прячусь.
На столе, капли пота скатываются на полировку, насквозь прожигают столешницу.
Слившиеся, переплетенные тела, искаженные болью и похотью лица.
Под надсадные крики воронья, под бормотание пьяниц в соседнем кабаке.
Под гибель и разрушение.
Пирамиды рассыпятся, погибнут города, планета обернется пустыней, жизнь не возродится на поганой земле.
Я одряхлел и состарился, корявый член оплели жилы, кожица на конце огрубела и свалялась.
Немощь навалилась, более никогда не познаю я женщину, самое страшное и гиблое в этом мире – женщины.
Слившиеся и переплетенные тела на пыточном ложе, на полу, рухнув с этого ложа.
Как некогда у нас – более не повторится чудо соития.
Я умолял, протягивал руки – она надругалась; спасая меня, изувечила и растоптала.
Единственную мою отраду, все достояние забрал он, не содрогнулись душа и сердце.
И не имеет значение – сама ли скинула она одеяния или дрожащие его пальцы сломали пуговицы и крючки.
Не важно – подмял ли он свою жертву или она оседлала его.
И восстал ли его член или бессильно болтался.
И было ли это или только существовало в воспаленном моем воображении.
Она пришла, предательство свершилось, тебя предадут, если я запугаю, заинтересую, заплачу, сказал он, я не поверил и рассмеялся над этим пророчеством.
Оно сбылось, уничтожило меня, не было мне спасения.
По ночам никто не скрасит одиночество, на краю пропасти не протянут руку, не утешат, забудут и надругаются.
Кожа превратилась в крошечный лоскуток, с ужасом и тоской изучал он эти останки.
Все было кончено, предательство свершилось, что мне его гибель, мне суждено доживать и маяться в пустоте, постепенно, может быть, и свыкнусь я с этим.
Не глядя друг на друга, облачались они в испоганенную одежду.
Я поплелся, постепенно привыкая к новому обличью.
Мимо проклятого дома греха и гибели, мимо других грешных домов, песчинка во враждебном городе среди миллионов подобных песчинок.
Теперь она преследовала меня и напрасно протягивала руки, пальцы ее были похожи на клешни.
Гналась за мной, если я и устремился к ней, то все более отдалялся.
Город свернулся улиткой, перешел в другое измерение, в этой иной сущности не суждено нам встретиться.
В выжженной пустыне нет жизни, я смирился с этим.
Наивную мальчишескую веру противопоставил горькому и гиблому его опыту, проиграл в очередной и последний раз, свыкся с поражением.
Шагреневая кожа моей жизни сморщилась до крошечного лоскутка, круг света сузился до едва заметного пятнышка, сил осталось только на то, чтобы рассказать о своем поражении.
Хотелось верить, что меня хватит на это.
23.
Пустыня, в которой я заплутал, иногда смущала миражами; раскаленное марево обернулось роскошным лимузином.
Водитель подобострастно распахнул дверцу, ливрея его походила на арестантскую робу, на груди и на спине была намалевана бубновая подушечка туза. Герб новых властелинов жизни, мишень для конвоира. Липовый туз склонился перед господином. Тот, прежде чем выйти, носком башмака ощупал асфальт. И только после этого выгрузился.
Его мишень была закрыта добротной материей, но под поднятым воротником различил я ошейник, цепочка натянулась, лицо побагровело.
Конец цепочки был пристегнут к женскому запястью, повелительница капризно надула губы.
Цепной пес оттолкнул неловкую ливрею, сам распахнул заднюю дверцу.
Плащ, всего себя швырнул ей под ноги, неохотно покинула она карету.
Цепь запуталась на дверной стойке, мужичок перестегнул удавку.
Готов был выполнить любую ее прихоть, но не сообщил о своей готовности, за что был немедленно наказан.
Шипы безжалостно вонзились.
Женщина, чем-то похожая на дочку.
Все женщины похожи, своих властелинов и покровителей рано или поздно превращают в рабов. Чтобы пройти по жизни, не замарав ног.
Обманчивый, лживый мираж, порыв ветра швырнул в лицо горсть песка, я зажмурился, а когда открыл глаза, марево обернулось другим автомобилем.
Тоже с водителем, изношенная цепь валялась в ногах женщины.
Псу не пристало разъезжать на машинах, пусть стережет дом.
Водитель и не подумал подсобить своей спутнице, она нахмурилась, нос ее сморщился в знакомой гримасе.
Зыбкий, неустойчивый мираж, очередной порыв ветра смутил меня другой картинкой.
Опять автомобилем, женщина была за рулем, избавилась от докучливой опеки.
Сумочка ее, я в этом не сомневался, была набита валютой и кредитными карточками.
Пусть так, лишь бы не брела пустыней, и не была бы изодрана ее одежда, и не прохудились башмаки, и не иссушили бы зной и жажда.
И она приехала, заговорщики победили, она поверила неопровержимым доказательствам.
Предъявили ей бумаги и документы, оформленные по всем правилам крючкотворства, заверенные подписью нотариуса и печатью.
Под соблазнительный хруст купюр нотариус заверит любую бумагу, а умельцы запросто вырежут самую хитрую печать.
Сначала показали ей крепость, по утрам местные жители приходили обслужить ненасытных обитателей этой цитадели.
Но в каком состоянии они возвращались!
Девицы, что на заре были похожи на розовые бутончики, прятались от дневного света.
Лица и тела их были истерты, сальные следы въелись в кожу. Утренние непорочные грудки болтались выжатыми бурдюками.
Изгаженные эти девицы пробирались задворками, даже обитатели трущоб не желали знаться с ними.
Не лучше выглядели и мужики. Лица были в пятнах и в плевках. А если некоторые обитатели крепости были приверженцами содомских утех, то не смели отказать им в этой безделице. Возвращались в раскорячку, будто в задницу вогнали и забыли вытащить оттуда толстый штырь.
Показали ей все это непотребство, напрасно закрыла она лицо руками.
Подсунули бумагу с кровавой подписью, где очередной грешник, до боли знакомый грешник за некую мзду продал вроде бы бессмертную свою душу.
Она рванулась, попыталась убежать, шипы больно вонзились.
Когда она отчается и поверит, то не забудет о них, будет терзать ими очередную жертву.
Самонадеянных властелинов, что незаметно для себя превратятся в ее рабов.
Насладится их криками и мольбой о снисхождении.
И еще сильнее натянет цепь.
В пустоте и одиночестве своей жизни.
Одна на дорогой и постылой тачке. По дорожке из склонившихся мужских спин и багровых затылков. Безжалостно всаживая в них каблучок.
Предварительно ознакомившись с поддельными бумагами.
Тот, кому она верила и надеялась, за несколько серебряников продал душу.
Отец и сын вместе состряпали фальшивку, не погнушались и самыми запретными средствами.
Один измыслил смертельную болезнь, другой подмял ее этой болезнью, сыграл на ее доверчивости, правду и только правду говорят умирающие. Как не поверить их оговору?
Не только подпись, весь документ был написан кровью.
Обещает и клянется все свои помыслы, всего себя – целиком и до донышка - отдать хозяину.
Чтобы ни на что не осталось сил, чтобы никогда не прикоснуться к бумаге, чтобы другие – бездарные и косноязычные воспряли духом.
Она поверила, трудно было не поверить умирающему.
И возненавидела мужчин, отец ее превратился в одного из обыденных мужиков, подобно им был готов на все.
Ночные бабочки поджидали его.
В походных борделях девицы затаскивали клиентов в машину, а потом долго отплевывались.
На чердаке, в ванной и в сортире удовлетворял он неуемную свою похоть.
В зимнем лесу на заледеневшей хвое, чтобы хвоинки навечно впечатались в постылые ягодицы.
Согласно фальшивым бумагам отказался от своего предначертания, любовь его обернулась похотью, таким же стали слова и дела, неужто в этом было хоть зерно истины?
Наверняка было, отравленное гнилое зерно пустило ростки.
Бесконечные миражи в мареве пустыни.
Ростки гибели и разрушения.
А значит правы были отец и сестра, проклявшие отступника.
И единственная моя женщина справедливо выбрала самого ничтожного из толпы ничтожеств.
Отдалась ему, перечеркнув и свою и мою жизнь.
Как доказать им, как заставить поверить?
Рвануть на груди рубаху и в оправдательном крике перекосить рот?
В вороньем грае и в шуме города затеряется этот крик.
Написать покаянные письма и листовками разбросать их по городу?
Прохожие затопчут листки, дворники сметут обрывки.
Самому стать во главе империи, а потом выгодно продать ее, а деньги раздать неимущим?
Они подивятся очередной прихоти свихнувшегося богача.
Ханжой и святошей на коленях заползти в Собор и перед каждым святым запалить свечу?
Если Бог и существует, то давно уже отошел от дел, что ему наши беды и чаяния?
Как сделать, чтобы дочка не ступала по склонившимся спинам и затылкам, как возродить растоптанную ее веру?
Уйти в пустыню, годами отшельничества и покаяния искупить вину?
Уйти в пустыню, подумал я, наблюдая за очередной женщиной.
Некто заступил ей дорогу, а она не посмотрела, как в пустоту шагнула в него. Не разбилась, прошла пустотой, недоуменно ощупал он свои члены.
В пустыне, без надежды и без будущего.
В кабаке собрались завсегдатаи, женщина за стойкой привычно не замечала их. А им и не требовалось ее внимание.
Женщины не замечали, не желали знать трутней и нахлебников; по отдельности, группками и толпой растворялись они в раскаленном мареве.
Пропадали навечно.
Без надежды и без будущего, но зачем-то бросал я в песок зерна.
Все, что могут мужчины, умеют и женщины, а чудо соития существует лишь в воспаленном воображении литераторов.
Не чудо, а надсадные потуги, привычный ритуал, давно уже потерявший малейший смысл.
В пустыне, кровью сдабривая ростки, надеясь после очистительного одиночества обрести силу для очередного повествования.
Женщины давно уже избавились от трутней и нахлебников, пресна и покойна их жизнь.
Покой этот равен смерти.
В крови и в боли возродиться в пустыне.
Швырнуть им окровавленные листки.
Близким - единственной моей женщине, дочке и внуку.
Хотя пацан еще не понимает.
Спасти близких - единственную мою женщину, дочку и внука.
А для этого очиститься пустыней.
Ее легко найти и в самом людном городе.
Я побрел, если миражи и манили, то заслонялся от них.
Оставалось выбрать подходящую пустыню.
Я не сомневался, что скоро найду ее.
24.
И все же не мог уйти, не попрощавшись с пацаном. Татем в ночи подкрался к его садику.
Дети играли на площадке, воспитательницы обсуждали насущные проблемы.
Совсем не сложно было незамеченным подобраться к ним: площадка по периметру густо заросла кустами, ветви сгибались под крупными красными ягодами. Волчьими ягодами, как в свое время объяснил я ребенку, птицы охотно склевывали эту отраву. Пьянели от перебродившего сока.
В зелени около ограды притаилась скамейка, обычно занимали ее старушки, на этот раз она пустовала.
Чтобы спрятаться, требовалось пересечь открытое пространство, я сгорбился, поднял воротник, по старчески подволакивал ноги.
Меня не признали.
Угловым зрением различил я своего малыша.
Все во мне рванулось к нему, гулко и отчаянно ударило сердце, в ушах зазвенело, с трудом я сдержался, еще больше сгорбился.
А упав на скамейку, долго не мог отдышаться.
Пьяные голуби, покачиваясь, бродили около ног, глазки их поблескивали, перья топорщились. Самцы повелительно поглядывали на самочек, те покорно подставляли склоненную голову.
Кусты загородили площадку, малыш мой увел подругу к ограде. Подальше от докучливого надзора, уже в раннем возрасте предпочитая водиться с девчонками.
- Здесь, - услышал я его голос.
Чуть хрипловатый детский голосок, за этим хрипом угадывался грядущий надрыв, наши беды и напасти.
- Что? – недоуменно спросила девчушка.
Старушенция, что в скуке и одиночестве прогуливалась по дорожке, углядела возможного собеседника и вперевалку заковыляла ко мне.
Пьяные птицы неохотно уступали дорогу.
Тяжело плюхнулась на скамейку, жердочки прогнулись.
До прозрачности выцветшие глаза за сетью морщин излучали доброту, я боялся обидеть ее неосторожным словом.
- Что? – подобно девчонке на площадке спросила она.
Не ответив, обе руки прижал я к груди, капли пота упали на воротник, мокрая материя прилипла к шее.
Жарко было на улице, а я кутался в тряпки, боялся, что меня опознают.
- Дать сердечные капли? – спросила старушка.
Я отрицательно мотнул головой, скрипнули шейные позвонки.
- Выроем пещеру, под землей, - придумал мой малыш.
Слышно было, как лопата его вгрызается в песок, как пыхтит девочка, стараясь не отстать от него.
Мы в детстве строили воздушные замки, солнце пронизывало эти строения.
Детство кончилось, мы повзрослели, внуки наши предпочитают подземные убежища.
- Зачем пещера? – спросила любознательная девочка.
- Жилье, как ты не понимаешь! – рассердился малыш.
- Дом, дача, - не поняла девочка.
- Чтобы спрятаться, выжить, - объяснил мальчишка.
Было до слез больно от нелепых его фантазий.
- Такой молодой, и сердце, - пожалела меня старушка.
- Теперешняя жизнь, теперешние молодые, - сокрушенно вздохнула она.
У нас не будет морщин, и глаза не успеют выцвести, лишь скорбные складки изуродуют лицо.
Теперешние – двое молодых мужиков подбирались к мусорному контейнеру, мешки их были набиты добычей.
Ежедневному прозябанию у станка предпочли они свободный промысел. С головой зарылись в грязь и вонь помойки.
- Мы были гордые, беззаветные, - сказала старушка.
Дети копали, строили подземное убежище, малыш мой, путаясь и сердясь, пытался объяснить девочке.
- Маленькие человечки, мы – маленькие, - сказал он.
- Маленькие, - неуверенно откликнулась она.
- Дайте капли, таблетки, что-нибудь, - сдавленно прохрипел я. Старушка послушно распахнула ридикюль.
Мужики старательно сортировали: отдельно откладывали бумагу и картон, раскапывали пузырьки и бутылки. Притерпелись к вони, не замечали ее.
Птицы отступили от них.
От горечи таблеток свело скулы. Или от горечи жизни.
Между двумя деревьями около торца дома была натянута веревка, она провисла под тяжестью застиранных штанов и юбок.
На балконе второго этажа толстая женщина неопределенного возраста стерегла свое добро, палка в ее руках была похожа на снайперскую винтовку.
Добытчики не покушались на ее тряпки, не промышляли воровством.
- Свой мир, своя жизнь, чтобы не нашли взрослые, - сказал мой малыш.
- Зачем? – не разобралась девочка.
- Только так можно выжить, - сказал он.
Хотелось выскочить из своего укрытия, обнять, приникнуть к нему.
Лето кончилось, пришла осень.
Мы не поедем за грибами, не разгребем палую листву в поисках пузатых боровичков. Белки не зацокают над головой, не осыпят нас шелухой шишек. Кукушка не нагадает долгих лет жизни.
- Вызвать врача? – участливо спросила старушка.
Я отчаянно мотнул головой, оцарапал уши о мокрый пропотевший воротник.
- Верили, пусть голод и лишения, - попытался утешить меня ветеран.
- Хватит на бутылку? – спросил один из добытчиков.
- Пожалуй, - прикинул другой.
Не будем удить рыбу, он не попросит отпустить попавшую на крючок плотвицу.
Она не ударит хвостом, не плеснет в заводи.
Добытчики отступили от контейнера.
Женщина на балконе облегченно вздохнула, но еще не убрала свою палку.
- Они нас не любят, мы им мешаем, поэтому пещеры, поэтому спрячемся, - сказал малыш.
- Любят, - не согласилась девочка.
- На словах, но только притворяются, - горько сказал внук.
Я ослабел – то ли от таблеток, или от непрошеного участия старушки, или от последних суматошных дней, или от путаной моей жизни, не было сил утешить его.
Помочь ему в горечи и в обиде, не мог этого сделать, не имел право.
Не попадем под отчаянную грозу, не спрячемся от нее под разлапистыми еловыми ветвями. Не вымокнем до нитки, не прижмемся друг к другу, чтобы согреться.
Я не покажу ему следы зверей, не научу читать эти следы, понимать жизнь леса.
Своим безверием и отчаяньем не отравлю ему жизнь.
Может быть, справится он с первыми детскими обидами, с отверженным племенем не удалится в пещеры.
Так хочется верить, но не помочь, не выручить его.
- Ты не убивайся, все перемелется, - утешила меня мудрая старушка.
- Останется не мука, а мука, - с кривой ухмылкой откликнулся я.
Если б мог рассказать ей и очиститься.
Она не поймет – осколок иной, чистой, яростной и праведной жизни.
Остается только бумага, она все стерпит, что ей грязь и унижение?
- Пойдемте! Пора! – позвала воспитательница ребятишек.
Видимо, вдоволь наговорилась и наконец устала от бесконечной беседы.
- Пойдем, - позвал добытчик своего напарника.
Вонь навалилась, обжог цепкий, изучающий их взгляд.
- Ты расскажи, станет легче, - придумала старушка.
- Не наступите на пещеру! – попросил мой малыш.
Женщине надоело торчать на балконе, она ушла в комнату, расплющила лицо о стекло.
Стала похожа на глубоководную рыбину, выброшенную на мелководье. Давлением раздуло щеки, выпучило глаза.
- Пойдем, кому они нужны, - позвала воспитательница.
- Мне нужны, - сказал мой малыш.
- Нам, - поправила девочка.
- Или вашим родителям и дедам, – угадала воспитательница.
- Они притворяются, - повторил внук.
- Нет! – беззвучно выкрикнул я.
Детей уводили, наверное, малыш сопротивлялся и оглядывался.
Дом, построенный на песке.
Своды пещеры осыпались под напором жизни.
Или сошла лавина, грудь сдавило, снежная пыль забила горло.
Никто не заметит нашей гибели.
Сквозь листву, обрывая листья, размазывая по лицу и по губам пьяные ягоды. Опьянев от перебродившего сока.
Малыша уводили, ржавым пятном мелькнула на крыльце его курточка.
Не будет леса, грибов, рыбалки, ночевки в палатке у реки, утреннего тумана, огромного диска проснувшегося солнца. Осенней распутицы и яростного листопада.
На первом снегу не останутся наши следы.
На лыжах мы не скатимся с крутой горки.
Останется сплошное «нет»,болезненное отрицание прошлого и грядущего.
Отведав ягод, голубицы склонили покорную голову, самцы нацелились ударить.
Дверь навсегда захлопнулась, скрип резанул по напряженным нервам.
Все было кончено, напрасно я барахтался под толщей завалившего меня снега.
Добытчики подобрались.
- Дай закурить, - безошибочно вычислил меня один из них.
Голуби били голубиц, те не убегали.
- Хоть бы грузчиками или чернорабочими, - пожалела бродяг старушка.
- Что ты, мать, понимаешь? – отмахнулся от нее второй.
- А я не жила? – обиделась она.
- Когда и где? – осадил ее доморощенный философ.
Я достал сигареты.
Грязные пальцы нацелились.
В грязи этой таились смертельные болезни: оспа, чума и холера.
Мужики вроде бы не покушались на развешанные тряпки, отступили от белья, хозяйка не поверила им.
Измаявшись стеречь, вывалилась из парадной.
Корзину прижала к животу.
Излучала такую умиротворенность, что голуби еще яростнее накинулись на самок.
Можно было выудить две сигареты и, держа их за кончик, передать заразным больным.
Я протянул пачку.
А потом тоже отравился зараженной сигаретой.
Лимфатические узлы разбухли, печень распалась, каверны изъязвили легкие.
- Ну ты даешь! – подивился моей неразборчивости заразный больной.
Язвы сифилиса разъели кожу, обнажились мышцы. Из почерневшего члена скатилась капля гноя.
Старушка зажала рот ладонью. Все испытала, на этот раз не выдержала.
Из пор сочились кровь, гной и сукровица.
- Где вы обитаете? – обречено спросил я.
Убегая, старушка так укоризненном мотала головой, что та могла оторваться.
Копоть и сажа осели на белье, что сушилось около помойки. Наверняка придется его перестирывать.
Малыша увели из моей жизни, навсегда захлопнулись двери, куда угодно готов был последовать я за поводырями.
На городскую свалку, где вырыли они норы, стали подземными жителями, я согласен был уйти в подземелье.
На планету, пережившую ядерное безумие. На обезображенный труп этой планеты.
Она обязательно погибнет, мы погубим ее.
И приближая эту гибель, лицом прижался я к несущим смерть пальцам.
Лицом, губами, глазными яблоками.
Гробовыми червями копошились они на коже. Прогрызли ее, ввинтились в голову.
Я насладился невыносимой болью.
Пальцы вырывались и не могли вырваться.
С силой отчаяния вцепился я в извивающиеся щупальца.
Потом вырвались, забрызгав ядовитой слизью.
Потом ушли – попятились, убежали, оглядываясь на каждом шагу.
Из мешков капала слизь, пожухли и погибли травы.
Я поплелся, бдительные хозяйки запахнули ставни, бойницы ощетинились стволами.
Канониры запалили фитили.
Выстрелы грянули.
Каждый снаряд разносил в клочья.
Было невозможно выжить в этой канонаде.
А я привычно цеплялся за постылую жизнь.
25.
Чтобы помочь людям, удержать на краю пропасти.
Самонадеянный человек, возомнивший себя спасителем.
Никогда не сбывались и не сбудутся твои пророчества.
Мимо домов с задраенными люками, стены полуразвалившейся хибары были подперты кольями.
Беженцы из некогда дружественной союзной республики самовольно захватили заброшенное общежитие.
Может, мне зачтется, если расскажу о страждущих и обездоленных.
Беженцы возвращались строем, колонной по четыре человека в ряд, чеканя шаги по отмашке ведущего.
Все черноволосые, плосколицые, с узкими разрезами глаз.
Коренные русаки, но за долгие годы изгнания перенявшие обличье и традиции приютившего их народа.
Воспитанные на порядке и послушании, противопоставив это нашему разброду и бестолочи.
Машин не было, но ведущий дождался разрешающего сигнала светофора.
Деловито колонна вползла в подворотню.
Я тоже поплелся, на проходной настороженно уставились глазки дневального.
- Чем-нибудь помочь… Местные многое знают, - напросился я.
В коридоре был выломан паркет, между балками переброшены доски, клочьями свисали обои, проемы дверей были занавешены тряпками, на потолке сбита штукатурка.
Тусклые лампочки едва освещали катакомбы.
Но у дневального был оборудован пост связи, пучок проводов отходил от выгородки.
Я потянул за провод, в коридор выглянул офицер.
- Нам всем надо помочь, - сказал я. Невольно подражая гортанному южному выговору.
Отправился к предводителю – тряпки на проемах кое-где были раздвинуты, некоторые разжились примусами, другие сложили очаги, команды не поступало, огонь не запалили.
Камни и стены потемнели от грязи и копоти, предводитель допросил лазутчика.
- Не могу жить со своими, - признался я. – Мы обреченная нация, - ответил на немой вопрос. – Сами себя пожираем, с жадностью и наслаждением, - сказал я.
Истощенному мелкому человечку, недобр и фанатичен был немигающий его взгляд.
В зрачках полыхал огонь пожарищ – с боями и потерями вырывались они из охваченной гражданской войной республики; стараясь не сморгнуть видение, пытался я отогреться у этого огня.
Лишь измазался в саже.
Но все же они пробились, выжили, а мы устали бороться и надеяться.
- К вам, чтобы научиться, чтобы вы научили, - сказал я.
Заслонился от огня и жара.
- Научили и спасли, - сказал я.
- Только порядок, только доскональное исполнение правил и распоряжений. Лишь таким образом можно выжить и возродиться, - сказал я. – Иначе пожрем друг друга.
Едва ли пытался он вникнуть в неразбериху моих слов.
В других комнатах, я видел сквозь стены, бойцы измаялись без ужина.
Но команды не было, если б кто-нибудь нарушил приказ, я бы разуверился в отлаженной этой системе.
Стоит нарушить одному, как зараза раковой опухолью разъест вроде бы крепкий и здоровый организм.
Бойцы готовы были ждать до скончания века, до голодного обморока.
В смертной тоске томились улитки и лягушки, что они отловили на ужин.
Брезент на входе раздвинулся, адъютант доложил командиру.
Один из них попал в беду, надо помочь товарищу. Собрать деньги на взятку неподкупным нашим органам.
В шапку бросали в основном медяки.
И только покончив с неотложными делами, предводитель дал команду на приготовление пищи.
Огонь запылал, дневальные склонились над котелками.
Были одни мужчины, женщин не взяли на опасную вылазку.
Требовалось время, чтобы обжиться на завоеванной земле.
В стране, где с каждым годом все острее ощущается нехватка мозгов и рук.
Где гораздо выгоднее за копейки строить руками беженцев, чем сполна платить своим рабочим.
Все меньше становится этих рабочих. И ученых, инженеров, техников.
Одни, отчаявшись, уезжают в богатые страны, другие осваивают доходные профессии.
Я едва не прижился в игорном бизнесе и за это был проклят родными и близкими.
Проклятие помогло обрести истинные ценности, найти людей, что по команде преобразуют нашу жизнь, спасут нас.
Преданных, послушных, дисциплинированных.
И теперь тенью следовал я за предводителем.
Обходя казарму, пробовал он варево.
Улитки и лягушки разварились и разбухли.
Ели по несколько человек из одного котелка, ложку передавали по кругу.
Некоторые пускали газы, еще не пришло время облегчиться.
Пахло, как в хлеву или в конюшне.
Но они выстояли, внедрились, вслед за ними потянутся женщины.
С утра и до вечера будут старательно драить и чистить. Пойдут смуглые ребятишки.
Смешаются с нашими белобрысыми, еще больше обогатится русский язык.
Казарму благоустроят, весь город превратят в казарму.
Пока же обитатели трущобы опорожнялись во дворе, по команде спустили штаны, уселись на жердочке, что была переброшена через яму.
От зловония у деревьев пожелтели листья.
Но разве что рафинированные эстеты осудят человека за оправление естественных потребностей. Скоро все мы усядемся на жердочке.
Утро, подъем по команде, обязательная истовая молитва. Поклониться, прижать к лицу ладони, нараспев прославить очередного благодетеля, посыпать пеплом голову – так будет, если не научимся мы жить в дружбе и согласии, если продолжим терзать и уничтожать друг друга.
Я пришел, чтобы научиться, а потом рассказать об этом.
Устроившись около нужника, задыхаясь от вони, всеми остатками таланта нацелился на бумагу.
Самое трудное – начать, вымучить первые строки, потом ты победно воспаришь на крыльях фантазии и вдохновения.
Я заставил себя нацарапать несколько слов.
Под гортанные команды предводителя бойцы приступили к утренней разминке.
Старательно преодолевали полосу препятствий, извивались под колючкой, оставляя на ней клочья мяса и одежды.
Бросались в огонь и не сгорали, и не тонули, и не погибали под обстрелом, превращались в еще более совершенные и отточенные орудия.
Уже не слова, непонятные закорючки ложились на бумагу.
Укрепив себя упражнениями, выстроились в рабочие колонны; загибая пальцы, нормировщик пересчитал подручный материал.
Я не мог придумать ничего другого, воображение мое не расправило увечные крылья.
Колонны устремились на задание.
Чтобы отвоевать еще один дом, еще надежнее закрепиться на плацдарме.
Техника сломалась, муравьями облепили балки и конструкции нашей жизни.
Все известные писатели пытались изобразить правильное, достойное подражанию поведение, разрушая свое величие бесплодными попытками.
Я средненький, рядовой, у меня получится.
Строем и с песнями на помывку, на публичные зрелища, в дом терпимости, к врачу и на кладбище.
Я так старательно расправлял крылья, что выпадали перья.
Почему, глядя в лужу, не желаю я замечать отражение звезд в грязной воде?
Я постарался заметить.
Утренняя благожелательная толпа на остановке. У навеса выломана крыша, не укрыться от нудного, моросящего дождя. Нахохлившиеся, улыбчивые люди, долгое ожидание запропастившегося трамвая.
- Это что, а вот вчера вообще отменили, - скажет общительная старушка.
- Наверное, что-то сломалось, - откликнется другая, пожалев бедных трамвайщиков.
При этом необходимо улыбаться, у меня не получается, обеими руками раздираю я непослушный рот. Так скалюсь, что трещат кости.
Трамвай наконец показывается, колеса громко стучат на разбитых рельсах.
Толпа чинно устремляется к дверям.
Ветеранам помогают подняться, а потом долго пропускают друг друга.
Под бодрые разглагольствования водителя. Тот жизнерадостно сообщает, что дождь скоро кончится, зима грянет, батареи не разморозят, этой зимой не вымрем мы от холода.
Все верят и благожелательно кивают. Я тоже верю, скрипят и ломаются шейные позвонки.
Трамвай переполнен. Но на остановках люди не берут его штурмом, терпеливо поджидают другого. Стоят часами и сутками.
Чем тщательнее вглядываюсь я в лужу, тем ярче разгораются в грязи звезды.
На работе, когда полный завал, и готов головой биться о стенку.
- А ты не горячись, подумай на досуге, - говорит добрый начальник.
Подчиненный бледнеет, услышав в этом намек на скорое увольнение.
Но отвечает так же солидно и вдумчиво.
- Буду работать до посинения, днями и ночами! – клянется он.
- То есть обязательно загляну в труды классиков и сразу разберусь! – поспешно поправляется подчиненный.
Я или другой труженик.
А самый высокий начальник, случайно встретив тебя в коридоре, участливо заглядывает в глаза.
- Если дома что, или со здоровьем… Вы не стесняйтесь, мы поможем.
- Спасибо, огромное проникновенное спасибо! – отвешиваю я благодарственные поклоны.
Дома, среди родных и близких.
- Это действительно твое призвание? – заботливо спрашивает отец.
- Ничего, мы в тебя верим, - вторит ему сестра.
- Знаем и уверены, - поправляет жена.
- Он не способен на обман и подлость! – говорит дочка.
- Поедем за грибами и на рыбалку? – спрашивает малыш.
- Благодаря вашей помощи и поддержки…, - расшаркиваюсь я.
- Все мы – вместе, – подводит итог отец.
- Вместе, - соглашаюсь я.
Но к самым близким приходится ходить на могилу.
Вместе, но целительной рукой не остудят воспаленный твой лоб.
Не проведут по жизни.
Если б умел я рассказать об этом.
Если б кто-нибудь умел…
А значит бесполезны усилия и мертвы слова.
Никто не прочтет и не задумается.
И не имеет смысла изливать душу.
Я с такой силой надавил на перо, что прорвал бумагу.
А потом искромсал ее, как ножом.
Каждый удар был смертельным.
Скомкал и выбросил листок.
В выгребную яму к использованным и загаженным обрывкам газеты.
Месиво поглотило очередную жертву.
…………………………………
СПб, июль - ноябрь 2002. Г.В.
Григорий Волков. Пособие для бездельников
© Copyright: Григорий Волков, 2008
Свидетельство о публикации №208012800498
Свидетельство о публикации №208012800498
Рецензии