Григорий Волков Хроника пришествия и разлада

Григорий Волков






       Хроника пришествия и разлада





       Роман







       СПб 2004


ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ.
Автор впервые позволил себе так упиваться словами и подобиями, и досыта насладился этим избытком.
Что ж, читатель вправе пропустить пикантные и похабные подробности.
Как и не читать больную книгу, ничто от этого не изменится, как не изменится и по прочтению.
Все суета сует и всяческая суета, справедливо заметил Эклизиаст.

УВЕДОМЛЕНИЕ.
Я никогда не изменял своим женам, жил с замкнутыми глазами и не заглядывался на красавиц.
Это непреложную истину могут подтвердить все женщины мира.

ГЛАВА 1.
В тот последний год зима пришла внезапно и милосердно.
Еще вчера из-за крыш неохотно выползало тусклое светило, и мы лицом, раскинутыми руками впитывали обманчивое тепло. Радовались холодным лучикам, эта радость, наверное, согревала душу.
Но ночью с началом первого зимнего месяца подул устойчивый северный ветер, небо свинцовыми тучами легло на землю, и словно одновременно тысячи самосвалов вывалили на город морозный свой груз.
Ветер разломал его на множество хлопьев, неправдоподобно крупные снежинки, болтаясь и дергаясь, устремились на обреченный город.
Земля еще не промерзла, первые посланцы зимы растаяли, отдав камню, траве и деревьям свой холод.
А подгулявшему ночному путнику показалось, что мириады мошек кусают и жалят, напрасно отмахивался он от смертельных укусов.
На эту борьбу ушли последние силы.
Обессилев, привалился к равнодушной стене блочного дома. И по этой панели сполз на землю. Забылся, спиной упершись в бетон, подтянув к груди ноги, обхватив их руками, уронив на колени голову. Шапку потерял, снег поначалу таял на спутанных волосах и ручейками стекал по лицу, оставляя на нем грязные разводы. Ручьи эти перелопатили породу, но прозрачная вода несла горечь и отчаяние подступившей смерти.
Земля тоже замерзала, но еще надолго хватит накопленного за лето тепла.
Травинки вроде бы поддались морозу, позволили укутать себя снежным покрывалом, но корни их питались соком Земли, и повозившись под снегом, устроившись поудобнее на зимнюю спячку, они не боялись замерзнуть и погибнуть.
Но в ручьях, что стекали по лицу, все больше попадалось льдинок, они слипались, и вот уже ледком затянуло поверхность, потом ручьи промерзли до дна.
Так в сильные холода промерзают небольшие реки, и промерзает их русло, и более не родит мертвая эта земля.
Утром угомонился ветер, будто великан устал дуть и опали натруженные его щеки, но снег продолжал идти, снежинки были словно вырезаны из бумаги, и на каждой был виден затейливый узор.
И ребятишки запрокинутым лицом, распахнутым ртом пытались ухватить крошечное чудо.
А снежинки уворачивались от лица и губ.
Снег хрустко поскрипывал под ногами и легко слеплялся в жарких ладонях.
Еще тысячи крепостей построят той зимой, еще вылепят десятки тысяч снежных баб, еще раскатают сотни тысяч ледяных дорожек.
Ребятишки, заметившие скрюченную фигуру у стены дома, подивились прихотливой фантазии ночного ваятеля.
А взрослые поспешили быстрее одолеть опасный участок.
Нам некогда отвлекаться по пустякам, пусть этим займутся бездельники. Например, старушки, что по непонятной надобности в такую рань выползают из дома.
Эка невидаль – искрящийся под фонарями первый, но уже обильный снег. Зима добавляет нам забот и тревог. И своим всегда неожиданным приходом разваливает едва устоявшийся наш быт. И к этой напасти не готова уборочная техника. И водители общественного транспорта, и опаздывающие пассажиры проклинают все и вся на свете.
И лишь бабуля широкими своими юбками, растопыренными руками пытается заслонить труп от любопытных ребятишек.
В своем неведении и в самовлюбленности в детстве не сомневаемся мы, что жизнь наша никогда не иссякнет.
Загораживая и крестясь, левой рукой бабуля отогревает мертвые веки и со скрипом опускает их на укоризненные, похожие на бездонные колодцы провалы глаз.
А медики не спешат приехать или не успевают подбирать замерзших в первую зимнюю ночь городских бездомных.
Так пришла та зима, и если в небесной канцелярии ведется счет потерь и приобретений, то убыток наверняка перевесит мизерный наш достаток.
И все же – давно, может быть, никогда не было такой замечательной зимы.
Словно по заказу, наверняка, по заказу ветер лишь по ночам будоражил сонный, настороженный город. А утром утихал, как по мановению волшебной палочки. И если шел снег, то каждая снежинка была крошечным шедевром неведомого скульптора.
А снег шел, все более толстым одеялом укутывая заснеженную землю.
И если бы какому-нибудь чудаку пришла в голову фантазия сдернуть это одеяло, то он бы подивился живой зелени и остропряному запаху укутанных им трав.
Мало было таких мечтателей, мы проклинали не справляющуюся со стихийным бедствием увечную дорожную технику.
И убыток все более перевешивал почти неразличимый достаток.
Может быть, поэтому Вершители сжалились над нами после недели или десяти дней непрерывного снегопада. И на полную мощность включили вентиляцию. Причем так настроили лопасти, чтобы ветер не потревожил город.
Там, над головой разыгрался ураган. И кинжальными выпадами разодрал сплошную пелену туч.
Уже светало, если мы и наблюдали за небесной битвой, то нам казалось, что ветер вот-вот обрушится и раздавит или уже обрушился, и глубже прятались в поднятые воротники.
Разорвали тучи, а потом натруженными руками раздвинули края прорех, голубизна неба ослепила и выдавила слезы.
Как и снег на ветвях, и под ногами, и на газонах, и на крышах ларьков, гарь города еще не успела опорочить его белизну.
Глаза покраснели и воспалились, лишь боль и докуку принесли потуги Вершителей.
А они не пожелали признать поражение и наслали на обреченный город полярное сияние.
Хотя, как напрасно доказывают ученые, такого не случается на наших широтах, тем более в разгар дня.
Все же случилось: с севера к центру города протянулась белесая линия, похожая на след реактивного самолета.
Нам не привыкать к военным учениям.
Но след этот расползся до полоски шириной с ладонь, а ниже его возникли другие – оранжевые, зеленые, всякие. И цвета эти струились и мерцали. Распадались радугой, краски были то блеклые, то яркие, их отблески окрашивали напряженные наши лица.
Смотрите, наслаждайтесь, помните! казалось, хотели сказать нам; наверное, мы и помнили первые часы и дни.
Той зимой обильные снега укутали грязь и равнодушие. Если из окна на газон выбрасывали мусор, то его заносило снегом.
Прекрасным и чудным виделся вроде бы вычищенный до последнего лоскутка город.
И не хотелось вспоминать, что когда-нибудь придут теплые дни, и обнажится наше убожество, мы и не вспоминали.
И не замечали потуг Вершителей.
Высокоразвитой цивилизации, что с ужасом и отчаянием наблюдала за нашим разладом. И может быть, предоставляла нам последний шанс осознать и остановиться на краю пропасти.
Нога занесена над бездной, порыв ветра сбросит в небытие.
А мы не догадываемся об этом, скрюченными пальцами не цепляемся за пустоту.
Разве что некоторые выдумщики, которых с каждым днем становится все больше.
Но они - капля по сравнению с океаном; капля, десять капель, горсть – такая ничтожная малость.
Океан запросто поглотит их.
В ту зиму горожане, и до этого не отличающиеся трезвым образом жизни, чуть ли не поголовно ударились в безудержное пьянство.
       Ларьки, что расплодились погаными грибами после дождя, предлагали любое пойло.
Если плеснуть его на железо, оно оплавится, а поверхность пойдет пузырями.
Мы пили и иногда выживали.
Посрамленные медики удивленно разводили руками.
Славен и бессмертен такой народ, так думали мы на краю пропасти.
Той последней зимой; напрасно соблазняли и пытались очистить наши души.
Легкие наши наполовину или целиком забиты гарью и горечью, сосуды заилены до узеньких проток, кровь разжижена, кости перемолоты, мелки и ничтожны мысли и помыслы.
Так или почти так ощущала, но не могла, да и не желала толком разобраться в этом Лена на очередном дежурстве в котельной.
Из четырех котлов исправны были два, ночью подморозило, старенькие, изношенные агрегаты работали с натугой, автоматика барахлила; обостренным своим чутьем женщина разбирала ничтожное изменение звука в надсадном гудении пламени, как и глухая кошка, что прижилась в этом грохоте.
По несколько раз в год приносила она котят, с каждым разом все тщательнее прятала крошечные комочки жизни.
И стоило кому-то обнаружить убежище, как переносила их в другое укрытие.
Но рано или поздно котята выползали, после этого мать долго и напрасно искала их.
Искала и этой ночью; животное было старое и больное, наверное, более не придется ей вылизывать шерсть детенышей, если бы зверье умело плакать…
Ленина напарница устроилась на составленных вместе стульях, отблески огня бросали на лицо уродливые тени.
Иногда челюсть угрожающе выпячивалась, зубы скалились; тогда Лена отступала и прикрывалась скрещенными руками; чаще всего глазницы казались пустыми, это было еще страшнее; пальцы впивались в щеки. На них оставались вмятины, болотная жижа не сразу затопляла следы.
Вот напарница оскалилась, словно дразня и презирая свое будущее, то немедленно отомстило: содрало мясо и лицевые мускулы; Лена до крови расцарапала щеки.
Ветер взвыл за окном; перекрывая этот вой, срывая голос, Лена утешила кошку.
- Мы обязательно найдем! – крикнула она. – Если ищешь, то всегда находишь! Разве не так? – пыталась уговорить кого-то.
Ветер заухал ночной зловещей птицей.
- Здесь смотрела? – спросила женщина, отступая от этого уханья.
Ящик с песком был придвинут к стене, но зверь, обустраивая последнее убежище, выломал два нижних кирпича – кто знает, сколько сил и времени ушло на это, - запах еще не выветрился, его окончательно не забило гарью и мазутом; проскользнув в пещеру, зверь впитывал и слизывал остатки запаха.
Лена прижалась к закопченным кирпичам. На некоторых просматривался замысловатый старинный вензель. Распласталась по стене, разбросала руки. Кирпичная крошка впилась в загрубевшие ладони. А вензель прожег раскаленным тавром.
Цеплялась за эту боль; перекошенные, оскалившиеся лица подступили и навалились. Задохнулась в остром запахе чесночной приправы, прогорклой закуски, запах этот въелся; вжимаясь в расстрельную стену, отдирала его обеими руками: с лица, с шеи, иногда он поддавался вместе с кожей; запустив руку за пазуху, оттуда вычерпывала запах и не могла вычерпать; слабенькие насосы задыхались от непосильной нагрузки; под похотливыми взглядами, оттолкнув беспощадные руки, сама содрала одежду, кофточка упала подраненной птицей. Женщина перешагнула через низкий бортик соскользнувшей юбки, босой ногой ощупала дно, оно было в битом стекле и в гвоздях, волосики на ногах встопорщились; прежде чем ступить на гибельное дно, оттянула и отпустила резинку трусов, та звонко ударила по животу и напрягшимся ягодицам; женщина очнулась, тылом ладони размазала по лицу краску, она была соленой – всего лишь вжималась в старинную кладку и никого не было; кошка уже не искала, вылизывала еще налитые молоком, но уже опадающие соски; когда дети сосут, это сродни близости с любимым.
- С любимым? - хрипло и безнадежно спросила женщина.
- Кого искать? – спросила она.
И отступая от оскалившихся лиц, от застоявшегося чесночного запаха, набрела на люк, колодец этот давно не открывали, ей долго не удавалось подцепить вросшую в пол крышку, она прочистила щель проволокой, потом вставила туда штырь, навалилась на него.
Медленно, тяжело, скрипуче отворилась дверь убежища.
Если бы на ее месте был мальчишка, он бы измыслил изрубленные скелеты защитников этой крепости или представил бы устремившуюся в атаку конную лаву – всадники привстали на стременах, весело и отчаянно блестят клинки; женщина увидела массивный штурвал вентиля; свалившись в колодец, одной рукой надавив на опавшие свои груди, другой вцепилась в этот штурвал.
Под настойчивыми ее пальцами соски отвердели, не повернуть было одной рукой, потянула обеими, потом ногой уперлась в стену колодца.
Мускулы полопались, она упиралась и тянула, благословляя боль в порванных мышцах.
Так древний философ, уверовав в могущество рычага, пытался сдвинуть Землю, ей удалось вместо того мыслителя.
Штурвал неохотно поддался ее усилиям.
А потом – не было времени даже отдышаться – она долго карабкалась осклизлыми стенами колодца, пальцы соскальзывали, на мху и лишайнике оставались кровавые полосы, и все же вскарабкалась, даже зубами цепляясь за малейшие неровности скальной породы, и побежала на крик сирены, выплюнув осколки отколовшейся эмали; ее напарница металась у котлов, автоматика отказала, надо было вручную уменьшить подачу газа.
Город резко и как всегда неожиданно отключил воду, избыток газа вырывался из щелей и отдушин; убегали ко всему привычные тараканы. Под ногами хрустели хрупкие хитиновые панцири.
Гибли, но уже несколькими колоннами под началом огромных усатых предводителей устремились к дверям.
Чуткие, живые индикаторы.
Холода гибельны для этих насекомых, не отсидеться под снегом.
Или неведомые Вершители ополчились только на человечество, но пощадят сопутствующую нам живность.
Первыми той последней зимой всполошились тараканы.
Заматеревшие самцы уползли на разведку.
Обследовали даже стерильное жилье новых так называемых властелинов жизни. Их особняки, расплодившиеся в одночасье. Директоров и прочей швали, что вовремя приватизировали предприятия. А вырученные деньги, конечно, вложили в развитие производства. Особняки и лимузины были необходимы для этого.
Управители дворцов всполошились от нашествия мерзких тварей.
На их уничтожение были брошены лучшие специалисты. Из фирм, что научились пускать пыль в глаза.
Выгрузили около очередного объекта чудище в скафандре. На спине этого урода был приторочен бак. Космонавт едва передвигался в тяжелом одеянии. ( Костюм увели из развалившегося космического агентства.)
Свинцовые подошвы заскребли по напольным плиткам, вывезенным из музея, раздирая и калеча прихотливую вязь узоров. Ударила струя отравляющего газа.
На деревьях вокруг особняка почернела и опала кора, снег окрасился в ядовито-фиолетовый цвет, травы под снегом пожухли и выгорели.
Наверное, у Вершителей фиолетовая кровь, подумала Лена, под руководством опытной напарницы налегая на рукоятки и штурвалы.
Корабль еще не бросило на скалы, водоворотом не затянуло в пучину, может быть, на этот раз удастся выжить.
Елена Большая, так звали ночного капитана, не успела облачиться в парадную форму, в спальных одеяниях спасала обреченное судно.
Спортивные брюки были растянуты на заду и в коленях, на потертой фланелевой рубашке, наброшенной на голое тело, оторваны пуговицы.
И когда женщина налегла на очередной штурвал, резко склонилась над ним, материя разошлась под напором тяжелой плоти, из прорехи высунулся длинный, похожий на заскорузлый палец, измятый сосок, а другое вымя с размаху шлепнуло по железу.
Бурдюк живота был обезображен двумя шрамами, один углом упирался в солнечное сплетение, другой сбоку наискосок заползал под брюки, будто кромсал мясник с большими ладонями, и им требовалось много места, и сразу не удалось нащупать больной орган.
Или врачи ошиблись в диагнозе, и недоуменно почесав затылок, наспех залатали искромсанную материю. Еще можно было разглядеть белые полоски от неумелых стежков.
И когда женщина металась перед котлами, живот ее, тяжелые, но все еще соблазнительные груди дергались и трепетали, словно в ожидании ищущих, нетерпеливых мужских рук; Лена плотнее запахнулась в рубашку, так перетянула ее проволокой, что перехватило дыхание.
Бесполезно крутить колеса и штурвалы, корабль выплывет, если пожелают Вершители; прижавшись к стене, кошка выгнула спину, шерсть встопорщилась, так отреагировала на неведомую опасность; Лена погладила ее, успокаивая, под пальцами отчаянно и суматошно забилось сердце.
Автоматика снова заработала, хозяйка укротила пламя, грязными руками заправила под рубашку вывалившуюся грудь.
В прорехе были видны жилы, ветвящиеся по натруженной, измятой многими руками плоти.
Лена сидела на корточках, успокоившийся было зверь опять выгнул спину.
- Если ты… хотя бы еще один разочек… пусть даже в сумеречном бреду…! – нависла над ними и предупредила хозяйка.
Тоненький и жалобный ее голосок не вязался с большим и сильным телом.
Такие бабы не потеряются и на лесоповале, вытолкнут из грязи застрявший грузовик, великим и многоэтажным покроют зазевавшегося мужика, и тот восхищенно и весело прищелкнет языком, что им какая-то захудалая котельная.
- Зачем ты? – жалобно спросила Елена.
И растрепала короткие волосы подруги; та дернулась, пальцы впились в кошачью спину, она услышала, как хрустят и ломаются тонкие косточки; зверь захрипел и отпрыгнул; Елена отдернула ладонь, недоуменно изучила ее, подушечки в основании пальцев ороговели и потеряли чувствительность, но их пробило электрическим разрядом, было не больно, а щекотно, женщина закатила глаза, отчего лицо ее стало похоже на морду размечтавшегося бульдога.
- Пойдем в баньку после смены, - позвала подругу. – Мальчики подготовят по полной программе…
А когда Лена заслонилась, развеяла последние ее сомнения.
- Можно обойтись и без этого, ежели не желаешь, ежели еще девочка, - поддела подругу. – Хотя, что может быть приятнее, это как шоколадка, что тает во рту, нет, намного лучше.… Вот он становится все крепче и настойчивее, и скользит, и ласкает бедра, и все ближе подбирается, и ты уже не можешь терпеть, но терпишь из последних сил…, - размечталась она.
Лена заслонялась и отталкивала жгучие слова.
Елена размечталась, пережив смертельную опасность.
В сладостных грезах запрокинула голову.
Лицо ее стало прекрасным в бредовых видениях.
Ласкает и подбирается, и вот лоно распахивается сладостному желанию, и смачивает соком наслаждения. А тот крадется и прокрадывается; и истомившееся тело поглощает целиком, без остатка.
Запрокинула голову, глаза широко распахнулись, из них выхлестнуло и обожгло пламя; напрасно Лена прикрывалась, кожа ее пошла волдырями; губы соблазнительницы налились кровью, так же налилось и разбухло лоно, груди вывалились; Лена неловко дернулась, локтем заехала в мягкое, беззащитное.
Оттолкнула пресытившимся мужиком, безжалостно и отрезвляюще, Елена очнулась и недоуменно огляделась.
Была котельная, пламя едва мерцало за наблюдательным стеклом, ветер той зимой затихал под утро, но безумствовал напоследок, завывал за стенами, заползал в щели, холодно и горестно было слушать надсадный вой.
Завывал и выстужал обреченный город.
- Надо шибче пустить воду, - очнулась и разобралась хозяйка. – Так все трубы полопаются.
А когда Лена послушно направилась к злополучному люку, неожиданно ухватила ее за грудки – материя затрещала, но выдержала, - встряхнула для лучшего усвоения.
- Ты видела, как взрываются котлы? – свистящим и тоненьким своим голоском вопросила она.
И можно было подивиться несоответствию тела и голоса, Лена не удивилась.
- Как двери и рамы зашвыривает на соседние крыши, на другие улицы? Как мясо и кости размазывает по стенам?
Голосок стал еще тоньше, обернулся комариным писком.
Не укрыться от него, надсадно и безжалостно впивается жало.
- У меня муж так погиб, - невесомо выдохнула женщина.
- Что же, век вдовствовать? – жалобно спросила она.
- Вдовствовать? – ощупала Лена вроде бы знакомое слово.
Елена вряд ли разобрала ее ответ.
- Ничего, выжила, заступила вместо него, - отринула ту трагедию.
И оттолкнув нашкодившую напарницу, сама втиснулась в люк, а застряв в узкой горловине, повела богатырскими плечами и раздвинула чугунный обруч.
Осторожно и плавно стронула штурвал.
- Смотри за приборами! – приказала напарнице.
Лена отошла к стойке; под опытной рукой стрелка доползла до красной запретной черты, но не одолела ее.
Работа специалиста завораживала.
Словно укротитель, и звери послушны ему. Прыгают в горящий обруч, и вертят педали, и ходят по канату, но под шерстью перекатываются мускулы.
И стоит зазеваться, как смертельным ударом сокрушат беззащитную плоть.
Елена не зазевалась, но если человек долго живет в опасности, то постепенно притупляется осторожность.
И охранники на складе боеприпасов курят на пороховой бочке, а грузчики болванками швыряют боевые мины.
Когда-нибудь грянет взрыв.
Сорвав проволоку, что стягивала рубаху, Лена шагнула в эпицентр, отдалась взрыву – на зубах снова потрескалась эмаль, - и недоуменно огляделась, выжив в очередной передряге.
Укрощенное пламя жалобно гудело в котлах, Елена насмешливо наблюдала за ее ужимками.
- Изготовилась принять сладенькое? – спросила она.
Оскалилась, рот распахнулся, клыки и резцы обнажились, свернутый в трубочку язык нацелился, на губах вскипела ядовитая пена.
Пусть бьет наверняка, Лена не защитилась.
- Шоколадка твоего хахаля истерлась до основания, - пожалела Елена обманутую девицу. – Зря ты подобрала его на улице…
Было смешно и бесполезно объяснять ей.
Лена представила ее землемером, что, не обращая внимания на качество земли, столбит как можно больший участок.
И со своими измерительными приборами подступает к каждому завалящему мужику. (Другие и не позволяют произвести замеры.) Со своими инструментами: тяжелой, но не утратившей привлекательность грудью, с еще не полностью затертым пупком, с таким же изношенным, но еще способным смачивать соком желания и наслаждения лоном. И если так называемое мужское достоинство хотя бы мимоходом восстанет при созерцании сомнительных этих прелестей, жаждущая женщина насытится и такой малостью.
Раздует слабенький огонек в бушующее пламя.
Она раздула, пламя едва не погубило, а теперь притаилось за кирпичной кладкой, чтобы выхлестнуть следующий раз.
Жеребцы приходили и справляли нехитрую свою повинность, Лена видела, как налипали следы их объятий.
Толстый и вонючий слой, девочка отшатнулась от заразы.
Елена потянулась большим и ленивым зверем.
В компрессорной местные специалисты выложили бассейн, ванна уже манила благодатным теплом.
Их шоколадки налились сластью восточной неги.
В предчувствии праздника измятые и порядком обвисшие груди обрели былую упругость, живот уже не походил на бурдюк, шрамы стали почти незаметны, ткань плотно обтянула лобок.
И походка ее, когда праздничная женщина прошествовала в раздевалку, стала пружинистой и одновременно крадущейся.
Смена кончалась, ветер угомонился, в тусклом свете фонаря за мутным стеклом маняще кружили снежинки.
Старики потянулись на утреннюю смену. Их еще в те расстрельные годы, когда минута опоздания считалась тяжким преступлением со всеми вытекающими отсюда последствиями, приучили приходить загодя.
Их, или их отцов и дедов, казалось, привычка эта условным рефлексом закрепилась и у потомков.
Но была напрочь утрачена в чехарде правителей и преобразований. Во времена обретения так называемой свободы и вседозволенности.
И теперь загодя приходили только ветераны, а молодежь следовала естественным своим желаниям.
Хлыст выбросили, пряник зачерствел, молодые убегали с завода и оседали по ларькам и лавкам, оставались ленивые или смирившиеся с заводской каторгой, эти могли опоздать на пару часов или вообще не явиться; кто-нибудь да придет, пора было собираться; собираясь, Елена Большая распахнула томящееся тело, были заразны следы рук и соитий, зараза эта прилипала к девственному телу ее напарницы, девочка сдирала вонючие следы, они въелись, отлеплялись вместе с кожей, обнаженные нервы содрогались от боли.
Однажды Лена подобрала человека.
Среди осенней грязи и распутицы; Вершители еще не испытывали нас волшебством забытой русской зимы.
Подобрала выброшенного на обочину или в овраг уже никому не нужного человека.
И напрасно тот пытался выбраться из глинистой ямы, пальцы соскальзывали, грязь жизни все глубже засасывала свою жертву.
Бывший кандидат или доктор технических наук; забор на кордоне снесли, из-за бугра хлынула невиданная техника.
И разработки наши, пусть пока еще воплощенные на бумаге (навечно воплощенные на бумаге), не устояли перед нашествием.
Превратились в макулатуру, в хлам, в ничто; доктор не пережил разлада.
Или встретил его широко и по-русски, сначала коньяком и марочными винами, они сменились жидкостью для протирки стекол и для окрашивания заборов.
Жена и дети отказались от пропащего отца и мужа.
Жена, наверняка, вжилась в новые реалии, женщины гибче и пластичнее мужчин, взрослые дети с радостью и всей душой отдались неограниченным возможностям безболезненного и быстрого обогащения.
Раньше при той дерьмовой власти отец был знаком с некоторыми учеными из стран нашей ориентации, дети его переписывались с такими же малолетними страдальцами из тех стран; те раньше нас начали преобразования или первыми упали в пропасть; их последователи приветствовали этот свободный полет, охотно отдались иллюзорной свободе.
А он не приспособился, под обманчивой твердью таилась болотная жижа или зыбучие пески, с жадным чавканьем заглатывали они добычу.
Женщина вытащила его из пропасти, помогла добраться до островка, а там ничком повалилась на землю.
Привела его в общежитие, еще не грянуло нашествие выходцев из южных республик, бывших окраин некогда великой империи, многие комнаты пустовали.
Договорилась с комендантом, та временно приютила пришельца.
Устроила его работать на заводе. Слесарем в котельную, все мужики хоть как-то умеют крутить гайки, людей не хватало, его взяли с испытательным сроком.
Он с честью выдержал испытание, чуть ли не из любой жидкости наловчился добывать алкоголь, чем заслужил заслуженное уважение коренных заводчан, напрасно Лена уговаривала и умоляла его.
Не нашла проникновенные и единственно необходимые слова, тогда ударила, когда ночью пьяной мужчина дополз до ее комнаты – она забыла закрыться на задвижку; дверь заскрипела, до крови закусила запястье; след останется до конца жизни, - а потом, отравляя угарным дыханием, попытался стащить одеяло.
Лена завернулась в него, подоткнула края. Он шарил и тянул, наконец, нащупал щель, ладонь его расплавленным металлом обожгла бедро - от старой жизни осталась разве что привычка спать обнаженной, - женщина стерпела эту боль.
Ладонь нашарила, но вместо того, чтобы вскарабкаться, соскользнула; мужчина на коленях стоял возле изголовья, ноги его ослабли, неловко, боком повалился на пол, забылся, свернувшись калачиком, заложив ладони между колен, тягучая струйка слюны скатилась с уголка губ.
Ночь была лунной, в тусклом, неверном свете, казалось, разгладились морщины, но мальчишка этот насквозь пропитался алкоголем, на натруженном его членике – он в клочья разодрал одежду, пока полз по коридору – была старчески подвернута кожица крайней плоти.
Забыв о своей наготе, женщина осторожно, чтобы не потревожить спящего, спустилась с кровати, укутала его одеялом.
Холодно было в комнате, от внутреннего жара выступили капли пота, нагишом или, завернувшись в полотенце – она забыла подробности, - обливаясь потом, прошлепала еще более раскаленным коридором.
До душа, работала только одна кабинка, горячей воды не было, ей и не надо было, долго и подробно остужала тело, пока оно не стало, как отлежалая рука, и координация движений разладилась; возвращаясь в номер, не сразу вспомнила последовательность действий.
Как нога носком отталкивается от беговой дорожки, как напрягаются тазобедренные и икроножные мышцы, как слаженно и вовремя выбрасывается другая нога, а на нее переносится тяжесть тела. И нельзя помогать руками, ладони зажимают рвущийся из горла крик, звериный вой, что может разрушить город, сокрушить ветхие его строения; а из прокушенного запястья кровь стекает на предплечье, на грудь, застывает ломкой бурой корочкой.
Прошла пыточным коридором, всего несколько раз упала, что женщинам эти падения, от каждого из них любой мужчина разбился бы вдребезги.
Долгий ее путь отмечали капли крови, похожие на хлопья ржавой краски.
Наконец, добралась до камеры, до свернувшегося калачиком палача, он вскрикивал и стонал во сне, не споткнулась о тело, а ударила, метя в пах, он предусмотрительно прикрылся одеялом и ладонями, мягкий этот удар даже не потревожил сон, тогда растормошила спящего, он долго не мог очухаться, потом очнулся и убрался, его бросало по шаткой, пьяной палубе; она швырнула ему какие-то тряпки, рубашка пропиталась едким мужским потом; потом она выбросит ее, когда он вернет на следующий день; а тогда женщина заплакала, чуть ли не впервые за два года, навзрыд, но молча, давясь и глотая слезы.
До этого прослезилась, когда кошка, избавившись от сладостного бремени, потеряла своих котят, и потерянно бродила, заглядывая во все потайные и укромные уголки.
Долгая суточная смена подошла к концу, котлы не взорвались, женщины выстояли, переоделись, кошка насторожилась и зашипела, когда дверь отворилась.
В клубах морозного пара с трудом можно было различить всегда хмурое и сосредоточенное лицо, кошка различила и, тигром припадая к земле, прячась в густой, тропической зелени, бесшумно подкралась к добыче.
А когда тот повел чувствительным носом и не учуял запах газа – пар мутными каплями уже осел на стеклах, - и котлы выдюжили, и стены не рухнули, и женщины были трезвыми, во всяком случае, не валились с ног от малейшего дуновения ветра; зверь прицелился и прыгнул, когтями и клыками вцепился в воротник.
Так тигр прыгает на буйвола и ломает ему шейные позвонки, но горе зверю, если он переоценит свои силы.
Мужчина был в тяжелом овчинном полушубке, тяжесть эта сковывала движения, зато клыки и когти лишь оцарапали плотную материю; пострадавший попытался стряхнуть обидчика.
Рычал и раскачивался пьяным медведем, Елена не удержалась и прыснула в кулак, Лена поспешила помочь, но не успела; медведь этот отбросил кошку, та ударилась о стену, но поползла к врагу, волоча перебитые задние лапы, убийца, наверное, отвел тяжелый башмак для удара; в броске Лена оттолкнула его, он потерял равновесие, но устоял, а женщина упала, но не обезножила, поднялась, исподлобья наблюдая за врагом, тот оправдался.
Николай Иванович, исполняющий обязанности начальника котельной, выбившиеся в начальники из простых слесарей.
Родители с детства внушали ему, что богатство – золотые руки, умелец нигде не пропадет.
Прадед его владел мельницами на Украине; и пар, и ветер, и вода, а в последние годы процветания и электричество крутили огромные жернова.
Зерно перемалывалось, часть муки обращалась в золото, достаток этот выгодными вкладами оседал в надежных банках. В столичных заводах и доходных домах, в поместьях ее пригородов, в акциях процветающих компаний.
Все изменилось, чернь взбунтовалась в пьяном угаре обещанной свободы, по ночам на улицах постреливали, и даже разгромили несколько дворцов, как уже не единожды случалось ранее – эти погромы объявили началом новой эры.
( Если до этого по одной стороне Каменноостровского проспекта чинно прогуливались благовоспитанные дамы, а на другой стороне девицы легкого поведения хищно высматривали добычу, то все смешалось после известных событий.)
Опьяненные кровью победители не желали трудиться, а умели только брать и делить между собой награбленное добро.
И конечно, позарились на достояние душегуба.
( Прежде чем ограбить, всячески поносили богатеев, этот оговор называли идеологией, а грабеж - мерой социальной справедливости.)
И когда развенчанного кровопийцу вместе с семьей ссылали в Сибирь ( это считалось примерным наказанием, никто не возвращался из гиблых краев), сын его вырвался из дюжих рук и отрекся от сомнительного родства, покаялся, обоими кулаками истово и бестолково стуча по груди.
Отчего слова покаяния то гулко и отчаянно разносились над ссыльными, то словно проваливались в глубокую яму.
Отец в ответ проклял сына, напрасно мать повисла на обвиняющей длани.
Семья не вернулась из ссылки, а проклятие аукнулось через несколько лет.
Схоронив жену и дочку, старик бежал из ссылки, и непонятно каким образом добрался до бывшей столицы. ( Уже на все требовались мандаты и предписания, без них невозможно было сесть на поезд). Может быть, с беспризорниками прятался под вагонами, скорее всего суровые, но сердобольные кержаки, на подводе отправляясь в соседнюю губернию, брали с собой странника. Ехали зимой, а летом сплавлялись реками, бегство растянулось на долгие годы.
Помогали и в центральных, измученных голодом и борьбой с подкулачниками центральных губерниях, иногда делились последней коркой. Хлеб этот был замешан на горьких слезах.
Добрался до бывшего поместья, господский дом сожгли, кирпичи растащили, с непокрытой головой долго стоял на старом, заросшем бурьяном пепелище.
И старики, с трудом опознав пришельца, тоже сдернули шапки, а самые совестливые повалились на колени.
Но молодым чужды были старческие сантименты, местные блюстители заломили за спину преступные руки.
Потом, умаявшись тащить разом отвердевшее и потяжелевшее тело, бросили его в грязь, решили закусить перед тяжелой работой.
В те годы уже невозможно было разжиться салом, но местные жители наловчились гнать отраву из любого подручного продукта, а картошку еще родила многострадальная земля.
Притомившиеся уполномоченные за дружеской беседой забыли о насущных делах. А когда очнулись, не обнаружили труп.
Только за околицей завывали одичавшие собаки, морды их казались окровавленными.
Уполномоченные, конечно, дорого заплатили за свой проступок, еще строже и примернее был наказан сын беглеца.
(К этому времени он выбился в мелкие начальнички, такие всегда на виду, не спрятаться им от пристального внимания.)
Напрасно привычно колотил себя в грудь, отчего та давно уже промялась, и доказывал свою непричастность.
Яблоко от яблони…, как волка не корми…, безапелляционно заявил дознаватель.
(Он сам родился в кулацкой семье, тщательно скрывал свое происхождение, и оттого не ведал пощады.)
Нет и не было у меня отца! отчаянно вскричал допрашиваемый.
Значит от Святого Духа? Религия – опиум для народа, добавил еще один пункт следователь.
Обвинения потянули на десять лет без права переписки.
Сына сгинувшего преступника отправили в детский дом, в первые дни войны немцы захватили те места, заведение не успели эвакуировать.
Мальчишка выжил в лесу, питаясь травами и корнями, зимой находя их под снегом, и обдирая с деревьев кору.
Но так отощал – немца, наконец, прогнали, - что в свои семнадцать выглядел тринадцатилетним пацаном.
Что не помешало ему по полной программе отвечать за содеянное.
Остался под врагом – осквернил и предал, бесполезно было ссылаться на малолетство.
Таких разве что брали в ремесленное училище - впрочем, он и не стремился к большему, - да и то под личную ответственность директора.
Тот не шпынял своего подопечного бесконечными придирками, может быть, благодаря этому мальчишка не стал вором и грабителем.
Старательно и до изнеможения трудился, и жену себе подобрал такую же работящую и бережливую.
Другие выбивались в люди, с призывами выступали на собраниях.
Но лозунги их, как чаще всего оказывалось, признавались ошибочными, и если теперь не расплачивались за это жизнью, то все равно больно и обидно было падать даже с крошечной своей высоты.
Они спивались, железо калечило отвыкшие от работы руки, не кислород, но яд разносила по искалеченным органам черная их кровь.
А он работал, откладывал каждую заработанную честным трудом копейку, и сына – Коляна приучил к такому же трудолюбию и бережливости.
И мальчишка досконально запомнил наставления отца.
В восьмом классе, как и все числился комсомольцем, воспитательница предложила избрать его комсоргом, одноклассники не возражали.
Но когда с законной гордостью рассказал родителям о высоком назначении, отец сморщился, как от зубной боли, лоб смялся горестными складками.
Отец много лет проработал сварщиком, лицо его задубело от огня и брызг металла, стало похоже на застывшую трагическую маску, мальчик подивился неожиданной его подвижности.
Тяжелая ладонь с широкими, расплющенными пальцами неотвратимо надвинулась. Но не погладить, большой палец спусковой скобой удерживал средний.
Ноготь на большом был рассечен на две части, шрам был похож на ледяные торосы.
Скобу убрали, средний ударил по лбу, мальчишке показалось, что в череп вогнали гвоздь, напрасно, дергаясь и подвывая, пытался он его выдернуть.
- Изверг, самодур, искалечишь парня! – бросилась к убийце обычно молчаливая и покорная жена, и повисла на обвиняющей длани; но он не проклял, как некогда его дед, а щелкнул по лбу для лучшего усвоения.
- Чтобы, значит это, на всю жизнь зарубил! – предупредил сына.
Никогда не занимался рукоприкладством; не только ударил, но и локтем оттолкнул наседку.
Железный локоть порвал внутренние органы.
Она угасла через несколько месяцев, так и не решившись вовремя обратиться к врачу – пусть лечатся и отдыхают богатые бездельники, - а когда обратилась, тот развел руками.
Впрочем, при надлежащем уходе, и с Божьей помощью, утешил на всякий случай, упирая на вторую часть фразы.
Муж ухаживал, на это ушли все накопленные тяжким трудом деньги, сыну не говорили до последнего дня.
А тогда отец заставил его поклясться.
- Руководить – руками водить, - объяснил несмышленышу. – Столько их – жаждущих. И хоть выкоси, новые вырастут. Сорняки, они, это самое – живучие.
Слова были тяжелые, выстраданные, каждое прожигало искрами сварки.
- Дед твой, мой отец призывал к новым, этим самым, трудовым свершениям…
Убили его, сволочи, - проговорился он.
Мальчик слушал, затаив дыхание.
Жена обеими ладонями зажимала скривившийся в крике рот.
- И деда моего сгноили, - поделился отец семейными преданиями. – А такими деньжищами ворочал, тысячи, десятки тысяч нас, простофиль, вкалывало на него.
Глыбища, голова, - охарактеризовал деда.
- Не высовывайся! – зачитал главное положение семейной молитвы.
- Обещаю! – тонким, еще не устоявшимся голоском обещал мальчишка.
- Все, это самое, своими мозолистыми руками!
- Обещаю! – поклялся мальчишка.
- И никому ни духом, ни намеком о былом!
- Поэтому не пей, можно по пьянке…
- И эти самые, вроде бы друзья, но обман и предательство!
- Обещаю, обещаю, обещаю! – трижды прозвучали слова клятвы.
Вскоре заболела и умерла мать, а отец, забыв о своих принципах или, призрев их, стал все чаще прикладываться к бутылке.
И угасал на глазах, сказались голодные детские годы; Коляну не пришлось потратиться на его лечение.
Как и предсказывал провидец, друзья предали и бросили, оставили отлеживаться собутыльника в цеху на вонючих тряпках.
Он очнулся глубокой ночью и, впустую повторяя свои молитвы, зашлепал к запасной проходной – к дыре в заборе .
Около забора была проложена ветка узкоколейки, машинист перегонял в тупик старенький паровик.
Ночью на заводе никого не было, ехал без сигнальных огней, или таковых и не было на разбитой машине.
Из черноты ночи надвинулось громадное, ночной странник рванул к дыре, но зацепил башмаком за рельс.
- И этот завод был дедов! – выкрикнул напоследок в надвигающуюся смерть.
Потом ничего не было, даже боли – не существует загробной жизни, и туннеля, которым души наши устремляются к свету и свободе; ничего не стало, завод остался; машинист вывалился из кабины и согнулся в рвотных позывах.
К этому времени Николай окончил училище и отслужил срочную, армия не доставила ему особых хлопот, и там требуются умельцы, два года строил он генеральские и полковничьи особняки; заматерел, раздался в плечах, остался таким же замкнутым и молчаливым.
Завод помог схоронить отца, обошлись без лишнего шума, ткани погибшего были насквозь пропитаны алкоголем, сыну даже выписали некоторое пособие.
Он работал на другом заводе, но вечерами все чаще приходил к той дыре, до которой не добрался отец.
И не мог внятно объяснить жене о причине вечерних своих похождений.
Походы эти участились после того, как случайно обнаружил он пожелтевшие бумаги.
В кладовке со стены осыпалась штукатурка, обнажились доски, при простукивании за ними угадывалась пустота.
- Тебе, это самое, показалось, - окоротил Николай Иванович бойкого своего сына.
(Сразу после армии стали называть его по имени-отчеству, он не перечил.
И речь его походила на корявую, спотыкающуюся речь отца, и « это самое» сохранил он из того лексикона.)
Мальчишка начитался приключенческих романов, везде ему мерещились клады и сокровища.
- Просто огрехи строительства, знаешь, как у нас строят?
- Надо на совесть, от души! – придумал мальчишка.
Отец только хмыкнул в ответ на пылкое заявление.
А ночью аккуратно отодрал доски, выгреб из тайника бумаги и долго всматривался в выцветшую вязь букв и в такие же блеклые фигуры на старинных снимках.
Кряжистый мужик средних лет – фрак топорщился на нем рогожей – принимал из царских рук какую-то награду.
Николай Иванович сразу признал своего прадеда, все мужики в роду были похожи, царь рядом с ним казался заморенным и изнеженным.
Оказывается, отец Николая Ивановича, на словах отказавшись от своего прошлого, сохранил некоторые документы, среди них был сертификат на владение погубившим его заводом.
А напоследок, как в приключенческих книгах, обнаружилась карта с обозначением спрятанных сокровищ.
На бумаге этой почему-то не выцвели чернила, или карта была нарисована тушью, каракули выводила или слабая старческая рука, или детская, неокрепшая, только безумец мог искать клад на заводе.
Николай Иванович не искал, а на тот завод пришел, чтя память отца, ветераны признали сына погибшего товарища; молча и угрюмо выслушал он запоздалые их соболезнования, отказался от поминальной чарки; ветераны ошиблись, у их соратника не могло быть такого сына; природа изволила пошутить, каждые несколько человек в мире неотличимо похожи; гордыня не доведет до добра, не сомневались старики.
Не искал, и даже уничтожил карту: сжег бумагу, она вспыхнула порохом, а пепел, чтобы не восстановили документ, втер в ладони; несуществующие сокровища пахли гнилым железом прохудившихся труб, застоявшейся болотной водой, мышиным пометом. (Сжег, но не смог вытравить из памяти.)
Устроился сантехником, начальство не могло нарадоваться на старательного работника. Но с некоторыми, вполне понятными опасениями приглядывалось к нему: работящий, не пьет и не курит, не рвется в начальники, что ему надо? В тихом омуте водятся черти, не сомневались они.
Схемы и планы разводки были давно потеряны, или их и не существовало, он спускался в люки и бродил подземельями, отыскивая вентили и трубы.
Раньше строили на совесть, все цеха возводились на прочном, высоком фундаменте, подвалы постепенно забило шликером, их забросали отходами производства - на заводе производили промышленный фарфор, а некогда славился он изысканной посудой, редкий смельчак совался в катакомбы.
Или во время войны там отсиживались партизаны (сам он не читал, но сын рассказал о подпольщиках Одессы), оккупанты взорвали и завалили все входы.
Однажды он нашел ящик с царским чайным сервизом, древесина почернела, но стала только прочнее, с трудом отодрал он крышку.
А сервиз отнес председателю профкома, тот грозился создать музей истории завода.
Музей открыли, но экспонат оставили в запасниках, председатель приобрел легковушку, Николай Иванович стал еще более угрюмым и недоверчивым.
Котельной назначили руководить девицу с культурным образованием, изредка появляясь на взрывоопасном объекте, одной рукой зажимала она чувствительный нос, а другой поддергивала длинную юбку.
Бывало, главный энергетик отчитывал ее за излишнюю брезгливость.
Обычно происходило это по вечерам, после экстренных и непредвиденных событий, что не позволяли энергетику ночевать дома.
Умаявшись в семье и на работе, прихватив пару пузырей, шел к одинокой женщине и требовательно скребся у ее дверей.
А она заранее знала, что он придет, безошибочно определяла по косвенным признакам: вот он обхватил понурую голову, и попытался раздавить ее как лесной орех.
И поспешно срываясь с работы, готовилась к встрече, украшала комнату искусственными цветами; ей были противны бумажные эти подобия.
Энергетик не внюхивался; огненными каплями вливая в горло водку, с каждым глотком все больше плакался о загубленной своей жизни.
- Я даже стихи писал в юности! – порядком приняв, привычно вспоминал Вячеслав Михайлович – двойной тезка, но, кажется, не родственник былого партийного деятеля.
(Однажды она попросила его припомнить; встав в позу, прижав ладони к груди, он сбился на первой фразе, более не повторяла неразумных этих попыток, люди обязаны верить на слово.)
- Стихи – это женская душа! – после очередной стопки безапелляционно заявил незадачливый стихотворец. – Родиться бы мне женщиной!
Людмила Николаевна, Милочка, как называл он ее на этих посиделках, не перечила начальнику.
- Как я завидую вам, девочкам, только семья, никаких интриг на производстве!
Если лицо ее и кривилось в презрительной гримасе; такие гримасы древние приписывали так называемым Медузам, даже великие герои каменели от них; то только на кухне, когда выпархивала туда за нехитрой закуской, или в туалете, общение с начальником распирало мочевой пузырь, но, возвращаясь к своим баранам, таращила коровьи глаза, и ни одна морщина не искажала кукольное личико.
Все что угодно можно было лепить этой дурочке.
- Если б я родился девочкой! – лепил Вячеслав Михайлович.
Она хлопала ресницами в такт высокопарным словам.
Расправившись с первой бутылкой, мужчина скидывал постылые одежды. И если путался в пуговицах, молниях, ремнях и галстуках, требовательно смотрел на свою подчиненную.
Милочка помогала ему, поначалу прикрывала глаза, но после угрожающего его мычания уже не пряталась за густыми, длинными ресницами.
Раздевала его – если бы для привычных упражнений, которым еженедельно или хотя бы раз в месяц предаются миллионы наших сограждан.
- Родители так мечтали о девочке, - вспоминал Вячеслав Михайлович.
И идя навстречу их чаяниям, облачался в белье и платье хозяйки.
(У него была рыхлая грудь и широкие бедра, платья были впору.)
Эта существо неуклюже топталось в импровизированном танце.
Ноги были кривые и волосатые, кривизна и волосатость не украшают даже мужиков, не говоря уже об рукотворных красавицах.
Милочка терпела и даже ладонью не зажимала рот.
- Ей все мало, - жаловалась ее подруга. – Поимей ее, будто мне больше делать нечего…
- Делать нечего…, - соглашалась Милочка.
- А нам, девочкам, просто бы полежать без всяких этих…
- Без всяких, - не перечила женщина.
Танцы всегда кончались одним: обессилев, прямо в одежде существо это валилось на ее кровать.
А Люда, осторожно чтобы не разбудить, устраивалась на полу рядом с начальником.
Заснуть обычно не удавалось, холодно было в одной рубашке, назойливые тени кружили по комнате, у них были кривые, волосатые ноги, а на помятом лице проступала щетина.
Ночью мучитель обязательно просыпался, не помогало и снотворное, подмешанное в водку, может быть, действовало оно возбуждающе.
И пытался удовлетворить непомерную ее похоть.
Послушно устраивалась она на краю постели.
Пальцы ее ласкали рыхлую грудь, он постанывал, и закатывал глаза.
       (Ей хотелось впиться ногтями, порвать, она с трудом сдерживалась.)
А потом, когда он снова засыпал, сползала с кровати и долго укачивала испоганенную ладонь.
       Ночь неохотно сменялась утром, он просыпался и торопливо уходил, работа не позволяла задерживаться, а женщина опаздывала в критические эти дни.
Опоздания эти обернулись катастрофой.
Когда она втиснулась в комнату, где происходило совещание – дверь предательски заскрипела, скрип резанул по измотанным нервам энергетика, - тот не выдержал и предупредил.
- Если кто-нибудь вообразит себя просто женщиной…
В маленькую комнату набилось много народа; с каждым годом все труднее было укрощать разбитую технику и руководить разболтанными работягами, и все больше требовалось начальства; тяжелый, угарный дух выдавливал слезы.
Щеки энергетика обвисли угреватыми мешками, глаза обратились в щелочки, его терзала неизлечимая лихоманка.
Догадываясь о причинах болезни, сотрудники передвигались бесплотными тенями, а Людмила не спряталась, каблучки ее звонко зацокали по коридору. Линолеум истерся, обнажилось бетонное основание.
И когда каблук попадал на камень, штыри, что вонзались в больную голову, раскалялись докрасна.
Мужественным человеком был Вячеслав Михайлович, назначив в такой день совещание, даже безграничное мужество не беспредельно.
- По магазинам в рабочее время…, мучился и мучил других энергетик.
- Пивка бы…, - едва не проговорился он.
Стульев не хватало, они переминались с ноги на ногу, топтались слонами, в этот день был убийственен даже шорох, обеими горстями черпал он невыносимую свою боль, щедро делился ей с мучителями.
- Если хоть на минуту опоздаете…, - предупредил энергетик.
Предсмертно захрипел на последнем слове, отчего обвинение это не показалось пустым и игривым.
Самые нервные покаянно и клятвенно ударили кулаком по груди, колокольный набат окончательно доконал несчастного.
Ему бы устроиться на мягком, и законопатить щели, и чтобы заботливые руки гладили и вычерпывали боль; а они кричали и топтались (каждое, даже шепотом произнесенное слово оборачивалось криком, а любой шорох – громовым ударом), не было сил обвинять и наказывать; отбросив несущественное, второстепенное, перешел он к главному.
- Если она в своих каблучках… В своих умопомрачительных нарядах…
Не просто далось ему сложное, связанное с мраком ума слово. Несколько раз он сбивался, но все же по кусочкам, помогая обеими руками, сначала выжал его из груди, а потом вытащил из горла.
Оно было склизким как червяк, волосатым как крыса, и заразным как туберкулез.
Еще недавно казалось, что инженерно-технические работники с трудом втиснулись в комнату.
Но умудрились вжаться в стены и шкафчики. Вокруг прокаженной образовалось свободное пространство.
Некая защитная сфера, она видела, как сжимается и все сильнее сдавливает непрочная эта броня. И обвинения насквозь пробивают ее.
- Одеваться по тревожной обстановке… В легкое и спортивное…, - бредил начальник.
( Девочкой по стадиону, вообразил он, разбрасывая стреноженные в коленях ноги. От несбыточных этих мечтаний окончательно раскололась голова. И слова стали вконец путанными и бестолковыми.)
- Культурное образование… Чему только учат…, - бредил несчастный.
( Нас учили серьезно и на совесть. И не наша вина, что никому не нужны эти знания, и что пробиться можно, только подставляя покорную шею.)
- Последний парад…Котлы на полную мощность…
( В белых смертных рубахах перед последним боем на верхней палубе.)
- Полный вперед! – умирая, приказал капитан.
Она отступила, стул долго балансировал на двух ножках. Потом упал, спинка отломилась. Излом древесины был похож на излом кости.
Узким коридором судорожно расступившихся потных тел.
Каблучками – калеча каблучки – раздирая остатки линолеума.
( Девочкой на стадионе повалился на вздыбившуюся дорожку, гравий исцарапал еще по-детски угловатые коленки.)
 Дверь захлопнулась, вытолкнула ее из пыточной камеры.
Она услышала, как за спиной в его голове тяжело заворочались и погибли химеры больного воображения.
И увидела.
Ту недотрогу из котельной, что полтора или два года назад одолела пустыню и добрела до города.
И постепенно научилась говорить и слышать.
Ее пожалели и пригрели, она пожалела и пригрела кошку, потом пропащего профессора.
Но когда тот немного протрезвел ( если это было возможно), и смог доползти до ее убежища, и потянулся неверными, но привычными руками, она отринула их.
Сожгла себя на костре лживого целомудрия, возомнила себя непорочной девой.
( Будто ветром надует ей очередного Спасителя. Или войска вслед за девой-обманщицей устремятся на штурм прогнившей идеологической твердыни.)
А Люда сама привела мерзкое двуполое существо. То затащило ее руку к себе под одежду. Склизкая и липкая грудь обволокла ее ладонь. Слизь эта расползлась по всему телу.
Болячки изъязвили кожу.
Долго сдирала она кровавые струпья.
Как та лживая девственница, незримая и ненавистная ее соперница; но в отличие от нее ночную грязь смывала крутым кипятком. До тех по, пока ни краснели обваренные ее члены.
А когда устремилась в котельную, на насте (декабрь пришел в холодах и снегопадах) остались вмятины, похожие на следы раздвоенных копыт.
В ту морозную зиму нечисть, что обычно скрывалась по лесам и болотам, потянулась к жилью. Стонала и завывала под окнами, смущала нас бредовыми видениями.
Многие вообразили себя непризнанными гениями. И свою гениальность попытались воплотить в материальный достаток.
Расплодились кооперативы и наглухо закрытые акционерные общества с ограниченной умственной ответственностью.
Случалось, что основатели этих однодневок сказочно богатели.
Продавали даже воздух, доверчивые покупатели отоваривались ценным и дефицитным товаром.
Выскочки обзаводились престижными тачками и лихорадочно возводили особняки.
Потом, когда инопланетные ученые изучат путанную историю пожравшего себя человечества, то обнаружат обгоревшие останки недостроенных этих дворцов.
А статуи, что по задумке должны были украшать приусадебные парки, перекочуют на могилы безвременно почивших бандитов.
Забыв накинуть шубку, Людмила Николаевна побежала в котельную. А по дороге обломала каблуки и порвала платье.
Он возжелал, даже ценой жизни удовлетворит она вздорное желание.
- На номинальную мощность! – незначительно исказила его слова.
Котлы виделись ей монстрами, лучше погибнуть, чем отдаться двуполому оборотню.
Дежурили неопытные операторы, они удивились, но не перечили.
Николай Иванович заплутал в подземелье, обе Лены отдыхали в меру своих представлений об отдыхе.
- Усталость металла… условная вероятность событий…, - попытался было объяснить профессор.
А когда начальница отмахнулась от пустых слов, изобразил это на бумаге.
Кого могли убедить невразумительные закорючки?
Профессор усмехнулся и порвал лист.
Людмила встала к одному штурвалу, за другой боязливо взялась неопытная работница. И не смогла стронуть, а начальнице удалось – так она ненавидела.
Но в четыре или в шесть рук провернули и второй вентиль.
Пламя взревело, котлы задрожали стартующей ракетой. От пронзительного свиста заложило уши.
Уже секунды оставались до взрыва.
Николай Иванович заплутал в катакомбах среди стен и сталактитов.
Инженерно-технические работники тоже услышали свист; только что призвали их укреплять дисциплину; напоследок разбежались по пивным и магазинам.
Спрятались и путники, случайно оказавшиеся около проходной. В поднятый воротник, за сугроб, за нерасторопного своего собрата.
А энергетик забылся после обвинительной речи. Тогда еще не обзавелся раскладушкой, уронил голову на стол, скрепка или кнопка вонзилась в щеку.
Ракету запустили; слюна, стекающая из полуоткрытого рта, собралась в лужицу, энергетик едва не захлебнулся в этой жиже; Николай Иванович выбрался из подземелья и рванул к котельной.
Но не успел: треснула тонкая, сложенная в четыре кирпича скорлупа одного котла, у второго с корнем вырвало взрывной клапан, тот пробил крышу и улетел в неизвестность (потом искореженную конструкцию подберут сборщики металла, как и провода с линии высокого напряжения, как и рельсы с заводской узкоколейки, как и катушки пускателей из лифтового хозяйства), трубы котлов полопались от нестерпимого жара.
Николай Иванович ворвался, оттолкнул; выламывая в плечах руки, вывернул обратно штурвал.
Энергетик не утонул, выбрался из болота, Людмилу Николаевну сняли с высокой должности, она не потрясала технологическими картами и не доказывала свою непричастность; главный не уничтожил ее, учел былые заслуги, назначил то ли инспектором, то ли надзирателем, так меньше вреда; Николай Иванович долго не соглашался занять ответственный пост.
Смирился как временно исполняющий обязанности, нет ничего более долговечного, чем эфемерная эта приставка.
Операторы и слесаря как всегда были согласны.
Разве что кошка возненавидела убийцу.
Он занес ногу для удара, Лена оттолкнула мужчину.
- Она сама первая…Я, это самое, зверь что ли? – оправдался мужчина.
Лена требовательно смотрела.
- Просто поскользнулся…
- Нет, это не я – детенышей… Уничтожить живое существо…, - отказался он.
Однажды случайно выгреб котят из убежища.
Чернила на сожженной карте не выцвели, но старческая или детская рука так неуверенно поставила крестик, что клад можно было искать по всему заводу.
И он, и кошка выискивали укромные уголки.
Ее убежище обнаружили, перенесла слепышей в другое место. В ящик, где слесаря держали ветошь. А на следующий день не нашла котят.
И возненавидела убийцу.
А он не смог объяснить.
И не решаясь напасть на разъяренную фурию, выбрал противника по своим силам.
- Если твой, это самое, профессор опять не придет…, - предупредил он.
Лена прижимала к груди искалеченного зверя.
Шерсть уже не топорщилась, на исхудалом теле прощупывались ребра.
- Ладно, пусть пьянствует, - простил начальник. – Поставлю часы… но деньги, это самое, отдать… С какой стати кормить бездельников…
Лена не услышала, ушла в раздевалку.
У ее напарницы развязался шнурок, женщина взгромоздила ногу на стул. Полы пальто разошлись. Нога была ядреная, колготки переливались заманчивыми блестками.
- Приходи купаться, - позвала мужчину.
А когда тот заслонился беззвучным ругательством, достойно ответила.
- Ну тогда присылай сына, я его научу.
И засмеялась, словно закаркала старая и больная ворона, так самой показалось; резко оборвала карканье.
Запахнула пальто. На лице резко обозначились морщины.
- Котлы выдержат, если осторожно, по-тихому менять параметры, - отчиталась опытная работница.
- Я надеюсь, - кратко, по-деловому откликнулся начальник.
- При нормальном законе распределения…, - уже не так уверенно передала предсказания профессора.
- А что у нас нормального? – огрызнулся мужчина.
- Ну, это в среднем, при большом количестве экспериментов… А в каждом конкретном случае…
- В хвост и в гриву этих пустословов! – выругался Николай Иванович. – Если бы запустить в трубы и в кирпичи такой прибор…, - размечтался он.
- Вроде бы есть такие, - вспомнила женщина пьяную болтовню профессора.
- Нету и не может быть! – не поверил начальник. - Самому бы просочиться….
- Теле и видео… Оптикокажетсяволочильная техника… Сканирующий луч…, - сбилась и запуталась женщина. – Какие-то ряды, - заплутала в дебрях высшей математики.
- Ряды и заборы! – передразнил Николай Иванович. – Вот эти руки! – показал широкие, похожие на лопату ладони. - Этими рабочими руками!
- Этих самых, умников да на поселение! – предложил он.
  Потом вспомнил о судьбе прадеда и умерил пыл.
- Хоть как-то окоротить их.
- Окорачивай и укорачивай, хоть весь свой отрежь, - разрешила женщина, устав от бесплодной перепалки.
Некогда было браниться, ванна ждала и манила.
Кошка оклемалась, забилась за шкафчик в женской раздевалке.
Женщины вместе вышли на улицу. Было еще темно, при свете фонаря искрился свежевыпавший снег.
Днем его затопчут, гарью и прахом большого города опорочат белизну.
Некуда было идти, разве что черным ходом, запасной пожарной лестницей на цыпочках прокрасться в свою комнату.
Можно было срезать угол и пробиться целиной, с задней стороны к заводу примыкало озерцо, почти болото, летом там можно было заплутать в зарослях камыша. Зимой трясина эта промерзала до дна.
Лена не боялась целины, ее притягивал и отталкивал пустырь, как кочевников манит и пугает желтое безмолвие пустыни, прежде чем углубиться в пески долго вглядываются они из-под ладони.
Женщина всмотрелась.
Просека высоковольтной линии тянулась на восток, провода гудели и потрескивали, солнце уже красновато окрашивало край неба, она заслонилась от кровавого восхода.
Прижимаясь к домам, обогнула зыбучие пески манящего и смертельного пустыря, дворники еще не расчистили дорожки, снег тревожно поскрипывал под ногами.
Общежитие встретило обшарпанными стенами, развешанным по балконам нехитрым бельишком.
Двери черного хода были крест накрест заколочены досками, что нашим людям эта преграда.
Зажмурившись, нащупала доску и шляпку гвоздя, если осторожно поддеть ее ногтем…
Она поддела, отвела доску, протиснулась в щель, для этого пришлось снять куртку.
На лестнице было темно, она не сразу увидела.
В подвале копошились крысы; обычно скрытые и осторожные, они осмелели за последние дни.
Но если с обреченного корабля по причальному концу можно перебраться на пристань, то как выжить в грядущей всемирной катастрофе?
Глаза привыкли к темноте, матерый зверь заступил дорогу, бусинки глаз красновато поблескивали, смотрел требовательно, исподлобья.
- Что я могу? – повинилась женщина. – Пусть безумцы спасают человечество, а я напрасно пытаюсь помочь одному. Если каждый хотя бы одному….Ведь правда? – спросила женщина.
Зверь неохотно посторонился, она протиснулась, разодрав бедро об искрошившийся кирпич.
Он смотрел в спину, будто нацелились два ствола, спина была беззащитной; медленно и осторожно, слышно было, как скрипят позвонки, женщина обернулась.
Никого не было, ей почудилось, в подвале плодилась и размножалась нечисть, словно разбухала квашня и грозила выхлестнуть
из тесной кадки.
Сгорбившись, подволакивая непослушные ноги, вскарабкалась бесконечной лестницей.
Все силы уходили на одоление очередной ступени, женщины все вынесут, всех поймут и простят, сил хватало и на следующий шаг.
Профессора поселили в каморке на последнем этаже, крыша протекала, на стропила был брошен фанерный щит, на нем стоял тазик. Узкая тюремная койка, чтобы ее не сдали в металлолом, была пристрелена к стене.
Он лежал на полу, ничком, неловко и мертво подогнув под себя ногу, не дотянувшись до источника; капель стучала по щиту, ручеек затекал под одежду; причмокивал в тяжелом и пьяном сне и не мог утолить жажду.
Тусклая, захватанная грязными пальцами голая лампочка стыдливо освещала поле битвы.
Живых не было, осмелевшее воронье выклевывало мясо.
И неохотно отступило, когда женщина ухватила его за плечи, те безвольно смялись под настойчивыми пальцами.
Кости перекатывались и бряцали.
Она обещала спасти одного, тогда мы, может быть, выживем, что пустые и вздорные наши обещания?
Трясла и кричала, срывая голос, и била, отбивая кулаки, и пинала, калеча ноги; не сыскать было живых на мертвом поле.
Тогда, беззвучно плача и глотая слезы, принялась прибирать комнату.
Пустые бутылки из-под технической жидкости с заманчивой снежинкой на этикетке, осколки стекла, что раздирали подошву, лист бумаги с формулами. В начале листа значки можно было опознать, постепенно превращались они в неразборчивые каракули.
Мужчину, чтобы не задохнулся, перевернула на спину.
И зажмурилась, увидев детское личико.
Видение это было страшнее взрывающихся котлов, копошащейся в подвале плотоядной массы, крысюка, заступившего дорогу, было равносильно гибели планеты; как встарь закусила она запястье, еще один шрам, множество шрамов изуродуют руку.
Попятилась и отступила, бесшумно и осторожно прикрыла дверь. И если бы нашла бревно, подперла бы бревном, забила бы досками, заложила кирпичом, залила смолой и варом.
Чтобы забыть, не знать и не ведать.
Спустилась черной лестницей, лампочки были вывернуты, из темноты скалились и норовили цапнуть крысюки, зубы их впивались; никого не спасла, напрасно бахвалилась, опять протиснулась узким лазом.
Некуда было идти, разве что на завод; она возвращалась другой дорогой.
Говорят, аборигены приманивают крокодила жалобным блеянием козленка, привязанного недалеко от воды.
Когда чудище выползает на берег, дружной толпой пугают его.
Крокодил всегда отступает тем же путем; вкапывают нож, лезвие вспарывает брюхо.
Возвращалась другими домами, так же тревожно поскрипывал снег, не видно было пустыря, он еще больше манил и отталкивал.
Фонари погасили, тусклый, зимний день постепенно разгорелся, хозяева уже отгуляли со своими собаками, белизну опорочили желтые разводы мочи.
За светлыми прямоугольниками окон мелькали тени, грозили окружить и навалиться; от густого чесночного запаха кружилась голова; женщина кралась проезжей частью, машины с сердитым ворчанием огибали препятствие.
Если колеса попадали на лед, то легковушку заносило, и ее болтало, как корабль во время шторма.
Не дано погибнуть под колесами, женщина знала и не боялась.
(Давно уже не боялась, пусть взорвутся вулканы, и в грохоте землетрясения сгинут города.)
Запасной проходной, лазом, которым пользовались заводчане.
Дыра эта выводила на узкоколейку, многие попали под поезд, цветы на переезде пожухли и завяли, или никто и не удосужился принести их, памятную доску не установили на скорбном погосте.
Дыру многократно заколачивали, но как в патогенных зонах не приживаются кусты и деревья, так и здесь гвозди выдергивались из досок, напрасно дирекция грозилась.
Если не сразу выдергивались, то после удара ногой, начальство неохотно смирилось с очередным поражением.
Женщина протиснулась, спина ее, живот и грудь были порваны щербатым кирпичом, обломками арматуры, искореженными конструкциями – всем тем, что остается после крушения; она заглянула в недалекое будущее, то властно и требовательно призвало.
И зажимая раны скрюченными пальцами, оставляя на снегу выжженные, дымящиеся воронки, потеряно брела заводом.
Мыши-полевки, что зазимовали под снегом, учуяли пряный запах и слизывали лакомство.
Или не спалось той зимой, маялись и тревожились в своих норках.
Солнце еще не выкатилось из-за домов, но огромный багровый диск был виден на восточном конце просеки. Если прищуриться и вглядеться, можно различить, как по нему мечутся пятна.
Словно отголоски небесной битвы.
Будто силы добра и зла сошлись на последний бой.
И как водится, добро проиграло.
Ибо верит на слово, никому нельзя доверять в суровом и гибельным нашим мире.
Даже доброжелательному пенсионеру, что пристраивал гараж с тыла котельной. Электромонтеру, таким образом отрабатывающему свое дежурство.
Мальчишкой во время войны потерял он родителей, воспитала его тетка и ремесленное училище.
Потом завод, только на четвертом десятке с горем пополам удалось окончить вечерний институт.
Медленно и осторожно карабкался он служебной лестницей, и когда можно было перепрыгнуть через несколько ступенек, долго и подробно ощупывал каждую, прежде чем продвинуться на крошечный шажок.
Веками преследовали его предков, жизнь научила беречься и остерегаться.
Они бежали из Испании, когда там запылали костры инквизиции.
Неприкаянные, никому не нужные, долго скитались враждебной Европой, потом осели в Германии, а оттуда перебрались в Польшу.
А после третьего раздела очутились на Украине, за чертой оседлости; дети взрослели, изучали Тору и ходили в Синагогу, прятались во время погромов, не одолеть было запретное поле отчуждения.
Дед одолел, отказался от веры предков, презрел обычаи древнего племени.
Устроился в Петербурге, даже попал в дальнее окружение Льва Давидовича, вместе с ним перебрался в исконную столицу России.
А когда заклеймили покровителя, вспомнил о своей профессии.
Некогда выучился на портного, от тех лет сохранились ножницы.
Человеческий материал не сложнее кроить чем материю, если тщательно прицелится…
Он прицелился, жестокая сталь легко вошла в податливую человеческую плоть.
Кишки вывалились, напрасно слабеющими руками пытался он заправить их обратно; революционера похоронили без почестей, но не тронули его детей.
Сын падшего бойца, отец Натаныча, работал фотографом, в те годы это была хлебная профессия.
А перед войной вышел на демонстрацию с внушительным фотопортретом вождя.
Но поскупился на специалистов, сам отретушировал снимок, у этого урода перекосило плечи, тонкая шея надломилась и голова безвольно свесилась на грудь, нечесаные усы свалялись, а глаза сошлись в кучку.
Вождь изволил улыбнуться, углядев карикатуру. Вслед за ним неуверенно улыбнулись его присные.
Отец был сообразительным человеком, знал, что гримаса эта в любой момент может обернуться хищным, смертельным оскалом желтых, изъеденных табаком зубов.
Быстренько собрав пожитки, с семьей перебрался в сонный южный городок.
И там неплохо устроился, отдыхающие охотно позволяли запечатлеть себя на фоне моря и пыльных пальм.
Во время войны городок захватили немцы, отец заранее распределил имущество по друзьям и знакомым и перебрался в соседний город, куда не вошли оккупанты.
Но через несколько недель вернулся проверить, как хранят его добро, заправским диверсантом перешел линию фронта.
И кончил, как большинство диверсантов: ветер долго раскачивал полуразложившийся труп с издевательской табличкой на груди.
В последнем наступательном порыве немцы заняли и город, где скрывались беглецы.
Чтобы выжить, женщина обесцветила волосы, сожгла горло кислотой (ее выдавал характерный акцент), а к фамилии приписала латышское окончание.
И когда мальчишка попал в облаву, офицер долго и с подозрением приглядывался к чернявому пареньку.
И заставил отвести к матери.
Маскарад удался, палач поверил, и даже не угнал мальчишку в неметчину; сожженное горло обернулось раком пищевода и вскоре свело в могилу.
От имущества, конечно, ничего не осталось, чудом уцелела обшарпанная, когда-то богато инкрустированная шкатулка; по семейным преданиям дед подобрал ее в царской библиотеке после штурма Зимнего, никто не верил досужим домыслам.
Эту шкатулку сохранили как талисман.
Жена была русской; знакомая паспортистка исправила ему отчество, когда в очередной раз меняли документы. А национальность поставила по латышскому окончанию фамилии, хотя из-под маски выглядывали ослиные уши.
Его разоблачили на исходе сталинского правления, в разгар борьбы с космополитами (можно гордится высокой честью и громким званием), заставили вернуться к исконному отчеству и национальности.
( Правда сына не тронули, оставили русско-латышское происхождение. И потом, когда прибалтийские республики отделились, тот вроде бы мог претендовать на проживание среди мифических своих предков.)
Александр Натанович уродился видным мужиком, женщины примечали его, он тоже не обделял их вниманием.
После каждой измены (некоторые обладают совершенным чутьем на запах соперницы), жена обзывала его кобелем и жидовской мордой, оскорбления однажды переполнили чашу терпения.
На юге, где отдыхал по горящей путевке, познакомился с девушкой на излете своего девичества.
И перебрался к ней в Питер – жена долго не давала развода, - маялся без прописки, и работал на стройке, не мог жить за счет подруги.
Через несколько лет бывшая смирилась - он прописался, - но не позволила встречаться с сыном, отец особенно и не настаивал.
Ему было под сорок, жене за тридцать, свив гнездышко, решили они обойтись без птенцов, даже написали об этом в шуточной поэме, жизнь перечеркнула наивные их планы.
Родилась девочка, мать боялась притронуться к этому крохотному комочку плоти, он наставлял и обучал женщину.
В научно-исследовательском институте приметили ответственного и умелого работника.
Если у начальства ломалась машина, или без ключей не попасть было в квартиру, вызывали специалиста.
И машины оживали в его руках, телевизоры работали, пылесосы натужно гудели, а любую дверь, оказывается, можно открыть, если разжать коробку домкратом.
И в Главке творил чудеса, секретари прятались, завидев его.
Если выставляли в дверь, влезал в окно, и наоборот.
До тех пор, пока доведенный до отчаяния начальник ни подписывал любую бумагу.
( Никто не знал, во что обходилась ему показная эта настырность; вернувшись из командировки, мастерил он мебель, так яростно вбивал гвозди и вкручивал шурупы, что, казалось, уничтожает врага.)
Постепенно дорос до заместителя начальника крупного отдела, начальник его лучше всего умел поднимать стакан по любому поводу (календарь еще не оскудел памятными датами), заместителя устраивало подобное положение дел.
Никого не задевал, но тучи постепенно сгущались над головой.
Институт занимался все более секретными разработками (это потом выяснится, что никому не нужны эти прожекты), начальство остерегалось инвалидов по пятому пункту.
Уволить их не могли ( а большинство было отягощено кандидатским и докторским достоинством), собрали в секретную лабораторию.
А начальствовать поставили того тамаду, тот запил вглухую, впрочем, от него и не требовалось большего; бывших не подпускали к секретным разработкам, под конвоем водили в сортир и в столовую.
Можно было чем угодно заниматься в этой камере, одни ударялись в поэзию, другие доказывали приоритет животной жизни над ущербным разумом; и опасно увольняться, в те годы инвалидам невозможно было устроиться на работу, и не выпускали за кордон.
Александру Натановичу сравнялось шестьдесят лет; чтобы избежать секретной лаборатории (может быть, вспомнил он портняжные ножницы деда), сам попросился на пенсию.
( К этому времени приобрел дачный домик и дешевенькую машину, для этого много лет по выходным обивал двери кожезаменителем. Никому не рассказывал о дополнительном заработке, но заместитель директора по кадрам знал все обо всех; эти без мыла влезут в задницу, так охарактеризовал он побочную деятельность своего поднадзорного.)
Оставив дочке квартиру; она отучилась, неплохо зарабатывала ( у матери была малая толика славянской крови, эта примесь якобы перевесила все остальное); старики перебрались на дачу, где для экономии решили питаться выращенной на участке зеленью.
Но мужчина не мог насытиться даже охапкой травы, его качало на ветру. Кожа на животе и на лице обвисла скорбными складками; он устроился дежурным электромонтером на заводе, пригодилась ремесленная выучка.
И здесь оценили его мастерство, как и раньше, ремонтировал он машины, строил гаражи и бани.
Обрюзг и постарел, и давно растерял юношескую свою прыть, и уже не мог удовлетворить ни одну женщину ( хочешь, разводись, признался в своей немощи жене, она так искренне и убедительно отказалась от приевшегося так называемого соития, что невозможно было в это поверить), но по старинке поглядывал на молодых и привлекательных.
И хотя Лена была уже не первой молодости, и горечь потерь и поражений пока еще еле заметными морщинками отпечаталась на лице, выделил ее из других.
- Случилось…Когда у дочки случалось…. - сказал мужчина.
Говорил чисто и без акцента, разве что сдваивал слова, что свойственно и многим русским.
- Куртку запачкала и порвала, как протиснуться нашими дырами и лазами? – пожаловалась женщина.
- Нельзя протиснуться… Ты потерпи, тебе не надо протискиваться, - прислушался и насторожился мужчина.
- И снег испоганили, когда вернется прежняя чистота? – спросила Лена.
- У меня дочка, ты похожа на дочку, - сказал мужчина.
- Все смазливые похожи? – переспросила Лена.
- В детстве она часто болела, когда дети болеют, родители не находят место, - не услышал отец.
- А другого не придумать? – взмолилась женщина.
- Тебя обидели?… Когда дочку обижали…, - протянул он руку помощи.
Опереться бы на крепкую и надежную руку.
- Вы – мужчины! – Не оперлась женщина.
- Нет, нет, мы разные! Все люди – разные! – попытался он объяснить и оправдаться.
День был морозный; когда работаешь, взмокнешь и в самый лютый холод.
Александр Натанович сдернул вязаную шапочку и промокнул лоб.
Волосы его с годами не поредели. Обильная седина подчеркивала цыганскую, манящую черноту глаз.
Если прищуриться и посмотреть сквозь размытые черточки ресниц…
Женщина зажмурилась и резко дернула головой, стряхивая наваждение.
Или он опять надел шапочку. Холодно было на улице, надвинул ее на поднятый воротник ватника.
- Не надо ходить, ты не ходи туда, дочка, - попытался уговорить ребенка.
- А вам-то что? – отринула она лживое его участие.
(Натаныч не кичился образованием и былым положением, как и ко всем работягам к нему обращались на «ты»; она оттолкнула его непривычным обращением.)
- Ты не такая, как другие, тебе не надо, как другим, - настаивал мужчина.
Было больно и стыдно выслушивать пустые его наставления.
- А вам надо? – огрызнулась женщина.
- Тебе, - поправил он.
- Вам, всем, пускающим слюни и сопли!
Едва не поверила ему.
Теплая, ласковая, отцовская рука. Можно прижаться лицом, грудью, телом.
Она прижалась.
Но рука эта вдруг обернулась когтистой лапой.
Десятками, сотнями лап. Они сдирали одежду, калечили, рвали; она задыхалась и погибала в тяжелом чесночном запахе.
Блудливые, похотливые глаза из-под низко надвинутой шапочки. Разлапистый язык, жадно облизывающий разом пересохшие губы. Тело, содрогающееся в греховном вожделении.
Вязкая патока слов.
- Как вы можете? Как вы смеете?! – оттолкнула женщина.
- Вам показалось… Когда дочке казалось…, - оправдался мужчина.
Даже могила не исправит горбатых, мысленно переиначила она пословицу.
Попятилась, отступила от очередного насильника.
Другие – пусть грубо и жестоко, но ты знаешь и готова. (Хотя как подготовиться к существованию в выгребной яме? Застрелиться или повеситься перед этим?)
- Но дочка выздоровела, и ты выздоровеешь! – отчаявшись, позвал старик.
Много ли надо старикам? подержаться за руку, погладить, рассказать о былых подвигах. А она отказала в этой малости.
Взывал за спиной и напрасно протягивал руки.
Наверное, хороший и добрый человек; позволить подержать и погладить – все равно, что надругаться над ним.
- Ты излечишься… если тебя не подомнет эта корова, - вспомнил он Елену Большую. (Почему-то сразу невзлюбил ее.) – Но она не подомнет.
- Ты похожа, так похожа…, - перелистал предыдущих своих избранниц.
Разные они были: обильные и убыточные, чернявые и светленькие, картавые и певучие – всякие, но поначалу всегда отталкивали. Это распаляло его. И были похожи: на мать, потом на жену, теперь на дочку.
И это не было кровосмешением, всегда мы выбираем родных и близких.
Желание до самого дна всколыхнуло мужчину.
И в юности желание это обрывало пуговицы на брюках.
Ему показалось…
Только показалось; теплая, с начесом бязь кальсон прилипла к взмокшим ляжкам.
Темно и пусто стало в городе, или он надвинул на лицо сварочную маску.
И чтобы различить в темноте, электродом ткнулся в металл.
Зашипело и зажглось маленькое рукотворное солнце.
И все равно не различить было в неверном свете.
Тогда, удерживая дугу – и шов получался ровным, проведенным по лекалу, - другой рукой подкрутил настройку, увеличил мощность.
А потом сорвал маску, чтобы увидеть.
Огонь ослепил, до основания выгоревший электрод с шипением упал в снег.
Вдали, за котельной, за годами, что вылущили наши души, тяжело приоткрылась дверь.
Женщина задохнулась в клубах пара, прикрылась изломанной в локте рукой.
И прямо в одежде – пар оседал на куртке мутными каплями, они сбивались в ручьи, вода затекала в сапоги, - прикрываясь одной рукой, а другой раздвигая ядовитый туман, подобралась к ванне; кожа у погруженных в раствор тел была фиолетовой – лампы так называемого дневного света; у пришельцев, что после нас заселят опустевшую планету, в жилах, наверняка, течет фиолетовая кровь, теперь она не сомневалась в этом.
Давно у Натаныча не получалось такого ровного шва; она заболела, но чтобы выздороветь, надо опуститься на самое дно.
Ядовитый туман выедал глаза, она притерпелась к яду, не вытирала слез; по воде растеклось неправдоподобно огромное, искаженное туманом и неверным светом женское тело. Вода доходила до груди, налитые соком предвкушения необъятные груди живыми островами выступали из глубины, были айсбергами, которые скрывают под водой большую часть своего тела; чтобы приманить самцов, женщина подвела под них ладони и выплеснула на поверхность; волна цунами сокрушила берег, смыла города и села.
А потом вода эта устремилась обратно в океан. И несла с собой вырванные с корнем деревья, обломки досок и балок, останки людей и животных.
Труп коровы бесстыдно раскорячил ноги. Газы раздули брюхо. Один шрам шел углом от солнечного сплетения, другой упирался в лобок и терялся рыжеватых зарослях.
И среди смерти и разложения дельфинами резвились стройные юноши.
Вот один мощно оттолкнулся от дна. Изогнулся дугой, упал на бок. Брызги ударили, по воде шлепнул длинный и струящийся его член.
Так полощут белье и бьют свернутой жгутом простыней, Лена зажмурилась и задохнулась в тумане.
       И все равно увидела: трепетными руками, огромной грудью женщина потянулась к приманке, а та увернулась, дразнясь и играя. Подражая первому, другой дельфин тоже шлепнул, но отвернулся, смущаясь, шлепок получился слабым и неубедительным.
Пахло, как в дешевом борделе (будто мы посещаем такие заведения), когда посетители идут табуном, и не успеваешь сменить пропитанное потом и спермой постельное белье.
Оглушенная этим запахом, отступила от ванны.
Вода снова выплеснула, купальщица, кажется, поймала, и теперь оглаживала и ласкала добычу, та крепла и разбухала в ее руках.
Бассейн построили в заброшенном корпусе, проем, что вел в соседнее помещение, забили досками и замазали штукатуркой, туман местами выел замазку, пытливая рука выломала из доски сучок или проковыряла дырочку; Людмила отшатнулась от дыры, темно было на ее наблюдательном пункте, наткнулась на штырь и расцарапала ногу.
Ее назначили; досконально следуя назначению, ходила и смотрела, так научили в институте культуры: сухой губкой впитывать жизнь, губка ее насквозь пропиталась.
Разодрала ногу и не заметила этого.
Отступила прожекторным лучом, падающим из сладостного пристанища греха и разврата.
Если ты хоть раз изменишь мне, предупредил главный.
Нечему было изменять, просто она желала покоя и некоторого достатка, за это готова была терпеть редкие его посещения.
А теперь сама заманивала мужчину.
Дожив до двадцати пяти лет, в неприкосновенности сохранила постылую, так называемую девичью честь, словно дала клятву хранить ее до самой смерти; и если другие мужчины могли заставить нарушить присягу, то не боялась энергетика.
Пробилась развалинами; подволакивая ногу – уже переоделась в спортивный костюм, и каблучки не цокали по бетону, - доползла до кабинета.
Командир отбивался от комиссий и предписаний, чиркал и тут же рвал объяснительные записки, пересчитывал наличность – надо было знатно угостить комиссаров; как всегда, женщина ворвалась не вовремя.
Он отмахнулся от вздорных ее намеков.
Но она смотрела так требовательно, тревожно и зовуще, что неохотно поплелся за ней.
И предусмотрительно захватил фонарик.
В развалины, где пряталась и откуда наблюдала женщина, иногда забегали бродячие псы и мужики, страдающие медвежью болезнью.
Батарейки сели; прежде чем окончательно погаснуть, фонарик высветил окаменевшие, замерзшие кучи дерьма в дальнем углу.
Женщина двумя пальцами брезгливо зажала нос.
(Вроде бы ко всему можно было привыкнуть на этом заводе, а она не привыкла.)
И уже не вела мужчину, он сам шел по лучу, руки его дрожали.
А когда приник к дыре, попытался ухватиться за реальное, осязаемое.
Женщина не успела отступить, поймал запястья, пальцы его – и откуда взялась сила – впились клещами.
Она сказала, пытаясь заговорить эту боль.
- Другие живут и наслаждаются. Грязно, грубо, по-своему, но наслаждаются, - позавидовала бесстыжей девке. – А эта наблюдает, будто к соглядатаю не пристает грязь!
- Не кричи, - прошипел мужчина.
- Еще как пристает! Слоями, тоннами и километрами! – выкрикнула она. – Срам не отмыть и не очистить!
Клещи еще сильнее сдавили.
- Она не услышит в своей грязи, - взмолилась женщина.
Пыточные клещи притягивали ее руки.
К куртке, что сама по себе распахнулась, к пиджаку, к жилетке, к рубашке и майке.
( Палач пытал себя и ее, и наслаждался пыткой.)
В развалинах было холоднее, чем на улице, жарко было подглядывать и впитывать.
- Ты – меня… хотя бы как жену… пусть постыло и привычно, - напрасно пыталась она вырваться.
Он не внял мольбе.
А когда подтянул руки и запустил их под одежду, содрогнулся от прикосновения ледышек.
Уже притерпелся к полутьме, недовольно отстранил женщину.
Как всегда, ничто не исказило кукольное ее личико.
Таких не проймешь, слишком много людей в отделе, надо избавиться от балласта.
- Стыдно подглядывать, - отчитал ее.
- Ты давно не приходил, я устала слыть недотрогой, - позвала его Людмила.
Мужчина не пожалел грязный носовой платок, заткнул им дыру.
Еще темнее и холоднее стало в ненадежном убежище.
- У меня жена, дети, как ты смеешь! – отчитал ее на леденящем ветру верный супруг.
- А они… Ты видел? – спросила она.
- После смены, в свободное от работы время, - снизошел господин.
- Если ее…Если она… С кем-нибудь… Я тоже, - призналась женщина.
- С кем? Ты о чем? – не разобрал он.
- Ты придешь? Последний раз, ну пожалуйста! – взмолилась она.
И столько отчаяния и надежды было в этой просьбе, что мужчина особенно и не ломался.
- Если не будет совещания, - туманно обещал навестить занемогшего товарища.
- У меня больше нет никого, правда, - призналась она.
И побрела вслед за ним, они кое-как выбрались из развалин, и отставала с каждым шагом, и напрасно мысленно тянулась к нему.
Как тянулась и отступала другая женщина: от похотливых козлов, напоказ выставивших угрожающе огромные козлиные свои принадлежности, от козлихи, распахнувшей навстречу им жаждущее, греховное лоно, от криков боли и наслаждения, от ночных потаенных шорохов и стонов, от всего былого, что сгинуло и не вернется, от загубленной и пропащей своей жизни, от памяти, что грызла и поедала ее ненасытным зверем, от себя, будто можно спрятаться и затаиться.
Но если крокодилов приманивают визгом поросенка на берегу – ее приманили лживым совершенством мужского тела, она едва не попалась на эту приманку, - а потом вкапывают нож и вспарывают брюхо, когда он уползает от надрывающейся в крике толпы – то она отступала другой дорогой, на старом шляхе остались вытоптанные поля и разоренные дома, но и здесь набрела на пепелище.
На цех первичной обработки, куда обманом заманивали лимитчиков, или как на урановые рудники ссылали особо опасных преступников.
В бассейне туман осел на одежде и на лице каплями воды, на морозе обернулись они льдинками. Хрусталики эти обрывались и звенели простуженными колокольчиками.
Цех оглушил грохотом мельниц, ослепил еще более ядовитым туманом. Капли проедали одежду и кожу.
Человек – всеядное существо, ко всему приспособится, у аборигенов, что временами возникали в этой пелене, задубели лица, а кожа отливала блеском металла.
И чтобы изругать, обеими руками приходилось раздвигать металлические губы.
Ругань была похожа на лязг цепей или на скрежет железа по стеклу.
Иногда порывы ветра разгоняли туман. Она видела, как пресс выжимает из шликерной массы мутную воду. И как воздух под давлением вырывается из худых труб, и кинжальными своими выпадами сокрушает слабую человеческую плоть.
А та уворачивается, цепляясь за жизнь.
Прорвало магистральную трубу, снаряд оцарапал щеку, за спиной с грохотом рассыпались конструкции.
Экипаж обреченной подлодки наложил пластырь на гибельную пробоину.
Она толкнулась в низкую, тяжелую дверь, вывалилась на подъездные пути.
Этим туннелем местный паровозик подвозил гарцовку, известковый порошок грузили на открытые платформы.
Состав постепенно разгонялся, отраву сдувало ветром.
К той железной дороге подступили мертвые деревья.
И тем более ничего не росло на конечной станции.
В туннеле из-под ядовитой пыли едва выступали рельсы.
Женщина побрела, проваливаясь по щиколотку, а то и по колено.
А когда услышала лязг и обернулась – на нее накатывался серовато-грязный вал, паровичок с трудом пробивался заносами.
Регулировщика не было, но машинист наловчился видеть в тумане. И чтобы вспугнуть дичь, сложил ладони рупором, поднес ко рту и затрубил заправским загонщиком. Крик этот не заставил бежать и прятаться.
Не уйти от судьбы; тормоза окоротили ход машины, из-под колес брызнули искры.
Машина мягко и ласково вытолкнула ее из туннеля, чистое дыхание ветра содрало с лица и одежды въевшиеся в кожу и ткань частицы праха.
Ветер дул с пустыря, остужал воспаленное лицо.
Женщина протиснулась другим лазом, механизмы скрипели и надрывались за спиной, непорочная белизна снега ослепила.
Словно не было губительного города – его возвели на болоте, и былое взывало к живым, - ничего не было; женщина зачерпнула снег и остудила лицо.
А когда обернулась, следы уже замело, и было боязно поганить ослепительную белизну.
Будто этой непорочностью испытывают нас Вершители, подумала женщина, чтобы она аукнулось состраданием и отзывчивостью; на снегу – и следы не вели к находке – лежал туго спеленатый младенец.
Огромный кокон, говорят, планету нашу когда-то населяли великаны.
Снег подтаял под телом, обнаружить человека можно было, только подобравшись вплотную, или отыскать его по дымку дыхания; так находят медвежью берлогу, женщина закусила руку, еще один шрам остался на запястье.
Острая кромка наста расцарапала ноги.
Пальцы, когда она потянулась откинуть капюшон, дрожали, тогда помогла другой рукой, переплела пальцы, чтобы не промахнуться.
Лицо походило на мужское, на подбородке и над верхней губой проступала желто-рыжая щетина, глаза были глубокие, но пустые.
Большой этот младенец причмокивал и пускал пузыри.
Женщина машинально ощупала карманы, не завалялось даже корочка хлеба.
А груди ее – она надавила ладонями – давно уже не истекали молоком.
Младенец плаксиво скривил губы.
Наверное, хотел пить, она зачерпнула снег и растопила во рту, а потом приникла к его губам.
Смочила губы, они обдали таким жаром, что отшатнулась, чтобы не сгореть.
Лицо младенца страдальчески сморщилось, будто отобрали любимую игрушку.
Или неудобно было лежать в мокром, женщина поспешила распеленать ребенка.
Но одеяло было туго перетянуто веревками, не распустить было узлы, она обломала ногти, тогда попробовала зубами, тело его обжигало сквозь одеяло.
Обломав ногти и зубы, распустила узлы; зажмурившись, в огонь сунула руку. Пальцы ее скользнули по груди, нащупали мягкие, шелковистые волосики, впадину между сосками, туго обтянутые кожей ребра, провал живота.
Подробно перебирали тело, чем ниже спускались, чем дальше уходила рука – словно неведомая сила тянула и затягивала ее, - тем сильнее покалывало пальцы, будто между ними и кожей проскакивали искорки электрического разряда.
Но все же дотянулась, волосы в паху искололи и исцарапали пальцы; кажется, было сухо, поспешно отдернула руку.
А потом опять завернула в одеяло, чтобы не простудился.
Мы, северяне, вроде бы привыкли к зиме и холоду, но с нетерпением ждем прихода лета.
И Вершителям следовало бы испытывать нас солнцем и теплом, невпопад подумала женщина.
А еще – как накормить и одеть его? всполошилась она.
Зарплату выдавали нерегулярно, и скромному денежному довольствию не угнаться было за стремительным ростом цен.
На многих предприятиях вообще не платили, и нелепо было возмущаться, крутые переломы истории мы всегда оплачиваем жизнью и здоровьем; нищие и обездоленные осаждали свалки и мусорные баки.
Женщины разучились рожать, мужчины с оглядкой и неохотно ласкали своих любимых.
В те угарные и благословенные девяностые годы, когда позволили насытиться свободой, и каждый получал ее по своему аппетиту.
А потом не знал, что делать с этим неожиданным подарком судьбы или так называемой демократии, некоторые знали и процветали.
Прихватывали фабрики, заводы, учебные заведения, все то, что плохо лежит, все лежало плохо в этой неразберихе.
Отвратительно, гадко, подло, подумала женщина, если удастся поднять его…, размечталась она.
И все закутывала в тонкое одеяло – уже притерпелась к жару, на подушечках пальцев вздулись и полопались волдыри, выступили гной и сукровица, - чтобы он не замерз.
Гадко, подло, поднять, молила она.
И различила тень или отблеск тени в пустых до этого глазах.
А сами глаза посветлели, вобрали небесную синеву. И как край неба вертикально прорезал столб дыма, так в зрачках отразилась белесая эта полоска.
А губы дернулись в забытом подражательном усилии. (К ним прилила кровь, как в ночь любви и поцелуев.)
Женщина едва не застонала.
Губы его сложились колечком, потом вытянулись хоботком и округлились, потом расползлись, зубы были ровные, чистые, и кожа на лице была розовая, персиковая, еще не измятая жизнью.
Нет, не гадко, но здорово, великолепно! откликнулась она на хромую его речь, разве выжить нам в гадости?
И все заглядывала в глаза, они снова потемнели, она различила тени; избитыми, истерзанными пальцами в правильном порядке сложила неумелые губы.
Жизнь обметала их еще еле заметными морщинками, кровь пульсировала под пальцами, она задыхалась от горячего ее тока.
Тени не исчезли, тогда запрокинула голову, так в смертной тоске воет обложенный флажками зверь, а она лицом, распахнутыми руками, полными горстями черпала и впитывала синеву неба.
Полной грудью, а потом делилась своим богатством: вдувала в него, чтобы прогнать пустоту и отчаяние.
- Здо-ро-во-ве-ле-ко-леп-но, - раздельно, по слогам, спотыкаясь на каждом звуке, послушно повторил он.
Ему холодно, одиноко, всполошилась она.
И сдернула куртку, пуговицы отлетели, укутала его поверх одеяла.
А еще нужны были тряпочки; запустив руку под свитер, рванула рубашку, ткань поддалась.
Опомнилась и попыталась поднять младенца; колени ее пробили наст, она лицом уткнулась ему в живот, молния на куртке разодрала губы, привычно сглотнула соль.
Он хрипло, с трудом выдохнул.
Женщина забыла, как плачут дети, хрип этот на мгновение оглушил.
Не удалось поднять, тогда попыталась уговорить.
Пойдем, надо идти, обопрись на плечо, все дети верят, ты мне веришь? мысленно взмолилась она.
- Ве-ришь? – послушно, по слогам повторил или передразнил он.
Надо было идти, она осторожно развернула одеяло; ночная рубашка его была изодрана, босые ноги заледенели на ветру, волосики встопорщились, кожа пошла пупырышками.
Она содрала сапожки, чтобы обуть его, и тут же отбросила, ступня его была гораздо больше.
И кожа на подошвах была нежная, неисхоженная.
И было страшно и преступно поганить кожу, как и ослепительную непорочность снега, но только так можно спастись, что еще придумают и чем испытают нас долбанные эти Вершители, мелькнула крамольная мысль.
Она легла рядом с ним, случайно уронила на бедро и тут же отдернула руку, перекатилась на живот; копошась и проваливаясь в снег, встала на четвереньки, требовательно и просительно посмотрела на своего подопечного.
Тот повторил ее действия.
А потом они поднялись, поддерживая и помогая друг другу; тело его проглядывало сквозь прорехи; она накинула ему на плечи одеяло и куртку, чтобы не видеть, не ослепнуть, или чтобы он не замерз.
Мужчина был на голову выше ее, и ему легко было опираться на ее плечо; побрели, нагие и босые, сначала целиной, наст прогибался, пружинил, но держал, потом онемевшей от удивления или не заметившей очередного пришествия улицей.
Следы их долго не заметало снегом.
Может быть, он научится, он обязательно научится, но только доброму и хорошему, то верила, то сомневалась женщина.

       ГЛАВА 2.
Сначала ничего не было, лишь красная, пульсирующая, внутренняя оболочка кокона, как круговой экран в помехах – мой внутренний мир; и вот этот мир заполнило расплывчатое лицо – не сосредоточить было взгляд, - надвинулось и поглотило.
И слов не было, они пришли как бессмысленный набор звуков, но, оказывается, обозначали предметы и явления.
Холод, еда, подумала женщина, а я потянулся к материнскому ее теплу и зашлепал губами, отыскивая сосок.
Молоко ушло из груди; отыскал и всосался, и насытился всеми младенцами, которых выносили и вскормили женщины.
Впитал их материнскую любовь.
Это наш мир, подумала женщина, и он не убогий, как может показаться, если вглядеться…
У каждого своя боль, это как шелуха, научила женщина, сдери пустую оболочку, но только осторожно, чтобы не повредить сущность, и ты увидишь – мир велик и прекрасен.
И если очередной пришелец подобен чистому листу, на котором жизнь оставляет следы, то пусть будет щедра рука летописца.
Вершители, взмолилась она, дайте шанс человечеству, нет, смешно и наивно просить за закостеневших в грехе и гордыне, дайте шанс этому человеку, пусть уцелеет в грядущей катастрофе.
А если никому не суждено выжить – будьте прокляты со своими расчетами! мы и так знаем, что зло сильнее и нахрапистее беспомощного и робкого добра, но добро все равно неистребимо, - пусть вдоволь насладится бытием!
Да будет вечен мой ребенок, плоть от моей плоти, возжелала с миллионами матерей.
Тепло, грудь, лоно, душа, мир, счастье, выучил я первые слова.
И тебе скажут, что нет ничего и никого страшнее и опаснее человека, и это правда и только правда, но не верь обманщикам!
- Обманщики? - выучил я это ругательство.
Нет и нет, отказалась она, просто заплутавшие и потерявшие себя люди. Они ищут, но слепцу не дано насладиться буйством красок, а хромому одолеть дорогу, души их охромели и ослепли.
- Душа? - спросил я.
Если она есть, ответила женщина, то мы сами наполняем ее смыслом, но память наша, как решето.
Одни помнят и лелеют обиды, и глаза их налиты кровью, как у быка на арене; другие – а других большинство, большинство! настаивала и пыталась поверить она, наслаждаются каждым мгновением жизни!
Я научу тебя, поклялась она.
Размечталась и возжелала: разве дети не должны повторить своих родителей?
Но не совершать их ошибок, а на многочисленных развилках всегда выбирать правильный путь.
Я обещал, невыносимая тяжесть обещания опустошила, едва не упал, она подставила плечо, женщины всегда успевают, довела до кровати.
Жердочки непрочной этой конструкции прогнулись.
Отдыхай, устал с дороги и с непривычки, слишком быстро учишься и впитываешь, подумала женщина.
- Развилки, дороги судьбы? - в забытье усваивал я новые понятия.
- Нетореная тропа, сломать ноги, свернуть шею, - различил ее мысли.
Она зримо представила, отшатнулась и вскрикнула.
Заслонилась растопыренными пальцами, образы ее памяти и воображения просачивались сквозь дыры и прорехи.
- Мальчик, светлые волосики и кожа, синие глаза, - различил я.
Ты мой мальчик; не надо, замолчи! взмолилась женщина.
- Нельзя? - удивился я.
Больно, пожаловалась она.
- Больно, когда холодно или огонь, или рвет и кромсает железо, а это только призраки, - сказал я.
Память острее ножа, научила женщина.
- А развилка и дороги?
Тебе показалось, ты пробьешься моей тропкой, что нам ненастье и буря! утешила женщина.
- Ты поможешь?
А как же по-иному? удивилась она.
- Спасибо, - поблагодарил я матерей и женщин.
Потом были мягкие настойчивые ее руки, покрасневшие, натруженные ладони, пальцы с обломанными ногтями, эти руки, казалось, не ведали усталости.
Я забылся, но слышал, как сняли они изодранную рубашку.
Слабые руки, что все одолеют в любви.
Вот ладонь ее скользнула по ноге, волосики послушно полегли под пальцами, а потом тянулись и не могли дотянуться; сначала слегка, а потом настойчивее надавила на ягодицы; а те не объяли, а окаменели.
Ей удалось снять рубашку.
Я расслабился спортсменом перед решающий попыткой.
Или затаился пауком.
Тело было неподвластно неразвитому уму, но послушно паучьим инстинктам.
Черные, волосатые лапы потянулись, женщина содрогнулась, но не отринула их.
Или буравчиками вонзились щупальца.
Она запрокинула голову, шея переломилась под острым углом.
Мокрой тряпочкой протирала изгаженное тело, тщательно, подробно, не пропуская потаенных складочек.
Так мать ухаживает за сыном, но зачем кусает губы и плотно сжимает колени?
Пальцы ее были дуновением прохладного ветра в знойный полдень. И пахли земляникой и летними травами.
И если и были до этого другие пальцы и другой запах, то, как намек, как учеба.
Ничего не было, напрасно пытался я вспомнить.
За спиной железная стена или непроницаемая завеса черного тумана.
И если настоять и вернуться, то уже не выбраться из тумана.
Только ее руки, материнская любовь, что накатывается волнами ласки и земляничного запаха.
Все выше и настойчивее каждый вал.
И инстинкты не подвластны разуму.
Почему топорщатся волосики под ее пальцами? А мускулы сводит судорогой? Боль эта сладостна и желанна.
И почему вдруг проваливаешься в смертельную пропасть?
И членик твой – всего лишь нелепый отросток у мальчиков – оживает под ищущими пальцами.
Сначала робко и несмело приподнимает головку. Она выглядывает птенцом из гнезда.
Нацеливается ядовитым жалом, ужаснулась женщина.
Но не отдернула руку.
На другой руке пальцы вонзились в ладонь. Порвали кожу и сухожилия.
- Змеиный яд, сперма – лекарства в малых дозах, - запинаясь и сбиваясь, сказал я.
Или тот, другой, которым я был раньше.
И не опознать его, я боюсь опознания.
И слова, что остались от той жизни, грубы и назойливы.
И тогда стыдно и неловко за них.
Или за тело, что своенравно, по-мужски откликается на материнскую ласку.
Уже не птенцом в гнезде, мудрым и могучим змеем обернулся член.
Ему холодно, холодно, задыхается она от жара, и искалеченной рукой набрасывает на искусителя одеяло; я знаю – на искусителя, хотя она отбивается и отталкивает это понятие; а пальцы другой руки, тяжелой и непослушной, напрасно пытаются отползти – змей тянется за ними, они навечно соединены сотнями нитей, нет, причальными канатами; тянется и одновременно приподымает и сбрасывает постылое одеяло; женщина всматривается в преследователя, он прекрасен в своем уродстве; жилы, что переплетают его, пульсируют током черной крови, кожица покраснела и воспалилась. Волосы в паху переплелись и спутались.
Не убежать, не спрятаться от преследователя.
Лицом, грудью встретить боль и сладость.
Нельзя, не надо, не смей, цепляется она за жалкие останки.
Только это – истинная шоколадка, подглядывает напарница и подруга.
И назло ей, себе, всему миру надо одолеть соблазн и безумие минутного наваждения.
Женщина на коленях стоит около кровати, на ней обтягивающие трусики, а сверху еще одни – из плотной материи. А грудь перевязана полотенцем. Так перевязывают, когда жжет избыток молока.
Или когда умерщвляют плоть.
Изломанные кости, порванные мышцы уже не могут поддерживать боль желания и тяжесть тела.
И полотенце, одежда ее камнем падают на меня.
Или на того уже не существующего человека, что некогда обладал моим телом и помыслами.
Напрасно пытаюсь я вспомнить, память моя заплутала в непроницаемом тумане былой жизни.
А есть, что есть: боль в прихваченных морозом членах. И ласковые, материнские руки, врачующие, заговаривающие эту боль.
- У кошки болит, у собаки болит…, - приговаривает женщина.
Мы не кошки, не собаки, не звери, мы – иные, наверное, хуже, чем они, те не ведают, что творят, сбивается она.
- У Сереженьки не болит…, - придумывает, как назвать найденыша.
Я опять впадаю в забытье, на мне одеяло. И если вижу и чувствую, то это ее чувства и восприятие.
Вот изломанной походкой, плечами обдирая стены, нечто даже не человеческое, а человекоподобное вваливается в комнату.
И невозможно без содрогания смотреть на щеки, истыканные кратерами пор. Поры эти отравляют резиновой вонью технического спирта и гнилью испитых внутренностей.
И когда существо это хочет сказать, лишь утробное мычание раздирает сведенные судорогой губы.
Тогда оно помогает толстыми, опухшими, волосатыми пальцами.
Неужели чуткие эти пальцы настраивали сложнейшую аппаратуру?
- Опохмели, - жалобно выпрашивает существо.
- Нет, - решительно и окончательно отказывает женщина.
- Помру, - пытается он разжалобить.
И студенты заворожено внимали каждому его откровению.
- Нет, - отказывает она.
- В ответе за тех, кого приучили, - канючит он.
И с каждым словом все более походит на человека.
Уже опали щеки и проглядывают глаза, уже не надо пальцами раздвигать губы, от них отлила свинцовая серость, уже можно сфокусировать взгляд и мысль.
Ты надругался, распаляет себя женщина, воспользовался постыдной слабостью. Твои грязные пальцы обшарили и измаяли. (Нет, неправда, не надо, кричит другое ее «я», все беспомощнее этот крик, все глуше под толщей воспаленного ее воображения.)
Уже проглядывают глаза, все более осмысленным становится взгляд.
- Населенная Вселенная, - загадочно произносит он.
Неужели и другие знают о Вершителях? А если знают, почему не боятся? Ночными бабочками и мотыльками устремляются на губительный огонь.
Или невозможно вытравить хищное и звериное?
- Или одна населенная планета, или множество, - говорит профессор.
- Что? – привычно прикрывается она растопыренными пальцами.
Самый близкий на свете человек, как помочь ей?
  - Теперь известно, что множество, - подводит итог профессор.
Уходи, гонит и проклинает его женщина.
Стрелам проклятий не пробить толстую шкуру.
- Нет мужчин, один мужчина, но не бывает двух или трех – после одного – множество, - заключает профессор.
- А твои дети, разве не бросил их? – с присущей женщинам беспомощной изворотливостью обвиняет она обвинителя.
- Что ж, он достоин; нелепая ваша мечта: взрастить и слепить по своей мерке, - усмехается профессор.
Вершители, если мы обречены, и все равно с кого начать, то начните с него! взмолилась женщина.
Молитва эта пробила и его шкуру.
- Все мы обречены… Если немедленно не опохмелиться….
Я не могу встать и защитить, спеленат и повязан.
И как вспышка прозрения опустошает пришельца, так и я изнемогаю, за несколько часов впитав зло беспредельного этого мира. С множеством населенных планет.
Разных, но и похожих.
У каждого растет борода, каждый, если и не кичится, то и не забывает о так называемом мужском достоинстве.
Которое восстает в похоти и желании.
Много их было; лысые и волосатые, бритые и щетинистые, слюнявые и с обметанными коростой губами, вонючие и залившие эту вонь одеколоном – одинаково навалились они.
Взметнулись белые, уже захватанные грязными пальцами ее ноги.
Следы эти навечно въелись.
- Нет, никого не было! – отказалась женщина.
Когда по взаимному влечению. Только это считается.
Но если силой…
Это не опорочит, грязь не пристанет.
- Но однажды, измаявшись в одиночестве…, - призналась женщина.
Он измаял и унизил – заснул около кровати...
Забыть или уничтожить…
Уничтожить, услышал я.
Но не себя, разве способны мы на такое чудовищное преступление?
Чтобы больше не впитывать живительное тепло? Не ведать, не знать?
Они изготовились…, но если ударить первому…
Так хочет женщина.
Что выносила и вскормила, не спала больными моими ночами.
Одарила жизнью.
- Каждый получает по заслугам, - общими и затасканными словами отринула она былое.
Если бы получали… Мертвая планета среди подобных миров…
Мы – тоже Вершители, и безжалостно караем себя.
В ответе за тех, кого приучили.
Но и им нельзя только требовать.
Нет! попытался объяснить я, будет вечна и нетленна моя любовь!
Но только дергался в своих путах, почему даже самые близкие люди не умеют слышать внутренним слухом?
И снова дарующие жизнь ее руки, расплющенные работой пальцы с обломанными ногтями.
И одновременно затухающее шарканье его ног.
Измаил и растоптал, не выбраться ему из трясины.
Но на долгие дни затянется агония.
Она слабая – все мы слабы, - спасет в очередной раз.
Нет, отчаянно и безнадежно отказалась она.
Снова был снег, и все более сковывал мороз.
Не отогреть, она затравленно огляделась.
Под тряпками в углу был спрятан флакон отравы.
Молоко для изломанной нашей жизни.
- Подожди, одену, накормлю, что-нибудь придумаю, - взмолилась женщина.
У оленей – шерсть. И они копытом разбивают наст и докапываются до зелени. Если бы я умела.
Боязно оставлять ребенка, она заперла дверь на два оборота ключа. (Петли едва держались на раздолбанной коробке, стоит посильнее заехать ногой… Как по досочкам в заводском заборе.)
Она заслонилась, паровичок не надвинулся из полутьмы коридора.
Стены не мешали мне видеть, разве что изображение поблекло и выцвело, в сумеречном этом свете она стала ближе и роднее.
Комендантша насторожилась на стук. На цыпочках подкралась к двери.
Крепостные эти ворота были сработаны из стального листа, замок со скрежетом вгонял штыри в прорези коробки.
Хозяйка распласталась по железу, приникла к глазку, увидела едва различимую в потемках фигуру, разобрала воспаленное дыхание.
- Ты зачем? – допросила она.
Каждый изворачивался как мог в тяжелые те годы, хозяйка подкармливала своих постояльцев.
Не брала деньгами, они стремительно обесценивались.
- Если найдется что-нибудь лишнее, завалящее…, - называла свою цену.
Сначала тащили нагреватели и кухонные комбайны, утюги и аппаратуру, новые шмотки.
Она неохотно брала ( при виде стоящей вещи глаза ее разгорались, а руки хватали), кому такое нужно? плакалась при этом.
Занимала две камеры, одна была отведена под склад.
( Потом несли сломанные будильники и поношенные тряпки, хозяйка не брезговала и этой малостью, но расплачивалась уже не бутылками, а граммами и каплями.)
- Что принесла? – узнала и допросила она.
Разглядев, что никто не стоит за спиной просителя, осторожно приоткрыла дверь.
Нечего было нести, Лена не накопила за два года, стыдно было унижаться и выпрашивать.
Стыд этот выдавил на щеки лихорадочные пятна.
Мне удалось высвободить руку, я обжог пальцы о пылающие щеки.
Она обожгла и уронила руки, хозяйка неохотно посторонилась, женщина протиснулась узкой щелью.
Лазом, заколоченным черным ходом, я разодрал живот и спину о щербатый кирпич и об искореженные конструкции.
Но протиснулся, удалось высвободить и вторую руку.
Склад под завязку был забит шмотьем, аппаратурой, бытовой техникой, стены раздулись.
И грозили раздавить комнату, где укрылась хозяйка; чтобы этого не случилось, та укрепила на стене иконку и запалила лампаду.
Уповала на Божью милость, замолить можно любой грех.
(Иконкой расплатился самодеятельный художник; хмуро глядела Божья Матерь, а младенец нацелился обвиняющим пальцем.)
- Столько обездоленных… Я отработаю, - придумала женщина.
- Стоит мне только свиснуть…, - отказалась хозяйка.
- Спасти их…его, - попросила Лена.
- Ежели всех подбирать на помойке…, - отказала хозяйка.
Я выбрался из своего кокона, придумал и завернулся в одеяло.
Потом от нижнего края отхватил две полоски - трудно было резать маленькими ножницами с кривыми лезвиями, - обмотал ими ноги.
Длинный список ее гонителей.
Но в путанице взаимоисключающих понятий почти невозможно ничего выделить.
Я пожалел и одновременно оттолкнул предшественника.
Сбросил в пропасть, но дно выложил ватой.
- Разве он не ведает? – воззвала Лена к Божеству.
Младенец укоризненно покачал головой.
- Замолю, - отказала хозяйка.
- Разве не призывает делиться?
- Вот и делись, - резонно возразила хозяйка.
- А что у меня осталось? – пожаловалась женщина.
- Не пришла бы, коли не осталось.
Я внес, потом вычеркнул, и снова внес ее в список.
Безделушка в судорожно сжатом кулаке просителя оцарапала кожу.
- Не надо, зачем, хватит и этой одежды, - отказался я.
Судорожно сжатые пальцы, я потянул, потом ногой уперся в стену колодца.
Котлы взвыли, из щелей выхлестнуло пламя.
Ничего не осталось; ему легче: жизнь с чистого листа, позавидовала или порадовалась за меня женщина.
Хозяйка нависла хищной птицей. Или ждала терпеливым падальщиком.
Из воротника выглядывала голая жилистая шея, на макушке топорщились перья.
- Сыночек единственный бросил, ушел к очередной бабе! – неожиданно запричитала эта птица.
И поправила платок. Он придавил волосы, а концы прикрыли морщинистую шею.
- Что же делать несчастной сиротинушке, куда приклонить повинную голову? – речитативом вывела плакальщица.
- И никто не любит, не жалеет! – перешла на высокую поэзию.
Я снова вычеркнул ее из списка.
Божья Матерь насупилась, младенец плаксиво сморщил личико.
Невозможно было разогнуть сведенные судорогой пальцы, я разгибал по одному, ногой упираясь в стену колодца; перетянутыми струнами, со скрежетом лопались жилы.
На изломанной ладони лежала золотая сережка.
Невиданный зверек, каким представили его наши предки.
Изделие старинной работы; хозяйка нависла над добычей. Из подушечек выступили когти.
Я подскочил к двери, налег плечом. Фанерка прогнулась, но выдержала.
Потом треснул штырек замка, я вывалился в коридор.
На кухне жарили лук, запах выдавил слезы.
По коридору на трехколесном велосипеде прокатился пацан и просигналил пешеходу.
- Нажрутся и пугают! – оттолкнула меня его мать.
Я опоздал – когтистая лапа заграбастала памятную вещицу.
И гнездо, куда птица принесла добычу, располагалось на вершине отвесной скалы.
Кажется, я когда-то лазил по скалам; метнувшись в комнату, попытался вскарабкаться по стене.
Но растерял былые навыки, пальцы соскользнули; так женщина попыталась выбраться из колодца, на стенах остались кровавые полосы.
Разбился, но не отчаялся: надо как следует изучить маршрут. И если нельзя взглянуть на горы с высоты птичьего полета, то спуститься в долину, к подножью.
Погода, как это часто бывает в горах, внезапно испортилась.
Только что светило солнце, и склон просматривался до мельчайших подробностей, но подул ветер, и тучи заволокли вершину.
Туман навалился, не видно было и вытянутой руки. Рация ловила треск помех.
Она провалилась в трещину и беспомощно болталась на веревке.
Словно мухи, нас опутали паутиной.
Запуталась в страховочных концах, я поспешил помочь.
Тоже заплутал в тумане.
Или лавина смела со склона, она засунула в рот рукавицу, чтобы крупа не забила горло, и теперь задыхается под снегом и уповает на расторопность спасателей.
Черной лестницей, обломанными ступенями, заколоченными фанерой и досками окнами, брошенным за ненадобностью снаряжением спускался я к подножию горы.
Или в бездонную пропасть, куда сбросило ее очередным камнепадом.
Для растираний прихватил спирт.
Бутылку прижимал к груди, на крутом спуске жидкость расплескалась, на коже и на одеяле остались пятна ожогов.
Рация потрескивала щелчками грозовых разрядов.
Или я случайно уронил ее; поскользнулся, не успел выставить руки, головой сокрушил штукатурку и кирпич; и теперь не слышал женщину – потом восстановлю связь; - меня могли засечь по радиоизлучению, и я разбил прибор; в голове перекатывались осколки микросхем и печатных плат.
В неразберихе взаимоисключающих ее желаний, кажется, удалось выделить некую сущность.
Женщина с мешком возвращалась в убежище; вдруг оборвались ниточки, что связывали ее с подопечным; а я угадывал обостренным чутьем древнего охотника и следопыта.
Завод выделил лучших специалистов. Сварщики отсекали железом тупиковую часть коридора.
Из номеров, что остались в тупике, выселили временных постояльцев. Предоставили им благоустроенное жилье: пустовали комнаты на первом этаже – снизу тянуло болотиной сыростью, и на последнем – эти заливало в дождь и в ненастье; ничего, свыкнется – слюбится, нас не запугать этой малостью.
Огонь сварки ослепил, к двутавровым балкам крепили броневые листы.
Николай Иванович, как мечом замахивался держателем и, казалось, бил и сокрушал врага. Но меч его застывал в сантиметре от железа; в этот удар вкладывал избыток силы; Александр Натанович был гораздо старше своего напарника и не мог позволить себе такого излишества, впрочем, ему особо и не досаждала побочная эта работа.
Вместе с женщиной ладонью заслонился я от огня.
Меняя электрод, Натаныч обернулся, увидел ее.
Мы ошиблись этажом, или прошли годы, пока искали и упрашивали, здание перестроили, или мотыльком и ночной бабочкой устремились на огонь.
Пахло паленой шерстью и крысиными экскрементами, запах этот выдавливал слезы.
Чтобы создать чудодейственный бальзам, надо эту вонь настоять на жабьей слизи, а когда смесь вскипит, спиртом многократно усилить убойную ее силу.
Болото, где женщина нашла, заледенело до дна, жабы вмерзли в лед, но если расколоть его…
Каждый по-своему спасает человечество, если помочь хотя бы одному обездоленному…
Она выбрала, я тоже, для этого бесстрашно сунулся в дыру преисподней.
Пахло смолой и серой, я выбрал самые большие и немигающие глаза, смрадное дыхание крысиного короля разъело кожу.
Женщина потупилась, но не приманивая очередную жертву.
На заводе когда-то пытались очищать сточные воды, возвели стены и крышу нового цеха, но не успели завезти оборудование; дельцы приспособили это строение под пекарню.
И хлеба с примесью шликерной пыли получались пышными, с привкусом неведомых пряностей, корочка аппетитно хрустела на зубах.
Богачи (те, кому иногда выдавали зарплату) охотно поедали этот хлеб.
Некто семью хлебами насытил оголодавшую толпу.
- Если попросить их… Как-то заставить…, - сказала женщина.
- Их, кого их? – переспросил Натаныч.
Только что пристраивал гараж к котельной. И огрызки электродов с шипением падали в изгаженный снег.
А теперь подступили обшарпанные стены коридора.
Словно мир наш сузился до близких этих стен и низкого потолка. А солнце заменили тусклыми лампами. Они тревожно потрескивали.
Или давно перегорели, под ногами копошилась подземная нечисть.
Крысы неохотно расступились, щетина оцарапала сквозь одеяло.
Пахло давно немытыми телами, заскорузлой одеждой, горстями черпал я этот запах.
- Чтобы они накормили обездоленных…, - где-то за бетонными перекрытиями, но на этом же тонущем корабле придумала женщина.
Земля – корабль, и уже не залатать пробоину.
Молодые крысы пытались убежать.
Той зимой много развелось этой нечисти.
Завидев человека, беглецы не прятались, а рычали, встав на задние лапы.
Мы пугливо уступали дорогу.
Но матерые крысы смирились – все мы одинаково обречены.
Не нашел жабьей слизи, зачерпнул прямо из-под ног.
Яд получился еще более ядреным и убойным.
- Когда дочка болела, разве не доставали ей самые недоступные лекарства? – спросила женщина.
- Хлеб как сущность жизни? Я все достану для жизни, - обещал Натаныч.
- Это самое, зачем и кому? – взбунтовался Николай Иванович.
- Хозяева новые хозяева, - попытался объяснить опытный напарник. – От них деньги, хоть какие-то деньги.
- Хозяйка доплатит, потом, когда сможет, - вспомнила женщина.
- Пекарям не разобраться, вентиляция барахлит, я разберусь, будут деньги, - обещал помочь Натаныч.
- Мы, это самое, не рабы! – взбунтовался Николай Иванович.
- Рабы – вроде бы не мы, - азбучной истиной привычно откликнулся старший товарищ.
- Молодые… Будь я моложе…, - потянулся к женщине.
Та поблагодарила великосветской дамой, слегка кивнула вздернутой головой. И даже сотворила нечто похожее на «книксен», отставила ногу, большим и указательным пальцами подцепила подол бального платья, присела, а спина оставалась прямой и напряженной, озарила улыбкой, если так можно назвать эту гримасу.
А старик сдернул воображаемую шляпу и взмахнул ей, пером подметая пол.
- Тьфу ты, напасть! – выругался или восхитился Николай Иванович.
Это прозаическое замечание отрезвило его напарника.
Лишь мгновение наслаждался он свободным полетом.
Земля ударила жестоко и беспощадно.
Женщина уходила и оглядывалась, дразня и заманивая.
Он тянулся к ней, годы придавили многократно возросшим притяжением.
- Вы - умелые, если бы захотели, договорились…, завлекла и обнадежила женщина. – Чтоб кто-то вверху с руками и головой…
- Я договорюсь…Наши хозяева и медицина… Договорюсь, - обещал старик.
- Если, это самое, котельную… Прива…тизировать, - в два приема справился с новым понятием Николай Иванович. – Теперь вроде бы можно…Чтобы на них не горбатиться.
- Двадцать, хотя бы десять лет назад…. – воззвал к беглянке Александр Натанович.
- Годы как вериги, но вериги вросли в тело, - признался он.
- Приватизируем! Обязательно приватизируем! – попытался излечиться.
Женщины уважают богатых и удачливых.
Мужчины забыли о проклятии предков. Те погибли, неосторожно выглянув из укрытия.
Но тела помнили и боялись.
Страх этот разгорелся огнями сварки.
Железо плавилось и шипело, дым сквозь маску выедал глаза.
Работа мастеров завораживала.
Я не знаю своего возраста, иногда безжалостно наваливаются годы.
Они навалились, каждый шаг давался напряжением всех сил.
Ноги разъезжались на склизких ступенях.
А бутылка непомерным грузом былых и грядущих убийств оттягивала руки.
Легко убить, отказав жертве в человеческой сущности. Посчитав негодяем, насильником; уговорив себя, что мир без него станет светлее.
А я не спрятался за этой выдумкой.
И поэтому обессилел. Пополз на коленях, раздирая ноги осколками.
Боль не принесла отрады.
Ради женщины; ради этого некоторые старики готовы пересадить себе семенники жеребца.
Я глупее и наивнее этих старцев.
В коридорах плавили железо, пацаны гоняли на велосипедах, женщины поспешно сворачивали вывешенное на просушку белье, но оно уже пропиталось дымом и горечью нашей жизни, пахло прокисшими щами и тухлой рыбой; даже домашние хозяйки судачили о так называемой приватизации – нас огорошили этой новостью; никто не обращал на меня внимание; я извивался червем или гадом - так их сожители ежедневно возвращаются после работы.
Без подсказки отыскал комнату.
А на пороге откупорил бутыль.
И движения мои обрели кошачью гибкость.
Чтобы из засады – я терпеливо ждал месяцы и годы, всю свою предыдущую жизнь, эти несколько часов вновь обретенной жизни – устремиться на добычу.
И придавив к земле, смертельным ударом сломать шейные позвонки.
Вцепиться в волосы и запрокинуть голову, шея переломится под острым углом.
Тянуть и одновременно нажимать на щеки, рот распахнется.
И в горло влить отраву.
А потом навалиться на умирающего, придавить к полу.
Тело окоченеет, покроется трупными пятнами.
Долго выдирать из кожи въевшийся запах гнили и разложения.
Я заранее выдирал этот запах.
Меня опередили: он лежал на спине, неловко подвернув ногу, крестом разбросав руки. Отхлебнув из миски, в которой пенилась отрава.
Прижимаясь к стене, опять раздирая спину, подобрался я к этой миске, обмакнул и облизал палец, была горечь большого города; ему не дали опохмелиться; так погибаем мы, не досаждаем долгой и нудной болезнью; если женщина узнает, то не простит себе этого убийства; я слышал, как она ищет.
И как захлестывает ее волна ужаса.
Что накрыла обреченный город. Мы заслонились слабыми руками. Они надломились.
Если б можно было спастись бегством.
Искала и металась среди тараканов и крыс, расплодившихся в тот год.
Так зверье вместе спасается от лесного пожара, и сильный не обижает слабого, все мы равны и бессильны перед волей и преступным замыслом Вершителей.
Я побежал и спрятался, упал рядом с трупом, горячими и потными ладонями попытался отогреть руку.
Не удалось разогнуть сведенные судорогой пальцы.
Тогда со скрипом развел деревянные губы.
Лицо было юное, прекрасное, словно жизнь не оставила на нем губительных следов.
Я зажмурился, приник к губам, в обмен на смерть даровал жизнь – не бывает такого обмена, а смерть и без нашей помощи соберет обильный урожай.
Мороз пробрал до костей, если женщина в очередной раз обманется…
Она искала; я слышал и, словно языком нажимая на больной зуб, прятался от нее.
Светлые волосики и кожа, синие глаза, растревожил беззвучный ее крик.
Люди обезумеют, если услышат.
Чтобы этого не случилось, надо спрятать труп.
Я попытался распрямить подвернутую ногу.
Она разогнулась тяжело, со скрипом.
Руки удалось сложить на груди.
Веки не опускались, не увернуться от укоризненного взгляда.
И хотя ничего не было в бездонной глубине этих колодцев…
Я разыскал два пятака, на полу была разбросана мелочь, прикрыл ими колодцы.
А потом рывком взвалил труп на плечо.
Женщина искала по черной лестнице, окна были заколочены фанерой и досками, зимний день тусклыми лучами пробивался сквозь щели и дыры, как к источнику припадала к живительным лучам и не могла насытиться.
Я отступал так называемой парадной лестницей, на ней были заколочены не все окна, мутные стекла почти не пропускали свет.
Одеяло, из которого скроил одежду, прохудилось, тело проглядывало в прорехи.
Но тот год уже ничем не мог удивить нас.
Ради здоровья некоторые голыми и босыми бегали по улицам.
Я побежал, смертельный груз вдавливал в землю, на снегу оставались вмятины, похожие на след раздвоенного копыта.
И член мой – еще вчера нелепый мальчишеский отросток – с размаха колотил по бедрам.
Так полощут белье, и свернутой жгутом простыней бьет по воде.
Дельфином выбрасывается из воды; совершенное тело, не отвернуться, не отвести взгляд.
Убегал и прятался, скорее бы избавиться от своей ноши.
Женщина искала, натыкалась на стены и ощупывала их – призраки заполнили комнату, - чтобы не ошибиться, найти наверняка.
Пробежала спортсменка, нелепо, по-женски разбрасывая ноги, под тканью манящими холмами угадывались груди и лобок.
Два холма венчали размазанные вершины, третий рассекала ложбинка.
Шоколадка, я забыла ее вкус и сладость.
Только что бессмысленно таращился в своих пеленках. И плаксиво морщил личико, когда было мокро или голодно.
Потом долго шли зубы, не спала ночами, прижимала к груди и заговаривала боль.
И открытием - первые неуверенные слова и шаги.
Было мучительно ворошить память.
Женщин, что брели навстречу, приземлили насущные заботы.
Как и чем насытить повелителей, чтобы они хоть изредка возвращались.
Под куртками и потертыми шубами проглядывали натруженные тела.
Лобки были истерты до основания, пустыми бурдюками свешивались выжатые груди. Ягодицы напоминали квашню, грозившую выхлестнуть из тесной кадки.
И член, который еще недавно с размаха колотил по бедрам, на холоде нашей жизни ужался до нелепого мальчишеского отростка.
Ненависть затопила тот южный город.
Где издавна смешались племена и народы, и казалось, растем мы от одного корня. Разве что у северян до желтизны выгорали волосы.
Он пошел в меня, волосы выгорели, а нос облупился.
Она искала.
Не видели? заглядывала к соседям.
Что могли ей ответить? Мы всегда теряем мужчин. Они заносчивы и самонадеянны, когда достойно оплачивают их труд. Когда учитывается каждый забитый гвоздик и ввинченный шуруп, каждое вроде бы умное слово и умелое указание.
Более всего заносчивы те, что говорят и указывают.
Но на поверку пусты их потуги.
И в беде беспомощны они и жалки.
Истинные владельцы уже скупили так называемое народное достояние: наши дома и пашни, и даже воздух, которым дышим.
Поэтому всегда будут будоражить нас призывы к равенству и братству.
И под алыми стягами наивные мечтатели потянутся к недостижимой мечте.
Человек – тупиковая ветвь развития, не изменить гнилую его основу.
Я прятался и убегал от женщины – необходимо было избавиться от трупа.
Нашла в снежной пустыне, поземка замела следы, как отыскать обратную дорогу?
Я брел целиной, проваливался по колено, снег шипел и плавился под ногами, следы заполняла талая вода.
Постепенно угасал тусклый, зимний день. За спиной, на дальнем конце просеки багровое светило медленно западало за край Земли.
По уже ущербному диску тревожно метались тени.
Они манят полярным сиянием, ложным солнцем и другими знамениями, мы отгораживаемся от обмана.
Я добрел до знакомой поляны, от нее вели следы; она, обычно парящая над землей, ступала тяжело и неуверенно, будто придавил ее тяжелый груз.
Навалилась еще большая тяжесть, неразумно было оставлять труп на приметном месте. И пусть милиция и добровольцы не прочешут пустырь, а родственники тем более не станут домогаться.
Летом, может быть, на удобренной, унавоженной земле разрастется чертополох.
Вершители аккуратно, по линейке вычеркнут из реестра лишнюю строку.
Только чертополох приживется на пожарище.
Милиция и родственники не станут искать, она найдет по следам, не забыть и не вытравить прошлое.
И кажется, если посильнее толкнуться в стену забвения, что отделила меня от былого…
Я боюсь былого.
Чтобы не нашла, отступил с памятной поляны.
Уже не осталось сил нести свой крест, уронил и поволок труп.
Опытным лазутчиком заметая следы.
На лесоповале впрягся в волокушу.
Заходящее солнце ослепило отчаянно вспыхнувшим лучом.
Он растревожил планету.
Магма подступила к поверхности.
На промерзшем до дна болоте ненасытной пастью распахнулось талое окно.
Проваливаясь в снег, дотащил до него груз.
И ухватившись за низко нависший, перекрученный ствол березы – дерево постанывало, но держало, - столкнул труп в трясину.
Прежде чем сгинуть, тот выпростал руки, то ли хватая живого, то ли взывая о помощи.
Потом болото с чавканьем заглотило добычу, из глубины поднялся и лопнул пузырь.
То ли стон, то ли крик разнесся по городу.
Пешеходы спрятались в поднятые воротники и в низко надвинутые шапки.
Магму на этот раз не выплеснуло извержением вулкана, поверхность окна затянуло льдом.
Я пробил пяткой еще тонкую скорлупку.
Грязь брызнула, похожие на гробовых червей жирные кляксы расползлись по ноге.
Долго и подробно выдирал въевшихся в кожу гадов.
А когда выдрал и снова попытался разбить лед, только расшиб ногу.
Тогда побрел к своей полянке, и оглядывался на каждом шагу; ветер вздыбил снежную крупу, не разглядеть было в пелене.
Тем лучше, следы заметет; а она, если пожелает, все равно отыщет.
Я улегся на спину, сложил на груди руки.
Вечерело, Вершители изменили своим правилам, преждевременно наслали бурю.
Крупинки сначала таяли на лице, потом островками скапливались во впадинах у крыльев носа, в глазницах, в уголках губ. Островки эти постепенно разрастались.
Поиски привели ее в старенький разбитый автобус, кондуктор умолял заплатить за проезд.
Самые совестливые пассажиры выворачивали пустые карманы.
В снежной пелене почти неразличимым и от этого еще более прекрасным было ее лицо.
Она нашла монетку, кондуктор удивился.
Каждый день выпускали монеты все большего достоинства, многочисленные нули уже не помещались на кружочке.
Автобус застрял в сугробе, мотор взревел напоследок.
Или чавкнул ненасытным болотом.
Она приехала; давно не была на этой улице, ничего не изменилось за эти годы. Разве что более обшарпанным и приземистым стал знакомый до боли дом.
Стены около парадной были изгажены многочисленными надписями.
Раньше дворники гоняли мальчишек, теперь не стало дворников, а мальчишки выросли и разлетелись по свету; и уже другие отмечались баллончиком с краской или по-собачьи вздернутой ногой; все изменилось в мире, и сам мир изменился; но как всегда по вечерам в строго определенное время старик выводил на прогулку старуху.
Дверь парадной заскрипела и приоткрылась; она вжалась в стенку подворотни.
Старуха не увидела, но потянулась к ней, старик все еще твердой рукой не дал отклониться от намеченного курса.
Все в той семье было выверено до мелочей – так старика приучили в армии, каралось малейшее отклонение от канонов.
Так в древности наказывали иконописцев, очеловечивших суровые застывшие лики святых.
В лучшем случае изгоняли из мастерской.
Дочка нарушила, он проклял и отказался от нее; мать разбил паралич, и теперь подволакивала она ногу и свисала сухая рука.
И вот дочка вернулась, спряталась в подворотне и распласталась по стене; лезвие проклятия не притупилось со временем, оно вонзилось; как буксир тащит неповоротливую баржу, так старик уводил от нее мать, а та не умела ослушаться.
Или удар искорежил ее, она не переживет еще одно потрясение; дочка потянулась было к родителям; порыв ветра, не потускневшее с годами проклятие вдавили в стену; шрамы уже не умещались на запястье, вскарабкались на предплечье, органы ее изнывали от боли; как и она слизывал я соль с заледеневших губ.
Не переживет еще одно потрясение, проще всего сложить на груди руки; говорят, напоследок насладимся мы чудными видениями; медленно, тяжело поднялся я со смертного ложа.
Негнущимися пальцами растер онемевшие ноги, волосики звенели льдинками и оттаивали, льдинки растекались ручьями, потом размял мышцы живота и грудные мускулы.
Тело было как отлежалая рука, не сразу освоил я забытое искусство ходьбы.
Снег повалил еще гуще, почти ничего нельзя было различить в этой пелене.
Пробился пустырем, прохожие попрятались.
Женщина тоже брела выстуженным городом, проклятие обернулось подступившими оскаленными мордами и густым чесночным запахом, смертью и разрушением, она запретила думать об этом, будто памяти можно приказать – если немедленно не найти единственного…
Ребенка, поправилась она.
Мы продвигались бесконечным путаным лабиринтом, все более зримыми становились ниточки или лучи между нами.
Пока ни обернулись толстыми корабельными канатами, мы ухватились за них, кое-где канаты растрепались, проволока искалечили ладони.
Невозможно было разминуться, и все же, когда до встречи осталось несколько шагов, и пелену можно было раздвинуть, обессилели и не решились на последний шаг.
Все будет по-иному, я обещаю, ты веришь? воззвала она из своей дали.
Боль еще не отпустила, но не пронзала каждый нерв и каждую клетку.
- Я верю. Как по-иному? – перекрыл шум бури.
Научу доброму и светлому, только так можно выжить, может быть, сама стану добрее и светлее.
- Верю! – повторил я.
Мы станем иными, потом станут люди, что знают нас, и другие – их знакомые. Как круги по воде, придумала она.
Нет Вершителей, мы сами вершим, не решился я разрушить сумеречный мир больного ее воображения.
Потом, когда взаимно излечимся…
Верим! Нужны! Не выжить поодиночке! встретились после долгой разлуки.
Пелена рассеялась.
Лицо ее было прекрасным даже в изломах морщин.
Материнское лицо, навсегда бы остаться ребенком…
ГЛАВА 3.
Александр Натанович забыл, в этот день пекарня не работала, иногда ее закрывали на санацию, хозяин неохотно подчинился требованиям инспектора.
Некогда мастера с трудом наладили изношенное, подобранное на свалке оборудование, старье приходилось часто ремонтировать, хозяин обрадовался умельцу.
Радость эта выразилась в преувеличенно восторженном приветствии и в покровительном похлопывании по плечу.
Натаныч достойно ответил: клещами сжал руку, - хозяин охнул и закатил глаза, - тоже хлопнул, плечевые косточки полопались от удара.
(Как-то во время обеда слесаря и электрики устроили богатырскую потеху: взялись сгибать и ломать руки.
Никто не смог одолеть Александра Натановича и Николая Ивановича; они тоже сцепились, как сошлись две скалы, камень не поддался.
  Сначала болельщики криком и свистом поддерживали фаворитов, потом выдохлись и разбрелись.
Глупо и смешно было упираться, столешница потрескалась, ножки стола, в которые они вцепились другой рукой, обломились.
- Это самое…, - хрипя и задыхаясь, предложил молодой.
- По счету, - согласился изнемогший, но так и не поддавшийся старик.
Они мысленно сосчитали, одновременно перестали жать, долго не опадали вздувшиеся мускулы.
- Каждому бы в твои годы…, - восхитился своим напарником Николай Иванович.
- Нынешние молодые… Приучились только стакан держать нынешние, - выделил противника Натаныч.)
В пекарне ответным приветствием покалечил хозяина – тот уполз зализывать раны, - и попытался наладить занемогший механизм.
Шестерня в передаточной коробке вконец износилась, он заранее приготовил замену; не брезговал наведываться на свалку, тоже собирал металл, но не сдавал приемщику, гараж его, как и склад комендантши, был по завязку набит вроде бы необходимым барахлом.
Железо это грозило раздавить старенький «Запорожец», над которым напрасно посмеивались юнцы.
Натаныч переделал его в броневичок: усилил подвеску, а также все возможное выжал из движка, вездеходу не грозило бездорожье и распутица.
Ездить приходилось часто; когда требовалось откопать необходимую железку, машину выгонял из гаража.
Выгнал и на этот раз, за все заплатит хозяин.
Николая Ивановича тоже заманили в пекарню, старые трубы прохудились и протекали, лучше отблагодарить мастера, чем постоянно откупаться от комиссаров.
(Если оборудование работает как часы, что даже теоретически невозможно, все равно приходиться откупаться. Инспектора, пожарные, санитарные врачи, еще какие-то прихлебатели – не хватит пальцев перечесть их – идут непрерывной чередой. И у каждого оттопыривается карман.
Вечно жаждут ненасытные их утробы.
Но все же, чтобы в разумных пределах…)
Мастера одновременно собрали редуктор и залатали трубы.
(Когда-то хозяин приглашал подзаработать всех желающих, многие приходили, но справедливо считали, что проклятый капиталист должен оплачивать каждый их жест и каждое слово.
И поэтому, вместо того чтобы вкалывать, активно рассуждали и отмахивались от раздолбанной техники.
Платили им обратно пропорционально словесному поносу.
И поэтому дельца недолюбливали на заводе.
И Натанычу часто приходилось менять лопасти вентилятора, разбитые непонятно как попавшим в трубу ватником, а Иванычу прочищать засорившиеся фановые трубы. Пока еще они справлялись.)
Справились и на этот раз; денег у хозяина не было, или приберег он их для многочисленных вымогателей, рассчитался с работниками самой ходовой на заводе валютой.
(Но не дешевым пойлом, что чаще всего добывали из уворованного клея. Круто солили его, самые нетерпеливые судорожно трясли бутылку.
Но при современной технике…
Совсем несложно обмотать сверло тряпкой и включить станочек.
Клей налипнет на мешалку каучуковым мячиком.
Мячами этими можно снабдить все футбольные команды.
И пришельцы, что изучат еще одну уничтоженную цивилизацию, подивятся нашей тягой к спорту.)
- Настоящий коньяк, не чета нашей подделке, - преподнес хозяин два пузыря.
При этом сладко зажмурился и потянулся сытым котом. Дугой выгнул спину и замурлыкал.
Потом вспомнил, что не ему придется вкусить отрадный нектар, и заныло разбитое плечо.
Спина опала, глаза потухли, в подглазьях залегли глубокие тени.
- По глоточку, наслаждаясь…, - научил он, неохотно расставаясь с бутылками.
- Я, это самое, не пью, - насупился Николай Иванович.
       - У меня одни женщины – жена, дочка, не выпьешь с женщинами, - сказал Александр Натанович. – Хлеб для обездоленных…Что она имела в виду под хлебом? - вспомнил он.
       - Брат на коньячном заводе, - попрощался с ними хозяин, - Пусть лучше вам, чем этим вымогателям.
Ходят и ходят, - пожаловался он.
- Хлеб наш насущный…Исключение подтверждает правило; может быть, в виде исключения? – предложил Александр Натанович.
- Не пей, молчи, не высовывайся, - вспомнил Николай Иванович наставления отца.
Будто снова нависла рука с отведенным для щелчка пальцем.
Отец научил, но презрел свои наставления.
И теперь уже можно отстраниться от этой руки.
- А если, это самое? – поддался он уговорам старшего товарища.
- Приватизировать? – откликнулся тот.
Они зашли в раздевалку, тяжелый дух рабочей одежды навалился, мужчины притерпелись к этому запаху.
- Отец наказывал…, - все еще сомневался Николай Иванович.
Александр Натанович сорвал пробку, плеснул по двум кружкам, напиток заиграл янтарем, букет его перебил запах одежды.
- Кто запрещает пьет вино, и тот кому запрещено, - повторил вслед за восточным мудрецом. – Если б на все мужское сохранилась былая мужская сила…, - размечтался он.
Николай Иванович зажал нос, зажмурился и влил в себя дозу. Опрокинул в горло содержимое кружки, не ощутил вкус, огромная капля не обожгла стенки пищевода.
Александр Натанович выпил по-иному.
В назидание молодым сначала согрел кружку в ладонях.
Ладони раскалились, аромат вскружил голову.
Чтобы полнее насладиться, поставил кружку на стул и черпал обеими горстям; поры лица открылись, впитывал распахнутыми порами.
Как аромат женщины.
А потом, когда не стало мочи терпеть, глотнул, но не проглотил, а прополоскал рот.
Жарко было в раздевалке, бязь кальсон прилипла к взмокшим ляжкам.
Николай Иванович подавился густой и тягучей слюной, и чтобы поправиться, плеснул в кружку.
Ноздри его раздулись, волосики в них встопорщились – пахло лесным клопом; долго не можешь отплеваться, когда он случайно попадает в рот; мужчина запил водой из-под крана, вода была ржавая, с заметным привкусом железа.
- Это самое… Такая же и твоя привати зация! – выругался он.
(Ругательство выдохнул в два приема.)
  - Пока не привыкнешь… Все привыкают, - научил Александр Натанович.
Только показалось, что коньячный дух перебил въевшийся в стены и в фанеру тяжелый запах пота и несвежего белья.
И не имело смысла подрожать гурманам и внюхиваться.
Вторую дозу Натаныч принял без предварительной подготовки, но в отличие от Николая выпил вдумчиво, мелкими глотками.
А тот влил, капля опять не обожгла, но из живота во все стороны разлилась теплая волна бесшабашности и богатырской удали.
- Будем при вати зировать? – развеял он отцовские сомнения.
Если по уму: мелкими глотками и небольшими кусочками…
- Если по уму…Если есть ум…, - сказал Натаныч.
Но очередную дозу тоже проглотил не разжевывая. Правда не стал запивать мутной водой, а занюхал рукавом.
- Например, продавать тепло из котельной, зимой тепло всем надо, - придумал старик. – Ее тепло…, - проговорился он.
- Прадед, дед, отец – всех сгноили – вспомнил Николай Иванович.
Старик показал три пальца.
- Что? – спросил Иваныч.
- Всего три поколения, а у меня пальцев на обеих руках не хватит, - объяснил еврей. – Всех человеческих пальцев не хватит, - усилил конструкцию.
А это не хорошо и не плохо, - отказался от богоизбранности, свойственной многим его соплеменникам. – Это просто национальность. Чистая условность, если все произошли от Адама и Евы…
- Значит, мы браться и сестры? – сообразил Николай.
Так редко пил, что не заметил, как опьянел.
Люди пьянеют по-разному. Многие вспоминают, как их обидели так называемые братья и сестры. И не сосчитать эти обиды.
И глаза, как у быка на арене, наливаются кровью.
А некоторые прощают, или хотя бы забывают, глаза у забывчивых чисты и прозрачны.
- Это там, наверху стерегут нашу непорочность, - согласился Александр Натанович. – Бдят сутками напролет наверху, - отмахнулся от их бдительности.
Сшиб со стула уже початую вторую бутылку.
И на лету, даже не расплескав, поймал ее.
Николай тоже поймал, руки их сошлись словно в крепком мужском пожатии.
Действительно сошлись, а бутылку водрузили обратно на стул.
Так сжали руки, что полопались косточки.
- Это самое… Если бы все русские… как ты…, - клятвой скрепил Колян договор.
- Поколения моих предков здесь, двадцать, сорок поколений, - прикинул Александр Натанович. – Мы как русские, это наша земля, больше чем русские, - тоже поклялся он.
- Выдюжим? – спросил Колян.
- Министров обламывал, каменных, непробиваемых, враждебных министров, - вспомнил Александр Натанович.
- Я только отдохну, а потом привати это самое, - вконец опьянел мальчишка.
А отец не нацелился щелкнуть по лбу.
И уже никогда не щелкнет, стоит хотя бы единожды переступить те давние и наивные запреты.
- Не понимают они… Отдохни… Жена давно не понимает, - согласился Александр Натанович.
- Только ты это… Отец попал под поезд…, - вспомнил Колян.
Натаныч бросил на пол ватник, помог товарищу добраться.
- На ключ закрою, а чтобы никто не выпустил, спрячу ключ, - придумал он.
- Лучше выброси его, - предложил Колян.
- От сердца ключ от сердца, - сбился старик.
- Получится? – засыпая, спросил Николай.
- Плюнет… Поцелует… Плюнет, - взвесил на ладонях эти понятия Александр Натанович.
Напарник заснул, и словно и не пили; прямо из бутылки Натаныч влил в горло остатки.
Перевешивало то одно, то другое.
Ежедневно, по много раз на дню жена призывала к осторожности, эти призывы постепенно отбили желание; на закате, поздним вечером опять встретил женщину.
Жена, прежде чем выбраться на лестницу, долго прислушивалась и приглядывалась. А на улице то пугливо прижималась к домам, чтобы не сбила взбесившаяся машина, то отскакивала на проезжую часть, с крыши мог свалиться кирпич.
И мечтала отправить дочку на землю обетованную, которой, он точно знал, не существует.
Не мог отпустить ее на чужбину.
Жена угомонится, если он разбогатеет.
Деньги и здесь воспроизведут воображаемую землю.
Поэтому, чтобы не сбежал его партнер, Натаныч, как договорились, закрыл дверь, а ключ спрятал под верстак.
И на цыпочках, чтобы не потревожить занемогшего товарища, выбрался из раздевалки.
Вечером еще сильнее подморозило, дымила труба котельной, но ветер относил дым в сторону, чистый ядреный воздух обжог горло.
Как в молодости распахнул он на груди пальто, потом передумал, закутался в шарф и поднял воротник.
Снег надсадно и скрипуче хрустел под ногами. Будто железом проводили по стеклу, мужчина опустил наушники и завязал их под подбородком.
Можно было проходной выбраться на улицу, никто не станет проверять и принюхиваться; в очередной раз испытывая судьбу, направился он к дыре в заборе.
Где за углом притаился смертельный паровичок, терпеливо поджидая добычу.
Как паук, подумал он, но мы не мухи, чтобы безропотно отдаться палачам, давно уже не существует черты оседлости, а если она кое-где сохранилась, то скорее всего в нашей памяти, память не вытравить никакими указами и постановлениями.
Но если сейчас не решиться, когда жизнь наша на изломе, то останется только медленно угасать и мучительно сожалеть об упущенных возможностях.
Он решился, проскочил перед паровозом, тот напрасно пыхтел за спиной и стучал колесами.
Дорога привела на остановку, несколько мужиков тоже спрятались в поднятые воротники и в надвинутые на лоб шапки.
Женщин не было, не перед кем было выставляться, но он уже согрелся, опустил воротник и поднял наушники.
Память наша прихотлива и своенравна, иногда мы забываем вроде бы значимые события, но цепляемся за пустяки, он помнил не только все свои связи, но сохранил адреса и профессии.
И надеялся, что ничего не изменилось за годы разлуки – наш народ тяжел на подъем, - они остались вдовствовать и доживать короткий бабий век в постылом одиночестве; и всегда найдется, о чем поговорить и что вспомнить старым друзьям.
Одна из его былых работала мужским врачом, за последние годы, наверняка, прибавилось работы.
По гулкой лестнице – шаги отдавались таким грохотом, что последний пролет снова одолел на цыпочках, устал и запыхался от непривычных упражнений – добрался до знакомой двери.
(Прежде всего запоминал двери, никогда в них не ошибался.)
Краска облупилась, проглядывал светлый прямоугольник, когда-то, еще до революции здесь практиковал дед врачихи, тоже известный мужской врач, от огромной той квартиры осталась комната в коммуналке, соответственно уменьшились и знания современных лекарей, и все же он надеялся.
Позвонил, и рука почти не дрожала.
А когда дверь открыли, отшатнулся, но за драконьей чешуей попытался различить былое.
Кажется, ему удалось, если прищуриться, и при неверном свете слабенькой настенной лампочки…
А она сразу разглядела, не надо было придумывать, но не выгнала некогда обманувшего ее соблазнителя.
- Пришел, когда занемог и отчаялся…, - сказала за него.
А голос остался молодым, если бы не смотреть, а только слушать этот колокольчик.
- Надежда осталась, я не отчаялся, всегда остается надежда, - отказался пришелец.
- И раньше ты приходил трезвым, - различила она.
- И пахло от тебя дорогим одеколоном, - не ведала пощады.
- И Надежда, сколько твоих женщина так звали? Я поменяла имя, - оттолкнула пришельца.
- Впрочем, если прищуриться и приглядеться…, - отомстила ему.
И было глупо и наивно врать о возврате минувшего, изображать из себя цветок, распустившийся среди снежной пустыни.
- Деньги, помнишь, я рассказывал о шкатулке, что дед вынес из Зимнего, она стоит много денег, - наверняка закинул он удочку.
И под драконьей чешуей различил алчную ее заинтересованность.
Вслед за дедом и отцом собирала она безделушки. И девчонкой оставшись в блокадном городе, почти не растеряла их в то лихолетье.
На стенах висели портреты вельмож; будь его воля, протер бы он холсты мыльной тряпкой.
- Силиконовая вставка, или подрезать уздечку, - проявил незаурядные медицинские познания.
- Нет, - беспощадно отказала она. – Человеческий организм рассчитан на определенное количество половых актов, а ты, я специально наводила справки, - проговорилась хозяйка, - щедро одаривал нас, дур.
- А шансы, никаких шансов? – спросил несчастный.
- Ну… если тебя полюбят не за деньги, а за некие неведомые достоинства…, - придумала она.
- Кто полюбит? – спросил престарелый любовник.
- По настоящему и искренне.
- Правда? – ухватился он за призрачную надежду.
- И когда это произойдет, то может быть, я помогу, - сказала она.
Александр Натанович вгляделся в ближайший портрет, мужик выглянул из своих бакенбард и утвердительно кивнул головой.
Только поэтому поверил выдумщице.
А поверив, ухватился за самую легкую возможность исцеления.
- Помнишь, как мы… Как нам было хорошо, помнишь?
Она помнила, он вечно спешил, она изнывала в ожидании, и мимолетная их близость не могла заполнить затопившую тоску одиночества.
Потом притерпелась к этой тоске, сжилась с ней, не желала перемен, да и поздно было менять.
- Молодая и красивая, - вынесла окончательный приговор.
- А мы? – напрасно настаивал старик.
- Нет, - отказала она. – Только с молодой и красивой нервные окончания передадут импульсы наслаждения в атрофированный орган. Я усилю их и закреплю условными и безусловными рефлексами.
- Павловские собаки, слюна перед кормлением у собак, - вспомнил Александр Натанович.
- А чем мы лучше их? – удивился экзекутор.
И голос уже не звенел колокольчиком, и под драконьей чешуей, когда он снова вгляделся, не проглядывало былое, человечье.
- И ты принесешь мне эту шкатулку, - потребовал дракон.
- Излечиться сначала излечиться, - отказался он.
- Деньги вперед, - отказался лекарь.
- А если ничего не получится, ведь иногда не получается! – испугался старик.
- А раньше ты не рисковал?
- Раньше, когда все были молоды и красивы…, - объяснил он.
- Как знаешь, - устала она от пустых препирательств.
- Не думал, что любовь придется покупать, как все мы покупаем. – Словно спросил и сам себе ответил он.
- Тогда, давно, я не купила, - проговорилась женщина.
А когда он уцепился за неосторожные эти слова и опять попытался сторговаться, надвинулась на него смертельной чешуей.
На концах чешуек встопорщились ядовитые шипы.
И хотя вслед за многими Александр Натанович повторял, что нет пропащих женщин…
На этот раз не удалось уговорить себя.
Он отступил от дракона, ворота захлопнулись, слышно было, как в своей клетке зверь этот сокрушает стены.
И все равно, надежда осталась, и если была она далеким огоньком, то этот уголек разгорелся.
Завтра, на свежую голову…
Они с женой спали порознь, и не сложно перенести постельные принадлежности в комнату, приспособленную заботливой хозяйкой под склад залежалых продуктов, что иногда за негодностью выбрасывают из магазинов.
Человек – существо негордое и всеядное, как думают многие.
Или гордое, Елена Большая отказалась, когда Михаил попросил ее.
Взмолился о вроде бы пустяковом одолжении.
В бассейне до изнеможения насладились.
Груди ее плескались. Она подвела под них руки и приподняла, дразнясь, и приманивая. Они выскользнули, вода перехлестнула через низенький бортик, кто-то вскрикнул за тонкой стеной.
А они не услышали или не осознали, было не до этого; груди не уместились в ладонях, излились струйками воды или устремились к потолку клубами пара; член обернулся диковинной рыбой; лоно распахнулось ловушкой для нее; с грохотом разорвавшегося снаряда лопнула лампа дневного света и засыпала осколками; они не заметили, не вытряхнули стекло из волос.
Он удержал груди, струящийся член сладостной шоколадкой дотянулся до гнезда, она сомкнула ноги в шутливом сопротивлении, а он, еще больше распалившись от этого, жестоко раздвинул их.
В тазобедренных суставах лопнули косточки, и эта боль была отрадной.
Напарник Михаила, совсем зеленый парнишка, отшатнулся и ладонью зажал рот.
И как киты выбрасываются на мелководье, и напрасно « зеленые» пытаются столкнуть их на глубину, так он выбросился на бортик, порвал спину, капли крови расползлись радужной пленкой.
Перекатился на живот, пополз по кафельным плиткам, раздирая грудь о нашлепки бетона и об осколки стекла.
Уполз от скотства и безобразия, навсегда сохранив воспоминания о сладостном этом зрелище.
С такой силой оттолкнулся от морского дна, что пробил земную кору.
Вода с урчанием устремилась в подземные пустоты.
Постепенно убывала, может быть, они выжили благодаря этому убытку.
Когда и для шуточного отпора не осталось сил, и он проник в нее, а ее груди мягко расплющились о его грудь, и сдвоенное это существо погрузилось на дно, и вода готова была ворваться в задыхающиеся легкие – вдохнули кислород в парах ртути, и морскими тварями на мелководье продолжали барахтаться в пересыхающих лужицах.
Хлопнула дверь, напарник Михаила бежал от этого скотства; в перегородке, что отделяла от заброшенного цеха, заделали смотровую дыру; жизнь, как утверждают ученые, вышла из воды, но не сразу приспособилась к враждебной среде.
А они пообвыкли, хотя не было прежней легкости, и груди не уворачивались, а член не струился; и когда она массивным телом навалилась на поверженного борца, тот охнул и закусил губу.
Выкарабкался из-под груза, теперь они лежали на боку, обеими руками приподнял отяжелевший член, она тоже поднимала, помогая одолеть эту тяжесть.
Снова сошлись, это было десертом после сытного и обильного обеда, когда тошно смотреть на еду, и тем более не проглотить ни кусочка, но, изголодавшись за время долго поста, давишься и глотаешь.
В шоколадке уже больше горечи, от нее сводит скулы и перекашивает рот, но рука невольно тянется к вожделенному лакомству.
Вода ушла, пар каплями мути осел на стенах и на еще не взорвавшихся лампах, день склонился к закату, крошечное оконце под потолком потемнело, холод просочился, они барахтались морскими тварями на мелководье.
Или в бесшабашной игре столкнули планету с привычной орбиты, та взбрыкнула, земная твердь потрескалась, вода ушла на нижние горизонты; когда мужчина дополз до крана, лишь капля ржавчины вывалилась из трубы.
Чтобы они не утонули, главный энергетик перекрыл вентиль, повесил на него запрещающую табличку, а потом обмотал железо проволокой и затянул ее плоскогубцами.
От непривычной работы на ладонях вздулись и полопались волдыри; и за это ответят полной мерой, напугал главный.
Они уже отвечали, мальчишка, что проявил себя до этого настоящим бойцом, обессилел, распластался медузой, ноги его раскорячились, растянутый, измочаленный членик провалился во впадину между ног, позеленевшая кожа туго обтянула ребра, в уголках губ вскипела пена.
- Разве уже пора? – со скрипом повернул непослушную голову.
На стене висело табло, электроника отказала, каждая минута начинала отсчет с одинаковой отметки.
Она потянулась поправить, правильно уложить членик, бедро его запрыгало под настырной рукой.
Дрожь эта разошлась по телу, женщина отдернула руку и изучила вроде бы не электрическую свою ладонь.
Кожа в основании пальцев огрубела, она не сорвала мозоли, карабкаясь по стенам бассейна, или перекрывая вентиль.
- Куда нам пора? – спросила обессилевшего любовника.
Голос был тоненьким и жалобным, словно женщина выпрашивала милостыню.
С протянутой рукой на паперти, и праздные зеваки, явившиеся поглазеть на заупокойную службу, брезгливо косятся на нищенку.
- Часы… Время остановилось, - прохрипел он.
Поднявшийся к ночи ветер выстудил купальню; чтобы мальчик не замерз, прикрыла его ветхим полотенцем.
Когда-то приобретенном на толкучке как теплое и махровое; надменное лицо американского президента поистерлось на так называемой махре, ни один обменный пункт не принял бы эту стодолларовую купюру; Михаила трясло под фальшивыми баксами.
- Если вовремя не принять…, - взмолился он. Голос обернулся едва различимым змеиным шипением. Она разобрала внутренним слухом.
- Лекарство от всех бед…
Разобрала и догадалась.
- Нет, - отказала женщина, отшатнувшись от него. – Если я не смогла согреть, то и это не согреет.
- Бесплатно дал… Только попробовать… Всего несколько раз пробовал…, - прошипел Михаил.
Или это воздух с шипением выходил из проколотой камеры.
Женщина тоже замерзла и укуталась в кофточку.
Та поистерлась, как лицо президента на материи; когда еще удастся приобрести обнову, мимоходом подумала женщина.
- Я поверил… А теперь… - Вышли из камеры остатки воздуха.
- Это как котел, когда отказала автоматика, и не следишь за давлением, - попыталась объяснить женщина.
- Сходи… Здесь недалеко, - в последнем усилии выдохнул наркоман.
Совсем еще юный, а лицо стало старческим, изможденным, кожа на щеках и на лбу смялась складками.
Только что туго обтягивала изможденное тело, и казалось, полопается от сотрясающей его дрожи. И более не усохнуть было этим мощам.
Но косточки истощились от лихоманки, мяса и жира не осталось, кожа обвисла.
Она случайно дотронулась, поправляя полотенце, рука ее захолодела.
Тогда дотянулась до пальто, небрежно скинутым около ванны, набросила на тоже захолодевшее свое тело.
Годы и беды не пощадили ее, подглазья почернели, резко выступили скулы, губы потрескались и ввалились, как у беззубой старухи.
- То ли котел немедленно взорвется, то ли насладишься хоть малостью, - пожаловалась потрепанная жизнью женщина.
Проскрипела плохо смазанной дверью.
Как и напарнице, непонятной и неприкаянной девице, ей показалось, что старуха подступила, но для начала в издевке содрала с лица оболочку, лицевые мускулы обнажились, как у освежеванной свиной туши; Елена осторожно дотронулась до щеки и, прикрывшись ладонью, боязливо взглянула на пальцы другой руки; мускулы подсохли и не измазали кровью и сукровицей.
- Хотелось насладиться, - жалобно проскрипела Елена.
И под пальто нащупала шрам, что огромной перевернутой галочкой изуродовал живот. Вершина упиралась в солнечное сплетение.
Словно у хирурга была большая лапа, и он кромсал, чтобы она уместилась.
Или удалял гниль, пытаясь добраться до свежатины, но так и не добрался, вдруг прозрением осознала она, или давно уже знала, но еще не смирилась с неизбежным.
И чтобы одолеть смертную тоску и отчаяние, сбросила пальто и подскочила к бортику. И ударила ногой, но не пальцами, а как опытный футболист – лодочкой: боковой частью стопы; кафель потрескался, а после второго удара разлетелся осколками; бассейн был сложен из старинного кирпича, подобранного на заводской свалке, вензеля изображали стилизованную голову быка с обломанными рогами; раскаленное тавро безжалостно вонзилось в живот, мясо зашипело и оплавилось, боль пронзила и выжгла внутренности, женщина скрючилась, обеими руками зажала рану, повалилась около предавшего ее любовника.
Несколько слов о себе, хотя не в моих правилах раскрываться перед читателем, что, может быть, случайно набредет на мой опус.
Как сказал забытый классик, это я – мадам Бовари; проклятая начитанность, мне лишь удается повторять за великими предшественниками.
Что ж, и при повторении не стирается сущность.
Это я – все мои герои, и их боль терзает меня еще в большей степени.
Это меня насилуют озверевшей толпой, и душа выжжена и искалечена.
У меня убивают детей и распинают мужа. Меня проклинают и пытают неизлечимой болезнью.
И одновременно я насилую, убиваю и проклинаю, и не даровано будет мне прощение и в высших сферах, куда, как считают многие наивные мечтатели, попадем мы после обидно скоротечного земного существования.
Я не отношусь к этим фантазерам, и путаное бормотание попа или врача воспринимаю как смертельный и окончательный приговор, но от этого только усиливается жажда жизни.
Эта жажда иногда доводит до исступления.
Но довольно о себе – лучше о моих героях, что не менее мучительно и желанно.
Женщина одолела боль, или уговорила себя, опять закуталась в старенькое потертое пальто.
- Котел взорвался, мясо раскидало по стенам, - пропищала она.
Лицо ее было, как у старого бульдога.
- Принеси…, - взмолился Михаил.
- Нет, - отказала она. – Это не поможет.
- Заброшенный цех… Пустой силовой щит у входа…, - из последних сил выдохнул он.
Чтобы согреть, она накинула на него полотенце, потом собрала и свою и его одежду, он дрожал под всеми тряпками.
- Я думала… Хотя бы несколько последних дней…, - усмехнулась пожилая женщина.
И тут же, жесткими ладонями раздирая кожу, стерла неуместную усмешку.
- Хотя бы несколько часов…, - уменьшила цену.
А он не заплатил и эту малость, его трясло под тряпками.
- Нет, - отказала женщина. – Каждый сам за себя… Что там: порошок, ампулы?
Он не ответил, дрожь передалась хлипкой пристройке.
И жердочки эти могли развалиться.
       - Нет, - отказал жестокий и бессердечный палач. – Котел взорвался…Я быстро, ты дождись, - метнулась к дверям.
Потом вспомнила: холодно на улице, накинула пальто и среди тряпок отыскала колготки. Некогда было натягивать их на бедра, рванула неожиданно прочную материю, чтобы она не волочилась по снегу.
Треск резанул скрипом железа по стеклу.
       Сапоги зубчиками молнии вонзились в лодыжку.
Рвала и кромсала, ломая ногти и раздирая ладони.
Потом откинула задвижку – ветер ударил в лицо – и установила ее так, чтобы та упала от малейшего толчка.
Осторожно прикрыла дверь и стукнула кулаком; мальчишка забаррикадировался изнутри; может быть, когда очнется…
Ветер раздувал полы пальто, материя вырывалась из рук, в тусклом свете фонаря были видны тяжелые, обвисшие груди, неровный шрам на животе в поперечных полосках стежков, истертые на лобке, прилипшие к коже влажные волосы, ветвящиеся по бедрам и ногам узловатые вены.
Некому было смотреть, Вершители насмотрелись за века наблюдения, уже приняли решение; вечерняя смена попряталась по цехам, сторожа укрылись в проходной; на втором этаже в мужской раздевалке распахнулось забранное решеткой окно.
Она зажмурилась и ладонями зажала уши.
Ветер подхватил полы, словно раздул крылья – так можно улететь; чтобы не улететь, или прикрывая наготу, присела, локтями прижала крылья.
Над головой выломали решетку, гусиным шагом побрела кирпичной крошкой, а потом истоптанным, изгаженным снегом – мускулы готовы были полопаться, - толкнулась в дверь заброшенного цеха.
И только там распрямилась – крупицы гари въелись в распаренное, но уже захолодевшее тело; чтобы не видеть трупных этих пятен, плотнее завернулась в пальто, - ныли натруженные мускулы ног; попав из полутьмы во тьму, сразу притерпелась ко мраку, или кошкой различала в сумерках, отыскала заветный шкаф.
Распахнула его – железо пронзительным скрипом опять оборвало нервы, - шины под напряжением смертельно нацелились.
Она упала, споткнувшись и выставив руки, чтобы не разбиться; ухватилась за эти вольты – разве для смерти придумано электричество? – палач отключил рубильник, еще не насытился пыткой.
Силовой шкаф давно разорили, выковырнули медную начинку; лишь исцарапала ладони обломками изоляторов; нащупала тайник – нишу в стене, порошок в упаковке обжог пальцы.
Крысы еще не добрались до сомнительного лакомства, или были осторожнее людей, или давно покинули обреченный завод.
Или обреченный город, но куда уйти с гиблой планеты? подумала женщина.
Или услышала чьи-то мысли, кто-то подумал за нее, будто изнутри щекотали голову, ее корежило от этой щекотки; по бульдожьи выпятила челюсть и щелкнула зубами на неведомого захватчика.
Справилась с наваждением, отогнала призраки, зловещими ночными птицами завывали они за стеной и грохотали по крыше полуоторванными листами железа.
Ничего не было: ни сконцентрированной мысли о всеобщей гибели, ни убийц в далекой южной стране, некогда окраине великой империи, они озверевшей толпой не подступали к гостеприимному южному городу, где смешались нации и народы, не мстили продвинутым своим соплеменникам, принявшим чужую веру и впустившим в дом русскую женщину; Елена зарычала на смертельную эту угрозу, на загривке встопорщилась шерсть; насторожились и зарычали городские псы; опять ей показалось, будто насиловали ее волю; ничего не было, только упаковка, зажатая в кулаке, порошок сквозь полиэтилен прожигал ладонь.
Она возвращалась бурей и ураганом, ветер бил в лицо, выстужал тело.
Этот студень донесла до купальни и толкнулась в запертую изнутри дверь.
Позвала, завыла в замочную скважину; если он и дополз, то не дотянулся до задвижки.
Тогда подобрала железный прут – когда взрывом грозило разметать котельную, злое отчаяние прибавляло силу, - саданула по оконной раме, стекловидные блоки, из которых было сложено маленькое оконце, разлетелись осколками, поток холода, ворвавшийся в убежище, подхватил и внес туда упаковку; он найдет, агония продлится еще несколько дней или недель; вторая упаковка – маленькая и безобидная, собранная для новичка, прилипла к ладони, а когда она отодрала ее, то к материи, и лепилась, пока не попала в карман.
Все кончилось – опять пришло чужое и непрошеное; ничего не кончилось! громко и отчаянно прогнала чужака.
Ничего не кончилось, узника заточили на втором этаже в мужской раздевалке; с едой соратники передали ему пилку; кажется, она читала в детстве; годами и десятилетиями кромсал он сталь.
Или, это была уже другая сказка: в ночь перед расстрелом повязали железными канатами. Он перегрыз железо, до основания стер зубы. Его искали: заставляли улыбаться пленников и уничтожали беззубых.
Так или иначе, но узник бежал, на снегу осталась поверженная решетка, от нее в неизвестность вели следы, их постепенно заносило снегом.
Она пошла по следам, но скоро сбилась, напрасно внюхивалась натасканной на дичь ищейкой.
Пахло везде одинаково: падалью; она вроде бы привыкла, но вдруг задохнулась и привалилась к стене котельной – не заметила, как добралась до нее, - согнулась в рвотных позывах.
Ее вырвало слизью и желчью, но не стало легче, и пахло по-прежнему.
Ночная смена заперлась, напрасно она колотилась в двери.
На этот шум кошка выгнула спину, шерсть на загривке встопорщилась, потом испуганно попятилась, забилась под полуразрушенный котел.
Елена вспомнила: можно вскарабкаться аварийной лестницей, а там протиснуться люком, она попыталась, ноги соскальзывали с обледенелых ступеней, а руки - с перил.
Опытные восходители перед штурмом подкрепляются шоколадом, ей рассказывали, шоколадки ее любовников истерлись навсегда и до основания.
И все же, чтобы вскарабкаться – что она там оставила, кого хотела найти на голой вершине? – женщина тоже подкрепилась.
Присев и укрывшись пальто, чтобы ветер не унес лакомство, вскрыла упаковку, порошок был похож на снежную крупу.
       Сразу поверила: все сбудется, если лизнуть этот снег.
Елена зажмурилась и лизнула, порошок горчил лимоном, горечь эта была сродни предыдущим шоколадкам.
Она вспомнила, как случилось первый раз, ей было чуть больше пятнадцати, ребята пели у костра, они остались вдвоем в палатке, девочка распахнулась навстречу неизведанному.
И все же, как ее научили, оттолкнула мальчишку.
Я все сделаю для тебя, но только не это, мне страшно, я умру от страха, сказала она.
А он обиженно откатился, или все или ничего, от этого никто не умирал, прошипел опытным искусителем.
Конечно, ничего, повторила девочка, но нащупала его руки, он зажал ладони между колен, и потянула, одолела игрушечное сопротивление.
Конечно, ничего, обморочно повторила она, но помогла ему, когда он запутался в молниях и застежках.
Различила в полутьме, ужаснулась и подивилась величине и стати его шоколадки, как же это уместиться? мелькнула шальная мысль.
       Долго не умещалось, а когда она случайно дотронулась до этого, ладонь пронзило электрическим зарядом.
Девочка вскрикнула и закусила губу.
Приняла огромную и величественную эту шоколадку; будет больно, как на пыточном ложе или в кресле зубного врача, предупредили старшие подруги, боль пришла на такой высокой ноте, что граничила с восторгом.
Так восторгаешься легкостью свободного падения, но сердце замирает в предчувствии удара.
Коротким и толком не распробованным оказался тот восторг, все отчаяннее и быстрее дергалась его шоколадка.
А потом, когда не стало мочи терпеть, он выдернул ее, так научили мальчишки, на бедро извергнул накопленное за предшествующие годы семя.
В густой и мутной жидкости погибли его живчики; она содрогнулась от трупного запаха, им пропитались и тряпки, которыми выдирала его из кожи.
Убийственный запах, поэтому научила мальчишку.
Ты не бойся, сказала ему, дети бывают, когда этого хотят, придумала и поверила своей выдумке.
Ребята пели у костра, истошными воплями заглушая свое желание, любовникам наплевать было на их жажду.
Говорят, надо подождать перед второй попыткой, чтобы подсохли ранки, они выждали две или три минуты.
Получилось еще лучше, он уже не дергался пугливым зайцем, сладостная истома одновременно настигла и измаяла их; его живчики прижились, пахло прелой хвоей и дымком костра.
Ребята пели всю ночь, сорвали голоса и охрипли, а они повторяли, с каждым разом получалось все лучше, а когда мужчина окончательно изнемог, она, разом освоив любовные игры, погладила поникшую его шоколадку.
И та окрепла под опытными пальцами.
Женщина вспомнила, стоило один раз лизнуть волшебный порошок.
И с этой памятью можно было вскарабкаться обледенелой лестницей. Протиснуться аварийным люком, в шкафчике найдется одежонка; нарядно приодеться и поискать на центральных улицах.
Обязательно найдешь, если молодая и красивая.
Нет, когда жаждешь; и мужчины, пусть не все, но обладающие внутренним слухом и зрением, готовы напоить их своего источника.
Елена полезла, одолела несколько ступеней; слизнула всего несколько крупинок, не вскарабкаться было на вершину.
Лишь секунды длился восторг того давнего обладания, расплачиваться пришлось всю жизнь.
Сначала на кухонном столе бабки, что слыла опытной собачницей, и владельцы псов обращались к ней, когда не могли помочь дипломированные ветеринары.
Доски стола были выскоблены кухонным ножом, лезвие затупилось, бабка острила его на оселке, поплевывая на камень.
А потом нож вонзился в напрягшуюся плоть.
Девочка вцепилась в занозистую древесину, щепки и занозы порвали спину и ягодицы.
Как для интимной близости распахнула ноги.
Но не для шоколадки – будь проклята их ненасытность! впервые прокляла мужиков, - а для жестокой операции.
Живчики прижились, оплодотворили яйцеклетку – если бы только по взаимному желанию, как наивно полагала она.
Ты терпи, нацелилась и предупредила бабка.
Она терпела; тот пленник перегрыз железные канаты, а она перекусила гвоздь, что сжимала во рту.
Обломились зубы.
Кровь была соленой, тягучей и терпкой.
Кровью залило бедра и доски.
Зародыш уворачивался, не подцепить было пуповину.
Бабка кромсала обеими руками, глаза ее были смертельными стволами.
Нажимала на гашетку, пули вонзались.
Наконец подцепила и вырвала, пропоров стенку матки.
Истекая кровью – полотенце, которым обмотала бедра, промокло, выбившийся конец тяжело колотил по ноге, - кое-как добралась до дома.
Испуганные родители вызвали скорую.
Доктора подлатали, а потом долго пытали задержанную.
Белые халаты сменились милицейскими погонами.
Не знаю, не видела, я сама, отвечала партизанка.
Сама вызвала нежелательную беременность, повторила насмешливое предположение следователя, сама искромсала.
Да, понимаю, спасибо, что не дорезали, что не будет детей, поблагодарила халаты и погоны.
Всего несколько ступеней одолела Елена; соскользнув к подножию, опять лизнула лекарство. Аккуратно и осторожно зажав в горсти, чтобы не унес ветер. На этот раз не ощутила горечь.
Память ее неслась необъезженной кобылой, или ярким лучом выхватывала фрагменты из тьмы прошлого.
Как вскрикнула и забилась первой брачной ночью, муж поверил неискренней игре.
Или достаточно принял – она старательно подливала ему – и не помнил подробности.
А когда он угомонился, его хватило на несколько минут, полоснула ножом по руке, развела краску водой, розовой водицей измазала простыню.
Никого не было до этого, муж, как и положено, по старинным традициям, лишил ее невинности, но не помнил, как это случилось.
Мечтал о детях; у меня все в порядке, отчиталась жена, врач и у него не нашел отклонений.
А если попробовать по-иному? спросила женщина, устав от повторения приевшихся упражнений.
Где и когда научилась? впервые заподозрил неладное недоверчивый супруг.
Разве сердце не подскажет? вывернулась она.
Заподозрил, и когда один остался дома, она старалась не предоставлять ему такой возможности, обыскал комнату.
И нашел врачебное заключение.
Это было давно и единственный раз, я даже не помню насильника, оправдалась она.
Нет, не дюжина, не сотня, пыталась доказать ему.
А когда он окончательно достал нелепыми подозрениями, многократно повысила ставку.
Орда насильников! выплеснула в лицо, даже забрызгала слюной, капли прожгли кожу.
И с каждым получала удовольствие! словно сорвалась с цепи, или цепь эта – так называемые брачные узы, оказалась гнилой веревкой и лопнула при первом же испытании.
Не то что с тобой: только в темноте, и не дай Бог застонать или вскрикнуть!
Накричалась, отвела душу, отомстила за ночи молчания.
Месть эта раздавила мужчину.
Если раньше пил понемногу и по праздникам, то стал все чаще прикладываться к бутылке.
Вскоре его попросили из института.
Специалиста по газовому хозяйству охотно взяли в котельную.
И даже не обратили внимания на неодолимую тягу к алкоголю.
Одним из первых декретов советской власти работяг признали гегемонами, им прощались мелкие слабости.
Мелочь эта обернулась гибелью.
Работали вдвоем, пока один спал, второй присматривал за давлением.
Сигнализация барахлила, специалист отключил ее, чтобы не досаждала.
С открытыми глазами заснул или забылся на посту, взрывом разметало котел по изломанным стенам.
Начальство отделалось порицанием и временным понижением в должности; его проверили при заступлении на пост, кто мог предположить, что наберется ночью?
Елена и до этого работала в котельной, они познакомились на курсах, где он преподавал; уговорила себя, что заступила на место падшего бойца; через два года после гибели мужа ее скрючило от острой боли в животе, а моча окрасилась кровью.
Ультразвук выявил опухоль в почке; ничего, останется другая, пошутил врач.
Надрезал и отогнул брюшину, удалили почку.
Она не хотела вспоминать об этом, память ее прожекторным лучом непредсказуемо выхватывала из прошлого; чтобы забыть, надо поправиться.
Ветер угомонился, она высыпала на целебный порошок.
Сначала облизнула пересохшие губы.
Всего секунда ушло на это.
Промедление обернулось гибелью.
Однажды ее напарница проговорилась, измыслила неких Вершителей, что потешаются над нами.
Злой и губительной была их потеха.
Наблюдатели дружно раздули щеки.
Ветер ударил кинжальным выпадом.
Едва не сдернул пальто, обвисшие груди с размаха шлепнули по животу.
Так полощут белье, и свернутой простыней бьют по воде.
И пусть контузило этими ударом, и замерзла на пронзительном ветру – все это поправимо, ветер сдул с ладони и развеял лекарство. Напрасно пыталась удержать она растопыренными пальцами.
Тогда зачерпнула снег, куда упали крупицы, и слизнула сажу и мочу.
Словно предавший ее своей гибелью муж проклял из могилы, это проклятие обернулось раковой опухолью.
Гниль вырезали, брюшину почистили, может быть, не расползлись метастазы.
Она не знала, отказалась от профилактических обследований.
Только все чаще терзала боль, под шрамом омертвела ткань, все шире становилась мертвая зона.
Не хотела знать, поэтому вспомнила о мальчике в купальне, если немедленно не вернуться…
Она побрела, как многие и в этой книге, и в жизни с трудом удерживаясь на шаткой палубе.
Добралась до каюты, повисла на ручке.
Дверь поддалась, ее ждали, с корнем вырвали задвижку, протянули руку помощи, на щедрой ладони лежали крупинки.
Линии жизни и судьбы, как ей почудилось, были короткими и резко обрывались.
Это не имело значения, она слизнула, острые кромки оцарапали язык и губы.
И луч памяти уже не выхватывал только потери и поражения, много вроде бы хорошего осталось за спиной.
Однажды, кажется первоклашкой, нашла рубль и до отвращения наелась мороженого, даже заболело горло.
- А ты находил? – спросила галантного кавалера.
Он поманил в бассейн.
Она царственно повела плечами, скинув тяжелую мантию.
Та с грохотом упала, словно карманы были набиты камнями.
Спросила почти шепотом, тоненький и жалобный ее голосок басовитым эхом отразился от стен.
И звуки, она явственно увидела, были мыльными пузырями, но они разбухли и отвердели, и уже не проткнуть было проткнуть толстую оболочку.
Она поймала шар и попробовала, он не поддался.
- Дай мне, - вызвался мужчина.
Отыскал ножик и прицелился.
Она прижала шар к груди, груди ее расплющились и объяли, Михаил метко ударил, не пропорол, как тот хирург или бабка, но шар лопнул, она опять сказала, подбирая правильный тембр голоса.
- Нашла рубль или много рублей, - вспомнила женщина.
Не пищала и не басила, звала и привлекала.
Или он привлекал, трудно было разобраться.
- Тебя нашел, - завлек мужчина.
Спустился в бассейн; вода давно ушла, дно потрескалось и заросло чертополохом; если случится ядерная катастрофа, то из растений уцелеет только чертополох; что нам эта мелочь.
Вообразил воду, та вытолкнула на поверхность, волны обласкали тело.
Жаждущее тело, безошибочно определила она, только в жажде можно так царственно и зовуще протянуть руку.
- Тебя нашел, ты принесла порошок, - признал и призвал подругу.
Та откликнулась на его зов.
Но прежде чем опереться на руку, величественно прошествовала к двери и распахнула ее – пусть смотрят и завидуют.
И не холодный воздух ворвался, и не сквозняком выдуло остатки тепла, но весь мир приник к замочной скважине, жар дыхания согрел.
И чтобы не разочаровать зрителей, она на радость им, на всеобщую потребу выставила роскошное тело.
Подвела руки и приподняла обильные груди.
Они заполняли ладони и вытекали из них.
Шрам на животе был почти незаметен, как и другой шрам от удаленного аппендикса; завлекая соглядатаев, слегка расставила ноги и выпятила лобок – волосы истерлись и лоно обнажилось, - вот он – первоисточник жизни, щедро раздаривала себя женщина.
Из толпы восхищенных поклонников выбрала одного: преданного и верного, наконец, оперлась на его руку.
Иначе бы воспарила, она и так воспарила, но он не дал улететь; ничего, еще вкусим чудо полета, но если вдуматься – она вдумалась, даже едва заметная морщинка на мгновение обезобразила чело, но она разгладила атласную свою кожу, - то жизнь возникла в водной среде; океан властно призвал их.
Она нырнула и поплыла с открытыми глазами – пусть бассейн пересох, и дно потрескалось, - силуэты длинных и струящихся членов окружили и устремились.
Она черпала их полными горстями, грудью, животом, распахнутым лоном, лицом и губами и не могла насытиться даже этим изобилием; мужчина резвился стаей дельфинов.
Те выпрыгивали словно по команде, брызги искрились на солнце.
Что нам неведомые и несуществующие Вершители со своими приманками?
С миражом полярного сияния – все мы изучали физику, это всего лишь оптический обман.
С непорочностью снега, весной он растает и обратится в грязь жизни.
С другими дешевыми трюками.
Мы сами – Вершители, и даже в грязной луже различаем прекрасное.
Тот – пропащий человек, придумал один замордованный классик перед самоубийством, кто в луже не видит отражение звезд.
Мы видим.
Они спустились с гор, разорили некогда цветущий и щедрый южный город, где смешались нации и народы, вырезали предателей, что привели в дом русских женщин.
Лена полюбила южанина, уехала с ним в тот еще процветающий город; отец, кичась боярскими предками, не простил дочку.
Жену отыскал в глухой рязанской деревне, так поступали иные аристократы, та не перечила господину.
Лена уехала, родился мальчик, головка его и глаза были светлыми.
Потом что-то случилось, город захватили пришельцы.
И поначалу не трогали русских.
Мы покорно отступили в снежную свою пустыню.
От этой покорности захватчики осмелели. Потянулись на север.
И стоило просочиться и прижиться одному, как за ним следовала многочисленная родня.
Когда-то способность проникать и растекаться приписывали евреям.
Но те давно уже уехали на так называемую историческую родину (большинство благополучно осело в Штатах), оставшиеся ассимилировались; грянули другие.
Внедрялись разными методами: среди прочего подсаживали аборигенов на иглу – бесплатно раздавали ядовитой снадобье.
Слабые поддались, и теперь плескались в пустой ванне, дверь была распахнута, окно разбито, пристройку запорошило поземкой.
Но обычно травились мы традиционными методами.
Вечером, вконец умаявшись на работе – замучили комиссии и комиссары, вернее экстренное совещание с новыми хозяевами, - главный энергетик с трудом дошлепал до тихой гавани.
До крошечной квартирки, где укрылась Милочка; пряный запах бумажных цветов оглушил и навалился.
- Я отключил защиту на подстанции, - осудил ее притворство и одновременно покаялся мужчина.
А она, вместо того чтобы омыть запыленные его ноги, швырнула на пол пунцовую розу – будто арену залило кровью быка и тореадора, и поверженных бойцов подцепили крюками – и растоптала бумажное подобие.
Так хрустят кости.
Мужчина содрогнулся и ладонями зажал уши.
Потом опомнился и потянулся к портфелю, где лежала бутылка.
Но Людмила, все еще надеясь на желанное, непоправимое и невозможное, выхватила этот проклятый портфель.
- Служебное преступление! – напугал начальник.
Уже достаточно принял, щеки покраснели и раздулись, глаза обернулись щелочками, зрачки плескались на дне колодцев.
От резкого движения ночной халатик распахнулся; Господи, столько денег ушло на ажурную эту приманку, мельком подумала соблазнительница; еще она приманивала черными атласными трусиками и такой же траурной майкой.
Женщина выключила верхний свет, в слабом огоньке ночника материя переливалась и мерцала; как и чем еще его завлечь? подумала она.
- Ты видел, не забыл? – спросила Людмила.
- Нам их не одолеть, - признался он.
- Там в купальне… - Людмила отступала и манила его в ванную, к той водной среде, откуда произошло все живое. – Ты все видел… У меня нет такого смертельного изобилия…Но ты насладишься, я постараюсь...
Тащила, а он балансировал на вершине: со всех сторон подступили плодородные долины, трудно решиться и выбрать.
Журчала вода и призывно булькало в бутылке; он придумал: дотянулся до портфеля, с ним позволил затащить себя в купальню.
- Если б и не подглядывала, все равно бы видела…, - раздевая его, обморочно призналась женщина.
Не впервые раздевала, и вроде бы негде было путаться. На этот раз с трудом поддавались молнии и пуговицы.
- Увидела бы и с закрытыми глазами…Некоторые отмечены особым знаком, - придумала женщина.
Так медленно и неуклюже раздевала, что не было мочи вытерпеть эту пытку.
Он выудил спасительную бутылку.
Порядком глотнул по дороге; если «джин» по замыслу создателей должен был пахнуть хвоей и вереском, то вересковые пустоши были порядком загажены нами.
Запах рвоты смешался с вонью отхожего места.
В сельской общественной уборной, где две зловонные ямы разгорожены гнилыми досками. В яме копошатся белые жирные черви. И по заляпанному дерьмом помосту не подступить к дыре.
Я написал и представил.
Пишу я обычно по ночам, колпаком прикрыв лампу, чтобы не разбудить жену.
Она прячется под одеялом от пронзительного скрипа пера, но все равно тяжел и неспокоен ее сон.
Сначала выдумываю и представляю, но вот наступает момент – я с нетерпением жду этого, - когда герои неподвластны моей выдумке и воле.
Но с годами, чем полнее убывает мужская моя сила, тем привлекательнее и сексуальнее становятся героини.
И тогда членик мой, еще минуту назад всего лишь нелепый и жалкий отросток, наливается мощью и силой.
И тогда я срываю с нее одеяло.
А она и во сне ждет меня.
Послушно распахивается больному моему желанию.
И уже не давят неверно прожитые годы, и вскипает кровь.
И мы сливаемся во вроде бы привычной, но каждый раз новой и волнующей близости.
Но иногда, все чаще за последние годы, в рвотных позывах мчусь в уборную.
Успел добежать на этот раз, меня вывернуло, будто безжалостный нож искромсал внутренности.
А Людмила Николаевна, Люда, Милочка сдержалась.
- Не только настоящее, но знаю их будущее, - глухо произнесла женщина. Из-под ладони, которой зажимала рот.
Трудно было раздевать одной рукой, избалованный начальник не помогал.
- Она отдастся, обязательно отдастся ребенку, - различила Людмила. – Я тоже не хочу ждать, на что мне приевшееся мое девичество? – спросила она. – Тонны и километры так называемой девичьей чести, если ты не возьмешь меня…
Мужчина глотнул по дороге, уронил и не смог отыскать пробку. Заткнул горлышко грязным носовым платком. Материя пропиталась запахом рвоты и керосина.
- Заткнул как ту дыру, - вспомнила женщина, выделив последнее слово. – Откуда в тебе столько грязи, то есть грязных платков? - спросила она.
- Какую дыру? Отключил на каких подстанциях? – удивился и постарался забыть он.
Или ей показалось, а он и не думал прикидываться.
Она раздела до трусов; скромный и боязливый мужчина, верный и преданный семьянин, не позволил стащить их.
Они были одного роста: она - среднего, а он - маленького; оба широкие в бедрах, но если грудь ее и под майкой выступала двумя еще не обвисшими холмами, то с его груди - рыхлой и мягкой, складками свисал жир.
Студень этот колыхался в такт глотательным движениям.
Женщина опять едва сдержала рвотные позывы. Отступила из ванны, затворила и подперла спиной дверь.
Вода ударила, так дождь бьет по жестяной крыше, и не укрыться от скрежета.
Она отступила в комнату, собрала цветы – охапка оттягивала руки – и распахнула форточку.
Холодный ветер остудил лицо.
За спиной, когда она оглянулась, остался заваленный мусором пустырь.
Увидела использованную и разорванную резинку.
Если наши подобные изделия не отличаются особой вычурностью, то эту резинку венчал шипастый наконечник. Одни шипы были выломаны, другие угрожающе топорщились.
Женщина заслонилась бумажными цветами, будто эта преграда сохранит ее непорочность.
И не услышала, как заскрипели петли; вонючей, чесночной толпой ввалились они в убежище.
Кто-то умолял спасти и пощадить, отчаянная мольба перекрыла остальное; медная проволока в основании стеблей чуткой антенной уловила это излучение; если мир – информационное поле, то можно настроиться на любую волну.
Людмила уронила и растоптала цветы; так перемалывают кости, и они хрустят под жерновами.
Вячеслав Михайлович принял душ и торжественно вступил в комнату.
Чресла свои скромник обмотал полотенцем, узлом завязал его на животе, складки жира над узлом побагровели.
Милочка завернулась в ажурную рубашечку.
Постель была разобрана; как всегда собачкой устроится она на коврике, ночью хозяин очнется и, может быть, приласкает домашнее животное.
Хочется оскалиться, впиться зубами.
Она оскалилась: уронила и растоптала фальшивые цветы.
А хозяин за это наказал вышколенного, но провинившегося зверька.
Достал из портфеля некий инструмент – очередное пыточное орудие.
Или панцирь, что крепится на самом уязвимом месте; он был снабжен шипастым выступом; женщина нашла на пустыре использованную резинку, этот инструмент был подлее и искуснее десятков и сотен резинок.
Порыв ветра запахнул форточку, запах спермы и пота навалился.
Палач подступил с пыточным орудием.
- Не так! Не смей! – взмолилась женщина.
И в отчаянной попытке соблазнить рванула рубашечку, паутинка лопнула с тревожным треском.
Или панцирь надвинулся, под броней треснула половица.
- Посмотри, я никому не показывала! – взмолилась женщина.
Обнажила непорочную грудку с двумя почерневшими напрягшимися вершинами.
Треск половиц угрожающе надвинулся.
- Ну посмотри! Даже если ты не мужчина!…
Отступая, уперлась в кромку кровати; еще древние воины подрезали поджилки боевых слонов - ей подрезали, она обезножила, упала навзничь.
Грудки опали, мурашки от сосков расползлись по груди и животу.
- Даже если ты не мужчина… - обморочно повторила она на пыточном ложе.
И как некогда другая женщина – насильники подступили, она явственно увидела – большими пальцами поддела трусики.
- Лучше сама…, повторила вслед за ней.
Выгнулась дугой, сдернула тряпочку.
Надо было подбриться, видела на картинке, мелькнула мысль.
Выгнулась дугой, но мускулы опали, ягодицы квашней расползлись по постели.
Так зажмурилась, что вспыхнули и ослепили огненные круги.
Она заранее содрогнулась: раскаленный пыточный штырь вонзится и выжжет дотла.
Даже железо расплавится от запредельной этой температуры.
Земля обернется пепелищем.
Волосики на лобке пожухли от жара.
Но искусственный член не вонзился, шипы не порвали; палач подвел руки под ягодицы, затянул пряжки ремней.
Любопытство пересилило брезгливость, но глаза не открывались, она дотянулась до век, они скрипуче отворились.
Увидела протез и вспомнила.
Иногда, вроде бы случайно попадались грязные и истертые журнальчики.
(Продукция эта в основном была предназначена для мужиков, но пытливый женский глаз находил и в этой грязи. Избранные жеребцы напоказ выставляли необъятное свое конское достоинство, нанизывали на него добычу.)
И было непонятно, как огромный этот орган поместился в портфеле. Будто свернулся калачиком, а потом распрямился.
Если бы Мила умела постоять за себя…
Любой начальник подомнет, вытрет о нее ноги.
Так и мы – всего лишь половые тряпки в ногах хозяев.
И напрасно тешим себя высшим образованием, просматриваем умные книги и рассуждаем о занимательных фильмах.
Если раньше возмущались на кухне, плотно закрыв дверь и занавесив окно, то теперь кухня эта разрослась до размеров малогабаритной квартиры.
И сильных мира сего не потревожит робкий шепот нашего возмущения.
Милочка подчинилась его воле и требованиям.
Распахнула глаза.
Он, наконец, размотал полотенце и торопливо, но неловко, запутавшись в материи, содрал трусы.
Членик был маленький, неразвитый, похожий на пипетку.
Страдалец попытался отодрать ее.
       - Подожди, не так, - пожалела женщина.
       - Как? – спросил он.
Она показала: ухватила двумя пальцами – и рука не отсохла, и червячок этот не был склизким, и не выскальзывал, - запрятала среди складок жира.
Бесполое создание устроилось рядом с ней на постели.
- Но! – приказал начальник.
Словно стеганул кнутом, след от удара кровавым рубцом обезобразил спину.
Она заслонилась вытянутыми руками.
Грязь затягивала топким болотом.
Слабенькие руки надломились.
Женщина упала в топь.
Вонзила штырь в студень, тот запутался в складках.
Существо застонало от боли или в вожделении.
Болото еще не затянуло, она ухватилась за перекрученный ствол дерева; обламывая ногти, раздирая мускулы, выбралась из трясины.
Кнут снова ударил, наездник беспощадно настегивал лошадь.
Спина ее превратилась в кровавое месиво, она послушно тыкала его протезом.
Наконечник то застревал с слоях жира, то пронзал насквозь.
А когда женщина изнемогла и откинулась на спину, существо не угомонилось.
Рыхлой грудью трепетно прижалось к сладостному орудию.
Ей показалось, грудь эта обернулась двумя бурдюками, они жадно объяли.
Грудью, лицом прижималось существо и все могло насытиться.
Лицо было безбородым, как у скопца.
С собой принес (принесло?) водку, хозяйка не успела подмешать снотворное.
И все же поздней ночью или под утро, Людмила потеряла счет времени, существо угомонилось.
Забылось, любовницей обхватив подушку; женщина сползла на пол.
Но вместо того, чтобы устроиться на коврике, избавилась от протеза.
Не удалось расстегнуть пряжки. Пластмасса оплавилась, пришлось выдирать с мясом.
Она выдернула, и как хирург после операции выпростала окровавленные пальцы, но ассистент не промокнул кровь и не сдернул
перчатки.
Операция еще не закончилась; ухватила штырь и попыталась переломить о колено.
Разбила коленную чашечку, тогда верхним концом наискосок прижала протез к стене.
И опять ничего не получилось; напрасно швыряла в огонь, травила кислотой, разбивала молотом, осколки снова слипались.
И бесполезно бросить на пустыре или отправить за океан.
Верный слуга, неожиданно ставший хозяином, все равно вернется.
Не было ей спасения.
Обычно пережидала ночь в одной рубашечке; ночью господин обязательно очнется и измает; и замерзала на холодном ветру несуразной своей жизни.
На этот раз было жарко, содрала остатки паутины.
И как куклу прижала к животу новую игрушку.
И та ожила под ее пальцами.
Улиткой настойчиво поползла к бедрам.
И как ранее от случайных прикосновений господина на теле оставались кровоточащие язвы, так и за улиткой тянулся след воспаленной кожи.
Женщина плотно сомкнула ноги.
Терпела из последних сил.
А когда терпеть стало невмочь, захлопала воображаемыми крыльями и хрипло закричала.
Гость очнулся от сигнала будильника.
Сполз с кровати и переступил через свернувшуюся у ног собачонку.
При слабом свете ночника подобрал разбросанную по комнате одежду.
Служба властно призвала, утром соберет он подчиненных для очередного разноса.
Те испуганно распластаются по стенам.
И облегченно вздохнут, услышав перестук ее каблуков.
И лишь потом начальник прикорнет на столе или на раскладушке.
Пыточное орудие спрятал в портфель.
То свернулось, но пружина готова была распрямиться.
Проводив палача, женщина добрела до ванной, кипяток не вытравил грязь.
Затянувшееся ее девичество навалилось еще более непосильным грузом.
И не легче от того, что другие, может быть, нет, наверняка, так же мучаются и страдают.
Тем вечером Александр Натанович вдрызг разругался с женой.
Алкоголь бурлил в крови.
Дочка задержалась на работе, можно было говорить без оглядки.
- Вот еще, ты как эти русские пролетарии без роду и племени, - осудила жена.
- Осторожность, - отбился мужчина, - Мы потеряем девочку из-за твоей пресловутой осторожности!
- Вот еще, отдать на поругание единственное дитя какому-то русскому заштатному и задрипанному геологу! Чтобы увез ее в глухую тайгу!– мгновенно завелась женщина.
Обычно покорно выслушивала его. Так научили родители. Их тоже научили, покорность передавали по наследству.
Но если так называемый повелитель подвержен русским порокам…
Или незаслуженно обижает единственного ребенка…
Одно усугубило другое, женщина тем более превратилась в разгневанную наседку.
Базарной торговкой уперла руки в бока.
И он знал, что лучше не связываться с этой бабой, но уже не мог остановиться.
- Хочешь, чтобы она навсегда уехала, этого хочешь?
- Вот еще, я с ней поеду! – спрятала дочку под широкую юбку.
- Ляжешь колодой к девочке, чтобы ее не тронули, как со мной лежишь! – обвинил постылую и старую жену.
- Вот еще, ты сам не можешь! – отбилась та.
- Мог, когда ты привлекала, еще как мог!
- Постыдился бы седых волос! – ужаснулась женщина.
(Седина в бороду…, хотел достойно ответить, но слишком прямолинейной была эта пословица.)
- Жить бы и жить, что ей здесь не живется, - опять осудил дочку.
- Вот еще, сколько было погромов! – напомнила женщина. – Это неистребимо, не перекроить матушку Россию!
- А там арабские бандиты, еще те арабы! – нашелся он.
Женщина отшатнулась, прикрылась скрещенными руками.
Стала похожа на мать, когда немецкий офицер привел мальчишку.
Волосы были обесцвечены перекисью, но у корней седина смешалась с чернотой вороньего крыла. Крючковатый нос навис над поджатыми губами. Горло было сожжено, но и в хрипе и в бульканье угадывался акцент.
И любой русский безошибочно распознал бы инородца. Но немцы, прежде всего, доверяют документам; офицер щелкнул каблуками, склонил голову с идеальным пробором, неохотно отпустил мальчишку.
Но и на исторической родине ее бы не признали за свою; русский север голубизной озер влился в зрачки; голубизна эта, многократно усиленная диоптриями, затопляла собеседника.
И передалась дочке, ее тем более не признали бы; почти невозможно отыскать курносого южанина.
- И страна крошечная, можно окинуть одним взглядом крошечную страну! – добил ее мужчина.
Если в нем и пробудились чувства жалости и сострадания, то он растоптал крошечные эти ростки.
Или другая жалость – настоящая и искренняя, к самому себе, затопила все остальное.
Годы ушли, не вернуть былое.
И от этого еще больше возненавидел женщину.
Будто она забрала его годы.
- В наше время с моими руками и головой не пропадешь в наше время! – придумал он.
- Бандиты, погромщики, вымогатели! – прохрипела она.
Или нечто похожее, почти невозможно было разобрать.
- Стану миллионщиком! – презрел он свойственную ее племени осторожность. – Главное – правильно сориентироваться! – вспомнил деда, поклонявшегося ложным кумирам. Ошибку тот исправил портновскими ножницами. – Деньги – вечный кумир! – провозгласил мужчина. – Создам мирок по дочкиному желанию, никуда не надо уезжать миллионщикам! – огородил девочку от враждебного и тревожного мира.
- Дрек мек фефер! – прохрипела женщина, вспомнив язык изгнанников.
- Хуже первой жены хуже! – отбился мужчина.
И оскорбительные слова, случайно или привычно хлестко шепнул по костистому заду.
Женщина в ужасе отшатнулась, не поддалась на почти забытую ласку.
Когда они были моложе на двадцать пять или на тридцать лет, часто и беспричинно вспыхивали подобные ссоры.
И она знала, он не успокоится, пока не удовлетворит кобелиную свою похоть.
Сначала выслеживала его. Но трамваи, на которых гналась за изменником, ломались, а таксисты если и не попадали в аварию, то отказывались везти скупую пассажирку.
А она была не скупой, а запасливой; мать ее пережила блокаду, те времена вернулись; если полки магазинов и не пустовали, то на ценниках стояли запредельные цифры.
Чтобы в это лихолетье прокормить дочку, собирала бросовые продукты.
Одна комната трехкомнатной квартиры была превращена в склад, жестянки вздулись, в мешках с зерном копошились долгоносики и мучные черви.
Перед варкой она тщательно перебирала труху; но все равно хитиновые панцири хрустели на зубах, живот пучило; дочка предпочитала питаться на стороне, и вообще старалась поменьше бывать дома; нельзя работать на износ, наставляла ее мать.
Сначала выслеживала мужа, потом притерпелась и только беззвучно голосила, как все русские бабы, оплакивая пропащую свою жизнь, очередное временное вдовство; и не подпускала его к себе, когда он все же возвращался после сверхурочной работы; каждый раз все дольше длилось это отлучение, а он все меньше нуждался в ее теле, и вроде бы угомонился в старости – былое неожиданно вернулось.
Отлучала, но ненароком поглядывала на штаны; когда на ширинке отлетали пуговицы, и уже не увернуться было от разящих этих снарядов…
Он хлопнул по заду, она посмотрела.
Пуговицы не отлетали, напрасно хорохорился былой ходок.
Этой напрасностью окончательно добил ее.
- Вот еще, ничего у тебя не получится! – оттолкнула она.
- С тобой никогда не получалось с тобой! – отступил мужчина.
- Дед, - напомнила женщина.
- Выбрал просто неправильно выбрал!
- Вот еще, а ты правильно?
Уже не хрипела, и говорила почти без акцента.
- Первые успеют, надо быть первым! – изложил он свою программу.
Но столько слабых мест было в ней и столько неопределенности, что отступил от обвинительного взгляда.
Если раньше после ссоры мчался на улицу, там что-нибудь подвернется, то теперь заперся на складе.
Долгоносики и черви с хрустом перемалывали крупу, под этот хруст в тайнике отыскал бутылку.
Воды не было, зажмурился, вдохнул и влил спирт в горло. Не обжог слизистую оболочку.
Ну какому еще еврею придет в голову таким образом заливать свое горе?
По большому счету он и не считал себя евреем; видимо, так же думал дед, но выбрал неправильный ориентир.
Власть, несомненно, приносит достаток, но как неуютно и опасно на вершине.
Можно рухнуть и разбиться от любого порыва ветра.
       А ветер в нашей стране ежедневно меняется.
Но все же – с вершины далеко видно.
Ради дочки, уговорил себя, конечно, ради дочки.
Был сын, нет сына, та – проклятая и проклявшая развела их, вспомнил он.
Но когда разбогатею…
Наконец, его развезло, он забылся под хруст перемалывающих крупу челюстей.
Далеко видно; и еще – не только духовная пища, но хлеб наш насущный, сказала она, с этой мыслью заснул.
Руководить, руками водить, вспомнил Николай Иванович наставления отца.
Тяжело ему дался этот день; утром кошка вообразила себя тигром и напала.
Так зверь подкарауливает буйвола и мощным ударом ломает ему шейные позвонки.
Зверь ударил, а он выстоял, и окреп в очередной передряге.
Много чего случалось с ним, не трудно погубить человека.
Даже если заточить его, всего равно найдет выход.
Сын рассказывал про известных узников, бежавших из тюрьмы.
Слишком много читает мальчишка, растет фантазером, на этот раз пригодилась его начитанность.
Узнику с едой передали пилку, по ночам кромсал он решетку.
Николай вспомнил и пошарил по шкафчикам, что ему эти замки, да многие и не запирали, отыскал обломок лезвия.
Этого было достаточно; рванул раму и полной грудью вдохнул воздух свободы.
Неправдоподобно огромные снежинки остудили горящее лицо.
Звезд не было, тучи легли на город, но, словно по мановению волшебной палочки, среди плотной этой завесы возникла прореха, будто разрезали покрывало, путеводная звезда указала дорогу.
Конечно, они прива тизируют, время пришло; если в колонии простейших убрать выдающиеся особи, подравнять под одну гребенку, то, опять же по рассказам сына, в третьем или в четвертом поколении эта однородная масса расслоится.
Они вырезали и деловых и бездельников, он не высовывался, как научил отец, теперь высунется, если удастся выбраться из камеры.
Мысленно поплевав на руки и засучив рукава, принялся пи- лить решетку.
Но то ли обломок притупился, то ли растерял былую сноровку, лишь царапины остались на железе.
Этого было достаточно, чтобы не разочаровать мальчишку, честно и добросовестно перепилил по его книгам. Годы и десятилетия ушли на каторжный труд.
Как и прадед, всего он добьется своими руками, мальчик придет на готовое (его тоже звали Коляном, это имя чаще всего встречалось в их роду) и, наверняка, не надрываясь, но и не отлынивая, приумножит достаток.
Николай Иванович вцепился в оконную решетку.
Кто-то из древних – каждый вечер с удовольствием слушал он сказки, все перемешалось в их семье – тоже сокрушил колонны, свод рухнул, враги погибли.
Уперся, и мускулы не полопались; на свежевыпавший снег, в очередной раз испоганив его, посыпалась кирпичная крошка, годы и невзгоды искрошили кирпич, выломанная из кладки решетка выпала на улицу.
Осталось спуститься по отвесной скале, на вершине которой располагалась тюрьма.
Лестницу не передали, он располосует простыню и из обрывков совьет веревку.
Достал из своего шкафчика задубевшую от пота рубашку, наступил на рукав и потянул.
Потом связал обрывки, чем больше узлов, тем легче спускаться.
Рубашки не хватило, поискал в других шкафчиках.
Ничего, сторицей рассчитается с ними.
На своем заводе достойно оплатит труд работяг, но безжалостно избавится от лентяев.
Прежде чем спуститься, перечислил достойных.
Хватило пальцев и на одной руке, даже остались лишние.
Значит, заставлю, решил с необходимой для дела жестокостью, сначала они возненавидят, потом поймут и привыкнут.
Разобравшись, подготовился к бегству. Из стены около окна торчал крюк, привязал к нему самодельную веревку. И забыв надеть полушубок, забрался на подоконник.
Вдохнул полной грудью, еще больше опьянил угарный воздух свободы.
Внизу, по дну ущелья прошлепала девица. Ветер крыльями раздул полы пальто.
Тяжелые груди – он даже зажмурился от этого непотребства - с размаху ударили по животу.
Если б жена так посмела…
Этих девиц выселит из города, и обязательно разорит – мужики ему рассказывали – подпольные публичные дома, что погаными грибами расплодились в последнее время.
С такой ненавистью посмотрел на потаскуху, что та ощутила его взгляд и прикрылась ободранными крыльями.
Выселит девиц, и мужиков, что знаются с подобными тварями.
Для их же пользы; тяжелым и ударным трудом, может быть, искупят они вину.
Бегом, но, подволакивая ногу, девица добралась до заброшенного цеха, тяжелая дверь втолкнула ее.
Как научил сын, перепилил решетку и сплел веревку, можно спускаться.
Ухватившись за подоконник, и пальцы не соскальзывали, цеплялись за неприметные выступы, повис на вытянутых руках.
Спрыгнул с вершины отвесной скалы, не сломал ноги; вот они - те книжные приключения, которыми бредил мальчишка.
Опять хлопнула дверь, он вжался в стену, чтобы не обнаружила охрана.
Женщина возвращалась; трепещущими ноздрями внюхалась в порошок, зажатый в горсти.
Мужчина подул, его выдох смешался с порывом ветра. Девица, кажется, он узнал ее, не успела проглотить отраву, ветер подхватил порошок и разбросал по снегу.
И там, куда попали крупицы, остались прогалины в фиолетовом налете.
А девица не видела, полы пальто били крыльями подстреленной птицы, груди обвисли и болтались выжатыми бурдюками, черпала снег и пыталась отравиться.
Таких он уничтожит в первую очередь, а тех, что поставляют отраву, публично казнит на площади.
К виселице подгонит открытую платформу, сам сядет за руль, или посадит самого близкого преступнику человека.
Если у негодяев есть близкие.
Их, наверняка, зачали в пробирке, и они не ведали материнской ласки.
Или – еще лучше – в назидание другим распнет на кресте. И не прибьет – это слишком легкая смерть, привяжет за лодыжки и запястья. Пусть как можно дольше промаются, тогда, наверное, убудет наркоманов.
Девица услышала и ужаснулась, попыталась убежать и спрятаться. И то подволакивала ногу, то парила над снегом, призрев земное притяжение.
Укрылась в купальне, дверь и окно были выломаны, пар намерз на стены ледяной коростой в фиолетовых разводах.
Немного осталось им изыматься над нами, подумал Николай Иванович, пусть всего несколько настоящих человек удастся отыскать в городе, было бы прочное и не гнилое ядро.
Здоровая сердцевина, и не откладывать поиски на завтра, на потом, как поступают лентяи и мечтатели.
Сейчас, ночью, немедленно, пусть не ходит общественный транспорт, и жалко тратить на такси безумные деньги.
Николай Иванович вспомнил: к котельной была приписана старенькая разбитая кара.
И мало кто мог завести ее, а если это удавалось, то проехать хотя бы несколько метров.
Но старушка оживала в умелых его руках и, скрипя изношенными суставами, ползла по заводу.
Ключи от подвала, бывшей подстанции, где старая кляча доживала свой век, были с собой.
Тяжелые ворота со скрипом отворились, наездник вставил клеммную колодку, машина откликнулась простуженным ворчанием.
- Ты, это самое, не подведи этой ночью, - попросил он, похлопав ее по обмякшему крупу.
- Ну постарайся, очень надо, - взмолился, пришпоривая кобылу.
Та неохотно поплелась мимо старых заводских корпусов.
По заброшенному ипподрому, сказал бы его сын, мимо бывших конюшен, и только тени тех болельщиков приветствовали фаворита беззвучными криками.
- Это самое…, - обещал наездник.
Теплое стойло, сытный корм, хотел сказать он.
И лошадь услышала, не застряла в снегу.
Ветер намел сугробы у стен и у забора, наездник уверенно вел кобылу. С разгона одолевал торосы; машина поверила обещанию, оси не лопнули.
Заводские ворота были замкнуты на висячий замок, можно было с разгона протаранить их.
Иной бы так и сделал, но Николаю жалко было тачку.
- Ты подожди, я отворю, - сказал он.
Вахта спала, дверь была закрыта, но гаечным ключом, подобранным в бардачке, развел створки, язычок замка вышел из прорези.
В крепости, куда заточили те, что подравняли колонию простейших, уничтожили выдающиеся особи, наверное, сказал бы сын.
Ничего, из мальчишки выйдет толк, если окоротить фантастические бредни.
Или не надо окорачивать; отними мечту, что останется человеку?
- Ничего не станется, - ответил он, обшаривая карманы притомившегося сторожа.
Задыхаясь в сивушном духе, отыскал связку, она висела на стене; не таясь, тяжело ступая, вывалился из сторожки.
- Это самое, выжатый бурдюк останется, - решил он, вспомнив болтающиеся груди, с размаха бьющие по животу.
Увернувшись от них, пришпорил коня.
Тот не взвился на дыбы, но поплелся; ключи беглец повесил на ворота, хотя мог забросить в сугроб.
Поземкой замело проезжую часть, посреди улицы осталась тропинка, он поехал этой дорожкой, редкие ночные таксисты с трудом уворачивались от броневика, застревали в сугробах, одни отчаянно ругались, другие, что еще не забыли уроки истории, приветствовали глашатая новой революции.
Как нас учили: восторженные рабочие на руках пронесли броневичок по улицам. На каждом перекрестке оратор обращался к нам в пламенной речью.
Но все врут учебники, а было так: заснеженный город и старенькая тарахтелка с угрюмым наездником.
Когда с разгона надо было одолеть заносы, тот привставал на стременах, помогая механизму.
И тогда можно было разглядеть кряжистую его фигуру. Руки с похожими на лопату ладонями, расплющенные работой пальцы. И лицо, грубо высеченное из дикого камня, тяжелый упрямый лоб.
Такому не нужны пустые слова и призывы, но если дойдет до дела…
Уже дошло, взревев напоследок, заглох мотор.
Тогда, соскочив с броневичка, плечом уперся он в раму.
Вздулись жилы, ноги по щиколотку, а то и по колено ушли в землю.
Та на неуловимые мгновения замедлила свой бег, этого хватило, чтобы в предчувствии грядущего землетрясения задрожали стены, но мы не услышали предупредительную эту дрожь.
Но жена и сын заблудившегося странника разобрали обострившемся слухом.
- Папка идет, - облегченно выдохнула женщина.
- Просто задержался на ответственном задании, - сказал проснувшийся мальчишка.
Отец Николая долго мыкался по общежитиям, потом получил бросовую комнату напротив тюрьмы.
Соседство это по-разному действовало на обитателей трущоб.
Одних подавляли высокие стены, поверху забранные колючкой.
И сначала по ночам, а потом и днем доставали стоны и проклятия узников.
Эти спивались, и если не отказывало сердце, то погибали в техногенных катастрофах, так произошло с отцом Николая, другие мирно, но скоротечно угасали.
Коммуналка постепенно опустела, Николай Иванович обзавелся семьей, комната превратилась в отдельную квартиру.
Хозяин сам отремонтировал ее, под слоями обоев обнаружил газеты с уже несуществующими буквами и твердым знаком в окончании некоторых слов.
Эти газеты отодрал вместе со штукатуркой, цементным раствором залепил обнажившуюся дранку.
Может быть, за прочными стенами уже не так будут слышны проклятия узников.
Или вся страна превратилась в большую тюрьму, и мы притерпелись к своим стонам.
Но, так или иначе, но обитатели былых трущоб (снаружи стены кое-как подлатали в косметическом ремонте) уже не стремились к саморазрушению; зрачки тюремных телекамер наружного наблюдения с подозрением уставились на застрявший в сугробе броневик.
Снайперы изготовились снять забравшегося на броню оратора.
Но никто не вскарабкался, напрасно глазницы приникли к окулярам.
Даже если все рухнет и развалится, а могло развалиться и рухнуть в те годы, тюрьма останется при любой власти и правительстве; охранники, что по большому счету тоже были узниками, не боялись перемен.
Зрачки телекамер внимательно приглядывались к подозрительному страннику.
Но он не попытался освободить; сгорбившись и тяжело ступая, добрался до парадной.
А броневик на поверку оказался заводской карой; наверное, гаишники разрешили шляться по улицам и этому транспорту.
Снайперы отвалились от прицелов, а объективы стали обшаривать темные пустые окна жилого дома, вдруг в этой рутине обнаружится клубничка.
Николай Иванович поднялся по лестнице, ступеньки поскрипывали под ногами.
Приникнув к дверному глазку, жена напряженно прислушивалась.
А сыну, которого не успела отослать в комнату, показалось, что приближается вражеская эскадра. В Цусимском сражении корабли выстроились двумя кильватерной колонной.
И еще недавно были далеко и казались игрушечными, но вдруг надвинулись стальной армадой.
Канониры загнали снаряды в казенники расчехленных пушек.
Мальчишка зажмурился, выстрелы грянули, мать распахнула дверь.
- Мы не сдадимся! – обещал мальчишка.
- Это самое, нашел завещание, - поздоровался мужчина.
Забыл на работе полушубок, одежда обледенела.
Но одолел привычную отстраненность, теперь не страшен и лютый мороз.
- Согрейся, стопку налью, - испытала жена.
- Нет, - отказался он, избавляясь от доспехов – кому они нужны в век огнестрельного оружия и атомной бомбы? – Больше никогда не выпью. Завод поднять – не поле перейти, - переиначил пословицу.
Жена обессилела и прислонилась к стене.
- Пиратские клады? – обрадовался мальчишка.
- Работай и это самое… Все будет… Все вернется, - научил работник.
- И объеду весь мир? – не угомонился мальчишка.
- Если останется время…Его не останется, - то ли обнадежил, то ли отказал отец.
- А мне бы одежонку, надоело латать и штопать, - размечталась женщина.
- Но если на работе… выпьете, - предупредил хозяин.
- Пошли чаевничать, умаялся, - опомнилась жена.
И от простых этих слов отпустило то высокое напряжение, что позволило пробиться снегами и бурей.
- С твоим любимым, черничным, - подставила она плечо.
И всегда подставит, пусть и не удастся обзавестись новыми тряпками.
- Спать, вот когда вырастешь! – прикрикнула мать на сорванца.
Тот поплелся в свою комнату. Но не сразу заснул, наугад открыл одну из книг.
Столько было замечательных путешествий, один из читателей по малолетству поверил сказке.
И наверное, заразил этой верой отца.
Но когда надежда иссякнет – все рано или поздно кончается, -
дай Бог выкарабкаться из-под обломков.

ГЛАВА 4.
И опять была комната, и женщина заслонила меня, и за спиной ее остался тот яростный и разрушительный мир, и я не противился ее воле.
Но когда вгляделся в родное лицо, то различил морщинки, они лучиками разбежались от уголков глаз, и две складки наискосок упали от крыльев носа, женщина прикрылась ладонью с обломанными ногтями.
Я зажмурился, но все равно видел.
Среди коротких светлых волос различил седые ниточки.
А на запястье – рукав соскользнул к локтю – остались рубцы и шрамы.
И шею изуродовали две горизонтальные канавки.
И под рубашкой обвисли груди, уже не были девичьими холмиками с острыми вершинами.
Заслонилась и скорчилась под моим изучающим взглядом.
Живот смялся складками, другой рукой прикрыла лоно.
На бедрах ветвились жилки.
На коже остались черные пятна следов грязных вороватых пальцев.
Видел прекрасное ее тело – кого может привлечь холодный мрамор совершенных изваяний?
Не смотри, ну пожалуйста, так не смотри, взмолилась женщина.
Если бы она могла услышать, почему даже самые близкие люди не умеют? – пришлось объяснять словами, но настолько путана и не приспособлена для этого наша речь.
- Боль разрушает, но и очищает, - сказал я.
Когда ты так смотришь…
- Незаслуженная обида…коварный удар исподтишка…Тогда до основания, до пепла, дотла, - попытался объяснить.
Сколько было таких ударов, собьешься со счета, ужаснулась женщина.
- Но когда боль познавания, созидания…, - запутался в словах и понятиях.
Или она заплутала в предыдущей фразе.
Уже не прикрывалась растопыренными пальцами, левая рука – она ближе к сердцу – сжалась в кулачок.
Сережка - память, подарили, когда родился ребенок.
- Отрадная боль познавания: первая близость, зарождение плода, - растормошил ее память.
Это как дорога, которую обязательно надо одолеть. Или падение в пропасть.
Но нельзя зависнуть, необходимо разбиться, из осколков собрать себя заново.
Для еще более яростной и прекрасной жизни.
Так хотел, но не сумел сказать я.
- В детстве мир огромен – добр и беспощаден, и каждый день – открытием, - швырнул ее на дно.
И бессонные ночи, когда болит живот или режутся зубы, вспомнила женщина, и не знаешь, чем помочь, и до беспамятства укачиваешь и заговариваешь боль.
Забрать бы ее себе, как и все пока еще детские, но от этого не менее значимые беды и горести.
- И первые шаги, - сказал я.
Иди ко мне, не бойся, позвала женщина.
Отступила в дальний конец комнаты, протянула руки.
Если и выдумали, то поверили этой игре.
Комната обернулась полосой препятствий, нависли валуны и штабеля бревен.
И только в самом конце смертельного полигона можно было различить простертые и зовущие руки.
Будто сама не может дотянуться, обиделся я.
И вспомнил: первые шаги пахнут серой.
Из прошлой жизни: когда впервые пошел, отец запалил вонючую папиросу. Спичка попалась с неровной серной нашлепкой, она с треском взорвалась, я задохнулся от запаха серы; или это память о нашем будущем: о преисподней, что заслуженно поджидает нас.
Сережа, иди ко мне, услышал среди стонов и проклятий обступивших грешников.
Они не каялись, нас не приучили просить прощение, как и ранее, занимались бесполезной деятельностью.
Одни вкатывали в гору валуны, но поначалу пологий склон становился все круче, рано или поздно камень срывался, и если не калечил, то скатывался к подножию; другие возводили из бревен Башню своей гордыни. Но не умели правильно затесывать и скреплять бревна, башня разваливалась, строителей не смущали подобные результаты.
Это было в другой, забытой и не существующей жизни. Мне позволили начать с чистого листа, я ненавижу Вершителей за милостивое и жестокое позволение.
Но человек слаб, и в слабости взывает к Высшей милости; наверное, и я не желаю знать о преступном своем прошлом.
Шагнул навстречу жестоким ее рукам.
Они могут, мать все может; валуны и бревна сейчас раздавят; почем она не спасает?
Если ты упадешь и разобьешься, я тоже вдребезги разобьюсь, одолеть бы за тебя все пути и дорожки, воззвала женщина.
И еще, подумал я, вдруг это всего лишь короткий отдых, временное забвение; для потехи Вершители издеваются над своими подопечными.
Кажется, я читал, или рассказывали: когда петля захлестывает горло, последний миг оборачивается всей жизнью. Но не привычными делами и заботами, а яркими выжимками из этой рутины.
Может быть, меня повесили, или нацелились стволы автоматов, или, что еще страшнее, женщина заманила, я поверил и потянулся к приманке, а она, использовав в своих целях, как о половую тряпку вытерла ноги, или, что еще хуже, за какие-то несущественные огрехи прокляли родители. (А что дети забыли – это повсеместно, и мы давно притерпелись к подобной их благодарности.)
Не знаю, не хочу знать – в зыбком, гибельном и губительном мире простерла руки.
И я шагнул; валуны и бревна не раздавили; а руки ее потому были в меру жестокими, что приходилось расталкивать подступившую нечисть: оскалившиеся морды насильников, предавших и растоптавших нас так называемые родных и близких.
И руки ее справились, растолкали.
Я одолел бесконечные версты нескольких шагов.
Она подхватила и прижала, от тела ее, от груди пахло парным материнским молоком, лицом я прижался к родному животу, еще недавно единственному и надежному моему дому; за те бесконечные девять месяцев, постепенно подрастая и превращаясь в великана, я растянул эластичные его стены, и когда пришлось покинуть убежище – задохнулся первым глотком воздуха и зашелся в жалобном крике, - стены так и не вернулись к первоначальному состоянию.
Живот обвис складками, лицом прижался к ним, и слизывал капли пота, мы оба вспотели от первых моих шагов, и капли эти были чудодейственным напитком из сладостного источника.
Тело ее источало нектар, все выделения были живой водой, я впитывал и не мог насытиться.
Со щиколоток, с колен, с лона, с живота, с грудей, со рта и с глаз слизывал живительные капли, а она слизывала с меня, приникла к моему источнику; наслаждались и не могли насладиться, наконец, изнемогли в этих попытках.
Если взрослый попробует хотя бы полчаса повторять за ребенком – один известный спортсмен попробовал, - его не хватит и на это непродолжительное время.
Через десять минут вконец измотанный чемпион замертво повалился у стоек с планкой на запредельной высоте.
А матери выдерживают месяцами и годами – всю жизнь.
Но когда ребенок угомонится и заснет, тоже забываются.
Я угомонился, не дополз до детской кроватки, женщина пристроилась рядом.
И забылась, словно провалилась в пропасть, и я знал – ее не потревожит возня соседей и рычание машин.
Но стоит мне пошевелиться или всхлипнуть, то это неприметное движение или шепот громом и камнепадом ворвутся в настороженное ее сознание.
Поэтому медленно и осторожно приподнял руку, она не проснулась.
Невесомыми пальцами разгладил морщины на лице.
Кожа ее была шершавой, но и подушечки пальцев были похожи на терку, железо это могло порвать и искалечить.
Но вместо этого шлифовало и заглаживало неровности, кожа приобрела первоначальную персиковую свежесть. Волосики встопорщились и потрескивали под пальцами.
И пахло, как на земляничной поляне, и стерня не колола босые ноги.
Словно среди пустыни забил источник. В прозрачной воде просматривалась каждая песчинка на дне; ветер принес семена, зелень оттеснила песок.
Морщины разгладились, волосы загустели, окрасились седые ниточки. На шее не стало уродливых складок, и уже неразличимы были шрамы и рубцы на запястье.
Холмики грудей обрели девичью мягкость, и не ветвились жилки и сосудики.
Живот стал гладким и плоским, лоно затянуло девственной плеврой.
Матери наши стареют, но мы не замечаем этого, стоит закрыть глаза и представить…
Я увидел девчонку, но жестокий и беспощадный мир грозил уничтожить.
И еще: гроб, и незнакомое материнское лицо.
И надо губами прикоснуться ко лбу, к распадающейся плоти, будто это прикосновение что-то изменит.
Холодом и тленом веет от земли, из разверзнутой ямы, где из стен сочится и стекает на дно вода.
Поздно, ничего не изменить, из груди рвется вопль; как забыть, и можно ли забыть это?
Чтобы не случилось непоправимое, грубыми пальцами подробно перебрал ее тело, содрал коросту, которой обметали годы.
Увидел девчонку, обидчики мимоходом растоптали ее; я на себя приму боль и унижение, каждая ее морщинка и ссадина многократно отразятся на мне, они разольются вешними водами.
И хотя жизнь возникла в водной среде, нам не суждено вернуться к истокам.
Труп, покачиваясь в восходящем течении, медленно опуститься на дно.
Но пока жив, надо наказать обидчиков.
Я прислушался, различил крадущиеся их шаги. Или шуршание змеиной кожи, они подкрадывались и подползали.
Некогда, на заре цивилизации одни племена выбрали оседлый образ жизни, кочевники нападали на эти поселения.
И первоначально горожане не умели противиться их ордам.
Но вырубленная под корень жизнь опять возникала на пепелище. Дома заново отстраивались и все прочнее были стены.
А у горожан с развитием ремесел все более гибким и изощренным становился ум.
Они не только противостояли кочевникам, но стравливали между собой бродячие племена.
Нанимали воинов и расплачивались своими поделками. Бронзовой сохой, сальной свечой, груботканной одеждой.
Останки некогда воинственных орд были оттеснены в горы и в пустыни.
Изгнанники приспособились к суровой жизни.
А мы чем больше изощряли ум, тем сильнее зависели от своих же изобретений.
Уже не могли существовать, без света, скрашивающего ночной быт, без водопровода и теплого сортира, без радио, телевидения, поездов и самолетов.
Но чтобы произвести хотя бы самую простенькую машину, требовалось задействовать тысячи людей и предприятий по всей территории огромной империи.
Из шахт руду перевозили к домнам, а оттуда металл отправляли на другие заводы.
Землю обезобразили насыпями железных дорог, асфальтом и бетоном, зловонные свалки подступили к городам, воды рек несли отраву.
Мы изнемогли под отходами своей жизнедеятельности.
Остатки кочевых орд в своих горах и пустынях насторожились и прислушались.
Мы изнемогли и возненавидели соседа.
В этой ненависти пошатнулись устои империи.
Составы с грузом неожиданно останавливались на безымянных станциях. Налетчики вскрывали вагоны. Охрана не решалась вмешаться.
Но что были кочевникам эти составы? Взыграла кровь многих поколений воинственных предков, на взмыленных конях подступили они к городским стенам.
(Империя погибала, изнеженные наши правители умели только удовлетворять все возрастающие свои потребности. Это сибаритство раковой опухолью расползлось среди приближенных. А оттуда выхлестнуло на улицы.
И когда потребовалось отстаивать так называемую свободу, мы недоуменно развели руками.
Может быть, минует меня эта горестная доля, подумал каждый.
А она не миновала, прежде всего, нашествию подверглись города на окраинах бывшей империи.)
А теперь захватчики подступили к нам.
И так много оказалось предателей.
Поэтому, чтобы не ошибиться, чтобы женщина осталась навсегда желанной, прежде всего надо разобраться со своими.
Я осторожно сполз с кровати.
Была поляна среди зимней стужи.
Пятясь и отступая, попрощался с летом. Цветы уронили лепестки, побурели и пожухли травы. Землю прихватило морозом, лужи затянуло еще хрупким льдом. Мела поземка, снег островками скапливался в ямах.
Удастся ли вернуться?
Женщина привыкла спать обнаженной; она лежала на боку, подложив под щеку ладошки, одеяло наполовину сползло, одна грудь мягко расплющилась по матрасу, вторая тянулась к ней, ноги были поджаты к животу; так спит дитя в утробе; не разобрать было, кто из нас ребенок.
Спина заледенела, ручка двери расколола эту ледышку.
В коридоре я оделся, будто опять запеленали и бросили в снежной пустыне, и никто не поможет на этот раз.
Уже не таясь, отступил коридором, за стенами вскрикивали и стонали узники.
Спустился скрипучей лестницей, набрел на бронированную дверь.
Жалобно и просительно заскребся.
Хозяйка услышала и встрепенулась.
Но в отличие от потомков древних завоевателей не оседлала коня.
Владела другим оружием: мы сами выпрашивали подачку.
Еще один пришел; я разобрал за дверью настороженное ее дыхание.
Попросился переночевать в негостеприимном доме.
- Возвратился после долгих и напрасных странствий, - изобразил блудного сына.
(На кого бросил меня, сиротинку, вспомнил ее причитания.)
- Что принес? – привычно вопросила ростовщица.
- Сын, кровинушка…, - еще не отчаялся я.
- Ночью даю меньше, - сказали за дверью.
- А иконка, укоризненные лица матери и младенца? – попробовал по-иному.
- Замолю, - отказалась богомолка.
- Наши грехи не замолить, - предупредил я.
- Иди на паперть, убогий, - оттолкнула хозяйка.
- Земля горит под ногами, каждый шаг - мука, - сказал я.
- Ничего, уже привыкла.
- Ну не сын, просто мужчина…, - в отчаянии ухватился за последнюю надежду.
- Мужчина..? – ощупала она полузабытое слово.
- Давно… Наверное… И у тебя было…, - придумал я.
- Было..? – попытались вспомнить за дверью. – Сколько возьмешь? – деловито спросила хозяйка.
- Хлеб наш насущный…, - вспомнил я.
И шагнул в подступившее болото на скрип приоткрывшейся двери.
По колено провалился в трясину, пиявки прогрызли кожу.
Расползлись по телу, напрасно пытался я отодрать. Если это и удавалось, то другие гады устремлялись к зияющим ранам.
Хозяйка с усмешкой наблюдала за моими потугами.
Скрюченными пальцами потянулся я к перекрученному стволу березы.
Ухватился за скользкую кору.
Она сдернула платочек, призывно взъерошила слежавшиеся волосы.
Словно встопорщились ядовитые змеи; пальцы соскользнули с коры.
Плашмя упал в грязь на спутанные корни скудной болотной растительности.
Медленно погружался в вонючую жижу.
Лицо ее нависло, кожа была грязной, засаленной.
- Что ж, в виде исключения…, - снизошла она.
Подступили оскалившиеся рожи, накатывались тяжелые волны чесночного запаха.
- Я сам! – оттолкнул жаждущие руки.
Дотянулся и расстегнул застежку, невесомая тряпочка подраненной птицей упала к ногам.
Зловоние немытых тел перебило запах чеснока.
Большими пальцами поддел резинку и рывком сдернул трусы, ногтями порвал напрягшиеся ягодицы.
Споткнувшись, упал на колени, потом повалился на бок.
Но прежде чем перекатиться на спину, ладонью смахнул осколки стекла с пыточного ложа.
Все равно они пропороли.
Ухватился за отрадную эту боль.
Она изготовилась; лобок зарос терновником, шипы нацелились.
Промокнула вагину грязной тряпкой и призывно оскалилась.
Еще можно было спастись, тропа на болоте была помечена вехами.
Спастись, и отдать единственную на поругание; обещал принять на себя всю ее боль, даже малая частица раздавила и уничтожила.
- Иди к мине, ты как мальчик, - приказал палач.
- Со всеми случается хотя бы раз в жизни, - уговорил себя я.
- Совратил меня, бедную сиротинушку, - угрожающе предупредило существо, бесстыже раскинувшееся на кровати.
- Долго еще ждать! – прикрикнуло на мальчишку.
Напоследок я оглянулся, вех уже не было, из трясины выпросталась рука с растопыренными пальцами.
Навозная жижа затопила задохнувшиеся легкие.
Зажмурившись, подступил к кровати.
Нетерпеливые ее руки сдирали одежду.
И когда пальцы задевали тело, на коже оставались красные, воспаленные следы в кратерах язвочек.
Так впиваются слепни и оводы.
Содрогаясь от омерзения, подвел сомкнутые ладони под поникший член.
Потянул и не смог одолеть эту тяжесть; помогая, вцепилась она в запястья; словно с рук содрали кожу и теребили обнаженные нервы: я прокусил губу, кровь была густой и горькой.
Бился на липучке, паук подобрался и нацелился.
Жало вонзилось; потеряв равновесие, рухнул в пропасть.
По дну квашней растеклось захватанное, испоганенное тело.
Бесстыже раскорячилось на кровати; всего доли секунды длилось падение, если бы можно было обернуть их бесконечностью.
Груди ее расползлись, свесились измятыми полотнищами.
Хоть бы перегорела лампочка, отказало электричество; вместо того, чтобы выставить руки и не разбиться, я веками занавешивал глаза; кожа ее была в кратерах язвочек, их жерла источали гной; пальцы соскользнули со ствола; с жадным чавканьем трясина поглотила добычу.
Упал со шлепком, так полощут белье и свернутой простыней бьют по воде.
Но член мой, который невозможно было поднять и домкратом, окреп во время затянувшегося падения – проклятое мужское естество, не зависящее от нашей воли и целомудрия, - снайперским выстрелом поразил мишень.
Все еще эластичные и влажные покровы умело объяли распухшую головку.
Я барахтался, и задыхался, и не мог выбраться, нащупать дно; лоно ее то выталкивало, то втягивало необъятный член, и мало было ему этой необъятности, и все убыстрялся ритм движений; а я уже не барахтался, и квашня задушила, и все, что накопилось во мне: грязь и боль, и остатки надежды, подлость и тяга к убийству, и нерастраченная нежность – перелилось в член; и пронзила острая боль, неотличимая от наслаждения; и тело ее на мгновение затвердело, этого было достаточно, чтобы выбраться из, казалось, навсегда поглотившей трясины; ниточки паутины оборвались, сухие останки упали на пол.
Ради девочки, подумал я, чтобы не замарать ее.
А если ненароком и насладился, то это острое, незабываемое, но уже забытое наслаждение – забытое, забытое! обморочно и напрасно уговаривал себя – ничего не изменит в наших отношениях.
Она останется матерью, а я сыном; женщины ради нас готовы погибнуть, и она готова, мы хоть малостью должны отблагодарить своих матерей.
Ради памятной поделки, подумал я.
Или принял частицу ее боли.
Эта тяжесть раздавила.
Изуродованный, измятый членик был похож на освежеванную тушку диковинного крошечного зверька.
На ту безделушку, ради которой навалились и подмяли оскалившиеся рожи.
И оглушили острым чесночным запахом.
Квашня, заполнившая комнату, источала убийственную эту вонь.
Чтобы не погибнуть, откатился к дальней стене, вонючими пальцами законопатил глаза и уши, но видел и слышал.
Вот заскорузлой тряпкой промокнули греховное лоно; чавканье – так чавкают насквозь промокшие ботинки - резануло по напряженным нервам; тряпка или ботинки с хлестким шлепком упали на пол; я видел с закрытыми глазами; она изодрала на корпию одежду, но не остановила кровь; я не прикрылся в своем бесстыдстве, изувеченный член снова приподнял головку.
И как магнитом потянуло к этому непотребству, напрасно я противился.
Стоя на четвереньках, упирался локтями и коленями, за спиной оставались кровавые полосы.
И сглаженные валуны, север наш не единожды перепахивали ледники, не выжить среди оледенения.
Я и не надеялся, наркоманом потянулся к вожделенной травке.
        Раздувшимися, трепещущими ноздрями вдохнул пряный и желанный аромат.
- Иди к мине, еще не отработал, - прохрипело существо.
Если есть другие миры и их населяют чудища, то мы гораздо непотребнее их.
Разве могло остановить меня это непотребство?
На карачках дополз до постели.
Уцепившись за квашню – провалился по локоть, по плечо, с головой, - вскарабкался на кровать.
Руками или вагиной ухватила она разбухший, похожий на освежеванную тушу член.
И то, дразнясь и играя, выталкивала его; а когда он убегал и пытался спрятаться, когтистая лапа хватала добычу – так кошка играет с полузадушенной мышью; - то утаскивала на самое дно; но были не камни и осколки, а податливая резина; и еще предстояло разбиться; и скорая и неминуемая гибель многократно усиливала наслаждение.
- Еще чуток заработал, еще, еще! – в экстазе бичевания хрипело и брызгало слюной существо.
Я не уворачивался от ядовитых брызг, если они и прожигали, то не ощущал боли.
- Еще и еще, о, ненасытный! – вздыбилась и, наконец, затихла женщина.
Опять сухой оболочкой вывалился я из паутины.
Упал на спину; чтобы хоть что-то приберечь, подобрал останки членика, задвинул их в паховую ямку, словно вправил грыжу; окружили пропахшие потом и спермой зловонные тряпки, напрасно я барахтался среди них; со скалы птичьи немигающие глаза наблюдали за моими потугами.
Голую морщинистую шею венчала крошечная головка, к макушке прилипли свалявшиеся волосы, падальщица терпеливо дожидалась конца затянувшейся агонии.
Над головой кружили ее сородичи, круги постепенно сужались.
В тот последний год, словно предчувствуя скорую кончину, служительницы древнейшей профессии из потайных пристанищ выхлестнули на улицу.
И мы в пустых попытках сохранить целомудрие отчаянно отбивались от них.
Прикидывались больными, увечными, неумелыми, инфантильными.
Каждого обслуживали по его прикиду.
Редко в дорогих гостиницах и в специально оборудованных квартирах, чаще всего в ближайшей парадной, в подвале или на свалке.
Я сам пришел, падальщики и стервятники нацелились склевать мясо.
И иконка – я не заметил, как это случилось – отвернулась к стене.
- Не видела – значит не было, - проследила за моим взглядом хозяйка.
По-домашнему встретила в засаленном халате, запахами несвежего белья и захватанного десятками предшественников греховного тела.
- До этого знались? – спросила она.
- Со мной, с другими, все похожи, - сказал я.
- Не скажи, похожие, но разные, - не согласилась женщина.
- И не прошу, а заработал, - потребовал заплатить за мои труды.
- Это как сказать, - то ли отказывая, то ли соглашаясь, сказала хозяйка. – Платят-то женщинам.
- Женщинам, - выделил я.
- А я что, мужик? – удивилась женщина.
- Мне, чтобы помочь, спасти, - признался я.
- И ты спасешь? – не поверила она.
- Читала, наверное: старуха – процентщица, топор в дворницкой, - вспомнил я. – У тебя есть топор?
- Неужто зарубишь? – удивилась процентщица.
- Топор, нож, какое-нибудь оружие? – оглядел я комнату.
- Ежели готов убить, не совсем пропащий, - оценила специалистка.
Я поверил, дрожащими пальцами потянулся к морщинистой шее.
Круглые птичьи глаза немигающе уставились.
- Ничего, ежели набить руку…, - оценила специалистка.
Я отшатнулся от вещей птицы.
- Криком их не возьмешь, к крику мы привыкли с малолетства, - научила она.
- Ты же обещала, - канючил я обиженным ребенком.
- Но ежели молча…Так надежнее…Сразу за грудки, или душить, или ножичком. Но не до смерти, что возьмешь с мертвяка? – научила процентщица.
- Что еще тебе надо? – Готов был выполнить любые требования, лишь бы получить заветную безделицу.
- Потрясти должников, - деловито сообщила хозяйка. – Обдирать их, как липку! – осерчала она. – Живьем содрать шкуру!
Обернулась монгольским завоевателем; соскочив с коня, переваливаясь на кривых ногах, проковылял тот к добыче.
К захваченным в полон русским женщинам.
И ожидает мучительная смерть, если оттолкнуть хотя бы взглядом.
Я не оттолкнул.
- Тьма бесплатных глотков! - вспомнила хозяйка.
- А как мне востребовать, сиротинушке, разве может слабая женщина? – привычно заголосила она.
Приторный запах ладана и елея выдавил слезы.
- Грехи мои необъятные, - покаялся я.
- Замолим! – уверенно обещала богомолка.
И снова обернула иконку, лица у матери и младенца были в ржавых подтеках.
- Отдам и вернусь, - попытался я вырваться из камеры.
- Все вы клялись и божились, - отказал палач.
И бесполезно кричать и биться, а тем более потрясать кулаками.
Стоит ей свиснуть, и десятки должников придут на подмогу.
Потаенными тропами подобрались они к городским стенам.
И стража поначалу снисходительно поглядывала на дикарей.
Но разлившимися в половодье реками затопили они окрестности. Мутные воды несли раскатанные по бревнам дома, трупы людей и животных.
Вздувшиеся животы, бесстыдно раскоряченные ноги.
Бревна тараном пробили стены. Кирпич искрошился, орда устремилась в проломы.
Не спрятаться, не отсидеться по погребам.
- Мне только пописать! – взмолился я.
- Вон горшок, - усмехнулся палач.
Горшок был задвинут под кровать, крышка соскочила, я снова задохнулся.
- Некуда тебе идти, коли приперся в нашу общагу, - безошибочно определил специалист.
- Она чистая, незапятнанная, ее силой, не по своей воле…, - попытался я объяснить.
- И я тогда многократно чистая, - усмехнулась баба.
- Ну пожалуйста! – взмолился я.
- Ты подумай, как следует, - устала она от бесплодной перепалки. – Сначала посажу тебя на цепь, а ежели окончательно смиришься…, - поманила черствым пряником. Или занесла топор – если раньше убивали процентщиц, то теперь они могли сокрушить любого.
Я подставил обнаженную шею, лезвие упало.
Лязгнули замки, двери скрипуче затворились.
Не повиновалось истерзанное огнем и железом тело. Каждое движение взрывалось ослепительной болью в обнаженных нервах.
Словно по каплям падал расплавленный металл, и требовалось подставить плоть под огненную капель.
Я подставил, в запахе паленой шерсти пополз к двери.
Железо это устоит и при взрыве, бесполезно биться и стучаться.
Удары отдавались болью в судорожно сжатом кулаке.
Я попробовал разжать пальцы, они не поддавались.
Тогда ногой уперся в стену и потянул – так в колодце тянула женщина, - жилы зазвенели и полопались.
И не услышал единственную за броней, опять погибал в снежной пустыне, она не отыщет и не спасет.
Если немедленно не выбраться…
С трудом разжал сведенные судорогой пальцы.
На ладони лежала крошечная оскалившаяся мордочка чертенка, бывают и еще более странные талисманы.
Я отработал, процентщица рассчиталась, но так умаялся, что не сразу вспомнил об оплате.
Но она не обещала выпустить из темницы, или приберегала для другой гибельной работы.
А сама укрылась во внутренней камере за еще более толстыми стенами.
Среди барахла, собранного за долгие годы стяжательства.
И каждая вещь, если приглядеться, несла следы погубленных ею людей.
Ржавые эти пятна навечно въелись в наши души.
Когда завоеватели ворвутся в город (если они пощадят нас, а они пощадят, власти на обойтись без рабов и прихлебателей), предпочтительнее договориться с ними, чем в очередной раз мухой биться в паутине.
Я увидел: человек среднего роста и телосложения стоял на внутреннем крыльце заводоуправления.
Когда дверь захлопнулась за спиной, по-боксерски прикрыл лицо и грудь. Потом опомнился и уронил руки, но кулаки не разжались. И ноги были чуть согнуты в коленях.
Вроде бы обыкновенный, ничем не примечательный человек, разве лицо его было немного смуглее, чем выбеленные севером наши лица, и волосы отливали синевой вороньего крыла ( и у нас попадаются такие же чернявые), и глаза были темными, и брови густыми, и нос с горбинкой; все нации и народы перемешались на бескрайней русской равнине; только националист признал бы в нем инородца.
Лазутчики просочились, самые чуткие аборигены покорно склонили голову.
И всем, кто готов был слушать (а все мы охочи до сплетен и слухов), рассказывали о небывалой щедрости пришельцев.
Они обещали. (Как, впрочем, клялись все наши правители. И мы каждый раз наступали на эти грабли, а потом недоуменно разводили руками.)
При новых хозяевах и порядках заживем по-человечески.
( Не понимаю этого критерия. Вкалывать на полную катушку, а потом изможденным доползать до кровати? Валиться ничком и отмахиваться от докучливых приставаний домашних? И так до полного отупения?)
Я увидел и попятился, ягодицами уперся в подоконник.
Единственный фонарь тускло освещал двор.
Ростовщица, кажется, укрывалась на третьем или на четвертом этаже, жильцы швыряли ей в окна пустые бутылки. Не добрасывали, снег усыпали осколки. И убийственно было выброситься из окна.
Я нацелился.
Напоследок вгляделся.
Она лежала на боку, подложив под щеку ладошки.
Чисты были ее видения.
Подхватила малыша, прижала к груди.
Он зашлепал губами; мама, вслед за ним повторил я.
И мужчина, я впервые увидел его, приник к жене и ребенку.
Такой же смуглый, как и спустившиеся с гор завоеватели.
Но для них иной ее оттенок был враждебнее нашей бледности.
Он усугубил вину, взял в дом русскую женщину.
Оскалившаяся толпа обступила ее.
Другие монотонно топтали мужчину. То, что осталось от него: окровавленный кусок мяса с перемолотыми костями.
Ребенка спрятали соседи, уцепилась женщина за спасительную надежду.
Несколько слоев памяти, она всхлипнула во сне, сжалась в комочек, обхватила колени.
Первая близость, зарождение плода, попытался вернуть ее к истокам.
Вошедший в мир человек в сильных добрых руках врача.
Сестра перерезает пуповину.
Человек кричит, выталкивая воду из легких.
Крик этот отраднее музыки.
Пузыри памяти, одни переливаются радужной пленкой, другие - черны.
Прокалывал зловещие пузыри. Они взрывались и истекали зловонием.
На меня навалился густой чесночный запах, меня распяли и затоптали.
Уже ни на что не реагировало избитое тело.
(Был еще один пузырь: память о ребенке, если лопнет, то сгинет планета.)
Впитывал ее боль и мстил обидчикам.
Увидел старика, отринувшего дочку.
Его предков окружала толпа слуг. И стоило боярину шевельнуть пальцем, как исполнялась любая его прихоть.
Потом дети и внуки этой челяди превратились в социально значимых членов нового общества.
С набитым бумагами портфелем приходили на службу. В бумагу были завернуты курица и бутерброды, выдвиженцы отличались отменным аппетитом.
Старик былыми слугами ухаживал за женой.
Заботливо усадил в кресло перед телевизором.
Телевизор был черно-белым, на экране едва проглядывали размытые тени.
Постанывало изношенное кресло.
Плед, которым прикрыл ее, протерся до дыр.
Вот из перекошенного рта выкарабкались изодранные звуки.
Старик разобрал, поднял развалину.
Это удалось не с первого раза – зашел со спины и уперся, женщина застонала. Тогда попробовал по-другому: потянул за руку.
Опять ничего не получилось.
Так и поднимал по частям, а когда справился, то заслонился от пустого ее взгляда.
- Если бы знал, - повинился мужчина.
Два года назад доброхоты прислали письмо, не поленились узнать адрес.
Она увидела измятый конверт и заслонилась.
- Нет, - отказалась, когда муж хотел вскрыть его.
Нож с хрустом разодрал обертку.
- Не читай, выброси, - попросила женщина.
Обессилела, не могла отнять.
В очках мужчина был похож на неумолимого наставника.
Такие накажут за любую провинность, и ничто не расшевелит зачерствевшую душу.
- Ты же не хотел знать, - взмолилась женщина.
Он вчитался.
Беззвучно шевелил губами и долго продирался словесной шелухой, будто забыл азбуку.
- У них все хорошо, я знаю, - сказала женщина.
Чтобы продраться, даже пальцем водил по строкам.
- Обязательно хорошо, - уцепилась за молитву.
Потом прочитал, ни один мускул не дрогнул на лице, только письмо долго не удавалось сложить, мужчина был аккуратистом и превозносил армейский порядок, половинки получались разного размера, скомканный листок из школьной тетрадки спрятал в карман домашнего френча.
- Из комиссариата, - прокаркал отставник.
Сказал без надрыва, но сорвал голос, поднимая батальон в атаку, солдаты вжались в размытую дождями окопную глину, командир в одиночку устремился на врага, короткое рыльце пулемета нащупало смертника.
Пули вонзились.
Если на груди остались маленькие аккуратные дырочки, то из спины железо вырвало куски плоти.
Его убили, ни один мускул не дрогнул на лице.
- В юношеский клуб. Цикл патриотических лекций, - прокаркал отставник. – Беззаветное служение Родине. Жизнь за правое дело, - косвенно рассказал о содержании письма.
- Будь проклята твоя армия, - прокляла женщина. - Если бы не вмешались военные…
- Было бы больше крови, - сказал ветеран. – Армия не ошибается.
- Отдай мне дочку, - надвинулась на него женщина
Не ошибается, и не отступает, и насмерть стоит на последнем рубеже, а он попятился, рота прикрытия (та же расстрельная команда) нацелилась покарать беглеца.
Впереди вражеский пулемет выкашивал ряды наступающих, сзади убивали свои (если так можно назвать подневольных этих палачей), к узкому перешейку с обеих сторон подступила непроходимая топь, не было спасения, некоторые пытались зарыться в землю.
Ломали ногти и пальцы о каменистый грунт, грызли его зубами.
Он метался между двумя огнями, и зарывался в камень, и пытался пробиться болотом.
И все сокращался пятачок его жизненного пространства.
Женщина подступила и вцепилась в отвороты военного френча. Так рванула, что полопалась материя.
(Или сгнила за долгие годы нашей власти. Если армия некогда защищала нас от супостата, то теперь командиры прежде всего думали о личном обогащении. И солдаты усердно трудились на их приусадебном участке.
А он ни на копейку не приумножил свое состояние.
Но пришлось отвечать за преступления соратников.
Не дрогнув, принял жестокий приговор.)
Не оттолкнул женщину.
Она с корнем вырвала карман, куда спрятал письмо.
Выхватила истертый на сгибах лист.
Буквы невозможно было разобрать – растерзала плотную бумагу.
Теми солдатами вгрызлась в каменистую почву.
Ломая ногти, руки и зубы.
А он устоял под порывами ветра.
Широко расставил ноги, Земля раскачивалась кораблем в губительном шторме. Судно несло на скалы. Склоны гор были обагрены кровью.
Подбросила клочки, но ветер не подхватил и не унес их. Они упали грязными снежинками
Тогда втоптала, размазала по камню.
Паркет потрескался под стремительными ударами.
И все равно не уничтожила останки.
Разбитыми руками сгребла их в кучку.
В кармане фартука нащупала спички.
Тоненькие палочки ломались в истерзанных пальцах.
Наконец, одна головка вспыхнула – как в преисподней запахло серой, - обрывки неохотно загорелись.
Огонь заворожил, они зачарованно смотрели на неверное пламя.
От бумаги занялся измочаленный в щепу паркет, мужчина опомнился и потушил пожар.
Подошва армейских сапог нацелилась, каблук был косо срезан дальней дорогой. Голенище запылилось, пыль намертво въелась в поры.
Женщина отталкивала беду слабыми руками.
Не удержала, руки подломились, сапоги затоптали, сладковатый дым – так пахнет, когда палачи сжигают очередную жертву – выел глаза и выхолостил душу.
Но среди болота едва заметными вехами была обозначена тропа, она попыталась бежать – половина тела была чужой и непослушной.
Замертво повалилась под огнем роты заграждения.
Женщину частично парализовало, врач безнадежно покачал головой.
- Растительный образ жизни, - вынес смертный приговор. – Растения тоже по-своему счастливы, мы чересчур персонифицируем наше так называемое сознание, - утешил старика.
- Но что вы, - отказался от заслуженной награды. - Эта так называемая клятва, честь профессии…
Нагрудный карман его оттопырился, туда попала аккуратно сложенная, истертая на сгибах купюра.
- Если повезет, то вам не придется долго мучатся, - попрощался врач.
Старик не желал такого везения. И дважды в день строго по расписанию выгуливал женщину.
Труднее всего было поднять ее с кресла, потом изношенный механизм вроде бы вспоминал последовательность движений.
Разве что на улице чудилась всякая всячина. И увечное судно постоянно сбивалось с курса.
Но старик еще твердой рукой уверенно держал штурвал, полузатопленный корабль пробивался банками и отмелями.
И было почти незаметно, что женщина подволакивает ногу.
Так многие возвращаются домой после выматывающего до предела трудового дня.
И сердобольные старушки уступают страдальцам место в трамвае.
И можно только пожалеть одиноких стариков.
Лена пожалела, но вместо того, чтобы шагнуть к ним, в крайнем случае, припасть к следам, глубже вжалась в стену подворотни.
В шершавый кирпич, который в очередной раз порвал и искалечил.
Я одолел и эту боль, окно камеры не было забрано решеткой, тюрьму возвели на вершине отвесной скалы, внизу на дне ущелья оскалились зубцы в ржавом налете.
Псы и крокодилы с нетерпением дожидались очередной кормежки. Из пасти стекала слюна.
Или крысы обернулись монстрами.
Той последней зимой расплодилась нечисть.
Огромным стадом подступили к городу. Лазутчики уже просочились небрежно заделанными брешами и проломами.
Сначала замаскировались под местных жителей, но постепенно отринули эти условности.
Проникли и захватили заводы.
Эти псевдолюди, выступая перед рабами, не стеснялись задрать лапу и прямо на сцене справить нужду.
Что естественно, то не противно, тут же нашлись у них многочисленные защитники.
Я забрался на подоконник, нащупал зацепку.
Твари облизывались и подвывали.
Вой был похож на скрежет железа по стеклу.
Был узкий карниз; чтобы не сорваться, скинул ботинки.
Твари не насытились искусственной кожей.
Угрожающий и одновременно жалобный их вой сводил с ума.
И следовало торопиться: женщина заснула с ребенком, они согревали друг друга, но замерзла глубокой ночью.
А талисман, чтобы в очередной раз не потерялся, засунул в рот, острые кромки искалечили щеки и небо.
Распластался по стене, вжался в щели и выбоины, тело было, как отлежалая рука, члены заледенели и потеряли чувствительность.
Закон сохранения энергии: если убудет, то прибавится в другом месте; чем больше замерзал, тем сильнее раскалялось барахло, накопленное ростовщицей.
Она извела очередного просителя; сами по себе включились утюги и моторчики.
Шнуры питания, увенчанные клыкастыми розетками, вскинулись разгневанными гадами.
Но не затоптали, создания эти питались электричеством, присосались к розеткам.
Напрасно стяжательница пыталась отодрать их – шипели и отплевывались искрами.
Стервятница сдернула траурный платок, облезлые перья плоско прилипли к макушке.
Утюги раскалились докрасна.
От них задымились тряпки, которыми был забит склад.
Вспомнила об останках узника, что за ненадобностью бросила в соседней камере.
Член его износился, может быть, этот так называемый мужичок сгодится для борьбы с электричеством.
Ворвалась в темницу – пусто было в комнате, окно было распахнуто, ветер выстудил камеру; ледяной глыбой беглец приник к кладке.
Некогда было отогревать; отодрала от стены глыбу.
Я повис на кончиках пальцев.
Закоротило утюг или кухонный комбайн, автомат на лестничной площадке не сработал, местный умелец заменил его гвоздем, клювик вводного автомата в щитовой этот же мастер подпер железкой.
На подстанции отключили защиту, обмотка трансформатора расплавилась, в расширительном баке вскипело масло.
Непонятно и страшно, когда поочередно, будто безжалостная рука вычеркивает из реестра, гаснут окна, и мы остаемся одни; понятно, но так же тревожно, когда окна гаснут одновременно; и глубокой ночью нам не обойтись без огня.
И разбуженные навалившейся тьмой, испуганно вглядываемся в полуночный мрак.
Или бродим сомнамбулами, призраки эти заполнили обреченный город.
Остановилась заводская котельная, что обогревала и общежитие.
Дежурный электрик не сумел переключить котлы на другую линию.
То ли его не проинструктировали, то ли забыл, где находится рубильник. А схем давно не существовало.
  Трубы могли полопаться, требовалось срочно найти специалиста.
Старинный аппарат, по таким звонили еще в пятидесятые годы, безмолвствовал, местная телефонная станция тоже отключилась.
И боязно было бежать к дежурному по заводу, вдруг на улице поджидает супостат.
Да и не его это дело: бегать и вынюхивать – сами придут, если надо.
Он изготовился встретить ночных гостей: внутреннюю ручку входной двери заложил на толстый дубовый брус.
После этого собрал ватники и устроился на зимовку. Вместе с ним зимовала и верная подруга. Завернулись в несколько слоев, пусть попробуют выкурить из берлоги.
Ночью пробудился Николай Иванович.
Заснул на спине, жена забылась на плече, он не решался пошевелиться.
Обычно и ночью лицо ее было сосредоточено.
Чуть ли не впервые морщины разгладились, а губы сложились в еще неумелое и тусклое подобие улыбки.
Осторожно, чтобы не потревожить, убрал руку; стараясь казаться естественным, зашлепал босыми ногами.
Женщина шевельнулась.
- Это самое, по нужде, - придумал он.
- Не надо штопать и латать, - в полудреме откликнулась она.
Мужчина прокрался на кухню, лицом прижался к холодному стеклу.
В снежной пелене на другой стороне улицы была видна багровая тюремная стена с крепостными зубчиками по вершине. Прожектора освещали внутренний дворик, отблески изломанного света падали и на улицу.
Ему показалось: сквозь пургу прогнали очередную партию заключенных.
Шли по четверо в ряд, заложив руки за спину. Ветер обметал заросшие лица ледяной коростой.
Колонну сопровождали вооруженные конвоиры.
К трехлинейкам были примкнуты штыки. Стоило заключенному выбиться из строя, как огромные псы рвались с поводков. И почти невозможно было удержать этих людоедов.
Их особенно и не удерживали.
И конвоирам было несладко, лица тоже избила пурга, дальняя дорога истерла ноги, армейская кирза и шинель не уберегали от холода.
И поэтому, когда заключенный выбивался из сил и отставал от колонны, молча, сосредоточенно и милосердно добивали его штыками. Лишь потом спускали своих людоедов.
Пресытившиеся псы неохотно терзали свежатину.
Николай Иванович не отличался особо изощренным воображением; каждую ночь прогоняли заключенных; впервые увидел их.
И непонятным образом сам очутился в колонне.
Сосед его покачнулся.
Упавших тем более добивали; руки были скованы за спиной, подставил плечо ослабевшему товарищу. Тот привалился, а Николай выстоял, только при ходьбе шире ставил ноги.
Естественный отбор, так бы определил его начитанный сын, выживут сильнейшие; вырубленная вроде бы под корень жизнь даст новую поросль, стволы этих деревьев будут прочнее железа.
И всего можно добиться своим трудом, этими рабочими руками.
Если не запятнать их низостью и подлостью.
А он, до этого и гвоздя не унесший с завода, вдруг угнал кару.
И пусть никто не хватится, ее давно списали, забыли об этой развалюхе, совесть не обманешь, не вычеркнешь из памяти.
И надо пригнать ее обратно, тем более все это хозяйство скоро вернется к законному владельцу.
В газете писали, если прямой наследник неопровержимо докажет…
Он сам несколько раз прочел это постановление, водил заскорузлым пальцем по каждой строке и долго шлепал губами.
Давно уже отыскал нужные свидетельства, бумага пожелтела от времени, но буквы только отчетливее проступали на этой желтизне.
И было невыносимо смотреть, как разворовывают и гробят хозяйство.
Еще немного, и невозможно будет восстановить производство.
Душа его кровоточила, уже не заделать эти раны.
Не восстановить, это как всемирное оледенение, сын рассказывал.
Если лед покроет большую часть планеты, то нет возврата к былому.
И к множеству гиблых миров прибавится еще одна ледяная глыба.
Николай Иванович ужаснулся; поспешно, но тщательно собрался.
И пусть хозяину не пристало ходить в старом, аккуратно подшитом ватнике, он не чурался национальной одежды. Опустил наушники и завязал их под подбородком. Ноги обмотал портянками и сунул в разбитые валенки.
Теперь выдюжит любую дорогу – а пути эти вели в северные вымерзшие тундры, где зимой могли прокормиться только олени, - может быть, если заведется кара, удастся догнать колонну.
И уговорить конвоиров подвезти ослабевших узников.
Он, не знающий молитвы, впервые воззвал к божеству, всю свою волю и энергию передал выдохшимся аккумуляторам.
Телега глухо и неохотно заворчала.
Соскочил с нее и плечом – в очередной раз полопались жилы – уперся в передок.
Улица вела под уклон, телега поползла, задыхаясь на каждом шагу.
На вышке облегченно вздохнули охранники.
Настали тяжелые времена, всего можно ожидать от так называемых господ демократов.
Недавно прилепили они к тюремной стене табличку.
Где наивно клялись не забыть имена безвинно убиенных.
У нас никого и никогда не обвиняют облыжно и без причины.
Любого можно посадить и пустить в расход, вина всегда отыщется.
Спрашивается, а на какие шиши жируют директора скромных продовольственных магазинов?
Еще Суворов заметил, что достаточно самого честного солдата назначить каптенармусом, как через два года без суда и следствия можно расстрелять казнокрада.
В наш стремительный век года эти обернулись месяцами и неделями.
Прилепили табличку и украсили ее живым цветком.
Ночью, конечно, жестянку эту отодрали, а цветок втоптали в асфальт.
А теперь, может быть, танком на постамент водрузят кару.
Подумаешь, запрягали в нее узников. Мало ли какому лагерному начальству захотелось прокатиться с ветерком.
И стоит ли их осуждать за невинное это развлечение?
Слаба Богу телега, наконец, убралась; сколько еще можно мерзнуть на распроклятой этой вышке?
Короткое рыльце пулемета хищно огляделось в поисках очередной жертвы.
Не спалось и Александру Натановичу. Он проснулся под хруст перемалываемого зерна. Словно работали ручные мельницы, мука эта была густо пересыпана пометом. Скрипели хитиновые панцири насекомых.
Ему показалось, что вернулась былая мужская сила; осторожно, чтобы не спугнуть, засунул руку под одеяло.
Пододеяльник был протерт во многих местах, ищущие пальцы заплутали в прорехах.
А когда рванулись, забыв об осторожности, ткань лопнула с треском выстрела, шум спугнул пугливую дичь.
Член вроде бы приподнял головку, но пригнулся и распластался.
И теперь следовало затаиться, может быть, через час или хотя бы утром…
Ему не занимать терпение, если выставляли из кабинета, вламывался в окно, просачивался в щели и в замочные скважины. Нашептывал ветром и гулом мотора, оборачивался преувеличенно-радостными объятиями любовницы, вещал телевизионным диктором, не ведал жалости и снисхождения; рано или поздно начальник поддавался и подписывал любую бумагу.
А Натаныч, не отличающийся особой брезгливостью, долго не мог очиститься.
Словно налипли невидимые проклятия, где «жидовская морда» было чуть ли не восторженным признанием его заслуг.
И вроде бы ничего не стоило сутки или неделю просидеть в засаде.
А чтобы было не скучно, измыслить занимательную игру.
Многие мужики так играют: на эскалаторе пялятся на встречную лестницу.
И выбирают самую доступную девицу.
Жадно и торопливо раздевают ее.
И используют, насколько позволяет фантазия.
Если жена дает только в постели, ночью во тьме, целомудренно лежа на спине, даже не раздвинув ноги и не сняв ночную рубашку, и холодом веет от бесчувственной этой колоды, то великолепна, красочна и непотребна мимолетная эта связь.
На коленях, руками упершись в стену, оттопырив и выставив задок.
Он лоснится и блещет, как у ухоженной кобылы.
Или закинув ноги на плечи, пятками выбивая по спине торопливую барабанную дробь.
Или приникнув к груди – а мы, конечно, мним себя стройными и мускулистыми жеребцами, и чем рыхлее телеса, тем отчаяннее приходится напрягать увечное воображение, - сползая по груди и животу к бедрам.
Трепетными руками и жаждущим ртом поглощая корень и источник нашего наслаждения.
Или, что еще занимательнее, чтобы привела с собой такую же развратную подругу.
И чтобы они полной мерой удовлетворили кобелиную нашу похоть.
И ни в коем случае не заикнулись об оплате.
Настоящее чувство не нуждается в деньгах.
С милым – рай в шалаше, не зря придумали мудрые предки.
Вот многие и жаждут несуществующего этого рая, путая божий дар с яичницей, а уличную девку с преданной и верной супружницей.
Хотя кто знает – человек многогранен и непредсказуем…
Наивные и пустые мечтатели; все это проходил и знал опытный ходок.
Ведал и оборотную сторону медали: случайная связь иногда оборачивалась нежелательными последствиями.
Тогда приходилось изворачиваться и придумывать.
Например, в бане, куда любил похаживать.
Плохо сполоснул лавку, при нашей антисанитарии…
Нет, это возможно, а не только половым путем.
Болезнетворные микробы мутируют и приспосабливаются назло ортодоксальным лекарям.
А я ни взглядом, ни помыслом…
И жены вынуждены верить этой галиматье.
А если и случилось – бес попутал, - то это никак не повлияет на налаженный семейный быт.
Все это было, поэтому не имеет смысла высматривать на улицах или воровато прокрадываться в лавки с сексуальным уклоном.
Пусть другие приобретают протезы и листают журнальчики с греховно-соблазнительными красотками.
Все было взаправду и вернется, если снизойдет молодая и непорочная.
Предсказательница, к которой он обратился, никогда не ошибается.
И тогда не надо высиживать в засаде и ждать, когда восстанет ранее неукротимый его зверь.
И дочка, разве он не для нее старается, не уедет в далекую страну. Такую крошечную, что рано или поздно подомнут ее арабы.
И как уже не единожды случалось, местечковые погромы перерастут в огромное и беспощадное побоище.
И докрасна раскалятся трубы лагерных печей.
Кусочки несгоревшей плоти усеют окрестные поля.
Земля эта родит богатый урожай.
Александр Натанович не верил в Бога, смерть – всего лишь смерть, мы не воплотимся в других людях, или неприкаянные наши души не будут странствовать просторами космоса.
Все – в этой жизни, поэтому, чтобы дочка не уехала, чтобы зверь его опять оборвал пуговицы на брюках, надо рискнуть и выдвинуться, пришло время, надоело прятаться и осторожно выглядывать из укрытия.
Дед попробовал, но выбрал неверные ориентиры; теперь не расстреливают и не ссылают в лагеря.
Мужчина решился, и осторожно, чтобы не разбудить домашних, сполз с постели.
Непросто далось ему это решение, бязь кальсон прилипла к взмокшим ляжкам, а такая же плотная рубаха – к животу и к груди.
Мешок, к которому подобрался, оглушил лязгом челюстей.
Он подхватил его заправским грузчиком и рывком взвалил на плечо.
Долгоносики и мучные черви поспешили насытиться напоследок, челюсти еще громче залязгали.
Всего несколько шагов отделяло от балкона.
Эти шаги включили и пограничную реку, что одолел древний полководец, и ров с нефтью – осажденные подожгли ее, пришлось пробиваться огнем, - и дорогу, где нет возврата.
Каждый шаг уносил на десятки и сотни верст, и издали уже не различить было ту колонию простейших, где все подобны, и ни одна голова не высовывается из однородной массы.
Балкон на зиму не был заделан, одной рукой придерживая мешок, другой распахнул он дверцу.
Снежинки растаяли на разгоряченном лице.
Раскачав балласт, вышвырнул его из гондолы.
Воздушный шар тяжело приподнялся, гибельные волны уже не лизали корзину.
Выбросил балласт, отстрочил крушение.
Но порыв ветра мог забросить в пучину, или надвигался «девятый вал», волна эта грозила дотянуться до беглеца.
Слой снега смягчил удар, но ветхая ткань распалась, труха ржавым налетом испоганила белизну.
Ничего, птички, мыши, дворники, утешил себя Натаныч.
Дочка поздно пришла после работы или прогулки с подругой – знаем мы этих подруг, сам был молодым, догадался, но не осудил отец, - заснула, как провалилась в пропасть, но насторожилась на звук удара.
Будто шлепнули по попе – пусть только попробует, она не простит оскорбления, - но сладостна и желанна была грубая эта ласка.
И бесполезно перечить родителям, мать никогда не отдаст ее за нищего, бродячего геолога.
Ни за кого не отдаст - как же, истопчут и поругают единственное дите; уехать как можно дальше, куда угодно, лишь бы избавиться от докучливой опеки.
Мать, наверняка, останется; это наш дом, и мы обязаны…, как за молитву цепляются за эту мнимую обязанность старики.
Чуток и насторожен сон в затянувшемся девичестве, она распознала глухой удар и дуновение холодного ветра в соседней комнате.
Спрыгнув с кровати - паркет был выложен только в этой комнате, - зашлепала по половицам.
Если они и охлаждали, то прохладу эту тут же затоплял жар тела.
Спала в полупрозрачной ночной рубашке, мать не усмотрела в этом особой крамолы, под тканью явственно выступили тугие, похожие на аппетитные пышные булочки, налитые нерастраченным соком груди, а в паху угадывалась густая поросль.
За дверью нежилой комнаты грузчики с уханьем взваливали на плечо мешки, ночные грабители ошибочно посчитали эту труху ценным приобретением; она должна заботиться о стариках, пришло время пожертвовать собой ради родителей; вдруг мой одолел эту крепость и влез в бойницу? размечталась девочка.
Распахнув дверь – на складке было холодно, как на северном полюсе, и опять не остудил этот холод, - поспешно, чтобы не передумать, дотянулась до выключателя.
Свет вспыхнул, словно взорвалась и ослепила зажигательная бомба, а она не прищурилась.
Отец – как он похож на медведя, но на ручного, в наморднике и на цепи, подумала она – ворочал и подтаскивал мешок к балкону.
Рубаха прилипла к животу, под плотной тканью перекатывались мускулы. А заношенные кальсоны, она тут же отвела взгляд, обвисли в паху и на коленях.
- Тоже убегаешь? – шепотом, чтобы не разбудить мать, спросила дочка.
- Последний остался. – Словно обменялись они позывными.
- Замерзнешь, я закрою, чтобы не замерзла, - всполошился отец, но прежде чем закрыть, столкнул остатки балласта, шар взмыл над бушующем морем.
- Оденься, замерзнешь, надо одеться, - повторил мужчина.
Всякой видел дочку, и вроде бы ничто не могло смутить его, но вдруг смутился, впервые разглядев в ней женщину.
Под порывом ветра ночная рубашка маняще обтянула тело.
Если она снизойдет, вспомнил он, моя последняя надежда, дочка не уедет от достатка, смешались и переплелись мысли и образы, просто дед выбрал неправильные ориентиры, отогнал тень самоубийцы, или портновские ножницы не вовремя попали под руку.
- Прикройся, надо прикрыться, - прохрипел мужчина
- Вот еще, прикрыться, от кого и зачем прикрываться? – попятилась женщина, но холодно и неуютно было под раздевающим его взглядом, хотя балконную дверь уже закрыли; подобрала с постели одеяло – оно еще хранило тепло тела, - завернулась в него.
Отвернувшись от женщины, поспешно натянул он брюки.
Ничего не было, им обоим почудилось, просто мужчина перебрал вчера, чего давно с ним не случалось.
И теперь во рту было сухо, как в выжженной зноем пустыне, а мысли путались и сбивались.
- Новая жизнь, - попытался объяснить и разобраться в этой путанице.
Костлявые руки покорных своей судьбе предков за пресловутой чертой оседлости.
Негласное преследование властей.
Отринуть, а оставить единственно имеющее значение: ум, мастерство и деловитость, так хотел сказать он.
- Чтобы не было возврата к былому? – догадалась его умница.
- Начать заново, ты простишь, если начну заново? – испросил он разрешение на последнюю свою любовь.
( Все равно случилось, если дочка и не разрешит…)
- Вот еще, полюбить в твоем возрасте полюбить? – С юношеской жестокостью оттолкнула она старика.
- Это как лекарство, понимаешь, просто как лекарство, - объяснил он.
- Вот еще, а мне лекаря, тоже заболею без лекаря, - сказала дочка.
- В твои детские годы! – возмутился отец.
- Смотри. – Горстью собрала она ладони, а потом растопырила пальцы; они были длинные, с ухоженными ноготками; мужчина залюбовался, сглотнул густую слюну.
- Что? – хрипло спросил он.
- Годы просачиваются, годы как песок, скоро все просочится, - пожаловалась девочка.
- Вот еще, - обернувшись заботливой матерью, утешил он.
- Не просачиваются, разве не просачиваются? – с надеждой спросила девочка.
- Это у меня последняя песчинка у меня, - признался старик.
- Ты свое прожил, - с юношеской беспощадностью ударила дочка.
- Нет, и ради тебя тоже нет, - не согласился мужчина.
А когда она безнадежно покачала головой, усилил конструкцию.
- Потом они толпами припадут к твоим ногам, облобызают твои ноги!
- Зачем мне это?
- Выберешь, любого выберешь, создашь свой мирок, свою страну!
- К глубокой старости? – не поверила девочка.
- Месяц, год потерпеть, что тебе месяц и год? – будто выпрашивал он милостыню.
- Вот еще, а она намного моложе мамы? – с женской проницательностью угадала дочка.
Мужчина только развел руками.
- И выбросил мешки, чтобы случился скандал, и сгоряча все высказать, поэтому выбросил? – не ведала она снисхождения.
- Смотри, подглядывают из соседнего дома, в бинокль ночного видения подглядывают, - придумал и отомстил мужчина.
Она охнула и прикрылась скрещенными руками, потом опомнилась – не видно за одеялом. Осторожно отогнула верхний край и заглянула.
- Вот еще, спать в такой рванине спать, - отомстила в свою очередь.
- Благодаря твой мамочке благодаря, - отбился мужчина.
- И с молодой, как с дочкой, если с молодой, - предупредила она.
Стало так больно, таким обручем сдавило грудь, что мужчина задохнулся.
- Цыц, курицу учат яйца курицу! – шутливо, но через силу погрозил пальцем.
Но это было как волна, что бессильно бьется в гранит набережной.
Или плащом, брошенным в грязь перед королевой.
Она уходит – гордая посадка головы на развернутых плечах, величавая королевская поступь. Оставив истоптанный плащ или изодранное одеяло. Прямая спинка, незахватанные ягодицы.
И не сразу удается вообразить другую женщину.
Уходит, как всегда оставив за собой последнее слово.
Так некогда уходил сын. Но каждая размолвка возводила между ними все более глухую и неприступную стену.
Бойницы ощетинились дулами орудий.
И мужчина ничего не знал о его судьбе.
Но дружеские перепалки с дочкой только укрепляли доверительные их отношения.
Она поймет и одобрит выбор.
Еще одна голова высунулась из колонии простейших.
Сгибая пальцы, и пальцев не хватало, приходилось многократно повторять счет, стал он припоминать двери, что пришлось одолеть.
И в главке и в министерстве.
Все вроде бы одинаково обитые, в траурной коже, со стандартными неброскими табличками.
А он распознавал мельчайшие подробности, по ним узнавал нравы и привычки хозяев.
И вооруженный этими знаниями всегда возвращался со щитом.
Но донельзя истрепал его на чью-то потребу.
За что едва не был сослан в секретную лабораторию, где его соплеменники, в основном отягощенные кандидатским и докторским достоинством, маялись от безделья и изобретали вечный двигатель.
Его неохотно освободили из той тюрьмы, а другую, куда он попал – огромную, на всю империю, можно было хоть в малой степени перестроить на свой лад.
И женщина, что на закате приглянулась ему, он, наконец, это осознал, была лишь запалом во взрывном устройстве, помогла заново поверить в свои силы.
И шкатулка, он вспомнил о ней; вдруг дед не придумал; говорят, некий миллионер собирает царские реликвии.
Он охотно отдаст ее, коллекционер, наверняка, не поскупится, с начальным капиталом можно свернуть горы.
А бывшая случайная знакомая, предсказавшая победу и процветание, обойдется подделкой, он сегодня же сколотит.
Сын, если бы помог сын, подумал он.
Ничего не знал об его судьбе, мальчик давно превратился в мужчину.
Возомнил себя прибалтом (бабушка в оккупации приписала к фамилии латышское окончание), в свою очередь, подправил корневую основу.
И тоже обесцветил волосы, за современными красителями не угадать было первоначальный цвет.
И всего за несколько дней освоил акцент новоиспеченных своих сородичей.
А язык не знал не по своей вине, грудным младенцем вместе с родителями по этапу попал в Сибирь, те не перенесли дальнюю дорогу.
Такую придумал легенду.
Воспитали его в детском доме, и долго не удавалось узнать о своем происхождении.
Случайно узнал в зрелости, и невозможно было противиться зову крови.
И теперь, помня весь тот обман, и не забыв ни одной обиды, искренне и всей душой ненавидел Империю с ее амбициями, едва не укравшую у него Родину.
Всех русских, а также евреев, что развратили ту страну.
(Евреи определяли национальность по матери, и естественно не считали его своим, и для русских, тем более, был он чужаком.)
Латышские националисты охотно приняли его в свои ряды.
И даже позволили сколотить небольшую шайку; эти оголтелые сгодятся для непредвиденных разборок.
Отряд местной самообороны под предводительством Витатуса Асманиса уже зарекомендовал себя в пограничном конфликте.
(Дед его звался Аснесом, бабка приписала к фамилии латышское окончание. А в корневой основе потерялось несколько букв. А Виктора несложно переделать в Витатуса.)
Конфликт на границе возник из-за плохого знания картографии.
Некогда граница проходила по старой дороге, на современных
 картах та не была обозначена.
Предводитель выбрал шоссе, прибавив к новообразованному государству сотни квадратных верст чужой земли.
(Что, Россия обеднеет от малого этого убытка?)
  Ночью команда вышла на разметку.
Границу еще не обустроили, деревянные колышки были кое-как и наспех вкопаны в землю.
А если рядом и располагалась застава, то так называемые былинные богатыри спали беспробудным сном.
С таким храпом, что он порывами ветра сгибал до земли вековые деревья.
Или границу стерегли соловьи- разбойники, пугливой толпой бойцы подступили к столбику.
Они были безоружными, но ощетинились штырями и охотничьими ножами.
Наконец свернули столбик и торопливо, почти бегом перенесли его к бетонке.
Свежевскопанную землю припорошили пылью, здесь и только здесь всегда проходил рубеж.
За работой почти забыли об опасности, насторожились, услышав голоса.
Обнявшись и покачиваясь, местные гуляки возвращались домой, отряд залег, ожидая приказа командира.
Конечно, коварные эти русские выслали лазутчиков, те в инфракрасном свете засняли диверсантов, то есть борцов за свободу и справедливость.
Не хватало только международных конфликтов – пусть Россия повержена и на коленях, но кто знает, что будет завтра, - Витатус скомандовал.
Возбужденной толпой набросились они на соглядатаев.
В запахе пива проступал едва заметный чесночный дух.
Сбили с ног и топтали, покуда не выбились из сил.
Ветер неожиданно стих, на заставе перестали храпеть и насторожились.
Пора было отступать, ночная вылазка обернулась полной победой, и не имеет значение, что столбы потом перенесут назад.
Главное, проучили оккупантов, вторгшихся на их территорию.
А если одного мальчишку и стошнило от показательного наказания – не каждый выдержит, когда под ногой хрустит податливая человеческая плоть, - то позор и всеобщее презрение слабаку.
Просто копал, перетрудился, оправдался тот.
Да, тяжело далась им эта вылазка, на ладонях в основании пальцев вздулись и полопались мозоли.
Асманиса повысили после удачной вылазки, поручили сотрудничать с эмиссарами южных сепаратистов.
Однажды мне попали в руки воспоминания Деникина.
В северные предгорья Кавказа попал тот после Революции в разгар Гражданской войны.
В ослабевшем и раздираемом противоречиями государстве гордые потомки Шамиля первым делом вырезали русских, за что, по другим источникам, были жестоко наказаны набравшим силу рабоче-крестьянским государством.
А во время войны некоторые сыновья этих наказанных перешли на сторону немцев.
(Впрочем, в наших войсках было гораздо больше горцев, но Верховный прежде всего замечал отступников и предателей.)
В конце войны весь народ( не исключили даже героев и кавалеров) был сослан в казахские степи.
И многие не вернулись обратно.
Дети и внуки ссыльных рвались отомстить обидчикам.
В преддверии очередной кавказкой компании заслали на север лазутчиков.
Прибалтийское бюро координации действий борцов за свободу и независимость снабжало их разъяснительной и подрывной литературой.
( Многие, прежде всего, стремились к личному обогащению и вряд ли заглядывали в пустые эти книжонки.)
А границу совсем не сложно было перейти в те годы, всего-то требовалось заплатить у пропускного пункта. (Если денег не было, то обойти его потайными тропами, гордые южане предпочитали откупаться.)
Купюры заменяли паспорта и прочие бумаги, мздоимцы не сомневались, что чернявые жители окрестных деревень отправляются погостить к родственникам.
(Солдаты использовали крамольную литературу по прямому назначению, хотя по своему достатку могли с ног до головы обвешаться туалетной бумагой, но что делать – мы еще не приобщились в выдающимся достижениям западной цивилизации.)
Бюро инструктировало лазутчиков, что-то не слышно было о результатах подрывной их деятельности.
Было решено отправить за кордон наблюдателя, чтобы он разобрался на месте.
Витатус не сумел отвертеться от ответственного задания.
На этот раз южане заслали бывшего питерского жителя, тот успел поработать каким-то замом на одном из заводов; пьяный работяга попал под колеса паровичка, следователи нашли козла отпущения.
Квартира и все сбережения ушли на то, чтобы отмазаться от вздорных обвинений.
Он откупился, но от греха подальше вернулся в свои горы.
Или в южный город, где смешались нации и народы, разве что
специалист мог отличить азербайджанца от армянина, а их от чеченца или дагестанца.
Очередная кавказская война готова была разразиться, дельцы переводили капиталы на север.
И требовались свои, хоть в малой степени знакомые с производством.
Поначалу он отказался.
Его решимость значительно ослабла, когда пропала жена.
Правоохранительные органы только безнадежно развели руками.
(Жена была русской, все что угодно может случиться с непредсказуемой этой нацией.)
Органы посоветовали обратиться к местным авторитетам.
Он не понял прозрачного намека.
Тогда строптивцу показали фильм, снятый специально для таких непонятливых.
К двум столбам – как к кресту, подумал он - была за руки привязана обнаженная женщина.
(Изменила общенациональным интересам, как потом объяснили зрителям.)
И рабы, согнанные с соседних подворий, сами хозяева не желали марать руки, с плетьми и нагайками подступили к изменнице.
Заросшие бородой мужики угрюмо потупились.
Окружившие их всадники вздыбили коней.
Вот раб неохотно взмахнул плеткой. Сыромятный ремень вроде бы небрежно опоясал тело.
Женщина забилась в своих путах и задохнулась в крике.
Крик этот резанул по напряженным нервам.
Чтобы избавиться от него, еще один ударил.
Кончик плети соскользнул с плеча к пояснице, оставив на спине кровавый рубец.
Глаза палачей налились кровью.
Уже десятки плетей и нагаек вспарывали воздух.
- Нет, не надо, прекратите издеваться! – мешая русские и южные слова, взмолился наказуемый.
- Как говоришь, язык забыл? – возмутились палачи.
Он зажмурился и зажал уши, но удары огненными вспышками взрывались в черепной коробке, а крик в клочья раздирал барабанные перепонки.
- Нет, поеду, разве я отказываюсь? – на языке палачей вызвался доброволец.
Зажмурившись и едва сдерживая рвотные позывы, переступил через окровавленную, еще содрогающуюся тушу.
Его вместе с сопровождающими лицами (они и палачи, и командиры, не тешил он себя иллюзиями) перебросили через прибалтийское бюро координации, окольный этот путь был надежнее прямой дороги.
Русские перекрыли засеками южные свои рубежи, оттуда не единожды приходила татарва, но не ожидали подобного от вроде бы цивилизованных западных соседей.
Впервые попал я в Прибалтику на последнем курсе института. Тогда еще в одну из наших братских республик на практику направили жену.
Я должен был ехать с ней, но в последний момент меня оставили на кафедре.
- Вдруг зацеплюсь за институт, это хоть крошечная надежда, быстренько защищусь и буду прилично получать, - объяснил своей супруге.
Словно предал ее, одну отправив на чужбину, и теперь оправдывался, надеясь на ее снисхождение.
- Станем обеспеченными к исходу лет, - то ли согласилась, то ли отринула она мои доводы.
Всегда так получалось с женами, вроде бы досконально изучил их нрав и повадки, и кобылки эти покорно шли под уздой, но неожиданно взбрыкивали и пытались сбросить наездника.
Вздорный и ненадежный народ – женщины, если б можно было обходиться без них.
Без роскошного тела, призывно раскинувшегося на постели.
Пишу я обычно ранним утром, почти что ночью.
И когда перед внутренним взором предстают великолепные мои героини, невольно оглядываюсь на спящую женщину.
Комната наша выходит на юг; задыхаясь от внутреннего жара, призывно сбрасывает она одеяло.
И невозможно противиться зову плоти.
И фантомы, что окружают меня, блекнут и напрасно взывают.
На ходу сдирая одежду, наваливаюсь на нее.
А она, грубо и властно выдернутая из мира грез, не стряхивает насильника.
Но в момент кульминации фантомы опять берут верх над реальностью, и я смазываю заключительный акт нашей драмы.
Но это так, к слову; на последнем курсе проводил я первую жену в Прибалтику.
От Риги около ста километров надо было добираться на подкидыше, происходило это днем среди чинных и благовоспитанных пассажиров.
Добрались до расположенной в глубинке станции то ли слежения, то раннего предупреждения, там работали наши ребята, двумя курсами ранее окончившие институт, нашлись и знакомые, мы выпили.
Они проклинали ссылку во враждебные эти края и отрицали даже малейшие преимущества западной цивилизации.
Более того, считали этих западников истинными дикарями.
А я, воспитанный в духе интернационализма, и даже внутренне заискивая перед немцами и венграми в параллельной группе, не мог понять их.
Только верхушка айсберга, да и то напоказ и на продажу, объяснили мне ссыльные наблюдатели, но стоит копнуть поглубже…
Я копнул, возвращаясь обратно на ночном подкидыше; было муторно: из-за этой пьянки толком не попрощался с женой.
Тогда, в молодости, одинаково отмечали мы встречи, и праздники, и прощание.
И если не надо было идти на учебу или на многочисленные мои халтуры, могли целый день провалятся в постели.
И когда, казалось, уже не оставалось сил, ненасытность эта находила скрытые резервы.
Годы и пьянка не убавили мою жажду.
А тогда я не попрощался толком; вместе со мной в вагоне ехали местные пролетарии, видимо, работали в Риге; в сумеречном моем состоянии казалось, что подступили обитатели преисподней.
У каждого была бутылка пива, они прикладывались к источнику и забрасывали вагон шелухой семечек и обрывками упаковок от сухариков.
И голосили базарными торговками, загадочные и угрожающие слова огненными сполохами взрывались в голове.
Поезд полз среди по западному аккуратных домиков, хозяева напрасно укрылись за плотно сомкнутыми глухими ставнями.
Вагон был набит по завязку, но никто не сидел рядом, словно жизненное мое пространство в три места было защищено невидимой броней.
Мускулы были готовы полопаться от напряжения.
А когда в вагон зашла кондукторша, пассажиры встретили ее нарочито восторженными воплями.
Откупались мелкими деньгами, а самые продвинутые похлопывали по еще аппетитному заду.
Порядком помятая женщина шутливо закатывала глаза и облизывалась якобы в вожделении, кто знает, какая доля правды была в приевшейся этой шутке.
Что-то спросила на непонятном своем языке, не разобрав во мне чужака; не понимаю, вот билет, откликнулся я на русском, оттолкнув ее этим признанием.
Чем еще больше расширил жизненное пространство, но если бы еще десять минут, хотя бы минуту продлилось та незабываемая поездка, был бы погребен под незаслуженной их ненавистью.
Долго потом не мог очиститься от проклятий.
Они преследовали и в крошечном самолетике, что, проваливаясь во все воздушные ямы, довез до Питера.
И казалось, не выбраться из очередного провала, но чудом вскарабкивались мы еще на более крутую горку.
И вот теперь неудовлетворенные своей судьбой дети тех пролетариев могли в открытую выплеснуть свою ненависть.
Этих ненавистников собрали в отряды местной самообороны, или числились они за координаторами, их командира (как известно, прозелиты более жестоки и последовательны, чем коренные члены ордена) послали на разведку.
Южане с подозрением приглядывались к навязанному им попутчику.
А тот не знал, как отличиться перед непрошеными соратниками.
На границе пересели они в другую машину, для маскировки прислали старую, разбитую «единичку», телега эта поскрипывала всеми суставами и, казалось, развалится под грузом грядущих диверсий.
Будущему хозяину завода была положена охрана, два здоровенных бугая стиснули его на заднем сиденье.
Водитель тоже походил на вышибалу, в огромных лапах затерялась баранка управления.
Несмотря на нервную и напряженную деятельность, Витатус раздался в животе, но боролся с этим: после долгих и изнурительных голодовок набирал еще больший вес.
Печка раскалилась докрасна, острый чесночный запах выдавливал слезы.
Деньги в город были доставлены по другим, более надежным каналам, но диверсантам оставили некоторую, довольно значительную сумму на непредвиденные дорожные расходы.
Недавно по всей стране поменяли пятидесятирублевые купюры (якобы некая подпольная мастерская наводнила города фальшивками, или главный финансист по пьянке издал нелепое это постановление), вышедшие из обращения банкноты, а их набралось несколько составов, сожгли под наблюдением доверенных лиц.
Но как потом выяснилось, один вагон непонятным образом попал на юг, может быть, случайно отцепился от состава, когда тот перегоняли в крематорий.
И теперь диверсанты расплачивались пустыми этими бумажками.
На своих постах, для поддержания штанов и чтобы не было скучно, гаишники выхватывали из потока транспорта приглянувшуюся им машину.
Той последней зимой неожиданно увеличились перевозки.
В предчувствии непоправимого одни вывозили из города барахло, другие, наоборот, устремились в город, чтобы надежнее затеряться в скоплении народа.
И служивые, обычно избавляющиеся за зиму от накопленного за лето жирка, не могли нарадоваться на возросшую активность населения.
Но разработчики операции были опытными диверсантами, специально посадили своих подопечных на разбитую телегу.
Так на самолетах перебрасывают деньги, и курьеры маскируются потрепанными чемоданами, перевязанными веревками.
Грабители еще ни разу не позарились на это убожество.
И «лохматку» не замечали служивые, а содержимое не просматривалось за запотевшими стеклами.
Но один остановил, разбуженный грохотом старенького, изношенного мотора.
Или была пробита выхлопная труба, лейтенантик вывалился из своей будки, нижняя челюсть его по бульдожьи выпятилась, обеими руками, как автомат, ухватил свой жезл.
Пост этот удачно расположился около железнодорожного переезда; когда проходил поезд, хозяин мог присмотреться и выбрать богатого клиента.
Маневренный тепловоз по сговору со служивыми надолго перекрыл автомобильную трассу.
Подчиненные лейтенанта давно уже насытились, и командир мог не просыпаться, они щедро поделятся с ним, но решил примерно наказать нарушителя.
Западные стандарты, превышение угарного или какого-то газа, ему говорили, он подзабыл подробности.
Покачиваясь и держась за жезл, подобрался к машине.
Сержант, подивившись столь необычайной резвости командира, и не подумал помочь ему.
С одной стороны, если тот оступится и сломает ногу или попадет под колеса, то избавится от докучливого его пригляда, с другой стороны, еще неизвестно, кого пришлют взамен.
Жезл был ненадежной опорой, падая, лейтенант ухватился за ручку колымаги.
Дверца скрипуче отворилась.
Обычно служивый не закусывал, едва не подавился чесночным духом.
Глаза еще больше налились кровью.
Такие же воспаленные глаза были и у будущего хозяина завода и у координатора из Прибалтики.
Более того, частицы кислотной взвеси местами выели краску, проступила темная основа волос.
Но к этому духу давно уже притерпелись южане, весело и вызывающе поблескивали белки глаз.
- Да я… Да мы… В армии подобных чурок..! – предупредил и напугал командир.
Будущий хозяин, которого везли под охраной, несостоявшийся хозяин, мелькнула спасительная мысль, радостно потянулся к избавителю, но охранники навалились, швырнули на землю, прикрыли своим телом.
А Витатус не успел сказать, водитель так посмотрел, словно крепкой и широкой ладонью запечатал рот.
- Вазмы дарагой, для харошэва чэлавэка нэчэво нэ жалка! – сказал водитель, нарочито коверкая слова.
Лейтенант закусил, его снова потянуло на выпивку.
Водитель распахнул свой лопатник, более похожий на небольшой чемодан, достал несколько уже упраздненных бумажек.
Лейтенант наморщил лоб, пытаясь сообразить.
- Принимают в виде исключения. У вас все – исключение, - усмехнулся водитель, устав кривляться и коверкать слова.
( На границе за них расплатились настоящими деньгами.)
Лейтенант не отказался от скромного подношения.
Оставшиеся версты одолели без приключений; если поднадзорный и тянулся к служивым на других постах, то ничем не выдавал своих стремлений, охранники на всякий случай наваливались на него.
И неохотно останавливали машину по просьбе Витатуса.
Нервотрепка отдавалась острыми позывами.
Когда других машин не было, выскакивал на обочину, едкая струя прожигала испоганенный солярой и мазутом ледяной наст.
Машина нетерпеливо ревела, несколько капель попадало в штаны, запах мочи постепенно перебивал чесночный дух.
И теперь страдали все путники, человеку свойственно не замечать лишь свой запах.
Так и за приличным прикидом безошибочно распознаем мы ассенизатора, таковых все больше становится с каждым годом.
У одних на боку топорщится пиджак, другие обходятся ножом или голыми руками, себя считают они санитарами гнилого нашего общества, некоторые даже гордятся своей профессией.
Так или иначе, лазутчики, наконец, добрались до города, он встретил их метелью, и не верилось, что под снегом – топь и непролазная грязь.
В общежитии в сторожке никого не было, а если бы был, громилы снесли бы вместе с будкой.
На посту ГАИ с трудом сдержались, лейтенанту не помог бы и автомат, что висел на стене.
Но шофер, он же и ответственный за проведение операции, не позволил выступить.
И теперь неизрасходованная сила пузырьками веселящего газа будоражила кровь.
Хрясь, локтем саданул один по дверце сторожевой будки.
Дощечки разлетелись шрапнельными осколками.
Бах, впечатал кулак в кирпичную кладку на лестничной площадке.
Одни кирпичи искрошились, другие со старинным вензелем даже не шелохнулись.
Общагу эту возводили частично своими силами, на заброшенном заводском складе отыскали еще царские кирпичи. На каждом нацелился забодать бык с обломанными рогами.
Один из пришельцев разбил руку и теперь бережно укачивал ее, и хоть в малой степени проникся уважением к кяфирам, вырастившим крепких животных.
Его напарник отомстил за товарища: лягнул железную переборку их убежища.
Лист этот приваривали Александр Натанович и Николай Иванович, они привыкли работать на совесть.
Укрепили переборку поперечными и продольными уголками, пришелец расшиб ногу и охромел.
Еще не приступили к операции, а уже едва не потеряли бойцов.
Предводитель упрекнул их в излишнем рвении.
Упомянул матерей (давно скрывался в России и перенял многие наши привычки), нет ничего более оскорбительного для южан.
Забыв о полученных травмах, ринулись те отомстить обидчику.
Или заплутали в потемках.
Света не было, луч фонарика выхватывал обметанные инеем, насквозь промерзшие стены убежища.
Трудно было с непривычки идти лучом, иногда они разбивались о двери и переборки.
Или оступались на склизких ступенях.
И проклинали коварных русских.
В очередной раз заблудились в своей камере.
Окно для светомаскировки было занавешено одеялом.
И когда один из узников отогнул нижний угол, предводитель предупредительно и угрожающе сказал.
И они, воспитанные на почитании силы, не посмели ослушаться.
Тогда еще восточные единоборства не вошли повсеместно в наш быт. И мы были знакомы с ними по еще редким видеокассетам.
А предводитель, они знали наверняка, стажировался в Японии, и запросто небрежным движением руки мог убить любого.
И не положено спорить с Сэнсеем.
Да и бесполезно выглядывать на улицу, луны и звезд не было, окна не светились, снег не искрился.
Будто Вершители устроили генеральную репетицию; мертвая и выстуженная планета заблудилась в космическом пространстве.
Оставалось греться традиционными методами, Витатус и мнимый хозяин много переняли от русских.
Предводитель выдал им бутылку.
Руки заледенели, Асманис зубами сорвал пробку.
Глотнул из бутылки, жидкость эта с кристалликами льда окончательно заморозила.
Подставной хозяин тоже присосался.
Но кристаллики не налипли на стенки пищевода, чудесным образом разжижили загустевшую на морозе кровь.
На щеках растаяли льдинки. Сначала растеклись лужицами, потом вода испарилась.
Предводитель припас несколько свечек.
С одной в углу комнаты прямо на полу расположились случайные собутыльники.
Стоит только попробовать, кто знает, сколько ведер и бочек суждено выпить на пару.
Каждый говорил о своем и не слушал другого.
- Нет, какой был замечательный, единственный, неповторимый город Питер, - вспомнил хозяин былые годы.
- Я единственный такой, кому нужны подобные отщепенцы? – пожаловался Виктор.
- Нет, взорвать бы к чертям свинячьим, - всколыхнулся хозяин, назло правоверным упомянув нечистое животное.
(Впрочем, его провожатые, если и были верующими, то не в большей степени, чем мы.
Бог един, и молиться можно и в храмах, и в мечетях, и в синагогах.
И всегда я мучительно вспоминаю, какой рукой и как следует креститься.)
- И отца ненавижу, и мать, и себя, и весь свет! - признался отщепенец.
  - Нет, лишь бы жену отпустили, - пожаловался лжехозяин.
- И жена предаст, - предсказал Виктор.
- Нет, спасти бы ее своей гибелью, - размечтался мужчина.
В бутылке уже плескалось на дне, предводитель мысленно осудил их, но выдал другую.
Телохранители согревались иным способом.
Разжевали травку. Зубы покраснели, будто ожили сказочные вурдалаки.
Насытились нашей кровушкой; топтались около огня в импровизированном танце. Черные зрачки затопили глазницы.
Сначала предводитель с усмешкой наблюдал за их упражнениями.
Но ритм танца завораживал, усмешка сменилась воинственной гримасой.
Он тоже пожевал; словно заблудился в густом подлеске, а теперь услышал призыв боевого барабана и устремился на тревожную дробь.
Все пришельцы, а их было достаточно в нашем городе, услышали.
Предводитель уже вместе с соплеменниками топтался около костра.
Но мало их было, круг не замкнулся.
Другие выползали из нор и убежищ, рука ложилась на плечо товарища.
И вот круг замкнулся. Мускулы воинов налились жестокой силой.
Круг ширился, внутри его лежала выжженная чужая земля.
Руины, трупы поверженных врагов.
Разжиревшее, разучившееся летать воронье лениво бродило по мертвому полю.
Расширился, но не одолел некоторые преграды.
Двое отщепенцев укрылись в своем крохотном водочном мирке.
Запах чеснока смешался с запахом настоянной на спирте и страхе мочи.
От тяжелого духа со стен облетала штукатурка, а линолеум сворачивался осенними пожухлыми листьями.
И не полыхало пожарище, был лишь слабенький робкий язычок пламени, он мерцал и мог погаснуть.
Но на пустыре, если бы они догадались содрать светомаскировку и посмотреть, этот огонек породил десятки огней.
Словно орды завоевателей обложили город.
А мы, избалованные скудным нашим достатком, или наоборот, готовые отдаться любому, лишь бы увеличить постылый этот мизер, не окажем им достойного сопротивления, или с достоинством не взойдем на эшафот.
От свечей запалили костры, огонь этот сожжет мир.
И орды завоевателей затопят благополучные европейские города.
На заре цивилизации кочевников оттеснили в горы и в пустыни.
Пришло их время, сторицей отомстят потомки.
Уже подавили нашу волю порошком забвения.
Бесплатно раздали его всем жаждущим.
Многие попробовали из любопытства.
И привыкли с первых же крупиц.
Порошок заменил еду и питье.
Но снадобье это не прошло клинических испытаний, его создатели не догадывались о побочных эффектах.
Надеялись, что испытуемые не перенесут чудовищной ломки.
Все мы переживем и одолеем.
У моего знакомого сын стал наркоманом.
И были необходимы деньги на все увеличивающиеся дозы.
Напрасно пытались усовестить его.
Предварительно уколовшись, соглашался он со всеми неотразимыми доводами.
Да, конечно, жизнь прекрасна и без этого, и только безумец намертво привязан к отраве. И необходимо насладиться культурным наследием, перечитать книги, пересмотреть фильмы и театральные постановки. Или влюбиться, на худой конец, и жизнь свою посвятить любимой.
Он обязательно последует мудрым советам; если поначалу эти поучения не доставали его, то по мере того, как истекало время действия снадобья, слова вонзались и терзали пыточными крючьями.
Были дыбой, и «испанским сапожком», и воронкой с расплавленным металлом. Костром инквизиции, неохотно занялись сырые дрова.
Уже все было вынесено из дома, по пустой этой казарме ветер разбросал обрывки бумаг.
Сочинение, написанное школьником.
В старшем классе он победил на городской олимпиаде, если бы продолжал усердно заниматься…
На последние деньги наркомана сдали в клинику.
Санитары увезли, упаковав в смирительную рубаху, мать напрасно протягивала руки к раздолбанному тюремному «воронку».
Его выписали, главный врач с гордостью сообщил, что каждый двадцатый их пациент навсегда отказывается от пагубной привычки.
(Эти отказники, видимо, настолько измождены экзекуцией, что нет сил дотянуться до вожделенной ампулы.)
А их мальчик еще мог ходить, нечего было выносить из дома, ограбил склад.
Сторожа повязали грабителя.
И если пару раз скорее для порядка и пнули его, то другие отделались бы пустяшными царапинами, в крайнем случае, переломами конечностей.
А этот загнулся от дружеского предупреждения.
Отец уже познакомился с такими же исстрадавшимися родителями. Сообща решили помочь наркоманам, разработали свои методы лечения.
У одного еще осталась машина, у другого не спалили дачу.
Там и организовали клинику, больных отлавливали на улице.
Безошибочно опознавали их по расслабленной походке, потухшим глазам, зрачкам, свернувшимся в булавочную головку.
Тряпочка с хлороформом, обмякшее тело.
(Прохожие не вмешивались, если так поступают, то наверняка имеют соответствующее разрешение.)
В доморощенной лечебнице больного привязывали к кровати и больше ничего не делали, в этом заключался новаторский метод лечения.
(Не промывали желудок, не накачивали лекарством, даже не подставляли судно.)
И тот, проклиная все и всех, напрасно извивался в своих путах.
С такой недюжинной силой, что не выдерживали канаты.
Одному удалось вырваться.
В клочьях одежды и в ошметках мяса поскакал по поселку.
Попрятались и завыли собаки.
Ненадолго хватило его прыти.
Поскользнувшись, упал в яму.
И околел в грязи и в отходах.
Среди уже прихваченных ржавчиной консервных жестянок, осколков посуды, использованных резинок. Одна из них прилипла к щеке.
Беглеца присыпали мусором, некуда было вывозить мусор; когда яма заполнялась, выкапывали другую.
Нетленный труп – даже могильные черви не покусились на отраву, - наверняка, откопают будущие исследователи сгинувшей цивилизации.
И подивятся нашей жестокости, только человек убивает не ради пропитания, на теле явственно видны следы пыток.
На всех наших телах: нас пытают, и сами мы – палачи.
Больше никто не убегал из этой клиники, больных вязали железом, у нас не столь крепкие зубы, чтобы перегрызть его.
Сначала рвались и бились, но все глубже увязали в дерьме и в блевотине.
Потом умоляли прикончить, зловонная жижа, в которую постепенно погружались, разъедала плоть.
Глаза от невыносимой муки вываливались из глазниц и держались на сухожилиях и на пучке нервных волокон.
И такая стояла вонь, что если в палату случайно забредал лекарь, то долго не мог отодрать ее от одежды.
Лекари и не заглядывали, даже самым ярым палачам не чужды обыкновенные человеческие чувства.
Невозможно было без содрогания слушать вопли и проклятия, мы зажимали уши и слышали, уходили в лес, но и туда доносились призывы о помощи, водкой заливали эти крики, не помогало и привычное зелье; некоторые излечивались за неделю, другим не хватало и месяца.
И когда выписывали очередного пациента – тот полз на речку и не мог очиститься; рыба всплывала кверху брюхом, потом уходила выше по течению, - то соблазняли его наркотой.
Но, не забыв о муках, ни один не соблазнился.
И уже со всего города родители доставляли в лечебницу занемогших детей.
Пришлось брать с них деньги, открывать новые палаты, и все равно, спрос намного превышал предложение; были наняты профессиональные санитары.
Они побоями облегчали наши страдания.
И уже не все выздоравливали, но все же результаты были гораздо более обнадеживающими, чем в государственных клиниках.
Так что напрасно надеялись захватчики, подсадив нас на иглу. Мы переживем и эту ломку.
А если суждено задохнуться в дерьме и в блевотине, то родным сообщат, что геройски пали в бою.
И мы, как всегда, поверим очередному вранью.
То снадобье не прошло клинических испытаний (как впрочем, и множество других, что принимают наркоманы. Выпаривают смешанную с растворителем кровь, глотают ортофосфорную кислоту, та, как и положено, обдирает ржавчину, заедают это отходами химического производства), отходняк по-разному калечил нас.
Некоторые воображали себя дикарями, пробуждалась память предков, мгновенно осваивали необходимые для выживания навыки.
Племя укрывалось в пещерах, но загодя узнавало о грядущем землетрясении.
Когда планета была моложе, катаклизмы постоянно сотрясали ее.
Пережидали беду на равнине, греясь у костра.
Сначала чуяли крысы и тараканы, дикари настораживались и вслушивались.
Магма рывками продиралась к поверхности. Мелкая дрожь сотрясала стены ненадежного убежища.
У одних пробуждалась память предков, на других наваливались болезни.
Раковую опухоль удалили вместе с почкой, также вырезали пораженные болезнью лимфоузлы.
И казалось, полностью и навсегда удалили гниль.
Но что-то изменилось в мире, и сам мир изменился.
Болезнь вернулась, омертвела плоть около шрама, омертвелость эта постепенно расползалась.
И вот все тело стало, как отлежалая рука, и каждое движение вызывало резкую боль.
Стены убежища пошатнулись, жалобно и тоненько пропищала занемогшая подруга.
Не бросай меня, мысленно взмолилась она.
Мы бы бросили; в гибельные, переломные моменты жизни каждый думает, прежде всего, о себе.
И естественно, подобное приписываем и своим предкам.
Но все было не так, человек не мог выжить в одиночку.
Разве что у лебедей сохранились сходные чувства.
И если суждено погибнуть одному, второму не пережить эту гибель.
И тогда лебедушка – чаще всего так поступают женщины, - сложив крылья, камнем падает на землю. И вдребезги разбивается о ее твердь.
Иногда их примеру следуют мужчины.
Болезнь до неузнаваемости изменила Елену.
Раньше груди ее возвышались двумя обильными холмами и могли задушить, если зарыться в пышное это изобилие, теперь два досуха выжатых бурдюка болтались пустыми полотнищами.
А мягкий и ласковый ее живот приманивал и обволакивал. Поры открывались, от острого запаха жаждущей самки кружилась голова.
Мы черпали его обеими руками и не могли насытиться.
Живот этот обезобразили шрамы. Жесткие и шершавые рубцы наждаком разодрали кожу.
А лоно, что призывно распахивалось, и не было сил противиться зову, пожухло и истерлось от жадных, торопливых и порою жестоких наших ласк.
На ногах вспухли бугры, между ними ветвились жилки.
Кожа на подошве ороговела, пальцы искривились, ногти вросли в мясо.
Не бросай меня, мысленно взмолилась женщина.
Он помог ей выбраться из ненадежного укрытия.
Она повисла на плече, ноги волочились, на снегу оставались неровные бороздки.
Беглецы укутались в тряпки или в звериные шкуры, что нашли в заброшенной купальне.
Мимо разбитых корпусов и стен, по заснеженной ветке узкоколейки.
Все это осталось от сгинувшей цивилизации, от людей, возомнивших себя Вершителями.
Вместо того, чтобы развиваться духовно, мы выбрали техногенный, тупиковый путь.
И были жестоко наказаны, ржа и коррозия разъела мертвые города.
А они выстояли, и вспомнили забытые навыки.
Женщина исхудала, кожа свисала складками, и все равно тяжело и несподручно было волочить этот груз.
Я висел на стене, кончиками пальцев уцепившись за крошечную зацепку.
Дно ущелья оскалилось камнями.
В выстуженной комнате бесновалась и пыталась дотянуться преследовательница.
Пальцы онемели.
Лучше сорваться, чем вернуться к ней.
И все же, я не забыл, меня ждала другая, единственная и желанная, ради нее необходимо выжить.
Пусть ценой унижений и издевательств, любая цена недостаточна, чтобы заплатить за ее участие.
Я потянулся к оконной раме, к птичьей, голой, жилистой шее; падальщик нацелился выклевать глаза.
Увидел, как мужчина заслонил подругу от ветра. Принял на себя снежный заряд.
Нащупал еще одну зацепку, может быть, удастся вскарабкаться; в бессильной ярости могильная птица ударила крыльями.
Сверху пустырь был виден, как на ладони.
По краям его росли елки, мужчина наломал лапник.
Высек искру, задымился мох, раздул крошечный огонек.
Костер разгорелся, подтащил к огню женщину.
Смерть подступила, она увидела угрюмую эту старуху.
Та выпростала костлявую руку, если рука дотянется…
Ему показалось, что она прошептала; склонился над ней, но не расслышал.
Старуха отступила, но не ушла, а затаилась.
- Ничего, все в порядке, - выдохнула женщина.
Старуха не ведала пощады, сначала отказали ноги и руки, омертвелость эта подступала к губам и к сердцу.
- Тебе хорошо, удобно? – спросил мужчина.
- Да, ты не беспокойся, - ответила она.
И обычно тоненький, писклявый ее голосок обрел глубину и силу, окрасился низкими тонами.
- Это пройдет, просто недомогание, - утешил он.
- Лучше так, - сказала женщина.
- Как? – спросил он.
- Естественным путем, по законам природы… Все равно не переживу, когда и ты меня бросишь.
- Нет, обещаю, - отказался он.
- Все бросают, ничего не изменить, - сказала она.
- Я не все.
- Да, все другие и непохожие… Но обязательно уходят.
- Нет, - отказался он.
- Ну конечно, глупыш, - сказала женщина.
- Посмотри, - показал он.
Уже другие беглецы потянулись на пустырь. И те, что были посильнее, что еще могли ходить, помогали больным и ослабевшим.
Так показалось, хотелось ему или мне.
- Да, вижу, - сказала женщина.
Старуха нависла, заслонила свет.
- Вижу, - повторила женщина.
Слова истерлись, потеряли смысл и значение; жизнь ее ужалась до тяжелых, трудных ударов сердца, до почти занемевших губ, если замолчать, поддаться старухе…
- Люди как звери, - выдохнула женщина.
Мужчина огляделся.
Мерцали глаза ночных хищников, круг этот сужался.
Веточки догорали, и не отыскать было топливо в снежной пустыне.
- Отгони их, - попросила женщина.
Мужчина шагнул во тьму, наугад ударил.
Разодрал руку о шерсть или о колючую проволоку.
Огромный крысюк полоснул когтями по плечу.
Мужчина перехватил его лапу, они переплелись почти что в любовных объятиях, он задыхался в смрадном дыхании зверя, вторая лапа рвала и кромсала спину.
Тогда свободной рукой вцепился в жилистое горло, пальцы не разодрали; изловчившись, впился зубами.
Захлебнулся кровью, отвалилась лапа, что терзала спину, зверь закашлялся.
Боролись молча, кашель этот смешался с воем ветра.
Если каждый уничтожит хотя бы одного негодяя…
Костер догорел, ветер разорвал пелену туч, в прорехе была видна Луна, по убывающему, ущербному диску метались тени.
Оскаленными мордами, встопорщенной шерстью зверье потянулось к поверженному собрату.
Глазки разгорались с каждым крадущимся шагом.
Мужчина вырвался из этого кольца, шерсть и колючая проволока опять разодрали.
Зажал уши, все равно слышал.
Когти и челюсти рвали и кромсали, не уйти было от чавканья.
Эти звуки вернули к реальности.
Был пустырь, из выстуженных домов жильцы потянулись к огню.
Дров не было, крушили все подряд. Выламывали доски из забора, двери и оконные рамы, откручивали колеса.
Резина чадила, хлопья сажи падали на снег.
Лицо ее почернело от сажи и болезни.
Шрамы на животе тоже были черными, будто два встречных лавовых потока, подумал он, и крошечная полоска жизни между ними, когда они сойдутся…
Потоки эти под корень выжгли жизнь.
Лицо заострилось, глаза запали, тонкая пергаментная кожа туго обтянула сухожилия и лицевые мускулы. Искусанный почерневший язык вывалился изо рта.
Он испуганно огляделся.
У других костров тоже страдали и умирали беглецы.
Мышцы их сокращались в предсмертных судорогах, и казалось, они приманивают, подзывают его.
В отчаянии неотвратимой гибели рванул он рубаху.
Шрамов, кажется, не было, но любая болезнь заразна, как бы ни обманывали медики.
Он попятился, чавканье и хруст опять навалились.
- Все и всем давала, - попрощалась женщина. – А они не возвращали.
Снова зажал уши, чтобы не слышать.
- Нет, возвращали, - возразила себе. – Забывались со мной, уходили беды и горести…
- Лекарство забвения, - сказала она. – Одаривали меня отблеском своего забвения.
Голос ее окреп, навалился на город.
Обернулся зацепками, удалось добраться до скальной полки.
Животом упал на подоконник, ввалился в комнату.
Дверь в соседнюю камеру была распахнута; чтобы согреться, хозяйка запалила костер, но не совладала с огнем, и теперь голыми руками сбивала пламя.
Глаза ее были воспалены, лицо и руки в волдырях ожогов.
Наверное, получила по заслугам; обобрала многих, и если проклятие каждого было слабой искоркой, то вместе они ударили молнией.
Задыхаясь в дыму, вывалился в коридор.
Когда на Руси случался пожар, то соседи спешили на помощь. Если не удавалось сбить огонь, то по бревнам растаскивали избу.
Но никто не помог процентщице.
Еще одного врага уничтожил; и отыскал на пожарище сережку; чтобы не обгорела, спрятал во рту. Острые ее кромки разодрали язык и небо.
Пора возвращаться.
Тяжел и беспокоен ее сон.
И смутные видения, изломанные, неверные подобия такой же изломанной и неверной жизни обрели некую самостоятельность и реальность.
И все было правдой, что случилось во сне.
(Разве что не было греховной и низкой связи.
Процентщица возжелала, эта связь была равносильна крушению мира.
А если и случилось, то я прошел обряд очищения.
Дымом пожарища выело даже память об этом.
И кожица крайней плоти туго обтянула девственную головку.
Как и она, единственная, была невинна, я не сомневался в этом.
И мы не ведали, что происходило до нашей встречи.
В другой, несуществующей и забытой жизни.)
Все было правдой, что случилось во сне.
К бывшей ее напарнице подступила безжалостная старуха.
Та женщина щедро и бестолково раздаривала себя.
Но более нечего было дарить.
И с каждой связью, а их было тысячи, незримо убывали силы.
Капельки эти слились в грозный поток. Вода выхлестнула из берегов, трупы животных бесстыже раскорячили ноги.
Она умирала, никто не пришел проститься.
Тот последний - ей казалось, что члены его стремятся и устремляются - давно забыл о ней.
Рыскал по городу в поисках порошка и баб.
И порошок было сложнее раздобыть.
Все уже становилась полоска не выжженной земли между лавовыми потоками.
И старуха почти дотянулась до лица.
- Кто-нибудь… Прикрыть глаза, - напоследок взмолилась женщина.
Никого не было.
Прежде чем слиться, лавовые потоки вздыбились штормовыми волнами.
Старуха сжалилась, ледяными пальцами дотянулась до век.
- Там…в другой жизни… все будет не так… сложится по-иному, - попрощалась женщина.
Лавовые потоки сошлись, дотла выжгли остров.
Если и существует иная жизнь, если и суждено нам заново воплотиться, то пройдет много поколений, прежде чем ветер и вода иссекут лавовую коросту.
И воплотимся мы скорее всего в помете птиц, в чахлых травинках.
Ее не стало; в очередной раз разбившись, притерпелся я к этой боли.
Но не справился, если б не было смысла и стержня вновь обретенного сознания.
(Но все ближе погоня, и все громче крики загонщиков. И охотники на номерах расчехлили ружья.)
Выстрелы грянули. Каждое попадание было смертельным. На груди оставались маленькие входные отверстия, на спине ошметки плоти сочились кровью.
Если немедленно не добраться до убежища…
Теряя сознание, ввалился в комнату.
То ли луна нашла прореху в занавесе туч, то ли притерпелся к мраку, скорее всего, вообразил.
Она лежала на боку, свернувшись калачиком, подложив под голову ладошки.
Одеяло сползло, на теле поблескивали кристаллики льда.
Спала, как всегда, обнаженной.
Господи, такие чудовищные необратимые перемены!
Каждый мой проступок отражался смертельным распадом.
Оставил молодую, прекрасную и желанную, на кровати лежала изможденная, пожилая женщина.
На цыпочках ночным татем бесшумно выбрался в коридор.
Три глубокие горизонтальные морщины измяли лоб.
Спустился лестницей.
Переносицу удлинили горизонтальные морщины.
Жалобно заскребся у железных дверей.
Морщины в уголках глаз и у крыльев носа, уродливые складки на теле.
Хозяйка впустила.
Но если я и уступил ее похоти, то это произошло помимо моего желания.
Просто восстало мужское естество.
После длительного поста и черствая корка хлеба кажется лакомством.
Просто переполнявшие меня живчики более не могли ждать.
Одни используют при этом похабные и грязные журнальчики, где на картинках самки греховно и призывно раскорячивают ноги и зовуще обнажают истоптанное лоно.
И рука воровато заползает под брюки, дрожащие пальцы нащупывают восставший и трепещущий член.
И мнет его, отрадная боль разливается по телу, и оттягивает крайнюю плоть, кожица со скрипом возвращается обратно, и все убыстряется ритм движений, и не нужны красавицы из журналов.
Я так не умею.
Мне нужна женщина. И тогда – пусть от стыда и позора горят уши, и ненавидишь себя – подбираешь в сточной канаве распоследнюю сучку.
Я подобрал, и молния не испепелила, а теперь на коленях приполз вымаливать прощение.
И пусть не моя вина, но все равно предал, предательство это измяло ее груди, одна расползлась по простыне, другая придавила ее и еще больше расплющила.
Насытившись, отвалился от девицы, подобранной в сточной канаве, она привычно выпятила вагину, промокнула грязной губкой, мужское мое естество не зависело от воли и сознания.
Сомнамбулой подобрался к выгребной яме.
И по колено, по пояс, по грудь, по шею и с головой погрузился в эту жижу, черви и гады вгрызлись.
Дна не было, и все глубже засасывала топь.
Такие мы сволочи, или такими нас создала природа, бездумно разбрасываем свое семя, чаще всего падает оно на мертвую землю.
Снова предал; соски ее растянулись и почернели, живот смялся складками.
Словно прошло много лет, многочисленные роды и аборты измаяли женщину.
Лишь один из вариантов будущего, и в моих силах выбрать иное продолжение.
У нее никого не было и не будет, я тем более не обижу женщину.
Чтобы этого не случилось, подобрал нож, почему-то валялся он около кровати, ребристая рукоятка удобно вошла в ладонь.
Свободной рукой рванул брюки, пуговицы посыпались, искромсал ветхую ткань трусов.
Член мой, неразвитый как у ребенка, напрасно уворачивался. Волосы в паху истерлись, и не укрыться было в чахлой этой растительности. Паховая ямка была забита грязью и мусором предыдущих соитий.
Не увернуться члену, метко и жестоко ухватил его.
И потянул - мускулы и жилки в очередной раз полопались, - чтобы растянуть и ударить наверняка, не промахнуться.
Лезвие гильотины нацелилось.
С острой кромки стекали тяжелые капли крови.
Сжал зубы, безделушка во рту порвала язык и небо.
Отрадная боль, хоть как-то заглушить грядущую, необъятную.
Прежде чем ударить, вгляделся в женщину.
Это не сразу удалось, заслонили образы больной моей фантазии.
Другая женщина, бывшая ее напарница, еще несколько лет или хотя бы месяцев могла бы промучиться в относительном спокойствии.
Если бы не раздаривала себя проходимцам.
И каждый, как ей казалось, был единственным и желанным.
И болезнь ее, вскормленная ядовитым семенем, все глубже вгрызалось и выгрызала внутренности.
Жаждущее ее лоно жадно объяло очередную отравленную приманку.
Рак, что сидел внутри, растопырил клешни.
Ток крови разнес по органам десятки рачков.
Видел, как страдала и умирала женщина, в призрачном этом видении выступала другая, единственная.
Когда я замахнулся, грудь ее еще сильнее измялась, складки на животе прикрыли лоно.
Жир колыхался в такт воспаленному дыханию; если ударить, квашня еще больше раздастся.
Другие видения заслонили эту картинку.
Мальчишка, что заманил и бросил на пустыре уже бесполезную для него женщину, отыскивал иные жертвы.
Все деньги потратила она на приобретение ядовитого снадобья, осталась пустая комната, голые стены.
И нечего было взять в этой пустыне.
Но оставались еще десятки и сотни, что ночными бабочками слетались на обманчивый его свет.
Хочешь получить удовольствие? вопрошал он каждую.
Большинство отказывались, некоторые призадумывались, самые отчаянные и бесшабашные сказочными крысами покорно вышагивали за флейтистом.
И пусть – гибель, но несколько шагов с мужиком.
Будь моя воля, уничтожил бы моих так называемых собратьев.
Однажды это сделали древние гречанки: убедившись в бестолковости, порочности, ненужности похотливых бездельников, ночью порешили их на своем острове.
И поначалу наслаждались наконец-то обретенной свободой.
Другие греки, прослышав о побоище, не приставали к этому берегу.
Затянувшееся наслаждение обернулось склокой, взаимной ненавистью и усталостью.
И стоило им увидеть корабль, как бросались в бурные воды.
Но тонули или не могли угнаться за коварными обманщиками.
Все в мире основано на равновесии, ни мужчинам, ни женщинам не выжить поодиночке.
И когда я оттянул член и прицелился, уродливые складки и морщины обезобразили некогда прекрасное ее тело.
Если не промахнусь, неизлечимая болезнь сведет ее в могилу.
Нож выпал из ослабевшей руки.
Член с размаха шлепнул по бедру.
Морщин и складок лишь незначительно убавилось.
По-разному пробовал излечить ее.
Растормошил память, каждому есть, на что опереться в прошлом.
А она впитывала только грязь и боль былого.
Первую близость заслонил тяжелый чесночный дух, она задохнулась в этом запахе.
А когда едва научившийся ходить малыш протягивал руки, а она спешила подхватить, чтобы не разбился; каждый раз между ними вставала стена.
Кажется, малыша забрали соседи.
Уехали, спасаясь от погромов.
Следы их затерялись в той огромной империи.
И бесполезно выспрашивать встречных.
В лучшем случае те покрутят пальцем у виска.
Мужчина, ненадежная ее опора.
Она придумала: он бросился на помощь, его сбили с ног и затоптали.
Трудились долго, до изнеможения, чесночный дух еще сильнее навалился.
Все было не так: его предупредили, он не вернулся.
Лишь бы спастись самому.
Наверное, ему удалось, она вычеркнула его из прошлого; память прихотлива и не зависит от нашей воли.
Все я угадал, и чтобы помочь, хоть частично прочувствовать, добровольно отдался.
Это было как падение в выгребную яму, зловонная жижа накрыла с головой.
И теперь хоть в малой степени мог понять, что испытывают женщины.
(Сама оттянула резинку и содрала трусики, переступила через эту тряпицу, сорвалась в пропасть.)
Сон отгородил ее от тех воспоминаний (размытые силуэты, но если вглядеться, можно рассмотреть), но увидела, как иное зло просачивается в город.
(Как некогда в другой – южный, открытый и гостеприимный.)
И беспечные местные жители сначала переступают через мутные ручьи и обходят лужи.
Но ручьи разбухают в половодье, а лужи оборачиваются непроходимой топью.
Чтобы этого не случилось, подобрался к спящей женщине.
Тело ее заледенело, на коже поблескивали льдинки.
Под ними не видны были глубокие шрамы.
Непослушными руками, путаясь в луковой шелухе, содрал я свои покровы.
Но не добрался до сердцевины, под онемевшими пальцами горько и печально звенели льдинки.
Тоже заледенел в холоде нашей жизни.
И отогреться можно только вдвоем; может быть, удастся на этот раз.
Сначала вообразил себя ребенком.
(Когда нет прошлого, то можно измыслить любое.)
Она ухватилась за эту выдумку, потянула за ниточку, размотала запутанный клубок воспоминаний.
Отчаялась; этим отчаянием, как пока еще потайными тропками, но все более накатанной становилась эта колея, устремились в город очередные завоеватели.
Чтобы этого не случилось, надо попробовать по-другому.
Стать мудрым и любящим старшим братом; если сбываются ее предвидения, то отсечь гиблые и губительные, оставить отрадные.
(Я вспомнил, кажется, у меня была сестра, что-то случилось, мы разошлись, более не суждено встретиться.
Я отмахнулся от сбивчивых и пустых воспоминаний.)
Мы заледенели на пронзительном ветру, я пришел согреть и согреться.
И выплюнул безделицу, что прятал во рту, она порвала язык и небо, не скоро смогу сказать и оправдаться.
Когда мы вместе, не нужны слова и оправдания.
У мастера, что сотворил миниатюру, было больное, ущербное воображение.
Черти изготовились швырнуть грешницу в кипящее масло.
Напрасно она умоляла пощадить: те мол сами, она не виновата.
Каждый виновен, и я, может быть, более других, те творили по неведению.
Прежде чем уничтожить жестокую поделку, вгляделся внимательнее.
Не черти – насильники, это было еще гаже.
Столько ниточек из прошлого, что не оборвать все сразу.
Эта вещица не могла быть ее сережкой, нам не надо чужого, изделие хрустнуло под подошвой.
Как хитиновые панцири тараканов, все чаще попадались они, все бестолковее суетились; крошки золота и лазури рассыпались по комнате.
При свете Луны, ветер раскачивал ее фонарем, свет иногда падал в комнату, тогда я заслонялся от блеска осколков.
Так наша жизнь – остались осколки, и почти невозможно собрать их.
И все же я решился.
Самое неприятное позади, мысленно сказал, мы переболели прошлым, но выстояли и нашли.
Что ты испытала, испытал и я, придумал и сам поверил этому, меня обесчестили, и остался в одиночестве, мы как песчинки в безграничном океане бытия, и должны быть вместе.
Уговаривал и подбирался к ней.
Воздух сгустился, между нами была вязкая преграда, но все более твердой, каменной становилась эта вязкость.
Так мухи попадают в смолу, постепенно она застывает. И навечно остаются в янтарной гробнице.
Так нельзя, подумал я, мы не мухи, и должны выбраться.
Все изменилось, барахтался и взывал из смолы, замордованные и униженные наши братья и сестры впервые осознали себя людьми.
Пусть не все, но некоторые из них.
И отсюда пойдет цепная реакция.
Или осталась наследственная память, не имеет значения.
Если уничтожить выдающихся особей, в третьем или в четвертом поколении выделятся другие, уговаривал себя и женщину.
Кажется, мне удалось дотянуться до перекрученного ствола березы над болотным окном.
Сдирая кожу и ногти, уцепился за скользкую кору.
Пустырь заслонил другие видения.
Вот до болота дотащили и швырнули в топь пустую оболочку человека.
Напоследок выпросталась рука со скрюченными пальцами.
Потом другой лаской и обманом заманил туда женщину.
Предварительно заразив ее неизлечимой болезнью и обобрав до нитки.
И она пошла, увязнув в патоке его обещаний.
Смола, в которую я попал, загустела и сковала члены.
Нет! мысленно воскликнул я, мы перед закланием сами не приходим на живодерню, не было и не будет такого пустыря!
Смола еще больше загустела.
Женщина, я ее видел в желтом янтарном свете, была прекрасна и недоступна.
Уже со всего города на пустырь, которого не существовало, потянулись отчаявшиеся и отверженные.
Одни верили, что удастся отогреться у огня, что первобытная эта жизнь вернет их к неким истокам, отыщется развилка, откуда пошли они неверной, тупиковой дорогой, на этот раз выберут иной путь; другие, а этих было большинство, ни на что не надеялись, а просто ночными мотыльками и бабочками слетались на огонь.
Тот опалил им крылья, а может быть, таковых и не было.
Молча и сосредоточенно сидели у костра.
И если некто чувствовал, что пришло время, что тепло не приносит отраду, что лето никогда не настанет, то понуро уходил в пургу, в неизвестность.
И никто не смел остановить его.
Так в гибельной антарктической экспедиции Скотта самый сильный и выносливый отморозил ноги и не смог идти.
Товарищи тащили его, с этим грузом не добраться до ближайшего продовольственного склада.
На очередной ночевке, не попрощавшись, выполз он из палатки.
Товарищи отвернулись.
Утром с трудом выдолбили во льду могилу.
И все равно попали в бурю и не добрались до склада.
Уже десятки и сотни людей отползали от костров.
Фантазия моя разыгралась: отцы, вернее отчимы нашего города по старинной привычке вождей не спали по ночам. Пожалуй, только это переняли они от великого, проклятого своего предшественника.
Им осторожно и иносказательно доложили о всенародном почине.
Пусть идут и дохнут, пачками и охапками, разрешили отчимы; когда площадка это спонтанно заполнится, мы подгоним мощную строительную технику.
На костях разобьем новый сквер или парк, и деревья приживутся на унавоженной этой почве, ибо только из говна состоит так называемое наше общество.
А мы, избавившись от балласта, воспрянем и одолеем все беды и невзгоды.
Не помню, кто тогда руками водил над нами, все руководители на одно лицо.
Правда, смешно? попытался я выбраться из смолы.
Ее тело… и все больше морщин и трещин на некогда благодатной этой почве.
Тогда попробовал по-иному.
Первые ростки нового, они как сорняки, от них не избавиться.
Проснулись и поверили в свои силы внуки и правнуки тех, что пытались преобразовать скудную свою действительность, своей гибелью подготовили ее для грядущего возрождения.
Пришло время свершений, их не остановить указами и постановлениями.
Сначала единицы робко и боязливо расправят плечи.
Это заразительно и здорово – расправить плечи.
За ними последуют другие, стоит зародиться лавине…
Она сметет устремившихся на поживу кочевников, те отступят в свои горы и степи.
Все зависит от нас, воззвал я, это как неустойчивое равновесие, и стоит кому-нибудь отчаяться…
Ты же не желаешь всеобщей погибели?
Давай еще раз попробуем, мы вместе упали на дно, ниже падать некуда, вместе разбились, сильнее уже не разбиться; ради других, чтобы не сгинул великолепный и чудовищный этот мир.
И будьте прокляты, Вершители, что для потехи играют нами, и как карты тасуют наши души!
Жизнь замечательная в любом ее проявлении! И кому, как ни нам, раздавленным и уничтоженным, ведать об этом.
Жить, даже инвалидом, даже травинкой на голом острове!
И навсегда останется первый взгляд, прикосновение, поцелуй, первая близость.
Если содрать коросту, обнажится сущность.
Зарождение плода; как совершенно и надежно его убежище.
Все это было и не вытравить из памяти.
Так пытался внушить и внушал я отчаявшейся пленнице.
Опять дотянулся до ствола березы, вцепился из всех сил.
Ствол прогнулся, но не сломался.
На весах своего пристрастия Вершители взвесили наши дела.
И притворно огорчились, когда перевесила черная чаша.
(Еще бы, мысленно надавили на нее. Мысли их материализовались добавочным весом.
И пусть досужие фантасты по иному описывают встречу миров.
Мол высший и более развитый разум с распростертыми объятиями…
И жизнь – такое чудо во Вселенной.
И каждый росток следует выпестовать и не дать ему зачахнуть.
Жизнь жестока и себялюбива.
И те, что выше вскарабкались по лестнице, скорее всего ненавидят других, на низших ступенях.
А вдруг те обгонят?
И поэтому по надуманным обвинениям уничтожают преследователей.)
Но женщина должна поверить в их беспристрастность, чтобы насладиться хотя бы крохами на чужом пиру.
Уговаривал и пытался убедить нас.
Уже выбрался из болота, долго не мог отдышаться.
Отваливались раздувшиеся пиявки, голова кружилась.
Больные образы ее воображения непобедимым войском выстроились перед собранными с бора по сосенке моими добровольцами.
Латы противника блестели, блеск этот выдавливал слезы.
Тяжеловозы на кривых крепких ногах, шоры опущены, двуручные мечи оттягивают руки.
Зато мои умеют орудовать оглоблей, и каждым взмахом способны выкашивать несколько всадников.
Неповоротливым, закованным в латы рыцарям не подняться в седло.
Понимаешь, мысленно сказал я, они пробрались в наш город, но сколько бы их ни было, нас в сотни и тысячи раз больше, стоит объединится…
А предатели и недоумки не спасут захватчиков.
Недаром они укрылись за железом, отгородившим часть коридора.
Мастера по неведению сварили листы, но им же ничего не стоит разрушить стены и бастионы.
И пусть нет электричества, наверняка, отыщется дизель-генератор, снова вспыхнут огни сварки. На этот раз электроды прожгут металл.
Или автогеном, что еще проще.
А если не найдется ни того, ни другого, пробьем тараном.
А не будет бревна, толпой навалимся на стену.
И та не устоит, когда мы вместе…
Но не убьем завоевателей, слишком простой выход, пусть пройдут коридором презрения.
Огрызаясь, прижимаясь друг к другу, отступят нашими лицами.
Сначала напряженными и угрюмыми, напряженность постепенно сменится жалостью и состраданием, что свойственно только великим нациям.
Жалость наша окончательно добьет пришельцев.
Подвывая от ужаса, устремятся они к своим пещерам и пустыням.
Кажется, удалось выбраться из смолы или из болота, наконец, отдышался; рыцарей поубавилось, мечи и латы проржавели, чтобы как-то возместить убыток, навесили они еще больше железа.
И этот пустырь, утешил женщину, просто зона разлома, притягательны и губительны излучения недр.
Но как над реактором возвели могильник, так и здесь зону отгородят стеной, а кладку зальют свинцом.
Или накроют куполом губительный источник.
И пусть крысами поплелись мы за сказочным флейтистом, но когда замолчит флейта…
Очнемся и оглядимся…
Пусть не сразу, но каждому найдется дело.
Убрать мусор, поправить покосившейся указатель.
Прямо, направо, налево…
При желании можно одолеть любую дорогу.
Два войска изготовились к битве.
Мои легко вооруженные всадники заманили противника на слабый апрельский лед озера.
Потом историки окрестят эту битву « Ледовым побоищем» или другим памятным и хлестким названием.
Одежда моя пропиталась грязью, на вершине самого высокого холма поджидала спящая красавица.
И негоже предстать перед ней в вонючей, заскорузлой одежде.
Медленно, это промедление оборачивалось упоением грядущей встречи, сдирал я грязную одежду.
Она, как всегда, спала обнаженной, морщины и складки были игрой света, ветер раскачивал Луну, если внимательно приглядеться…
Можно ослепнуть, я прикрылся ладонью.
Сам себя испытывал этой медлительностью, словно языком тормошил больной зуб, и боль была отрадной.
И уже появились свои, доморощенные, мысленно сказал я, их предки строили и владели, память сохранила давешний опыт.
Они добьются; сначала мы не поверим их посулам: как же, мой сосед, которого я знаю, как облупленного; добьются каторжным, изнурительным трудом.
Каторга, невозможные условия существования, привел неопровержимые доказательства.
Кто еще способен трудиться до полного изнеможения? В выстуженном голодном городе?
Электричество отключили, продовольственные карточки отменили, но забыли дать деньги.
И теоретики в своих кабинетах уже подсчитали, что обреченный город не продержится и нескольких дней.
А мы презрели зряшные их расчеты, не принесли ключи на Поклонную гору.
И в очередной раз победили, порадовал я женщину.
А чтобы радость была полной, отсек все лишнее и ненужное.
Те видения, что удручали и пугали.
Ее преследовательница не смогла ублажить начальника.
Тот укрепил на ее чреслах протез.
Глотая слезы, клюкой слепца тыкалась она этим орудием. Иногда то застревало в складках жира.
И казалось, он плавится на сковородке, шкварки брызжут кипящим соком.
Этого не было, сказал я, и хотя невозможно придумать несуществующее, пусть существует только в больном воображении.
И запретный плод не сладок, а несъедобен, нет такого плода, не родит дерево так называемой однополой любви.
И не зря почти все диктаторы преследовали подобные деяния.
Статьи в уголовном кодексе за мужеложство и скотоложство.
Особенно возбранялось последнее: порченные животные не нужны народному хозяйству.
И хотя мы осуждаем диктатуру и восхваляем демократию, но некоторые те законы и указы…
Я отсек эту гниль, как и пришельцев, что затаились в выстуженном городе.
Им не пережить холода.
Случись авария – и мы беззащитны перед разгулом стихии.
Не согреться у костра, не приготовить пищу.
Выживут сильнейшие и те, что любят.
Любовь я оставил напоследок, как самую сладостную надежду.
Вообразил себя старшим товарищем, наставником, который и поможет и научит.
И в замерзающем городе осталась только одна возможность согреться.
Напрасно женщина укуталась одеялом, пар дыхания обметал его кристалликами инея.
А мои кристаллы падали под ноги и хрустели, хотя подкрадывался я на цыпочках.
И медленно, осторожно, словно в замедленной съемке, пыткой ожидания усугубляя грядущее наслаждение, избавился от постылых одежд.
Уже появились цельные и деловые люди, уговаривал ее, боясь спугнуть.
И пусть вроде бы досконально знаем их, человек настолько противоречив, что в каждом можно обнаружить самые неожиданные зачатки.
Ожившая память предков, придумал я.
Пойдут самой нетореной дорогой, но только она может привести к победе, послушным стадом последуем мы за поводырями.
И ничего, что сполна придется хлебнуть грязи и горечи, утешил я.
Грязь, вспомнил, словно вызвал дьявола, и он явился, заслонил единственную; на этот раз принял женское обличье, девка эта бесстыже раскорячила ноги.
Истоптанное ее лоно надвинулось окровавленными губами.
Десятками губ, они тянулись распахнутыми раковинами моллюсков.
Или присосками осьминога, пупырышки набухли, язвочки источали кровь и сукровицу.
И это видение, наваждение, случайная связь будут всегда стоять между нами, как бы ни уговаривал и ни каялся я.
Значит и это придется забыть; я забыл прошлое, если к бесконечности прибавить малость последних дней, то ничего не изменится.
Я прибавил.
И к своим свежим и горьким воспоминаниям, к незначительному этому грузу приплюсовал ее, необъятный.
Все было в прошлом; когда грянула гроза, она заслонилась первыми зубками и шагами, протянутыми к ней ручонками.
Но все кончалось одним: глумливо оскалившимися рожами.
Этот оскал навалился невыносимой болью.
Ничего не было, резал я по живому, забудь, как я забыл, и пусть шагать придется по гвоздям и по раскаленным камням, я справлюсь, а тебя возьму на руки.
Ничего не было, мы вместе начнем с чистого листа, благословенны Вершители, что предоставили такую возможность.
Уговаривал, даже сам отчасти верил, и все ближе подбирался к единственной.
И беспечно отмахнулся от совсем уж фантастических видений: фетва уже написана, джихад против кяфиров объявлен.
Пар ее дыхания кристалликами инея застыл на одеяле, наши льдинки смешались.
И зазвенели бубенцами.
Заснеженная русская равнина, два встречных возка в этой пустыне.
И нет ничего отраднее перезвона бубенцов и ровного ее дыхания.
Наконец, избавился я от постылой одежды, в этом холоде не просуществовать более нескольких мгновений.
А я все оттягивал миг нашей близости.
Звон бубенчиков обернулся колокольным, набатным, больше не мог я противиться зову тела. Был для нее единственным мужчиной, вобрал все лучшее, ограбил непутевых своих собратьев.
Или она вобрала, от одной взяла земляничную свежесть дыхания, пряный аромат майских трав, ее источала кожа, другая даровала нежность рук, сладость объятий.
Третья нектаром налила ее груди, и можно слизывать живительную эту влагу, и никогда не приестся волшебство.
И живот ее, мягкий и податливый, но под этой мягкостью угадывается надежная основа.
Если зарыться в него лицом, утонуть, погрузиться на дно, то незначительным усилием, легким напряжением мускулов живота и ягодиц не позволит она погибнуть, вытолкнет на поверхность.
Ягодицы, выступающие двумя благодатными холмами. Великолепными, как зад у необъезженной кобылицы.
Твердые, чуть ли не каменные, но манящая податливость таится под обманчивой этой твердостью.
Опять приникнуть лицом и телом; и если кобылица эта снизойдет до неопытного наездника, то не затопчет его своим пренебрежением.
Ноги ее; в меру полные, но не рыхлые, и не чересчур мускулистые бедра.
Колени, похожие на запеченные, засахаренные яблоки.
Икры, щиколотки, пальцы и подошвы, и их нельзя пропустить в подробном путешествии.
Вот, наигравшись, повалилась она на траву.
И затаилась дикой кошкой.
И пока не прыгнула и не порвала, торопишься ублажить родное это существо.
Подошвы ее непорочные и розовые, как у младенца, словно шествовала она по облакам, в крайнем случае по кисельным берегам, камни и дальняя дорога не изуродовали их линиями жизни и судьбы. Кожа не ороговела и не потрескалась, пальцы не искривились от тесной и неудобной обуви, ногти не вросли в мясо.
Травинкой осторожно и невесомо щекочешь подошву.
Женщина не проснулась; в том мире, куда она попала, не существует земных дел; грубым неловким движением можно спугнуть, разрушить несуществующий этот мирок.
И поэтому движения мои выверены.
Венчиком травинки по нежной, неисхоженной коже.
Она лежит на боку, поджав ноги, подложив под щеку ладошки; но то ли руки ее затекли, то ли потревожило неловкое мое прикосновение.
А может быть, в это почти невозможно поверить, распахнулась живительному моему теплу.
Или я обернулся солнечным лучом, теплым ветром, что прокрался в ее темницу.
Так или иначе, но травинка спугнула ее, она перекатилась на спину – и ни одна косточка не скрипнула, - закинула руку за голову, сложенными горстью пальцами другой руки небрежно прикрыла распустившееся чудным цветком лоно.
Томно и зовуще слегка раздвинула ноги.
Но толчковая была согнута в колене, стоит спугнуть эту дикарку, как та взовьется и умчится, и останется стук копыт да все более слабый, размытый аромат тела.
Обернуться бы солнечным лучом, ласковым дуновением ветра.
Словно со стороны различил я потрепанное и неухоженное свое тело.
Волосы мои еще не поредели, но их порядком побило сединой, пустые думы глубокими складками измяли лоб. Подглазья тоже изрезало морщинами, и жизнь не пожалела для них черной краски. Правда глаза были хороши: синие и глубокие, но глубина эта была обманчива, если прыгнуть, то разобьешься.
Нос мой уродлив и изломан, от крыльев наискосок падают глубокие складки.
Уши, Господи, словно тянули и растягивали их, болтаются двумя лопухами.
Губы потрескались от жара, они всегда трескаются и шелушатся, стоит учуять запах.
Вот ты идешь по городу, и все женщины пахнут одинаково: потом и несвежим бельем, бесконечными домашними делами.
И вроде бы ничто не предвещает грядущую встречу.
Машины не сталкиваются, трамваи не сходят с рельс, дома в конвульсиях не роняют балконы и лепнину.
Ничто не предвещает, но настораживаешься охотничьим псом.
И напрасно толкают тебя и поносят прохожие, что тебе их проклятия.
Запах, тень запаха, улавливаешь его распахнутыми руками, кожей, всеми порами.
Всего лишь одну молекулу, этого достаточно, чтобы вообразить.
И следуя за мельчайшей частицей, расталкиваешь людей, дома и машины.
И вот губы твои рассохлись и потрескались, и воздух с хрипом проваливается в задыхающиеся легкие.
Так произошло и на этот раз, и как всегда, впервые в жизни, но с годами все взыскательнее приглядываешься к себе.
Грудь твоя, когда-то мускулистая и твердая, давно уже заплыла жирком, жир этот складками стекает на живот и на бока.
И в знойный день плавится, как на сковородке, будто противоречия с шипением терзают тебя.
Или это подводит расстроенный желудок; а если газы выходят бесшумно, задыхаешься в вони помойки и отхожего места.
Женщина лежала на спине. Горстью прикрыв чудный свой цветок. Он выбивался из-под ладони шелковистыми волосками.
Подражая ей, я тоже прикрылся, чтобы поганый мой гриб не смутил ее взор.
Где только ни приходилось бывать ему за долгую и беспокойную жизнь!
И на пиру, где богини щедро одаривали нектаром и амброзией, а мы, не задумываясь о будущем, пресытившимися сибаритами отказывались от этого лакомства.
И в бою; руки ее отталкивают, но все слабеет отпор, а царапины скоро заживут, и она заплатит за эти побои и увечья; а что расплачиваться придется своей невинностью, меньше всего волнует насильника.
И в сумасшедшем доме, но и здесь, рискуя получить смертельную дозу так называемого лекарства, выискиваешь среди сестричек человеческое лицо.
Если душа еще не окончательно зачерствела, если какие-то струнки отзовутся на твою боль…
Везде он побывал, эта побывка сбила былую спесь.
И теперь, обеими руками прикрывая облезлые истертые волосы в паху, одновременно ощупывал поникшее его тело.
Изможденное, перевитое черными узловатыми венами, с воспаленной кожицей на головке.
Ощупывал и мял, дожидаясь ответного пожатия.
Ибо, что бы ни говорили умные книги: мол изощренные ласки с лихвой заменят приевшиеся инстинкты, не очень-то верилось в искренность авторов.
Поизносившись, уговорили они себя, а теперь и нас пытались обратить в старческую веру.
Прикрывался, мял и прислушивался, а он не откликался на настойчивые мои призывы.
Слишком прекрасным было ее тело, а совершенство не вызывает желание.
Я прищурился; может быть, сквозь размытые черточки ресниц…
Ничего не получилось, тогда попробовал по-иному: до боли в глазах, чтобы изображение намертво закрепилось на сетчатке, смотрел на себя, а когда глаза начинали слезиться, переводил взгляд на нее.
Мое въевшееся изображение было реальнее другого, настоящего.
Складки, морщины, мертвая земля…
Вздымаются облака праха, частицы его запорашивают глаза и хрустят на зубах.
Но вот островок зелени среди пепелища.
Ты тянешься к нему и еще не веришь в свою удачу.
Зажмурившись, потянулся я к зелени.
И отпрянул, оглушенный ее видениями.
Привстав на стременах, перекосив лица, устремилась конная лава.
Я упал, сжался в комочек, ладонями прикрыл пах.
Копыта ударили и растоптали, вслед за всадниками выкатились неуклюжие махины танков времен первой мировой войны.
А луки и сабли сменились винтовками и пушками.
И все это железо несло смерть.
Еще больше перекосило лица.
Плоть моя распалась, почти невозможно было собрать себя из осколков.
Подбирался к зеленому островку, с каждым даже крошечным шажком все совершеннее становилась техника, что измыслили мы для своего уничтожения.
Деревянные аэропланы превратились в хищных стальных птиц. Танки обросли броней. Пушки с такой скоростью изрыгали снаряды, что захлебывались от своей торопливости.
Кончилось все апофеозом атомного взрыва.
Землю искорежили разломы; чтобы планета не распалась, дотянулся до женщины.
Под оболочкой едва угадывался внутренний жар.
Сказал среди сражения, едва ли она разобрала в этом грохоте.
- Раньше ничего не было, я нашел тебя на пустыре, мы сами придумаем любое прошлое…
Нашел, и прижимая к груди, проваливаясь по колено, пробился целиной.
Слышал, как постепенно оттаивает и согревается она.
Но отгородился от ее видений.
Что-то сказал, чтобы отогнать их.
- Благословенны Вершители, что даровали начать с чистого листа…
Медленно, почти незаметно оживала она под моими словами.
А я, что некогда улавливал любую ее мысль и каждое видение, отгородился от них стеной отчуждения.
Или плотиной, вода поднялась до гребня, но еще не перехлестнула через край.
- Я научу тебя доброму, - вспомнив былые ее слова, отогрел ими женщину.
Сначала руки, подробно каждый палец, ноготок и фалангу, каждую складочку на ладони, жилку на запястье, родинку на предплечье, или это след от прививки – кто посмел изуродовать кожу?
Воспаленными губами и дыханием приникал к каждой волосинке.
- Чтобы руки наши не знали оружия, а умели только даровать жизнь, - придумал я.
- Пусть не мне, но любому достойному, - милостиво разрешил женщине. – Я уничтожу коварного соперника! – предупредил обманщицу.
Руки ее отогрелись; чтобы снова не замерзли, одну закинул себе на плечо, другую подсунул под шею.
Постель эта была заснеженным полем, дотянулся до ее рук, еще километры и версты разделяли тела.
Перебирая по простертым рукам, добрался до пробившегося к причалу потрепанного судна.
Ее лицо; бережно и осторожно прикоснулся к щеке, царапая ее губами.
Кожу прихватило морозом, как отогреть и не изуродовать ее?
- Мы только одни в мире, - прошептал, отогревая и лаская дыханием. – Разве этого недостаточно, разве мы не значительнее всего мира?
Нащупал родинку, жесткие ее волосинки оцарапали губы.
- Это как вкрапление драгоценного минерала в мраморе, - придумал я. – Каждое мгновение припадать к благодатному источнику…
Подробно и тщательно изучил ее лицо, опасаясь пропустить даже мельчайшую подробность.
И не позволял проснуться, она не готова; песок, на котором возвел здание своего поклонения, еще не укрепил раствором.
Крошечное и изящное ушко; осторожно прихватывал его зубами, пока не порозовела мочка.
Взъерошил и растрепал волосы, густой волной истекали они из ладони, и можно до бесконечности наматывать на пальцы эти струи.
Покусывал мочку и накручивал волосы, согревая и дразня, и не позволял проснуться, во сне сладострастно распахнулись ее губы.
Если на эмали и были темные пятна, то не замечал их.
Едва сдержался, чтобы языком не разомкнуть зубы.
А когда она, задыхаясь и покусывая этот язык, перевьет его своим, тоже задохнуться в сладкой истоме.
Но потом; тело обидится и замкнется в этой обиде, если пропущу хотя бы одну его достопримечательность.
- Не пропущу, - обещал женщине.
Или подобное уже было, и опять повторяю знакомый урок; неправда – не было и не могло быть, каждый раз заново открываешь это волшебство.
- Ничего не пропущу, - обещал женщине; жаждущие и еще не насытившиеся мои губы переползли на шею.
Нащупали сонную артерию, так легко перекусить ее.
Но как волки в знак покорности подставляют склоненную голову, так и она подставила, забыв, что мы опаснее волков; если я ударю исподтишка, то и себя уничтожу этим ударом.
Запах крови еще больше взбудоражил.
Оглядываясь и озираясь, переполз на ключицы.
Косточки были тоненькие и хрупкие, и казалось, рассыпятся в грубых объятиях.
По непрочному этому мостику – лишь бы выдержал настил – перебрался на другой берег наслаждения.
Женщина перекатилась на спину, я потянулся к заветным вершинам.
Та почернели и набухли, и когда губами поочередно приник к ним, по внутренним каналам и протокам самая вкусная в мире жидкость наполнила пересохший было источник.
И губы мои, до этого теркой раздиравшие кожу, обрели мягкость и еще большую настойчивость.
Всосался в источник.
И захлебнулся, переполнявшее его молоко выхлестнуло через край.
Слилось с другими выделениями обильной житницы, каждый глоток отбрасывал в детство.
У меня резались зубки, мама укачивала и заговаривала боль.
У кошки болит, у собаки болит, у Сереженьки не болит, услышал сквозь вату.
Возвел стену отчуждения или плотину, вода грозила затопить.
Жители укрепляли и наращивали плотину мешками с песком.
Забыть обо всем, отдаться детству.
Она охотно поверит игре.
Но нельзя играть вечно, реальность когда-нибудь ворвется и разрушит.
(Некоторые надежно отгораживаются от настоящего.
Этих держат в сумасшедшем доме.
Грязные, голодные, оборванные, избитые, может быть, они и счастливы по-своему; и врагу не пожелаю такого счастья; грубо и жестоко вернул ее к действительности.)
Укусил сосок, словно ударил исподтишка, женщина вскрикнула, канальчики и внутренние протоки пересохли; удар этот синяками и ранами обезобразил мое тело.
И как у фанатиков на щиколотках и на запястьях, куда вогнали гвозди Спасителю, открываются стигмы, так на моих сосках – я отшатнулся после удара – вспухли капли крови.
Больно, но лучше так, чем помнить, сквозь стену отчуждения прорвался ее крик.
Тогда, почти не таясь – если проснется и спросит, то придумаю, что по нужде или еще по какой-нибудь ночной надобности, – оцарапал ее своими сосками и измазал кровью.
Изучая необъятное это тело, постепенно соскальзывал к подножию, груди ее остались наверху, и уже не дотянуться, напрасно набивал я скальные крючья и навешивал страховку, упал на плодородную равнину живота, волосики обернулись травами, запутался в них, кровавые пятна смешались с изумрудной зеленью.
Упал, но не провалился в топь; может быть, порвал напрягшиеся ее мускулы.
Наверное, разбудил ее, сон наш смешался с явью, в пограничном этом состоянии все воспринимаешь по-иному.
Даже затасканные слова и события становятся откровением.
Да, было, со всеми нашими предшественниками.
Но даже после тысячекратного повторения – это всегда открытие.
(Кроме тех случаев, когда происходит в алкогольном угаре, с отчаяния или назло затянувшемуся своему девичеству.)
Была выстуженная комната, на стенах – ветер разогнал тучи, луна ночным фонарем заглядывала в окно – поблескивали кристаллики инея.
И тела наши сначала заледенели на прихваченной морозом равнине, напрасно пытались мы согреться.
Каждый был сам по себе, и когда тела случайно соприкасались, то звенели льдинками или бубенцами.
И если удары эти и высекали искры, то крошечные огоньки не могли отогреть.
Но когда искорки падали на снег, оставались воронки, как от дыхания.
Кое-где они прожгли наст.
И оказалось, что травы не пожухли под зимним покрывалом.
Все больше становилось этих травинок, все отчаяннее тянулись они к теплу.
И внутри, в самой сердцевине заледеневших тел постепенно разгорался огонь.
- Ничего не было, никого не знал до тебя, - прошептал, отрицая предыдущее.
А если и знал, это было тренировкой, прикидкой; чтобы одолеть планку на запредельной высоте, годами приходится оттачивать каждое движение.
Сказал, лишь бы не слышать внутренний ее голос.
Если услышишь и поверишь, то эта вера многократно усилит ее отчаяние.
И тогда волна захлестнет мир.
(Она все равно затопит, Вершители уже натешились, рука потянулась к красной запретной кнопке.)
Но хотя бы полной грудью вдохнуть напоследок.
Почти вспомнил былое.
И свое бегство в выдуманный этот мирок.
И свое желание перекроить его по своей мерке.
Перекраивая, разбудил женщину.
Услышал, как тепло нежности и желания разливается по ее телу.
Откликнулся отраженным теплом.
Или сам жаждал и желал, было не разобраться.
Согревали и согрели; кристаллики льда на заснеженной равнине сначала растеклись лужицами, потом испарились, пар каплями воды осел на потолочных балках.
Жарко и душно было в комнате, мы скинули одеяло.
В предыдущих странствиях разодрал я грудь о колючую проволоку.
Замарал белоснежную ее кожу.
Капли крови обернулись родинками, кажется, это уже было, губами аккуратно и подробно пересчитывал я звездочки. Они кололись жесткими волосками.
Уколы возбуждали.
Как и ее пальцы, что обхватили затылок и все глубже впивались с каждой звездочкой.
Все ниже сползали разодранные мои губы, отдельные травинки обернулись островками растительности, губы заплутали в густых травах.
Жестоко и беспощадно впились ее пальцы.
Сознание мое раздвоилось: наслаждение готово было затопить губительной волной; крепостными стенами отгородился я от былого; волна могла снести хлипкий заборчик.
Губы сползли – пальцы заставили, я не противился; - жизнь возникла в водной среде; ее воды были горькими и солеными; сначала головастиком, потом рыбой или лягушкой прожил я девять месяцев в этом убежище.
Пора было возвращаться.
Но сначала – так вроде бы принято – запустить туда лазутчика.
Одна рука ласкала ее груди, те то уворачивались, то затягивали пальцы в ущелье между двумя мягкими холмами, другая рука соскользнула к моим бедрам.
Можно было не проверять: разбухший и ненасытный член вонзился в матрас и порвал панцирную сетку, с трудом вытащил я его из западни.
Он вырывался, пришлось спуститься с благостных холмов, ухватить его обеими руками.
Хлипкий заборчик накренился под напором воспоминаний.
Если ты найдешь женщину…, предупредила другая.
Ты знаешь, почему ищу, отказался я.
Мы, так называемая интеллигенция, я выплюнул это слово как ругательство; не цвет нации, а говно, вспомнил изречение развенчанного вождя, больного человека с заизвесткованными мозгами.
И мы быстрее других приспособимся к любым завоевателям, к любой напасти.
Сопротивляться будут работяги.
Найду среди них, повторил, чтобы поверить.
Я тебе приелась? спросила женщина.
Нет, но если потеряю себя, то и ты потеряешь, бестолково объяснил ей.
Там тем более не найти, не поверила она, но если заглядишься на другую…
Зачем мне это? спросил я.
У меня бабушка была колдуньей, у тебя ничего не выйдет, навсегда уйдет мужская сила, напророчила внучка.
Ты не понимаешь, откликнулся я из своего настоящего, не ради похоти, не только ради похоти, поправился с максимальной объективностью, но чтобы излечить, спасти ее.
Жаждал, наслаждался ароматом чудного цветка, и одновременно удерживал забор, что накренился под напором воспоминаний.
Два забора: одним огородил женщину, другой рухнул, взметнув тучи праха.
Горьким и сладостным был нектар, я слизывал его и не мог насытиться.
Жесткие, спутанные волосы оцарапали губы и щеки.
И повис на поводьях бешеного жеребца.
Попытался уломать колдунью.
- Если человек погибает от жажды в пустыне, разве не дашь ему напиться? – спросил я.
- Не дашь напиться? – взмолилась женщина.
Нынешняя, единственная, неохотно оторвался я от ее лона.
От цветка, шея, казалось, переломится под тяжестью головы.
Как надломилась у измученной одиночеством женщины.
Перегнулась под острым углом, косточки пропороли кожицу.
Жеребец вырвался.
- Дам напиться…. – обещал я.
Губы ее запеклись, их обметало коростой.
Жеребец поскакал, земля содрогалась от ударов копыт.
Разбросанными руками, наизусть знакомым телом колдунья встала на дороге.
Спасти человека, потом вернуться, ухватился я за призрачную надежду.
Погнался за двумя зайцами.
Колдунья посторонилась, я оглянулся – на обочине сидела женщина, ладонями закрыла лицо, пальцы терзали и рвали щеки. Похожая на ржавую водицу кровь стекала на рубцы на запястьях. Мокрые волосы плоско и некрасиво прилипли к макушке.
Потом вернуться и разобраться, мелькнула и тут же пропала вздорная мысль.
Колдовство выдохлось за годы неверия и материализма. И вино, что раньше бурлило в бочонке, давно превратилось в уксус.
Жеребец даже не споткнулся на барьере.
Чтобы спасти, только так можно забыть и начать с чистого листа, повторил я.
Он доскакал, волосики ее, смоченные соком наслаждения, не оцарапали девственную головку.
Доскакал или прокрался мудрым и хитрым змеем, и теперь нежно и жестоко взламывал девичьи ее покровы.
А губы мои вскарабкались. И чтобы не сорваться с крутизны, покусывали и прихватывали кожу.
Женщина стонала и вскрикивала.
Покусывали соски, протоки открылись и наполнили источник молоком.
Она еще не познала мужчину. Пленочка ее непорочности растянулась и зазвенела под моим напором.
Словно перебирали струны.
Было больно, мы цеплялись за эту боль.
Расцарапанные, изодранные губы добрались до ее губ. И навечно срослись, еще одним змеем язык заполз в рот. Мы задохнулись.
Жеребец понес, пленка ее девичества лопнула.
Ради спасения, мелькнула последняя мысль, потом ничего не было, только переплетение языков и тел, вкус крови многократно усилил ее оргазм.
Ногти вонзились и порвали, и не осталось сил латать прохудившуюся ограду.
- Что это было – чудо? – научившись говорить, спросила женщина.
Голос был хриплый, незнакомый.
- И мы всегда будем просыпаться вместе? – спросила она.
А я, так и не добравшись до вершины наслаждения, скатился к подножию горы.
Все женщины думают только о себе, осудил ее.
Вообразил себя старшим братом, но ничему не научил.
Всегда так получалось: с некими идеями приходил в новый коллектив. И прикидывался младенцем, чтобы полнее впитать их опыт.
А обогатив себя и так далее, сторицей вернуть накопленное.
Но находились женщины, всерьез воспринимающие мое младенчество. И одаривающие материнским теплом.
Грешно противиться их инстинктам.
Обычно женщины эти гораздо старше меня, с годами все чаще поглядываю я на молодых, но тоже неустроенных.
Но если у других мужчин случайная связь – лишь эпизод в обыденной жизни, то меня опустошает очередная избранница.
И все сложнее отрицать их участие и не забивать голову их бедами.
Если женщина настойчива и настырна, не устоять под ее напором.
Я откатился на край постели.
Повис над пропастью, перекладина больно вонзилась.
- Было так, так…, - не смогла она подобрать нужное слово. – Я думала, так не бывает.
Привычно, познавательно, любопытно, мысленно перечислил я.
Она не услышала.
И я перестал слышать, остался забор, на котором почему-то требовалось латать дыры и прорехи.
Навис над пропастью, леденящий ветер высокогорья выдавливал остатки тепла.
- У вас всегда так… бодряще? – дрожа от холода, спросил я.
А когда она дотянулась – я уже упал и разбился, - руки не согрели.
Наверное, в страсти и похоти пальцы ее были горячими, но жар этот был направлен на себя, а случайные спутники были лишь кочегарами, исправно подбрасывающими топливо.
- Случилось в котельной, - очнулась женщина. – Не пойду, не моя смена.
Оперлась на мое плечо, ладонь была шершавой и мозолистой, терка эта разодрала кожу, привстала и прислушалась.
Тихо было на заводе, лишь слышны были крадущиеся шаги ночных добытчиков, этим не страшны морозы и метели, из обесточенных силовых шкафов выдирали они медные шины, с моторов стаскивали статоры.
Наши западные соседи, бывшие советские республики, вышли на первое место в мире по добыче цветного металла.
- Конечно, не пойдешь, - согласился я.
- Тебе холодно, ты замерз, весь мир замерзнет, - сказала женщина.
Она перелезла через меня, я не посторонился.
Когда нависла, машинально дотянулся до груди, женщина не успела увернуться, член мой не приподнял головку.
Стало страшно, вспомнился старик. Он не пропускал ни одной, даже самой завалящей бабы (нет негодных баб, есть мало выпивки, говорится в известном анекдоте; есть наша леность и недогляд, переиначил он), эта ненасытность обернулась старческой немощью.
И хотя мне было далеко до его лет, стоит впервые осознать свою несостоятельность…
Поссорился с женой, ссора обернулась пьянкой с друзьями.
Мои друзья уйдут, не достигнув пятидесяти.
Один будет сражаться с супругой за каждый метр жилой площади, за каждую безделицу.
До хрипоты, до потери голоса, до взаимной ненависти.
И многочисленные суды так и не смогут поделить их добро.
Я строил дачу, скажет мужчина.
Я доставала на базе материалы, отобьется женщина.
Этими умелыми руками, а ты забила хотя бы один гвоздь?
Выписывали пять кубов, а грузили десять и двадцать, приведет она неотразимый аргумент.
Прошу не заговариваться, призовет их к порядку судья (почему-то чаще всего такие процессы поручают вести женщинам, и они сочувствуют брошенным своим товаркам), такого не бывает в стране социалистической законности, не изобретайте вечный двигатель, шуткой обернет она воровство, продукт на выходе всегда меньше изначального продукта.
И отец мой – военный инвалид, с другой стороны нападет бывшая, мы пользовались всеми благами его инвалидности.
Судья поморщится, но не поправит.
И дочка, разве ты воспитал девочку? спросит другая супруга.
Я исправно выплачивал алименты, отобьется мужчина.
И этого достаточно?
Все они - такие, перекинутся судья и бывшая понимающим взглядом.
Из-за тебя не достиг вершины, в свою очередь обвинит мужчина.
Она заслала в партийную организацию бумагу, где крупицы правды затерялись среди моря вранья.
Не достиг, но все же регулярно выезжал за границу закупать станки для предприятия.
Фирмы пытались получить выгодный заказ.
После этих закупок смог приобрести отдельную квартиру.
А комнату, что по суду выделили ему в старой квартире (жена пришла с чемоданчиком, а ухожу я с ним, любил повторять он), продал наркоману.
Не потому, что особо нуждался в деньгах, а чтобы досадить бывшей.
Дочка после общения с наркотой возненавидела отца.
Покашливать он стал после первых судебных разборок.
А во время второго процесса кашель этот выворачивал наизнанку.
Врачи однозначно определили болезнь. ( Потом, в нагромождении образов и событий я припишу ее Елене Большой.)
Больного поместили в палату для избранных, предприятие взяло на себя все расходы.
Очередная подруга, когда мы пришли навестить занемогшего, цепким взглядом обшарила карманы.
Чтобы всякая..! выругался мой напарник, а я привычно расставил ноги и заложил руки за голову.
Принеси водички, эта тухлая, попросил умирающий.
Только из твоих благостных рук, отказался от нашей помощи.
А когда она вышла, из тайника выхватил бутылку.
(У него была страсть: устраивать тайники – дома, на отдыхе, на работе; ни одна самая натасканная ищейка не могла обнаружить их.)
Времени было в обрез; давясь теплой водкой, поочередно глотнули из горлышка.
А чтобы не пахло, напарник мой побрызгал из баллончика.
Всегда носил с собой дезодорант, и стоило ему совершить подлянку, надавливал на головку разбрызгивателя.
Пахло как в сортире, когда с расстроенным желудком добираешься до горшка.
Женщина вернулась с графином и принюхалась.
Последняя его избранница, что любила трепетно и всем сердцем.
Ах ты, сволочь! вознеслась до высокой патетики, я вытащила тебя с того света, а чем ты отблагодарил?
Квартирой, я ее тебе оставлю; шепот его затерялся среди громовых раскатов.
Ты все деревья перепилила в округе? встрял второй мой товарищ, опять вооружившись баллончиком.
Как и женщина расцвел в бою, бойцы были достойны друг друга.
Не надо, ребята, она действительно…, взмолился умирающий.
А ты больше всех виноват! переключилась на меня обвинительница.
Ох, хороша! восхитился мой товарищ, остались еще дикие кобылки!
Все из-за меня, я не отрицал; вместо того, чтобы воспитывать и наставлять, послушно поднимал стакан.
Никому не мог отказать.
И когда Лена возжелала, ее желание всколыхнуло, а по исполнению опустошило до самого донышка.
И на дне, когда грязь выгребли, обнаружились осколки стекла, использованные резинки, ржавые останки непонятных конструкций.
Такой станет поверхность планеты после вмешательства Вершителей, я не сомневаюсь в скорой нашей гибели.
Как и многие мои соратники, как и вся страна – самый крупный осколок несокрушимой империи.
Мы знаем – погостом завершится жизненный путь, но притерпелись к неизбежному, и в белой простыне не поползем на кладбище.
Будь ты проклят со своими пророчествами! прокляла последняя пассия моего друга.
Он отблагодарил ее за это пожелание: по устной договоренности оставил недавно приобретенную квартиру.
Последуют очередные суды, мать безвременно почившего шутника схлестнется с его подругой и дочерью.
Я не знаю подробностей, кажется, в какой-то пропорции разделили они этот куш.
Или ошиблись проектировщики; дом, построенный на песке, накренился, стены пошли трещинами.
Испуганные жильцы с самым ценным достоянием выскочили на улицу.
С грузом воспоминаний, но воздушный шар не взмыл над бушующим океаном.
Старушка вынесла диковинный цветочек, нежные его лепестки пожухли на морозе.
Так и мы: холод пробрал до костей.
И не удалось согреться на похоронах друга, не помогли и армейские сто грамм, что принял перед церемонией.
Проклявшая меня женщина укрылась за черными очками, взгляд ее прожигал и сквозь стекла.
И чем проникновеннее выступали сослуживцы (пришел даже генеральный директор, как с законной гордостью заметила его мать), тем сильнее распирало мочевой пузырь.
Больше не мог терпеть, захоронения были недавними и еще не обросли памятниками и гранитом, пришлось укрыться за скромной табличкой, по-женски присел я на корточки.
Мутная, зловонная струя ударила.
Ошметки смешанной с мочой глины замарали брюки.
Зато за грохотом водопада не разобрать было сладкой патоки прощальных слов.
Друг ушел, в некотором смысле был я его преемником, и с подозрением, ежеминутно ожидая подвоха, приглядывался к очередной своей жене.
И в каждом слове пытался найти скрытый смысл, хотя чаще всего общаемся мы пустышками, и, бросая эти кости, не задумываемся о последствиях.
Второй мой товарищ, с кем приходил я к больному, настолько кряжистый и пышущий здоровьем мужик, что, казалось, не возьмет его никакая лихоманка, сломался неожиданно и мгновенно.
Даже не успев втоптать в грязь очередную свою напарницу.
Всех их обязательно втаптывал, и чем больше было грязи, чем полнее наслаждался этим изобилием, тем больше требовалось дезодоранта залить заразу.
Черпал горстями, впитывал лицом, всеми порами.
Никогда не был женат, хотя не настаивал, чтобы подруги избавлялись от нежелательной беременности.
Просто ты не докажешь, что этой мой ребенок, объяснял отчаянным бабам, ни одна экспертиза не подтвердит, кровь моя обновляется после каждого соития, и при этом меняет свою группу.
Еще древние эскулапы заметили эту особенность у избранных, накручивал он нелепые подробности. И чем нелепее они были, тем больше им верили; например, у Александра Греческого, или как там его? забыл кликуху.
Я не желаю воспитывать чужих детей, а если их не воспитываешь, значит, они не твои, приводил неотразимые аргументы.
Женщины терялись от изощренной его логики, домашними средствами пытались избавиться от бремени.
Если это не удавалось, рождались уроды, что вполне годилось для уродливого нашего мира.
А мужчина тем более не желал ничего знать об увечном своем потомстве.
Пласты грязи оставались после его ухода.
Коммуналки, почему-то везло ему на такие квартиры, гудели потревоженным ульем.
Брошенные его подруги не могли или не хотели отдать деньги, что занял он у доверчивых соседей.
Некоторые мужики согласны были взять натурой, жены их требовали иного возмещения убытков.
Запах дезодоранта вываливался на лестницу, тараканы расползались.
Отсюда вынес я их бегство или нашествие, хитиновые панцири хрустели под неосторожной ногой.
В каждой его бабе обязательно находилась некая изюминка.
То ли мифическое наследство, то ли тачка, что еще могла передвигаться.
Наследство быстро проедалось, у тачки клинило мотор или отваливались колеса.
Умер он внезапно, по-мужски, в очередной бесчисленный раз удовлетворяя похотливое желание случайной подруги.
(И от него что-то взял для своих писаний, многим моим героям досталась его ненасытность.)
Женщина выкарабкалась из-под тяжелого тела, толстое брюхо распласталось по постели.
Ладонью целомудренно прикрывая лоно, указательным пальцем другой руки боязливо ткнула в ягодицу, на пористой коже осталась ямка, ее не заполнили почвенные воды.
Тогда, на корточках присев у кровати, словно для оправления естественной потребности, завыла, отпугивая многочисленных загонщиков.
Непонятно как бывшие его подруги узнали о похоронах.
Кто вспомнит былое и так далее; взволнованная эта толпа сначала с некоторым недоверием присматривалась к своим товаркам, потом обездоленные бабы обнялись и заголосили.
(Как те гречанки, что порешили мужиков, и жизнь оказалась скучна и пуста без них.)
Какой был всегда согласный! вывела корифей.
Мог удовлетворить и днем и ночью! дружно откликнулся хор.
И не отказывал нам в некоторых вольностях! выступили самые осчастливленные.
Перевелся нынче мужик, пришли они к печальному выводу, сначала дай ему выпить, потом, если доползет тот до постели, то разве удовлетворит скромные наши запросы?
А что нам пять, десять раз? Хоть и блестят эти камешки, попробуй отыщи их в навозе.
Плакали и рвали одежду, запах дезодоранта не мог перебить запах ядреного бабьего пота.
Так ушел самый известный в узких кругах производитель; но старшие сыновья его возмужали, напрасно надрывались и голосили овдовевшие женщины.
Если не их, то удовлетворят их дочерей.
И пусть произойдет преступное кровосмешение, мы давно уже притерпелись к греху.
И никогда не иссякнет бешеное семя.
Еще один друг, чуть не написал: мир его праху, жив до сих пор, и едва ни выбился в крупные начальники.
Еще в школе жаждал занимать командные посты.
Был и звеньевым и старостой и председателем совета какой-то дружины.
(Тогда мы носили красные галстуки и гордились частицей алого стяга на груди.
Но некоторые, самые развитые или продвинутые уже не верили этой шелухе.
Эти-то чаще всего и становились начальничками.)
После восьмого класса поступил он в техникум.
(Наверное, мала ему стала школа, на новом поприще полнее развернутся начальственные его таланты.)
Ему не повезло, нашелся такой же старатель.
Борьба обескровила обоих.
(В дальнейшем учтет он эту ошибку. И дурную дружбу – чтобы легче было ударить исподтишка – предпочтет хорошей драке.)
И дирекция не возвысила никого из драчунов.
И не заступилась, когда его забрали в армию.
Три года потерял он на службе.
Годы эти превратились в некое преимущество перед зелеными однокурсниками в институте.
Его охотно избрали комсоргом сначала группы, потом факультета, потом заведения.
А после окончания учебы (если в школе получал он одни пятерки, то здесь за недостатком времени сполз она тройки, но никого не интересуют оценки в нашем дипломе) плавно перебрался в райком комсомола.
И первый секретарь показал ему кресло, куда можно доползти при известном везении и полном послушании.
(Если будешь промокашкой впитывать каждое мое указание, и по первому знаку, по малейшей моей прихоти…)
Ежели это пойдет на пользу моей партии, нашелся он.
(В армии вступил в партию.)
Далеко пойдешь, восхитился секретарь.
Он и пошел, начальника с повышением перевели в горком, занял освободившееся место.
А если подложили кнопки, и они впились в задницу, вытерпел шуточную эту боль.
Пошел, но как дед Натаныча ( у него тоже было не совсем благозвучное для русского уха отчество, сначала он доказывал, что и нашей деревне бывают залетные святые, потом переделал его в Маркеловича, но все равно опытные слухачи настораживались и внимательно приглядывались к претенденту) выбрал неверные ориентиры; только зоркий глаз мог различить будущего небожителя в девчонке-замухрышке.
Пришла младшим секретарем, он пожалел ее и принял участие.
Пригрел на груди змею, самолично в высшей мере доверительности лишил невинности.
(Она в отличие от него верила, близость с любимым, как и первый стакан водки, не убавили наивной этой веры.)
Желание ее расцвело пышным цветом, а от водки, словно от материнского молока, члены налились жизненным соком.
А он все видел в ней давешнюю замухрышку и не замечал чудесную перемену.
(И все опаснее стало удовлетворять ее желание, женщина потеряла голову и забыла об осторожности.
В кабинете в кратких перерывах между заседаниями, в прихожей, отправив секретаршу в продовольственный ларек, в ванной, в уборной, на заднем сиденье служебной машины.)
Стены временного их убежища сотрясались от неутолимой страсти.
И наблюдатели, что приникали к замочной скважине и к щелям в шатких этих стенах ( так мальчишки подглядывают в женском отделении бани), постанывали и закатывали глаза, руки их воровато заползали под ремень.
Пахло хлевом и конюшней, всхрапывали кони и повизгивали хряки, капли спермы падали на бесплодную землю.
Доброжелатели не преминули сообщить жене первого секретаря о непотребном поведении мужа.
И когда, припозднившись на работе, тот ночью вернулся домой, отчаянная баба вскарабкалась на подоконник и рванула фрамугу.
Ворвавшийся в комнату ветер размазал по щекам слезы (требовалось вовремя заплакать, эта была самая трудновыполнимая часть плана; глаза ее взмокли, стоило увидеть изменника), занесла ногу над пропастью.
Она не выпрыгнет, он не сомневался в этом, а если выпрыгнет (всего-то второй этаж), то не разобьется, в крайнем случае искорежит асфальт, строители залатают прореху; нешуточный этот скандал грозил сокрушить карьеру.
(Помните, что должно быть чистым, холодным и одновременно горячим у чекистов, а также у видных партийцев?)
Поэтому, заранее морщась от тяжести грядущего подвига, подобрался к любимой и распахнул руки.
Она рухнула, то есть упала в его объятия, на этот раз отделался он элементарным растяжением связок; скандал вроде бы удалось замять.
Только казалось, секретарь высшей организации все и досконально знал о младших своих братьях.
Но не рубил сплеча, соизволил сам убедиться в грехопадении.
И отпустив шофера, с верным проводником добрался до сосредоточия греха и измены на общественном транспорте.
Не просто далось ему это путешествие: несознательные пассажиры измяли и отдавили ноги, а от чесночного запаха закружилась голова.
И когда приник он к смотровой щели, уже заранее подготовил обвинительный вердикт.
Но скоро забыл о нем, рот его раззявился, слюна ядовитыми каплями заляпала костюм.
Прожгла дыру на ширинке, жалко было выбрасывать почти новые штаны, обстоятельства сильнее нашей воли и желания.
Обстоятельства эти определили дальнейшую судьбу поднадзорных: обоих с некоторым повышением перевели на другую работу.
Его сослали в отдаленную и захудалую партийную организацию, ее взяли в горком.
Прощаясь, поклялись они встречаться каждый день, не просто было следовать наивной этой клятве.
Соглядатай намекнул; наступив на горло своему желанию, поднадзорный исполнил его приказ.
И когда она пришла, обнаружила пустыню на месте некогда плодородной долины, дымились развалины, ветер прахом забрасывал лицо.
Мертвая земля, и несколько мордоворотов на отшибе.
Вроде бы случайных странников, почему-то в своих странствиях неизменно следовали они за ней.
Он не пришел, прислал с посыльным (вот остолоп – оставлять письменное свидетельство) объяснительную записку.
Где с присущей партийцам откровенностью каялся в своих ошибках и обещал кровью смыть содеянное.
Только не было крови в семейных его отношениях; партийный начальник, что продолжал наблюдать за ним, разочарованно отмахнулся от пустышки.
Мог запросто уничтожить, но какой смысл в лишних этих хлопотах, когда тот послушно выполняет самые вздорные указания.
Женщина тоже выполняла, и если сначала в тягость были новые ее обязанности (напрасно говорят, что все мужики, как и все бабы одинаковы; если так, то почему при виде некоторых мы готовы на любые сумасбродства?), то постепенно притерпелась.
(Только закрывала глаза и представляла другого, и все больше водки требовалось, чтобы отогрелись заледеневшие ее члены.)
Начальника перевели в Москву, его подопечная последовала за ним.
И вскоре уже прославилась в высших партийных кругах.
Ублажать, в основном, приходилось старцев, требовалось все больше выпивки, все труднее было скрывать омерзение.
(Хотя что требуется престарелым, похотливым козлам? подержаться за ручку да погладить.
От этого поглаживания на теле остаются незаживающие раны.)
Карьера ее вроде бы сложилась, однажды она критически оглядела себя в зеркале.
Закрывшись в будуаре, чтобы не помешал муж (партийцы обязаны быть женатыми или замужними), медленно разделась.
(Когда-то эта медлительность сводила с ума ее поклонников.)
И ничего привлекательного не обнаружила в обыденном этом процессе.
И тело давно уже утратило первоначальную свежесть. С бедер и с живота свисали складки жира, пока еще еле заметные морщины обметали лицо и шею.
Если немедленно не изменить своим привычкам…
Она изменила: села на строгую диету, отказалась от водки и ограничилась несколькими глотками доброго вина, и все чаще выступала на собраниях.
(Разве что не отринула ухаживания старцев, и пусть зад ее превратился в кровавое месиво от их щипков, если припудрить и загримироваться…)
Внесла несколько дельных предложений (всегда держала толковых советников), была отмечена как подающий надежды молодой политический деятель.
Друг мой, бывший друг, тоже достиг некоторых высот в нашем городе, и до последнего момента не верил, что ее пришлют к нам на царствование. (Вернее наместником, впрочем, эта словесная путаница не имеет принципиального значения.)
Пугливо озираясь, явился к ней на поклон.
И она, до этого готовая уничтожить негодяя, вдруг различила былое за этими развалинами.
Так археологи по руинам узнают о великолепии дворцовых построек. И восхищаются мастерством древних зодчих.
Годы не пощадили мужчину, некогда пышная его шевелюра облетела осенними листьями, обнажился бугристый череп, а ствол, на котором покоились эти бугры, раздался в животе, и его едва ли могли обхватить и несколько лесорубов, при ходьбе чудище это переваливалось на кривых ногах и задыхалось, потело и отравляло чесночным запахом.
А она увидела иное, и потянулась к прошлому.
Вышла из-за стола и выпростала руки.
День был пасмурный, грозовые тучи в трепетное это мгновение вскипели и ударили электрическим разрядом.
Вспышка молнии ослепила, мужчина заслонился и попятился.
Если ребенок твой попросит хлеба, разве дашь ты ему камень? так, кажется, говорится в Новом Завете; ей дали, этого было достаточно, чтобы развеять минутное наваждение.
Или напугали его громовые раскаты, мужчины трусливы по своей природе, хотя мы успешно скрываем это; так или иначе, она возненавидела его сильнее, чем кремлевских старцев.
Если еще раз увижу тебя, нет, только услышу о тебе…, прошипела в очередной раз обманутая и униженная женщина.
Беги, как можно дальше, прячься, как можно надежнее…, предупредила его.
А он, вместо того чтобы с высоко поднятой головой встретить свою гибель, отступил к двери, съежился, прикрылся скрещенными руками.
От едкого чесночного запаха пота с дубовых панелей облезла лакировка, а под позолотой выступила позеленевшая от времени бронза.
И дворец этот заметно обветшал, в основном следили за крепостными стенами, чтобы в случае опасности укрыться за ними.
Но не убежать тебе и не спрятаться, предупредила царица.
Дотянусь, сокрушила несчастного.
Пальцы были длинные, ухоженные, с остро отточенных коготков краской стекали капли крови.
Он пятился, не решаясь спиной повернуться к убийце.
И все равно не смог защититься.
Хищные лапы дотянулись и вонзились.
Одна пропорола сердце – кровь ударила фонтаном, - другая взломала череп, полопались сосудики.
Если нам осуждено погибнуть от удара или от разрыва, то пусть смерть будет мгновенна и легка.
Друга моего хватил удар и разбил паралич; с крепостной стены охранники столкнули тело в ров, а там труп подобрала похоронная команда.
И обнаружив признаки жизни, подивилась нашей живучести.
В больнице – царица возненавидела, но все же предоставила ему лучшие апартаменты, - кое-как подлатали бывшего деятеля.
Женщина отомстила, как и обещала, более ее не интересовали эти останки.
Он выкарабкался; парализовало руку, речь стала невнятной и спотыкающейся.
Ему даже назначили мизерную пенсию, эти гроши были скорее насмешкой, чем признанием былых заслуг.
Жена его, только после сорока лет войдя в полную женскую силу, не пропускала ни одну мужскую особь.
Частенько приводила их к себе; стены камеры, где маялся он на холостяцкой койке, сотрясались от похотливых их упражнений.
Он мычал и пытался подняться, но без посторонней помощи не мог сползти с кровати; не берите в голову, это мой брат, он выбросился в окно и стал идиотом, объясняла женщина самым чутким своим ебарям.
Школьная дружба, ныне почти ничто не напоминает о той привязанности.
Еще один однокашник ударился в религию, и уже многие в городе знают этого блаженного.
Наверное, от него услышал я о Вершителях, иногда даже верю бредовым видениям.
Судьба наша взвешена на весах их пристрастия, чаша гибели и разрушения перевесила чашу жизни.
Он с детства увлекался живописью, и пытался различить сущность явлений.
И когда находил подходящую натуру и изображал широкую, дружескую улыбку, то хотелось заслониться от хищного оскала.
Щедрость дарителей оборачивалась точным расчетом и врожденной скупостью, любовь оказывалась Золушкой, которой всю жизнь предстояло просидеть на прахе никогда не существовавшего костра.
С трудом и кое-как удалось окончить ему школу, наставники с облегчением избавились от больной его зоркости.
В Академию тем более не приняли извращенца.
Профессора и академики живописи как от заразы отшатнулись от представленных работ.
(Некоторые вернулись ночью, чтобы разобраться.
И не сумев понять, разбитыми и больными расползлись по мастерским.
И даже замахнулись уничтожить победные полотнища.
Занесли нож и топор, но силы оставили их – не так-то просто убить пусть увечных, но все же своих детей, - орудия вывалились из ослабевших рук.
Забылись обыденным русским способом; мы с пониманием относимся к творческим запоям нашей интеллигенции.)
Вышвырнули дилетанта за порог; надо нести людям радость и забвение, объяснили дурачку.
Это там, в Испании или во Франции, некий бездарный Сальвадор Как-Там-Его…
Для таких же уродов и миллионеров.
Бесятся с жиру и от безделья.
Наш народ не примет это так называемое искусство.
Наш народ более всего нуждается в теплой одежде, в сытной и здоровой пище.
И искусство должно нести иллюзию обладания желаемым, объяснили несмышленышу профессора и академики.
А он не внял дружеским их наставлениям.
Но так трудно смотреть изнутри.
Чтобы лучше различать, все перепробовал.
Выпивка давала временные проблески.
Но после этого наступала такая депрессия, что проблески не найти было в сплошной мгле тяжелейшего похмелья.
По совету специалистов взялся за колеса, но его тошнило от изощренной химии.
Наконец, набрел на травку; когда под охраной выкашивали маковые поля, даже птицы слетались и слизывали капли сока на срезах.
А он из-под ладони наблюдал за их полетом.
Разное случалось: птицы сталкивались, разбивались о столбы и провода.
И окрестные коты жадно лакали смешанную с вожделенным снадобьем их кровь.
Видел не птиц, а пикирующие бомбардировщики, устремившиеся на мирные города.
Чтобы запугать жителей, палачи установили на крыльях трещотки и сирены.
Вой и грохот оглушил, не убежать и не спрятаться от своей гибели.
Бомбовые люки распахнулись, бомбы посыпались.
Точечные удары по военным объектам.
Но вояки отсидятся в надежных убежищах, мирные жители погибнут от коврового бомбометания.
(С каждого среза можно получить по капле сока.
Руки дрожат в нетерпении, но не дай Бог пролить хотя бы каплю.
Или можно уронить, чтобы насладились птицы и звери.)
И каждый миллион трупов стратеги приравнивают к одному уничтоженному объекту.
(Потом содержимое бутылочки осторожно перелить в мелкую медную посуду.)
И когда объектов этих станет больше сотни, убийц наградят памятными орденами.
(И на медленном огне выпаривать жидкость.
И обеими руками удерживать рвущееся из груди сердце.)
Мертвецов похоронят (если найдут останки), но что делать с калеками?
Вывезти их на необитаемый остров, как некогда поступили с нашими военными инвалидами?
(И вот получена тягучая, густая масса, шприцем вычерпать ее до донышка.)
Страшнее всего искореженные дети, больно и страшно смотреть, как они играют.
Когда один изображает бомбардировщик, другие прячутся по щелям.
(Вонзить иглу в вену, а если та исколота до сплошной раны, отыскать на ноге или на шее жилку.)
Страшно, когда дети играют в войну.
Он вонзил, чарующая истома не наступила; война, которой была охвачена большая часть исстрадавшейся планеты, навалилась.
И чтобы хоть кого-то спасти в этом побоище, своим телом прикрыл женщину.
(В те годы еще не мог обходиться без женщин.
Разные они были, но все боготворили непризнанного гения.)
Прикрыл, войска оккупантов обыскивали развалины, гранатами забрасывали подвалы.
(Мне рассказывал очевидец.
Мальчишкой вместе с матерью и бабушкой укрылся в подвале разрушенного Сталинграда.
Немцы гранатами забрасывали врага.
Грохот взрывов приближался.
Оттолкнув цепляющиеся за нее руки, с недюжинной силой отчаяния бабушка откинула крышку.
Она окончила гимназию и среди прочих языков знала немецкий.
Господа, здесь только женщины и дети! попыталась остановить убийц.
Автоматная очередь сразила ее, тело придавило крышку подвала.
Немцы побрезговали старухой, или лень было оттащить труп в сторону.)
Спасая женщину, навалился на нее.
Она билась и пыталась закричать.
Тогда потной ладонью зажал дергающийся рот.
И все равно крик рвался, еще удавалось удерживать звуковые эти волны.
Но частицы постепенно просачивались, оккупанты насторожились натасканными на дичь псами.
Спасая женщину, одной рукой зажимая ей рот, другой перехватил горло.
Охотничьи псы потерянно переглянулись.
Надавил изо всех сил.
Псы понуро поплелись к своим хозяевам.
Она билась, как в пароксизме подступающего оргазма.
Он отдернул прокушенную ладонь от губ.
Женщина хрипела в экстазе подступающего оргазма.
Продолжая мять и терзать горло, окровавленной ладонью прокрался к жаждущему ее лону.
Оно распахнулось в предсмертной агонии.
Грубые пальцы разорвали мягкие ткани.
Тело ее изогнулось дугой и застыло в холоде нашей жизни.
Недоуменно скатился с него, долго и внимательно изучал изуродованную ладонь.
Все было кончено, но еще десятки поколений будут испытывать последствия той страшной бойни.
Развалины разберут, дома отстроят, еще краше и прекраснее станет город.
Но у погибших не родятся дети, а убийцы, тем более, не имеют право на продолжение рода.
Наркотическое опьянение прошло, осталась непоправимая беда и бесконечная усталость.
И бесполезно плакать и сокрушаться о содеянном.
И никакими самыми проникновенными произведениями не замолить свой грех.
Он завернул труп в одеяло (потом я последую его примеру), взвалил на плечо.
Глаза были сухими, навсегда разучился он плакать.
К халупе на окраине города, где он ютился, подступило незамерзающее и зимой болото.
Наверное, пробило трубу очистных сооружений, густой туман стоял над зловонной жижей.
На снегу, как ему показалось, остались следы раздвоенных копыт.
Вершители подивились нашей черствости, поставили еще одну галочку в гибельном списке.
Эта опись значительно превысила перечень добрых дел.
Дотащил груз и сбросил в болотное окно.
Трясина чавкнула, жадно заглатывая добычу.
Выпросталась рука с растопыренными пальцами.
(И это использую я в своих воспоминаниях.)
Призвала его, проще всего последовать зову.
Но сначала у всего мира испросить милости.
Но любой милости будет недостаточно для убийцы.
И таким нельзя оставлять потомство.
Пурга навалилась, в этом безумстве взбунтовавшейся природы не отыскать жилье.
Он отлеживался под снегом, а чтобы не заснуть, когтями рвал и терзал и так уже истерзанную душу.
И вываливался из своей берлоги, и снова полз к жилью.
И наконец, это было невозможно, добрался до своей халупы.
А там содрал изодранные одежды.
Напрасно уворачивался ужавшийся до крошечного отростка его членик.
Он ухватил его за крайнюю плоть и оттянул кожицу.
(Женщина, от которой прежде всего нужны были дружба и участие, а кончилось, как всегда, банальным соитием, торопливо одевалась, ночью ее вызвали на работу.
Натруженный, измаявшийся мой член и не думал уворачиваться.
Волосы в паху слиплись, зудела воспаленная кожа.
Я никогда не решусь на такое.)
Оттянул и прицелился.
Нож был самодельный, выточенный из полотна ножовки.
На обратной стороне лезвия сохранились зубья.
Пила эта с визгом и скрежетом вошла в металл.
Но всего лишь в беззащитную плоть, кровь хлынула, боль оглушила, нож и обрубок выпали из рук.
(Еще один способ излечиться от наркомании, когда испробованы все средства.)
Звериный вой накрыл город.
В отупляющей этой боли отыскал паутинку, втер в рану.
Может быть, поэтому выжил в тот раз.
И возненавидел мужиков, стоило ему увидеть очередного убийцу, как обличал его.
Даже зимой ходил в рубище, кожа задубела и потеряла чувствительность.
Ты развязал все войны, испоганил всех женщин, из-за тебя Вершители внесли нас в пагубный список! проклинал преступников.
Устроился на перекрестке, мужики бегом одолевали простреливаемое пространство
Короткими перебежками от укрытия к укрытию, и все равно настигала карающая его длань.
Несколько раз попадал в отделение, на задержание посылали самых неразвитых милиционеров, этих не проймешь и концом света, тем более давно уже притерпелись они к вони немытого тела; начальству, наверное, не чужды были остатки сострадания; вместо того, чтобы упечь оракула за решетку, отправляли в лечебницу.
А там, в основном, работали женщины; просто последствия производственной травмы: повышенная чувствительность к неустроенности нашей жизни, оправдывали они больного.
И даже за счет государства выдавали ему одежду, выпуская на свободу, впрочем, тряпки эти скоро превращались в рубище.
Будь он настоящим мужиком…, переговаривались между собой сестрички.
Или лучше жить с таким, можно обойтись и без так называемого наивысшего наслаждения, а коли возжаждешь, то напиться из первой попавшейся лужи, и если у сожителя сохранился хотя бы один палец или язык…
Пальцы у него остались, похитители вырезали язык.
И бросили подыхать на пустыре около болота, паутины не нашлось в гиблой пустыне, над головой потрескивали провода.
Изолятор прохудился, невидимые смертельные волны разбежались от пробоя.
Но вместо того, чтобы погубить, излечили.
Раны его затянулись, подохли черви, что копошились в гнили.
И опять обличал он убийц и насильников, еще тяжелее было вынести молчаливые его упреки; горожане притерпелись и даже гордились своим юродивым.
(Впрочем, власть мгновенно и безжалостно избавлялась от многочисленных его последователей.
На несколько миллионов жителей хватит и одного провидца, слабая наша головка не выдержит двойного или тройного проклятия.)
Новой царице, естественно, доложили о местной достопримечательности, она востребовала его.
Того привели под конвоем.
Царица отпустила охрану и изготовилась внимать. (Не сомневалась, что разберется в мимике.)
Ибо нет ничего слаще, чем в очередной раз убедиться в преступности, бестолковости, никчемности, глупости, себялюбии и прочее, прочее так называемого сильного пола.
(Пол, какое интересное ругательство выбрали для унижения мужиков. Затоптать, до основания истереть половицы.)
Шут не оправдал ее чаяния, унизил и оттолкнул.
(Если возможно унизить наместников, прошедших сквозь огонь и медные трубы.)
Баба с яйцами, вспомнила она народную присказку, и даже потянулась пощупать, но опомнилась, отдернула руки.
Все бабское было на месте, старцы еще до сих пор гладили и щипали.
Скорее по привычке, чем по необходимости, прозрела она.
Отдернула руки и в бесшумном хлопке свела монаршие ладони; вооруженная до зубов стража ворвалась в бряцанье оружия.
Но то ли затупились мечи их и секиры, то ли ослабли они под тяжестью убийственного железа.
Шуту даровали жизнь, просто отлучили от двора. Он продолжал проклинать на улицах.
Эти проклятия порядком забавляли Вершителей; тем более недостойна жизни та планета, где обитатели так искренне ненавидят себе подобных.
Мои бывшие друзья, все чаще обращаюсь я к их памяти.
На кладбище, где покоится сутяжник, могилы, кажется, пытаются захватить жизненное пространство.
(Как некогда государства в переселенной Европе. У соседей такая большая территория, а населения – кот наплакал. Если не уступите добровольно…)
Битвы эти происходят по ночам, после баталий земля перепахана, под ногой иногда хрустнет кость падшего бойца.
Снимок его на эмали.
Широкая, открытая улыбка.
Мы вместе познавали жизнь, и была она бесконечной и необъятной.
Память моя напрасно пытается возродить эту необъятность.
На другом кладбище – видимо, почвенные воды стоят у поверхности, трупы мгновенно разлагаются, запах гнили проступает сквозь земные поры – пахнет дезодорантом или еще какой-то притиркой.
За этим ходоком всегда оставалась грязь.
Но женщины сами примечали его и охотно отдавались насильнику.
А он не мог отказать даже дурнушке.
Эта безотказность постепенно обернулась грязью и похотью.
И с ним вступали мы в жизнь.
И он даже завидовал мне из-за моих подруг.
Впрочем, было их гораздо меньше, чем у него.
Каждый по-своему познает и изучает.
Одни обращают внимание на внешнее, сиюминутное, этим нужно постоянное разнообразие, другие копают вдумчиво и сосредоточено.
Человек настолько многогранен, в каждом такое множество личин и личностей, что и жизни не хватит на их изучение.
Тем более, Вершители уже приговорили нас.
Третий мой друг превратился в дряхлую развалину, а я здоров и что-то еще могу, мне стыдно за свое здоровье и возможности.
И наконец, последний сам искалечил себя, чтобы отсечь плотское, второстепенное, обрести внутреннюю зоркость.
На себя принял боль мира; нам не стало легче, когда на толику облегчили бесконечный груз.
Дружба иссякла, новую уже не обрести в зрелые годы.
А женщина – жена – только по ночам скрашивает одиночество.
И память о былом все сильнее терзает.
Я попытался вернуться к дружбе, поссорившись с женой.
Мы собрались после долгой разлуки, прозрачное вино плескалось в стопках.
- Чтобы они не думали, что вода – это в кране, а электричество – в розетке, - предложил тост сутяжник, он же технический специалист; дирекция не зря посылала его закупать станки за кордон.
- Все это создано нашим трудом, и трудом наших отцов и дедов, - сказал он. – Эта наша квартира. Обидно, если они придут с чемоданчиком, а потом мы уйдем с голыми руками. Не допустить подобного!
- Уважаемые судьи и заседатели! – обратился к нам с обличительной речью.
И закашлялся, и расплескал вино.
И при кашле выхаркивал кусочки пораженных легких.
Губы окрасились кровью, капли упали на грудь, будто ее исклевали стервятники.
- Если мы откажемся сотрудничать с ними, - задыхаясь, предложил он, - то сами они ничего не умеют, им придется вернуться в свои степи и пещеры…
- Откажемся! – привычно залил свою боль водкой.
Женщин на это сборище не пригласили, что больше всего расстроило ходока; беспокойной толпой подступили они к стенам нашего монастыря или мужской бани.
Юродивый целомудренно завернулся в свою рванину.
У начальника и ходока пузо свешивалось с лавки и прикрывало так называемое мужское достоинство.
У технического специалиста, когда он задыхался в кашле, член прыгал по бедру.
Я прикрылся ладонью с растопыренными пальцами.
Научно-исследовательский институт, где трудились мы с женой и где пол года не выплачивали зарплату, мимоходом прихватили пришельцы; старинное здание в центре города более всего было похоже на цитадель.
Я попытался разобраться с друзьями.
Не допущенная на сходку подруга технаря томилась за стенами.
Раскаленное ее дыхание прожгло отверстие на стекле.
Грязно-белая краска, такой покрывают стекло в уборной, еще больше потемнела и облупилась.
Женщина рвалась в наше убежище, я и так знал, что она думает обо мне.
Вместо того, чтобы воспитывать и не пущать…
       Болезнь изнурила страдальца, химия и радиация лишили его былой мужской силы, член его распластался по бедру и разве что мог подрагивать в такт кашлю.
И как-то не верилось, что женщина ухаживала за ним из одного милосердия.
Недавно приобрел он квартиру, в случае беды обещал отписать ее сиделке.
(Дочка, когда он с ней познакомился, поддержала мать, это кровно обидело заботливого отца.)
- Ах ты, сволочь, ублюдок, опять за старое! – бесновалась за стеной и пыталась просочиться сиделка.
Но мы законопатили щели, а двери и окна заложили кирпичом. Может быть, удастся отсидеться в крепости.
- Ну и что, пусть захватили, - поддалась им моя жена. – Городу не обойтись без наших разработок, а некоторые уже приняты и в других городах, а вдруг и заграница…
- Обойдутся, - устало отбился я.
- Что ты можешь изменить? – с другой стороны напала женщина.
- Не знаю, но если и не пытаться…
- Ну что ты, все образумится, - в очередной раз сменила она тактику. Потянулась обильным и ласковым телом.
А я отшатнулся, различил завоевателя; переваливаясь на кривых ногах, подобрался он к захваченным в полон русским женщинам.
Напрасно прикрывались они распущенными волосами и скрещенными руками.
(Одни защитники пали в неравном бою, другие, а таких было большинство, спаслись бегством.
Был слышен затухающий цокот копыт, мелькали грязные пятки.)
Подобрался, намотал на ладонь длинные волосы, рывком вздернул голову.
Груди ее уже не выступали остроконечными девичьими холмиками, но мягко и зовуще расплющились, таким же мягким и ласковым был живот, лоно манило и притягивало.
Я оттолкнул подругу бестолковыми и дрожащими руками.
Если на этот раз поддамся зову плоти…
Руины захваченных городов, пепелище, жирное, разучившееся летать воронье…
- Все бабы, я подговорю всех баб…, - придумал второй друг.
Всего несколько миллионов женщин в городе, подобно Юлию Цезарю или Александру Македонскому знал он по именам всех своих воительниц.
И они восторженными воплями отвечали на его приветствие.
- Сначала приходят одни мужики, это как тараканы-разведчики! – сказал он.
(Хрупкие хитиновые панцири потрескивают под неосторожной ногой, хруст этот сводит с ума.
Все мы тараканы под ногой Вершителей.)
- Но они вымрут, если наши бабы не дадут им! – придумал ходок.
И демонстрируя свою задумку, несмотря на внушительные габариты, легко соскочил с лавки.
Простыня соскочила с чресл, или нечего было стыдиться естественного, он никогда и не прикрывался.
Наверное, мать, купая дитя в корыте, мяла и ласкала его петушка.
Ах, какой ненаглядный, крепенький, ах, скольких курочек затопчет! обморочно повторяла она.
И он уверился в его силе и привлекательности.
Петух это встопорщил крылья и шпоры.
И мускулистым телом отодвинул брюхо, за которым укрывался в редкие минуты отдыха.
- Вот! – показал ходок великолепное свое приспособление.
Огромное как у жеребца.
И демонстрируя его стать, попытался обхватить обеими руками.
Пальцы не сошлись на стволе.
Подглядывающие девицы забились в конвульсиях.
- Он может потерпеть минуту, пусть пять минут, - объяснил нам. – Но погибнет, если не раздарит себя бабам.
- Если они не будут давать пришельцам…, - предложил свой план борьбы.
(Зашьют суровыми нитками, зальют сургучом, представил я.
И без специального разрешения не взломать эту печать.)
- И без специального разрешения не пускать их в город, - сказал начальник.
Не просто далась ему эта фраза, некоторые слова пришлось угадывать.
Он помогал увечной мимикой.
Специальное разрешение – изобразил царскую особу, подписывающую запретительный вердикт.
Еще больше выпятил брюхо, оно заросло рыжим волосом, кусты эти ощетинились ядовитыми шипами.
Потом вспомнил, кто у нас нынче на царстве, складки на брюхе скривились в презрительную гримасу, член попытался изобразить известную фигуру из трех пальцев, бывший любовник помог сложить здоровой рукой.
Не пускать – член его нацелился снайперской винтовкой.
Пусть мелкого калибра, и такие выстрелы способны зажалить до смерти.
А город представил неприступной крепостью, где каждого пришельца тщательно проверяют на входе. Требуют справки о благонадежности и о чистоте крови предков.
Мало кто может доказать, несчастных сталкивают в крепостной ров.
Оголодавшие псы и крокодилы жадно набрасываются на добычу.
Будь я начальником, размечтался он.
Они бы не проникли в город.
И пусть вместе с каждым подозреваемым погибнут десятки невинных, лучше так, чем проглядеть крамолу.
Однажды я потянулся за ним. И в институте позволил избрать себя в комиссию.
Но вскоре разочаровался, и швырнул комиссарам комсомольский билет.
Что ж, согласился главный, видимо, тебе надоело учиться в институте…
Пошутил, взмолился я, просто перепил вчера, а сегодня не опохмелился.
Этот аргумент был более действенен, чем другие оправдания.
Единственный способ – уничтожать мальчиков при рождении! молча предложил обличитель. А если оставлять в живых, то выкалывать правый глаз и отсекать правую руку!
Или так, показал он чудовищную рану. Чтобы больше не появлялись на свет насильники и убийцы!
Вездесущие Вершители милостиво согласились с его предложениями.
Жизнь сама вымрет, это избавит от лишних хлопот.
Не надо тянуться к красной запретной кнопке, отвечать за содеянное.
И мне иногда хочется убить и уничтожить.
Когда я ходоком изменяю единственной.
И возвращаясь после очередной измены, подставляю покорный свой член под ее секущий меч.
Она замахивается, но не ударяет.
А потом отмывает и ласкает его, а я каюсь и искренне обещаю.
Мои бывшие друзья, одни ушли, другие стали неузнаваемыми, чужими.
И чтобы сохранить в памяти, от каждого следует взять хотя бы частицу их неистовости.
Влиться в ряды тех, кто сможет противостоять пришельцам.
Кому нечего терять кроме цепей, как заявил забытый классик.
- Но если ты хотя бы словом или взглядом…, – предупредила жена.
Бабушка ее была колдуньей, колдовство еще не перевелось в нашей жизни.
Так называемая интеллигенция покорно подставила шею под очередное ярмо.
А я сутяжником решил сражаться за все сужающееся жизненное пространство.
Суд совести, чести и так далее…
Наметил себе союзников.
И гордо выпятив брюхо, очередным начальником ввалился в общежитие.
Оно встретило оскаленными мордами выхлестнувшей из подвалов нечисти.
Чтобы не погибнуть, явился на поклон к местной царице.
С богатыми дарами подполз к царственной туфле.
Но что мог подарить кроме самого себя?
Или по-иному, так на крутом переломе всегда случается с потерявшимися мужиками, сначала ухватился за иллюзорную опору.
Из окруживших меня оскаленных лиц выбрал одно, сочувствующее и заинтересованное.
Нашел такую же заблудившуюся странницу, вместе, может быть, мы сможем.
(Былая дружба подпитывала меня своими ядовитыми соками.)
Жена выгнала, колдовство выдохлось, все мои женщины не понимали мечущуюся мою душу.
Спокойная, размеренная жизнь в научно-исследовательском институте, она все глубже затягивает.
Когда-то мечтал я написать обо всем, в этом отупляющем покое затупилось перо.
Чтобы написать, надо резко изменить жизнь.
И очередная подруга милостиво приняла, жарко и щедро распахнула девичье тело.
( И не в счет, что было до этого, если силой или по ошибке…)
Но столько грязи за нашими спинами.
Чтобы хоть как-то приобщиться к ее беде, с богатыми дарами явился к коменданту.
Та бесстыже выпятила вагину, промокнула ее грязной тряпкой.
Провалился в трясину, гады и пиявки вгрызлись.
Нет, нет и нет пропащих женщин, ходоком напрасно уговаривал себя.
Пресытился ее непотребством, еще одним другом или всеми друзьями привычно ухватился за бутылку.
И очнулся на пустыре, там подобрала меня очередная избранница.
Или было не так, я толком не помню, долго дразнила и играла.
А когда терпеть стало невмочь, отыскал самую грязную и податливую.
Грязь налипла, напрасно я сдирал ее. Иногда вместе с кожей, задыхаясь от боли в обнаженных нервах.
Женщина подобрала меня на пустыре, я поверил ее непорочности.
Желание наше вдребезги разбило наивную эту веру.
Грядущую борьбу против нашествия скрепили самой надежной клятвой.
Еще одной тайной стало меньше, что ж, тайны только отвлекают от борьбы, всегда мы стремимся к упрощению.

ГЛАВА 5.
Чудная зима выдалась в том году, с приходом декабря подморозило, и повалил снег, и увечная дорожная техника не справлялась с неожиданным бедствием, и общественный транспорт застревал в сугробах, и мы проклинали все на свете.
Но ругались скорее по привычке, к утру снегопад прекращался, и город был прекрасен в белом покрывале. И не хотелось думать, что под этим саваном покоятся грязь и боль нашей жизни.
Мы и не думали.
Ветер к утру утихал, словно Вершители уставали дуть, и опадали натруженные их щеки, но напоследок разгоняли тучи, и багровый диск солнца выползал на восточном конце просеки, и легкий морозец пощипывал щеки.
И казалось, долбанные эти Вершители дразнят и испытывают нас зимним великолепием природы.
Ночью преждевременно утих ветер, и разогнало тучи.
И вспыхнула путеводная звезда, так что невозможно было заблудиться.
Николай Иванович следовал звезде, как до него следовал безумный император, что заложил город в гиблом месте.
Болота, засыпанные песком и щебнем, закатанные асфальтом, лишь затаились под этой толщей, но иногда отравляли своим дыханием.
И тогда на пустошах возле города выкапывали длинные и широкие рвы и расстрельные команды сваливали в них трупы.
Наверное, так уничтожили прадеда Николая Ивановича, и снимок, где царь вручал кряжистому мужику очередную награду, был прострелен и залит кровью.
А потом, через несколько лет в этот же ров столкнули деда, хотя тот искренне и всей душой принял новую власть и новые порядки.
От нарочитой этой искренности сводило скулы и першило в горле.
А отец сам уничтожил себя: следуя строгим правилам, помалкивал и не высовывался.
Чтобы жить в покорности и молчании все больше требовалось водки; врачи вынесли смертельный приговор; ему повезло: он погиб под колесами, когда ночью возвращался после очередного врачебного осмотра.
Великолепный и трагичный город, мечущийся и беспокойный, все тревожное и опасное всегда исходило от него, центр ненавидел бывшую имперскую столицу.
И если при так называемой народной власти был уничтожен каждый десятый, то наш город обезлюдел, как после моровой язвы.
Дома его обветшали, камень пошел трещинами, дворцы приспособили под гаражи и конюшни.
Власть уничтожила старожилов; может быть, несколько человек отсиделось по подвалам, но все ближе каратели, и некому выглянуть из укрытия и воззвать к их совести – остались женщины и дети, да не поднимется у вас рука!
Еще как поднимется; женщины нарожают, дети подрастут и отомстят за родителей.
Чтобы стереть эту память, Власть отловила дикарей, что прятались по окрестным лесам.
Их завезли в город, гетто обнесли колючкой.
Если немногие выжили после погрома, то память их затеряется среди неведения пришельцев, рассчитывала Власть.
Но как всегда просчиталась, каждый камень великого нашего города дышал такой болью, что невозможно было не приобщиться к ней.
Уже дети этих пришельцев считали себя коренными горожанами.
Власть, конечно, не знала о былом и нынешнем беззаконии, но расстрельные пустоши, на всякий случай, объявила заповедником и обнесла глухим забором, и не отыскать было рвы, куда сваливали трупы, хотя ничто не росло на вроде бы унавоженной земле; мы не верили нашим правителям.
И выбирали одну из березок, что разрослись на Пискаревском кладбище. Или братское захоронение со скорбной табличкой сорок второго года.
Язычниками поклонялись дереву и табличке, приносили к ним деньги, папиросы, конфеты.
И молили, чтобы не вернулись те времена.
Чтобы по ночам арестантов не прогоняли через затаившийся город.
Николаю Ивановичу казалось, если догнать их…
Аккумуляторы сели, снег еще не расчистили, кара с трудом одолевала заносы.
Ему помогли выбраться из сугроба.
Таксисты, которые вроде бы ничего не делали бесплатно.
Так их приучили, за все требовалось платить.
Если хочешь получить машину получше, надо заслать начальнику колонны, а то и главному инженеру.
И если хочешь попасть в самое вороватое время.
И чтобы слесаря вовремя подлатали тачку.
Но все это осталось в прошлом, обедневшие горожане предпочитали ходить пешком или пользовались услугами раздолбанного общественного транспорта.
И водилы, сбившись в кучку на стоянке, травили незамысловатые байки или подремывали в выстуженных машинах.
Насторожились на надрывный рев мотора.
Но наметанным глазом определили, что ничего не получишь с ночного странника.
Он не попросил помочь, плечом уперся в раму, на шее вздулись и налились черной кровью вены.
Все перемешалось в сумеречном его сознании: заключенных погонят на пустошь, на заводе замерзнут и полопаются трубы.
И не скоро удастся восставить производство.
И вовремя не поменяют изоляторы на высоковольтной линии.
И запредельный ток разрушит старый фарфор.
Остановятся другие заводы; цепная реакция, лавина начинается с одного камня, сын рассказывал.
- Будто арестантов прогнали, - протер сонные глаза ночной водитель.
(Чтобы было теплее, несколько человек забилось в одну тачку.)
- Что нам до них и до этой железки, - лениво откликнулся его товарищ.
- Ни за какие коврижки, - отказался третий.
- Когда нас погонят, и все отвернутся…, - сказал первый.
- Кому мы нужны? – откликнулся второй.
- Лучше так, чем впустую маяться по ночам, - сказал третий.
- Ни за что не поможем, не подтолкнем.… Понимаете, мы все – одно человечество…. – бестолково объяснил первый.
- Мы не нужны, он не нужен, каждый сам по себе, - сказал второй.
- А вдруг зачтется? – размечтался третий.
- А если и не зачтется, что мы – нелюди? – спросил первый.
Отказались, но вылезли из машины. Неторопливо, вразвалку дошагали до застрявшей кары. Отодвинули хозяина, уперлись крепким плечом.
Снежная крупа вылетала из-под буксующих колес и таяла на разгоряченных лицах.
И заспанные, недовольные эти лица были прекрасны, различил Николай.
Зря решил, что не удастся найти достойных.
Если копнуть поглубже, почти каждый подходит.
Чтобы были заинтересованы результатами своего труда.
И тогда в умелых руках будет спориться любое дело.
Во всем мире нет такого мастеровитого народа.
(Помните анекдот: кем были по национальности Адам и Ева?
Признали наш приоритет, только русские могут спать на голой земле и прикрываться фиговым листочком.)
Взревев смертельно раненым зверем, кара выползла из сугроба.
Николай виновато развел руками и вывернул пустые карманы.
- Что возьмешь с работяг, - отмахнулся от него первый таксист.
- Что с нас возьмешь, - поправил второй.
- И с нас не возьмут, когда помогут, - согласился третий.
- Потом, это самое, упорным трудом, и когда все в достатке…, - обещал отблагодарить Николай Иванович.
Пожав плечами и недоверчиво усмехнувшись, водители поплелись досыпать.
Николай Иванович поехал, мотор задыхался, мысленно подталкивал броневичок.
Ему удалось добраться почти до завода, он увидел колонну в сопровождении конвоиров.
Нет, показалось, давно прошли те гибельные времена, и люди безвозмездно помогают своему ближнему, просто на ночную экскурсию полюбоваться белыми ночами пригнали иностранцев.
Но перепутали времена года, или планета сошла с орбиты, в разгар лета ударили морозы; чтобы не замерзнуть, разложили костры.
Мотор заглох, мужчина бросил броневик, потом с тягачом вернется за ним; пустыми, выстуженными окнами нависли дома.
От холода потрескивали балки, рамы и стекла, на них намерз причудливый зимний узор.
Опять же, только наши люди способны противостоять стихийному бедствию.
Никто и не подумал обратиться в службу спасения ( уже прошли первые американские фильмы, где изнеженный герой пугался даже мнимой опасности и вызывал спасателей), и не проклял начальника котельной, что отапливала окрестные дома.
Развели костры, стариков заботливо укутали одеялом.
Но не раздобыть было топливо в городе, сожгли заводской забор; но когда у людей оттаивал один бок, второй прихватывало морозом.
Надо запустить котельную, а если это не удастся, обеспечить теплыми вещами.
Он видел, входил в комиссию по гражданской обороне.
Подвал в общаге был частично переоборудован под бомбоубежище.
Оно было заперто прочным железом, крысюки и бездомные не растащат снаряжение.
И может быть, одеяла и ватники еще не сгнили за долгие годы хранения.
Мужчина рванулся было к общаге, но передумал, сначала надо разобраться с котельной. Трубы могли полопаться; если не удастся запустить агрегат, то хотя бы слить воду.
(Так нас приучили: прежде всего - техника, а людей хватает на нашем подворье.)
(Но женщины все реже и неохотнее рожают, а мужчины все чаще уходят в самом цветущем возрасте.)
Некоторые устали ждать и надеяться, отвалились от огня.
( Так в антарктической экспедиции Скотта, сын рассказывал, самый сильный и здоровый полярник отморозил ноги и, не желая быть обузой для товарищей, ночью выполз из палатки.
Никто не остановил самоубийцу.)
Эти, нахохлившись, сидели на снегу. Руками обхватили колени, уронили на них голову.
Ветер налетал порывами и забрасывал снегом, снежинки не таяли на спутанных волосах.
Мужчина растормошил одного, тот вяло отмахнулся, отравил угарным дыханием.
У костра передавали по кругу баклажку с мутным пойлом.
(Наверное, разгромили заводской склад и разжились техническим спиртом, пахло плохо пропеченной резиной.)
Взвалив на плечо замерзающего, Николай дотащил его до костра.
Тот очнулся и потянулся к баклажке.
- Что мы, это самое, нелюди? – вспомнил мужчина давешнего шофера.
Некоторые послушались, разбрелись подбирать падших.
Вместе барахтались в сугробах, угарное дыхание прожигало снег, обнажалась скудная болотная растительность.
Подо льдом Николай различил трупы, те выпростали руки с растопыренными пальцами.
Очередной порыв ветра запорошил болотное окно, только показалось, мужчина с такой силой надавил на глазные яблоки, что вспыхнули огненные сполохи.
Ничего не случится с закаленными нашими людьми; что смертельно для изнеженных европейцев, только закалит и укрепит нас.
Тем более на легком морозце, птицы не замерзают на лету, струя льдинками не падает на землю.
- Это самое, прочесать, взяться за руки, - напоследок придумал Николай Иванович.
И даже показал, ухватил ближних. Те вяло подчинились.
Они обязательно найдут, он не сомневался.
А потом, когда разберется с котельной, поможет им.
По колено проваливаясь в снег, не оглядываясь, заспешил к заводу.
И мотор его не барахлил и не задыхался, как у старой, изношенной кары. Наоборот, сердце злыми и веселыми толчками перегоняло по артериям насыщенную кислородом кровь.
Просека высоковольтной линии пустырем доходила до завода, а там круто сворачивала, на изгибе потрескивали и искрились провода.
Это искрение тоже добавило энергию.
Словно подзарядили аккумулятор, и можно пробиться любыми заносами.
Он пробился, изломанные доски забора оскалились хищной пастью.
Даже не зацепился за смертельные зубья.
А когда добежал до котельной – взмок и рванул пуговицы, – едва не разбился о запертую дверь.
Суматошные его удары отозвались набатным гулом.
Так в дни всенародных бедствий колокол на звоннице призывает на борьбу и на смерть, не укрыться от призыва.
В этом гуле разобрал торопливые шаги и воспаленное дыхание, резко обернулся.
Недавно, вчера, в другой жизни – будто эта авария разорвала жизнь на две взаимоисключающих части, и кочевники уже ворвались в город, и потомки наши, если жизнь не прекратится, начнут новое летоисчисление: до и после этих событий – кошка прыгнула на спину, а он стряхнул зверя, а женщина оттолкнула его, хотя он не собирался ударить; теперь они были вместе, и былое забылось, а кто помянет…
Шапочку она сдернула, торопясь добраться до котельной или от кого-то убегая, волосы растрепались, несколько прядей прилипли ко лбу, на висках их прихватило морозом, воротник куртки тоже обметало инеем, встревоженное, раскрасневшееся ее лицо было прекрасно, невольно мужчина залюбовался своей соратницей.
Она ушла, напрасно протягивал я руки и умолял остаться.
Наша первая ночь, но всего до нескольких минут ужался медовый месяц.
А южные острова, где на потребу туристам непрерывно продолжается надсадный карнавал так называемой любви, обернулись выстуженной этой комнатой.
Ушла, разбив сердце и растоптав чувства.
Остался запах свежескошенной травы на земляничной поляне, ветер развеял его.
Напрасно черпал я обеими руками. Стерня до крови исколола ноги.
Грянуло, и как всегда мы оказались не готовы к очередному вторжению.
И недоуменно взирали на бесчисленные орды.
И что им не живется в своих горах и пустынях? И разве на скудной той пище можно расплодиться в таком количестве?
И разве не труд – основа любого благосостояния?
Труд, но только чужой; сильный придет и воспользуется нашими плодами.
А благополучная и сытая Европа напрасно злорадствует и призывает терпеть и делиться.
Когда оскудеют закрома, саранча эта пожрет и их запасы.
И убедится, что та пища слаще и полезнее нашей, и что гораздо проще добывать там пропитание.
Осядет на западных землях, местные борзописцы восхвалят завоевателей.
Чтобы этого не произошло, из своего захваченного института перебрался я на завод, боязно и непривычно было в окружении работяг.
С трудом уговорил коменданта, подкупил золотой сережкой; потом пожар уничтожил все ее трудовые накопления; она разрешила приглядеться и выбрать.
Женщины на ночном дежурстве.
Свист кнута и похотливые взгляды, рынок рабынь.
Медленно и призывно раздеваются.
Вот одна невесомая тряпочка подраненной птицей падает к ногам, вот пальцы поддевают резинку и сдергивают трусики.
Я зажмурился, но видел сквозь неплотно сомкнутые веки.
Сквозь радужные размытые черточки ресниц.
Одна привлекала обильным телом, среди этого изобилия был почти незаметен шрам, что перевернутой галочкой уперся в солнечное сплетение.
Лоно ее призывно распахнулось.
Я не откликнулся на зов.
(Всегда так получается, когда лазутчиком пробираешься на чужую территорию. И пусть вокруг не враги, но вроде бы равнодушные эти люди в любой момент могут обернуться врагами, тогда цепляешься за единственно надежную опору.
За простертую женскую руку; как щедры они, мотыльками и ночными бабочками устремляясь на гибельный наш огонь. А за спиной остается голая земля.)
Запустив руку под штаны, ощупал притомившегося зверя.
После сытной трапезы в своих угодьях тот даже не насторожился.
Может быть, потом, после изнурительной голодовки…
Женщина отступила, у шрама омертвела ткань.
В отчаянной жажде жизни и наслаждения в купальне попыталась приманить хотя бы самого завалящего мужичка.
Раскинула кое-как залатанные сети.
Попался мальчишка; перед этим вдохнул некий порошок; все женщины показались прекрасными и желанными.
Член его струился и устремлялся, ловушкой распахнула жаждущее лоно.
Насладились до изнеможения, даже не заметили, как ушла вода.
Потом действие волшебного и губительного порошка иссякло, или больше не осталось этого снадобья; из последних сил дотащил он ее до костра.
Каялся и обещал, слова эти ничего не стоили, отправился за очередной дозой.
И наверняка найдутся дурочки, что вместе с ним подсядут на иглу.
(Отказался от этой подстилки.
А у коменданта было, как на приеме у врача.
В старших классах выездная врачебная комиссия для будущих воинов.
Вытащить и показать свой мальчишеский орган.
Стыдясь и краснея, выползает тот из линялых сатиновых трусов.
Закатать на конце кожицу, требует врачиха, выбирая самого достойного для службы в кремлевской роте.
Пойдешь на операцию, если не закатаешь, едва сдерживая смех, предупреждает или издевается она.
Ты рвешь, словно лопается девственная плевра; как в те годы ощупал я порядком истертую кожицу.
Но та растянулась и, подобно волосам купальщицы, за которой подглядывали похотливые старцы, прикрыла наготу.)
Елена Большая щедро раздаривала себя случайным попутчикам.
По обеим сторонам шрама все шире расползалась полоса отчуждения.
Как два встречных лавовых потока, и вот они слились и дотла выжгли жизнь.
Раздаривала, почти ничего не получая взамен.
Не желая быть обузой для товарищей (кому-то придется тратиться на похороны), доползла до болотного окна.
Трясина жадно чавкнула, выпросталась еще одна рука со скрюченными пальцами.
Я отшатнулся, капли грязи попали на лицо и на одежду.
И каждая обернулась амебой, напрасно я отбивался, хищники вгрызлись.
(За то, что подкупил коменданта, рассчитался с ней самой дорогой в мире ценой; она приняла эту плату; огонь мой перекинулся на накопленные тяжелым ее трудом барахло: напрасно пыталась она сбить пламя. Все сгорело; в волдырях и ожогах несчастная бродила пожарищем, ворошила пепел, горстями черпала его и посыпала голову.
Грязными, мутными ручьями прах этот стекал по лицу.)
Хищниками вгрызлись, не разжать было челюсти.
И опять, так всегда случается, подобрала и спасла женщина.
Подставила плечо, и такая хрупкая на вид, не сломалась под моим грузом.
А я увидел в ней мать, потом сестру, потом просто желанную женщину.
И близость наша – как отчаянно и доверчиво распахнулась она (только по любви, остальное не в счет) – не была кровосмешением.
Но до донышка опустошила (или вмешалась и прокляла другая – колдунья и внучка колдуньи, не вспомнить подробности), я не смог удержать ее в первую ночь любви.
Тогда, ковыляя на разбитых, изуродованных ногах, поплелся следом.
Сам выбрал дорогу, некого винить, не на что ссылаться.
Разве что на обстоятельства, они сильнее надежд и чаяний.
В институте перестали выдавать зарплату; чтобы выжить, разбрелись мы по городу.
И не обращая внимания на ворвавшихся в проломы кочевников, пытались добыть пропитание.
Самый высокообразованный и отягощенный докторским достоинством придумал устроиться на завод.
(Не стоять же с протянутой рукой: некоторые попробовали, возмущенные, оголодавшие горожане в лучшем случае плевали в простертые ладони.)
Устроился, но был не подготовлен к подобной жизни.
(Как и его дед; все в той семье самозабвенно служили науке. И жизнь наблюдали из окна лаборатории; в тридцатые годы ученых выгнали в поле сажать картофель. Академик отыскал корзину, так было изображено на купюре: сеятель разбрасывал из лукошка.)
Впервые глотнул технический спирт, болезнь эта вскоре свела в могилу.
И как в некоторых религиях прах желательно развеять по свету, так он завещал похоронить в болоте, чтобы ток воды разнес частицы плоти.
Жизнь вышла из воды и иссякнет в водной среде; я не посмел отказать в пустяшной просьбе.
В отличие от него был воспитан в простой советской семье, бабушка моя, родившаяся в глухой рязанской деревне, была неграмотной. Правда, дед по отцовской линии разбирал азбуку и жадно поглощал книги.
Но вряд ли разбирал прочитанное, отыскивал ошибки и опечатки.
И стоило обнаружить таковые, как захлебывался от восторга.
Он, бедный и необразованный выкрест, лишь недавно отказавшийся от местечковых традиций…
(Младший брат деда по преданию мальчишкой попал в революционный Петроград. А там голодный бродяжка был подобран известным русским поэтом. И воспитанный им, постепенно выписался во вполне приличного прозаика.
Я читал одну из его книг, к стыду моему она не произвела глубокого впечатления.)
Но бремя наследственности, или гены, как теперь принято говорить…
Где и когда подобный мне идиот по ночам сражается с компьютером или с бумагой, ничего не получая взамен?
Но если жалко денег, рассчитайтесь хотя бы частицей признания.
Пусть не частицей, но тенью, намеком на эту тенью.
Ах, вздорные и пустые надежды…
Итак, в отличие от академика я был гораздо лучше подготовлен к хождению в народ: первым делом проставился, как было указано во всех пособиях. Но денег не было, рассчитался натурой.
(Грязь не липнет, если по необходимости, когда нет другого выхода.)
И неожиданно, как говорилось в старинных любовных романах, душой и сердцем прикипел к случайной попутчице.
(Иногда я завидую мусульманам. Хлопотно, но и прекрасно иметь нескольких жен.
Как море знает часы прилива и отлива, так и чувства наши изменчивы и непостоянны.
И бывает, устаешь от досконально изученной до последней складочки и до потаенной мысли жены.
Тогда удаляешься, и если хватает наглости и изворотливости, находишь замену.
Тоже изучаешь ее в меру своих способностей познавать необъятное.
  (И жизни не хватит на это изучение.)
А потом, в очередной раз уничтоженный неожиданным изобилием, подыскиваешь очередную подругу.
Но та, первая, чем дальше и окончательнее удаляешься от нее, становится все прекраснее и желаннее.
И после второй, третьей, четвертой напрасной попытки (не зря в исламе разрешено иметь не более четырех жен), так и не сумев разобраться и насытиться, возвращаешься к единственной и потерянной.
И дай Бог, чтобы приняла она раскаявшегося беглеца.
Все что угодно, кроме безразличия.
Пусть сковородой раскроит голову, потом это зачтется, сожжет на огне своего презрения, на полосы изрежет шкуру, с каждым увечьем все очевиднее грядущая близость.
Но другие, тоже жаждущие и ждущие, навечно впечатаны в нашу память, так уж устроены мужчины.)
Я проставился в новом коллективе, ночью беспощадно оттолкнула женщина.
(Вцепился руками и зубами, а потом долго выковыривал из-под ногтей и отдирал от губ ошметки крови и материи.)
И поплелся за ней – некуда было идти, но страшно оставаться одному.
Выстуженным городом; жители из мертвых домов выбрались на пустырь.
Костры запылали; похожим на пепелище грязным, истоптанным снегом бродила старуха-процентщица.
Перья ее частично обгорели, их остовы сочились мутным соком. Среди волдырей едва проглядывали щелочки глаз. Изломанные крылья бессильно волочились за спиной.
Некогда зловещая птица; сначала по зернышку склевывала она наше добро, аппетит, как и положено, пришел во время еды; после ее нашествия остались пустые комнаты. В лучшем случае не выламывала рамы, паркет, не уносила двери.
(И никто не догадался рассчитаться натурой, их тупость раздражала едва ли не сильнее, чем жалобы и причитания наказанной судьбой процентщицы.)
(Еще комиссарам предстоит разобраться по чьей вине отказало электричество.
Несомненно, они найдут виновную. И заставят ее полностью оплатить их труд.
Напрасно старуха будет валяться в ногах и выворачивать пустые карманы.
Она никому не списывала долги; вечно нуждающееся, гибнущее наше государство не простит и ее.)
Бродила с протянутой рукой и выпрашивала подаяние; жестоко обидела чуть ли не каждого, пришло время рассчитаться с обидчицей.
Короткая и неверная память у наших людей, вместо этого подавали они нищенке.
Делились последним: корочкой хлеба, кое-какой одежонкой.
Ничего, остались бы кости, а мясо нарастет, утешали самые забывчивые и сердобольные.
Не пропадешь, мир не без добрых людей, напоминали погорельцу.
А мне нечем было делиться, я еще не притерпелся к нищете.
По кругу передавали баклажку с техническим спиртом, видимо, разгромили заводской склад, кто-то сунул в руки щербатую кружку, я не посмел отказаться, но не смог влить в горло отраву, рука дрогнула, изломанный фаянс расцарапал губы и подбородок.
Они отмахнулись от моих ран.
Жестокие и бессердечные люди; если жизнь прекратится, не заметят этого.
Старуха тоже поднесла к губам кружку, но не отпила; меня покоробило от этого сходства; щелочки глаз немного расширились, из непроницаемой глубины выглянули иссиня-черные бусинки зрачков, не увернуться было от цепкого взгляда.
Перья на макушке встопорщились, когти нацелились.
Всего лишь случайное подобие поступков, может быть, поэтому удалось с ней рассчитаться; я попятился, отступил от народного гулянья.
Веселились широко, по-русски, традиционно раздаривали деньги и вещи нищим на паперти.
А те разбухали насытившимися пиявками или клопами.
И уже одна из них кучкой сложила около себя награбленное добро.
Рваные тряпки, из которых при известной фантазии можно скроить саван, заплесневелые корочки хлеба.
Фантазия – ею, несомненно, обладают все процентщики мира.
Только выдумщик за скромным достатком может различить величие будущей империи.
Когда власть изменится (она уже изменилась), и мы в очередной раз примемся строить капитализм (мы уже строим, хотя многие не понимают этого), такие обязательно вскарабкаются на вершину пирамиды.
И рано или поздно подомнут под себя кочевников, неизощренных в хитросплетениях городских интриг. Или породнятся с ними.
(Ради обогащения готовы породниться хоть с самим дьяволом.)
Будут восхищаться их умением окоротить коня, на скаку пронзить пикой загнанного зверя.
И те поверят лживому их участию.
А потом не поймут, как и куда иссякли былая власть и могущество.
Чтобы этого не случилось, отступил я от пустыря; напрасно искал здесь женщину; она заманила на надсадный этот праздник; моровая язва подобралась, обрывки одежды пирующих были в черных, заскорузлых пятнах крови.
(И таксеры, я увидел внутренним зрением, вытолкнули застрявшую кару из сугроба.
Но ничего не делали бесплатно, свое деяние запишут в долговую книгу, а вдруг этот должник разбогатеет, тогда сполна рассчитается.)
Лазутчиком пробрался во вражеский лагерь, было трудно, почти невозможно привыкнуть к их повадкам.
Прикрываясь остатками сожженного забора, притаился паровик, высматривая очередную жертву.
Я поздно заметил этот бронепоезд, не успел залечь, меня подозвали разбойным свистом.
Сначала я выставил голые ладони, показывая, что пришел с миром, без оружия, потом поднял руки над головой, наверное, так принято у них, потом истерично рванул на груди рубаху; выстрелы не грянули.
- А вот котлы паровоза соединить с мертвыми котлами! – придумал и предложил машинист.
Я прикинул, меня не зря восемь лет обучали в институте и в аспирантуре, только безумец мог предложить такое.
Тепла крошечного котла не хватит даже на то, чтобы обогреть конуру.
И где взять столько труб, и чтобы они не замерзли на лютом холоде?
А если закапывать их, как продолбить землю?
И сколько сил и времени уйдет на напрасную эту работу?
Мужичок приплясывал от возбуждения, измазанное сажей его лицо лучилось от восторга былых самоучек, что во множестве изобретали вечный двигатель. Иногда их удавалось запустить на несколько минут.
Опасно и неразумно перечить фанатику.
- Не видел женщину? – соглашаясь, в свою очередь спросил я.
- А вот подогнать паровоз к котельной! – отвечая на мои замечания, придумал доморощенный изобретатель. – И не надо обертывать и закапывать длинные трубы!
- Она разная, то кажется красавицей, но если приглядеться – усталость и разочарование глубоко и болезненно въелись…, - сказал я.
- Ну и что – нет рельсов! – разошелся умелец. – А вот читал где-то: сложить из бревен и из балок! Или просто расчистить заносы!
Бесполезно было спорить и доказывать, он углядел балку и попытался приподнять ее.
Железо примерзло, тогда подобрал ломик и поддел.
Навалился, под одеждой вздулись и отвердели мускулы.
Как рукоборцы, вспомнил я.
Никто не мог победить, свободной рукой вцепились в ножки стола, те обломились под их напором.
Выковырнет из-подо льда железо, потом добытчики утащат его в приемный пункт.
И сопредельные с нами западные страны, бывшие братские, но ненавидящие Русь республики выйдут на первое место в мире по выплавке чугуна и стали.
За спиной – я боялся оглянуться, спина казалась огромной и беззащитной – сразу несколько добытчиков ухватилось за содранные с насыпи рельсы.
Отталкивали друг друга и не могли договориться.
Потом забыли о причине разногласий, бросили железо, засучили рукава и поплевали на ладони.
Гуляли и отдыхали на пустыре; всегда у нас так: праздник обязательно кончается потасовкой.
Потом безымянных покойников похоронят в братской могиле.
Такие мы люди: гордимся, если удастся уничтожить своего ближнего.
Поэтому процветают и развиваются малые нации, где дарованная Богом жизнь – самое ценное достояние; поэтому мы, бывшие властелины половины мира, обречены на гибель.
Я слышал, как хрустят хрупкие косточки, предсмертные стоны несчастных.
Заслоняясь от этого, поспешил к котельной.
(Обычно ветер под утро разгонял облака. Но Вершителям, видимо, надоел неторопливый ход событий. И чтобы приблизить нашу гибель, сократили они время дня и ночи.
Глубокой ночью раздвинули завесу туч.
Мальчишкой, что подсматривает в женской бане, луна выглянула из многочисленных прорех.
Или притерпелись мы к полумраку жизни.
Или город еще не окончательно обесточили. В затянувшейся агонии мерцали фонари на дальних улицах.)
Я различил мужчину, ломающего дверь, и женщину – сердце на мгновение остановилось, потом неправильно забилось в каждой напрягшейся жилке.
(Нашел ее по следам, иногда видел отпечаток раздвоенного копыта, иногда на снегу оставалась едва заметная вмятина, чаще всего проваливалась она по щиколотку, а то и по колено.)
Попытался настроиться на ее волну, сквозь помехи пробились отчаяние и надежда.
И словно не было теплых ее рук, приглушенных стонов, только выжженная земля осталась за спиной.
(На пустыре некоторые напоследок, наспех, по-собачьи исполняли нехитрый ритуал соития, грядущая катастрофа содрала с нас тонкий налет цивилизации.)
Мужчина бился в запертые ворота, отчаяние и поражение пахнут въевшимися в плоть газом и мазутом.
Изнутри ворота приперли столами и ящиками, не пробиться было баррикадой.
- Это самое, запасной люк на крыше! – разбившись, но, даже не осознав этого, вспомнил похожий на медведя мужчина.
- А электрик, разве нельзя перекинуть на другую линию? – вспомнила женщина.
- На пустыре гуляют и веселятся напоследок, - сказал я.
Четко и размеренно, чтобы они усвоили; если женщина когда-то волновала и привлекала меня, то не более, чем другие.
Как преемника былого друга: ходока, что еще не всех дам осчастливил своим участием.
- Твой? – спросил медведь, унюхав постороннего; глазки его покраснели, на загривке встопорщилась шерсть.
- Вместо того, негодного, разве нельзя? – еще не окончательно оттолкнула меня женщина.
- Это самое, ломай! – приказал мне начальник. – Я на крышу, ты к электрику! – распределил роли.
Огромными ручищами ухватился за перила; кого-то вывернуло наизнанку около аварийной лестницы, желчь эта заледенела; поскользнулся, перила обломились.
Разбился, но не отступил, собрал себя из осколков.
Настырность его была подобна заразной болезни.
- Подожди, вместе; женщине не одолеть! – сказал я.
Еще окончательно не признал поражение.
Мы побежали, снег шипел и плавился под ногами.
Она обогнала, я залюбовался стремительными и точными движениями: по-бабски не разбрасывала ноги.
Уперлись в еще одну дверь.
- Какие еще рубильники? – отказался пустить электрик.
Осип и охрип, изнемог от долгого дежурства.
Будь я начальником, выгонял бы таких с завода.
- Весь город, весь мир обесточен! – отказался электрик.
- Нет, никуда не пойду, нарушение трудового законодательства, нельзя дежурить одному! – в третий раз и окончательно отказал он.
(Трижды прокричал библейский петух, мне удалось различить, но напрасно прислушивался к женщине.
Что ж, многие живут, не слыша близких людей, и к глухоте можно притерпеться.
Но попеременно наваливались отчаяние и надежда.)
Электрик был не один, трудовое законодательство не нарушили, я услышал, как проснулась его подруга.
- И здесь достали, - сказала она.
- Не бойся, тише, а то услышат! – успокоил мужчина.
- Вдвоем, на необитаемом острове, - размечталась его подруга.
- Надо меньше дрыхнуть, - привычно отказал он.
- Где эти острова? – выдохнул он.
- Там двое; помнишь, мы были вдвоем? – спросил я.
- Потом ты ушел, - сказала она.
- Ты ушла, - поправил я.
- И не вернуться, если не победить? – спросила Лена.
- Победа? – ощупал я незнакомое слово.
- Хоть крошечная, маленькая, как зацепка, ты согласен? – спросила женщина.
- Как лучик света, - придумал я.
- Как редкая твоя улыбка, - придумала она.
- Да, с чего-то начать, - выпестовал и раздул я слабый огонек ее надежды.
- Ты электрик, придумай что-нибудь! – приказала другая женщина.
- Дизель-генератор! В бомбоубежище! – вспомнил электрик.
Подскочил к двери, та неохотно поддалась; мы ворвались в клубах морозного пара; женщина прикрылась ватником.
В стылой раздевалке мерцал огонек свечи, ветер раздувал его, тени метались зловещими ночными птицами.
Оконная рама была высажена, проем заложили досками, щели заткнули тряпками, было холодно, как на улице.
В этом холоде и в неверном свете люди были похожи на мертвецов.
Больная фантазия моя опять разыгралась; я зажмурился и стиснул зубы, до боли в скулах, до головокружения.
Просто они отдыхали в раздевалке, мы вторглись в короткий их отдых.
- Если запустим дизель…, - придумала Лена.
- Что? – спросил я.
- Необитаемый остров, - вспомнила подруга электрика.
- Может, вернешься домой? – предложил тот.
Одни, еще задумав совершить что-нибудь полезное для дома и семьи, заранее сообщают о своей задумке. И ожидают заслуженной похвалы, это и является конкретным результатом их деятельности.
Люди-пустышки, огромной толпой окружили они.
Институт наш работал на далекую перспективу, бумажные труды, как я подозреваю, в конечном счете, попадали в мусорную корзину. А самые заумные выводы публиковали в научных журналах.
В том числе и мои статьи, сначала мне казалось, что-то изменится в мире по их публикации.
Если и менялось, то в худшую сторону, государство дряхлело с каждой нашей разработкой.
А мы по наивности думали, что укрепляем оборону.
И вот пришли тяжелые времена, кочевники просочились в город, ракеты напрасно высматривали достойного противника.
Но наверняка есть другие люди, что делают и одновременно подсмеиваются над собой, и отмахиваются от громких и победных слов.
Искал и нашел их - попытался себя убедить.
Несколько таких метались по выстуженному ночному городу.
Усталость навалилась, я старался поспеть за ними.
Скользя на льду, иногда падая, устремились к котельной.
Подруга электрика осталась в раздевалке, завернулась в ватники, стала похожа на куколку гигантской бабочки.
Но сначала куколка эта обернется гусеницей, нам противны мерзкие эти создания.
Но всего лишь гадкая оболочка, под которой скрывается здоровая сердцевина, придумал я.
Мы добрались до котельной – начальник вскарабкался аварийной лестницей, отыскал попрятавшихся операторов, изнутри отворил дверь, – трубы и котлы еще не остыли, я прижался к теплым, измазанным сажей и мазутом кирпичам.
- Осталось, это самое, не больше часа, потом трубы замерзнут, - прикинул специалист.
- Инструкция, спустить воду…, - пискнула девочка- оператор.
Ее напарница, такая же девчонка, закивала китайским болванчиком.
- Пустые инструкции! – отмахнулся начальник.
Был похож на рассвирепевшего медведя, операторы испуганно попятились.
Кошка забралась под разобранный котел, глаза ее зеленовато мерцали.
Поздно следовать инструкциям, когда до взрыва остались считанные минуты.
Если немедленно не принять меры…
Я попробовал: растормошил ее память – чтобы очиститься, надо пройти запретными тропами, разбиться и погибнуть, женщина сполна испытала это.
Потревоженная память добавила морщины и боль.
Тогда попробовал по-иному: вообразил себя старшим братом.
Ненадолго хватило этого воображения.
Осталась последняя надежда, вместе отчаянно ухватились мы за нее.
Отгородились от всего мира – двое на летней земляничной поляне.
Тело ее горячо и желанно.
Медленно, возбуждаясь от нарочитой этой медлительности, навсегда слились в одно целое.
(Стена, которой отгородились от мира, прогибается под его напором.)
Впервые познали, и не в счет, что было до этого.
(На стене – жизнь рано или поздно сметает все наши оборонительные рубежи – возникают первые бреши.)
Или так устроены мужчины: устремляются и забывают о былом, а потом, когда больше нет сил, память возвращается повседневными делами и заботами.
(Или рухнула стена, напрасно пытались мы укрыться в своем убежище.)
Или она не убегала и не дразнилась, доступность эта оттолкнула.
Или опять ничего не вышло; наше прошлое не сгинуло; труп из болотного окна выпростал руку со скрюченными пальцами.
И забыться можно только за работой; чтобы она выламывала из суставов руки, до крови раздирала спину и плечи, отупляла и валила с ног.
На благо людей, замерзающих в городе.
(В моем институте, как и в других институтах, как и на большинстве предприятий, положено сообщать по инстанциям.
И терпеливо ждать, когда вопль о помощи доберется до вершины.
Превратится в резолюцию с расплывчатыми и обтекаемыми фразами.
И бумага эта будет спущена к подножию пирамиды.
И исполнитель не разберется в хитросплетении слов и беспомощно пожмет плечами.)
(А город вымерзнет, погибнет, его захватят кочевники.)
Чтобы этого не случилось, надо работать.
До ломоты в суставах, до ороговевших мозолей, до свинцовой усталости – только это единственное лекарство, только так можно спастись и выжить.
Скользя на истоптанном снеге, поддерживая друг друга, устремились к общаге.
Враг подступил к городу, защитники изнемогли, и отбивались из последних сил. Но уже не успевали отталкивать штурмовые лестницы, и все меньше оставалось их на стенах.
И когда силы окончательно иссякли, горожане, что до этого прятались по погребам, робко выглянули из подполья.
Чтобы не задохнуться, тяжелый запах накрыл убежище.
Чихая, плача и задыхаясь, поддерживая друг друга, побрели к изнемогшим воинам.
Вооружились, чем попало, некий здоровяк подобрал оглоблю.
Этим оружием встретил врага.
На каждом замахе выкашивал их десятками.
Лошади вставали на дыбы и хрипели, пена ядовитыми хлопьями прожигала снег.
Бились на стенах, женщины и дети выламывали из мостовой булыжник и подносили метательные снаряды.
Старухи в огромных чанах кипятили смолу.
Было здорово ощущать себя одним из защитников; на пустыре сестры милосердия развели костры, и перевязывали раненых.
Запах пота смешался с запахами снадобий и испражнений.
Мы давно притерпелись к этому духу.
Снег кое-где прожгли до земли, дурманяще и пьяняще пахла травка, которой в последний год засадили городские пустоши.
Собаки, когда хозяева выводили их гулять на пустырь, жалобно скулили и прижимались к ногам.
Но, случайно отведав запретного зелья, обрывали поводок и убегали.
А потом катались по этой траве и слизывали с шерсти ядовитое снадобье.
А когда подходил их срок – все мы смертны, годы наши можно растянуть на десятилетия, а можно вместить в несколько ослепительных мгновений, - уходили умирать на городскую свалку.
И околевали среди использованных резинок и выброшенного за ненадобностью хлама.
Резинки эти с еще не засохшей спермой прилипала к морде.
       Я опять надавил на глазные яблоки; уже не сполохи – взрывались бомбы и снаряды.
Воронки постепенно заполнялись грязью.
Все не так, попытался я выбраться из ямы, кажется, это удалось, пустоши засадили целебными травами.
Искалеченные, израненные горожане приползали на эти луга.
(Так умирающие животные находят целебные растения.)
И там лицом, полной грудью, раскинутыми руками, открывшимися порами впитывали этот запах.
А исцелившись, возвращались на стены.
И если не оставалось сил натянуть тетиву, помогали детям и старухам.
Обходились без громких и победных слов, от которых горечью сводило скулы, а на шее вздувались и пульсировали жилы.
И наоборот, подсмеивались над собой.
- Чтобы, это самое, вконец не развалился мой завод! – сказал похожий на медведя огромный мужик, бывший начальник котельной, будущий хозяин некогда принадлежащего его прадеду завода.
Фарфор, что тот производил для царской семьи, был тонок как бумага и прозрачен как слюда.
Но не ломался даже в грубых, мозолистых от государственных дел и забот царских ладонях.
За что заводчик был справедливо награжден памятной медалью.
(Сохранился снимок, где царь вручал награду кряжистому мужику. Фрак на мужике топорщился рогожей.)
В советское время завод перешел на выпуск изоляторов; в развитых странах пластмасса и другие заменители постепенно вытесняли фарфор.
И энергетики предпочитали покупать дешевые изоляторы за границей, или их присылали к нам под видом гуманитарной помощи.
А те невесомые воздушные чашечки не сохранились даже у коллекционеров; однажды в подвале Николай Иванович отыскал ящик с царским сервизом, и отдал драгоценность председателю профкома, тот грозился оборудовать музей, но вместо этого приобрел дачу и автомобиль; что ж, и легковушка сгодится в хозяйстве.
- Дверь – автогеном, пробиться в бомбоубежище! – придумал электрик.
Там – несметные сокровища, вообразил себя кладоискателем.
И пусть из пиратского золота сработали нашлепки на контакты пускателей, можно выплавить дорогой металл.
(Или посчитал убежище необитаемым островом, в этом нуждалась его подруга.
Если ты пробьешься туда…, предупредила она.
Беременность ее была уже заметна; мы так редко и неохотно размножались в те годы.
И мужчина не посмел отказать в пустяшной просьбе.)
- Я помогу девочкам у котла, они еще ничего не умеют, - сказала Лена.
Волосы ее растрепались, волосинки прилипли к мокрому лбу, но заледенели на висках.
Я залюбовался верными и точными ее движениями. На бегу по-бабски не разбрасывала ноги. А ягодицы ее были упругими, как зад у необъезженной кобылки.
Напарница ее занемогла и попала в больницу.
Врачи вспороли плоть и безнадежно развели руками.
Я бы сам ушел, только так избавишься от боли и страданий, посоветовал главный.
Она послушалась, напоследок одарила всех щедрой улыбкой.
Некоторые сорвавшимися с цепи кобелями нетерпеливой сворой последовали за ней.
И жадно слизывали со снега выделения больного организма.
Старуха отогнала стаю властным движением костлявой руки.
А когда все было кончено, сама запахнула мертвые глаза.
И поминая ушедших, можно голосить, и обещать помнить, и рвать на груди рубаху и заливать тоску водкой.
И лишь немногие готовы вместо них заступить на вахту.
До изнеможения швырять уголь в топку и поддерживать ровный гул пламени, чтобы паровоз одолел любые заносы.
(Куда, в какую коммуну устремились наши поезда?)
Лена заступила, и была прекрасна в своем исступлении.
Я нехотя последовал за ними.
Только отупляющим трудом можно одолеть любую напасть.
И до головной боли надоело перекладывать по столам бумаги и рассуждать о великолепном, желанном и недоступном Западе.
( Когда Запад пришел, и итальянцы строили здесь завод, у них заболел сварщик, и они обратились за помощью.
Им выделили лучшего специалиста, и те восторженно наблюдали за его работой.
Мужик продержался неделю, а потом отказался горбатиться на проклятых эксплуататоров.
Целый день без роздыха, что я автомат! возмутился он. А всех денег все равно не заработаешь.
Итальянцы, конечно, ничего не поняли.)
Так мы устроены: только землетрясение, извержение, наводнение, моровая язва пробудят нас от спячки; все это одновременно навалилось на обреченный город.
И если замешкаться…
Возбужденной толпой ворвались в крепость.
Крысами с тонущего корабля обитатели покинули ненадежное это убежище.
Только за железной стеной, которой отгородили часть коридора, была слышна тревожная барабанная дробь да тяжелая поступь пехоты.
Когда идти невмочь, командиры трубят в боевой рог, тогда разводят костры, и, положив руки друг другу на плечи, воины угрожающе топчутся у огня.
Мы пробились воспаленным их дыханием, волнами страха и ненависти, комната коменданта встретила пепелищем, бесполезно копаться во прахе.
В металлических кляксах не признать дублоны и дукаты, что старуха накопила за долгие годы стяжательства. И тем более не отыскать ключи от сундука с самым ценным достоянием.
Хозяйку увезла карета скорой помощи. Окна этого экипажа изнутри были забраны решеткой, два дюжих санитара приготовили смирительную рубаху.
Раны и ожоги заживут, но ничто не развеет сумерки нашего сознания. Рубаха сплетена из стальных нитей.
- Еще старичок по этой самой гражданской обороне! – вспомнил Николай Иванович.
- Если удастся, получится…, - сказала Лена. – Получится? – спросила она.
Я привычно кивнул.
Иногда верил, чаще всего сомневался.
Но захваченный всеобщим порывом, забыл о сомнениях.
Мы опять промчались угрожающей барабанной дробью и воспаленным дыханием; старичок отворил дверь, разобрав наши шаги.
Помнил давние победные годы: германец был повержен, половина Европы распласталась под нашим сапогом; друзей его по одному выхватывали из ликующей толпы и уводили в неизвестность.
В тот несуществующий мир, откуда нельзя послать весточку.
И когда возле города раскопали канавы, заполненные человеческими останками, и в каждом черепе зияла дыра, окончательно разуверился в человечестве.
Те времена вернулись, жизнь наша не развивается по спирали, устало бредем мы по кругу, и уже не выбраться из натоптанной колеи; узелок с сухарями и с нехитрым скарбом был давно собран.
- Сразу уничтожите или погодя? – спросил прозорливый старик.
- Ключи! – навис над ним Николай Иванович, отмахнувшись от сумеречного бреда.
- Я сам напросился на ночное дежурство, - признался электрик. – На все ночные дежурства.
- Без соответствующих указаний…, - отказался старик.
- Зачем? – спросила Лена.
- Десять человек в нашей комнате! – выругался электрик. – А на дежурстве мы одни и вместе…
- Общежитие…, - пожалела его и придумала женщина.
- Наши люди, это самое, замерзнут! – бестолково объяснил Николай Иванович.
- Обеспечен жильем, что они понимают? – пожаловался мальчишка.
- Мы придумаем, договоримся…Возвращайся к ней, - прогнала его женщина.
- Сначала победить…С победой…, - отказался он.
- Мы победим, обязательно победим! – утешила его женщина.
- Неужели ты не понимаешь? – взмолился Николай Иванович.
- Одни уходили понуро и покорно, другие вырывались и ерепенились, но все равно уходили, - вспомнил старик. – Где их могилы, какой березке поклоняться? – спросил он.
- Всем березам, - сказала женщина.
- Если не отдашь…! – в бессильной ярости медведем взревел мужик.
Насколько проще управляться даже с раздолбанными котлами. Или со старинными, еще трофейными станками, что обрабатывают шликерную массу.
Когда механизм отказывает, можно что-то придумать, в крайнем случае садануть по нему кулаком.
- Бей, убивай, как и всех моих друзей, - разрешил старик.
Даже с его гибелью не пробиться в бомбоубежище.
В свое время вояки настояли на определенной толщине стен и перекрытий.
Измеряли длиной разбросанных рук самого грабастого контролера. При ходьбе ладони его волочились по земле.
А стены складывали из дикого камня. Годы и невзгоды спрессовали его в однородную массу.
Женщина требовательно и просительно посмотрела на меня.
Всегда они так: стоит проявить слабину и поддаться…
- Значит те жертвы, те ушедшие друзья – все впустую? – с трудом подбирая правильные слова, скучно и скрипуче спросил я.
- Впустую, - так же безнадежно откликнулся старик.
Есть собаки, морда которых состоит из одних морщин, старик был похож на такого пса.
Я ощупал лицо; кожа еще не свисала складками. Но если с силой оттянуть ее, медленно и неохотно возвращалась на место.
Жизнь на всех оставила неизгладимые следы разрушения и грядущей гибели, напрасно заслонился я растопыренными пальцами.
Или оставит в ближайшее время.
Мальчишка, что и часа не может прожить без своей любимой, вскоре надорвется от своей любви.
И когда на последних месяцах беременности жена его подурнеет, лицо ее пойдет пятнами, и присутствие мужа вызовет только тошноту и докуку, он ужаснется этой перемене.
И заранее возненавидит еще не родившегося ребенка.
И женщину, готовую породить это чудовище.
И всех женщин, что губят нас и помыкают нами.
Нездоровое его воображение породит изощренный план их уничтожения.
Даже пришельцы ужаснутся и откажутся.
А морщины на лице сложатся в свастику, но символ этот не будет знаком солнца и возрождения.
Нелюди, отмеченные этим тавром, охотно примут его в свою команду, насладятся его ненавистью, и в свою очередь укрепят его сатанинскую веру.
И может быть, когда Вершители пауком выпьют наши жизненные соки, и планета сухой оболочкой вывалится из цепких их лап, но жизнь все же останется на пепелище, но все больше будет появляться уродов и расово неполноценных, свастика эта безжалостно отбракует исходный материал.
Чтобы этого не произошло, попытался уговорить старика.
- Разве погибшие не взывают из братской могилы? – с трудом подбирая слова, скрипуче и устало спросил я.
- Взывают, - прислушался он.
Морщины на лице не разгладились.
Женщина тоже услышала.
Взывал и протягивал руки.
Светлые глаза и волосики – белая ворона среди траурных птиц.
Тянулись друг к другу, но преграда, что навечно останется между ними, сжималась тугой пружиной и отбрасывала от ищущих рук.
И бесконечное жестокое повторение этих действий когда-нибудь сведет с ума.
Хоть бы отсрочить грядущее безумие.
Пусть на считанные минуты, но наполнить их содержанием.
- Не знаю, как наполнить, не получается, скажи ты, - отступил я от женщины.
- Зима, - задумчиво и нежно сказала она.
- Злая зима! – огляделся и определил Николай Иванович. – Это самое, не хватает тепла для производства! Надо новые эти, подстанции, поначалу придется тяжело, как в оккупации! – вспомнил своего отца.
Каждое слово, каждое воспоминание приходилось вытаскивать из того клещами.
Но несколько раз он проговорился.
- Захотите жить – будете жрать кору! – предупредил хозяин.
- Такая зима, - повторила женщина.
Суставы заскрипели, старик обернулся, посторонился, пропустил нас в камеру.
Она оказалась на удивление чистой, без старческих пузырьков и запаха гнили и разложения: стекло отскребли от пятен и разводов.
Снегопад обычно прекращался по утрам, тогда же разгоняло тучи; Вершители пришпорили медленный ход событий.
Полная луна ослепила отраженным светом, свежевыпавший снег переливался и искрился.
И можно ослепнуть, если не заслониться от этого сияния.
Мы не заслонились.
- Это их души светятся, - сказала женщина. – Разве мы не обязаны раздуть слабый огонек?
- Их души? – вгляделся старик.
За складками кожи, за драконьей чешуей, за чудищем, пожравшим былое, различил я мальчишескую сущность.
Мальчишкам свойственно придумывать и надеяться.
И некоторые даже в преклонных годах остаются мальчишками.
- Это самое, ударным трудом, кровью смыть позор безделья! – зловещей птицей прокаркал хозяин.
- Они верили, - различила женщина. – Братство, любовь, равенство, труд – разве это пустые и громкие слова?
- А если мы, если я… Им не холодно под снегом? – спросил старик.
- Нет, - сказала женщина.
- Труд и только, это самое, труд! – услышал и согласился Николай Иванович.
- И вы не обманете? – спросил старик.
- Она замерзла без меня, можно я пойду? – взмолился мальчишка.
- Да, иди, она ждет, ты победил, - разрешила женщина.
Он попятился, отступил в коридор, потом побежал. Слышно было, как перекрытия прогибаются под стремительными ударами тяжелых башмаков.
Мы долго ищем; если повезет, то находим единственную.
Сначала и минуты не можем прожить по одиночке.
Близость эта постепенно оборачивается склоками и раздором.
Тогда разбегаемся, но чем дальше убегаем, тем сильнее взаимное притяжение.
Снова сходимся и отталкиваемся одноименными зарядами.
Пока еще взаимная тяга больше сил отталкивания; может быть, у меня получится.
- Да, чтобы не зря погибли, - согласился старик.
Вернее мальчишка, что скрывался под изношенной этой оболочкой.
Отдал ключи, но не пошел с нами.
Больше не повторится такая ночь; лицом, грудью, распростертыми руками прижался к прогнувшемуся под невесомой его тяжестью стеклу, впитывал это волшебство всеми порами; а нам недосуг было насладиться.
Мы всегда проходим мимо единственной, а когда спохватываемся и оглядываемся, только пепелище и мертвое поле за спиной, да бродит среди трупов разжиревшее, разучившееся летать воронье.
Поэтому нельзя оглядываться и подсчитывать приобретения и потери.
Убыток все равно перевесит достаток.
Скользя на обледенелых ступенях, хватаясь за стены и перила, спустились в подземелье.
Чадила свеча, тусклый огонь не мог растопить холод нашей жизни.
Женщина едва не упала, я ухватил ее за руку, ледяные пальцы впились в запястье.
Кровь наша загустела на морозе и скрипела от резких движений.
Тяжелая бронированная дверь отворилась с таким же скрипом.
Запалили еще одну свечу, в неверном свете окружили тени былых узников.
Одни сидели на лавке, покорившись судьбе, другие метались, напрасно пытаясь вырваться из застенка.
Палач разложил пыточные орудия, клещи раскалились докрасна, мерзлым и гибельным был этот огонь.
А узники давно обернулись прахом, остались тени.
Но прежде чем погибнуть, все сокрушили в этом подземелье.
Не проникнуть было в подвал, но растащили ватники и противогазы, а от дизель-генератора осталось несколько железок.
Их тоже пытались выковырнуть из бетона, железные балки были искорежены и перекручены.
И если б эти усилия направить на производство, выпуск изоляторов многократно бы увеличился.
- Это самое, сюда залить горючку, - показал мужчина, различив в останках первоначальную конструкцию.
Сын его увлекался приключенческой литературой, отец многое перенял от мальчишки.
Мы с женщиной переглянулись.
- А если нужно подзарядить батарею…
Он показал, как подключить клеммы.
И бесполезно рассказывать таким о предсмертном зимнем величии города, в лучшем случае они недоуменно пожмут плечами.
- Завести гик стартером, - показал мужчина. – Но большой палец не держать супротив, чтобы, это самое, не выбило обратным ходом.
Порыв ветра задул свечу, я не догадался снова запалить фитиль, другая свеча едва мерцала, если и она погаснет, не выбраться из подземелья.
Мужчина запустил несуществующий дизель и удовлетворенно прислушался к ровному гулу мотора.
- Слышите? – спросил он.
Женщина еще сильнее сжала пальцы, я отрицательно покачал головой.
- Ну, как же, клапана не задраны, кольца не травят, - удивился нашей глухоте специалист.
(Когда говорил о технике, спотыкающаяся его речь становилась почти осмысленной.)
Но когда-нибудь реальность больно и беспощадно ворвется в вымышленный и ущербный мир, сокрушит его.
Чтобы этого не произошло, приходилось соглашаться и поддакивать.
- Провода дотянуть до завода, - напомнила женщина.
- Все проложено, осталось включить рубильник, - сказал мужчина.
Обеими руками ухватился за рукоятку, на шее вздулись и почернели жилы.
Плавным движением замкнул контакты, посыпались искры, свет вспыхнул, запахло озоном и горелой изоляцией.
(Я догадался запалить фитиль второй свечи.)
- Надо в котельную, на завод! – позвал нас мужчина.
Перешагивая через ступени, стремительно поднялся по лестнице, мы поплелись следом.
Крысюки скалились за спиной, я слышал, как клацали челюсти, едва уворачивался от острых зубов.
И все равно они впивались и терзали; мы выбрались из подвала; чтобы не закричать, ладонью зажал рот. Захлебнулся и сглотнул кровь.
Луну наполовину затянуло тучами, свечи задуло, проводник видел и в темноте.
(Воображение иногда гораздо надежнее реальности.)
- Напрасно латать дыры, - показал он на сломанный забор. – Будут выносить, пока это чужое, а не свое.
- Спустить воду, трубы замерзнут, - осторожно подсказала женщина.
- Я покажу вентили, хозяева обязаны знать, - согласился мужчина.
Тучами затянуло небо, в темноте нащупал и втиснулся в люк.
- Когда станем хозяевами…, - воззвал из колодца.
Голос его, многократно усиленный бетонными стенами, громовыми раскатами взрывался в черепной коробке.
- Только хозяева возродят и построят, - научил мужчина.
Лазил по колодцам и по шатким лестницам, воздух и вода с шипением выходили из труб и застывали грязными сосульками; было глупо и бессмысленно следовать за ним; женщина клещами впилась в запястье, так всегда бывает, стоит пожалеть их; бесполезно вырываться и умолять.
Будь я Вершителем, ускорил бы ход Земли; казалось, ночь эта никогда не кончится.
Но вот все подготовлено к утреннему сражению, бойцы собрались у огня.
В котельной отыскали старую бочку с продырявленными боками, плеснули туда бензин, порывы ветра копотью и хлопьями сажи забросали лицо.
Нечисть, как известно, боится огня, костры уже пылали по заброшенным цехам, лишь бы они не погасли, хотелось надеяться на это.

ГЛАВА 6.
Странный, непонятный, непредсказуемый народ – эти русские, в этом убедились путешественники, едва состав пересек государственную границу.
Вернее не путешественники, а представители деловых кругов Германии, старший из них слыл специалистом по России, еще отец его замерзал в болотах под Ленинградом, а сам он по художественной литературе попытался разобраться в изломах загадочной славянской души.
Но Достоевский, которого рекомендовали изучить ему, навеял только скуку, он заплутал и заснул на первых же страницах знаменитого детективного романа.
Но не решился признаться в этом, наоборот, восторженно закатил глаза, возвращая потрепанную книгу.
Некогда бизнесменам читать и разбираться, менее начитанные его попутчики беспрекословно подчинялись специалисту.
И когда проводник посоветовал даже пограничникам не открывать дверь, немцы вопросительно уставились на предводителя.
- О, да, понимаю, - ничего не понимая, согласился тот. – Заразная болезнь? – высказал предположение.
Проводник, пожилой мужчина, уже много лет колесивший по Европе и в пределах бытового общения говорящий на всех европейских языках, подтвердил его гипотезу.
Чего бы никогда не позволил при былой власти и при иных обстоятельствах.
Ему порекомендовали уйти на пенсию.
Не только подошли года, но не пожелал он делиться.
Хотя делился, как поступал и раньше, но уже не мог насытить начальство.
На железную дорогу пришли молодые и голодные, и все хотели получить немедленно и как можно больше; а сразу, как известно, летают только вороны; но когда забывают об осторожности или надеются, что охотничий сезон еще не открыт, охотники, которым наплевать на правила и запреты, срезают их автоматной очередью.
Старику тоже пригрозили «Калашниковым», напрасно пытался он объяснить.
Надо доить и доить обильную корову, но неразумно пустить ее под нож. Тем более, проглотить удастся несколько кусков, а остальное стухнет и пропадет; молодые отмахнулись от его оправданий.
Какие связи, какие каналы сбыта? Жить, скорее всего, осталось несколько мгновений, и прожить их надо так, чтобы не было мучительно больно, как любил выражаться школьный учитель литературы, мир его праху.
Чтобы иностранцы голыми и нищими уходили после общения с нами, в крайнем случае, оставить им тряпочку прикрыть срам, хотя этим давно уже никого не удивишь в России.
А он не мог или не хотел принять новые правила, и поэтому это была его последняя поездка.
- Нет у них будущего, - сказал проводник, - а без будущего не может существовать нация.
И прощаясь с выгодными клиентами, за бесценок втюхал им по баночке настоящей паюсной икры, которой, по его искренним заявлениям, не добыть и в кремлевском распределителе.
(Икру эту выдавливали из сорных рыб и к тому же щедро разбавляли синтетикой.
Но наклеивали на банки красочные этикетки; главное, чтобы поверили простоватые эти иностранцы, а с верой и уксус покажется медовухой.)
- Русские рефлексуют и каются, - объяснил своим попутчикам специалист. – А это, если судить по наблюдениям классиков, или предшествует преступлению или следует непосредственно за таковым.
(Достоевского, конечно, так и не одолел, но изучил брошюрку, где все было разложено по полочкам.
И с Толстым познакомился за несколько вечеров.
А теперь поспешил похвастать своими великими знакомыми.)
- А когда ходят они к публичным девкам, то прежде всего пытаются разглядеть в них человеческую сущность, - объяснил он.
- Какое преступление? – испугался один из попутчиков.
- До или после сношений? – спросил другой.
- Зверское и ужасающее преступление – зарубят нас топором с ржавым и зазубренным лезвием.
Кажется, вместо сношений, - ответил он обоим.
И те не разобрались, то ли эта рубка заменяет русским естественные мужские потребности, то ли автор брошюрок и компилятор специально напустил кровавого тумана.
Проводник безнадежно махнул рукой и поплелся в свое служебное купе; а они, по здравому размышлению – так положено по закону, только, подчиняясь законам, можно созидать и развиваться, - все же открыли дверь пограничникам.
Тяжелому и угрожающему грохоту их сапог – когда мы сомневаемся и боимся, то подбадриваем себя победными криками.
- Фашисты! – мгновенно сориентировался предводитель. – Мой дед умирал в осажденном Ленинграде!
И знаток литературы неожиданно разобрался в чужом языке и достойно ответил.
- А мой отец в насквозь промерзшей землянке! Отморозил конечности!
Русский, в свою очередь, понял его.
Люди всегда сумеют договориться.
Или один откровенно и по-мужски показал, как поимеет другого, а тот ответил ему подобным образом.
- Кто звал воевать нас?! – взвился один.
- Им приказали! – отбился другой. – Если не выполнять приказов…
Мужики завелись: уже не только показывали, и напряженной ладонью били по внутреннему сгибу локтя, но готовы были приступить к конкретному исполнению.
Но остальным было недосуг разбираться в их перепалке; одни стремились отнять недозволенные для провоза предметы, другие пытались отстоять честь и достоинство.
Запрещено! тянулись к барахлу загребущие руки; международная конвенция! настаивал один из ограбленных, а второй напрасно пытался увернуться от окровавленного лезвия.
Не устоять сытым и благополучным под напором голодных и жаждущих.
Провоз поддельной икры - подрыв материального благосостояния наших граждан и технического могущества с распростертыми объятиями встретившей вас великой державы!
Более всего пограничников насторожили брошюрки с краткими описаниями наших болячек.
Это сродни картам секретных объектов, гораздо зловреднее ненужных этих карт.
Ошарашенные лазутчики послушно вывернули бумажники.
Будто от нас можно откупиться долларами, фунтами или марками.
А если и можно, то не таким малым количеством.
Шпионам пришлось залезть в свои загашники.
И когда погранцы (не путать с поганцами) увидели дорогие шмотки, коршунами и вороньем упали на добычу.
Выгребали из сундуков и чемоданов, а те, что опоздали к раздаче, сдирали с лохов нательные вещи. Башмаки и костюмы, жилетки и рубахи, носки и подштанники.
Странный, непонятный, непредсказуемый народ – эти русские, каким-то образом выжили в осажденном городе.
Как и тогда стояла лютая зима, специалисты высчитали, сколько требуется калорий, чтобы противостоять морозу.
И оказалось, что при таком рационе не продержаться и нескольких дней.
А мы наплевали на эти расчеты, умудрились выжить, и, по наблюдениям классиков, даже любили, ссорились и убивали, и не задумывались о скорой гибели.
Разодранные в клочья негодные брошюрки с кратким пересказом литературных шедевров бумажными снежинками вылетели в приоткрывшееся окно. Ветер подхватил их и разбросал по насыпи.
Или бумаги эти пошли на растопку титана, поезда в России были оборудованы техникой еще прошлого века: бородатые дворники подносили к каминам березовые и сосновые поленья.
Сосна лучше занималась, но береза давала больше тепла; а дух и от тех и от других шел лесной, настоящий.
У этих бородачей за кушаком армяка были заткнуты топоры и ножи.
Чужеземцев признавали они по вычурной одежде да по непонятной речи, схожей с немотой.
Впрочем, немцы предусмотрительно переоделись в русские национальные одежды, и в основном помалкивали, если слова – серебро, то это далеко не самый драгоценный металл.
Переоделись, но перестарались в показной святости, у нас давно уже не носят шубы и боярские шапки, а балалайки горожане видели только в музее.
Приезжие оставили в гостинице скромное свое барахлишко и немедленно отправились на завод, прежде всего – дело, рабочий день уже начался, так и только так можно достигнуть некоторого благополучия.
Впрочем, особенно и не рассчитывали увидеть узкие места этого производства, хозяева всегда приукрашают действительность.
(Слышали, что русские лепят изоляторы еще на довоенных станках, если они умудряются укрощать подобных монстров…)
Подкинуть им лишь слегка устаревшую технику, а изоляторы скупать за бесценок; тогда с рынка удастся вытеснить дешевые пластмассовые поделки.
Так примерно думали простоватые иностранцы, сугробами и заносами пробиваясь на секретный завод.
Дирекция, как и обещала, выслала за ними машину, телега эта задержалась всего на полчаса, крошечной этой задержки хватило, чтобы насквозь промерзнуть на лютом русском морозе.
(Можно было дожидаться проводника и в номере, но пунктуальные иностранцы высыпали на крыльцо, потом стали дежурить по одному, другие отогревались в сенях, так на Руси называется холодная пристройка к дому.)
И есть только один способ согреться, они и приняли по приезду; водка, которой так гордились местные жители, на поверку оказалась мутной и вонючей, и явственно отдавала резиной.
Впрочем, успели принять по глотку, поэтому не отравились; там, за бугром, не принято пить в рабочее время.
Чему несказанно удивился шофер, угрюмый детина, больше похожий на вышибалу; переводчица давно разучилась удивляться, глаза ее были разными, лицо собрано из двух половинок.
Одна из них, этой стороной с переднего сиденья оборачивалась она к так не вовремя прикатившим к руинам возможным инвесторам и доброхотам, была доброжелательной и ухоженной, а глаз выражал заинтересованность и внимание, только замечательный физиономист мог различить за этим тоску и отчаяние, а немцы, потрясенные увиденным, не были такими физиономистами, на другой стороне лица, по возможности скрытой от них, отчаяние выплескивалось из всех пор, а глаз был воспаленным и слезливым.
- Это настоящая, из старых запасов, - от имени дирекции презентовала переводчица бутылку.
- На работе? – удивился один из приезжих.
- Поэтому такое у них творится, - подтвердил второй.
- Если здесь положено… Со своими уставом в чужой… общинный дом…, - согласился принять дар предводитель. С трудом подобрал правильное слово.
( Не зря долго и трудно изучал классику.)
- Настоящая, я-то знаю, - по-русски буркнул водила.
(Вроде бы работягам противопоказано понимать иные языки.
Хватит и нашего – могучего и богатого.
Настолько живого, что вся заграница освоила наш мат.
А этот проговорился; то ли работал в Органах, то ли все перемешалось на многострадальной нашей земле.)
Так или иначе, но бутылку не разбили, а отложили до вечернего чаепития.
(Дирекция расщедрилась: выслала с проводниками производственную одежду. Почти новые ватники и валенки, оказывается, о шубах и боярских шапках давно уже забыли на Руси.
Немцы облачились, но все равно не могли согреться, печка в машине не работала, дверцы были неплотно пригнаны, ветер выдувал тепло тел и дыхания.)
Поездке этой предшествовало совещание у директора.
Когда грядут, уже грянули перемены, некогда спать и отлынивать, каждая минута на счету, время – деньги, как справедливо заметил отец американского процветания.
(Время неотвратимо просачивается между пальцев.
И не надо хрустких банкнот, дайте осмотреться и пообвыкнуть.
Нет, не позволено, жизнь пришпоривает загнанных лошадей.
Но где та жестокая, но милосердная рука, что пристрелит уставших и отчаявшихся?)
До последнего момента надеялись, что немцы отложат поездку (грянули такие холода, что птицы замерзли на лету. Или развезло дороги и не пробиться весенней распутицей. Или пролетела комета и обожгла огненным дыханием. Или сменилась власть, и новым правителям не до вчерашних договоров и соглашений. Много причин, и каждая напрочь отрицает нежелательный их приезд), но те не отложили, все у них заранее разложено по полочкам.
Незадолго до их приезда пришельцы, что помимо немцев позарились на этот завод, собрались на экстренное заседание.
Будущего директора еще не прислали из Прибалтики, в его присутствии и не было необходимости; некогда предал он интересы своего народа: перебрался в Россию и взял в жены русскую, а когда припекло, приполз замаливать грехи; к таким никакого снисхождения, эти выполнят любой приказ истинных хозяев; на совещании было и двое русских, напрасно они пытались разобраться в гортанных звуках чужой речи.
Если некогда библейский герой за чечевичную похлебку уступил свое первородство, то бывший директор – до этого руководил он недавно созданным производственным кооперативчиком, и кооператоры неплохо зарабатывали, работяги позарились на их заработки, на общем собрании избрали его директором; завод лихорадило, он был похож на необъезженного жеребца, тот то несся стремглав, то не желал идти под уздой, и не укоротить этого дикаря – удовлетворился пустыми бумажками, так называемыми акциями и облигациями.
Страна наша в одночасье решила вернуться к изначальным ценностям капитализма.
(К тому времени из-за бугра мутным потоком хлынули их фильмы.
И по красочным лентам познали мы, как безбедно и легко живут там даже самые распоследние людишки.
Например, бродяги и безработные, что на своих колымагах приезжают на свалку или колесят в поисках работы.
В фильмах забыли показать, каким напряженным и часто отупляющим трудом создается эта так называемое благополучие.
Однако мотыльками или ночными бабочками устремились мы на губительный огонь.)
А богатство, как нас научили, определялось количеством акций, что в огромном количестве выбросили тогда на рынок.
И все торопились приобрести эти бумажки.
Складывали в чемоданы, а их крест накрест перевязывали веревкой.
Директору тоже обещали десять процентов заводских акций.
Двадцать, рванул он на груди рубаху.
Одиннадцать и девятнадцать, сблизили цены.
Остановились на пятнадцати, эти бумажки не тянули, конечно, на контрольный пакет, но должны были обеспечить безбедное существование на каких-нибудь тихоокеанских островах и ему, и детям, и внукам, и всем потомкам до десятого колена.
(Будто к тому времени не сгинет жизнь.
Что ж, нам свойственно надеяться даже под топором.)
Документы подготовили, работяг не сложно будет уломать.
Посулить им баб и выпивку, если они и поломаются для виду, то потом наперегонки устремятся к кормушке.
Оставалось разобраться с не вовремя нарисовавшиеся немцами или французами – все они на одно холеное и откормленное лицо.
Сначала их ненавязчиво предупредили через проводника и погранцов, но по присущему им недомыслию не прислушались они к дружескому совету.
(Можно было, конечно, кардинально и навсегда разобраться с этим вопросом.
Как говорил былой вождь: есть человек – есть проблема, нет человека – нет проблемы; это лекарство приберегли на крайний случай.)
Требовалось окончательно запугать незваных гостей.
Это обсуждали на экстренном совещании.
Пришельцы пригласили двух местных жителей; кроме директора (этот все подсчитывал дивиденды и мечтал о жизни на райских островах) откопали и главного энергетика, а чтобы привести его в чувство, головой окунули в сугроб, напрасно тот дергался и сучил ногами.
Полузадохнувшегося, с вывалившимися из глазниц глазами выдернули из сугроба – снег почернел, оплавился, растекся вонючей лужей, - но не позволили отдышаться, повторили варварскую, но необходимую эту операцию – с русскими тяжело, почти невозможно общаться, в самый неподходящий момент те могут накушаться до поросячьего визга.
Похмелье у энергетика было жестоким и сумеречным.
Будто из теплой постели – он забылся в своем кабинете, и во сне вообразил себя непорочной девицей, что впервые позволила истоптать себя, и заранее приготовил для этого искусственный член, пыточное орудие безжалостно вонзилось - выхватили его черти – страшны и черны были оскаленные их морды, густой чесночный запах навалился и измаял – и потащили в преисподнюю.
На сковородку, где маялись другие грешники; жар вытапливал жир, шкварки корчились на раскаленной поверхности и выстреливали кипящим соком; засунули в чан с жидким дерьмом; дерьмо это выплеснуло с многочисленных свалок, что подступили к городу, затопило город.
И не вырваться из цепких рук, напрасно взывал он к милосердию.
После того, как несколько раз окунули его в сугроб, черти эти обернулись пришельцами, которых с каждым днем становилось все больше в обреченном городе.
Пришельцы позарились на умирающий заводик.
Энергетика приволокли к новым хозяевам, он отшатнулся от их запаха, а те отравились его перегаром.
Разом и угрожающе заговорили на гортанном и непонятном языке.
Директор благодушно улыбался, фата-моргана его заслонила горестное наше существование.
- Можно по русски, - взмолился энергетик.
Или прохрипел, простенькие эти слова трудно было выдавить из пересохшего, сведенного судорогой горла.
Он ухватил их обеими руками.
Склизкие и вертлявые, выскальзывали они из пальцев.
Тогда намотал на ладонь и потянул, сначала они не поддавались, выдавливал крошечными порциями.
И хозяева не сразу разобрались в путаной речи.
А разобравшись, возмутились наглостью и гонором этих русских.
- Хочешь работать с нами, учи язык, - снизошел один до объяснений.
- Специалист, высокое образование, - оправдался энергетик.
Уже не надо было вытаскивать слова из пересохшего горла. Наоборот, обеими руками зажал он зловонный этот источник.
А слова, что могли погубить и его и кое-как слепленный его мирок, просачивались ненадежной этой запрудой. Подмывали песчаное основание плотины.
Прежде чем перейти к сущности, хозяева окончательно добили зарвавшегося раба.
- Купим любой диплом, любую ученую степень! – объяснили наглецу.
Втоптали в грязь; преследуемый гортанными их окриками, под плетьми, что терзали плоть, глотая слезы и кровь, обходил он заводские подстанции и отключал защиту; может быть, потом удастся восстановить.
Хозяева договорились, как встретить незваных гостей, даже выслали за ними машину.
Немцы малой кровью откупились от погранцов, у них еще остались деньги и теплые вещи.
Отправившись на завод, облачились в рабочую одежду, так принято у русских, барахло оставили в гостиничном номере.
( Могли, конечно, снять три номера, так бы и поступили в другой стране, но кучкой легче противостоять любым напастям; загадочна и непостоянна русская душа, как утверждают их классики.)
И грабителям, что ворвались в гостиницу, не пришлось шарить по разным номерам.
- Лягай, лягай! – приказал вооруженный болванкой бандит.
(Видимо, вспомнил фильм, где главный герой таким образом напугал врага.)
А его подельник угрожающе передернул затвор пластмассового автомата.
Охранник мгновенно сообразил, что угрожают ему игрушками, но и не подумал сопротивляться, бывает, что и палка стреляет, к тому же кулаки у мужиков были, наверняка, настоящие.
Лицом в пыльный и вонючий ковер, ладонями прикрыв беззащитный затылок.
Его не прибили, скорее для порядка несколько раз пнули тяжелым башмаком; ничего, сломанные ребра срастутся, он не посмел застонать под сокрушительными ударами.
Налетчики вооружились его пистолетом.
(Учебным, со сточенным бойком, охранник не предупредил их.)
Как показывают в зарубежных, низкопробных фильмах, бандиты повязали администрацию и охрану, а рты залепили скотчем, растоптали телефонный аппарат.
Забыли взять ключи от номера, и, рискуя потревожить мирных постояльцев – в гостинице этой больше никто не проживал, - заколотились в заветную дверь.
Одним ударом проломили хлипкие досочки.
В щепе и в обломках ввалились в номер.
Им было приказано изодрать одежду – нашли дураков выполнять идиотские эти приказы, - позарились на заграничные шмотки. Не забыли прихватить и бумажники.
(С одним из налетчиков приключилась медвежья болезнь, сортира в номере не оказалось – не умеют у нас принимать иностранцев. Те сами виноваты, не пожелали остановиться в интуристе, как все нормальные люди, подавай им пресловутую близость к народу, - нагадил прямо на ковер, а подтерся атласным покрывалом. Завоняло, как в сельской привокзальной уборной, где в дощатом настиле пробиты две дыры, разделенные хлипкой перегородкой.)
Еще раз для порядка попинав охранника, тот даже не пошевелился, с объемистыми мешками вывалились на улицу.
Машины у них не было, побрели, согнувшись под грузом.
(Потом их отыщут по этим шмоткам.
Но показательного процесса не получится, иностранцы не явятся на опознание.
Налетчики после недолгого запирательства укажут на заказчиков.
Но Органы не пожелают связываться с пришельцами, себе же дороже станет никому не нужная принципиальность, не поверят голословным их обвинениям.
Отправят их в длительную командировку, отсидеть удастся несколько дней.
Слухами Земля полнится, другие лагерники узнают об их предательстве и оговоре.
У одного в дыхательном горле застрянет кусок хлеба, и несчастного не откачают, на другого с крана сорвется плохо закрепленная балка. Неумелых такелажников не накажут даже карцером.)
Пока немцев грабили в гостиничном номере, водитель и переводчица заговаривали им зубы.
- Со своим уставом нельзя… в общинный дом – догадался предводитель.
- Монастырь, это из пословицы, скажите этому, - по-русски буркнул шофер.
- У нас съемки военного фильма, - придумала переводчица. – Блокадный город; что было, то было, - извинилась за киношников, взявшихся за больную и для русских и для немцем тему.
- Все рухнуло, - по-русски сказал водитель. - Никто не поможет. Первый раз надорвались – случилась революция, а теперь погибнем.
До упора выжал педаль газа, машина взвыла и рванулась.
Немцы пискнули, переводчица зажмурилась; не врезались в другую тачку, в последний момент водитель вывернул баранку.
- Жаль, что не разбились, - пожалела женщина.
И забывшись, больной половиной лица обернулась к немцам.
Те ужаснулись и вжались в спинку сиденья.
- Я понимаю, читал….блокада – мало еды и топлива, - вспомнил и осторожно сказал специалист по России.
- Ваши отцы и деды не согнули наших отцов и дедов, - по-русски буркнул водитель. – Но теперь не выстоять, все вымрем, - предугадал недалекое будущее.
- Что? Что он говорит? – всполошились немцы от угрожающего его тона.
Женщина опомнилась, другой стороной лица обернулась к ним.
Только казалось, что сторона эта безмятежна и ухожена.
Немцы сбились тесной кучкой.
Один прикрылся скрещенными руками, другой отмахивался от беды, как от слепней и оводов, третий зажмурился.
Бесполезно прятаться и выдумывать.
- Смотрите, запоминайте, - устало и безнадежно сказала женщина.
Они доехали до проходной, ворота заклинило, дальше пришлось добираться пешком.
Протиснулись скрипучей вертушкой, охраны не было, дисциплинированные немцы предъявили паспорта и командировочные предписания.
Вдали, на другом конце завода, за бывшем забором на восток шла просека: солнце еще не выкатилось из-за домов, но в зимнем свете были видны трещины и выбоины в верхней части старинных цехов.
Если ночью блокадники собрались на пустыре, то утром укрылись по цехам, вроде бы теплее и уютнее было под крышей. Стекла были кое-где высажены, из пробоин и из щелей вываливался черный дым – дерево давно сожгли, горели старые покрышки.
- Мало еды и топлива, - передразнила переводчица. – Нет ничего, вы бы и дня не продержались, - оттолкнула самонадеянных иностранцев.
- Александр Невский, знаете такого? – по-немецки спросил водитель, что тоже пошел с ними. – С Востока и с Запада – две чумы на Русь. А он, вместо того чтобы объединить силы для борьбы с Востоком, скрестил меч с Западом. И Восток покорил нас, мы стали Востоком за века их владычества. И теперь нам чужды ваши интересы.
Но снова надо выбирать, опять пришла чума.
А сил для борьбы не осталось.
И мы отдадимся любому.
Востоку, мы забыли о давнем его господстве, но еще свежи ваши преступления.
Убирайтесь на свой проклятый Запад, бесполезно заигрывать с нами и грабить нас.
Убирайтесь, убирайтесь! – отчаянно выкрикнул он.
И слова эти отразились от промерзших, закопченных стен и навалились.
Немцы содрогнулись от этого неистовства, но еще не согласились с безумцем.
- Мой отец отморозил ноги в ваших снегах! – вспомнил один.
- Выполнял приказ! – сказал другой.
- Что мы обязаны оправдываться! – возмутился третий.
Выплеснувшись в пустой обвинительной речи, водитель побрел к ближайшему костру.
Ноги его опухли и не сгибались.
И чтобы шагнуть, приходилось помогать руками.
Жидкость перекатывалась под кожей.
А потом, когда удавалось шагнуть, и руки бессильно опадали, подкожные воды еще больше раздували колени.
- Смотрите, запоминайте! – заставила смотреть женщина.
Тоже обернулась блокадницей, более всего хотелось лечь и забыться.
И пусть после столь желанного и необходимого отдыха не удастся подняться , и мужики из похоронной команды – этих хоть немного подкармливают – погрузят труп в раздолбанную машину и отвезут к неглубокой братской канаве или к печи крематория – обезжиренные эти тела не легче сжечь, чем выкопать канаву, – все равно хочется лечь и забыться.
- Мой отец…нет, я не мог даже представить! – отшатнулся немец.
- Преступные приказы, - различил другой.
- А они, когда пришли на наши земли!… - обвинил третий.
Все было в блокадном городе, и чтобы понять это, надо родиться и вырасти здесь.
Я родился и вырос.
Мать и ее родители чудом выжили в то лихолетье.
Домик их, почти деревенский, был на глухой улице на окраине Петроградской стороны.
И на пустырь, что начинался за домом, стаскивали трупы.
И когда за ними приходила машина, у многих были вырезаны ягодицы, а у женщин еще и груди.
И долго после войны по окрестным лесам вылавливали людоедов.
Это как тигры-убийцы, стоит однажды отведать человечину. Да, было, но постарались забыть очевидцы; другое – великое, неожиданно открывшееся в обессилевших, обреченных людях, многократно пересилило звериное и жестокое.
Когда в сугробе застряли саночки с привязанным к ним ребенком, водитель, что устал бороться, привалился к обледенелой стене и по ней сполз на снег, заставил себя подняться, вместе с матерью уперся в саночки.
Так вытаскиваешь из грязи буксующий грузовик, не сдвинуть эту громадину, а мы пытаемся.
Жилы полопались, медленно и неохотно санки выползли из сугроба.
Чадят покрышки, забрасывают лицо и одежду хлопьями сажи, между кострами ходит похожий на медведя мужик, но одежда обвисла на некогда могучем его теле; главное – поддержать огонь, не дать замерзнуть.
Когда костер гаснет, в горсти приносит он угли и раздувает огонь.
Тенью или послушной собачкой за ним следует женщина.
Неужели мы были близки?
Мне страшно и неуютно от этого.
Они великолепны и желанны после тщательной подготовки.
Когда излишки тела запрятаны и затянуты в корсаж, а морщины, глубокими канавами обезобразившие лицо, засыпаны гравием и щебнем, а сверху залиты асфальтом…
Все женщины такие, и напрасно искать и надеяться.
Но как молоды, красивы, влюблены мы в юности!
И какие бескрайние просторы предстоит одолеть!
Потом беспредельность эта резко сужается, но и такая малость – неодолимое пространство.
И со временем блекнет и покрывается патиной красочный слой твоей влюбленности.
И если женщины еще интересны и желанны, то скорее как игра, предшествующая акту.
Чаще всего случается это после того, как подрастают и разлетаются дети.
И не нужны им твои советы и участие.
Мои подросли и разлетелись – и словно заново учишься дышать и ходить после тяжелой операции, и отрезвление после затянувшегося праздника, и последняя возможность каким-то образом изменить свою жизнь.
Еще остались силы на некое свершение, но ты ощущаешь, как по капле убывают они, и завтра будет поздно; и тогда, как в омут, бросаешься в неизвестность.
И прикрываешься громкими и правильными словами, а старинная твоя подруга не смеет возразить; и цепи, что сковывают вас, проржавели и полопались; молча и укоризненно провожает тебя в дальнюю дорогу.
Силуэт ее на обочине твоей жизни сначала превращается в черточку, потом в точку, потом время и пространство поглощают его.
А ты, чтобы не разбиться, чтобы победить в отчаянной этой борьбе, приглядываешь себе очередную подругу, и по настроению придумываешь ее биографию.
Если тебе радостно и весело, то и она порхает по жизни; и завязи, которые опыляет, пышно расцветают.
Но тебе, как и многим, отягощенным образованием и книжной премудростью, тревожно и неуютно в этом мире – тогда предыдущая ее жизнь – беды и потери.
Но ты подставляешь еще крепкое плечо – сначала воображаешь себя ребенком, в женщине неистребимы материнские инстинкты, потом, изучив ее, нащупав наспех заделанные бреши в обороне, мнишь себя старшим братом – а таран уже нацелился пробить стены, - потом просто другом, - и она доверчиво опирается на плечо, а руки твои воровато тянутся к ее телу.
Она, дразнясь и играя, отталкивает тебя, ты всерьез воспринимаешь эту игру; и друзья, что ушли и не вернуться, но все же остались в твоей памяти, и поэтому ты одновременно и пьяница и насильник, и неудавшийся начальник, и оскопленный проповедник и обличитель, и ни одна женщина не устоит перед этой многоликостью; но она все же отталкивает; и оскорбленное твое самолюбие требует немедленного удовлетворения.
Или как в юности, когда нет мочи терпеть, но ты еще не познал женщину, и все чаще восстает мужское твое достоинство.
На брюках лопается и разлетается в клочья материя.
А ночью бередят сладостные грезы, и на простыне расплывается пятно спермы, но живчики погибают в чуждой для них среде.
Или пальцы прокрадываются к бедрам, и волосики в паху, когда случайно задеваешь их, потрескивают искорками электрического разряда.
А разбухший член как веревками перевит врезавшимися в него жилами.
И если немедленно не ослабить эти канаты…
Ослабить можно только одним способом: пальцы оттягивают кожицу крайней плоти.
Потом ты дугой изгибаешься в пароксизме наслаждения, фонтанчик семенной жидкости мутной лужицей растекается по бедрам.
И в ванной – горячей воды тогда, кажется, не было - долго не удается отмыться от этой грязи, но ты выдираешь ее, пока тело не становится как отлежалая рука, и неохотно отступают бредовые видения.
Так случается в юности, но в зрелые годы для удовлетворения похоти необходима женщина.
И поссорившись с женой, ты или твои друзья, которых не вытравить из памяти, измышляете жизнь очередной избранницы.
Она, дразнясь и играя, отталкивает тебя, и нет мочи терпеть, назло ей и бывшей, что в очередной раз не разобралась в твоей тоске и стремлениях, подбираешь в сточной канаве распоследнюю подстилку.
Как друг, что не пропускал ни одной завалящей бабы.
Зажмурившись, зажав нос, с головой погружаешься в эту грязь.
Вгрызаются черви и гады.
Так не сумел друг, что карабкался служебной лестницей.
И так сполна расплачивалась роскошным своим телом бывшая его подчиненная.
А когда ей удалось вскарабкаться, и тело истоптали и испоганили, а друг пришел напомнить о былом и воззвал к ее памяти, но было уже невозможно одарить его изгаженным телом, она взашей вытолкнула настырного просителя.
Тот обезножил после этой аудиенции.
Погружаешься в грязь, но скрюченными пальцами цепляешься за перекрученный ствол березы над болотным окном.
Медленно выползаешь из трясины.
А потом, кое-как очистившись от грязи, хотя от нее невозможно очиститься, сутяжником требуешь раздела имущества.
Чтобы вернула фамильную драгоценность: сережку с забавным зверьком, похожим на чертенка.
А без этой безделицы рухнет и задохнется в атомном распаде наш мир.
И многочисленные суды и озверевшие от бессмысленной работы судьи вынесут противоречивые решенья.
Но все же ты овладеешь сережкой, чтобы потом в порыве бешенства растоптать ее.
И безумным проповедником обвинить распутных женщин.
Все они распутны, однажды в порыве праведного гнева тот задушил одну, а я бросил преданную и верную подругу, не помогло и выдохшееся за годы бездействия ее колдовство – обвинение, этому учит жизненный опыт, самая лучшая защита.
На морозе, в исстрадавшемся блокадном городе простер я обвинительную длань.
- Смотри, это не жизнь, а борьба за выживание. Мы своими руками зачеркнули годы предыдущего развития.
Женщина не ответила.
Вслед за мужиком, некогда похожим на медведя, бродила между кострами.
Чтобы шагнуть, обеими руками обхватывала распухшую ногу, тяжело передвигала ее. Потом таким же образом подтягивала другую.
На это, казалось, уходили последние силы, воздух со скрипом выдавливался из черных, обметанных коростой губ.
И все же умудрялась тормошить замерзающих людей, не позволяла замерзнуть. Под настойчивыми ее пальцами те неохотно подползали к огню.
- Всех не спасти, надо выбрать одного, - напомнил я.
Шофер, что иногда выезжал на Большую Землю, тоже помогал блокадникам. Если человек не мог ползти, подтаскивал его к огню.
Но у него опухли колени, под кожей перекатывалась и булькала жидкость.
- Ты меня выбрала и спасла, - поблагодарил я. – Спасся и прозрел, увидел и ужаснулся.
Женщина не ответила.
- Это как бегство от самого себя, еще никому не удавалось бежать, - признался ей.
- Взгляни на меня! – взмолился о благосклонности.
Только что она помогла еще одному человеку и теперь, привалившись к грязной, закопченной стене, разверзнутым ртом как самое желанное лакомство заглатывала угарный воздух подземелья. И не могла насытиться.
А я приманивал ее жизнью.
И любой, даже самый неразвитый человек не устоит перед такой приманкой.
- Какая разница, кто завоюет нас, - позвал я. – Все мы – одно человечество. Но если распластаемся под завоевателем…
Пусть не распластаться, но встретить его подобострастно, хотя бы лояльно…
- Уйди, - беззвучно выдохнула она.
Оттолкнула после всего, что было.
Так все женщины, стоит им насытиться…
И напрасно протягиваем мы к ним руки и взываем из бездны своего отчаяния.
Немцы ужаснулись и попятились от нашей разрухи.
Если в каждом заключена память предков, то больше всего в этой памяти от родителей.
Один вообразил себя солдатом, замерзающим в снегах под неприступным городом.
- Я больше не могу, отправьте меня в госпиталь, - доложил командиру.
- Приказ, выполнять безумный приказ! – откликнулся другой немец.
- Ничего не было, все придумано, инсценировано! – завопил третий.
Подбадривая себя мольбами и криками, отступали к дверям; киношники слишком увлеклись игрой в смерть, нормальные люди чураются таких игр.
- Я с вами, возьмите меня с собой! – метнулась к ним переводчица.
Забывшись, обернулась больной стороной лица.
Или все лицо стало таким, болезнь эта называется предательством; оставшиеся замерзать люди отвернулись от нее.
Можно раздавить, уничтожить слизняка и гада, но в высшей мере презрения просто отворачиваешься.
Машина с набившимися в кузов беглецами взревела мотором.
Женщина подскочила и вцепилась в задний бортик. Под грязью на обломанных ногтях кое-где проступали пятна лака.
Машина просела под тяжестью, а когда побрела по разбитой дороге, тело ее волочилось по рытвинам и колдобинам. Пальцы цеплялись мертвой хваткой.
Так в древности захватчики привязывали плененного врага к хвосту коня и стегали его колючкой. Не разбирая дороги, тот мчался по каменистому полю.
А когда выбивался из сил, окровавленный шмат мяса оставался от человека.
И милосерднее сразу прикончить пленника, а не привязывать его к хвосту.
Если в нас осталась хоть капля милосердия.
Один из беглецов каблуком подкованных армейских сапог саданул по намертво вцепившимся пальцам.
Размозжил их, перебитая рука повисла плетью.
Женщина все равно цеплялась, валуны и коряги рвали тело.
И только когда перебили и другую руку, отвалилась от машины.
В шоке добрела до воронки, забилась в грязь, свернулась калачиком.
Обмороженных, разбитых увиденным европейцев кое-как довезли до ближайшего перевалочного пункта.
В заброшенной развалюхе обнаружили они кучу говна посередине комнаты.
Пахло, как в сортире на забытом Богом полустанке, где некому вычерпывать дерьмо из выгребной ямы, жижа эта подступила к загаженной дыре в настиле. В месиве копошатся жирные белые черви.
С перевалочного пункта немцев отправили в консульство.
Там их отечески пожурили за непослушание.
Специалисты предупреждали: нельзя да и незачем соваться в охваченную огнем гражданской войны обреченную империю.
Вот когда она окончательно рухнет, и останется пепел…
И тогда из подвалов и болот к манящему свету цивилизации потянутся выжившие в этом побоище дикари.
И достаточно одеть их в робу и накормить хлебом, и возрадуются они и этой малости.
И хотя, как когда-то утверждали их классики, русский народ ленив и нелюбопытен, мы одолеем их лень и заинтересуем нашими достижениями.
Вот тогда-то приходите и берите их голыми руками. И они облобызают дарующие им жизнь и достаток наши руки.
Одна, что с детства восхищалась неметчиной и в совершенстве изучила их язык, подыхала в воронке от снаряда.
Лошадь понесла, милосердно, но запоздало перерубили веревку, которой она была привязана к хвосту.
После очередного ночного заседания главный энергетик кое-как доковылял до завода.
Всякое бывало, но еще не приходилось отключать защиту, это было сродни диверсии, после ее свершения диверсанту требовалось немедленно утешиться.
И как всегда в страхе и отчаянии отправился он к своей подчиненной.
К так называемой наблюдательнице, она не посмеет отказать его фантазиям.
На этот раз больное воображение особенно разыгралось.
И он прихватил с собой приобретенной по случаю протез.
И наконец-то не ограничился переодеванием в женское платье, а приторочил протез к своей рабыне.
Она не посмела ослушаться.
Неумело тыкалась шишковатым наконечником, он то застревал в складках жира, то царапал кожу.
И эта боль была отрадна.
Цепляясь за сладкие воспоминания, энергетик доплелся до завода.
Если обычно пользовался проходной, и охрана подобострастно проворачивала вертушку, то на этот раз прокрался со стороны пустыря; костры погасли, под ногами хрустели пепел и прах.
Так хрустят хитиновые панцири тараканов, что в предчувствии беды разбегаются из гиблого города.
Но куда деться с обреченной планеты?
А он надеялся выжить.
Пусть отключил защиту, масло вскипело, расплавились обмотки трансформатора, погасли окна во всей округе. (Страшно, когда поочередно, будто их отключает бесстрастная рука Вершителя, гаснут окна. Еще страшнее, когда гаснут они разом.)
Оборудование все равно устарело, давно пора заменить его. Он докладывал руководству. Энергонадзор отмахивался или безнадежно разводил руками.
Руки были пухлые, а пальцы грабастые.
Пришла беда, обвинительные длани укажут на него.
Он отобьется от напраслины: сохранил бумажки с отрицательными резолюциями.
Согласно плановому хозяйству, при наличии достаточных средств финансирования…
Отписками этими можно оклеить его кабинет.
При той власти все равно бы пришлось отвечать за аварию (расстрел на месте, десять лет лагерей без права переписки), новые хозяева отблагодарят его за беспрекословное повиновение.
(Будто где-то уважают предателей. В лучшем случае стараются не занимать соседнее очко.)
Он отгонял от себя вздорные эти мысли.
Чтобы не отловили заводчане, прокрадывался со стороны пустыря.
Тучи затянули небо, было темно и страшно пробираться пепелищем. Прах заползал на брюки, въедался в материю. Кожа зудела и чесалась.
Холода он не ощущал, но изнывал от жажды. Когда становилось невмоготу, зачерпывал изгаженный снег. Частицы праха забивали горло.
Ничего, стоит добраться до кабинета, там нащупает и в темноте. В шкафчике, за толстыми томами справочников и пособий.
Некогда будет искать стакан, губами приникнет к источнику.
И пустыня души воспрянет после первого глотка. А после второго разбухнут семена надежды.
И уже можно неторопливо поискать подходящую посуду.
Поиграть с самим собой в прятки, смертельная жажда сменится жгучим ожиданием слегка поправившегося человека.
Так бывает в любовной игре, ты уже облачился в женское белье и покорно раскинулся на постели.
А палач неторопливо прилаживает шишковатое орудие.
И напрасно призываешь его истязать и мучить.
Он тоже изнывает в нетерпении, но раздувает отрадное это пламя.
И приступает, когда терпеть невмочь. Шишковатый наконечник то царапает кожу, то застревает в складках жира.
А ты пытаешься обхватить его трепещущими ягодицами.
И пусть не удается с первого раза, когда-нибудь изловчишься.
Для этого надо пробраться в кабинет.
Народ наш терпелив, но в ослепительной ярости способен на любое безумство.
И тогда могут пострадать невинные люди.
Он давно требовал заменить изношенное оборудование. Стены его кабинета обклеены бесчисленными отписками.
С каждым днем на них уходит все больше бумаги. И окрестные леса давно уже сведены под корень. Ветер содрал тонкий слой плодородной почвы. Можно сутками пробиваться этой пустыней, но так и не набрести на оазис. А если случайно выйдешь к нему, то найдешь покинутое жилье да засохшие деревья. Да бесчисленные консервные банки, что остались от наших предшественников.
Ржа разъела железо и наши души.
Бесполезно искать, а он брел развалинами, и когда замечал неверный отблеск костра, на всякий случай обходил его.
Ветер налетал порывами и раздувал пламя.
При свете пожарища различил, как западные рыцари пришли воевать нашу землю.
Привыкли сражаться с комфортом, оруженосцы с трудом подсаживали облаченного в латы воина на коня-тяжеловоза. Тот проседал под непомерным грузом.
Так было принято на игрушечных тех войнах.
Герольд вызывал неприятеля на поединок.
Два неповоротливых бойца неуклюже сближались. Кони изнемогали и хрипели.
Наконец, один сбрасывал свой груз. И побеждал тот, что удержался в седле.
Челядь разоблачала от доспехов и побежденного и победителя. И рыцари, забыв о былых разногласиях, пировали в своих замках.
А менестрели слагали оды в их честь.
Ибо не у каждого хватит отваги напялить на себя тяжелые доспехи.
Но все не так на наших землях.
Кочевники на неприхотливых лошадках забрасывали эти живые крепости стрелами и копьями. И если не могли сокрушить, сдергивали арканом.
Слуги разбегались, рыцари не могли подняться без их помощи.
Кочевники безжалостно перерезали им горло.
Так по праздникам режут баранов, а те покорно подставляют склоненную голову.
Рыцари глупее и бестолковее баранов.
И напрасно взывают они к непреложным правилам рыцарских турниров.
Мы сражаемся без правил, и не имеет значения, каким образом добыта победа.
Мы тоже – кочевники, бывшая империя раскинулась на бескрайних равнинах.
И когда города обернутся руинами, и пепелище зарастет чертополохом, вспомним искусство выживания в этих степях.
Вместе с лошадьми в поисках съедобных кореньев копытом пробьем наст.
Бывший энергетик вспомнил, ловко и осторожно крался развалинами. И если видел огонь, то обходил его.
Иногда натыкался на искореженные конструкции, железо рвало и калечило, он едва сдерживал стоны и проклятия.
Кое-как добрался до здания заводоуправления, а там, скользя на обметанных инеем, промерзших ступенях, но, хватаясь за перила – дерево было отполировано многими руками, - вскарабкался на свой этаж.
Наконец, прокрался в кабинет. К источнику, что должен был напоить изнывающего от жажды человека. В темноте безошибочно отыскал заветный шкафчик, справочники и пособия полетели на пол.
Так в горах зарождается лавина, но опытные восходители успевают укрыться; он укрылся: нащупал вожделенную бутылку.
Портфель с инструментом оставил в притоне или потерял за время странствий, ничего, вернется и подберет; от первого глотка это орудие приподняло шишковатый наконечник. На втором глотке потянулось к трепещущим его ягодицам.
Не выпуская бутылку, свободной рукой нащупал он угол столешницы.
Древесина оплавилась и задымилась под горячечным его воображением.
Оперся и изогнулся, выставив зад.
Палачи и насильники навалились.
Рука готова была подломиться, невозможно было одновременно удерживать бутылку и тяжесть разыгравшегося больного воображения.
Так бывает: надо выбирать и невозможно выбрать.
Он придумал: сначала глотнул, и рука не подломилась, потом с сожалением отвалился от благостного источника, уперся обеими руками.
Но сухостью снова перехватило горло, воображение не смогло создать одновременно две сущности; стоило потянуться к источнику, как уходили палачи и насильники, а когда он приманивал их трепещущими ягодицами, пересыхал источник, обнажалось дно в осколках стекла и в искореженных, ржавых консервных банках.
Значит, пришло время получить долгожданную награду; диверсантов забросили на вражескую территорию, охрана перестреляла других, а он пробрался на строго охраняемый объект и отключил защиту.
И его замечательно подготовили к этой операции: язык, на котором говорили местные жители, стал его родным языком, и не надо было прятаться и прикидываться.
Все здесь было своим, но ради достижения высокой цели…
Мелькнула вздорная мысль: никто не устроится на соседнем очке; при нашем уровне цивилизации давно уже испражняемся мы в одиночку.
Вячеслав Михайлович поправился, пора отчитаться перед истинными хозяевами.
Вроде бы согрелся, но таким холодом повеяло из их пыточной камеры.
Отыскал ватник (в его кабинете на всякий случай хранилась рабочая одежда), укутал им зад, а рукава завязал на животе.
Узел обмотал проволокой, как тот вентиль около купальни; вода ушла, изможденные любовники копошились в луже на дне пересохшего бассейна, осколки стекла и жестянки калечили плоть.
Он надеялся, что зимняя одежда и повязанный на заду ватник предохранят его от превратностей жизни.
Тяжело пришлось в последние дни, на непослушных ногах поплелся он получать заслуженную награду.
По темному коридору; дверь камеры, где собрались хозяева, была приоткрыта, красноватая мерцающая полоска света дрожала на полу около двери, далекий этот огонек ослепил.
И вроде бы наизусть знакомый коридор обернулся полосой препятствий, на которой можно не только поломать ноги, но и свернуть шею.
Жестяные заплаты на порванном линолеуме стали снежными мостиками над пропастью. И мосты эти могли рухнуть от неверного движения.
Ему казалось, что невесомо опирается он на непрочный наст.
Каждый крадущийся шаг прибавлял этой невесомости килограммы и тонны.
Десятки и сотни тонн, так, кажется, кричала и надрывалась его подельница, когда они подглядывали за резвящимися в пересохшем бассейне любовниками.
Потом она утащила его к себе в обитель греховного, но от этого еще более сладостного наслаждения, а там неумело тыкалась своим орудием.
Или, растягивая удовольствие, уворачивались его ягодицы, потом он забылся, утомленный делами и заботами.
А утром, как всегда, поперся на работу.
Даже по болезни не пропустил ни одного дня; болезнь зародилась в раннем детстве: родители устали от проделок двух своих сорванцов и мечтали о девочке.
И когда мать в очередной и последний раз забеременела, опытные бабки (УЗИ тогда не было) напророчили девочку по форме живота.
Но ошиблись, родители попытались исправить ошибку.
Сначала розовыми пеленками и розовой коляской, потом платьицами и бантиками на длинных волосах.
И во дворе не позволяли водиться с мальчишками, им бы только стрелять из рогатки и прыгать по сараям.
Есть другие, возвышенные интересы, он пристрастился играть с девчонками в дочки-матери, в классики и, конечно, обучали его музыке.
(Он не обладал музыкальными способностями, преподаватель, что приходил к ним домой, морщился, но не спешил отвалиться от кормушки.)
Но все же в школе платьице пришлось сменить на пиджак и брюки, он долго не мог привыкнуть к неудобной одежде.
Она была украшена искусными рюшками и оборками, что вызывало смех одноклассников.
За это еще больше возненавидел он мальчишек, по возможности не знался с ними, но специальность, по здравому размышлению, выбрал мужскую; жизнь так устроена, что сильный обязательно подомнет слабого; не сомневался, что вскарабкается служебной лестницей, и вдоволь поиздевается над прогнувшимися под его пятой мужиками.
Но победе предшествуют длительные тренировки; презирая, но и побаиваясь мужиков, свое мастерство оттачивал на женщинах.
И одну из них даже повязал так называемыми брачными узами.
Избранница научила его (отдамся только в первую брачную ночь, предупредил он целомудренной девицей), ученик не противился. Было любопытно узнать, что при этом испытывают другие, и почему многие художественные произведения посвящены этому, в общем-то примитивному акту.
Узнал, но не испытал при этом особого наслаждения.
Было больно, как на осмотре у врача в старших классах, когда парней отбирали для службы в кремлевской роте.
Его сразу забраковали, но врачиха вдоволь поиздевалась над женоподобным негодным претендентом.
Закатай кожицу на конце, приказала она, когда доверчиво приспустил он кружевные трусики.
Доверчивость эта обернулась готовыми пролиться слезами.
В таких подштанниках, когда родине нужны мужественные защитники! упрекнула врачиха.
Он тянул и содрогался от боли в перетянутой как тугая струна кожице.
Врачиха на поверку оказалась зловреднее мальчишек, что издевались над ним в младших классах.
И когда он обессилел и уронил руки, попыталась слепить из него защитника.
У других мальчишек, стоило им приспустить трусы, член настораживался и приподнимался.
Одни краснели и прикрывались скрещенными руками, у некоторых на скулах каменели желваки.
Таких-то (если позволял рост, и зубы были не гнилыми, а волосы и глаза светлыми, а нос вздернутым) и зачисляли в кремлевские курсанты, этот не годился даже в обозники.
И все же, пытаясь возвысить его хотя бы до строительного батальона, врачиха потянулась к ужавшемуся членику.
Мальчишка отшатнулся, но уперся в стену – опытный экзекутор так ставил подготовишек, что они не могли убежать, - тогда зажмурился, но видел сквозь неплотно сомкнутые ресницы.
Руки ее – рукава засаленного халата задрались – от запястья заросли черным волосом. И если приглядеться, над верхней губой проступала щетина.
Экзекутор ухватил пытавшегося увернуться головастика, клещи передавили податливое тельце.
А на груди, он различил и под халатом, тоже курчавился волос. В зарослях затерялись два неразвитых холмика.
Он не решался посмотреть ниже, боль навалилась, рванулся, головастик выскользнул из безжалостных пальцев.
Экзекутор брезгливо стряхнул руки, будто на ладони налипло мерзкое, непотребное.
И унизил этого так называемого мальчишку труднопроизносимым латинским диагнозом, с таким клеймом даже близко не подпустят к армии.
Что и требовалось доказать, родители его подростками пережили оккупацию.
Но пацаны их, если грянет очередная бойня – а они не сомневались в этом, - не склонят голову.
И выживет разве что девчонка, в своем младшеньком взращивали они нежное, девичье.
В первом классе пришлось отказаться ему от рюшек и оборок, не сразу привык он к нищенской простоте мужской одежды.
Но до старших классов ходил в кружевных трусиках, а в дни занятий физкультурой поддевал под брюки тренировочные штаны, чтобы не разоблачаться перед ребятами.
Их заранее не предупредили о медосмотре.
После этого стал он осторожнее, кружева заменил на простенький сатин.
Грубая материя сначала натирала кожу, потом мозоли огрубели, а ранки подсохли; трусы линяли, грязно-серый налет обметал кожу.
Отдался он девственником после института, когда подошел положенный срок.
(Чтобы не отличаться от прочих, в строю легче затеряться, но если выбиться из бредущей на заклание толпы…)
Придирчиво выбрал спутницу.
(Руки ее были тонкими, изломанными, лицо чистым, без пушка над верхней губой.)
Избранница его тоже оказалась непорочной, они долго осваивали непривычные для них навыки.
(Науку любви, как замечательно описал древний автор.
Прекрасные в своем незнании и стремлении пастух и пастушка. Объятия и поцелуи, но тела их жаждут большего.
И им невдомек, как утолить эту жажду.
Некая женщина сжалилась над их неведением. Обучила мальчишку вроде бы нехитрой, но беспредельной и до конца непознанной этой науке.)
А у них не нашлось учителя.
Но непорочная его напарница более чутко прислушивалась к зову и велению тела.
Первая освоила азы, ей понравилось, но не решилась на большее.
Или так научила достаточно повидавшая на бабьем своем веку ее мать.
Стоит душой прикипеть к мужчине и позволить удовлетворить его непристойные фантазии…
Фантазер или будет презирать инструмент для их удовлетворения или отыщет более совершенный.
Ей нравилось, но в постели не позволяла они никаких излишеств.
Только в темноте, и желательно в ночной рубашке с вырезанной на подоле небольшой дырой, и не застонать, не вскрикнуть в оргазме.
Впрочем, такое случалось все реже; когда у него не встал, и он ухватил ее запястье, и потянул руку к занемогшему зверьку, она сначала не разобралась и подчинилась, но вырвалась, едва прикоснувшись к чему-то склизкому, похожему на гусеницу или на улитку.
Все реже, сначала раз в несколько дней, дни эти обернулись неделями.
И ребенка они не зачали, женщина даже перестала перезваниваться с подругами, измученными абортами и материнством.
И к врачу не посмела обратиться. (Видимо, догадывалась, что необходим психотерапевт; придти к такому, что признаться в невменяемости.)
Вячеслав Михайлович постепенно пристрастился к алкоголю.
(Напрасно некоторым мужикам кажется, что за бутылкой выглядят они более мужественными, женщины быстрее привыкают к ядовитому снадобью. И оно полнее разрушает их организм.)
На заводе легче пробиться, чем в научно-исследовательском институте, почти в одночасье мужчина дорос до заместителя главного энергетика.
Пил после работы, на следующий день всегда являлся на службу.
(Алкоголь не вызывал тяжкого похмелья, разве что по-бабски раздался он в бедрах, в животе и в груди, а щеки свесились двумя измятыми мешками.
Что тоже было положительно воспринято вездесущим заместителем директора по кадрам.
Пьет, но не забывает о деле, и лицо его наше, привычное.)
Оставалось одолеть последнюю ступеньку служебной лестницы, и он одолел, когда оступился главный энергетик.
Обходя окрестности Онежского озера…, как говорится в известной присказке.
(И какой черт понес того к этому озеру. Вернее к отстойнику с крутым кипятком.)
Случайно оказался на берегу.
(Для этого пришлось одолеть заборчик, которым обнесли яму. Поверху был забран он колючкой и увешан пустыми консервными банками.
Нарушитель зацепился, колючки впились, банки загремели.
Рванулся под этот грохот.
Распорол материю и бок, отмахнулся от пустяшной этой боли.)
Ядовитые испарения изъязвили кожу.
Руками развел густой туман.
И прежде чем прыгнуть, вернее оступиться, двумя пальцами зажал нос.
Яма была глубокой, он не достал дна, но выпрыгнул умирающей рыбиной.
Или китом, что выбрасывается на мелководье, и «зеленые» напрасно пытаются вытолкнуть его на глубину.
Самоубийцу не выталкивали, как и не протянули руку помощи.
Поздно было протягивать, только в сказке кипяток преображает Иванушку-дурачка.
Энергетика тоже преобразил, это превращение называем мы смертью.
Он сварился, скрюченными пальцами уцепившись за какую-то железку на берегу. С лица красными лоскутами свисала кожа.
И когда труп обнаружил ночной дежурный, то согнулся в рвотных позывах.
Свято место не бывает пусто; Вячеслав Михайлович, заступив на высокий пост, отомстил за былые издевательства.
И женщине, к которой все чаще приходил на ночные посиделки, и мужикам, что были в его подчинении.
После ночных совещаний собирал в своем кабинете младший командный состав и петухом топтал их.
Они не перечили, только глубже вжимались в стены.
(Еще бы, мог лишить премии и других денежных и материальных привилегий.)
Только временно исполняющий обязанности начальника котельной не приходил на утренние разборки.
Главный почему-то побаивался его; ничего, при удобном случае заменит на покорного и боязливого.
Или случай не представлялся, или забывал за более важными делами.
Некем было менять, народ в отделе подобрался не только пугливый, но и бестолковый.
И когда потребовалось отключить защиту, никому не смог поручить ответственную эту операцию.
Сам пошел на задание, даже протрезвел под грузом ответственности.
Справился, это было сродни подвигу, словно грудью закрыл амбразуру или направил самолет на вражеские позиции.
Так сам себя уговаривал диверсант, и почти поверил уговорам.
После такого необходимо утешиться.
Если до этого не решался придти к рабыне с давно уже приобретенным и любовно смазанным орудием, то наконец-то заслужил и воспользовался заслуженной наградой.
Приторочил орудие на ее бедра. Протез прирос к телу.
Он объял его грудью, бедрами, ягодицы трепетали в предчувствии вожделенного наслаждения.
Но забылся, утомленный делами и заботами.
А утром, как всегда, поплелся на работу.
Не пропустил ни одного дня, за что был отмечен и кадровиком и, что важнее всего, пришельцами.
Всерьез не воспринимал новых хозяев, многих и до этого присылали на царствование.
Ни один не прижился.
Одного, бывшего агента или резидента нашей разведки разоблачили местные блюстители.
Шпиона вовремя вывезли с дипломатической почтой.
Тесный и неудобный этот ящик с крошечной дырочкой для дыхания нещадно и от всей души пинали и их и наши грузчики.
Мужественный разведчик терпел и молчал.
И подобно снайперу, что неделями в неподвижности выслеживает цель, под себя справлял естественные потребности.
И когда ящик вскрыли, встречающие задохнулись от застоявшегося запаха.
Почта была вконец изгажена, даже эксперты не смогли прочитать важное сообщение.
За это провинившегося сослали на заводик.
Но и там не смог он избавиться от появившихся за время долгих странствий некоторых вроде бы безобидных привычек.
И иногда, прямо во время заседаний оглушал присутствующих нестерпимой вонью.
После долгих раздумий челядь решилась обратиться в соответствующие органы.
Там посмеялись над повышенной их чувствительностью, но поскольку органы эти – плоть от нашей плоти, прислушались к истошному воплю.
(В некоторых случаях необходимо бросить нам кость, чтобы мы насытились и еще больше возлюбили карающую руку.)
Мы насытились и возлюбили, незадачливого царька отправили руководить то ли общественными туалетами, то ли парфюмерным производством.
После его ухода остались заброшенные цеха с кучами дерьма по темным углам.
Очередной царек чем-то проштрафился на партийной работе.
Или было у него слишком много наложниц, или брал не по чину.
Это царствование запомнилось тотальными интригами и повальным ябедничеством.
Интриги настолько запутали и рабочих и руководство, что выпуск изоляторов в очередной раз сократился.
(Если при первом царьке кочевники вылезли из своих укрытий, то при его преемнике объединились в непобедимую орду.
Она подступила к крепостным стенам.
Те только казались неприступными.
Едва скрепленные жиденьким раствором камни посыпались от первого толчка.
Орда ворвалась в многочисленные бреши и проломы.)
В царствование партийного работника в заброшенных цехах из силовых шкафов выковырнули медные шины, а со сгоревших моторов содрали статоры.
Прибалтийские наши республики объявили о независимости, их эмиссары открыли у нас пункты приема цветного металла.
И эти соседи, не имеющие рудных месторождений, вышли чуть ли не на первое место в мире по выплавке меди.
(Пусть платили за медный лом копейки, зарплату на предприятиях давно не выдавали, мы готовы были отдаться и за этот мизер. Тащили все, что попадало под руку.
Многое попадало, ради нескольких копеек могли разобрать любой механизм.
И пусть потребуются тысячи рублей, чтобы восстановить разоренную технику, редко кто задумывался о подобной мелочи.)
Кочевники ворвались, захватили институты и заводы, если мы и не приветствовали очередных правителей, то особенно и не печалились.
Нам казалось, что хуже некуда.
И как всегда ошибались.
Беда в очередной раз пришла с Запада.
Как семьсот с лишним лет назад псы-рыцари пришли воевать русскую землю, так их потомки позарились на наше достояние.
И пусть на заводе все было разворовано (если раньше шины вырывали из отключенных силовых шкафов, а статоры сдергивали со сгоревших моторов, то нынешние умельцы наловчились на ходу срезать подметки), но осталась земля, огромная территория чуть ли не в центре города.
И осев на этой земле, немцы, наверняка, возведут неприступный замок.
И когда мы воспрянем, соберемся с силами и навалимся на захватчика, не удастся одолеть неприступные стены этой крепости.
Чтобы такого не произошло, воинство наше потянулось к рыхлому, весеннему льду Чудского озера.
Но что взять с землепашцев, веками надрывающихся на непосильной работе?
Лошадки их отощали и выдохлись, клячи эти едва передвигали разбитые копыта. И вооружены мы в основном косами и серпами, иногда тяжелой и неповоротливой оглоблей.
И заранее обречены на поражение.
Если не обратиться к ближайшим соседям.
Земли наши большей частью расположены в Азии. Мы – азиаты, и охотно помогаем прикидывающимся европейцами нашим собратьям.
На приземистых, но крепких и выносливых конях. Кривая сабля в ножнах, лук и колчан со стрелами, притороченный к седлу аркан.
Если бесчисленные эти орды семьсот лет назад накатывались с Востока, то теперь помощь приходит от южных рубежей.
И псы-рыцари дрогнули еще до решающей битвы.
На выстуженном, замерзающем заводе не могли обойтись без теплого клозета, а разоренные станки и механизмы казались им декорациями фильма о последствиях ядерной катастрофы.
Атомная бойня грянула, наступила всемирная зима, выжившие люди были похожи на крыс, затаившихся по своим норам.
И стоило зазеваться, как острые зубы вонзятся в глотку.
Немцы попятились, потом побежали, на ходу срывая доспехи.
Голых и обмороженных доставили их в консульство, а оттуда на неметчину.
И было глупо и наивно бежать с ними.
Если настанет ядерная зима, нигде не укрыться от холодов и проникающей радиации.
А некоторые недоумки пытались.
И выстраивались в очередь около их консульства.
Очередь почти не продвигалась, в день принимали по несколько человек.
Если мы и роптали, то тихо и незаметно, чтобы не услышали привратники.
Здоровенные парни в надвинутых на глаза рогатых касках.
Мы подобострастно склонялись и перед ними, и перед переводчиками, и перед третьими секретарями, любой мог оттолкнуть от кормушки.
А если те спрашивали о причинах, что вынудили нас предать родину, то несли околесицу.
Одни вспоминали мифических общих предков: мол немцы и славяне произошли от неких несуществующих арийцев, другие признавались, что с детства мечтали о сытой и здоровой жизни, самые подлые намекали о сотрудничестве отцов и дедов с оккупантами.
Этих отбраковывали сразу и безжалостно.
Предателей презирают все народы и нации.
Мечтающим о красивой жизни предлагали наладить такую на своей земле.
Одни в искреннем недоумении таращили глаза, другие безнадежно разводили руками.
Открещивались и от арийцев, ведущих свой род от сотворения мира.
Некогда жил я напротив немецкого консульства и видел, как на вожделенную землю прорвался хитроумный отказник.
Ворота отворились, выпуская дипломатическую машину. Над хищной мордой этой тачки развивался чужой флажок, привратники загляделись на гордый стяг.
И прозевали; когда ворота уже закрывались и, казалось, ничто не угрожало их покою и налаженному быту, в щель протиснулся вроде бы случайный зевака.
- Я на земле обетованной! – приплясывая и гримасничая, завопил он, перепутав иудейскую пустыню с неметчиной.
(У многих моих соплеменников нелады с географией. И все западные жители для них на одно лицо.
Главное выбраться, а там разберемся, мечтают они.
Родственники мои, в том числе из-за этого не поддерживаю с ними отношений, тоже стремятся.
Но не спешат воплотить свои стремления.
Гуманитариям в лучшем случае удастся устроиться там дворниками или уборщиками.
Изнеженные их руки не привыкли к метле и швабре.)
Паясничая, беглец лицом и губами приник к земле свободы.
К любовно выметенному асфальту, незаметно плюнул на эту показуху.
Может быть, это и сгубило его.
Охранники подхватили беглеца под молитвенно сложенные руки.
Начальник охраны уже созвонился с местной милицией.
Это только в кино высокие договаривающие стороны долго вырабатывают условия передачи или обмена разоблаченного шпиона.
Происходит это обычно на мосту через узкую пограничную реку.
Шпионы, которых обменивают, встречаются посередине переправы.
Тупые рыльца пулеметов следят за настороженными их шагами.
Если повезет, стволы не раскалятся от смертельной работы.
Все не так происходит в действительности.
Охранники подхватили и понесли извивающееся тело к воротам.
- Как же свобода, мать вашу! – напрасно бился и извивался несчастный.
Ворота приоткрылись.
С другой стороны к щели подогнали милицейский «воронок» с распахнутой задней дверцей.
Охранники раскачали и забросили в машину трепыхающийся свой груз.
- Проклятые фашисты! – попрощался беглец с недостижимой свободой.
Ворота закрылись, дверца «воронка» захлопнулась.
Служивые вдоволь и с удовольствием попинали подкованными сапогами незадачливого беглеца.
Им тоже хотелось бежать, даже самим себе боялись они признаться в преступном желании.
Вячеславу Михайловичу неплохо жилось и на нашей земле, и когда пришлось выбирать, он не задумывался.
Если немцы захватят завод, то, наверняка, пригласят своих специалистов. А его вместе с другим начальством вышвырнут за ворота.
Начальству почти невозможно устроиться, везде требуются умельцы, он и дня не проработал рядовым электромонтером.
И когда потребовалось проволокой обмотать вентиль и приторочить протез, поранил неумелые руки.
Другое дело – кочевники.
Они считают, что достаточно крутануть кран, чтобы пустить воду, и щелкнуть выключателем, зажигая свет.
Но источники эти иссякнут без нашего присмотра.
В чем рано или поздно обязательно убедятся пришельцы.
И тогда униженно попросят нас наполнить водой и электричеством пересохший бассейн
А мы поломаемся, набивая себе цену, и безнадежно разведем руками.
Нагрудный карман непроизвольно оттопырится.
Вячеслав Михайлович подобрался к светлой полоске, что одновременно призывно и отталкивающе мерцала под дверью.
Были слышны гортанные голоса – похожие на команды карателей, подумал он, - из щели веяло теплом и чесночным духом.
Он вдохнул раздувшимися ноздрями, закусив этим запахом, напоследок проверил снаряжение.
На все пуговицы застегнул куртку; рукава ватника, что прикрывал зад, были завязаны на животе и обмотаны проволокой.
Подготовился, но голоса скорее отталкивали, чем притягивали, не решился на последний шаг.
Комната манила теплом, оно выползало в щель под дверью, талое пятно было похоже на гигантскую амебу; поочередно выбрасывая свои ложноножки, подползала она к ногам.
Он отступил от хищных щупалец, но насторожился на шаги на лестнице.
Поздно бежать и прятаться; некоторые, не умея сдаваться, в таких случаях выбрасываются в окно; около стен намело сугробы, и если повезет, можно выжить; в коридоре не было окон.
Прибывший на усиление отряд разместили в выстуженном общежитии.
Словно в засаду на Куликовом поле, подумал он.
И вот, когда силы равны, и неизвестно, кто победит, пришельцы выхлестнули из укрытия.
Два телохранителя тащили нового директора, то есть свадебного генерала.
Сначала тот отогрелся, приняв по русскому обычаю.
Но тепло это было обманчиво и недолговечно.
Члены его захолодели; если он погибнет, то никто не заплачет, но перед этим необходимо предъявить его заводчанам.
Пришельцы, положив руки друг другу на плечи, мысленно продолжали топтаться около костра.
Этот танец согревал, объединял их; чтобы укрепить это единство, потянулись они на огонек к своим собратьям.
Ноги так называемого директора бессильно волочились. Неровные полосы оставались на обметанных инеем ступенях и на прохудившимся линолеуме; если ботинки задевали за жестяные заплаты, от скрежета закладывало уши.
Предводитель этой команды вместе с Витатусом замыкал шествие.
Асманиса покачивало после ночных возлияний.
Его послали наблюдать за обосновавшимися в Прибалтике и оттуда совершающими налеты на Русь кочевниками.
Было непонятно, кто за кем присматривает.
У Асманиса от нездоровой русской пищи вспучило живот, запах мочи смешался с запахами прогорклой пищи и чеснока, тяжелый этот дух выдавливал слезы; новоявленные соратники притерпелись к вони.
Предводитель, доставивший мнимого директора, давно уже скрывался в России и перенял многие русские привычки. И то вместе с соплеменниками топтался у костра, и пальцы рук мертвой хваткой цеплялись за плечо соседа, а зубы были красные от коры, что разжевывали и от этого возбуждались воины и убийцы, то, как принято в России, вместе с подложным директором и Асманисом прикладывался к бутылке.
Команда эта до костей промерзла в выстуженном общежитии – только русские способны спать на голой земле и прикрываться фиговым листочком, - и промедление грозило гибелью, или услышали зов своих соплеменников.
Вскарабкались лестницей, тоже устремились на огонек; поздно прятаться, понурившись и заложив руки за спину, ладонями прикрыв зад, главный энергетик толкнулся в неожиданно легко поддавшуюся дверь.
Как дверца клетки, подумал он; забывшись, убрал руки от зада, потянулся к огню.
«Буржуйка», установленная в бывших царских палатах, раскалилась докрасна, на пол было брошено сено, около печки сгрудились завоеватели.
Огонь высвечивал небольшое пространство, было слышно, как вдали за чертой света копошатся или жуют кони или крысы, пахло чесноком, конским навозом и крысиным пометом, вонь эта смешалась с запахом тяжелого утреннего похмелья, мутными каплями осела на лице; энергетик попятился, дверь снова хлопнула, еще одни пришельцы отрезали путь к отступлению.
Ладонями опять прикрыв зад, Вячеслав Михайлович бесстрашно шагнул к манящему и отталкивающему теплу.
Сидящие у печки пришельцы были обнажены по пояс, тело их на груди, а у некоторых и на спине заросло густым черным волосом, заросли слиплись от жира и копоти.
- Ну? – по-русски вопросил истинный хозяин.
Или на южном языке, на всех языках восклицания звучат одинаково.
- Старое оборудование, оно не выдержало, - запинаясь и мямля, покаялся энергетик.
Слова застревали в пересохшем горле, каждое приходилось вытаскивать.
Иногда ногой упираясь в стену колодца.
Пламя грозило выхлестнуть, разрушить изношенные котлы.
Когда утром так называемый любовник бросил ее, Мила напрасно потянулась за ним.
Пальцы захватили только пустоту.
- Тонны и километры проклятий на вас! – прокляла всех мужчин и опостылевшую свою непорочность.
А они не услышали.
Торопливо одевшись, вслед за беглецом выбралась на улицу.
И как он крался заводом, и когда видел костер, на всякий случай обходил его, так и она отшатывалась от светлых окон.
Видела в темноте, а свет выдавливал слезы, за ними не различить было сущность.
Различала девочек-подростков; самые сладкие грезы посещали их перед пробуждением.
Вместе с ними оглаживала непорочные свои грудки – ладони согревались под шубой, и пальцы сначала обжигали кожу, постепенно она притерпелась к этому жару, - соски топорщились под ищущими пальцами.
Они соскальзывали на живот и крались этой долиной.
Ни одна трещина или морщина не обезобразила совершенную поверхность.
Размечтавшись, Вячеслав Михайлович слишком близко подобрался к очередному костру, люди около огня насторожились на уродливую тень.
Под ногой хрустнула ветка.
Охотники устремились на зверя.
       Он побежал, не разбирая дороги. Зацепился за корень, свалился в воронку от снаряда.
Удачливые охотники повязали знатную дичь.
Шест прогнулся под ее тяжестью.
Напрасно зверь мычал и извивался.
Колючей проволокой примотали к шесту лапы, колючки безжалостно вонзились.
Сбросили добычу около костра, а потом, обнявшись, долго кружили вокруг огня. Лица скалились, на подбородок скатывался сок, похожий на кровь. Или кровь из прокушенной губы.
- Ну? – вопросил предводитель.
Мясник вострил на оселке длинное и гибкое лезвие. Огненные блики ослепляли.
- Что? – спросил пленник.
Кое-как высвободил руки, ухватился за вроде бы простенькое это слово. Оно застряло в горле; чтобы его вытащить, уперся ногой.
Стены подстанций и котлы пошли трещинами, бумажные эти домики в любой момент могли рассыпаться.
Или возвели их на песке, грунтовые воды подмыли непрочный фундамент.
- Завтра, нет, сегодня, - на своем гортанном, отрывистом и хлестком языке воина и завоевателя сказал предводитель.
- Что? – повторил пленник.
Повторять вроде бы проще, губы сами должны складываться в привычную комбинацию.
Но снова обеими руками пришлось выдавливать это слово. Сначала из груди, колючки оцарапали гортань и горло, потом вытаскивать изо рта. Склизкое, змеиное тело выскальзывало из ослабевших пальцев.
- Восстановить электричество, - просто, буднично, без надрыва сказал предводитель.
Словно отдал команду, истинным командирам не надо кричать и надрываться, воинство его подступило к крепостным стенам.
А Вячеслав Михайлович вдруг ощутил себя ребенком, но не перед кем расправить праздничное платье и похвалиться бантиком на макушке.
- Вот прямо немедленно восстановить? – обиделся заблудившийся во времени и пространстве ребенок. И даже притопнул ножкой.
- Штурмовые лестницы, огненные стрелы, - приказал командир.
Девочку непонятным образом выхватили из домашнего уюта, где родители и старшие братья, дразнясь и играя, но постепенно привыкая к этой игре, не уставали наряжать ее в платьица.
- На это уйдут годы и десятилетия! – повзрослев и забыв об осторожности, выкрикнул пленник. В оскалившиеся, навалившиеся лица.
Они подступили потной, чесночной толпой. Зубы покраснели от сока. Кровавыми ручейками тот стекал на грудь, волосы на груди свалялись, от острого запах хлева кружилась голова.
И напрасно, пытаясь выжить, пленник обмотал себя колючкой, пальцы воинов огрубели от рукояти меча и древка копья, железо плющилось и гнулось в сильных пальцах.
Людмила Николаевна, Люда, Милочка, как называли ее подруги – не было подруг, а мучителя навечно вычеркнула из своей жизни и из памяти – кралась утренним городом.
Отшатывалась от светлых окон, манили темные, неосвещенные проемы.
Самые сладкие грезы перед пробуждением; зримо возникали они и пышно расцветали в увечном ее сознании.
Тогда она задыхалась, а руки, что согревала под шубкой, а те ласкали и оглаживали жаждущее тело, неохотно выползали из своего укрытия, зачерпывали еще не истоптанный и не изгаженный снег, он таял на губах, но не утолял жажду.
И ничего не отражалось на кукольном, пустом личике.
Если пришельцы захватят наш мир – а они уже захватили, - если Вершители уничтожат жизнь – безжалостная рука уже вычеркнула лишнюю строку из смертельного реестра, - ни одна горестная складка не обезобразит это лицо.
Милочка искала и прислушивалась, наконец, нашла и услышала.
Предводитель скомандовал, два воина, что притащили подложного директора, оттолкнули его.
Тот уполз в темноту, подальше от так называемых соплеменников, туда, где паслись крысы и лошади; копошась среди них, нащупал стену, цепляясь за мельчайшие неровности кладки, поднялся по ней.
- Нет, они не посмеют, вернут жену, - уговорил себя и попытался поверить пустым этим обещаниям.
Два воина подступили к посмевшему ослушаться кяфиру.
Один прихрамывал, покалечив ногу при захвате крепости, другой разбил кулак, настоящие воины презирают боль и раны; грубые руки отодрали колючку и сдернули ватник.
- Нет! – напрасно выкрикнул узник – палачи подступили с пыточными орудиями.
Куртка лопнула, от пиджака отлетели пуговицы, молния на брюках распалась пластмассовыми зубчиками.
Палач был обнажен по пояс, волосы на груди встопорщились и нацелились смертельными иглами.
- Женские, ласковые руки! – взмолился узник.
Жарко и душно было в камере; собрались одни мужчины, нам не пристало стыдиться наготы.
Как не стыдимся мы в бане.
В удручающей этой жаре, одной рукой заламывая узника – тот согнулся от боли в порванных мышцах, - палач сдернул с него трусы.
Дебелый, пышный зад в детских складочках и перевязках ослепил Витатуса. Он зажмурился и заслонился ладонью.
И все равно подташнивало после бессонной ночи и бесконечных возлияний.
Милочка услышала и потянулась к родственной душе.
Девочка-старшеклассница.
Не красавица, но и не дурнушка.
Если к красавицам боязно не только прикоснуться, но и приблизиться, а дурнушек сами не желаем мы знать, то таких, обычно, и примечают мальчишки.
А та не нуждалась в их внимании.
И стоило одному из них случайно дотронуться, как оставались долго не заживающие язвочки.
Отца своего не знала, тот бросил ее в младенчестве.
И когда дочка подросла, мать жалела и как могла утешала сиротинушку.
И та привыкла к этим ласкам и утешению.
И в детстве у нее было мало подруг, она окончательно растеряла их к старшим классам.
На переменках девчонки под руку прогуливались длинным школьным коридором. И щебетали, нарочито не глядя на мальчишек.
А она, когда завладевала рукой одноклассницы, поглаживала ладонь, тянула к себе эту руку.
Карабкалась по ней, дышала тяжело и с надрывом.
Ошарашенная одноклассница испуганно отстранялась; это было сродни незаслуженной пощечине или запретному удару ниже пояса, от которого перехватывает дыхание и выступают слезы.
С каждым днем все труднее было заставлять себя собираться в школу, слезы прожгли на лице глубокое русло, по ночам ущелье это затягивало нежной кожицей.
И когда она появлялась перед одноклассниками, ничто не отражалось на пустом, кукольном ее личике.
Все было не так тем утром.
Она услышала еще в постели, нервы ее зазвенели тугими струнами, боль была отрадной и радостной.
Изломанные паркетины не впивались в подошву, легко порхала она по каменистой почве.
И с потолка не осыпалась штукатурка, а обои не хлопали оторванными полотнищами.
И выпавший за ночь снег был ослепительно девственным, она сошла с натоптанной тропинки, не боясь истоптать эту непорочность, потом зачерпнула ладонью, но не утолила жажду.
Слышала, как переулком пробивается подруга, можно было подождать, а когда та подберется, пройти мимо, не замечая ее – от таких игр только разгорается наша страсть, - она не устала играть и притворяться.
Две родственные души, в огромном городе почти невозможно встретиться, если не надеяться на чудо; они надеялись, надежда их одолела препятствия.
Кукольные, пустые личики, казалось, гримасы страсти и жажды не исказят их.
Одновременно исказили, лица стали уродливыми, это уродство еще больше сблизило.
На перекрестке обе сошли с натоптанной тропинки, зачерпнули непорочный снег, не утолили жажду.
Не назвались, не познакомились; это потом, когда-нибудь, на узнавание и приветствия уйдут драгоценные минуты.
Мой почивший друг, многочисленные его связи, после каждой оставался грязный, долго не смывающийся след.
Но стоило ему увидеть единственную, как протягивал ищущие руки.
И такое тепло и желание исходило от них, что ни одна не противилась.
И он уводил: от костра в темень ночи; со званного ужина – она явилась со своим кавалером, а он с дамой, это не имело никакого значения; из цеха и лаборатории; с дежурства, где без оператора могли взорваться котлы и разрушить обреченный город.
И костры вздымали пламя, и оно обжигало подступивших к огню людей, ужины кончались поисками пропажи и клятвами мщения, котлы взрывались и разносили город – любовники наслаждались дарованной им близостью.
Время останавливалось и навсегда застывало.
Этого заблуждения в лучшем случае хватало на несколько суток.
Дни, даже часы и минуты безжалостно высвечивали недостатки каждого.
И когда они расставались, со всех сторон к ненадежному их острову подступала грязь, приходилось пробиваться грязью, проваливаясь по колено, а то и по пояс.
Все не так случилось у них, после долгих странствий и поисков наконец-то обрели они недостающие свои половинки.
- Пойдем, - позвала старшая подруга.
- Недалеко? Я не выдержу, если далеко, - откликнулась другая.
- Но только не здесь, - выдохнула она; женская, изломанная, изысканная, но неожиданно сильная и настойчивая рука ухватила такую же ее руку.
Пальцы – они были раскаленными, но на коже не оставалось ожогов, и боль была схожа с наслаждением -–прокрались от запястья к локтю, потом, дразнясь и возбуждая, опять соскользнули, потянули к себе руку, а та и не противилась, устремилась к желанному телу.
Шубка распахнулась, под тряпочками – Господи, как счастливы нагие их соратницы на неведомых тропических островах – напряглась и встопорщилась грудка; были страшны и прекрасны искаженные гримасой их лица.
Укрылись в парадной, далеко, на втором этаже заскрипела и резанула по перетянутым нервам дверь, нервы откликнулись утробным стоном, на площадку вывалились толком не протрезвевшие после ночных возлияний мужики.
Ущербные и ненужные представители рода человеческого; если Вершители существуют, то пора им вычеркнуть из реестра так называемый сильный пол.
Что без устали сутяжничает и сражается за каждый метр чужой площади, и не пропускает ни одну юбку, а потом, справив нехитрую свою нужду, втаптывает их в грязь, что карабкается служебной лестницей, используя для этого все дозволенные и недозволенные средства, что в приступе безумия душит своих подруг, а потом, очнувшись, отсекает мерзкое свое орудие, будто это поможет растоптанным и погибшим, что рано или поздно уничтожит саму жизнь, если не вмешаются Вершители.
И те услышали и вмешались, один из мужиков оступился и сшиб товарища, они покатились по обметанным инеем ступеням.
Обезображенными трупами упали к ногам встретившихся после долгой разлуки женщин.
На минуты, на бесконечность отсрочили их близость.
- Нет, не среди такой грязи, - прошептала и вырвала руку младшая и неопытная.
- Везде, - возразила старшая. – А мы доживем до моего дома? – спросила она.
- Далеко? – задыхаясь, спросила младшая.
- Рядом, на соседней улице, за тысячи верст отсюда.
- Дойдем?
- Мы постараемся, обязаны дойти, - откликнулась старшая подруга.
Обнявшись, побрели они целиной, было гадко, позорно пробиваться натоптанной тропой, а поодиночке не одолеть пустыню.
Где, может быть, тоже страдали их соплеменники, что им лживые и порочные их мольба и крики?
Завернув руку, узника лицом ткнули в раскаленную печку, запахло паленым волосом, кожа пошла волдырями, жир зашипел и оплавился.
Сквозь жировую пленку видел он истоптанное сено в конском и крысином помете.
В катышках копошились навозные жуки и растаскивали по норам и укрытиям желанное лакомство.
Раскаленный штырь – протез, который он использовал до этого, показался детской игрушкой по сравнению с его мощью и статью – вонзился в дряблые, но в отчаянии напрягшиеся ягодицы.
Жир опять зашипел и выстрелил соком, кипящие капли попадали на обнаженные тела, но не прожигали задубелую кожу.
Чесночный запах смешался с запахом мочи, от тяжелого духа кружилась голова.
Подложный директор карабкался по стене, цепляясь за мельчайшие неровности кладки; там, на вершине, вообразил он.
Если вскарабкается, вернут жену.
Когда нагайки вспарывали воздух и рвали ее плоть, глубокие, незаживающие раны, схожие со стигмами, оставались на его теле.
На всех телах; невозможно спасти мир, но если помочь хотя бы одному...
Карабкался, но удавалось подняться на несколько вершков, после чего срывался со скалы.
Вдребезги разбивался, собирал себя из осколков.
Витатус заслонился ладонью, но видел сквозь растопыренные пальцы.
Спина насильника заросла черным волосом. Волосинки поднялись смертельными пиками.
Жеребцы всхрапывали в вожделении и сучили копытом, им вторили хряки.
Так бывает, когда нет сил терпеть, и подбираешь из канавы первую попавшуюся подстилку.
Чтобы после смертельного боя испить из привычного источника.
Пусть царапается и кусается, ткань паутинкой лопается в сильных руках убийцы и насильника. Сопротивление только распаляет его. А рубцы, что остаются на лице, украсят нас.
Так бывает, пусть нет этому оправдания.
Но иногда случается по-другому: когда требуется растоптать и унизить.
Лишить достоинства, и тогда из ущербного материала можно скроить любой костюм.
Волосы на спине не встопорщились, страсть не исказила лицо.
Глаза презрительно сощурились, губы утончились в похожую на лезвие бритвы полоску.
Присутствующие сошлись в кружок, каждый положил руки на плечо соседа.
Танец презрения, барабанный ритм тяжелых армейских сапог.
Пришелец, что привез Витатуса и подложного директора из Прибалтики, всего лишь командовал отрядом захвата и не входил в высший состав.
Но не поэтому не присоединился к танцующим.
Давно жил в России и перенял многие наши привычки.
У нас принято по-иному отмечать и победы и поражения.
Но недолго крепился; под барабанный топот и скрежет несмазанного соком наслаждения пыточного орудия – так скрипит железо по стеклу, и содрогаешься от боли – подступил к соплеменникам.
Круг разомкнулся, его приняли в свои ряды.
Еще громче и тревожнее ударили сапоги.
Пыточное орудие порвало слизистую оболочку; черная, смешанная с содержимым кишечника, похожая на деготь кровь капелью застучала по жестяному листу, подложенному под печку. Потом капли образовали смоляную лужицу, из нее медленно и неохотно – так амеба отращивает ложноножку – выпростался ручеек. С листа на сено, брошенное на пол; деготь смешался с катышками навоза.
Жуки набросились на еще более желанное лакомство. Брюшко их раздулось от желанной пищи.
Лицом к раскаленной печке, волдыри лопнули, освежеванная туша сочилась кровью и сукровицей.
Так будет с каждым, кто посмеет противиться нашей воле, предупредили армейские сапоги. Подошва была косо срезана дальней дорогой.
Среди зрителей – заставили придти всех, даже не пожалели детей – было двое посторонних. (Подложного директора пришельцы давно уже не считали своим.)
Чтобы выжить, нам необходимо объединиться.
Вместо этого попрятались мы по своим ненадежным убежищам. Нас легко ломают как веточки, а если не поддаемся, то о колено.
Витатус забился в угол, подложный директор распластался по стене.
Объединиться… двое услышали этот призыв.
Младшая доверчиво прильнула к более опытной подруге.
В квартире, где еще не выветрился тяжелый мужской дух.
И хотя не было сил ждать и терпеть, сначала распахнули дверь на балкон.
Морозный воздух ворвался, но не остудил горящие лица.
Туда, на балкон – все, что имеет отношение к мужскому роду.
Стулья, а стол не пролезал в дверь, ножки не решились они отломать, и не смогли порушить пол и потолок; выкинули еще что-то, не различить было в пылу исступления.
Чем дольше крушили и выбрасывали, тем больше возбуждались.
Словно орда насильников прокатилась по нашим домам и угодьям.
И только пепелище осталось после нашествия.
Наконец угомонились; хотя принято считать, что ломать – не строить, не меньше устаешь от смертельной этой работы.
Медленно и скрипуче затворились двери.
- Теперь мы одни, да? – спросила, будто взмолилась младшая.
- Да, - откликнулась хозяйка. – Мне показалось, не было тонн и километров грязи, ничего не было ранее… Иди ко мне, - позвала она.
- И мы всегда будем вместе? – как о высшей милости взмолилась младшая.
- Всегда, - поклялась хозяйка.
Больше они не сказали, слышно было, как паутинкой лопнула непрочная материя, как под невесомой их тяжестью застонала девичья, непорочная кровать.
Порок – когда насильник ночным татем подкрадывается к своей жертве.
Ладонью зажимает рот, и напрасно глаза, похожие на бездонные колодцы, молят о пощаде.
Непорочно – когда ласковые женские руки.
Грудки топорщатся под ищущими пальцами. Соски наливаются кровью и чернеют.
В страсти распухают искусанные губы.
Тело изгибается дугой, доверчиво распахивается лоно.
Вслед за пальцами следуют губы. Тонкая, нежная кожица уже затянула шрамы от укусов.
Грудка топорщится под губами – о, если бы весь мир обернулся бесконечными этими губами! – топорщатся и волосики на равнине живота.
Где ни одна складка или рытвина не обезобразила великолепную поверхность.
Вслед за пальцами губы сползают к доверчиво распахнувшемуся лону.
Обычно Вершители по ночам насылают на город ураганный ветер. А утром устают дуть, и опадают натруженные их щеки.
Они услышали: стоны боли, смешанной с наслаждением, или наслаждения, неотличимого от боли, могли разрушить обреченный город.
Чтобы этого не случилось, вновь раздули щеки.
Ветер затрещал хворостом на огне и заухал зловещей ночной птицей.
А любовников не потревожили этот грохот и завывания.
Если б чарующая эта связь могла дать потомство.
Ученые еще не додумались до этого.
А они наивно надеялись
Только в библейских сказаниях может родить непорочная девица.
Кто знает, может, в этих легендах таится зерно истины. И если очень хочется…

ГЛАВА 7.
Женщина не работала, вставала раньше всех, кормила дочку и мужа.
Этим утром проснулась от холода, ночью переменился ветер; она потянулась к мужчине, так утопающий хватается за спасательный круг; за долгие годы тела их намяли на кровати две впадины, провалилась в его ущелье, еще холоднее было в этой глубине, долго барахталась и не могла выбраться. Наконец, справилась с крутизной и забралась на вершину, над пропастью свесила ноги - одеяло сползло, - сгорбилось и зябкими руками обхватила плечи.
Более всего досаждала ей бесконечная русская зима, зимой мечтала она отправить дочку в теплые края; а если уехать придется навсегда (почему-то оттуда никто не возвращался), то собачкой или рабыней отправиться с ней.
Если человек произошел от обезьяны (с каждым годом она все больше убеждалась в этом на примере мужа), то случилось это в теплых краях, на холоде явственнее проступает в нас жестокое, звериное.
И чтобы зверье это не растерзало, мужу требовалось каким-то образом растрачивать избыток своей энергии.
Раньше вынюхивал он на улице.
И стоило ему учуять желанный запах, как гончим псом шел по следу.
Ноздри трепетали, глаза широко распахивались, он был прекрасен и вдохновенен в азарте погони.
Она следовала за ним, мысленно ломая руки и глотая слезы.
Но трамваи ее ломались, автобусы меняли маршруты, рога троллейбусов соскакивали с проводов. А на такси жалко было денег.
Но после этой погони – и не имело значение, настиг ли он жертву - вновь налаживался ночной их быт.
И он, все еще преследуя, наваливался на нее, а она, следуя нелепым правилам, не смела не только ногтями впиться в спину насильника, но даже вскрикнуть в упоении оргазма.
С годами то ли дичь стала осторожнее и коварнее, то ли притупился нюх, но все реже преследовал он.
И уже не наваливался по ночам; если лежать неподвижно, мускулы атрофируются; некогда неистовый его зверь, что при виде женщины наливался неукротимо силой и обрывал пуговицы на брюках, одряхлел от безделья.
Но снова насторожился; жена досконально изучила мужа и не могла ошибиться, пора было мясом заменить крупу, изрядно потраченную мучным червем и долгоносиком.
По дешевке прикупила кости, их удалось отскоблить; скоро, она не сомневалась в этом, утром не придется проваливаться в яму, и она не замерзнет, и станет не страшна жестокая русская зима.
Дочка по утрам пила чай с сухариком, мать неохотно согласилась - так поступают на Западе, придется перенимать глупые их привычки.
И уехать, и чтобы он согрел холодной русской зимой; два взаимоисключающих желания терзали ее.
Закутавшись в драную кофту – муж подшучивал, что та пережила и революции и гражданские войны; может быть, так и было, принадлежала она еще бабушке, - хозяйка осторожно кралась коридором.
Остатки мяса и жилы еще вчера соскребла с костей, кое-как перемолола их – режущие кромки затупились, и пришлось всем весом налегать на рукоятку, едва не сорвала мозоли, а пальцы распухли в костяшках, - оставалось поджарить котлеты.
Обычно муж не просыпался на утреннюю ее возню, на голову натягивал одеяло, дочку тем более было не разбудить; на этот раз они насторожились на невесомые ее шаги.
На старческое шарканье, будто обмякшее тело проволокли по коридору; в обеих комнатах заскрипели кровати.
Надо давно поменять матрасы, нет, лучше приберечь деньги для бегства из этой страны, подумала она, от противоречивых желаний еще больше заболела голова.
И излечить могло только его желание, она давно не знала этого лекарства.
Может быть, помогут котлеты; если побольше добавить крупы, то будут они не такими жесткими и несъедобными.
Она шагнула было к одной комнате, но передумала; что ее головная боль, куда в такую рань собралась дочка?
Отыскать бы жениха, что сидит на чемоданах. И уезжает не в неизвестность, а к родственникам, что надежно обосновались на чужбине.
Наверняка, и там ценятся голубоглазые, светловолосые и курносые; наши девушки – самое ценное наше достояние, однажды услышала чью-то шутку.
Как всегда, в любой шутке таится изрядная доля истины.
Отправляясь в очередной поход за бросовыми продуктами, приглядывалась к девушкам. И убеждалась, что им не сравниться с дочкой.
У одной нос с горбинкой, другая отпугивает дурным глазом, у третьей пушок над губой; все нации и народы смешались на бескрайней нашей равнине, в этом плавильном котле, в этом смешении порою возникают исконно русские лица.
И фамилия у дочки подходящая: от лесного хищника, который не перевелся в России.
Судьба разбросала наше племя по всему свету, подумала женщина, после долгих и страшных странствий многие, в том числе и мои предки осели на Руси, мы притерпелись к негласному преследованию властей; все изменилось, привычный мир рухнул, каждое изменение грозит гибелью, нас в очередной раз обложили красными флажками, и охотники на номерах расчехлили ружья; бежать, пока не поздно, кровь древнего племени многократно перевешивает малую толику славянской крови.
Он устремится за очередной беглянкой, потянулась она к другой двери, а после неудачной охоты как встарь навалится на меня, и уйдет тупая, докучливая боль; надо поджарить котлеты, отступила к кухне.
Заблудилась в небольшой квартире; ничего, там у девочки будут апартаменты, мне останется присматривать за прислугой.
Потеряно топталась в коридоре – одновременно отворились обе двери.
Мужчина вырядился как на парад: белоснежная рубашка подчеркивала цыганскую черноту глаз, как и обильная седина тщательно причесанных вьющихся волос.
Вместо галстука повязал траурную ленточку, так поступал в особо торжественных случаях, они подсмотрели у какого-то художника.
Женщина заслонилась скрещенными руками, рукава кофты задрались, при свете слабой лампочки жилы были похожи на веревки, они больно вонзились.
- Вот еще, света мало, копеечная экономия, живем без света, - сказала дочка.
Женщину повязали, трудно было повернуться и посмотреть, со скрипом, так скрипит несмазанная дверь, и звук этот болью отдается во всем теле, обернулась она на родной голос.
И дочка вырядилась, она неплохо зарабатывала; экономя на всем остальном, мать подбрасывала ей деньги – они стремительно обесценивались, и уже ничего нельзя было купить на пустые эти бумажки, - из всех своих костюмов девочка тоже выбрала траурную одежду.
- Вот еще. Куда? Не пущу, - хотела выкрикнуть, но прошептала женщина.
- Света мало, если б только света, - сказал мужчина.
Обычно молча выслушивали ее наставления, на этот раз не сдержались.
Сговорились; она бы справилась с ними поодиноче, но заговорщики сошлись вместе.
Как нас учили: плечом к плечу, поддерживая друг друга, с высоко поднятой головой погибнуть за правое дело.
А они напали с разных сторон.
И тело ее и шея застыли на холоде нашей жизни, почти невозможно было повернуть голову.
Она зажмурилась, чтобы не видеть веревок, которыми повязали; узлы ослабли, со скрипом обернулась к мужчине.
Как он молод и красив, ужаснулась она, в полутьме муж ее выглядел сорокалетним, я ему все прощала, меня разрушили и состарили его измены.
Состарили, но одновременно и укрепили, крепость эта в одночасье рухнет, если он уйдет к молодой и желанной.
Если дочка уйдет к своему геологу, и тот увезет ее в неведомые края; не отпущу, опять заскрипели ее шейные позвонки, косточки угловато уперлись в кожу, та могла полопаться гнилой кожурой.
- Вот еще, состаришься и умрешь, если следовать твоим наставлениям, то бессмысленно состаришься, - безжалостно оттолкнула ее дочка.
Волосы ее неожиданно растрепались, губы и глаза припухли, она стала похожа на тех русских баб, что, забыв о чести и достоинстве, самозабвенно отдаются и в открытую наслаждаются этим.
- Вот еще, - потеряв голос, прошептала женщина.
- Скажи, запрети. – Снова заскрипели косточки, когда она повернулась к мужчине.
- Нет, мир не рухнет, - сказал тот. - Просто она выбрала. Разумная девочка, но рано или поздно приходится выбирать.
- Я напишу в ваши организации, - сказала женщина.
Это было так неожиданно, что двое обвиняемых переглянулись. До этого избегали смотреть.
Ты решился, я тоже, казалось, сказала одна.
Смотри, не ошибись, откликнулся другой.
А ты не ошибался?
Десятки и сотни раз, но я мужчина.
Если не ошибаться, то задохнешься в этой клетке.
Случаются дети, предупредил он.
Как тебе не стыдно! вспыхнула девушка, нет, я еще не готова, мне этого вообще не надо, поправилась она.
Правда? переспросил и облегченно вздохнул мужчина.
Будто теперь это тебя интересует.
Интересует, но сначала победить, и тогда все изменится.
С другой – победить? не поверила дочка.
Другая – это как запал, как проснуться после долгой спячки, разобрался и попытался объяснить он, мой дед, его неистовость; говорят, это передается через поколение.
И ты не уедешь? спохватился и мысленно спросил он.
Нет, если ты победишь, придумала дочка.
Молча переглядывались, безумные и крамольные их мысли были сродни камнепаду, камни рвали и калечили душу.
- Вот еще, - среди боли и отчаяния сказала женщина.
Базарной торговкой уперла руки в бока – каждое движение прибавляло боль, она притерпелась к ней, это не имело никакого значения, - заслонила входную дверь.
И ее, такую сухонькую и легкую, невозможно было сдвинуть.
Они подступили, шаги их были неотвратимыми; волна нахлынула ли разбилась, растеклась ручейками, но лужицы, она различила, набухали еще более грозной волной.
Переглянулись и временно отступили к дочке в комнату, она услышала, как закричала телефонная трубка.
Второй аппарат стоял в коридоре, все силы ушли на базарную торговку, или камни разбили и покалечили, не дотянулась до него.
- Нет, я не отдам, прошлое не уничтожит настоящее, - внутренним слухом разобрала, как он распластался перед очередной любовницей – на этот раз не вернется, ужаснулась она. - Я не отдам семейную реликвию, дед мой не боялся, - сказал мужчина.
- Вот еще, напишу на работу, пожалуюсь в партию и в профсоюз, - миллионами своих предшественниц напугала брошенная жена.
(Все изменилось, она то ли забыла, то ли не приняла перемен.)
Снова разобрала, теперь говорила дочка: - Я приду к тебе в городе или в поле. - Забыв о девичьей гордости, кинулась на шею своему геологу.
Мать и ее окоротила письмом.
Но побоялась испортить девочке карьеру, тогда та не возвысится, и поклонники не падут к ее ногам, или уедет без должного достатка, или леще что-то, не понять было в этой путанице.
- Вот еще, напишу ему на работу, что он связался с жидовкой, это как клеймо на характеристике, - опорочила самонадеянного жениха. - Чтобы его не пустили на золотые прииски или на урановые рудники; или наоборот, сослали на рудники, говорят, никто там не выживает.
Не надеялась на эти кляузы, но миллионами своих предшественниц – так научили партия и правительство – таким образом пыталась сохранить семью.
Это было, как бросать камешки в набегающую волну, после каждого броска та вспухала пенным гребнем.
Базарной торговкой уперла руки в бока, расставила ноги, чтобы устоять на шаткой палубе.
Кажется, устояла; а когда две волны навалились, попыталась задержать их растопыренными пальцами.
А они просочились, оттеснили к стене, она распласталась по щербатым кирпичам.
Боль вонзилась раскаленными иглами.
В глаза; после операции какое-то время она лучше видела, а он обещал носить ее на руках, но забыл через несколько дней.
- И никогда не выполнял своих обещаний, - сквозь огненные сполохи пожаловалась женщина.
Ослабла от его вранья, медленно сползла по стене, кирпичи рвали и калечили.
- Обещал не смотреть на них, но раздевал жадным взглядом, - пожаловалась женщина.
- Некоторые охотно разоблачались, - осудила доступных девиц.
- Я бы таких безжалостно стерилизовала, - предложила партийным и профсоюзным деятелям.
Уже не только кирпичи, вонзились штыри и костыли.
Будто к этой пыточной стене некогда приковывали узников, а рядом палач калил на огне свои орудия.
Потом народным гневом смело цепи и ошейники, что торчали из стены.
Но остались штыри, их опять приспособили для боли.
- Вы всегда пытали наш народ, - обвинила женщина. – Даже, если мы меняли фамилию и вероисповедание. Проверяли чистоту крови до десятого колена, - обвинила партию и правительство. – И стоило обнаружить хоть каплю примеси…
Из-за вас он не смог подняться, - пожалела бывшего мужа. – Было запрещено в науку, в предприниматели, оставалось растрачиваться по бабам! – заголосила брошенной русской бабой.
- Вернись ко мне, на что мне постылая свобода на закате! – взмолилась женщина.
- И смотри с закрытыми глазами, тогда увидишь меня молодой! – придумала она.
- Ради дочки, - позвала мужчину.
- Теперь все можно, вседозволенность погубит ее!
Или Власть раздавит – они не ушли, а затаились ядовитыми пауками, они ничего не забыли и ужалят, когда снова поднимутся на ноги!
А они обязательно поднимутся, пусть под другой личиной, - прозрела женщина. – Демократами или фашистами – это в крови – жажда власти.
- Если ты не поможешь дочке уехать…, - предупредила мать.
- Пусть не возьмет меня, пусть больше не увижу…
- Ради ее спасения… Вернись и придумай, ты всегда придумывал, - взмолилась она.
- Вернись, вернись! – накрыл планету тоскливый стон.
Мужики, что крались выстуженным городом, пригнулись и ладонями прикрыли затылок.
Вершители вычеркнули сразу несколько дней из отпущенного срока. Крестики на смертельном календаре заполнили почти все клетки.
По стене женщина, из-за которой убавилось время существования нашей жизни, соскользнула на пол, поползла и извивалась червем или гадом. И напрасно простирала руки.
Такие тоненькие и хрупкие, что могли сломаться от дуновения ветра.
Дули штормовые ветра, а они не ломались.
Отец попрощался с дочкой около парадной.
- Береги себя береги, - сказал он.
- Вот еще, береги и ты береги, - откликнулась девочка.
- Обещаешь? – спросил он.
- Что? – спросила она.
- Нет, ничего… все будет по-иному, - пообещал мужчина.
- Хорошо, по-иному, - сказала девочка.
Так они попрощались.
Пустые слова были гвоздями, которые изнутри забивал он в черепную коробку.
Девочка вздернула голову, крутанулась на каблуках.
И тяжелые полы пальто вздулись подолом бального платья.
Гвоздь еще больнее вонзился. Обернулся дедовыми ножницами, и отцовской виселицей, и материнским сожженным горлом, и ровным пробором немецкого офицера, и злорадной улыбкой специалиста, обнаружившего очередного космополита.
Чтобы избавиться от гвоздя, от всей этой мороки, ухватил он девочку за рукав.
У них не принято было обниматься, прощаясь.
Редкие нарушения только подтверждают правило.
Слова и поступки ничего не значат, когда оборачиваются привычным ритуалом. Но когда исходят из глубины надежды и отчаяния…
Распростер руки, девочка шагнула, так бросаются в омут, он прижал к груди позднего и единственного ребенка.
Прижимая и обнимая, молча поклялся.
Переделает мир, чтобы ей, другим отверженным без оглядки жилось на своей земле.
А если не получится – нет, обязательно получится, не может не получиться, – то из мертвых дедовских рук не подберет портновские ножницы.
Не дождетесь, господа хорошие! мысленно показал им кукиш.
Они попрощались, он еще долго ощущал тепло ее тела.
Но не обернулся, и она, он был уверен в этом, тоже не обернулась.
Так их воспитали: до конца доводить задуманное.
И не смотреть назад, чтобы не передумать.
Единственный ребенок, сказал или подумал мужчина.
Забыл или не знал о старшем сыне.
Такие мы негодяи, где попало небрежно разбрасываем свое семя.
Чаще всего попадает оно на камень или на песок, но иногда и на плодородную почву.
И тогда произрастают сорняки и колючками нацеливаются на нас.
На тех, что даровали им жизнь, но забыли о случайном этом акте.
Витатус Асманис был таким сорняком, растением без корней, ветер перекатывал его пустыней.
Он зацепился в прибалтийских землях. И там возглавил отряд местной самообороны.
Колючками нацелился на случайных прохожих: до полусмерти избил пограничных жителей.
А до этого бежал из Москвы: и там пришлось кулаками отстаивать свою честь, некий маловер усомнился в славянском его происхождении.
Это было, как обстрел с дальней дистанции: недолет и перелет, третий снаряд обязательно накроет цель.
Москва и Прибалтика клещами обхватили город, что безумный император возвел на болоте.
И при строительстве погибли десятки тысяч крестьян и мастеровых, согнанных со всей Империи.
Их кровь взывала к мщению.
Он отомстит, отыщет того, кто даровал ему жизнь, небрежно разбросав свое семя; Витатус сам вызвался сопровождать пришельцев на болото.
Но зажмурился в пыточной камере, так называемый мужичок попискивал пойманным мышонком.
С запахом чеснока и мочи смешалась вонь выгребной ямы, где копошатся жирные гробовые черви.
Если немедленно не убраться…
Но не обойти танцующих; бьют сапоги, каждый удар сокрушает крепость.
А подложный директор, бывший их соратник, карабкается стеной, но срывается и барахтается во рву; с жадным чавканьем болото заглатывает свою добычу.
Гадом извивается опозоренный мужчина.
Палач отдирает налипшую грязь. Швыряет под ноги эти ошметки. Но они прилипают к ладоням, заползают под ногти. И карабкаются по штанам, присасываются пиявками. А когда отваливаются, остаются раны.
И если не помогут соплеменники…
Они помогли: вот круг разомкнулся, один из бойцов подскочил к изнывающему собрату.
Взмахнул ножом, лезвие блеснуло в неверном свете.
Тень петуха, то есть главного энергетика, что наивно посчитал себя незаменимым, заслонилась дрожащими руками.
Его заслуженно покарали.
Впрочем, в грязи и в боли отыскал он и некоторое наслаждение, грязь и боль постепенно забудутся, как забывается все ненужное, второстепенное.
Извивался и корчился скорее для того, чтобы пожалели хозяева. Жалость, как известно, постепенно перерастает хотя бы в снисхождение.
Петух заслонился.
Но лезвие взмыло над его палачом.
Не пронзило, нож отсек горсть волосинок со спины.
Палач задохнулся от боли, но сжал зубы и не застонал.
Грязь нашей жизни скапливается в волосах; помогая собрату, выдрали частицу этой грязи.
Волосы упали на печку и взорвались крошечными бомбами, упали и на извивающегося в ногах петуха. Приросли к спине, будто ее забросало грязью.
Руки воина пошли волдырями, лезвие вывалилось, но другой боец подхватил нож.
Бывший палач согнулся от боли.
И опять над его головой взмыло лезвие, отсекло еще один пучок волос.
Снова взорвались бомбы, грязью еще больше забросало спину.
Все поочередно выходили из круга, каждый срезал, а потом укачивал искалеченную руку.
Боль с каждым ударом многократно усиливалась; их собрат, которого очищали столь варварским способом, ничком повалился на пол, но при экзекуции не издал ни звука.
Бывший энергетик забыл о недавнем бесчестье, поднялся и встряхнулся собакой после купанья, брызги ударили во все стороны; было не увернуться от них; когда яд попадал на обнаженные тела, оставались язвы.
Еще недавно безволосая грудь энергетика заросла густым волосом, он запустил руки в заросли; словно приникло волосатое желанное тело, и оскаблился в вожделении. Дряблые щеки дернулись двумя подушками – будто приготовили постель и пригласили очередного насильника.
Он заплатил: снял защиту на подстанциях, увеличил нагрузку, в трансформаторах выкипело масло и выгорели обмотки.
Холода навалились, и пусть при этом вымерзнут слабые и больные, что нам чужая беда.
Было тошно и противно смотреть на потуги предателя.
Как от брошенного в пруд камня предательство расходилось кругами по воде. Круги отражались от берега, прямые и обратные волны вспучивались в узлах пересечений.
Чужое предательство взбудоражило свое.
- Это не я, это меня кинули, не виноват я, - заслонился Витатус.
- Нет, ради жены, - откликнулся подложный директор.
- Я не выдержу я, - признался Витатус.
Некогда измыслил себе маску, та вроде бы намертво приросла.
Но теперь ее отдирали вместе с кожей, освежеванная туша сочилась мясом и сукровицей.
Запах мочи, чеснока и вожделения еще сильнее навалился.
- Нет, человек – такая скотина, все выдержит, - усмехнулся его соратник.
Но ошибся, если пытка продлится еще несколько минут…
А что мы можем сделать? выброситься в окно и мешаниной костей на радость пришельцам распластаться по асфальту?
А другие отвернутся, но так же устремятся навстречу гибели.
Такие мы сволочи, сами пожираем себя, но так не хочется верить в скорую кончину.
И не имеет значение, придут ли скорбеть на твою могилу.
Обязательно выжить, пусть ценой предательства.
Любая цена недостаточна для жизни.
На этот раз Витатус не погиб.
Утром Александр Натанович позвонил самозванной и лживой пророчице.
Шкатулку, отдай шкатулку! угрожающе взмолилась она.
Вслед за отцом и дедом собирала старину, но был не по зубам столь жирный кусок.
Некий американский миллионер приобрел кабинет последнего русского царя. Для полноты коллекции осталось найти шкатулку.
Все равно, что отыскать иголку в стоге сена или песчинку на берегу.
Гончим псом учуяла она след этой иголки и песчинки.
Миллионер ничего не пожалеет за безделицу.
Но былой ее любовник, что измаял и бросил, прознал о ценности облезлой, затасканной шкатулки.
Или не прознал, но уничтожит назло ей.
Она сообщила заморскому собирателю.
Много чего подобрал тот в обреченной империи ( не знал – весь мир обречен); чтобы полнее заграбастать, растормошил кочевников, оттесненных на окраины жизни.
( Не только один американец, много было подобных. Одни мечтали избавиться от опасного соперника, другие – еще больше разбогатеть, некоторые привыкли подминать и уничтожать все чужеродное.
Та страна, что мнила себя демократической республикой, тоже была империей.
И пусть она возвысится, расправившись с нами. Чем выше поднимется, тем сильнее разобьется при падении. И тем меньше будет плакальщиков у гроба.)
Кочевники просочились в наш город.
Заморский кукловод опять скомандовал.
Предприятие, где трудился Александр Натанович, уже захватили кочевники.
Приказ по инстанции надо было передать этим захватчикам.
Но последнее звено непонятным образом выпало из эстафеты.
Телефоны не работали, а мобильники, которые еще толком не прижились и в Штатах, тем более не вошли в наш быт.
Пришлось отправить курьеров.
Черный Мерс с затемненными стеклами взревел мотором.
Старая карга с потрохами сдала былого любовника, заправской ищейкой выследила его, он не укроется ни дома, ни на заводе.
Машина с мстителями рванулась по домашнему адресу.
Еще один русский (все россияне были их врагами) сполна ответит за содеянное.
За то, что на родине в бедном горном ауле отцы их знали только одно средство передвижения, но прежде, чем заставить ишака тронуться, приходилось долго накручивать ему хвост.
И за то, что горожане, когда все-таки приходилось спускаться с гор, чуть ли не показывали на них пальцем.
И чтобы раздобыть любую безделицу фабричного производства, часами, а то и сутками приходилось высиживать в засаде.
А что взять с путника, случайно или по непонятной надобности забредшего в их горы?
Разжиться часами? они умели по солнцу определять время.
А городские ботинки не годились для лазания по кручам, не то что их чувяки из особым образом выделанной ослиной шкуры.
Но все же брали и завидовали изнеженным горожанам.
Эта зависть и ненависть передалась сыновьям.
И когда прогнившая империя пошатнулась, те, наконец, выбрались из своих нор и пещер.
И первым делом навалились на своих соплеменников, что в богатой местной столице, где смешались все нации и народы, забыли о своих истоках.
Ворвались в город, центральная власть, которой стало не до разборок на далеких окраинах, не пожелала или не смогла вмешаться.
Изрядно почистили тот город.
Русских поначалу не трогали – те сами бежали на север.
Но всю свою ненависть выплеснули на других южан, отличающихся от них оттенком загара и еще чем-то неуловимым для нас, но вполне определенным и оскорбительным для горцев.
Вырезали их под корень, а если так называемые городские соплеменники прятали у себя врага, убивали и этих предателей.
Легко победили, превратили город в огромный аул, но почему-то погас свет, а в трубах иссякла вода.
И задыхаясь среди дерьма и мертвого камня, захватчики устремились на благодатные северные земли, и уже не повторяли былых ошибок.
Когда идет саранча, за ней остается мертвое поле, и жизнь не скоро возродится на этом пепелище.
Наверное, человек разумнее насекомых; для пропитания рабов захватчики оставляли крошечные островки зелени.
Не трогали специалистов, что отвечали за работу городского хозяйства.
Чуть теплые батареи все же не лопались от холода, вода по каплям вытекала из крана, вполнакала горели лампочки, увечную дорожную технику выгоняли на улицы, тягачи пробивали дорогу среди сугробов.
И поэтому надо было попенять нерадивым хозяевам, что, едва захватив завод, отключили электричество.
Но это потом, сначала разобраться с мелким воришкой, позарившимся на их добычу.
Весь город – добыча, все, что приглянется зоркому глазу кочевника, немедленно переместится в его дорожную суму.
Их дома и заводы, их женщины, которые забыли хотя бы о элементарных правилах послушания. И не оторвать взгляда от выбеленных севером их лиц.
От их бледной немощи, которую хочется втоптать в снег.
А потом, обнявшись, встав в круг, танцевать над поверженным врагом.
Поэтому черный Мерс с затемненными окнами в запахе чеснока и едкого южного пота охотником устремился по следу.
Но машина эта, придуманная еще более изнеженными европейцами для езды по гладким дорогам – погодите, доберемся и до ваших угодий, - была не приспособлена для погони и охоты на нашей пересеченной местности. Ее подбрасывало на ухабах, жалобно поскрипывали сочленения, иногда днище скребло по насту – словно железом проводили по стеклу, - этот скрежет коробил преследователей.
Встречные машины шарахались и уступали дорогу.
Только правители и разбойники разъезжают на таких тачках, если с бандитами можно договориться, то лучше не связываться с власть имущими, те обдерут как липку, это только кажется, что с нас нечего взять.
Власть за долгие годы правления научилась отыскивать самые потайные наши закрома.
И чем больше мы плачем и стенаем, тем тщательнее ищут и находят.
Но отступают, когда пляшем и веселимся.
Все отдав, раздевшись догола, не о чем тужить и печалиться.
Пока еще не дошли мы до последней степени отчаяния.
Александр Натанович зимой обычно не ездил на машине.
Но этим утром вывел из гаража свой броневичок.
На броне кое-где была ободрана краска, но металл только закалился в кислотных снегах и туманах.
Шины с набитыми заклепками были похожи на танковые треки.
Чудище это могло пробиться самой гиблой целиной.
Прежде чем поехать, хозяин любовно похлопал верного скакуна по облезлому крупу. И тот откликнулся ласковым приветливым ржанием.
- В знаменательный день не подведешь в знаменательный день? – спросил наездник.
Тепло от вздрагивающего под настойчивыми пальцами металла передалось руке, разлилось по телу.
И неопытный наездник, убедившись в готовности скакуна, вонзил бы шпоры, а мундштуком порвал губы.
И конь взвился бы на дыбы и поскакал, не разбирая дороги.
Через упавшие деревья и засеки, которыми некогда огородили мы южные рубежи.
И выдохся бы через несколько часов бешеной скачки.
И умирая, лежа на боку и бессильно суча ногами, с мольбой о последней милости бессильно потянулся бы к хозяину.
А тот, не решаясь пристрелить, только бы продлил его агонию.
Но не таков Александр Натанович, жизнь приучила его к постепенности и осторожности.
И даже призрев и то и другое, не направил он тачку в самый большой сугроб.
А для начала выбрал целину между боковыми гаражами – редко какой частник решался выезжать в эту непогоду, и сторож расчистил только центральную дорожку, - броневичок легко одолел шуточную эту преграду.
Тогда нацелился на мелкий сугроб, здесь снег был по пояс, и опять машина справилась и с этим заданием.
Потом выбрался на небольшую ледовую площадку около ремонтного бокса – сюда выплескивали воду и отработанное масло, - развернулся на пятачке, действуя ручником и баранкой.
Стоило слегка прикоснуться к узде или привстать на стременах, как верный его друг послушно выполнял все команды.
Можно ехать в центр, где власть отгородилась от нас непроходимыми сугробами, а извилистая дорожка между завалами была перегорожена бетонными плитами, и прорваться полосой препятствий.
Сторож приподнял шлагбаум и укоризненно покачал головой, старику не пристало резвиться неразумным стригунком.
Александр Натанович забыл о своих годах.
Так случалось всегда, стоило сесть за руль.
И казалось, чем сильнее вдавливаешь педаль газа, тем полнее избавляешься от груза прожитых лет.
Но вдавливал осторожно, чтобы не превысить разрешенную скорость и тем более ненароком не оцарапать дорогую машину – таких все больше появлялось в городе, и водители имели смутное представление о правилах движения, или в своей гордыне презирали любые правила, - с такими лучше не связываться, денег не хватит расплатиться за самую пустяковую царапину.
И когда в облаке снежной пыли различил черный «Мерседес», мчавшийся по середине кое-как расчищенной дороги, не пошел на таран – нас воспитали на летчиках, направляющих подбитый самолет на вражеские позиции или на немецкий истребитель, мы восхищались их мужеством, но не следовали героическому примеру, - отпрыгнул в сторону, мордой ткнулся в сугроб, мотор взревел и заглох от непомерной нагрузки, из-под задних колес бандитской или правительственной машины пулеметной дробью льдинки ударили по лобовому стеклу. То прогнулось, но выдержало.
Натаныч – ему сначала показалось, что черный вестник смерти навис над ним огромной зловещей птицей, из подушечек выступили смертельные когти – зажмурился и съежился на сиденье, потом опомнился и достойно ответил.
Как многие работяги на заводе, когда их донимало начальство.
Предки его прижились на Руси, прекрасно владели разговорным языком, превозносили этот язык и считали его настолько могучим и прекрасным, что только в крайних случаях употребляли так называемые бранные слова.
(Для большинства они потеряли первоначальный смысл, обернулись словами-связками, шелухой, которая все больше загрязняет нашу жизнь. И ноги проваливаются по щиколотку, а то и по колено.
Но некоторые, когда их достают жены и начальство, вспоминают исконное значение слов.)
Александр Натанович сказал.
Воронье, что с голых вершин деревьев презрительно взирало на обреченный город, насторожилось.
Птицы эти многое переняли от нас.
И если мир задохнется в ядерном распаде – а такое обязательно случится, - выживут только вороны, крысы и чертополох.
И воронью суждено создать новую цивилизацию.
Много пословиц и поговорок сложено про мудрых птиц.
Ворон ворону глаз не выклюнет, справедливо заметил зоркий наблюдатель.
В этой цивилизации не будут уничтожать себе подобных, как поступают люди, но не наша вина, что произошли мы от столь агрессивных обезьян.
А если некие Вершители создали нас искусственным путем, то забыли отладить тормоза, или давно уже отказались от нелепого своего творения.
А когда вспомнили, и изучили деяния гомункулов, то ужаснулись и на весах беспристрастия взвесили их дела.
Убийственная чаша легко перетянула мизерное добро.
Приговор был подписан, и не обратиться в высшую инстанцию.
Воронье насторожилось, потом встало на крыло и грозовой тучей накрыло город.
И оглушительным граем ответило на вдохновенную речь наездника.
А тот почти успокоился, высказавшись и выпустив избыток пара.
Такие смертельные встречи были хорошей приметой; когда требовалось получить нужную бумагу, и день начинался подобным образом, все у него получалось.
Начало это усугубилось ссорой с женой, временным ее помешательством, прощанием с дочкой.
Но все будет хорошо у девочки, и научиться плавать можно только на глубине; он был уверен, что дочка выплывет; и все образумится, когда он вернется – всегда возвращался и дома зализывал раны, и чтобы побыстрее забыть об очередных унижениях (если начальство выбрасывало его в окно, просачивался в щели, в замочную скважину), сколачивал мебель или мастерил телевизоры и холодильники, и дело спорилось в умелых руках, - и жена примет блудного мужа.
Поэтому под вороний грай медленно и осторожно поехал к заводу, сначала надо забрать бумаги, где царская подпись и печать подтверждали право владения.
Если соискатель сумеет неопровержимо обосновать свои притязания…, он сам читал в газете.
И хотя не доверял клятвам и обещаниям, но с подобострастием относился к печатному слову.
Что написано пером…, подметили мудрые наши предки.
Гараж был расположен недалеко от дома, бандитская машина, раскидав по сугробам неосторожных пешеходов – и те бессильно грозили вслед кулаками или униженно кланялись, - с визгом шин остановилась у заветной парадной.
От резкого торможения резина прожгла наст, асфальт задымился и оплавился.
Боевиков швырнуло на боковое стекло и на спинки передних сидений.
Опять проклятые кяфиры и гяуры и так далее, сказали бы импульсивные южане.
Но на задание отправились коренные русаки, эти были еще опаснее пришельцев.
Если смуглые и чернявые для нас на одно лицо – не бай Бог, кошмар этот явится в ночных видениях, - то своих мы, наверное, сумеем опознать.
Поэтому каратели не оставляли свидетелей.
(Впрочем, напрасно считали себя незаурядными личностями; когда кровавые пиджаки горохом из стручка высыпались из машины, то обыватель не различал лиц за этой краской.)
Они вывалились – водитель не запер дверцы, даже не вытащил ключ из зажигания, никто не решится подойти к этой ловушке, - пыхтя и толкаясь, ворвались в парадную.
Такие накачанные бычки, что тесные пиджаки потрескивали и лопались на торсе и на тугих бицепсах.
(Крысы в подвале затаились по норам.
Пасюки эти пришли из Азии и задавили местную мелкоту.
Теперь появились еще более крупные и беспощадные хищники.
И крысы оплакивали скорую свою гибель.)
Новым властелинам подвалов и помоек ничего не стоило в несколько прыжков одолеть лестничные марши и подняться на нужный этаж.
Но они, сберегая силы – одно дело накачивать мускулы на тренажерах, но кому охота калечить ноги на истертых ступенях, - толпой ввалились в грузовой лифт.
Пол прогнулся под их тяжестью, сразу несколько кулаков ударили по кнопкам.
(Тогда еще не додумались до защиты от варваров, это потом поставят чугунные урны и скамейки, и прикуют их в фонарным столбам, а лифты оборудуют броневыми стенами, а кнопки замуруют в прочный бетон.)
Хрупкая пластмасса полопалась, провода повисли мертвыми змейками.
- Ты! – сказал один боевик.
Что же ты такой неосторожный, укорил товарища.
- Не! – откликнулся тот.
Не предупредили при входе, сказал он.
- Бля!
Самому соображать надо.
- Пидер гнойный!
Так дискутировали они на этом научном диспуте.
Словно тарантулов посадили в банку. Те сначала зашипели – обыватели содрогнулись от этого скрежета, - потом ударили ядовитым хвостом.
Стены лифта содрогались от крысиной возни.
В подвале младшие их собратья воспрянули духом.
Может быть, те сами пожрут себя, тогда ничто не будет угрожать их благополучию.
Но напрасно возрадовались крысы; прежде всего – выполнить задание; непрочные дверцы лифтовой шахты лопнули гнилыми нитками.
В осколках дерева и железа, в синяках, кровоподтеках, в рванине, что осталась от некогда модных пиджаков, каратели вывалились на лестницу.
И даже помирились, впрочем, они и не ссорились, а дружеская перепалка только укрепила их братство.
- Ты! – сказал один.
Не предупредил, что кроме общефизической подготовки занимаешься в секции карате.
- Не! – откликнулся другой.
По причине забывчивости, сказал он.
- Бля!
Я запишусь на кикбоксинг и на бои без правил.
- Пидер гнойный!
Так был охарактеризован местный житель, из-за которого пришлось подниматься бесконечной лестницей.
Обалдев от подъема, один из карателей вцепился в штыри перил.
Поднатужился, штыри разошлись пластмассовыми палочками.
Измеряя ширину щели, сунул туда крошечную головку. Она легко прошла, застряли плечи. Тогда напыжился, плечи раздулись, штыри полопались.
На мгновение потерял бдительность; если у хищников не принято уничтожать себе подобных, то у обезьян, которых Вершители взяли за образец при создании человека, было не развито чувство любви к ближнему.
И наоборот, при каждом удобном случае стремимся избавиться мы от соперника.
Более расторопный каратель подтолкнул своего товарища на краю пропасти.
Мешаниной страха и истошного крика тот рухнул в лестничный пролет.
Но не потерял самообладание, извивался и пытался зацепиться.
Но обладал такой большой массой, что сразу набрал приличную скорость.
И если хватался за штыри, то с корнем вырывал железо, и крошил углы ступеней.
Плашмя упал на кафельную плитку нижней площадки, та брызнула осколками, город содрогнулся от глухого удара.
- Мне, - прочитал заупокойную молитву столкнувший его соратник.
Мне, как лучшему другу, должно достаться его добро, сказал он, ну не его же бабам, он менял их как перчатки, и ни одну не использовал больше одного раза, а матери у него не было, и сварганили его пальцем, пожалел падшего бойца.
- Ништяк, - откликнулся другой.
Нет у него ничего, а если хочешь отдать чужие долги…
- Ха, - согласился преемник.
Если тот обещал кого-то убить, то надо исполнить обещанное.
Так мирно и плодотворно дискутируя, подобрались они к заветной двери.
К тому негодяю, что укрылся в бумажной крепости.
Из-за него они порядком поизносились, а также потеряли боевого друга.
И не будет пощады коварному убийце.
Александр Натанович не только обивал двери кожезаменителем – старался все их сделать одинаковыми, но из-под вроде бы однородной обивки проглядывали разнообразные наши недостатки. И каждая дверь была не сама по себе; и по тому, как ложился дерматин, мастер мог судить о характере хозяина, - но и баловался железом.
И свой дверной проем загородил стальной плитой, а костыли коробки глубоко вогнал в стену.
И когда штурмовики ударились об эту преграду, та даже не прогнулась, а они расшиблись.
Клавдия Исаевна (никто не виноват, что отец ее родился в день святого с таким неблагозвучным именем; кстати, у известной русско-украинской актрисы еще более подозрительное отчество) с внутренней стороны подобралась к крепостным воротам.
Те гудели, набатный этот звон огненными вспышками взрывался в голове.
- Вот еще, я позову мужа, его нет дома, а куда ушла дочка? – зажимая уши, но содрогаясь от грохота, сказала она.
- Пидера гнойная! – сказали пришельцы.
Представились, как положено культурным людям.
- Вот еще, племя наше разбросано по всему свету, - сказала женщина.
- Яйца!… Переправа! – предупредил один из гостей.
Растяну яйца между деревьями и сделаю навесную переправу, сказал он.
Соратники изумились от столь долгой тирады и даже ненадолго перестали ломиться.
- Молоток! – сказал один.
- - Цице, цице, как там его? – вспомнил другой.
Видимо имел в виду некоего древнего оратора.
       Впрочем, они скоро опомнились и еще настойчивее застучались.
- Но когда настанет судный день, а он уже настал, рассеянное по всему свету племя соберется вместе, - вспомнила женщина давнюю легенду.
Один из гостей сплюнул и растер плевок.
Коли соберетесь вместе, легче будет уничтожить эту мразь, продемонстрировал он.
- Вот еще, нет такой силы, что сломит нас, - сказала женщина. – Только бы собраться вместе, - засомневалась она. – Но как отыскать среди иванов, жанов и джонов?
Женщина забыла представиться.
- Карга, вешалка, подстилка! – попытались угадать гости.
Разбили пудовые кулаки о неприступные стены и ворота, кровь была фиолетового цвета; если нас завоюют инопланетяне, то будут кровоточить такими чернилами.
Дом содрогался и раскачивался.
Четверо устремились на штурм, один погиб на дальних подступах, трое обессилели, но продолжали ломиться.
- Доченька, разве тебе выжить среди этих погромов!? – из-за стен взывали отчаявшиеся защитники.
- Уезжай на все четыре стороны, куда глаза глядят, - уговаривала заботливая наседка.
Пятый не штурмовал, но чутко прислушивался.
Нападающие выдохлись, защитники вот-вот уничтожат его отряд, он отозвал незадачливых бойцов.
- К ноге! – скомандовал он.
( «Фас» и «Апорт», науськал до этого, и они злобной сворой устремились на добычу. Но обломали зубы, дичь оказалась не по зубам, пришлось отозвать псов.)
Скомандовал, словно щелкнул хлыстом, от этого щелка псы понурились и, поджав хвост, вернулись на псарню.
В отличие от них хозяин более или менее сносно владел русским языком.
- В древности пристреливали черных вестников, - бесстрашно углубился в дебри истории. – Но перед этим растягивали яйца в навесную переправу, - предупредил он. – А зубы выбивали, чтобы не могли отгрызть яйца… Вам растянуть и выбить? – ласково поинтересовался хозяин.
От этой ласки бойцы потупились нашкодившими котами.
- Ладно, поехали, здесь нет этого жидка, - определил предводитель.
Они поплелись под конвоем, на каждом шагу ожидая удара в беззащитную спину.
Еще не пришло их время.
- Там? – желая выслужиться, спросил самый сообразительный.
Что делать с трупом? спросил он.
- Пусть валяется, - решил командир. – В назидание нерадивым исполнителям.
- Мы! – Саданул один кулаком по груди.
Ты только свистни, отец родной! поклялся он.
- Эту самую! – заверил другой.
Луну с неба достанем.
- Бля! Падлы! – сказал третий.
Уничтожим любого вы****ка вне зависимости от его происхождения, пообещал он.
Давно отринули национальные и сословные предрассудки, и если выживут после этой операции…
Такие не выживают, их не хоронят по людским обычаям на погосте, а околевают они по подвалам, свалкам и помойкам; но бессмертно их дело, придут другие, еще более тупые и жестокие.
Амебы в человеческом обличье, кровь их похожа на фиолетовые чернила.
Амебы эти втиснулись в дорогую тачку, та с ворчанием поплелась по ухабистой дороге.
Ей бы вылизанные до последнего бугорка ихние дороги; когда ее угоняли, она долго оплакивала свою судьбу.
Но что делать, даже самые дорогие механизмы подчиняются хозяевам.
Каратели отправились на завод, где трудился их подопечный.
Там нет неприступных стен, и работяги не заступятся за втесавшегося в их ряды жидка.
А если и заступятся, достаточно поманить бутылкой. Забыв обо всем, рванутся они к приманке.
Каратели опоздали, Александр Натанович уже уехал с завода.
Свои бумаги Николай Иванович держал в конторке котельной.
Оставив броневичок у ворот, Натаныч отправился за бумагами.
День был морозный, ему стало жарко, шапка сбилась на затылок, рванул воротник пальто, чтобы не задохнутся.
День медленно разгорался, на востоке на дальнем конце просеки еще невидимое солнце заляпало краской столбы высоковольтки – болото, на котором возвели город, сочилось кровью замученных горожан; за спиной красновато мерцало одно из окон заводоуправления, эти блики были подобны выстрелам в спину, на спине оставались входные отверстия, а на груди зияли смертельные раны.
Трудно, почти невозможно выжить после этого.
В блокадном городе.
Сам он во время войны мальчишкой оказался на юге, его не загнали в гетто, не спалили в газовой камере; те времена вернулись, на этот раз попал он в осажденный город.
Великий, несчастный, гибельный наш город, ненавистный московским правителям.
Все зло, неприятие власти исходило отсюда, единожды предав…
Сначала царя-батюшку; вождь и отец народов примерил его тогу, сгорбился под тяжестью этого груза.
Сковырнули царя, предательство это, наверняка, вошло в привычку.
И пусть враги уничтожат источник заразы.
(Так получилось, что работаю я исключительно среди приезжих. Пусть не они, но их родители после войны обосновались в городе.
И сослуживцы вроде бы все понимают, но по настоящему понять можно только памятью клеток.
Рос я в относительно благополучной семье; мать никогда не выбрасывала даже черствую корку хлеба.
Все что угодно, кроме хлеба, научила меня; когда я вижу на помойке заплесневелые буханки…
Мы зажрались и очерствели; и правы Вершители в своем жестоком решении.
Каленым железом выжечь гнилое наше семя.)
Когда враг подступил к столице, Власть перестала снабжать продовольствием осажденный и обреченный наш город.
А местные правители еще в самом начале войны бодро отрапортовали, что закрома ломятся от избытка зерна.
Но то ли крысы пожрали мифические запасы, то ли существовали они только в воспаленном воображении подлых наших правителей.
Горожане голодали с первых дней блокады.
( У одного забытого писателя, лауреата так называемой высшей литературной премии есть роман под названием «Голод». Там описаны страдания человека, которому, чтобы достигнуть некой цели, некогда было добывать пропитание. Еще в детстве меня потрясло, как он пытался насытиться сосновыми стружками.
Что мы знали в детстве о страдании наших матерей?
Когда все умирают от голода…)
( И еще, мать рассказывала.
С первых же дней блокады были образованы карательные «тройки», чтобы пресечь панику среди жителей.
Они пресекали: безжалостно расстреливали тех, у кого находили сверхнормативные запасы продуктов.
Нормы были установлены такие крошечные, что не могли насытиться и воробьи. (Воробьев потом отловили и поели.)
Еще оставалась надежда, что прогонят немца, но не укрыться от своих.
Излишки продуктов спускали в унитаз, вода неохотно смывала крупу и сахарный песок.
Предводители «троек» ставили в своих отчетах победные галочки.
Как и у нынешних карателей, у тех, наверное, не было матерей, и слепили их заскорузлым и корявым пальцем.)
Так пытались нас уничтожить, чтобы очередная смута не захлестнула новую империю.
А мы выжили назло центральной власти.
Те времена вернулись, Александр Натанович содрогнулся от памяти клеток.
И пусть родители его укрылись в благодатных теплых краях (укрытие это обернулось виселицей для отца и сожженным горлом матери), жена дошкольницей осталась в умирающем городе.
И дочка – ее клетки помнили те горестные годы.
Память жены и дочки; Александр Натанович содрогнулся от увиденного.
Вот некое бесформенное и бесполое создание, завернутое в платки и тряпки, потянулось к проруби набрать воду.
Но оступилось и упало на лед.
И надо помочь, вытащить на берег, а потом погрузить на санки и довезти до дома. Где, может быть, еще сохранились половицы или хотя бы щепки, которыми можно затопить «буржуйку».
Некоторые везли на саночках.
Но в слабости не замечали, как теряли груз.
Даже детей, а те не могли позвать маму.
Детей свозили на эвакуационный пункт, там грузили на машины, что по льду Ладоги изредка прорывались к осажденным.
«Дорогой смерти» прозвали горожане эту трассу.
И если дети не замерзали в выстуженном кузове, и машина не проваливалась под лед, то попадали на «Большую Землю», ссохшиеся их желудки лопались от ломтя хлеба и ложки каши, для них было смертельным такое изобилие.
Все это увидел Александр Натанович, заехав за документами на завод.
И потянулся было помочь очередному блокаднику.
Но тут же отдернул руку.
Только Бог может выбрать достойного.
Мы не боги, а всех не спасти.
- Документы, где документы? – спросил мужчину, который тормошил замерзающих людей.
Помощница его была обмотана таким количеством платков, что невозможно было признать женщину.
Разве что по росту, она была гораздо ниже мужчины.
- Это самое, есть кто живой? – заглянул тот в очередную выстуженную квартиру.
Никто не откликнулся.
- Спят? – безнадежно предположила его помощница.
- Осторожно, не разбуди, - откликнулся мужчина.
- Бесполезно искать, - сказал он.
- Хоть один шанс из тысячи, - сказала женщина.
- Из миллиона, - поправил он и сдернул шапку.
- Документы, где документы? – встряхнул Александр Натанович мужчину.
Если тот и услышал, то досадливо отмахнулся от помехи.
На обвязанное платками существо пришелец старался не смотреть.
- Это самое, кто-то должен выжить, - попытался объяснить Николай Иванович. – Чтобы нынешний мир существовал.
Очередная игра, но если поверить игре…
Чтобы не поверить, Александр Натанович зажмурился.
Шапка сбилась на затылок, седины заметно прибавилось, воротник пальто распахнулся, вместо галстука мужчина повязал черную траурную ленту.
Уходил сгорбившись, не оглядываясь. Пальцы сжимали ключи от конторки, железо жгло ладонь.
Все это было похоже на фильм, поставленный неумелым режиссером.
- Пойдем, хватит, - позвал я женщину.
Ее напарник заглянул в очередной цех, никто не откликнулся. А она не пошла за ним, не было даже одного шанса, попыталась отогреть замерзшие пальцы.
- Они и этот завод захватили, - позвал я ее.
Потянулся к ее пальцам. Но медленно и осторожно, чтобы не спугнуть ее. Могла дернуться и расколоть эти льдинки.
Не дернулась, на резкое движение не осталось сил.
Думал отогреть пальцы, но никакого тепла не хватит растопить этот лед.
Холод пронзил насквозь. Слышно было, как кровь с трудом проталкивается сквозь ледяные бляшки.
- Сначала захватчики швырнут нас на самое дно отчаяния, - предугадал их действия. – Мы вымерзнем и околеем, тогда они протянут вроде бы дружескую руку…
Так называемую руку помощи, мы обрадуемся и крохам, что предложат нам, - отгадал я. - Протянут когтистую лапу, но когти спрячут в подушечки.
Они выступят, если мы станем трепыхаться.
- И здесь никого нет, - сказал мужчина.
- Подожди, я только передохну, - сказала женщина.
- Не спи, замерзнешь, - предупредил он.
- Передохну и разберусь с давним делом, - кажется, услышала меня женщина. – Так, старые долги.
- Я устрою тебя в наш институт, у нас военные разработки, государство не откажется от войны, - позвал я женщину. - Мы произошли от слишком агрессивных обезьян, здесь уж ничего не поделаешь.
- Отдохнула? – спросил ее мужчина.
- Сейчас, еще немного, - откликнулась она.
- Сначала техником, потом пойдешь учиться, я помогу тебе, станешь инженером, - позвал я.
- Если пойти по радуге…, - усмехнулась женщина.
- Что? – спросил я.
- Найдешь горшок золота.
- При сопротивлении раздавят, - предупредил я.
- А в институте?
- Там люди интеллигентные, такие ко всему приспособятся.
- Интел эти самые! – выругался мужчина.
- Мы приспособимся, пришельцы тоже.
Разве они виноваты, что на заре цивилизации их загнали в пустыни и в пещеры?
Мы их научим, а кое-чему научимся у них.
Цепкости, неуемной жажде жизни, - придумал я. - Выбирай, завтра будет поздно, - позвал женщину.
- Бросить этих самых, людей? – спросил похожий на медведя мужик.
- Людей? – переспросил я. – В цехе первичной переработки, куда берут даже с расстрельной статьей?
- Люди, - вслед за негодным учителем упрямо повторила женщина.
- Мы были близки…ради нашей близости, - попробовал я по-другому.
- Близки? – переспросила она.
- Ну да, ты спасла меня, когда я устал и отчаялся. Мой черед – отдавать долги.
- Нет, если думать только о своей драгоценной шкуре…, - отказалась она.
- Были близки, ты забыла? – ужаснулся я.
- Тебе нужна не такая, - оттолкнула меня женщина.
Я замерз от ее слов и от ледышек, которые напрасно пытался отогреть.
Отдернул и спрятал за спину руки, пальцы ее зазвенели прощальными колокольчиками.
- И разве плохо было со мной? – попытался уговорить в последний раз.
- Здорово, замечательно! – откликнулась она. – Но в другой жизни, ту жизнь не вернуть.
За воротами взревела машина с захватчиками.
- Минута, несколько секунд осталось, - сосчитал я.
И ошибся, машина налетела на невидимую преграду.
Но не на бетонные блоки, которыми отгородились наши правители.
Город не содрогнулся в грохоте взрыва, ядовитый гриб не поднялся, мы не задохнулись в предсмертных криках.
Машина натолкнулась на невидимую мягкую преграду.
Мягкость эта сначала поддалась под мощью мотора.
Сжалась в тугую пружину, та отбросила машину на обочину. В сугроб, снег всего лишь смял порожек.
- Рулить не умеешь! – рассердился предводитель.
- Я!…Они! – растерялся водитель.
Ехал, как всегда, а они применили новое оружие! сказал он.
Предводитель вытолкнул его из-за баранки, машина послушно прыгнула на дорогу.
Вдавил в полик педаль газа, зверь рванулся, послушный его воле.
На этот раз туже сжал пружину, та зашвырнула его еще дальше в сугроб.
Наст оцарапал заднюю дверцу.
Чтобы вытолкнуть машину из снега, пришлось выгрузить пассажиров.
Те уперлись в задок, на лбу выступила испарина.
Мотор не понадобился, толкали десятками лошадиных сил.
И опять налетели на преграду, предводитель озверел и сорвал голос, поднимая бойцов в очередную атаку.
Когда неведомая сила отбрасывала машину, она то застревала в сугробе, то калечила деревья.
И наконец, избитая и истерзанная, грудой металлолома осталась на дороге.
А предводитель попробовал пешком одолеть простреливаемую зону.
Зигзагом добежал до воронки. Задыхаясь, повалился на дно. Лицом в разложившийся труп собаки.
Жирные гробовые черви нацелились.
Оскальзываясь на ледяном насте и сползая на дно, как-то выбрался из ямы.
Побрел, отдирая от лица и от одежды присосавшихся гадов.
На коже оставались кровоточащие язвы.
Может быть, обстрел продолжался, вспухали грибки разрывов. А он брел сквозь смерть и разрушение, забыв о смерти, и она милостиво даровала ему жизнь.
Электропитание еще не восстановили, телефонная станция не работала, и когда хрипло и настойчиво закричал аппарат в пыточной камере, то есть в кабинете нового начальства – не отличить было одно от другого, пахло потом, чесноком и спермой, тяжелый этот дух выдавливал слезы, - присутствующие насторожились.
Предводитель этой команды снял трубку.
И хотя никогда не служил в армии, выпятил грудь в боевой стойке и прищелкнул каблуками армейских сапог.
То ли тот, что привез Витатуса из Прибалтики, то ли другой, все черные на одно лицо, тогда еще на заре пришествия не научились мы различать лица.
- Так точно, пренепременно исполним! – обещал немедленно выполнить пожелания высшего начальства.
(Трудно было понять, кто высший. Иной казался тузом, но на поверку оказывалось, что бьет его другая карта. А ту, в свою очередь, еще одна.
И иногда какая-нибудь девчонка, за пучок которых дают копейку в базарный день ( еще одна Марта Скавронская), управляла огромной империей.
И мы подобострастно припадали к изодранным бесконечным восхождением ее подошвам.
Или зализывали раны от предыдущих ее падений.
И горечь гноя и сукровицы превозносили изысканным лакомством.)
Энергии наивысшего начальства хватило только на то, чтобы ненадолго оживить телефонный аппарат.
Этого оказалось достаточно, чтобы закрутились смазанные нашим равнодушием колеса новой государственной машины.
(Машина эта была настолько разъедена давней ржой, что могла рассыпаться после нескольких оборотов.
Она и рассыпется, а Вершители не пожелают вмешаться в гиблую судьбу своих подопечных.)
(И еще – никогда не приживутся у нас даже ростки так называемой демократии.
Мы привыкли жить под барином, нужны столетия, чтобы вытравить въевшуюся в нас эту привычку.
И как замечательно, когда добрый дядя думает и решает за тебя.)
Так или иначе, но команда поступила, пора было собирать работяг на общее собрание.
И если в мирное и относительно сытое время не загнать нас ни на какое сборище, то в час решительных перемен мы готовы поверить самым вздорным слухам.
Недавно роздали нам пустые бумажки; приватизационные чеки, обозвали их власть имущие.
И некоторые штатные оракулы договорились до того, что скоро заменят их грудой машин и аппаратуры.
И мы охотно поверили бредовым посулам.
Но стоило другим хозяевам пообещать еще более райское блаженство, как переметнулись к ним.
От костров и наспех сработанных печек (чаще всего очагом служила железная бочка с пробитыми около днища дырами) народ неохотно потянулся к зданию заводоуправления.
Среди тяжелых натруженных рук и согбенных плечей сытым колобком катался главный энергетик, которого новые хозяева приманкой запустили в народ.
Ему было не холодно в своей шерсти, под бабским платком, который он, подражая большинству, тоже накинул на плечи; двумя бурдюками плескались и бились о живот порядком захватанные и измятые сиськи.
Щеки его еще больше раздулись и печеными яблоками с явными следами червоточин свешивались на плечи.
Пахло от него дешевыми бабскими притирками, этот запах не могла перебить вонь борделя, где простыни неделями не меняют на лежанках продажной любви и похоти.
Мы морщились, отстранялись (дотронуться – словно вляпаться в говно), но пересохшей губкой впитывали каждое мудрое слово.
(А что они попахивают – ничего, притерпимся, не такие мы и неженки, жизнь частенько швыряет нас в выгребную яму.
И в ней можно вполне сносно устроиться.
Человек – такая скотина, ко всему привыкает.)
- Они инвестируют в наше производство живые деньги! – растормошил энергетик даже ленивых и недоверчивых.
(Если бы сказал: вложат, поверили бы неохотно, но словно припечатал мудреным словом.)
И еще: - Мы всегда можем объявить импичмент!
Окончательно добил нас этим ругательством.
- Ваши ваучеры поменяют на привилегированные акции!
Услышав про привилегии, мы заурчали сытыми котами.
Еще не накормили, но показали мясо. Слюни упали и прожгли одежду.
- Это самое, не верьте, заманивают дыркой от бублика! – пытался остановить толпу Николай Иванович.
А она обтекала его с двух сторон.
Растопыренные руки или захватывали пустоту, или такую ветхую одежонку, что оставались только лоскутки истлевшей материи.
И куда-то делся соратник; все евреи так устроены, когда рушится мир, прежде всего думают о своем спасении.
Десятками и сотнями поколений предков так и не сроднились с нашей землей.
А что может женщина, только подбирать и перевязывать раненых; и стоит им набраться сил, как отринут они слабые ее руки.
- Видишь? – спросил я недоверчивую свою подругу.
- Подожди, дай время, - заслонилась она.
- Со временем станет только хуже и подлее, - предугадал я.
- Они очнутся от угара, разорвут эту сеть, ячейки только кажутся прочными, неужели ты не понимаешь? – спросила женщина.
- Каждый сам за себя, - сказал я.
- Разве выжить поодиночке? – возразила она.
На крыльцо заводоуправления под конвоем вывели подложного директора.
Вроде бы тот ничем не отличался от коренных заводчан.
Только лицо было смуглым, впрочем, такие часто встречаются и среди нас, да курчавился черный волос, да нос был с горбинкой.
Вывели без пальто, ветер крыльями зловещей птицы раздул полы пиджака.
Южане боятся холода; любому станет жарко, когда в спину упрется ствол обреза.
И жена распростерта на пыточном ложе.
И великолепное, обнаженное ее тело до последнего волоска и родинки пожирают жадные глаза палачей.
И если им не суждено обладать этим великолепием…
Нагайки и хлысты вздыбятся в безжалостных руках.
Это страшнее пистолетного дула.
Никто не знает, как поведут себя эти непредсказуемые местные жители, поэтому пришельцы собрались всей прожорливой стаей. Под тулупами ощетинились стволами.
Некоторые приехали на «Мерсе», тачка не пробилась ухабистой дорогой, бросили ее за воротами.
Эти еще были возбуждены азартом охоты, погони и случайной гибели, дышали тяжело и надрывно, так прогревают застоявшийся мотор, поршня неохотно перегоняют кровь в камеру сгорания.
Подложный директор прижал локти к груди, так боксеры принимают боевую стойку, потом опомнился, уронил руки.
- Ну! – по-гусиному прошипел начальник охраны.
- Нет, - сказал директор.
Кровь отлила от лица, или кожу выбелило морозом, траурной полоской выступила щетина.
Палач, что недавно опустил очередного узника, выискивал новую жертву.
Но трудно было выбрать под ватниками и тряпками. Столько их было намотано, что любой казался дородным и дебелым.
Не зря у русских принято ходить в баню. Все равны без одежды, но мнимое это равенство предполагает некоторое разнообразие; пытливый глаз безошибочно выберет, и тогда приходиться прижимать мочалку к напрягшемуся и готовому прыгнуть зверю.
А жертва, как загипнотизированная покорно бредет к своему повелителю. Ляжки и ягодицы колышутся на каждом шагу.
Только у энергетика под тряпками можно было различить желанную эту дряблость, но настоящий насильник два раза не использует испоганенную жертву.
Глаза, похожие на стволы пистолета, перебегали с одного на другого.
И те, кого выхватывал похотливый этот взгляд, долго не могли отогреться под своими тряпками.
- Ну! – повторил начальник.
- Нет, разве вы выживете без помощи пришельцев? – сказал директор.
Уже не прижимал локти к груди, пропустив сокрушительный удар.
- Деньги, - подсказал начальник.
- Нет, они скупят ваши пустые приватизированные чеки…то есть ваучеры, - поправился он; в спину больно и недвусмысленно уперся ствол пистолета.
Или твердый и корявый палец, что еще хуже, пусть лучше застрелят, чем истерзают жену.
- Ну! Ну! – дважды просвистела нагайка.
- Нет, тележку с деньгами уже пригнали! – неожиданно тонким и жалобным голоском выкрикнул несчастный.
Будто кошка попала под машину и взвизгнула.
Наверное, та кошка, что прижилась в котельной.
Даже летом работал один котел. Она привыкла жить и рожать в тепле, Вершители – страшно, когда город одновременно погружается во тьму, не менее страшно, когда поочередно гаснут окна – лишили нас привычных ориентиров.
И если на дальнем конце просеки встало солнце, то диск его отливал чернилами, будто у наших судей – кто дал им право судить и миловать, это только кажется, что мы грязные и подлые, но внутри мы белые и пушистые – фиолетовая кровь; отблеск этого гибельного цвета ложился на мертвенно-бледные наши лица.
Но щеки слегка порозовели, стоило услышать про богатую подачку.
- Ну! Ну! Ну! – трижды ударила плетка.
В жилы был вплетен металл, он порвал спину. Кровь тяжелыми каплями стекала на дно канав.
- Нет, помогите, если в вас осталась хоть капля человечности! – воззвал несчастный к неведомым и, наверное, не существующим Вершителям.
- Что он говорит? Какие деньги? Где они? – всколыхнулась толпа.
Сладкая надежда согрела, мы размотали тряпки и распахнули ватники.
Пусть у пришельцев фиолетовая кровь, что нам до их заморочек.
- Нет, не тележку, телегу с деньгами, вагон! – попытался спасти жену подложный директор.
Кошка, которую забыли в котельной, околевала на морозе. Еще можно было отыскать теплый уголок, а она прижалась к обметанному инеем камню.
Вензель вонзился. Она дернулась и затихла на этом штыре. Шерсть опала, тельце было худым и маленьким.
- Нет, каждому хватит! Вдоволь хватит! По колено, по пояс, до усрачки! – обещал подложный директор.
- Как, подтираться пусть даже фальшивыми деньгами? – не разобрался в тонкостях русского языка один из охранников.
- Не фальшивыми, выведенными из обращения, - объяснил предводитель. Давно жил в России и в совершенстве разбирался в великом и могучем.
- Усрачка – когда до жопы, - сказал он.
- Как они понимают друг друга? – удивился несмышленыш.
- И хорошо, что не понимают, - согласился предводитель.
Услышав про грядущее изобилие, все растерялись и замолчали, молчание это угрожающе навалилось.
Когда нас беззастенчиво обманывают, в приступе свойственной нам внезапной ярости готовы мы уничтожить подлого обманщика.
Но молчание это не обернулось взрывом; паровозик загудел, грудью раздвинул заносы, пробился к толпе.
К нему был прицеплен обшарпанный вагон, похожий на разбитый чемодан, кое-как перевязанный веревкой.
Но мы-то знаем, что именно в таких саквояжах опытные курьеры перевозят деньги, и увидели их за изломанными досками и фанерными заплатами.
- Жене моей скоро рожать, чем я прокормлю ребенка?! – выкрикнул электрик, что напрасно пытался запустить давно уже несуществующий дизель.
- У меня двое!
- А что, холостым жрать не положено?! – вспухли истошные крики.
- Это самое, изматрасят и бросят! – напрасно надрывался Николай Иванович.
Если растопыренные его пальцы и захватывали одежду, то оставались только ошметки гнилой материи.
- За каждую акцию – пачка денег! – придумал подложный директор. – Жратва, выпивка, бабы! – срывая голос, выкрикнул он.
Уже не надо было подсказывать; победное возбуждение сходно с неизлечимой болезнью.
От этой заразы не придумано лекарство.
- Изматрасить! – ухватился один из пришельцев за красивое и правильное слово.
Уже можно было выбрать в ликующей толпе; тот, на ком останавливался хваткий его взгляд, вдруг ощущал смутное беспокойство, плотнее заворачивался в тряпки, ладонями прикрывал зад.
- Деньги! Деньги! – бесновалась толпа.
Победный крик накрыл обреченный город.
И на других заводах, где еще теплилась жизнь, работяги бросали станки, бежали к кассе и разбивались об ее железную дверь.
Разве та могла устоять? если ворота не удается высадить тараном, то можно домкратом разжать коробку.
Высаживали и разжимали, но пусто было в кормушке, только в своих норках жалобно попискивали оголодавшие мыши.
Но уже другие пришельцы торопливо перегоняли вагоны к едва не взбунтовавшимся рабам; ненасытными птенцами разевали мы свою пасть.
И пусть пятидесятирублевые купюры уже выведены из оборота (уничтожены под охраной кристально честных финансистов, но несколько вагонов чудесным образом избежали гибели), если посильнее надавить на Власть…
Мягкотелые наши правители отменят указ или продлят срок обмена; хотя и так отвели они на простенькую эту операцию пять или десять минут; но что делать – мы неповоротливы и медлительны.
Толпа гибельным валом нависла над утесом, где пытались укрыться еще несколько уцелевших людей.
Подложный директор повел плечами, сбросил путы, которыми его повязали так называемые соплеменники.
Те отступили, спиной уперлись в дверь. Ее заклинило, или не в ту сторону толкали тяжелые створки, не укрыться было от стихии.
Одни скорчились, другие пали на колени и воздели сложенные вместе ладони, выпрашивая у божества снисхождение, третьи рвали одежду, вытаскивая стволы.
Предводитель крикнул, слова были похожи на воронье карканье.
То ли проклял божество, то ли приказал стрелять поверх голов.
Грохот разрывов на мгновение перекрыл неистовство бури.
Поверх голов или на поражение, будто этими камешками можно остановить волну.
Николай Иванович попробовал.
- Это самое, мы были вместе! – Ухватил кого-то за рукав.
Тот вырвался, оставив в капкане клок одежды.
- Мы сами сможем! – Поймал другого.
И опять ничего не осталось в ладони.
- Нам Власть поможет, даст кредиты, прива, это самое, тизация!
От каждого беспомощного вопля волна вспухала еще более пенным гребнем.
- Еще пару месяцев потерпеть, потом наладится!
- Терпи сам, с нас хватит!
- Наелись по завязку! – Обтекали его заводчане.
- Не надоело быть рабами?
- Зато нос в табаке! – отмахнулись от вздорных его обвинений.
Подложный директор выступил вперед, за его спиной отстреливались и пытались спастись пришельцы.
- Нет, и меня тоже! – взмолился директор. – Тогда мы встретимся с ней на небесах!
(Нас воспитали атеистами, но когда подходит срок, хватаемся за соломинку.)
И волна навалилась, напрасно Николай Иванович растопырил руки.
Но не смяла, не размазала по камню податливую нашу плоть.
Сотни рук подхватили и подбросили своих спасителей. И не расступились, поймали для очередного броска.
И если те поначалу барахтались, желая подороже продать свою жизнь, или с фанатичным восточным спокойствием безропотно покорялись стихии, то вскоре опомнились.
- Отцы родные! Благодетели! Да хоть с рогами и копытами! – бесновалась толпа.
Все было кончено; когда капитан последним покидает тонущий корабль, то губами или щекой прижимается к борту.
Вернуться в котельную, прижаться к кладке, вензель отпечатается на коже.
И не смотреть на водоворот, образовавшийся на месте гибели, или не копаться в воронке, оставшейся после падения и взрыва самолета. И не бродить руинами мертвого города. И не грабить усыпальницы и склепы.
Начать с чистого листа, безжалостно отбросив груз воспоминаний.
Любовь, что терзала каждого, жалость и слезы.
И обязательно ударом отвечать на удар, а лучше – бить первым, и чтобы наверняка, насмерть.
Но, прежде всего, – уйти с развалин.
А он стоял и смотрел; если не мог понять, то пытался запомнить.
- Ты проиграла, - сказал я женщине, которую сначала не признал под многочисленными тряпками и платками.
Потом она скинула платки, когда надвигалась буря.
Потом буря грянула, она спряталась за спиной мужчины.
Но спина эта только казалась широкой, волны перехлестывали через нее.
И когда навис девятый вал, она выступила из своего укрытия, грудью, распахнутыми порами встретила смертельное неистовство.
- Ты проиграла, пойдем со мной. – На краю пропасти протянул ей руку.
- Куда? – спросила она.
Голосок с трудом пробился сквозь ликующие крики.
Будто кричало и надрывалось воронье, огромной тучей нависнув над обреченным городом.
И солнце выкатилось на дальнем конце просеки за спиной женщины. Лицо ее было уродливым в фиолетовых отблесках и разводах.
Как и все на этом заводе.
- Не куда, а с кем, - отшатнувшись, но, сделав вид, что просто оступился, поправил я.
- С кем? – огляделась она.
- А ты не знаешь? – как на телевикторине обменялись мы вопросами.
- Ты прикинулся ребенком, чтобы все решили за тебя, - вспомнила женщина.
- Все мужчины – дети, - отбился я.
- Прикинулся, придумал, я не отринула твои фантазии.
- Это ты все придумала! – отбился я.
Еще один смертельный вал вспух над бушующим морем.
Я заслонился от него слабыми руками.
Но опомнился – слишком большая честь, - уронил руки.
- Подмяла под себя очередного мужика! Сколько у тебя их было, где их останки? – выругался я.
- Нет, не так, мне показалось…
- Что? – спросил я.
- Что ты без прошлого. – В очередной раз заманила она в ловушку.
Острые зубцы капкана нацелились.
- Это ты все придумала! Бросила своего ребенка! – отбился я.
Или со всего размаха ударил в поддых. Кулак вонзился в податливую плоть.
Она содрогнулась от боли.
Я содрогнулся, моя боль была многократно смертельнее.
- Я искала, - прошептала она. – Ты похож… Его приютили соседи… Они бежали, растворились в огромной империи… Когда ищешь, остается надежда.
- Выдумала, а я наивно поверил! – Как в болоте барахтался в своей боли.
- Уходи, - взмолилась или приказала женщина.
Будто им дозволено приказывать.
Бесполезно и глупо оставаться.
Чем менее мы образованы, тем отчаяннее надеемся на чудо. И тем громче и надсаднее радуемся отблескам надежды.
Но некоторые женщины…; мне казалось или я вычитал, что в захолустье можно отыскать непорочное создание.
Я отыскал.
Но город со своими бедами и заморочками отнял ее.
И бесполезно объяснять и доказывать; или это колдунья вспомнила о выдохшемся за годы бездействия своем мастерстве.
Внучка и дочка колдуньи, моя очередная и последняя жена.
А что иногда бегаем мы на сторону, так это только укрепляет наше единство.
Или друзья воззвали из общего прошлого.
Один ничего не прощал своим избранницам, и каждый раз с чемоданчиком уходил из некогда своей квартиры. (А если и отсуживал квадратные метры, то потому, что человеку необходимо иметь некое пристанище.)
Колдунья обидела или не пожелала понять; не упомнить было после очередного пришествия и гибели еще одного завода; подобно тому другу убрался я с чемоданчиком.
(Его похоронили на новом погосте, где все могилы едины, напрасно пытался я отыскать заветный холмик.)
К другому на огонек слетались ночные бабочки.
Но только обгорелые тела оставались после его бегства, и долго не выветривался сладковатый трупный запах.
Но они сами прилетали, стоило ему распахнуть объятия.
Ненароком последовал я его примеру.
И моя вина в том, что не отринул бабочку.
Все женщины так устроены, лишь учуют запах самца…
Учуяла, и чтобы оправдаться перед совестью, различила во мне ребенка.
А когда тот оперился, постаралась побыстрее забыть о надуманном родстве.
Ребенка преобразовала в брата, а того в друга.
А дружба между мужчиной и женщиной переходит или в физическую близость или в ненависть.
Чаще всего и в то и в другое.
И в постели можно спрятать лезвие.
Я отдался, забыв об осторожности.
Пальцы ее впились и порвали спину.
И я не заметил, как ногти обернулись клинками.
А она, такая маленькая и вроде бы слабая, доволокла мой труп до болота.
Напрасно пытался я ухватиться за перекрученный ствол березы.
Трясина с чавканьем поглотила добычу.
И то, что осталось от меня, более всего было похоже на пепелище.
Жирное, разучившееся летать воронье бродило по мертвому полю.
Стервятники уселись в кружок, терпеливо дожидаясь, когда околеет последний человек, морщинистую шею венчала крохотная головка с немигающими глазами.
Мои былые друзья; подобно еще одному, попытался я вскарабкаться служебной лестницей.
А поскольку почти невозможно было выдвинуться в институте, где большинство отягощено кандидатским и докторским достоинством, и наукообразные, расплывчатые фразы прикрывают пустоту и никчемность наших разработок – помните, кажется, у Аристофана высмеиваются такие горе-ученые, - переметнулся на завод.
Отыскал соратников, оперся на ее плечо, на поверку то оказалось податливым и промялось под настойчивыми пальцами.
Или опять налетело воронье, у птиц были волчьи повадки, хотя зря мы наговариваем на этих зверей; и надо было подлости и напору противопоставить еще большую подлость и напор; нас не научили зубами и когтями рвать врага.
И наконец, остался последний друг; разочаровавшись, прославился он как обличитель.
Пороки наши колосились на необъятном поле. И стоило с корнем вырвать один, как из семян произрастали десятки новых.
Обличал, некоторые всерьез воспринимали его речи.
И сначала оскопили – такой отчаянный крик накрыл город, что содрогнулись и самые бесчувственные, - потом отсекли бичующий язык.
И все равно он обличал и молча, даже наших правителей пронимали его проклятия.
Под их тяжестью фиолетовая чаша уничтожения перевесила другую, легкомысленно окрашенную в светлые тона.
У Вершителей фиолетовая кровь, и они предпочитают подобные цвета.
Друзья ушли, но остались в памяти, поочередно овладевали чувствами и разумом, но проповеди мои не проникали в сердцевину. Не будоражили души; чтобы стать великим, чтобы они услышали, надо пройти через великие страдания.
Как один из былых друзей – обличитель и проповедник.
И чтобы ни одна женщина не позарилась и не осквернила.
По-разному пытался я отвадить их.
Прикинулся ребенком, далеко не каждая решится ухаживать за великовозрастным дитем. Что вызывает умиление в младенчестве, обращается в докуку, когда мы взрослеем.
Некоторые не поддались на мою уловку.
Тогда петухом истоптал их.
Как говорится в уголовных протоколах: надругался с изощренным цинизмом, но и это не убавило их похоть.
Тогда ночным татем и убийцей удовлетворил самые потайные их помыслы, и трясина поглотила былых любовников; и опять не вырвался из ловчей сети.
Оставалось последнее: рванул материю, на молнии разлетелись зубчики, напрасно ужавшийся член пытался увернуться, ухватил его, выковырнул из паховой ямки.
И одновременно выпростал язык, и член и язык были похожи: оба черные, натруженные, перевитые венами.
Уложил их на одной плахе, прицелился; по лезвию и по лицам зрителей прыгали фиолетовые солнечные блики, они ослепили, рука дрогнула.
Пальцы разжались, древко выскользнуло.
Глашатай с приказом о помиловании доскакал до площади, но, как всегда, опоздал.
Лезвие вроде бы легко и невесомо вонзилось в древесину.
Но и этой невесомости хватило, чтобы отсечь греховные желания.
Отчаянный вопль – оказывается, можно кричать и без языка – снова накрыл обреченный город.
Даже самые бесчувственные зажали уши.
Обрубок – все, что осталось от меня после экзекуции – бился около плахи, и каждым неосторожным движением сшибал дома и храмы.
(Мы возвели храмы, пытаясь возродить духовность.
Но если предки тщательно выбирали место для общения с божеством, строили там, где нисходила на них благодать, то нынешние богоискатели предпочитали людные перекрестки.
И храмы эти больше похожи на конюшни или на свинарники.)
Бился и катался около плахи.
Город содрогнулся от боли.
Только на заводе ничего не заметили.
Его обитатели обнимались и сговаривались отметить знаменательное событие.
Еще недавно замерзали в выстуженном городе, теперь сбросили ватники и тряпки.
Тела их парили, капли пота скатывались, но не прошибали наст, а замерзали на лету, льдинки эти хрустели под восторженной ногой.
Захватчики тоже пытались разобраться.
Собралось несколько команд, не сразу удалось выяснить, каким кукловодам они подчиняются.
- А наш! – сказали одни, как можно выше вздернув руки.
- И наш! – не согласились другие.
Пальцы шевелились ядовитыми гадами, вот они свернулись кольцом перед смертельным броском.
Но не ударили, сначала змеи эти показали ширину и необъятность кукловода.
И несомненно, только один человек обладал таким весом и габаритами; командиры уже с неким уважением, если такие чувства свойственны им, приглядывались друг к другу.
Все люди едины, некогда говорила колдунья, и не имеет значение, какого цвета у них кожа и на каком языке они общаются.
На разных языках, но прекрасно понимают собеседника.
От этой их понятливости, от очередного и окончательного поражения желчь и горечь подступили к горлу.
Я содрогнулся в рвотных позывах и рукой зажал рот.
Витатус тоже зажал.
Одно дело – в кавалерийском наскоке пробиться на границу и переставить межевые столбы, или проучить зазевавшихся местных жителей – мы только крепнем и расцветаем от тумаков и колотушек, - другое дело – уничтожить завод, страну, планету.
На такое пойдет только законченный негодяй или полный идиот, Витатус не причислял себя к таковым.
Просто некогда обиделся на родителей (русские определяли национальность по отцу и считали его евреем, а те вели свою родословную по матери, и тоже не признавали своим), обида привела в Прибалтику.
И если в сороковом году прибалты как некую необходимость восприняли приход русских, то когда те уничтожили или сослали в Сибирь многих и лучших, возненавидели Россию.
( Над своими мы еще больше надругались, что им до внутренних наших разборок.)
Проверяя неофита, прибалты вместе с диверсионной группой забросили того в тыл врага.
Его едва не вырвало на первом же ответственном задании.
Приговоренные сами подошли к виселице, каждый принес веревку и обмылок.
И то и другое жалко было выносить из хозяйства, что ни сделаешь для общего дела.
Сами намылили веревку и накинули петлю на шею, выбили табуретку из-под ног.
Обезображенные трупы с фиолетовым лицом и свешивающимся на плечо черным языком долго болтались на погосте.
Разжиревшее, разучившееся летать воронье лениво вышагивало между трупами.
И еще: Витатусу казалось, все это уже было, и он видел.
Мертвые цеха, фонари на крыше зияли пустыми проемами. Щербатые стены, кладка держалась за счет старых, еще дореволюционных кирпичей. Эти люди, скалящие в напрасной надежде уродливые лица.
Этого мужика, похожего на медведя, который напрасно пытался остановить устремившуюся к кормушке толпу. Она протекала растопыренными руками.
Эту женщину, что помогала ему.
(Будто можно помочь безумцу, пытавшемуся остановить волну, бросая в нее камни. Всего побережья не хватит для этого.)
Женщина особенно привлекла внимание.
И ему, привыкшему удовлетворять естественные потребности едва ли не первой подвернувшейся под руку девкой – каждым вечером их все больше выхлестывало на улицы, и глаза слезились от света красных фонарей, - вдруг захотелось просто так подойти к ней, дотронуться до ладони, а если повезет, то и до предплечья, или рукой задеть девичью грудку – у нее никого не было до этого, грязь не липнет к нашим избранницам, - и содрогнуться от электрического удара.
Просто подержать за руку; на закате жизни что еще остается нам, старикам?
На каком закате? ужаснулся Витатус, это навеяли веревки, обмылки и покорные их шеи.
Зажмурился и зажал уши, все равно видел и слышал.
Тогда попятился, отступил от рабской их покорности.
Спиной толкнулся в дверь, истертые ступени вели в подвал.
И почти невозможно спуститься в темноте, не покалечившись, но он откуда-то знал, что третья ступенька выломана, а пятая качается, и нельзя наступать на ее край.
И что на стене оголенные провода, а среди хлама проложена узкая, извилистая тропинка.
Не упал на лестнице, и не дотронулся до оголенных проводов (забыл, что город обесточен и что постепенно впадаем мы в первобытную дикость), и пробился тропинкой.
Будто отец (ничего не хотел знать о нем, но если случайно каким-то чудом услышит…) многократно проходил этой дорогой.
Отшатнулся от ложной памяти, железка оцарапала лодыжку, а растрепавшиеся провода стальной проволокой вонзились в ладонь.
Рванулся наверх, к так называемым людям.
Поскользнулся на ступеньке, ухватился за штыри перил.
Выламывая их, в паутине и в крысином помете – запах экскрементов перебил запах мочи – пробился к людям.
Его хозяева – две команды, которые, как выяснилось, подчинялись одному предводителю – уже сговорились о совместных действиях.
Шкатулка! Завод! настаивала каждая на своем приоритете.
Неизвестно, что важнее, поэтому надо захватить и то и другое, а потом разобраться.
- Он! Он знает! – Десятки рук указали на мужика, похожего на медведя.
Или на воздушный шар, из которого выпустили излишки воздуха, и тому не поднять даже пустую гондолу.
Пришельцы подступили к самонадеянному этому аборигену.
И еще вчера, пять минут назад выдержал бы тот любые пытки.
Могли загонять иглы под ногти, прижигать раскаленным железом, растягивать на дыбе, ничего бы не добились от партизана.
Но все отвернулись, предали его.
Даже тот, с кем сошлись они в крепком мужском пожатии, от которого захрустели пальцы.
- Это самое…, - в свою очередь предал Николай Иванович.
Уехал к нашим правителям, сказал он.
- С этими самыми, - сказал Николай Иванович.
С пустыми именными бумагами.
Шкатулка, бумаги, разобрали преследователи; тем более надо отыскать и обезвредить беглеца.
И нечего приглядывать за уже покоренным этим заводиком.
Достаточно оставить двух или трех надзирателей, а местные сами принесут веревку и обмылки.
Они принесли: устремились к кормушке, потрясая приватизационными чеками и акциями, что им раздало начальство.
Их обменивали на полнокровные купюры, выведенные из оборота.
Ничего, правители отменят указ или еще не пять минут продлят время обмена старых полтинников.
Никто не сомневался в этом.
Пришельцы погрузились на свои тачки.
Витатус поотстал, оглядываясь на женщину.
Та уходила, сгорбившись, подволакивая ноги.
Человеку свойственно забывать свои беды и горести; но не выжить, когда они наваливаются всем скопом.
Навалились, Витатус потянулся помочь, подставить плечо.
Командир гортанно скомандовал. Или сказал по-русски, от этого не меняется смысл.
Стволы обрезов и автоматов угрожающе высунулись поверх приспущенных стекол.
- Отец… Завод, - попытался объяснить несчастный.
В машинах засмеялись, будто забрехали десятки псов.
- У меня был отец, - попытался объяснить Витатус.
Стволы эти отталкивали и манили.
Могли уничтожить или возвысить.
Железо потрескалось и закоптилось от смертельной работы.
В каком-то старинном фильме: как можно ближе подпустить вражеские цепи.
Они вышагивают, точно на параде: со знаменами и под барабанный бой. Командиры в смертной тоске раскуривают горькие и вонючие сигары. Лица их прекрасны и страшны в последние мгновения жизни.
Некоторые защитники в ужасе выскакивают из окопов.
Но вот оживает пулемет, и скоро дуло его раскаляется докрасна.
И оказывается, плоть этих призревших смерть, марширующих марионеток так же слаба и беззащитна, как наша.
Витатус содрогнулся от острых позывов.
И если немедленно не облегчиться…
Под дулами автоматов поспешно запустил руку в штаны. Нащупал напрасно пытавшийся увернуться членик.
Ядовито-желтая струя ударила. Снег оплавился и задымился.
Опорожнился у всех на виду; две команды сошлись, и наши и южане были на одно лицо – мы не сразу научились различать их лица, - и разве что по-разному реагировали на житейские мелочи.
Если наши запросто могли рядком усесться над дырой в общественной уборной, а некоторые даже зажевать этот естественный процесс курочкой или другим деликатесом, то кочевники привыкли испражняться в гордом одиночестве.
И когда везли Витатуса в город, и тот каждые несколько километров выскакивал на обочину, стыдливо отворачивались от святотатца.
Но теперь не могли опозориться перед новыми соратниками.
Морщились, но смотрели, пальцы судорожно застыли на пусковой скобе.
И если бы Витатус задержался еще на несколько секунд…
Он не задержался; привычно заложив руки за спину, доплелся до машины.
Обычно его стискивали с двух сторон, на этот раз посадили сбоку, подальше отодвинулись, но не заслонились от остропряного запаха мочи.
Один что-то выкрикнул на своем гортанном языке, другой подхватил этот призыв.
Опять ударили барабаны; положив руки на плечи соседей, воины угрожающе топтались у костра.
Огонь постепенно разгорался, и вот уже охватил деревеньки и села.
И можно днями и неделями брести пепелищем, и натыкаться только на фундаменты и на печные трубы, простертые к неведомому божеству.
Витатус побрел, запах пожарища перекрыл запах мочи, но медленно и неотвратимо наваливался тяжелый чесночный дух.
Машины помчались – надо найти и примерно наказать опасного конкурента.
Заводчане устремились к кормушке, не уместились на узкой дорожке среди сугробов.
Слабых и медлительных вытолкнули в снег, и те барахтались, пытаясь выбраться на твердую землю.
Мужчина и женщина уходили; снег был изгажен и истоптан, а мне казалось, что брели они целиной, и поземка заметает следы.
Снежная крупа сначала скапливалась с наветренной стороны углублений, потом оставались едва заметные вмятины, потом даже опытный следопыт не мог выследить зверя.
Уходили понурившись, проваливаясь в снег, иногда застревая и барахтаясь в сугробах, но не помогали друг другу.
И если устремиться за ними, и пробиться заносами, которые не одолеет и мощная техника, и забраться на неприступные скалы, что недоступны и птицам, и переплыть бушующий океан, где встречаются только останки погибших кораблей, и если очень захотеть, то можно догнать и помочь одиноким странникам.
Я захотел, но толпа подхватила и понесла к кормушке, потом швырнула в сугроб; мазут, которым пропитался снег, въелся в лицо, одежда прилипла к потному телу.
И было невозможно противиться всеобщему желанию разбогатеть.
И пусть наверняка знал, что купюры и обещания эти фальшивы, но смутная надежда занялась неуверенным огоньком. Пламя это окрепло, взметнулось.
Я выбрался из сугроба, оттолкнул, меня ударили, зубы лязгнули под крепким кулаком.
Или женщина впилась ногтями, а я укусил руку, что растопыренными пальцами потянулась выдавить глаза.
Мне наступили на руку, или я наступил, не разобраться было в суматохе.
В синяках, ссадинах, кровоподтеках, в рваной одежде пробивались мы к кормушке.
Кормильцы закрылись в бронированном вагоне поезда, который подогнали к платформе.
В броне была прорезана щелка, оттуда выдавали корм.
Каждому, сколько умещалось в горсти.
Ладони у всех были разные, и женщины истошно вопили о несправедливости дележа.
Странно, мужчины мускулистее и массивнее так называемого слабого пола, но женщины умудрились первыми пробиться к раздаче.
У каждой была семья, каждой приходилось кормить своего бездельника, и когда разъяренные фурии бросались на мужиков, те трусливо поджимал хвост и отступали.
Осчастливленных обладателей богатства метили краской, замешанной на кислоте, ядовитое снадобье прожигало кожу, кресты навечно въедались.
Я выбрался из сугроба, толпа вынесла к раздаче, раскаленное тавро прижалось к щеке, я отрезвел от запаха горелого мяса.
Урча от удовольствия, насытившиеся звери, то есть люди – господи, сколько ж в нас звериного! – отваливались от кормушки.
Мятые и истертые бумажки мужики рассовали по карманам или спрятали за пазуху, а женщины – в трусы и под лифчик.
Опавшие их груди победно шелестели на ветру.
Я отшатнулся от этого шелеста и обернулся.
Ветер снежной крупой заносил следы. Крупа эта сначала смерчем вздымалась над вмятинами.
Потом осталось пустое и мертвое поле.
И бесполезно искать в пустыне.
Фальшивки хрустели по карманам, под этот хруст побрел к проходной.
Все кончилось – а разве что-то было? – с двух сторон меня обтекала устремившаяся в ближайший магазин толпа.
Там уже прознали об осчастливленных заводчанах.
И хотя не принимали пустые эти бумажки, согласны были отпускать продукты в кредит.
Как облупленных знали односельчан, те сторицей вернут долг.
Женщины отоваривались крупой и картошкой, мужики налегали на казенку, устав от одеколона и клея.
Долги мои были непомерны, я не надеялся рассчитаться.

ГЛАВА 8.
Чем ближе на своем броневичке пробивался он к центру города, тем более ухоженными казались дома и улицы. Уже не только пробили узенькие дорожки, но сгребли снег к тротуарам, грузовики увозили его к реке. И торопливо сбрасывали на лед; если попадались камни, то выламывали старинную чугунную ограду набережных. Проломы наспех заколачивали досками или закладывали мешками с песком. Потом, когда окрепнет городское хозяйство…
И дома, мимо которых он проезжал, выглядели кое-как подлатанными. Но заплаты, которые наложили на щербатый кирпич, едва держались на песчаном растворе. А в подвалах была давно нарушена гидроизоляция, сточные кислотные воды просочились на сваи, на которых держался фундамент. И многие старинные здания накренились, и если поднимется буря или посильнее подует ветер…
Или, убегая от дома, от завода, от неприметной жизни своих предков, от их местечковой забитости, от обязательно изучения Торы и посещения Синагоги, подобно мятежному своему деду непрерывно оглядывался он на то прошлое, и голова по-птичьи клонилась на бок, и поэтому покосились дома, стены и фундаменты пошли трещинами.
И памятник императору, когда под невидимым приглядом камер наблюдения пробился он на площадь, покачнулся на непрочных конских ногах, Натаныч заслонился от надменного, нависшего над ним лица. И от громадной чернильницы Собора, если та выплеснет на город свое содержимое…
Но вовремя разглядел, что мастер, отливший ненавистного императора, высек на бронзовой шее ругательское прозвище – слово, похожее на плевок, когда хочешь унизить и растоптать врага.
И будь он моложе, обязательно вскарабкался бы на постамент, и вторым наездником оседлал коня, чтобы самому убедиться в истинности этой легенды.
Как однажды в детстве попытался дозвониться вождю, кто-то из мальчишек сказал, что правительственные номера начинаются с неких заветных цифр.
И он набирал их, а дальше наугад крутил диск, и предусмотрительно звонил с уличных автоматов, заранее наменяв мелочь.
А мне бы вождя, солидно и рассудительно просил позвать того, но голос ломался и иногда сбивался на визг.
Слышал, как собеседники роняли трубку, и их потом отпаивали валерьянкой, или заходились в смертельном кашле, или последними словами поносили хулигана.
Наконец, нарвался на командный, хорошо поставленный басок, наверное, это был давний соратник, тот по своей простоте даже обрадовался общению с простым народом.
Ошибся последними цифрами, сынок, поправил его соратник, в городе грязь и слякоть, мне бы коня и шашку, с горечью вспомнил былые походы.
Коня и шашку вручили в начале войны, но кавалерийская атака почему-то не остановила немцев.
Вождь безнадежно махнул рукой, и сместил со всех постов недоумка.
А тогда, в конце тридцатых, тот запросто поделился тайным номером.
Саша позвонил, пальцы так дрожали, что едва попадали в колечки диска.
Вождь и отец всех народов слушает, откликнулся на вызов вождь и отец всех народов; правда, вождь? опешил и не поверил мальчишка.
Тогда тот назвал грузинскую или осетинскую свою фамилию, и в голосе, мальчишка ясно распознал, прозвучала угроза неизбежного наказания.
Вывалился и отступил от телефонной будки, на шее заскочили косточки, и голова по-птичьи склонилась на бок.
Так и отступал, пятясь и кособочась, и прохожие ругались, когда налетали на него.
И далеко не уйти подобным образом, но все же удалился достаточно далеко, чтобы не попасть в облаву.
Комендантская рота вывалилась из кузова, заломила руки случайным прохожим. И напрасно те клялись в преданности или ссылались на злой рок и волю случая.
А он съежился и дурашливо выпятил губы, чтобы они не подумали.
Как и через несколько лет, когда немецкий офицер ткнул указательным пальцем.
А потом долго и придирчиво изучал мамин паспорт.
Потом – немцы, прежде всего, доверяют бумажкам, а не своему чутью – щелкнул каблуками и склонил волосы с идеальным пробором.
Увернулся еще от одного вождя, неизвестно, кто из них уничтожил больше народа.
И если удалось уйти от тех, то тем более не страшны нынешние, напрасно пугают они громадиной Собора и конной статуей императора с высеченным на бронзовой шее похабным прозвищем.
( Еще, говорят, злопамятный скульптор изобразил злобный императорский профиль на яйце коня, что ближе к Дворцу Пионеров. Потомки не решились стесать это изображение, но заляпали его краской.
И у любознательных выпускников института вошло в привычку после получения диплома докапываться до истины и отдирать эти позднейшие наслоения.
Но утром к раскопу обязательно подгоняли специалистов и те замазывали яйца.)
И об этом вспомнил Александр Натанович, прорвавшись на правительственную площадь.
(Узкая дорожка петляла среди «ежей» и надолбов, приборы скрытого наблюдения старательно обшаривали карманы предполагаемых злоумышленников. Над головой висели аэростаты прикрытия, с плакатов настороженные лица правоверных граждан призывали к повышенной бдительности.)
       А Натаныч вспомнил хрипловатый голос вождя, и ровный пробор немецкого офицера.
И множество дверей, которые ему пришлось одолеть; за вроде бы одинаковой обивкой таилось множество напастей, но он обходил и искусно замаскированные волчьи ямы и настороженные на двуногую дичь капканы.
Вспомнил и приободрился; на этот раз Собор не рухнет и конь не затопчет копытами.
И напрасно насмехаются дорогие правительственные тачки, заполонившие эту площадь.
Там, где они завязнут, не помогут и сотни лошадиных сил, запросто прорвется его броневик.
Уже прорвался: отыскал щель между ухоженными бортами лимузинов, на которых возили скромных слуг народа.
На помывку в баню, где вышколенные девочки своими тугими сиськами массировали натруженные их члены.
И те наливались силой от изощренных ласк.
И скрытые камеры, захлебываясь, торопились запечатлеть подвиг их мужественности.
А потом народные избранники за хорошие деньги выкупали откровенные снимки и приобщали их к своей коллекции, и больше уже не решались обращаться к прелестницам, и только эти документы напоминали о былой мощи, а некогда нашкодивший член не поднять было и домкратом; о, где вы, те сладостные годы? стенали и заламывали руки старики.
Или не выкупали, если поистратились на другое, и тогда бульварные газетенки публиковали компрометирующие материалы, а кристально честные журналистки даже под пыткой не признавались, как попала к ним эта похабщина ( чаще всего копались в грязном белье женщины), они сами были свидетелями и участниками морального и физического разложения наших правителей.
Александр Натанович вспомнил о недавнем скандале – министр начисто отрицал свою развратность; в прессе похабника стыдливо называли человеком, похожим на министра; но все равно тот слетел с высоких своих постов, - только на мгновение позавидовал его возможностям, эта зависть помогла выжить под оценивающими взглядами шоферни.
- На свалку такие консервные банки, - сказал один и поперхнулся словами.
- Чтобы блохи не перепрыгнули, - сказал второй, но запустил руку под воротник и стал расчесывать укусы.
- Свидетелей убирают, если не молчат свидетели, - четко выговаривая слова, предупредил Александр Натанович, и молодые призадумались.
Все водители, что скопились на площади.
Одни мирно подремывали в тачках, другие, сойдясь в кружок, травили анекдоты из жизни хозяев; одновременно насторожились и огляделись.
И различили занесенные над головой копыта и накренившуюся громадину Собора.
Попрятались по машинам, захлопнули и заблокировали дверцы, броня могла защитить разве что от рогатки; если рушатся устои, то небожители падают с самой большой высоты, вместе с ними разбиваются прислуга и присные.
Хотелось до упора вдавить педаль газа и умчатся в неизвестность; где угодно отыщут наши славные правоохранительные органы.
Или бандюги, эти давно приглядываются к престижным тачкам и к высоким должностям, и тем и другим не нужны лишние свидетели.
Так Александр Натанович одолел первые двери, совсем просто оказалось их отворить, челядь склонилась в подобострастном поклоне.
Или выручило явное несоответствие между торжественным прикидом и простеньким средством передвижения; когда в город приезжают столичные эмиссары, то неумело маскируются под рядовых горожан.
Этот даже не запер дверцы консервной банки, наверняка, подготовил ловушку; машины, между которыми втиснулся пришелец, подвывая от страха, на брюхе отползли от нацелившихся копыт; и хотя площадь ежедневно, а то и по несколько раз в день вылизывали до зеркального блеска, вздыбившийся асфальт истерзал и изранил нежное брюхо.
Кровь присыпали опилками, выступили бурые пятна.
Тяжелые створки послушно отворились, служивый вопросительно и недоуменно уставился на посетителя.
Редко кто с пустыми руками являлся к нашим правителям, посещению предшествовала длительная переписка с нижестоящими инстанциями.
И за годы, а то и за десятилетия эпистолярной деятельности скапливалось столько корреспонденции, что волочили мешок, отправляясь на аудиенцию.
И слышно было, как мыши, что свили там гнездо, с хрустом пережевывают бумагу.
А этот пришел без мешка, мнимая пустота была гораздо опаснее многотомной переписки.
- Назначено мне назначено, - веско и значимо заявил опасный посетитель.
И огонь, что выхлестнул из цыганских глаз, опалил привратника.
Как тогда, на заре советской власти, инородцы, неужели те времена вернулись - пришли и измучили смутные и тревожные мысли; служивый хотел взять под козырек, но нельзя прикладывать ладонь к голой голове, а буденовка и наган затерялись; только не стреляйте, у меня жены и дети, а может, и неведомые дети, я люблю, буду кормить всех детей, запутался и попытался объяснить несчастный, потом отыскал буденовку и напялил ее, это оказалась папка для бумаг, и наконец, отсалютовал тому новому и неизбежному, что уже ворвалось в нашу жизнь, и возродился от привычных упражнений - правители приходят и уходят, меняется власть и политический строй, но все равно перемены эти нуждаются в охране, сыск и надзор бессмертны, - опомнился и содрал с головы папку; несколько волосинок попало под скрепку, вырвал их с корнем, словно выпустил лишнюю и дурную кровь, кровопускание ненадолго облегчило его муки.
Еще одни двери отворились, под кожезаменителем угадывалась щербатая фанера, побитый ковер устилал парадную лестницу, где старинный мрамор был стыдливо замаскирован защитной краской.
Она заскрипела под тяжелыми шагами.
Второй этаж встретил широким коридором и помпезными арочными дверями, арки эти некогда украшала мозаика: Бог отделял тьму от света, и создавал твердь земную, и населял ее гадами и прочей живностью; творение известного художника не посмели уничтожить, но пригласили ремесленников, приобщить побасенки к действительности.
И теперь некое уродливое существо вкручивало в небо лампочку, посох в его руке обернулся пассатижами. А бороду замазали, но из-под краски пробивалась густая щетина.
А зверье обитало в зоопарке, и бросалось на решетку, но не могло вырваться на волю.
А Ноев Ковчег символизировал зарождение российского флота, Ноя переписали в Петра, у этого русского царя была явно семитская внешность.
И он походил на революционного деда, тот подмигнул внуку, и на всякий случай выкинул на помойку портновские ножницы.
Раньше на этом этаже жили графы и князья, или здесь происходили заседания Высшего Совета, и новичок толкнулся бы в помпезные двери, даже Натаныч, несмотря на огромный опыт, едва не попался на эту уловку, но в последний момент отдернул руку.
Двери только казались несокрушимыми, но под кожезаменителем корабельные черви проточили многочисленные ходы в древесине, и та могла рассыпаться от легкого прикосновения.
И пусть любой здравомыслящий человек расположился бы в этих хоромах, Власть наша не отличается здравомыслием, но жаждет как можно выше вознестись над обыденностью.
Для этого вскарабкалась на чердак, и можно заблудиться и сгинуть в лабиринте нижних этажей.
Многие сгинули, их призраки бродят лабиринтом.
Но старожилы только отмахиваются от видений. Разве что самые совестливые (если таковые имеются) на ночь оставляют в коридоре чарку и прикрывают ее корочкой хлеба.
Корку совсем не просто отыскать среди яств, что в огромных количествах потребляют наши слуги.
И гораздо легче расплатиться икрой или истекающей соком бужениной. Такого добра достаточно в скромном правительственном буфете. И стоит оно сущие копейки, мы на них можем только разжиться газировкой.
(Впрочем, автоматы давно раскурочены, из этих ящиков выгребли все мало-мальски ценное.)
Но положено по русскому обычаю, и буфетчики готовы поведать всему миру о скромности и простоте своих хозяев. И питаются те мол только черным хлебом.
Эти стопки уборщицы утром находят опорожненными, а хлеб подъеден до последней крохи.
Но поскольку обслугу набирают среди атеистов, и чтобы партийный стаж был не менее пятидесяти лет, то туалетные работники не верят ни в бога, ни в черта.
А водку заедают хлебом правительственные мыши; общаясь с начальством, многое переняли от них.
И на грызунов списывают некоторый недостаток в буфете: ежемесячно пропадают тонны икры и ящики коньяка.
И заведующий хозяйством беспомощно разводит руками. Рожа его при этом лоснится сдобным калачом, а тугие щеки свешиваются на пухлые плечи.
Так или примерно так представлял себе жизнь начальства Александр Натанович, пробиваясь многочисленными кордонами и засеками.
А когда вскарабкался на вершину, полной грудью вдохнул целительный воздух высокогорья.
Внизу остались дымные долины, за вредоносным туманом не различить было надежды и чаянья населявших долины людишек.
А если и различали в подзорную трубу, то казались они мелкими и смешными.
Разве барское это дело менять на подстанции сгоревший трансформатор, разве может барин согреть выстуженные дома, для этого существуют специальные службы, не припомнить их название.
И когда один из этих обесточенных и замерзших подобрался к подножию, можно и выслушать его в виде исключения, и сослаться на объективные причины и форс или как там их мажорные обстоятельства.
Александр Натанович нацелился на самого главного.
Конечно, разумнее было начинать с замов, и просьба его, то есть напоминание о недавнем правительственном указе, возвращающим былым хозяевам их добро, постепенно заполнилось бы расплывчатыми резолюциями.
И просителя неделями бы перебрасывали от одного к другому.
И когда замаранная подписями и восклицательными знаками эта бумага попала бы к главному, тот, наверное, и подмахнул бы ее; не было времени пусть на ведущий к цели, но путанный и долгий этот путь.
Каждая минута была на счету, промедленье могло погубить многих.
А он ушел с поля боя, снаряды рвались за спиной, в клочья разносили обреченных защитников.
Их стоны и проклятия терзали душу.
Поэтому Натаныч решил сразу прорваться к главному.
И еще с улицы присмотрел, как расположены окна кабинета.
Окна были под самой крышей, и хотя по краям та была обнесена традиционной колючкой, можно пробиться этим ограждением.
Дед вонзил ножницы в податливую человеческую плоть, сталь эта перекусит и железо.
Если его вытолкнут в дверь, он ввалится в окно, спустившись на веревке.
Если заколотят окна и двери, просочится в щели, в замочную скважину, обернется злым северным ветром или еще одним призраком, который будет терзать до тех пор, пока главный ни подпишет требуемую бумагу.
Так ранее поступал он в главке, и начальство рано или поздно сдавалось на милость настырного так называемого победителя.
(Все стало не так, о чем не мог знать проситель.
Европа подивилась на отсутствие женщин в высшем командном составе.
И поскольку наши правители справедливо считали себя европейцами, то есть желали полными горстями черпать от благ западной цивилизации, то бросили злопыхателям обглоданную кость.
Нашли подходящую кандидатку, долго третировали ее по своим кабинетам.
От их щипков и поглаживаний на теле оставались незаживающие язвы.
А она улыбалась, насколько позволяли лицевые мускулы, и повизгивала от удовольствия; так визжит хряк под ножом ветеринара, а потом с жадностью пожирает отсеченные свои гениталии.
И она возненавидела мужчин, что издеваются над рабынями, и женщин, что позволяют издеваться.
Всех мужчин и женщин.
И когда ее назначили наместником в ненавистный центральным властям город, бывшую столицу огромной империи, на горожанах вымещала свою ненависть.
Это полной мерой испытал бывший мой друг, что некогда приобщил ее к начальственным забавам.
Подволакивая полупарализованную ногу, но стараясь выглядеть молодцом, тот явился на прием к былой соратнице.
Она не увидела разрушительных перемен, оставленных на нем безжалостным ходом времени, а по-девчоночьи потянулась к прошлому.
Но вспомнила о синяках и язвах, оставшихся после настырных ласк кремлевских старцев.
Язвы проступили сквозь одежду.
Прикрылась скрещенными руками, потом бесстыдно распахнула болячки, отпугивая его этим непотребством.
И он неуклюже попятился, и спиной долго не мог нащупать дверь.
А потом вывалился в коридор, подвывая от страха и от жалости к себе, любимому.
После этого еще больше возненавидела, а на все постановления местного правительства, сборища марионеток и импотентов, накладывала отрицательную резолюцию.
А Александр Натанович по старой привычке пытался уломать местных министров и их замов, многочисленных пустышек в доме на площади.)
Не просто дался ему этот гибельный поход: жена прокляла (слаба Богу, не обозвала жидовской мордой, в ней была малая толика славянской крови, иногда она гордилась мизерной этой примесью), не сразу удастся замолить проклятие.
А другие женщины…
Да, бывало, уходил к другим, когда их запах, как мотылька на огонек, неодолимо приманивал его.
Но каждый раз возвращался, приползал на брюхе и искренне каялся в мнимых грехах.
И его всегда прощали; не мог более нескольких дней ужиться с другой женщиной.
Впрочем, загулы эти остались в прошлом.
И когда на закате унюхал очередную избранницу - последнюю свою страсть, - а ночью вспомнил о ней, то напрасно запустил руку под одеяло.
Зверь его, который раньше не знал удержу, едва приподнял головку.
Тогда в ярости выкинул на улицу мешки с крупой, потраченной долгоносиком.
В очередной и последний раз поссорился с женой; эта ссора, обязательно предшествующая грядущему возвышению, должна была возродить мощь и силу притомившегося зверя.
И дочка не уедет, если он возвысится.
(Пусть уйдет к своему геологу, пусть даже вместе с ним переночует в поле.
Ей, избалованной городским уютом, скоро наскучит бродячая жизнь.
И тогда она прислушается к мудрым советам отца.
А он подберет ей верного и надежного спутника.)
И еще – люди на заводе. Почему-то чувствовал он себя ответственным за их судьбу.
Поэтому пробился всеми засеками и крепостными стенами.
Осталось одолеть последний бастион: секретарши цепными псами берегли покой своих хозяев.
Александр Натанович был уверен, что встретит его молодая и длинноногая, и они вместе измерят протяженность ее ног, и никакой рулетки не хватит для этого.
Встретила пожилая и достаточно побитая жизнью женщина.
Посетитель так растерялся, что долго не мог содрать заранее приклеенную улыбку.
Отдирал обеими руками, личина намертво приросла к лицу; обессилев, уперся в стену, та промялась под его ногой.
Как в сказке, великан выжал сок из камня, подумал он; камень его поддавался, маска отходила вместе с кожей, лицевые мускулы обнажились и кровоточили.
- Не надо, - пожалела его секретарша.
- Что? – спросил он.
- Я привыкла.
- К старости разве можно привыкнуть к старости? – не поверил он.
- Смирилась, - поправилась пожилая женщина.
- Человек если смиряется, уже не человек, - сказал старик.
- Мужчины и женщины устроены по-разному, - научила его женщина. - Мы смиряемся с детства.
- Не ходить к нему не ходить? – спросил он.
- Бесполезно, но надо самому убедиться, - сказала она.
- А у меня получится у меня, - не поверил он.
- Исключение подтверждает правило, - то ли обнадежила, то ли пожалела его соратница.
- Вся наша жизнь – исключение, - придумал он.
- Вершители? – разобрала женщина.
- Сказочка для слабых и ленивых сказочка, - отмахнулся Александр Натанович.
- Когда сказка занимает все больше умов…
- Вы тоже из нашего древнего племени? – пригляделся он.
Под сединой, кажется, различил черные волосы, и они курчавились, и нос был с горбинкой.
- Если все произошли от Адама и Евы…, - загадочно ответила женщина.
- Кто там? - ожил и прохрипел селектор. - Почему они все реже приходят? Разве подданные забыли обо мне? – спросил забытый царь.
- Просто больной человек, - сказала секретарша. – Но когда-то он многое сделал для города, - поправилась она.
- Что он сделал что? – шепотом, чтобы не потревожить больного, спросил Александр Натанович.
А когда женщина для большей убедительности принялась загибать пальцы, перебил ее самым непочтительным образом.
- И что нас еще не уничтожили, а просто собрали в одну камеру, и поставили охрану, чтобы не разбежались. И колючка стала невидимой, и часовой спрятался, а комендант гетто – пьяница, а не убийца, - вспомнил свой институт.
Всех инородцев, в основном отягощенных кандидатским и докторским достоинством, собрали в одну камеру, отняли книги и приборы, и оставалось только изучать узор на засаленных обоях и прислушиваться к жужжанию мух в сонном царстве.
- Местная инициатива! – жестко отринула обвинения секретарша.
- Поддержанная охотно властями поддержанная! – отбился он.
- Пусть войдет, - разрешил царь.
- Пожалуйста, осторожнее! – взмолилась пожилая женщина.
Едва ли услышал он это предупреждение, толкнулся еще в одну, последнюю дверь, та поддалась.
И хотя говорят, что при нынешней власти даже премьер-министры ничего не решают, но если долго и старательно долбить и капать…
Царские покои ослепили десятками прожекторов, световые волны еще не улеглись, огромная лысина мерцала и переливалась.
И опять не удалось определить: присутствовал ли черный волос, и вился ли он, как у всех семитских народов.
И поэтому разговор получился дерганным и путанным.
- Это лишнее, - сказал старик, когда посетитель потянулся к расслабленной его руке. – Пусть на Востоке целуют туфлю. – Убрал свою руку, которую Натаныч едва не раздавил в судорожном пожатии.
Комната была низкой, узкой, длинной, похожей не пенал, свечение нимбом окружило лысину, за ним не различить было, что творится на улице.
Смутно разглядел две машины, устремившиеся к центру города. Шипы на колесах уверенно и хищно цеплялись за наст. Под пиджаками угадывалась кобура. Челюсти привычно пережевывали резинку.
Убийцы были на одно лицо, в этом мнимом однообразии различил он родное и знакомое.
Говорят, каждые шесть человек в мире неотличимо похожи, это было не просто случайное совпадение.
Прожекторный луч - как на допросе, подумал подозреваемый – ослепил, он прикрылся ладонью.
- Руки на затылок, - приказал следователь, подозреваемый невольно подчинился.
Потом опомнился, протер слезящиеся глаза, уже не увидел машин.
Николай истоптанным и изгаженным снегом добрел до котельной.
Но не оживить котлы, в своем кабинетике отыскал канистру с клеем.
Когда-то отнял ее у слесарей, и когда уносил, ожидал выстрела в спину.
Спина казалась огромной и беззащитной.
Выстрелы грянули через несколько дней, на спине остались крошечные входные отверстия, на груди пули вырвали клочья мяса.
Смертельные раны сочились кровью и сукровицей.
У него достало сил добрести до канистры.
Всыпать в нее пачку соли. И будто вытряхивая дух у врага, как следует встряхнуть ее в медвежьих объятиях.
Клей обернулся каучуковым мячиком, остался мутный и вонючий технический спирт.
Александр Натанович попытался отобрать у соратника эту баклажку.
Руки сцепились, никто не мог одолеть, у столика, на котором сражались, обломились ножки.
- Нет! – задыхаясь, выдохнул старший товарищ.
- Хлеба и зрелищ, - вспомнил престарелый диктатор. – Спирт – хлеб нашей жизни. Вечный хлеб, - выдал он сомнительную истину.
- Бумаги твои бумаги! – попытался уговорить Александр Натанович.
- Это самое, в одиночку поднять завод? – не поверил бывший соратник.
- Люди разные, чаще всего слабые и доверчивые, но, наверное, бывают сильные и решительные люди, - попытался уговорить Александр Натанович.
- Где? – спросил Николай.
- Конвоиры помогали уставшим и отчаявшимся, - вспомнил ветеран.
- Это самое, мы все придумали.
- И конвоиры - тоже люди, - сказал старик. – Вернее, некоторые из них, - поправился он. – А встречаются ли там люди? – переспросил и отрицательно дернул головой.
Николай отыскал захватанный грязными пальцами и губами стакан.
Будто беглецы прошли болотом, и остались рубчатые следы, в них копошились болотные гады.
И норовили вцепиться, чтобы насытиться и выжить в тяжелую годину.
Николай зажмурился и в темный провал рта влил отраву.
Ядовитая жидкость упала большой каплей.
Или пучком колючек. Они разодрали стенки пищевода.
Эта боль не отвлекла от главного.
- Подожди, - попытался спасти его Александр Натанович.
На краю пропасти протянул руку.
Кажется, тот зацепился за какой-то выступ, не видно было в густом тумане. И не удавалось нащупать пальцы.
- И таксисты, помнишь, тебе помогли таксисты? – Все же постарался он нащупать.
- От этой самой… скуки… или надеялись на выгоду… или, чтобы дольше помучить..., – задохнувшись и едва не погибнув, в несколько приемов выдохнул Николай.
И каждый раз выхаркивал куски сожженной слизистой оболочки.
Они почернели и были похожи на истертые губки, которыми оттирали закопченные трубы.
- Дед твой дед! – ухватился Натаныч за последнее и абсолютное доказательство. – Из простых крестьян, а такую создал махину!
Ошметки слизистой прилипли к подбородку и к одежде.
Судья уже зачитал приговор.
- Нет! – выкрикнул старик; за его криком узник распознал слова обвинения.
И если не мог перед смертью облачится в чистую рубаху, то отодрал от лица и от одежды ошметки мертвой ткани.
Брезгливо стряхнул их с рук, растоптал; сапоги увязали в грязи, она все выше заползала на ноги.
Словно передвигалась амеба, сначала выбрасывала ложноножки, потом перетекала в них.
- Твой дед! – Еще пытался выстоять старик.
- Ты знаешь, как он кончил, - тихо и безнадежно сказал Николай.
- Люди на заводе, в городе, в мире, так много людей!
- Ау, - позвал Николай.
Никто не откликнулся.
Тогда снова плеснул в грязный и захватанный стакан.
Снова провалились колючки. И хотя нечего было сдирать со стенок пищевода, содрали и уничтожили.
Не было спасения, в очередной раз настырного просителя выкинули в окно, и заложили проемы, не пробиться было в крепость.
А он пробивался, просачивался замочной скважиной, в неровной кладке отыскивал щели.
Оборачивался злым северным ветром, что нигде не давал покоя: в сортире, за столом, в постели.
В конце концов, начальник подписывал любую бумагу.
На этот раз тот применил изощренную тактику защиты: заслонился ослепляющим светом прожекторов.
Но за этим сиянием, оказывается, легче было различить былых соратников.
- Что вам угодно, мои верноподданные? – вопросил впавший в детство или в маразм хозяин кабинета.
Применил новую тактику: не выкидывал настырного просителя, а выслушивал любую галиматью, и даже иногда накладывал положительную резолюцию; если эта бумага и попадала к матери-владычице, то использовалась по прямому назначению, и хотя просвещенная Европа давно перешла на мягкие подтирки, но какое наслаждение – подтереться подписью ненавистного человека; от былых его щипков на теле остались незаживающие язвы.
Или щипали и поглаживали другие, какая разница, все мужики в ответе за содеянное.
- Я или мой друг, мы были вместе, некогда владели заводами и банками и всеми мельницами на Украине, и вся Земля была пристанищем для народов, для меня и моего друга, моего племени, - сказал Александр Натанович.
- Доказательства? – потребовал дознаватель.
- Бумаги соответствующие имеются в наличии бумаги, - отбился заключенный.
- Ваше время истекает! – по селектору напомнила заботливая секретарша.
- Мы знаем, - согласились узники.
Прожектора опять ослепили. В их сиянии старик различил, как некий мужик вывалился из котельной. Лицо его было красным и воспаленным, словно содрали кожу, и обнажились лицевые мускулы.
Чтобы затушить огонь, мужик зачерпнул грязный, истоптанный, мазутный снег, мазут смешался с кровью и сукровицей.
Существо это побрело, и как можно шире ставило ноги, чтобы удержаться на шаткой палубе.
Туда, где у забора угадывались шпалы, к лазу, около которого погибли многие заводчане, где на его отца из темноты ночи в визге тормозов и в отчаянном крике машиниста надвинулось железное чудище.
Ночь пала на Землю, прожектора едва пробивали темень.
И все же старик различил, как бывшей непорочностью пустыря, а теперь пепелищем, нашей болью и отчаянием в поисках былого бродит женщина – последняя его отрада.
И напрасно простирает руки и кличет заплутавшего в людской подлости мальчика.
Тот не откликается на зов.
И Вершители уже вычеркнули из своего реестра ненужную строку.
И различил жену, та – и откуда взялись силенки – подтаскивала к входной двери мебель, строила баррикаду, наивно надеясь отсидеться в крепости.
Если над планетой поднимется гибельный вал, то сметет наши запруды.
И увидел дочку, что вместе с геологом брезентом палатки отгородилась от мерзости и низости нашей жизни.
Поздно было отгораживаться, нефть скоро будет цениться дороже золота и изумрудов.
Геолог обнаружил нефтяной океан под обреченным городом.
Еще в тридцатые годы специалисты догадывались об этом, но власть запретила искать, а самых настырных уничтожила, оберегая покой горожан.
Но ослабла и разве что бездомным псом скалилась из подворотни.
Открыли новое месторождение, скоро вышки утыкают улицы и площади.
И в глубине Земли прямо под городом образуются пустоты.
И бессмертные творения мастеров: дворцы, набережные и статуи провалятся в эту пропасть.
Палатка, в которой укрылись беглецы, располагалось на крошечном островке, нефтяное море плескалось рядом с брезентом и грозило затопить ненадежное убежище.
Сотни раз вышвыривали Александра Натановича, он устал просачиваться щелями, и отступил бы, если б не родные и близкие.
И прожектора так зримо высветили нашу боль и отчаяние.
В их свете различил две машины, что подобрались к стене, за которой укрылась Власть в последней своей цитадели.
Кое-где стена была разрушена, проломы заляпали раствором или заложили мешками с песком.
И стоило посильнее толкнуться…
Еще боялись штурмовать бумажную крепость. Вдруг пушки, установленные на бастионах и в бойницах, были заряжены настоящими снарядами.
Не знали, что ржа давно разъела железо, а взрыватели сгнили и были непригодны для смертельной работы.
И поэтому с некоторой осторожностью подкрадывались к стенам, а если и провоцировали защитников на вылазку, то не залпами осадных орудий, а непристойными жестами.
Вот один из осаждающих, которому больше других надоело ждать, выскочил из машины.
И для начала показал «нос» своим врагам. Удлинил его растопыренной пятерней. Мало было одной руки, уже извивались десять пальцев. Под ногтями залегла траурная кайма, пальцы были похожи на змей, но бессильно разевали ядовитую пасть.
Развлечение это понравилось шутникам.
Еще один выскочил из машины.
Этот вытянул руку, потом с размаху ударил ладонью по внутреннему сгибу локтя.
Рука согнулась в бандитском приветствии.
Кочевники и местные жители смешались в этой команде.
Говорят, некогда Русь была двуязычной, еще Афанасий Никитин в известной своей книге прямо в середине предложения запросто переходил на тюркский, то многообразие вернулось: в горячке осады каждый говорил на своем, родном, но прекрасно понимали друг друга.
Еще один – наш или кочевник, все они похожи - спустил штаны и обнажил зад. И выставил его в сторону стен.
Зад этот густо порос черным волосом и был похож на медвежий окорок, в растительности копошились паразиты.
Прожектора, что высвечивали это непотребство, постепенно меркли, у движка не хватало мощности, и генератор задыхался от непомерной нагрузки.
Или об этом взмолились защитники, не выдержав издевательств.
- Если бы раньше при Советской Власти такое…, - с сожалением вспомнил былое начальник.
- А как вы нас без предварительной подготовки…, - сказал посетитель. И ладонью ударил по сложенным колечкам пальцам.
- Нет, вся ваша жизнь была подготовкой, вы всегда ждали, но надеялись, что пронесет, - напомнил начальник.
- Нас не пронесло нас? – шепотом спросил Александр Натанович.
- Не пронесло, - подтвердил командир.
Тяжело ему далась эта беседа; чтобы избавиться от докучливой опеки, отключил селектор, но секретарша возилась за дверью.
- Свет, меньше света, мы и так все знаем! – чтобы хоть чем-то занять ее, приказал начальник.
Ненароком отвлек от забот о своем здоровье.
- Она с таким опытом, могла устроиться к владычице, но не бросила старого товарища, - поделился естественной гордостью за верных соратников.
Уже поочередно гасли прожектора – страшно, когда одновременно гаснут окна, не менее страшно, когда поочередно вычеркивают нас из реестра; - Натаныч разглядел, как пошли трещинами ворота, за которыми укрылась его жена; и женщина, что бродила болотом – последняя его отрада, - провалилась в трясину и ухватилась за перекрученный ствол березы; и паровозик чертиком из табакерки выскочил из тьмы нашей жизни и навис над прикорнувшим на рельсах неверным его соратником, и из топки, куда забрасывали деньги, яростно выхлестывает пламя; и как в машине некто, неуловимо похожий на него, с трудом сдерживает рвотные позывы; и нефть затопила последнее прибежище беглецов, этот медленный поток нес бревна, вырванные с корнем деревья, трупы животных – раздувшийся труп коровы бесстыдно раскорячил ноги; мужчина зажмурился, чтобы не видеть.
А когда со скрипом, помогая обеими руками, приподнял тяжелые верхние веки, прожектора уже погасли, и не различить было, что происходит за узким конусом света от слабой настольной лампы на столе старика, мнящего себя властителем и начальником.
Властители – те, что заставят нас поверить любой нелепице, и которые – начало всему сущему или хотя бы грядущим переменам.
А что может этот старик? Мысль эту Александр Натанович загнал на самое дно разыгравшегося воображения; все было покойно за стенами крепости; будто древний мастер изобразил частицу жизни, и на этой картине ничего не менялось в веках, так хотелось в это верить, разве что облупилась краска да глубокие трещины избороздили полотно.
Эти же каньоны изрезали лицо старика, что вел допрос.
Пусть будут они следами мудрости, а не последствиями разлива вешних вод, воззвал Александр Натанович к несуществующему Богу.
Который некогда выделил его народ, но жестоко покарал за какую-то
И не было предела этой жестокости.
- Убирайтесь, моему пора принимать лекарство! – разбушевалась за дверью секретарша.
И если двадцать или тридцать лет назад распахнула бы кофточку, и грудь ее еще не была закована в броню корсета, то теперь приготовила целительные пилюли.
- Доказательства, у меня есть доказательства, - сказал Александр Натанович.
- Нотариально заверенные подписи двух свидетелей, - предупредил специалист.
- Все заверено: бегство из пустыни, то есть из земли обетованной, костры инквизиции, скитание по Европе, черта оседлости, еврейские погромы, портновские ножницы революционного деда, все заверено, - вкратце подтвердил проситель.
- И сотворение мира? – не поверил хозяин.
- И сотворение мира, и грядущая гибель Вселенной, - подтвердил Вечный Жид. – Но можно отсрочить эту гибель, - поправился он. – Я могу отсрочить.
- Принесла лекарство! – взывала за дверью секретарша и былая любовница.
Все бросили старика, а она осталась.
И за морщинами, за руинами, наверное, видела другое лицо: упругое, живое и властное, цеплялась за это видение; и сама себе казалась если и не юной, то еще полной сил и желаний.
- Получится? – не поверил начальник.
- Получится. – Ухватился Натаныч за призрачную надежду.
- Я досконально изучил данный вопрос и непреложно убедился в вашей благонадежности, - на официальном языке заявил начальник.
И пожелтевшие, хрупкие страницы старинной грамоты замарал своей подписью, годы разве что прибавили ей завитушек; перо в нескольких местах порвало пергамент; эти прорехи закрыл печатью; на оттиске можно было различить «нос», что показал он многочисленным недругам, и комбинацию из трех пальцев, и согнутую в локте руку, что символизировало это же отрицание, но только в более откровенной форме, и дряблый, обвисший, старческий зад.
Печать эта и подпись были такой же легендой, как шкатулка революционного деда; мы охотнее всего верим мифам. И ежедневно устремляемся на поиски клада.
Дверь грозила рухнуть под напором, Александр Натанович распахнул ее и предусмотрительно отступил в сторону; бумага, что прижимал к груди, согревала сердце; атакующие ворвались возбужденной толпой.
- Соснуть пару часиков! – Подставила плечо заботливая секретарша. – Выгнать к матери этих ходоков!
Не надо было гнать; прижимая к груди резолюцию, они сами убрались из кабинета.
Живыми выбрались из джунглей, где запросто могли загрызть звери. Или отловить каннибалы и после ритуального танца швырнуть в котел или насадить на вертел.
И пусть с приходом очередного ледникового периода деревья вымерзли, а звери передохли, а дикари облачились в шкуры и вроде бы приобщились к некоторым достижениям цивилизации, кто знает, какие еще опасности таились в ледяной пустыне.
И будь этот опытный ходок не так возбужден, постарался бы распознать, что происходит за дверью.
Для этого достаточно распластаться по стене, а выгнутое рупором ухо прижать к замочной скважине.
Но так ненавистны были все эти скважины и щели.
И согревала положительная резолюция, если немедленно не поделиться этим теплом...
А произошло вот что: старуха с трудом доволокла старика до лежанки.
Тяжел и неблагодарен труд начальника: каждая положительная резолюция забирает все жизненные силы, поэтому таковых за долгие годы его деятельности было всего несколько штук.
Эта могла окончательно доконать, требовалось немедленно дезавуировать подпись.
Наши люди сгорают на работе, но и перед смертью думают о незавершенке.
- Надо немедленно…, - прошептал он, проваливаясь в объятия то ли сна, то ли смерти.
(У греков не зря боги эти – близнецы.)
- Что? – склонилась над ним и едва разобрала невнятный шепот помощница.
- Если другие последуют примеру…
- Они не последуют, - невольно подлаживаясь под его шепот и под рваную, путаную речь, обещала соратница.
Можно сказать, передразнила умирающего, это кривлянье ненадолго возродило его.
- Прежде всего – уменье доходчиво излагать свои мысли! – сварливо проскрипел он, обучая неумелую работницу.
И кого только нынче готовят в этих училищах!
Поварам, которых по блату распределяют в лучшие рестораны, не сварить и простенькую похлебку, курьеры могут потерять важную бумагу, врачи по вскрытию больного, то есть трупа, с недоумением взирают на неизвестные им органы, дипломаты голодным зверьем набрасываются на халявную выпивку на светских раутах.
А потом, когда президентский самолет для дозаправки приземляется в дружеской или враждебной стране ( кто из разберет за фальшивыми улыбками), и короткая встреча с местным лидером уже запланирована, и тот согласно протоколу со своей свитой прибывает на аэродром, оказывается, что перебравшего президента не выгрузить из самолета.
И его присным приходится объяснять, что шеф откушал несвежих грибочков, или его укатали крутые воздушные горки.
И недруги ( а после этих объяснений любой станет таким) с непроницаемым лицом выслушивают беспомощный этот лепет.
Все было не так в старые добрые времена при незаслуженно оболганных великих правителях.
Повара стряпали, туалетные работники прочищали засорившиеся трубы, мясники кромсали, правители наливались черной кровью и вонючим башмаком стучали по трибуне.
- Понятно? – научил подготовишку начальник на закате бестолковой своей деятельности.
И мать-владычица не напрасно прибрала к рукам все рычаги реальной власти.
И нажимала, нажимала на них до кровавых мозолей.
Под этом скрип несмазанных шестеренок секретарша зачерпнула за пазухой памятный блокнотик.
Чтобы найти его, пришлось покопаться среди обвисших и болтающихся грудей.
И если раньше любые случайные прикосновения к ним, даже жадные взгляды начальства вызывали сладостную истому, то теперь напрасно перебирала она морщинистую кожу.
Все кончилось, осознала женщина, этот дворец, его обитатели – лишь марионетки в чьей-то изощренной игре.
И напрасно они дергаются.
Но еще могут уничтожить; любой конечный результат вернет утраченное чувство собственного достоинства и излечит занемогшего начальника.
Вспыхнув порохом, обругав ее, тот снова забылся; она сама приняла необходимые меры предосторожности.
Так опытные девицы, боясь потерять постылую непорочность, не только вставляют предохранительное кольцо и заставляют партнеров одеть резинку, но и горстями глотают противозачаточные пилюли, и даже отказываются от так называемой близости.
- Это как неизлечимая и заразная болезнь, - разобрала невнятный шепот. – СПИД, которым травит нас буржуазия. И спасение – в немедленном отсечении больных и негодных органов, - продиктовала и записала в блокнотике. – Так каждый вообразит себя участником Ледового побоища или Куликовской битвы. Свидетели всегда найдутся.
- Можно помедленнее, не успеваю записывать, - попросила она.
Подопечный захрипел, на губах выступила пена.
Некогда было хлопотать о его здоровье, сначала исполнить последнюю волю.
- Изолировать от общества, чтобы другим было неповадно, - записала она.
- Эти без мыла пролезут в задницу! – опытным заместителем директора по кадрам добавила от себя.
(Вспомнилось недавнее совещание, начальство было обеспокоено участившимися случаями проникновения кочевников в крепость.
Собравшиеся так распалились, что когда младший клерк возвращался домой и увидел в ларьке лицо кавказской национальности, то засунул в окошко обе руки и ухватил того за грудки (всего-то принял двести или триста грамм, что ему этот мизер).
Попалась, жидовская морда! завопил он.)
- Изолировать их по психушкам, - наложила окончательную резолюцию.
Печать была под рукой, а подписываться умела за любого начальника.
И только исполнив последнюю волю умирающего и отправив бумагу к исполнителям (если в заброшенном этом дворце не разрешено было созидать – бумажные их строения сдует первым же порывом ветра, - то не возбранялось карать и наказывать), заголосила над ним.
- На кого же ты меня оставил, сиротинушку! – запричитала простой деревенской бабой. – Дети выросли и разлетелись по свету, устроились уборщиками и поварами в наших заграничных посольствах, что мне делать одной в этой пустыне?!
Заплакала и тут же успокоилась, воздав должное очередному покойнику.
Одернула платье и отступила от смертного ложа, частицы мертвой плоти, как ей показалось, налипли на материю, с мясом выдрала их.
Ничего, стерпела, женщины вынесут любые побои и унижения.
Знала, что делать, в ящике стола лежала пачка денег на текущие расходы – не позарилась на эту малость.
Сейф был заперт секретным кодом, и в определенной последовательности надо было повернуть дополнительные колесики.
Долбанные эти конструкторы напридумали таких сложностей, что хозяин иногда сутками не мог решить головоломку.
Но даже самых верных соратников не призывал на помощь.
И конечно, она и не подозревала обо всех этих маленьких хитростях, без которых невозможно проникнуть в хранилище.
Но бабий ум изворотлив и догадлив, или понадеялась на женскую интуицию.
За несколько секунд подобрала требуемую комбинацию и повернула нужные колесики.
Из ямы пахнуло сыростью и затхлостью, и толстый слой плесени покрывал доллары; придется прожарить их, подумала она, сметая пачки в инкассаторский мешок.
А его, в свою очередь, упаковала в рваный и потертый пакет – примерно в таких потрепанных чемоданах курьеры перевозят наличность, и никто не позарится на это убожество, - с тяжелой своей ношей едва не споткнулась о распростертое на полу тело.
Если и подмешала яд в его пилюли – она забыла подробности, - то растительного происхождения, и никакая экспертиза не обнаружит злого умысла.
Да и не будут его кромсать, у эскулапов и без этого хватает забот.
Поставила перед ними конкретную задачу.
Могла распоряжаться от имени владычицы.
Та давно переманивала ее к себе, а она не могла бросить старого соратника.
Но тот сгорел на работе; как и положено, с почестями похоронят его на одном из новых кладбищ, которые со всех сторон подступили к городу.
Весь город – огромное братское кладбище; она отогнала эту крамольную, неизвестно откуда взявшуюся, чужую мысль; зароют еще один труп, и может быть, объявят тот погост очередным мемориалом – мол еще далекие предки закапывали здесь покойников; потом забудут и о предках и о современниках.
И обязательно надо пригласить военный оркестр, и чтобы ударники не только били в литавры, но и стреляли из пушки.
Покидая дом скорби, вызвала врачей, зафиксировать естественную смерть, и еще бригаду – отловить психических, что покушаются на нашу жизнь, то есть на ленивый и сытый покой горожан.
Наконец-то решилась и переметнулась к владычице, от этого словно сбросила десяток постылых лет: кожа на лице разбухла и фиолетовой коростой обметала морщины и шрамы, груди почернели, налились горьким соком и уже не нуждались в броне корсажа, ляжки и живот не свисали дряблыми складками, и передвигалась она с изяществом осадного орудия.
Бабья осень – пусть никогда не наступят холода! взмолились миллионы баб.
Вкрадчиво прошла коридором, прощаясь с наизусть знакомыми половицами.
Знала, какая из них и как откликнется на неосторожный шаг, и можно заранее вычислить настроение вечно разгневанного начальства.
И как скрипнет дверь в ответ на хруст половицы.
И этот скрип подтвердит вероломство соратников.
И как под полом в своих норках мыши выводят помет, и малыши пищат, высасывая материнское молоко.
И что дети давно оперились и разлетелись по заграницам, но вечно попадают в дурацкие истории, и приходиться вытаскивать их из дерьма, и теперь будет больше возможностей помогать и тащить.
Медленно шла коридором, но постепенно нагоняла настырного просителя, благодаря которому вступила в новую, более значительную эпоху своей жизни.
Упал метеорит, вздыбились и не опали тучи пепла, грянула ядерная зима, вымерли наиболее приспособленные к тому безалаберному существованию виды, она сама потравила их, и если нужно, а это нужно, изведет любого; пустыню необходимо заселить; пора из-за бугра призвать детей.
А что в крепость постепенно просачиваются кочевники…
Столько их набегов видела на своем веку.
Они врывались, насиловали женщин и заступившихся за них идеалистов; может быть, вспарывали своим жертвам животы и отрезали груди – те сами виноваты, нечего рыпаться и возникать, - но быстро насыщались и с награбленным добром возвращались в свои пустыни и пещеры.
Она не сомневалась, так будет и ныне, пусть с каждым нашествием все больше смерти и насилия.
Медленно спускалась, но все же настигла беглеца, что, крадучись, одолевал те же ступени.
Ему бы стремглав, выламывая перила, скатиться по лестнице, и чтобы помпезные двери разлетелись щепой от удара тарана.
И кулаком высадить заевшую дверцу броневичка.
И если ключи затерялись, или некогда искать по карманам, напрямую соединить провода зажигания.
И басовито взревев мотором, умчатся в неизвестность, убегая от многочисленных преследователей.
Их прибавилось, завывая сиреной, к правительственному зданию устремились скорая психическая помощь, милицейский воронок и пожарная команда – последние вызвались приехать по своей инициативе, вдруг правители оценят служебное рвение.
А бандитские машины подобрались к самым стенам, но не решались пройти гостеприимно распахнутыми воротами.
Наверняка, защитники подготовили неприятные сюрпризы: понарыли волчьих ям и понаставили капканы на двуногих хищников. И колья на дне ям заляпаны грязью и кровью, а на железных зубьях налипли клочья гнилого мяса.
И хотя воображение у этих отморозков было не шибко развито, видели, как в этой гнили копошатся мухи и откладывают яйца, а из личинок вылупляются жирные гробовые черви, и тоже копошатся и пожирают гниль; все мы там будем, конец предопределен, но хочется отсрочить неминуемую гибель.
И еще – на кольях, что торчали поверх стены, были нанизаны черепа их предшественников, челюсти клацали на ураганном ветру неустроенной нашей жизни.
Ничего, можно и подождать, рано или поздно изнемогшие защитники пошлют гонца за подмогой, наивно надеясь, что тот прорвется сквозь плотные ряды осаждающих.
Вот тогда-то выведают они все сокровенные тайны.
Не догадывались, что обитателей цитадели давно вычеркнули из реестра, и если те по старой памяти кричали и требовали, то провода у телефонных аппаратов перерезаны, и отчаянные их призывы подобны гласу вопиющего в пустыне; под порывом ветра разве что передвинется гребень бархана, да изредка пробежит ящерка, да пустынная колючка еще отчаяннее зацепится за песок.
А спецмашины, что устремились на вызов, сошлись на перекрестке; светофор не работал, а ночью бродяги содрали дорожные знаки и отволокли их в пункт приема металла, и было непонятно, кто кого должен пропустить.
Правила умалчивали об этом, спецтранспорт и не придерживался правил.
- Пожар! – выскочил из кабины и завопил предводитель пожарных.
Видимо, придумал научное определение этому явлению.
Пожар – это горение предметов, не предназначенных для этого, в местах, не предусмотренных для оного.
Или – мир задохнется и сгинет в огне, если не принять неотложных мер, предупредил он.
- Бандиты! – выскочил из кабины и заорал главный милиционер.
Это отродье чумой расползется по городу, болезнь исключительно заразна, огнем и мечом уничтожить первые признаки мора, нашел веские аргументы и достойно ответил своему оппоненту.
- Психи! – высунулся из кабины и заорал главный псих, то есть специалист по их отлову.
Это был самый весомый аргумент; если можно приспособиться к жизни в огне – так живут и благоденствуют мифические огненные саламандры, - и посчитать бандитизм нормой – все мы немного бандиты, - то более всего опасаемся мы за свое психическое здоровье.
И если по ночам манят и чаруют нас чудные видения, то утром пытаемся зачеркнуть ночную память.
И это удается подавляющему большинству.
А большинство, как известно, всегда право, и остальные вынуждены подчиняться отупляющей их правоте.
Поэтому, прежде всего, требовалось вытолкнуть из сугроба застрявшую там «психушку».
Милиция и пожарные с разных сторон уперлись в машину.
Это было сродни перетягиванию каната, собрались настоящие спортсмены, никто не поддался.
Тогда поменялись местами: те, что толкали спереди, прошли назад, а задние перебрались к капоту.
И опять ни к чему не привели пустые их потуги.
Александр Натанович спустился на второй этаж, где из-под позднейших наслоений проглядывала древняя роспись.
Уже Бог не вкручивал лампочку, отделяя свет от тьмы; первоначально стены эти расписывали пленные французы, осевшие на Руси после войны двенадцатого года.
И ошарашенный беглец различил прелестницу, кокетливо задравшую подол платья.
Нижнего белья на ней не было; раздувшимися ноздрями, полной грудью мужчина вдохнул запах истомившегося женского тела; крошечные членики, похожие на веселых гномиков, устремились на этот запах. Головки их встопорщились.
Мужчина задохнулся и тяжело привалился к стене.
Его преследовательница тоже увидела.
Ее привлекла другая картинка: три монаха выставили напоказ мужские свои принадлежности.
Член у одного был подобен стволу в несколько обхватов, у второго, наоборот, был похож на веточку, что в избытке присутствуют на каждом дереве, третий же самодовольно выставил свой среднестатический; нам, обыкновенным людям, не нужны изыски; женщина напрягшейся грудью прижалась к огромному и могучему.
А мужчина справился с наваждением, его ждали и дома и на заводе, каждая минута промедления несла гибель многим; но, повинуясь инстинкту, потянулся на запах.
Фривольные эти картинки не единожды замазывали, но всегда, когда нашему миру грозили великие потрясения, так называемая похабщина проступала из-под позднейших наслоений.
Сначала, когда в двадцать пятом году на Сенатской площади застрелили героя отечественной войны губернатора Санкт-Петербурга Милорадовича.
Потом, когда в семнадцатом бунтари выхлестнули на улицы.
Ворвались в этот особняк, восхищенно и восторженно застыли перед картинками.
Думали, что князья и графы размножаются почкованием или еще каким-нибудь мудреным способом.
Но оказалось, что обычным, разве что члены их, как было изображено на правдивых картинках, иногда приходилось возить перед собой на тележке.
Может быть, поэтому, благодаря выдающейся их стати, князей не порешили, а позволили выехать за границу, и даже не догадались проверить, соответствуют ли картинки действительности.
А дом поначалу решили передать детскому учреждению, и чтобы не смущать пытливый детский ум, пригласили специалистов.
И те изобразили божьи деяния, это тоже не устроило Новую Власть, самодеятельные мазилы переписали Бога в электрика и так далее.
Но в моменты великого перелома первоначальные сюжеты проступали из-под позднейших наслоений.
Так случилось и во время войны, когда враг рвался к городу, и с запада уводили эшелоны с зерном, а местные правители отказывались их принимать, мол городские закрома ломятся от запасов; на поверку запасы эти пожрали мыши, и голодать пришлось с первых дней блокады.
Так произошло в начале девяностых, когда в город ворвались кочевники.
Вместо того, чтобы отбрасывать штурмовые лестницы и лить кипящий вар на головы атакующих, обалдевшие защитники разглядывали фривольные картинки.
На одних самец пытался удовлетворить сразу нескольких дамочек, на других, наоборот, мужики пугливой кучей набрасывались на приглянувшуюся им пастушку.
Впрочем, та запросто и с избытком обслуживала свору.
Александр Натанович убегал, или пытался спасти заводчан, или из осколков собрать разбитую вазу, то есть сплотить дружную свою семью; за ним гнались, или уже захватили завод, или каждый в его семье сражался в одиночку, даже опытному реставратору не сложить вазу; и беглецы и преследователи забыли о первоначальных намерениях.
Мать-владычица соизволила пригласить умелую секретаршу, более не желала видеть мужиков, а та забыла о лестном и своевременном приглашении.
И о том, что надо вытаскивать из заграничного дерьма в очередной раз проштрафившихся детей.
Ради этого предала былого, уже ослабевшего своего покровителя.
Вместо того, чтобы бежать и вытаскивать, среди многообразия подступивших членов выбрала рядовой, и не смогла обхватить его грабастыми руками.
Служивые, наконец, разобрались и вытолкнули из сугроба застрявшую там машину (почему-то окна скорой помощи тоже были забраны решеткой, а среди медикаментов преобладали кандалы, колодки и смирительные рубахи), погоны, каски и белые халаты прорвались к правительственному зданию, вслед за ними под шумок просочились и бандиты; вся эта свора с гиканьем и свистом обрушилась на загнанного зверя.
Хотела обрушиться, но обезножила, так повлияло на них настоящее искусство.
Врачи не сомневались, что только таким образом можно излечить психов, сами врачи почти уже излечились – их больше всего прельщали оргии и групповички, - милиция решила, что даже бандиты могут приобщиться к прекрасному, служивые почти уже приобщились, но от этого не убавилась их ненасытность, пожарные забыли присоединить свои рукава к гидрантам и не смогли потушить разгоревшийся в их душе и выжегший эту душу огонь, бандиты позволили уйти своей жертве.
Александр Натанович опомнился: пахло не исподним и желанным; запах мочи, рвоты и чеснока оглушил его.
Стараясь идти на цыпочках, но, тяжело ступая, раздвигая плечами обезноживших служивых и бандитов – все смешалось в этом доме, и не различить было в толпе, - пробился к помпезной входной двери.
Та неохотно и со скрипом отворилась.
Если бандиты и служивые и услышали этот скрип, то не распознали его значение.
Мужики, потрясенные величием и выдающейся статью былых богатырей, судорожно ощупывали свои ужавшиеся членики.
И никто не позарился на непонятно как затесавшуюся в дружную их команду женщину.
Напрасно та, как встарь в далекой туманной юности зовуще и томно приоткрыла рот. И слегка раздвинула ноги, и ладонь ее с напрягшейся груди соскользнула на трепещущий живот, а потом на манящее бедро.
Пакет тоже соскользнул, обеими руками и пакетом прикрыла она изнывающее лоно.
А эти кабеля не прельстились на приманку.
Вместо этого рассматривали скабрезные картинки.
А когда она властно ухватила одного за плечо, тот стряхнул назойливую руку.
- Отвали, старая! – выругался он.
Убийственное это обращение громовыми раскатами отразилось от стен и от потолка и сокрушило несчастную.
И другая на ее месте попыталась бы купить продажную любовь.
Каждому по зеленой бумажке с изображением мордастого мужика.
Это прельщает сильнее инстинкта размножения, возбуждает еще в большей степени.
А если мало одной бумажки, многократно увеличить ставку.
Купить ворохом, охапкой.
Так на заводе соблазнили выведенными из оборота полтинниками, напрасно Николай Иванович растопыренными руками пытался задержать рванувшуюся к кормушке толпу.
Все равно, что бросать камешки в поднявшийся над миром гибельный вал, от каждого броска вскипают пенные гребни.
Беглец увидел, как обессилевший былой его соратник споткнулся и пал на рельсы; паровозик пробился заносами и в облаке снежной пыли навис над обреченным.
Машинисту не видно было за облаком, разве что больной или психический мог сунуться под колеса.
Власть уничтожили прадеда и отца; уничтожил дед, но предательство не спасло его; пришла пора заплатить за грехи деда.
- За отца сын не отвечает за отца, тем более за деда! – потянулся остановить его Александр Натанович.
Тяжелая входная дверь больно ударила, вытолкнула на улицу.
Где правительственные машины испуганно прижались к домам, а водители залегли за колесами или попрятались по багажникам.
Служивые, как чаще всего и случается в переломные годы, объединились с бандитами, хищная их свора подобралась к дому престарелых, то есть к правительственной резиденции.
Оттуда, пошатываясь после общения с правителями, выбрался и попытался скрыться беглец.
Преследователи окружили его, бамперы ощетинились.
Но если до отказа вдавить педаль газа и пойти на таран…
И тогда вражеский самолет, может быть, и отвалит со встречного курса.
А он вместо этого высматривал из-под ладони.
Увидел, как женщина – последняя его отрада – провалилась в болотное окно и отчаянными руками ухватилась за перекрученный ствол березы.
Так погибли десятки других, ослабевшие пальцы постепенно соскальзывали с изодранной коры.
Но она выживет, обязана выжить, чтобы Вершители не уничтожили отработанный материал.
- Не победили мы, но боролись, разве борьба не равнозначна победе? – попытался спасти ее ветеран.
- Если все будут бороться, то нас не победят, если все будут бороться, - спасал ее мужчина.
Даже не минуты, секунды были отпущены на бегство, а он, вместо того, чтобы бежать, вглядывался из-под ладони.
Дочка его променяла налаженный быт на шалаш шального своего увлечения.
Брезент палатки не укрыл от холода и горечи нашей жизни.
(Будто укроют каменные стены и завалы за крепостными воротами, напоследок прозрел он.)
И разлившаяся нефть уже подтопила крошечный их островок.
И своды подземных пещер, оставшихся после добычи так называемых полезных ископаемых, крошились под тяжестью домов, храмов и памятников.
Тот безумный император возвел город в зоне разлома, на стыке платформ, они ожили, крысы и тараканы выхлестнули из подвалов и метались по городу, нигде не удавалось укрыться от грядущей катастрофы.
- Николай, Лена, дочка, - перечислил и загнул пальцы беглец.
Так много было потерь, что не хватило пальцев.
- Последний соратник, поздняя любовь, родная кровинушка, - перечислил мужчина.
Секретарша не приманила самцов портретом американского президента.
Опомнилась, среди разврата и непотребства прижала к груди драгоценный груз.
Бурдюки ее грудей прикрыли пакет, баксы забились под одежду, заполнили складки и канавы изношенного тела.
Преследователи изнемогли от обилия плоти, особенно горцы, что большую часть жизни провели в своих аулах.
Там, согласно обычаю, женщины заворачивались в одеяло.
И жених только после свадьбы мог разглядеть невесту.
И бывало, подсовывали залежалый товар.
Когда впервые попали они в город, то обалдели от засилья обнаженной натуры.
И поэтому с мстительным удовольствием вырезали многих горожан, неверных своих соплеменников.
Но оказалось, что вода сама по себе не течет из крана, и не горят лампочки, хоть до изнеможения щелкай выключателем.
Из того разоренного огромного аула потянулись на северные просторы.
Смешались с местными бандитами, все стали на одно лицо, не различить было под коростой их ненасытности.
И фривольные картинки лишь ненадолго сбили азарт погони и преследования.
Секретарша очнулась и, прижимая к груди богатую добычу, под хруст спрятанных под одеждой банкнот попятилась к двери.
И голые тела почти невозможно было различить под слоем позднейших наслоений.
Преследователи встрепенулись, ноздри их затрепетали, так хищники преследуют добычу, и когти уже выступают из мягких подушечек.
- Это только тряпки, грязное белье! – взвизгнула секретарша.
- Прачечная не работает, застирать грязные подштанники хозяина! – правдиво и искренне объяснила она.
- Он там, на улице! – навела их на след.
- Задумал поколебать вековые устои! У нас всегда брали и будут брать! Если вы его не захватите!…
Преследователи опомнились и рванулись.
Беглец опомнился, стряхнул оцепенение.
Как можно быстрее помочь изнемогающим своим соратникам.
Так пытался помочь дед.
И когда другие покинули опального политического деятеля, остался с ним до конца.
Проиграл, но не сдался, портновскими ножницами подвел итог путанной своей жизни.
Но все же вырвался за черту оседлости; Александр Натанович изнемог канючить и выпрашивать подачки, бумага с положительной резолюцией призывала на борьбу и победу.
(Второпях не посмотрел на надпись.
Подателю сего оказывать всяческое содействие, начертал справедливый царек.
Потом вспомнил, что царство его отобрали, и из метрополии прислали наместника.
Приписал частицу «не» и подчеркнул ее красным карандашом, словно залил кровью.
И любой грамотный конструктор сообразит, как воспользоваться весомым этим отрицанием.
Поставить перед глаголами, и содействие обернется всеобщим отрицанием, ощетинится штыками и когтями.
Лезвия эти порвут бунтаря.)
Беглец наивно надеялся, будто ничему не научил его печальный жизненный опыт.
Запрыгнул в свой броневичок – потерял ключи, блуждая по катакомбам, - напрямую соединил провода зажигания.
Броневик басовито взревел мотором.
Но не оторвался от преследователей, мотыльками на огонек устремились те за беглецом.
И если бандиты умели только гнаться, то служивые были обучены более хитрым охотничьим приемам.
Всего три прохода вели на гибельную площадь, остальные были заложены мешками с песком; психушка, «воронок» и пожарная машина перекрыли проходы.
И в этой кутерьме метались крысы и тараканы и во множестве гибли под колесами.
Хрустели кости и хитиновые панцири.
Будто наложили проклятье, оно придавило непомерной тяжестью.
Прокляли древнее племя: уводили в Вавилонский плен, и сжигали на кострах инквизиции, и поселения их огораживали колючкой, и не позволяли выбираться за черту оседлости; потом выманили в годы Революции, но только для того, чтобы пересчитать поголовно и уничтожить самых настырных; и всегда показывали пальцем и морщились, как при упоминании крыс или тараканов.
Вместе с ними беглец метался по площади.
Как казнь на медленном огне, подумал он: осужденного на длинной цепи привязывают к столбу и с одной стороны поджигают сырой хворост.
Медленно и неохотно занимается огонь. И несчастный пытается уйти от жара, но только продлевает свои муки.
Загонщики гнали зверя к центру площади, где лощеный император на породистом коне воздел над всеми надменное лицо.
И громадина Собора наклонила тяжелые колонны.
Охотники на номерах расчехлили ружья.
- Пожар потушен! – достал рацию и преждевременно отчитался главный поджигатель.
Кажется, они забыли закачать в бочку воду, или она так рассохлась, что стала похожа на решето; любой огонь потухнет, когда пожрет топливо.
И напрасно мы думаем, что ничего не изменит гибель еще одного человека, бывает, и капля переполняет чашу.
И так хочется верить, что мы, наконец, откопаем запрятанное до лучших времен оружие.
Если промедлим…
Пусть просто рогатины, с которым богатырские наши предки ходили на медведя, или серпы, что восставшие крестьяне привязывали к жердям. Или сгодятся руки и зубы.
И этого достаточно, чтобы отстоять свободу.
Но пожар потушен, сказал главный поджигатель; безумная эта гонка всколыхнула земную твердь, асфальт кое-где вздыбился, Собор еще больше накренился, надменный император покачнулся в седле.
И беглец разглядел его прозвище, что скульптор высек на шее.
Короткое и презрительное слово, похожее на плевок или на удар хлыста, убийственный хлыст обернулся машинами преследователей.
Предводитель психов тоже отчитался перед своим начальством, и ему была положена рация.
- Здесь все больные! – безошибочно определил он. – Можно брать любого!
- Кто наиболее опасен? – переспросил предводитель.
- Все опасны, возьмем того, кто нам по зубам, - выделил жертву.
- Говорят, если вырезать выдающихся представителей колонии простейших, - вспомнил институтский курс, эти лекции почему-то читал преподаватель в погонах, - то в третьем поколении простейшие опять расслоятся.
Напрасно они надеются, - пообещал он. – Мы вырежем и третье и шестое поколение. Терпение и труд предпочтительнее таланта и пустых надежд, - вынес окончательный приговор.
Не императора, но всех, кто восхищался ублюдочным его творением, обозвал скульптор, или тех, кто пытался укрыться за каменным пьедесталом.
Под барабанную дробь и вопли охотничьих рожков плечом к плечу подступали загонщики.
Но случайные свидетели вместо того, чтобы насладиться азартом охоты и погони, испуганно присели, самые нервные заслонились растопыренными пальцами.
Собор покачнулся, встрепенулись и ожили химеры на крыше.
Из пасти одного чудища выхлестнул огонь, другое потянулось когтистой лапой, третье нацелилось шипастым хвостом.
Если такое пригрезится ночью, то навсегда – ах, какое это эфемерное понятие – останешься уродом.
Только милиция, как обычно, не распознала грядущую катастрофу.
Их предводитель с лейтенантскими или с капитанскими звездочками целиком отдался азарту охоты.
- Ату его, ату! – завопил он, когда один из гончих псов вырвался вперед и нацелился перехватить волчье горло.
И другой, менее опытный зверь, наверняка бы огрызнулся и, может быть, порвал бы преследователя, но эта мимолетная победа погубила бы его.
Псы навалятся и задерут.
Память предков, нам не избавится от былого.
Броневичок крутанулся и посторонился, преследователь с размаха вмазался в пьедестал, оцарапал крыло, бампер брызнул осколками, чья-то чугунная голова высадила лобовое стекло – даже царапины не осталось на ядреном этом таране; - за эту жидовскую изворотливость голыми руками в клочья разорвут они беглеца.
Вторая машина врезалась в задницу замешкавшегося Мерса, опять брызнули осколки и проклятия.
И если бы не беглец, бандиты бы между собой выяснили отношения, но это потом, сначала изловить и примерно наказать.
Чтобы перед казнью валялся в ногах и подобострастно вылизывал пинающую его подошву.
Все тело, не пропуская срамных мест.
До тех пор, пока до основания не сотрется язык.
( Если мы и хотим отыскать оружие, то лишь напрасно копаемся в прахе. Иногда попадается истлевшая материя, да пуговицы с царским орлом, да кости наших предшественников.
Они тоже дерзали и надеялись, а что мы знаем о миллионах погибших во многих гражданских войнах?
Победитель под себя перепишет историю, и всегда сумеет оправдаться перед потомками.
А веру или неверие уже не подтвердить уничтоженными документами.)
Погоня продолжалась, под копытами дыбился асфальт, некоторые всадники на скаку вылетали из седла; готов был шагнуть и каменный конь; химеры на крыше Собора изрыгали огонь и нацеливались смертельными когтями и хвостами.
И случайные свидетели, спасая драгоценную свою шкуру, напрасно пытались укрыться среди шатких стен.
На разломе земной коры или на болоте безумный император возвел город.
В трясину вбили деревянные сваи.
И когда вода ушла на нижние горизонты, дерево сгнило, дома накренились.
Люди, крысы и тараканы метались по обреченному городу.
Хруст костей и хитиновых панцирей был подобен скрежету железа по стеклу, напрасно Вершители зажимали чувствительные свои уши.
Только главный милиционер не слышал, не видел и не осязал. Чувства эти начисто атрофировались за долгие годы безупречной службы.
- Все спокойно в проклятом городе, - доложил по инстанции. – Заседатели заседают, задницы их еще влезают в кресло, - пошутил он; даже милиция наша умеет шутить и веселиться.
- А бандиты перестреляют друг друга, после того, как поймают жиденка, - предвосхитил дальнейший ход событий. – И останутся самые достойные. С ними предстоит нам работать, - проговорился он.
Впрочем, не боялся, что подслушают.
Есть специальный механизм, что до неузнаваемости искажает нашу речь, объяснили ему.
А потом на другом аппарате восстанавливают первоначальное значение.
Не знал, что техника эта иногда барахлит; совсем другое услышало его начальство.
- Бандиты… Убийцы… Жиденки…, - распознало ошарашенное начальство.
В недоумении протерло воспаленные долгой бессонницей глаза.
(Их вождь, как и великий его предшественник, работал по ночам.)
Так ругаться мог или безумец или претендент на начальственное кресло.
И значит, они проглядели «волосатую его руку».
Допустили непростительную промашку, ошибка эта грозила гибелью.
И надо уничтожить компрометирующие их бумаги.
Прямо на полу разложили костер.
Задохнулись от дыма, но с честью выдержали испытание.
Глаза еще больше воспалились.
Более всего жалко было сжигать купюры с портретом заморского мордатого мужика.
Когда мужик этот скорчился и почернел, голыми руками вытащили его из огня.
И призрев боль от ожогов, к лицу, к сердцу прижали родимого и желанного.
И хотя «зелень» эта порядком померкла, не потеряла своей привлекательности.
Ничего, в одном из курируемых ими банков охотно обменяют инвалида.
И на банкнотах будут другие номера, и ни одна комиссия не придерется, любой может получить наследство от доброго американского дядюшки.
А мальчишка, что пригрозил им своими связями, понесет заслуженное наказание.
То есть ему будет предоставлена возможность отличиться и продемонстрировать свою удаль.
Кашляя и задыхаясь, начальство приказало.
На этот раз аппаратура правильно передала вдохновенную их речь.
Если убрать слова-связки, которые многие незаслуженно считают ругательствами, то смысл сообщения состоял в следующем: в этот переломный момент истории, когда жизнь наша подобно змее меняет кожу, и когда в бушующем океане не видно ориентиров, и когда большинство из нас страусами прячет голову в песок, и когда так далее и тому подобное, то мы должны явить миру пример самопожертвования, путано и бестолково научило высшее начальство.
- Мать, к матери, матерью! – прохрипела рация.
Капитан в растерянности выронил ее.
Подхватил на лету, потом опомнился и бросил на асфальт.
И затоптал смертельного врага.
Эти ученые и инженеры, в хвост их и в гриву! Не могут наладить выпуск безотказной техники! Перестарались с кодированием!
Так любая безобидная фраза обернется приказом броситься в огонь или в одиночку остановить орду очередных завоевателей.
Кадры надо беречь, сыск и охрана необходимы при любой власти, даже если нас завоюют кровожадные Вершители.
Боги, Вершители! мысленно выругался капитан, - всего лишь опора для глупцов и расслабленных, только этими мозолистыми руками можно слепить свою Судьбу.
Выругался, расколотил рацию, однако не посмел перечить начальству.
- В машину! В погоню! – приказал своим.
- За кем? – переспросил он.
- Разве мало у нас нарушителей общественного порядка? – сообразил догадливый капитан. – Ну, дорогу, например, переходят в неположенном месте, еще что-нибудь, - вдумчиво и тщательно проинструктировал подчиненных.
Спецмашина умчалась на неотложный вызов, один из проходов освободился.
В красных флажках, которыми обложили зверя, возникла прореха, и если повезет, можно уйти от погони.
Прежде чем уйти, зверь задрал морду, тоскливый прощальный вой накрыл город.
Убежать, спасти шкуру – единственный разумный выход в его положении.
Что нам до других, пусть паровозик вздыбился над прикорнувшим на рельсах пьяницей, и женщина, коварством и обманом приманившая его, провалилась в трясину. И пальцы соскальзывают с перекрученного ствола березы.
У нас достаточно сил, чтобы пережить гибель даже самого близкого человека.
Дочка не погибнет, спохватился он; разочаровавшись в русских бродягах, уедет на историческую родину, наконец, согласился с женой.
И пусть та сядет в ногах девочки, чтобы ее не обесчестили пылкие на светлые глаза и волосы охотники за невестами. И чтобы даровать ее самому достойному; знать бы наверняка, в чем заключаются наши достоинства.
Броневичок рванулся к прорехе в ограждении, но то ли колесо застряло в яме, то ли вздыбился асфальт.
Преследователи поотстали, а он, вместо того чтобы уйти от них, развернулся лицом к смертельной погоне.
Не последовал за секретаршей, что бочком, прижимаясь к дворцам и казармам, отступала от побоища.
Уже переметнулась к матери-владычице, и та могла прислать надежную охрану.
Но давно вращаясь среди начальства, как облупленных знала этих так называемых охранников.
Если днем прикидывались они примерными пахарями, то ночью с кистенями выходили на большую дорогу.
И на этой ниве собирали гораздо больший урожай, чем на скудных дневных угодьях.
И стоит ненароком засветиться, как налетят они ненасытным вороньем.
Поэтому облачилась в бесформенный балахон, что валялся в раздевалке. И прикрылась разодранной заячьей шапкой, разве что безумец позарится на этот пух; заранее приготовила маскарадный наряд.
Но недооценила зоркость и прозорливость наших людей.
Не вороньем, хитроумными лисами пробрались они в курятник.
Ничего случайного не могло произойти в Доме Правительства. И если рушились многолетние устои, и обитатели этого дома крысами бежали с тонущего корабля, то, наверняка, не с пустыми руками; подозрительно и маняще топорщился балахон.
Только что, беглянка могла поклясться в этом, никто не шел по следу, и впереди никого не было; прохожие по возможности далекой стороной обходили проклятое это место.
Но разобрала тяжелое дыхание преследователей и разбойный их посвист.
Лихой человек спрыгнул с дерева, где изображал безобидную пташку, и мастер, что с люльки латал стену – ну какому идиоту придет в голову латать обреченные дома, - спустился со своего насеста, а любовная парочка, оказывается, не упивалась поцелуями, партнеры примеривались перекусить сонную артерию.
- Как поживаете? – вежливо и интеллигентно поинтересовался предводитель.
(Ожидала увидеть изрезанное шрамами лицо с черной повязкой на пустой глазнице.
Но значительно страшнее очки в золотой оправе и холеная бородка.)
- Честь… Самое ценное у женщины – честь! – придумала беглянка, как откупиться от преследователей.
Другие разбойники не отличались особой интеллигентностью, это предложение развеселило их.
Один согнулся в рвотных позывах, другой так саданул по ляжке, что отшиб ладонь, женщина вызывающе выпятила лобок.
И хотя тот еще не окончательно истерся, никто не откликнулся на ее зов.
- Откуплюсь их тайнами, это дорого стоит! – обещала беглянка.
Вслед за ней предводитель задрал голову.
Ночью облака накрывали город, будто Вершители надеялись выбелить нашу грязь, но днем разгоняли тучи, и даже из-за домов выкатывалось низкое солнце, и мы опять затаптывали снежную непорочность; на этот раз Вершители забыли разогнать, или устали от бесполезной работы.
Пасмурно, темно и печально было на улицах.
И следовало поторопиться; может быть, всю оставшуюся жизнь придется вместить в последний день.
- Журавль в небе, - различил предводитель.
- Все номера заграничных счетов! – в отчаянии предложила беглянка.
- Даже не журавль, а еще более экзотическая и недоступная птица, - различил специалист. – Мы уничтожили так много видов самобытной жизни, - огорчился он. – Что их скелеты по архивам и музеям? Всего лишь муляжи, работа искусных таксидермистов.
- Богатая вилла на теплых островах! – взмолилась соблазнительница.
- Заткнись, старая! – не выдержали другие разбойники.
- Вилы ей в бок! – больше всех рассерчала подельница.
Напрасно слабыми руками беглянка пыталась оттолкнуть беду, руки подломились.
С лица опала короста, обнажились глубокие каньоны и ущелья.
И когда грязные пальцы – неужели не могут отскоблить эту грязь, мелькнула ненужная мысль – схватили и обшарили, то провалились в эту пропасть.
И все же на дне ее – холодные пальцы змеями и гадами копошились по телу – в складках морщинистой кожи отыскали вожделенную «зелень».
Пачки и мешки; упираясь ногой в стену колодца, с трудом вытащили сундук.
Урча и чавкая, отодрала крышку.
Древесина брызнула осколками, шрапнель побила стену и тело.
Раны кровоточили, и кровь оказалась розовой, а не фиолетовой, жизнь по каплям истекала из беглянки.
- Дети, детишки, - напрасно молила несчастная.
- Все мы чьи-то дети, - философски откликнулся интеллигент. - А вы скольких погубили, сколько родителей из-за вас лишились последней опоры? – не сдержался он.
И сдернул очки и бородку, обнажилось истинное лицо: изрезанное шрамами, с черной повязкой на пустой глазнице; может быть, удастся договориться с разбойником, приободрилась несчастная.
Тем более, разобрала гул мотора милицейской машины.
Вырвалась из ослабевших рук – тем было не до нее, вычерпывали и не могли вычерпать содержимое тайника, дублоны и пиастры ослепительным блеском выдавливали радостные слезы, - бросилась под колеса.
И если бы не мастерство водителя, тяжелая дорожная техника размазала бы ее по асфальту.
Машину занесло, в воплях и проклятиях мордой ткнулась она в столб.
Осколки фонаря засыпали поле битвы.
Наш покой надежно стережет милиция, и готова пожертвовать собой ради нашего благополучия.
Решили отловить пешехода, что в неположенном месте перескочил пустынную дорогу, удобный случай представился.
За разодранной одеждой и болтающейся морщинистой грудью не признали былую владычицу.
Груди ее были похожи на скомканную половую тряпку, и тело было похоже.
И напрасно она выставилась. Даже самый завалящий мужичок в лучшем случае вытрет о нее ноги.
Пробираясь свалками и пустырями, вляпались мы в дерьмо, надо очиститься от грязи.
Забросить нищенку за решетку; а чтобы не смущали ее вопли, накрыть лошадиной попоной.
Что и сделали славные блюстители, и предварительно натянули резиновые перчатки.
Но все равно замарались, пришлось не только упрятать под попону, но и этой же тряпкой заткнуть сквернословящий рот.
Пришла пора очиститься, приметили женщину, что призывно выпятила лобок.
(Напрасно гипотетический читатель подумает, что в ней всколыхнулись материнские чувства, и наседкой от цыплят уводит она преследователей.
Да наплевать ей на подельников, просто не умеет по иному знакомиться.)
Ее закинули под сиденье и, устав от обещаний озолотить – такие разве что наградят дурной болезнью, - заткнули поганый рот натруженной ладонью.
Шершавая кожа разодрала губы, она задохнулась в грязи и в блевотине.
Так на четверть или на треть – автор не шибко силен в математике - увеличилась доля добычи оставшихся в живых подельников.
Блюстители не позарились на мешок, в котором копались эти бродяги.
(Тем более не удивились, углядев так называемого интеллигента.
Бездельники эти не умеют постоять за себя, и когда использованными резинками вышвыривают их из института, с протянутой рукой идут на паперть или роются по помойкам.)
- Такая жирная синица, - удовлетворенно констатировал добытчик , а его подельники попрощались с блюстителями традиционным жестом: ребром ладони ударили по внутреннему сгибу локтя.
Кое-чем разжились в этот далеко не самый худший день, добра хватит на несколько ночей безбедного существования.
Уже не первый раз подбирались к этой кормушке. И всегда уходили с добычей, в этом гибнущем мире разве что глупый или ленивый не раздобудет пропитание; мы поглупели и разленились за годы советской власти.
Власть эта повырезала всех выдающихся представителей колонии простейших, но в третьем поколении опять появились неординарные особи.
И некоторые даже огрызались, когда их уводили на заклание.
Броневичок развернулся на крошечном пятачке перед освободившимся проходом.
(Загонщики криками и барабанным боем преследуют обложенного зверя. И тот мчится узким коридором спасения.
Но на номерах уже расчехлили ружья.
Гонят на них, те ударят наверняка, чтобы, как и положено, уложить с первого выстрела.
На груди останутся маленькие входные отверстия, смертельное железо в клочья разорвет спину.
И предпочтительнее погибнуть в бою, чем безропотно подставить себя под выстрел.)
За деда, за отца! мысленно воскликнул человек.
За отца, который в открытую не решился выступить против Власти, прозрел он, но изобразил ее в настолько карикатурном виде, что та оскаблилась в хищной гримасе. И желтые прокуренные зубы нацелились перекусить сонную артерию.
Убили наши или фашисты, все они на одно лицо, не углядел он различий.
Разве что у немецкого офицера начищены сапоги, и аккуратно уложенные волосы разделены ровным пробором.
И за сына, добавил еще одного в свой список; выросший на стыке двух народов и разных культур, не смог он приобщиться ни к одной культуре, и пустынной колючкой ветер перекатывает его по мертвому полю.
И за всех предков, что покорно накидывали петлю на шею и по собственной инициативе приносили обмылок.
А он не пожелал так погибнуть, вырвался из их рук.
На одежде и на теле остались следы, они впечатались волдырями ожогов.
Вырвался; каратели ощетинились штыками, острая сталь надвинулась, с лезвия срывались капли крови.
Прожигали снег, обнажалась трава, которую надежно укутал снежный покров.
И прежде чем вдавить педаль газа, хотелось выбраться из машины, лицом, всеми порами прижаться к дурманящим и пряным майским травам.
Насладиться этим запахом, и чтобы он остался до конца.
Чтобы, умирая, упиваться весенним буйством жизни.
Он не успел, даже нескольких секунд не было отпущено на это.
Машины преследователей надвигались двумя кильватерными колоннами и разбухли с каждым мгновением, и вот заслонили город.
Прекрасный, великий и непобедимый, напрасно пытались растоптать его наши правители.
Не единожды под корень вырубали жизнь, но каждый раз из вроде бы мертвых пней выхлестывала зеленая поросль.
Не загнанным зверем, но победителем пригнулся он к рулю, резко вдавил педаль газа.
Оскалился, страшно и тревожно крикнул в навалившиеся лица.
Машина присела, потом прыгнула бешеным зверем.
Так подбитый самолет направляют на врага, чтобы земля вздыбилась в неистовстве взрыва.
В узкий проход между двумя кильватерными колоннами.
И все до последней родинки и волосинки видно в последние мгновения жизни.
Он различил щербатую поверхность железа. На изломе облупилась краска. Бурое пятно ржавчины было похоже на амебу, разбросавшую ложноножки. Крыло другой машины напоминало измятую промокашку, впитавшую кровь.
Кровь у этих существ, что насмехались над нами и презирали нас, была фиолетового цвета.
Машина присела и прыгнула, и всей тяжестью – он усилил двигатель и подвеску, превратил в броневичок своего верного скакуна – обрушилась на противника.
Преследователи уверились в своей безнаказанности, и когда жертва нацелилась на них, не сразу брызнули в стороны, притормозили и вздыбились; одна машина долго балансировала на двух колесах, а два других бешено вращались, и казалось, лапы эти рвут и калечат, потом повалилась на бок и перекатилась на спину, и уже дергались все колеса, но мотор не взорвался, и те постепенно умерили свой бег; другую машину отбросило в сугроб, и броневик промял капот; так бык наваливается на корову, а та, уступая его притязаниям, подгибает задние ноги.
Александра Натановича выбросило сквозь переднее стекло, но только оглушило, рядом с ним беззвучно надрывались выжившие в этой передряге преследователи, рот их был похож на черный провал колодца, некоторые бережно прижимали к груди изломанные и неестественно вывернутые руки.
Машины не взорвались, но как после взрыва вверх и в стороны выбросило осколки, и, словно призрев законы притяжения, те снежинками кружили над головой.
Фары и карданные валы, цилиндры, в любовном экстазе обхватившие разгоряченные поршни, запасные колеса, стойки и лонжероны, змеями извивались ремни безопасности.
Сплоченные одной бедой пострадавшие не сразу разделились на преследователей и преследуемых; прежде чем убежать или принять последний бой, он услышал, как тишина наполняется скрежетом платформ, на изломе которых безумный император возвел гибельный и гиблый город.
Колонны, что поддерживали крышку гигантской чернильницы, прогнулись и дрожали, от визга закладывало уши.
А каменный всадник прыгнул и грязным конским брюхом, биркой с прозвищем навис над головой.
Это брюхо, прозвище и осколки кружили в скрежете рваного камня и железа.
А из правительственной резиденции горохом из лопнувшего стручка посыпались его обитатели, сначала – каждый норовил проскочить первым - застряли в узких дверях, в которые могла въехать карета с восьмеркой лошадей.
Потом в ошметках кожи и одежды вместе с крысами и тараканами метались перед крыльцом – хрустели кости и непрочные хитиновые панцири.
Блюстители не успели отъехать далеко и углядели эту неразбериху.
Их научили, они досконально следовали своей науке.
И во время ночных рейдов из десятков припозднившихся путников безошибочно вычисляли одного, у которого еще водилась наличность.
А если тот рыпался, то запирали его в «тигрятник» или заключали в вытрезвитель, где опытный фельдшер определял наивысшую степень опьянения со всеми вытекающими отсюда последствиями.
И карманы грабителей, то есть блюстителей топорщились от добычи.
Но полностью потерялись в неординарных обстоятельствах.
Выбросили на снег приблудившуюся к ним престарелую нищенку, всем скопом навалились на другую задержанную, вроде бы молодую и привлекательную.
Швырнули ее на дно, на голову задрали юбку и еще какие-то тряпки.
Один потным, вонючим и крепким задом уселся на голову, чтобы она не кусалась и не плевалась.
Зад этот размозжил нос и выдавил глаза.
Другой, упершись ногой в бок, как в стену колодца, вытянул перевитые набухшими венами руки.
Наручниками повязал запястья, острые зубья вонзились, порвали сухожилия.
Третий долго не мог содрать поганые свои штаны. Ткань была обтрухана пятнами засохшей спермы, со скрипом и скрежетом отодралась она от кожи.
Обнажил так называемое мужское достоинство; оказывается, пленные французские баловники рисовали с натуры, член был как у жеребца.
Это орудие вонзилось.
Порвало ткани и внутренние органы.
Женщина дернулась и затихла на пыточном ложе.
Водитель в экстазе наслаждения грудью навалился на баранку и надавил на клаксон.
Машина взревела смертельно раненым зверем.
Нищенка, которую выбросили на снег, зачерпнула полной горстью.
И этим изгаженным снегом, будто пеплом сгинувшего ее благополучия, посыпала скорбную голову.
Так неведомая ее соратница – бывший комендант общежития – бродила и причитала среди костров.
Всю жизнь откладывала по копейке, в одночасье сгинули ее сбережения.
И заводчане, что тоже голодали в осажденном городе, делились с несчастной последним.
Собственной жизнью, которой был отведен до обидного малый срок.
Как и обитателям правительственной резервации; эти не поступятся и малой крупицей.
И напрасно бывшая вверх ладонями тянула к ним руки и плакала о брошенных на произвол судьбы малых детях, в лучшем случае плюнут они в простертую ладонь.
Они плевали, слюна насквозь прожигала руку.
В этой неразберихе не потерялись психи и пожарные.
Мир взбесился, так психические и доложили начальству, можно отлавливать любого.
Специалисты вывалились из машины и насторожили ловчие сети.
И не имеет значение, кто попадется на этот раз.
Главное – поставить правильный диагноз.
Если больной не согласится с ним, то это, несомненно, обозначает его психическую неполноценность, если согласится, тем более не о чем говорить.
А после совершенных методов лечения болезнь обязательно усугубится.
Любого можно потравить и заколоть.
И тогда этот еще недавно полный сил и надежд человек превратится в пускающую слюни и подволакивающую непослушные ноги развалину, в «зомби», что подобострастно выполнит любое приказание так называемых лекарей.
Под белыми окровавленными халатами проглядывали жесткие прямоугольники погон.
И чем больше загублено невинных, тем больше звездочек ниспадет на них.
Раскинули сети, но перевелись крупные и опасные рыбины, попадалась мелочь, которую стыдно посчитать уловом.
Бывшие чиновники второй руки, что самонадеянно мнили себя вершителями, но были похожи на раздувшиеся мыльные пузыри.
Из них выпустили воздух, оболочка сморщилась и опала.
И теперь, когда они запутались в сетях, то жалостливо и надсадно взывали о милосердии.
Стоны их и жалобы были похожи на назойливый комариный гул.
Кожа зудит от укусов, напрасно отмахиваешься и расчесываешь волдыри. Лицо распухло, глаза заплыли.
Лекари в погонах отмахивались и чесались.
И хотя души их очерствели, не выдержали на этот раз.
Тем, кто больше других выл и жаловался, вкатили по лошадиной дозе сыворотки.
Шприцы вонзились и выплеснули яд.
Глаза у несчастных потухли и провалились на дно колодца, руки расслабленно свесились, на губах выступила пена.
Безжалостно кололи; рядом убивали и отчаянно боролись за жизнь, с каждой секундой замедленного этого убийства оживали химеры на крыше накренившегося Собора.
И за мгновение до того, как он рухнул, соскочили с каменного основания.
Психический феномен, сообразили лекари, когда погибает неординарная личность, и рушится его мир, то отчаявшееся воображение этого смертника подавляет волю и разум окружающих.
Всего лишь ненадолго, понадеялись они, это мгновение растянулось.
Химеры соскочили и, переваливаясь на слабых ножках – творцы не предполагали, что их детищам придется передвигаться, - подступили к людям.
Распахнули пасть, она была похожа на дуло огнемета.
Но слишком просто и скучно было так рассчитаться, когти встопорщились, пасти ощетинились клыками.
Напрасно заслонились мы сетями, капрон полопался гнилыми нитками.
И ожил обесчещенный император.
Прозвище его выступило огненными буквами. И огромный раскаленный член был похож на вертел, на который насаживают птичьи тушки.
Значит, пришло время поработать пожарным.
Надрываясь, те ручным насосом закачивали воду в пересохшую бочку.
Сначала вода выхлестывала из многочисленных прорех, потом древесина разбухла, в бочке уже плескалась вонючая болотная жижа.
Но стоило направить раструб на любого бывшего властелина города, как затухал внутренний его огонь (если таковой был), обращался в горстку пепла, прах этот был подернут ледком в фиолетовых разводах.
Кровь у чудищ, что завоюют и сменят нас, фиолетового цвета, мелькнула нелепая мысль; Александр Натанович стряхнул останки былого, поднялся и шагнул к преследователям.
Так поднимается и шагает богатырь; за спиной остаются вырванные с корнем деревья, мутные воды вздувшейся реки несут развалины домов и трупы животных.
Прощаясь, огляделся.
Собор накренился тонущим кораблем; чтобы не погибнуть, химеры спрыгнули с палубы.
И конь прыгнул.
Его копыта, когти и хвосты чудищ нависли над обреченным городом.
На соседней улице из милицейской машины, путаясь в спущенных штанах, выскочил очередной насильник.
Член его был изломан и неестественно вывернут.
И еще – по гибельной площади и по обреченному городу метались смертельно потревоженные люди.
Такие крошечные перед грядущей катастрофой.
Напрасно служивые пытались отгородиться от нее рваными сетями, худыми рукавами и сломанными гидрантами.
Поднялся и шагнул в огненных сполохах.
Ударил, кулак вонзился в мягкое и податливое, то по-заячьи пискнуло, его тоже ударили, он увернулся, или кулаки отбросили его на другие кулаки, жесткие и беспощадные.
Только бы не упасть, подумал он, его подбили под колени, он упал, но поднялся, стряхивая вцепившиеся когти и зубы.
И не мог различить лица, все они были на одно лицо; славянские курносые носы смешались с крючковатыми, хищно нависшими над разбитыми губами, синева вороньего крыла поглотила пшеничные кудри.
И каждый раз все труднее было подниматься, и все глубже впивались клыки и когти.
Убийцам сподручнее было порешить его ножами и стволами, но долгая погоня содрала с них тонкий налет так называемой цивилизованности.
Крушили когтями и клыками.
И когда в очередной раз навалились, среди скопища лиц различил он одно лицо.
Свое, так он выглядел в юности, потянулся к родному и близкому.
А тот отшатнулся от затаптывающей и рвущей человека толпы, зачерпнул и остудил лицо грязным, окровавленным снегом.
Шапку потерял, волосы его были обесцвечены перекисью, краска облупилась, из-под нее проглядывала цыганская чернота.
Но волосы свалялись, а лицо было окровавлено, за кровью и колтуном невозможно было распознать цыганскую сущность.
Мальчишка увидел, как из пасти химер и всадника выхлестнули языки огня.
Огонь этот под корень выжжет жизнь, напрасно служивые заслонились рукавами и сетями.
Отец распознал, стряхивая когти и зубы, потянулся к родному лицу.
А сын, давно уже проклявший и русских и евреев – своих родителей, откликнулся на мольбу отца.
Беги, спасайся, хотел крикнуть тот, но только выплюнул изо рта крошево зубов, стон его затерялся среди уханья дровосеков, вгоняющих колун в неподатливое бревно.
Стон затерялся, но сын услышал, и, спасаясь, ввалился в это крошево.
Ударил, его тоже ударили, укусил и оцарапал, его снова ударили, отвлек часть погромщиков; жизнь прекрасна в любом проявлении, даже в затянувшейся агонии.
Один упал и уже не смог стряхнуть навалившиеся на него тела и увернуться от сокрушающих ребра сапог, другой упал и выпростал руки.
Руки их тянулись, чтобы после долгой разлуки сойтись в крепком пожатии.
Одна крупная, мужская, с сильными, грубо высеченными пальцами, на указательном был выломан ноготь, кровь уже загустела; другая была крупной, но еще по-мальчишески пухлой; когда пальцы почти сошлись, каблуком размозжили эту пухлость, и рука опала, а другая не смогла дотянуться.
Копошились и умирали по отдельности, не получилось уйти вместе.
Одна рука скрюченными пальцами впилась в обнажившийся асфальт, пальцы другой дернулись и затихли.
Огонь выхлестнул из пасти чудищ, камень и железо оплавились.
И осталось пепелище, и все кончилось, и напрасно ждать и надеяться; если и существует загробная жизнь, то только пепел и прах за гробом.

ЭПИЛОГ.
Сначала была белая внутренняя оболочка кокона, но чем напряженнее всматривался я, тем больше различал красных пятен.
Словно выступили капли крови, они были похожи на амеб, что разбухали, тянулись своими ложноножками.
Переливались в них, напрасно заслонялся я растопыренными пальцами.
Наваливались всей тяжестью дерганной и бестолковой моей жизни, под этим грузом перехватывало дыхание.
И когда дышать стало невмоготу, когда жизни осталось несколько мгновений, в окровавленной этой оболочке различил крошечную прореху, вцепился в нее сведенными судорогой пальцами.
Словно Вершители утром устают дуть, и опадают натруженные их щеки, пришла и встревожила чужая мысль, и поднатужась, разрывают сплошную пелену туч, а их осколки приберегают для следующей ночи, и багровый диск солнца медленно и неохотно выкатывается из-за мачт на дальнем конце просеки, и после спячки оживает потревоженный наш муравейник.
Какие Вершители и какая просека? отринул чужие образы.
Но не изгнал из сознания, они затаились под другими, такими же нереальными, надеясь дождаться своего победного часа.
И когда он грянет, уже не выбраться из кокона.
Чтобы не погибнуть, медленно, тяжело, со скрипом приоткрыл смеженные веки.
Мысленно ухватил их обеими руками, штурвал не поддался, тогда ногой уперся в стену колодца, так потянул, что полопались мускулы.
Перекрыл подачу газа, котлы не взорвались, Вершители разочарованно отвалились от подзорных труб.
Отворил глаза, слабый свет тусклого дня ослепил, надвинулся и навалился грязно-белый потолок в бурых разводах, среди них различил светлое пятно – женское лицо, догадался и всмотрелся в расплывчатые, незнакомые черты.
Пятно это нависло; лицом к лицу…, вспомнил забытого поэта.
Женщина (я не сомневался, что это женщина, только они способны высиживать долгими ночами у постели больного, и вытирать испарину, и убирать за ним, и переворачивать непослушное тело, чтобы не образовалось пролежней) будто услышала меня и отодвинулась.
Прикрылась скрещенными руками, так я заслонялся от амеб моего воображения, а они просачивались щелями и замочными скважинами.
Всмотрелся, невозможно заслониться от изучающего и требовательного взгляда.
Различил десятки лиц, они смешались в чехарде неверной памяти.
Вот некая бабища разбросала по воде необъятные груди, подвела под них ладони и приподняла, потом руки ее поникли под этой грудой, груди упали, вода выхлестнула за край бассейна.
Лоно ее распахнулось, члены струились и устремлялись к нему.
Другая женщина увидела, охнула и закусила губу.
А когда выбралась из купальни, полотенцем перевязала истомившуюся грудь.
Но не помогла тугая повязка; поплелась на пустырь, там можно провалиться в незамерзающее и лютой зимой болотное окно.
Не провалилась, нашла в снегах туго спеленатого великовозрастного младенца.
Отогрела его своим теплом.
Я вгляделся в лицо, что сначала клонилось надо мной, но все дальше отступало под изучающим взглядом.
Женщина, кажется, мы с ней встречались; наверняка, встречались; правда и вымысел так тесно переплелись, что невозможно было различить.
- Убери руки, - попросил я.
Хотел попросить, язык и гортань не повиновались, проскрипел железом по стеклу.
И содрогнулся от скрипа.
Да, несомненно, был болен, а теперь одолел болезнь.
Меня заточили в психушку и повязали смирительной рубахой, попытался разорвать эти путы.
Ловчая сеть вонзилась и порвала, выступили гной и сукровица.
Бился выброшенной на берег рыбиной.
И помочь может только женщина; различить бы ее лицо.
Попросил убрать руки, а она – дочка и внучка колдуньи, до этого способная разобрать любую мою просьбу, не услышала, не пробилась скрипом.
Но уронила руки, я вгляделся в некогда наизусть знакомое лицо.
Будто по плодородной равнине прошла конница, копыта содрали плодородный слой, вешние воды докончили разрушительную работу, обнажились ущелья и каньоны.
И бесполезно рыться в прахе и в пепле, уже ничто не напоминает о былом изобилии.
Но осталась память, ее не вытравить.
Мир изменился, мы изменились вместе с ним, я спрятался за хлипкой броней своей фантазии, оставил ее в одиночку замерзать на пронзительном ветру губительных перемен.
Она замерзла, но хватило сил подобрать и выходить меня.
Так подумал я, но постарался отогнать эти мысли, колдунья могла услышать; мужчины так устроены, что втаптывают в грязь все, что им дорого.
Но она не услышала, спросила: - Ты вернулся, мы снова вместе?
- Разве я уходил? – удивился я, и на этот раз совладал с голосом. – Просто притомился и прилег отдохнуть на обочине.
- Не смотри на меня, - взмолилась женщина.
- Я не смотрю, - согласился я.
- Выплакала глаза. – Я вгляделся, глаза были пустыми, но в этой пустоте на самом дне угадывались и нежность, и упрямство, и боязнь потерять привычную игрушку и снова остаться в одиночестве – дети выросли, разлетелись и не нуждались в докучливой нашей опеке, - и все то, что нажили мы за долгие годы.
Выплакала глаза, - повторила она. – А лицо в тоске и одиночестве изрезали ущелья и каньоны.
- Ну что ты, - неискренне удивился я, и постарался улыбнуться, чтобы спрятать свои страхи и обманы – улыбка была похожа на оскал хищного зверя. – Я всегда буду видеть былое и прекрасное, если оно осталось прекрасным, - поправился обманщик.
- И где я, что случилось со мной? – поспешно перевел разговор на другое, чтобы она не различила неуверенность и сомнение.
- Ты не бойся, я не различу, - отказалась женщина, - Колдовство иссякло за время твоего бегства.
И столько боли и горечи было в ее признании, что поспешил заслониться больным воображением.
Увидел паровозик, в облаке снежной пыли нависший над головой, и перекошенное, искаженное гримасой страха лицо машиниста.
Машина вздыбилась, колеса бешено вращались, обернулись дисками циркулярной пилы, со смертельных зубьев срывались капли крови.
И не уйти от неминуемой гибели.
Все во мне кричало, противилось этому, от истошного крика закладывало уши.
- Нет, не надо, - взмолилась женщина.
Если я и разобрал, то не внял ее мольбе.
Чтобы очиститься, надо погрузиться на самое дно своего отчаяния, дно еще не проглядывало в мутной глубине.
- Просто ты поддалась им, - вспомнил ту давнюю битву, закончившуюся полным разгромом.
Институт, где месяцами не выдавали зарплату.
И только безумцы и фанатики могут в голоде и в беде разрабатывать совершенное оружие будущего нашего возрождения.
Ежегодные отчеты о проделанной работе. Тысячи тонн макулатуры.
Но среди этого бумажного вороха – некоторые знали наверняка – можно отыскать крупицы здравого смысла.
Один из этих знатоков первым признал свое поражение.
И устроился слесарем в котельную, любой мужик хоть как-то умеет крутить гайки.
Заводчане сразу признали его своим, из любой жидкости наловчился он добывать алкоголь.
Эта самогонка свела его в могилу.
Женщина подобрала на пустыре туго спеленатого великовозрастного младенца, но потеряла другого подопечного, с жадным чавканьем трясина поглотила очередную добычу.
- Просто ты поддалась им, - обвинил я женщину. – Все люди – братья, - вспомнил ее слова. – Эти братья загрызут ненасытными псами.
- Не надо, хватит, тебе еще нельзя, - взмолились ее морщины.
Глубокие ущелья, различил я, на дне их бурные потоки пробили ложе, и все глубже вгрызались в земную твердь.
И я, наконец, вспомнил, как зовут колдунью.
Все мои женщины были Ленами: мать, жены, случайные попутчицы.
Чудное имя, ничего лучше не придумано на свете.
И лень, и нега, и нежность, и желание в этом имени. И обещание одарить наслаждением, и угроза наказать, если не оправдаешь надежд.
Я не оправдал.
Но перелистывая страницы памяти, выбрал самую захватанную, где каждая строчка уже не отдавалась жгучей болью.
(Болело, но можно вытерпеть, только ладонями зажать рвущийся из горла крик.)
Измятый и обильный ее живот, обезображенный шрамами. Истертые волосы на лобке. Ненасытность и неразборчивость в выборе мужиков.
Слишком щедро и бездумно раздаривала она себя.
А мы плевались и морщились, презрительно принимая этот дар.
От этих плевков и зуботычин рубец побагровел, под ним омертвела ткань.
Я потянулся пощупать.
Но к рукам – только теперь это заметил – были пристегнуты трубочки, по ним через шприц истекал яд. Кровь мою заменили на фиолетовый раствор.
- Уже выздоровел! – выругался я. – Развяжи! Сколько можно издеваться над человеком? – обратился к своему спасителю. Или к палачу, могла быть и тем и другим, это зависело от ее выбора.
Или одновременно и тем и другим, человеку свойственно изначальное это противоречие.
Еще в детстве, обрывая ножки у насекомых, мы и страдаем, и внимательно наблюдаем за агонией.
- Тебе выделили лучшую палату, лучших врачей, - сказала женщина на перепутье.
Хотела и спасти, и уничтожить.
Колдовство ее иссякло, призналась она, я согласился с этим приговором.
Если бы сохранилась хоть капля звериного ее чутья, знала бы, как надлежит поступить.
Освободить меня от пут, мнимая свобода страшнее гибели.
Она потянулась неуверенными руками.
Что приголубили многих, а те вырывались, и норовили пнуть на прощание.
Пальцы ее, когда она случайно задела за щеку, были прохладными и целительными, я зажмурился, чтобы исцелиться.
Услышал, как иглы со скрипом железа по стеклу и с визгом шин по мокрому асфальту выходят из исколотых вен.
И как из пробоин с шипением хлещут фиолетовые фонтанчики.
И как она пытается осушить их натруженными губами.
Жесткими и шершавыми как терка.
Они сдирали защитные мои покровы, я содрогался от боли в обнаженных нервах.
Женщины – хищницы по своей природе, но нет сил оттолкнуть их, убежать и спрятаться.
Хотя бы страусом зарыть в песок голову, не слышать и не знать в ненадежном этом убежище.
Услышал, а она подслушала, руки и губы отстранились.
И тогда с закрытыми глазами – если открыть, то неизвестно, что увидишь, и как тебя уничтожат на этот раз – нащупал смертельный свой шрам.
Галочкой упирался он в солнечное сплетение, ткань под ним омертвела, эта омертвелость медленно расползалась по телу.
Как амеба, что выбрасывает ложноножки, а потом переливается в них.
Женщина подслушала и отшатнулась, морщины не только обезобразили лицо, но сползли на шею, перечеркнули ее горизонтальными складками.
Кожа потеряла былую упругость, груди свесились двумя выжатыми бурдюками, живот квашней выхлестнул из тесной кадки. Ягодицы покрылись коростой, похожей на лимонную корку, дряблые ляжки колыхались при ходьбе.
Бог вылепил женщин из нашего ребра, материал попался с дефектом, поэтому некоторые увечные мужички, осознав свое увечье, воображают себя женщинами, и к своим напарницам приторачивают протезы.
Игра оборачивается реальностью, насильник вгоняет убийственное свое орудие.
Словно насаживает на кол, тот глубоко вонзается.
Женщины, созданные из дефектного материала, как только ни издеваемся мы над ними!
Пьяной, угарной своей похотью, а они покорно подставляют изгаженное лоно; своим забвением, и лоно их напрасно истекает соком желания.
Не дай бог родиться женщиной, ужаснулся я, и, забыв о шраме, что все глубже вгрызался в тело, исследовал живот и бедра.
Жесткие волосы искололи пальцы, они содрогались от электрических ударов.
А она, вместо того, чтобы помочь, с усмешкой наблюдала за моими потугами.
Как в том институте; зарплату перестали выдавать, пришельцы постепенно просачивались за вроде бы неприступные стены.
И уже на себя примеряли секретные разработки.
Кроили из них онучи и портянки, примеривали, какие замечательные утюги и кастрюли можно наклепать из сверхлегкого металла, и сколько заплатит за них западный покупатель.
(У покупателя под пиджаком проглядывали погоны, звездочки были такие же, как у наших разведчиков.)
И лучше родиться женщиной, чтобы не участвовать в постыдной этой распродаже.
И только под требовательной рукой послушно распахивать лоно.
Но зря я понадеялся, пальцы нащупали ужавшийся и напрасно пытавшийся увернуться членик.
И если бы хватило мужества, следовало швырнуть его на плаху и прицелиться.
И пусть от яростного крика содрогнется Земля.
Двумя пальцами ухватил я гада. На этот раз ему не увернуться.
И чтобы подтвердить серьезность своих намерений, другой рукой откинул одеяло.
Или она откинула; всякое видела за долгие годы нашей близости.
Вот он явился после встречи с друзьями.
Мутный, пустой взгляд, слюнявые губы.
С трудом добрался до дверцы своей клетки. А там по решетке сполз на пол.
И тогда приходится тащить его к постели.
Волоком, на полу остаются черные полосы, ноги цепляются за мебель.
На плече, то прогибается под мертвой тяжестью.
Пинками, отбивая кулаки и пятки.
Дотащить и раздеть притомившегося мужа.
Что тоже не просто, пальцы путаются в многочисленных пуговицах и застежках.
И тогда в ярости и отчаянии рвануть материю.
И та паутинкой лопается в отчаявшихся, но настойчивых руках.
Разоблачить мужа, тщательно и подробно изучить маршрут его странствий.
Все, что происходит с нами, оставляет неизгладимые следы, по ним опытный следопыт различит наши деяния.
Сначала принюхается.
К нижнему белью; вдруг в знакомом запахе пота удастся разобрать посторонние примеси.
Так устроены мужики: стоит им приметить бабенку, как испариной покрывается низ живота и внутренняя поверхность бедер.
И опытные соблазнительницы по этой испарине распознают нас.
Иногда отказываются от вроде бы богатых и щедрых.
Мнимое это благополучие обернется только докукой, такие измают, предадут и бросят.
Но некоторые, пусть кривые и горбатые, коротышки и толстяки, больные и увечные, не имеет значение…
Эти пойдут в огонь и в воду, одолеют или погибнут.
Поэтому, когда мужья едва живыми доползают до порога, их подруги тщательно обнюхивают нижнюю одежду.
Иногда находят, или им кажется, что находят.
Моей показалось.
Чтобы подтвердить подозрения, ухватилась за край одеяла.
(Каким бы ни заявлялся я домой, член мой настораживался во время обнюхивания, приподнимал даже притомившуюся головку.)
Шершавыми губами исцарапала она исколотые руки; мало было этих увечий, губы сползли на живот, где багровый рубец упирался в солнечное сплетение.
Ткань омертвела под их ненасытностью.
Словно извержение двух вулканов, показалось мне, два лавовых потока, и сужается полоса жизни между ними.
Жир – мы растолстели и зажирели от ленивой нашей жизни – плавится и истекает фиолетовым соком.
И когда полностью истечет, когда сойдутся потоки, жизнь иссякнет на греховной планете.
- Подожди, еще один глоток, - взмолился я.
Хотел сказать солидно, басовито, уверенно, но голос сорвался на визг; так визжит поросенок под ножом ветеринара, а потом с жадностью пожирает отсеченные свои гениталии.
И конечно, она не услышала в этом визге.
Самое страшное для них – наши мальчишники; мы вспоминаем о былой удали.
И пусть песок давно высыпался из дырявой песочницы, и борозда, что остается за нами, мелка и неровна, и похвальба равняет со сказочным бароном.
Но все же…
Кто знает, на что способны эти старички.
И современные девицы могут позариться на жизненный их опыт.
Если каждый день откладывали они по копеечке…
Копилка пригодится в голодные годы.
И пусть деньги опорочены и обесчещены а гиблое наше время, остаются другие нетленные ценности.
Прежде всего - опыт ветеранов.
Одни могут пристроить и на хлеборезку, где даже в самый голод колосятся обильные хлеба, другие замолвят за тебя словечко – это бывает поважнее ненадежного материального достатка, третьи упакуют и отправят с дипломатической почтой; все могут старики.
Что на так называемых мальчишниках друг перед другом распускают и распушают цветастые хвосты своего хвастовства.
Их не остановит и то, что для этого надо идти на погост, в приют для инвалидов и престарелых, в дом скорби.
Некоторым не угомонится и под метровым слоем земли.
Могилы эти сражаются за каждый метр жизненного пространства (если души наши бессмертны, то зачем им эти метры?), или охотничьими псами настораживаются на смазливых бабенок (нет пропащих женщин, в каждой можно отыскать изюминку), а в приюте бывший Секретарь или Как-Там-Его пытается возвыситься над больными и престарелыми. Чтобы вести их к очередным победам, дорога эта подобна восхождению на неприступную гору. И чем ближе к вершине, тем больше попадется костей и черепов незадачливых предшественников.
Но все равно ползут, цепкими старческими руками цепляясь за мельчайшие неровности кладки.
Кирпич обветшал за годы советской власти, обломки калечат пальцы.
А в доме скорби проповедник вещает перед благородными слушателями.
И они внимают каждому слову, хотя у того давно вырезан язык.
Удачливые секретари и грабастые профсоюзные деятели, подпольные миллионеры и так называемые властители наших дум.
Продолжают секретарствовать, грабить, обогащаться, кропать бессмертные свои творения под ужимки немого оратора.
И поэтому приходится тщательно осматривать приползшего после очередного мальчишника мужа.
Одеяло сползло, шрамы обнажились, под изучающим ее взглядом под рубцами омертвела ткань.
А когда я взмолился о милосердии и снисхождении, то завизжал поросенком.
Она содрогнулась от этого визга, уронила руки. Но судорожно цеплялась за одеяло, сдернула его; я ослабел за время болезни и не устоял под ее настырностью.
Вознамерилась наказать негодяя; чтобы ей не искать, я сам ухватил напрасно пытавшийся увернуться крошечный членик.
Выковырнул его из паховой ямки, пусть швырнет на плаху и прицелится.
Он заслужил, заслуженно покарает виновного.
Раньше, стоило порыву ветра вздуть юбку, как настораживался охотничьим псом. На загривке топорщилась шерсть, глаза разгорались, на губах вскипала пена.
Походка и движения становились вкрадчивыми, ленивыми.
Но за этими вкрадчивостью и ленью таилась мощь спящего вулкана, лава грозила выхлестнуть.
Потом кончились годы учебы, в научно-исследовательском институте ежедневно приходилось доказывать свою исключительность.
       А когда не удалось доказать – бдительные кадровики шерстят твоих предков до десятого колена, - подделать метрики и происхождение.
Но наши люди в отличие от немецких офицеров не доверяют бумагам, а вглядываются в лицо соискателя.
С таким тщанием, что не замечают пришельцев, что не мытьем, так катаньем проникают за вроде бы неприступные стены.
Захватывают крепость, напрасно ее защитники надеются отсидеться в цитадели.
Женщина продолжала защищать, я сдался на милость победителя и покорно подставил склоненную шею.
Она с трудом нащупала крошечный, ужавшийся членик.
Для этого долго копалась на пепелище. Попадались кости предшественников, осколки не сложившейся нашей жизни.
Останки; я признал поражение, и лучше одним махом покончить с пустыми надеждами.
А она цеплялась за эти останки.
Поглаживала и ласкала мой член, и, видит Бог, я не хотел этого, он окреп в ее объятиях.
Под ее губами; жесткие, изгаженные мои волосы в паху искололи ищущие и целительные ее губы.
А ладони свои – из пальцев истекала живительная сила – наложила на мертвую ткань шрама.
И рубец рассасывался под губами и пальцами.
Хотя ничто не пропадает бесследно, лицо ее стало больным, старым, изможденным, а когда я рванул халат и рубашечку, то увидел шрам на ее животе, в свою очередь припал к нему колючими и сухими губами.
Любовь, хотела сказать она, когда все гибнет и распадается, выживают только те, что признают древнюю эту религию.
Потом приходят колдуны, попы и писатели пытаются по-своему объяснить и облагородить это таинство, а оно не нуждается в объяснениях и всегда будет благородно.
Любовь, только любовью живут женщины; она пыталась излечить меня, и не ее вина, что болезнь неизлечима; я отплачу ей великой и всепоглощающей благодарностью.
По израненному ее животу губы мои сползли к лобку, заплутали в мягких и шелковистых волосах.
Другие больные старались не смотреть: доминошники со всей силой стучали своими костяшками, некоторые зарылись в постель и прикрылись подушкой.
Обняли и истерзали подушку, не все умеют мечтать и надеяться как мы.
Врач не умеет; случайно заглянул в палату, его магнитом притянуло нам.
А женщина вместо того, чтобы вскрикнуть, оттолкнуть насильника, прикрыться скрещенными руками, неторопливо поправила измятые одежды.
- Что вы делаете?! – взвизгнул врач.
Голос был как у той обреченной женщины; я вгляделся, различил шрам, рубец галочкой упирался в солнечное сплетение.
- Теперь ты никуда не уйдешь, теперь тебе всего достаточно, - сказала бесстыжая моя подруга.
- Всего, - то ли спросил, то подтвердил я.
- Он здоров, наверное, притворялся, после нашего лечения не остается никакого здоровья! – зарапортовался врач.
- Работа. – Еще одними цепями приковала меня к себе женщина. – Наш институт запретили приватизировать. Пришельцы сами разбежались. Для них это – пепелище, что им делать на пепелище? – сказала женщина.
Работа, на своем настаивала она.
Желание, похоть, наслаждение, отбивался я.
И каждый был прав, жизнь тогда гармонична, когда не зацикливаешься на одном, пусть и самом необходимым.
Врач зациклился.
- Уходите, немедленно уходите! – настаивал он. – Другие тоже захотят излечиться, а мы не умеем.
- У нас нет таких лекарей, - облизнулся на мою подругу.
И будь я моложе, научил бы его пристойным манерам.
И теперь только порадовался за него: некоторым людям не дано насладиться истинным и настоящим, но они иногда могут выздороветь, наблюдая за избранными.
- И денег не вернем, по своей вине не прошли полный курс лечения! – зарапортовался врач.
Будто можно купить наше чувство, еще не напечатано таких денег.
И общались мы не на разных языках, а всего лишь на схожих диалектах, и легко понимали друг друга.
Работа, сказала она.
Что ж, как некое дополнение к основному.
Утро, за окном едва брезжит рассвет. Разбитые бессонной ночью двое на смятых простынях.
Пресыщение, схожее с временной смертью.
Когда нет сил не только пошевелиться, но с трудом заглатываешь пропитанный нашим потом, нашими ночными трудами воздух.
Грудь ее измята твоими руками.
Черные соски похожи на растянутые диковинные плоды.
И боязно дотронуться и стряхнуть их с мертвого дерева.
Живот ее – словно по нему прошла конная лава.
И от копыт остались ямы и рытвины, и постепенно их заполняют почвенные воды.
Капли пота слипаются, сначала образуют лужицы, потом озера.
И можно долго и бестолково бродить болотистой этой местностью.
Проваливаясь по щиколотку, по колено, по бедра.
Но уже различая рядом манящий ее бугорок, покрытый чахлой растительностью.
И заплутав в этих зарослях, все же заползти на самую вершину.
Исцарапанными губами цепляясь за мельчайшие неровности почвы.
Эти безумные наши ночи, женщины по большому счету крепче и выносливее мужчин.
И у тебя нет сил забраться на чудную эту возвышенность.
И член твой, изможденный и ужавшийся, провалился в паховую ямку, и кажется, никакими силами не выковырнуть его оттуда.
Наши многочисленные измены; говорят, мужчины так созданы: жаждут как можно шире разбросать свое семя.
Не верьте лукавым обманщикам, наукообразными словами прикрывают они свою похоть.
Мне достаточно одной женщины, она всегда будет разной и непохожей на вчерашнюю, все женщины мира заключены в ней.
Я искал, иногда, казалось, находил бледный ее эрзац; повзрослел и поумнел, поиски привели к единственной.
И когда по утрам нет сил подняться, и напрасно бродишь и ползаешь по необъятному ее телу, а ей не выковырнуть из паховой ямки твой ужавшийся членик( может быть, удастся различить его под сильной оптикой), можно отдать остаток сил работе и творческому созиданию.
Нас так воспитали: не существует голой и самодостаточной любви, чувства наши обязаны направлять мы на трудовые свершения.
- Не осталось пришельцев, они сами убрались, и никого не интересует твое происхождение, - подбадривает меня моя умница.
- Если пойти по радуге…, - соглашаюсь я.
- Что?
- Горшок с золотом, - обмениваемся мы утренними приветствиями.
- Нет, не найдем, - тут же отказываюсь я.
- Не надо, - догадывается и знает она, что я хочу сказать.
- Надо, - бережу я свои незаживающие раны. – Ты не простишь мне измены.
- Я забыла, - говорит она. – Просто ты потерялся, мужчины всегда теряются на переломе, а теперь нашелся, и все будет как встарь.
- Лучше, чем встарь, - пытаюсь поверить я.
- Только вот тот завод…, - не могу забыть былое.
- Что? – настораживается женщина.
- Нет, ничего, мне показалось, не было завода.
- Только работа, - врачует она меня.
Как в пьесе абсурда, поочередно меняемся ролями, и уже не разобраться в словах и поступках.
Давным-давно, в другом мире я настаивал на самодостаточной ценности работы, а она подбирала остатки от наивной этой страсти.
Оболочка от ветчины, фантик от конфеты, еще можно уловить запах.
Потом что-то произошло, и уже ничем не пахли фантик и оболочка.
И я заболел от этого убытка.
А когда излечился – она выходила меня, но болезнь затаилась, подобно той старухи с косой, и могла перекинуться на единственную, - каждый старался помочь другому.
Она, для которой, как для всех женщин, работа не была главным и определяющим, целиком отдалась этой некогда основной моей страсти.
(Пришельцы затаились и ждали результатов лихорадочной нашей деятельности. Чтобы не склевывать по зернышку, но забрать сразу.)
И если в первые дни разрухи ведущие специалисты потянулись на заводы, устремился и я, надеясь, что там сдержат нашествие, то скоро нас приметили и за границей. И за копейки (по их понятиям) переманивали в свое хозяйство.
А я все глубже погружался в пучину наших отношений.
По-разному у нас получалось.
То она томно раскидывалась на постели, охотничьим псом настораживался я на ее запах.
Целиком зарывался в него и долго не мог выбраться из губительной глубины.
То в момент кульминации нашей близости отбивалась она формулами и бредовыми идеями.
Совершенным оружием, что рано или поздно измыслим мы для уничтожения себе подобных.
Оружие это безжалостно калечило мою плоть.
Я изнемогал от ежедневного этого убийства.
И когда терпеть стало невмочь, решился заглянуть за занавесу былого.
За туман, что все плотнее окутывал прошлое.
От него остался почти незаметный шрам на животе, многочисленные рубцы на запястье, застежки от протеза натерли кожу на ягодицах, нефть разлилась и подступила к палатке, некто рванулся помочь себе и дочке, сапоги оккупантов растоптали податливую человеческую плоть, кровоточили изгаженные мои ягодицы, в свинарнике, отталкивая друг друга, хряки рванулись к кормушке, паровозик вздыбился над человеком, дома, музеи и конюшни провалились в подземные выработки – хоть бы одним глазом заглянуть за ту пелену тумана, чтобы избавиться от наваждения.
Поздним вечером, когда она обессилела от пытки любви, больше похожей на смертельную схватку, и забылась на постели – измятые ее груди двумя полотнищами свесились по обе стороны, озера пота скопились в ложбинке на вершине бугорка и в пупочной впадине, простыня сбилась, - у меня хватило сил доползти до коробки с вином и лекарством.
С трудом сдернуть пробку, добавить в стакан таблетку.
Так научили нас в детективных сериалах, в промежутках между любовью и работой – промежутки эти все чаще наползали на основные занятия – пристрастились мы и к этой ерунде.
Густой раствор вскипел фиолетовыми пузырями.
Женщина насторожилась, груди ее на мгновение набухли, но снова опали, покорно и беспомощно распахнула губы.
Влить туда отраву, преступить изначальные человеческие законы, столько преступлений осталось за спиной.
Путь мой зарос ядовитой колючкой, она нацелилась порвать и уничтожить.
Колючка вонзилась; зажмурившись, влил я яд в ищущие губы.
И изготовился ладонью зажать рот, чтобы она не выплюнула.
Женщина покорно проглотила.
Кадык мой дернулся, отрава, раздирая стенки пищевода, большой каплей провалилась в желудок.
Отравитель кое-как оделся и, не оборачиваясь – если оглянешься, то перечеркнешь еще толком не свершенное милосердное деяние, - нащупал задвижку.
Дверь скрипуче затворилась за спиной. Ступени больно ударили.
Холода, наконец, отступили.
Побрел, проваливаясь в рыхлом весеннем снегу.
Позади остались голые стены квартиры.
Постель, старый черно-белый телевизор, что из милости отдали соседи.
Книги, которые когда-то окружали, и можно было испить из этого так называемого источника мудрости, исчезли за время болезни.
Впрочем, я не жалел об этом, как и о пропажи нажитого за долгие годы совместной жизни барахла.
(Карманы врачей жадно оттопырились. Былое сгинуло в бездонной этой яме.)
Все распродали, этой ночью попытался я избавиться от того, что мешало начать жизнь с чистого листа.
От призраков, что подступали бессонными ночами.
От бесплодных попыток наладить разломанную нашу жизнь.
От недоверия – просто так, за красивые глаза не позволят вернуться в оружейный институт.
Кого и как на коленях умоляла она взять меня обратно?
И зачем позволила истоптать наши чувства?
Женщины так устроены…
Чтобы вычеркнуть это из памяти, попытался отыскать тот заводик.
После долгих поисков – ботинки давно промокли и ноги заледенели – обнаружил вроде бы знакомый заборчик.
А когда различил знакомый лаз – можно было ошибиться при тусклом свете редких фонарей, - испуганно обернулся.
Вот общежитие, в котором некогда укрывались случайные мои попутчики.
Короткими перебежками, чтобы быстрее одолеть зону обстрела – не ощущал онемевших ног, несколько раз падал, но откатывался в воронку от снаряда, - добежал до полуразрушенной стены и укрылся за нею.
А потом, отдышавшись, осторожно приоткрыл дверь.
В будке вахтера никого не было, или подсматривал глаз телекамеры, если меня засекли, то бесполезно прятаться и скрываться.
Батареи на удивление были теплыми, ноги отошли. И теперь каждый шаг отдавался покалыванием иголок.
Словно били плетьми, я побрел этой болью.
Доковылял - разодранная спина истекала гноем и сукровицей - до знакомой двери.
До пожара здесь проживала старуха-процентщица.
Или я выдумал ее, начитавшись больной русской классики.
Зарубил, потом устроил короткое замыкание.
А в пепелище подобрал заветную сережку, острыми краями вонзилась она в ладонь.
Но на коже почему-то не осталось вмятин.
Тогда прислушался и вгляделся, стены и двери оказались прозрачными, но не стеклянными, трудно было различить за промасленной бумагой.
Пожарище обжили.
Полы были усланы коврами, ни них ночевали выходцы со Средней Азии.
Наверняка, не бедные люди, беднякам достаточно войлочной циновки.
От запаха чеснока и прогорклой пищи закружилась голова.
И когда попробовал вскарабкаться на следующий этаж, запах еще тяжелее навалился.
Стал похож на пружину, что все туже сжимается с каждым метром восхождения.
Увидел коридор и двери, за которыми когда-то ждала женщина.
Облачилась в тугие трусики, а грудь обмотала полотенцем. Чтобы не закричать, закусила запястье.
Шрамы остались до сих пор.
А он, я, все ничтожное множество мужиков в пьяном угаре толкнулись в пустое ее ожидание и обессилено повалились у кровати.
И бесполезно теребить их и взывать к падшим.
В лучшем случае свернутся те калачиком, на губах вскипит пена, и лужицей соберется под омертвевшей щекой.
Своих избранников проверяла жестокой выдумкой (только женщины способны заглянуть в самую бездну): будто там, на юге кочевники захватили город, и погиб ее сын.
(Выдумала, а потом поверила выдумке.)
Отец ее отказался от внука не титульной нации.
И от нас требовалось заменить и отца, и сына, и любовника.
Разве что на последнее, и то в малой мере, были способны потерявшиеся наши мужчины.
Не соответствовали повышенным требованиям, она безжалостно отбраковывала кандидатов.
Помечала их клеймом неполноценности; одни, пытаясь избавиться от него, ударялись в глухое пьянство, и трясина с глухим чавканьем заглатывала их, другие, если им везло, цеплялись за перекрученный ствол березы и выбирались из трясины.
Я выбрался и, кажется, избавился от наваждения; не было женщины, а просто, пытаясь резко изменить жизнь, на крутых поворотах судьбы придумываем мы себе привычные оправдания.
Нас поманили, привычно устремились мы за крысоловом.
Учуяли запах, мужчины так устроены, что не могут противиться зову плоти.
В пьяном угаре, когда каждая по****ушка видится писаной красавицей.
Много объяснений, они и дополняют и отрицают друг друга, и всего лишь – приблизительная истина; любая приблизительность гаже оголтелого вранья.
Не было женщины, и напрасно я царапался во вроде бы знакомые двери.
Все двери похожи, только Александр Натанович (Господи, еще один выдуманный герой) мог по этой оболочке определить внутреннее содержание, сущность предметов и явлений.
В третьем или в четвертом поколении вместе со своим напарником неосторожно высунулись из колонии простейших; биологические законы – мол пора произойти расслоению - перенесли они на жизнь человечества; но мы – общественные животные, жестоко и беспощадно пресекли бесплодные и наивные их попытки.
В дурманящем запахе похоти, страха и наслаждения подобрался я к вроде бы знакомой двери, ухо мое выгнулось рупором, а глаз обрел орлиную зоркость.
Теперь здесь жил правоверный мусульманин, верные его жены ублажали хозяина.
Одна на всю семью готовила обед, другая стирала, третья ухаживала за детьми, четвертая соблазняла господина.
Изображала танец живота, под колыхание ее жиров господин мирно посапывал перед включенным телевизором.
Там показывали ночную порнуху; хозяин спал, женщины с вполне понятной заинтересованностью поглядывали на соперниц.
И бесполезно карабкаться на более высокие этажи, там тоже по своим законам устроились выходцы из бывших окраин великой империи.
Она рухнула, что рано или поздно происходит со всеми империями; одни в отколовшихся осколках пытались наладить пристойную жизнь, и иногда это удавалось, другие устремились в бывшую метрополию.
Чтобы своей густой и горячей кровью разбавить разжиженную кровь титульной нации, создать новую народность и сообщество.
И напрасно стеной пытаемся мы отгородиться от пришельцев; мудрые наши предки не возводили стены.
И русских, что, например, пришли в Бурятию, уже через несколько поколений не отличить было от местных жителей: от ногайцев, калмыков, других языков и наречий.
Кровь смешивалась, но всегда среди черноголовых и темноглазых детей будут появляться светлые глаза и волосы.
Предки не сомневались в этом.
А мы отгородились от мира.
Потом стены рухнули; женщины как более пластичные существа первыми приспособились к переменам.
А мы цеплялись за осколки былого.
Женщины напрасно пытались подстроиться под своих избранников.
Любовь и работа, пытались мы очистить от позднейших наслоений изначальные ценности.
Но душно и муторно было в этой малости.
И надо воспринимать жизнь во всем ее многообразии, наконец, осознал я во время очередного ночного бегства.
И уже не раздражали, почти не раздражали образы вроде бы чуждой нам жизни.
Отступив из общежития – бесполезно рыскать по этажам и подглядывать в щелочку, - вскарабкался на забор, что окружил резервацию.
Увидел юрты кочевников, к некоторым уже протянули трубы коммуникаций.
И негры не довольствовались бананами и кофейными бобами, осваивали снежные наши равнины. Черная кожа тоже не дубеет на морозе.
Азиаты, африканцы, индейцы смешались в этом поселении.
И уже тесно было за стенами, выхлестывали за них и по камешкам растаскивали оборонные сооружения.
Засеки, которыми мы пытались отгородиться от мира.
Или укрыться в крошечном своем мирке любви и работы.
Выхлестывали за стены, смешивались с местным населением.
Мы с трудом перенимали чужие обычаи.
Легче всего было детям, они не боялись и не знали тревоги.
И уже в нашей речи все чаще встречались хлесткие чужие слова и образы.
Ничего, дети научат родителей.
И рано или поздно создадут новое сообщество и его назовут Россией.
Хотелось верить в это.
Я возвращался объяснить женщине.
Или выслушать ее объяснения.
Пора, наконец, понять друг друга.
Может быть, нам удастся.
       …………………………….
КОНЕЦ.
Г.В. СПб, март – ноябрь 2004г.