Григорий Волков. Остров былых надежд

       Григорий Волков



ОСТРОВ БЫЛЫХ НАДЕЖД

       


       Краткая история перемен в частных
       воспоминаниях очевидца.



       Роман.





       СПб 2003.




День первый.
Материк.
Смерть вождя.

1. Когда под окнами закричала машина – хрипло и безнадежно, может быть, так кричит обложенный зверь, щелкают затворы, красны, отчаянны и восторженны лица охотников и нет надежды, - мы с Сергеем Сергеевичем прогуливались по коридору заброшенной школы, которую недавно арендовало наше предприятие.
С каждым годом родится нас все меньше, пустые глазницы окон крест-накрест заколочены досками, когда мы въезжали сюда, пальцы впивались в трухлявую древесину, не сразу удалось выковырнуть из-под ногтей личинки.
Отдирали доски или дятлами долбили их железом инструментов.
Леса отступили от города, редко удается увидеть лесную птицу, для этого надо идти километры и сутки, увязая по щиколотку или по колено в отходах. Зажимая нос от нестерпимой вони, подозрительно вглядываясь в обитателей свалки.
В грудах мусора выкопали они норы, там живут, вернее умирают на окраинах нашей жизни.
Порождение больного моего воображения или вражеской пропаганды; чуть ли не весь мир – враги, империалисты и их приспешники, учили нас в институте на военных занятиях. Уничтожить врага, повторяли мы привычную молитву.
Когда закричала машина – надсадно и безнадежно, - Сергей Сергеевич, забыв о присущей его возрасту солидности, рванулся к окну, половица скрипнула под неловкой ногой, скрип этот резанул по нервам, расплющил лицо о грязное стекло.
Не отмыться от этой грязи.
Я подобрался к соседнему окну, пушки и пищали нацелены, фитили поджены, если канониров потревожит посторонний звук…
Если потревожит, то напрасно взвоют сирены гражданской обороны.
На стекле было выцарапано известное русское слово, короткое, хлесткое и стремительное, тогда еще окончательно не подмявшее обыденную речь, теперь же повсеместно вошедшее в обиход, слово-связка, союз и междометие, привычное и привязчивое, как семечки.
Уже не ругательство и не обозначение мужского полового органа, плевок лениво приоткрывшихся губ.
Если б с детства приучали нас к прекрасному. Водили бы по залам Лувра и Уффици, хотя бы по Эрмитажу и Русскому музею.
Я, например, к стыду своему не бывал в Кунсткамере и не видел заспиртованных уродцев. А в подвале Казанского собора не нашел камеру пыток. Где по рассказам мальчишек-сверстников палач с раскаленными щипцами подступил к своей жертве. Та зашлась криком, лицо палача устало и спокойно, пахнет паленым мясом и прогорклым жиром.
Слово на стекле обернулось картинкой, материализовалось, со всех сторон угрожающе надвинулись члены, одни напряглись и дергались в пароксизме наслаждения и готовы были прямо в лицо выплеснуть сперму, другие безнадежно поникли.
Как у Сергея Сергеевича, когда услышал он крик сирены, сгорбился и съежился под этим криком, вялыми и мертвыми стали его члены.
А я был готов подмять первую попавшуюся девицу, растоптать податливую плоть, насладиться или хотя бы насытиться в последние мгновения жизни.
Как насытились или не смели насытиться обступившие меня члены, ладонями, растопыренными пальцами заслонился я от них.
Сложив ладони подзорной трубой, прижал их к стеклу - рядом пыхтел и хрипел старик, - глазницей приник к окуляру, не разглядел сквозь мутное стекло, тогда рукавом, раздирая ткань, стер грязь, муть и царапины, кричала тачка под окном; откричав, водитель вывалился на дорогу и носком башмака остервенело пнул колесо, потом, едва удерживая равновесие, запрыгал на другой ноге, убаюкивая и укачивая разбитую ногу.
Первый, поминально возопивший в осиротевшем городе, другие сироты осознали и откликнулись. Грузовик чуть не врезался в легковушку, на асфальте остались черные тормозные полосы, ожидание наше обернулось безнадежностью, ее подчеркнули четырьмя жирными линиями, голос у грузовика был глухой, сорванный.
А водитель грудью навалился на баранку, на клаксон, грудь неправильно вздымалась. Так, наверное, кричит боров, когда связаны ноги и секатор тянется к гениталиям.
Потом отсеченное мужское достоинство вышвырнут в загон к другим свиньям и хряки с хрустом пожрут лакомство.
Все мы – хряки, все – в загоне или в темнице, пусть некоторые еще не ведают ее границ, и поэтому временами кричим от тоски и бьемся в истерике.
Уже остановились и завопили все машины, им откликнулись простуженные заводские гудки, пешеходы зажали уши и огляделись в поисках убежища.
Плоско распластались по стене, недолговечны и эфемерны эти фрески, или пытались укрыться в парадных, если двери были закрыты, напрасно разбивали кулаки о преграду.
Но ветераны стойко встретили черного вестника, один застыл в почетном карауле, на пустом его пиджаке зазвенели невидимые ордена и медали – раньше отец тоже надевал их по праздникам, потом заменил наградными колодками, потом навечно запрятал железо в коробку, - старик согнулся под тяжестью звонкого металла.
Помнил и верил в век скепсиса и неверия, в тот год, когда страна была еще огромным материком, пусть окруженным рифами и скалами, разъяренные волны выбрасывали на берег обломки кораблей.
Один ветеран вытянулся во фрунт и застыл в почетном карауле, другой, шаркая, продолжал семенить по улице, не признавая сего почившего якобы великого полководца, и еще вчера поплатился бы за свою демонстрацию и, наверное, поплатится завтра.
Придут другие, не то чтобы молодые, но по неопытности будут дергаться и возиться в болоте, пытаясь выбраться, но увязая с каждым движением, грязь и жижа ворвутся в задыхающиеся легкие.
Помянули машины, фабрики и заводы, праздные зеваки и разом отчаявшиеся деятели, привычно торопились и отмахивались от комариных укусов мальчишки, так бывает на рыбалке, запомнится комариный гуд и долго будут ныть расчесанные волдыри.
Вот и все, что останется от памятного дня, а слова уйдут, и потом, по крупицам восстанавливая былое, придется заменить их другими, выстраданными и поэтому единственно правильными и необходимыми.
- Все кончилось, - сказал Сергей Сергеевич, разобравшись и отпрянув от окна.
Лицо его было в грязных разводах или в траурном костюме, костюмы наши годятся на свадьбу и на тризну.
- Разве личности делают историю? – отбился я прописной истиной.
- Была сонная, ленивая, спокойная эпоха, - сказал он.
- Историю вроде бы делают массы. Сонные, ленивые и спокойные массы, - подхватил я его мысль.
- Был огромный материк, русская земля среди безумства чуждого океана.
Я пригляделся. Любой может увидеть, если расслабиться и прикрыть глаза.
Валы набухали, наваливались на землю, пенились грозными гребнями. Ветер срывал с вершин пену и солеными брызгами забрасывал лицо. Каждый вал смертельно нависал и грозил раздавить, размазать по скалам.
Давил и размазывал, все тяжелее было собирать себя из этих останков.
Или на утлом суденышке в злую бурю. Дух захватывает на гибельных качелях.
Я зажмурился и стряхнул наваждение, слизнул капли пота или морской соли.
- Не материк, а гигантская самоходная повозка, - сказал я. – Ее запустили, мучительно долго набирала она обороты. И так же бесконечно долго будет останавливаться. Еще целые поколения.
- Твоими бы устами…. – вздохнул старик.

2. Бывший начальник, сопровождающий специалистов в дружескую страну. Знаток человеческих душ.
( Уже нет той страны. Так называемые демократические режимы прошлись по ней каленым железом. Насаживали демократию самонаводящимися головками ракет, кассетными бомбами, оставляющими после себя пустыню, вакуумными бомбами, проникающими в самые надежные убежища, обычными бомбами, снарядами и огнем. И только после этого в бой шла пехота. По оплавившемуся, остекленевшему песку, на котором угадывались тени бывших обитателей той страны. И если отстреливались хотя бы из берданки, пехота залегала, опять работали ракеты, авиация и артиллерия.
Ибо нет ничего ценнее человеческой жизни. И каждый напрасно потерянный боец обернется скандалом в конгрессе и в сенате.
Та земля мертва, как умрет наша, если поверим мы господам демократам и разоружимся.
Едва перестанут нас бояться.
Русских – бывших властелинов всего мира, как считает другой мой сослуживец Владислав. С тех пор ненавидит нас этот мир.
Ненависть вылилась в многовековую фальсификацию истории, вряд ли угаснет она с нашей гибелью.
Послушно и безнадежно разоружаемся мы под их ухмылки.)
В оные времена с каждым претендентом прогуливался Сергей Сергеевич по коридору управления. И невзначай выспрашивал о всякой необязательной всячине. Предпочитает ли тот морковный салат свекле или довольствуется бутербродами. И жена его ( претенденты обязаны иметь супругу) только подкрашивает веки или допоздна валяется в постели. И есть ли в уборной книга, которую изучает вся семья. И делятся ли домочадцы содержанием использованных страниц.
И напрасно претендент пытался отыскать смысл во вроде бы пустых вопросах.
Нагрудный карман дознавателя непроизвольно оттопыривался, поди разберись провоцирует он или выпрашивает подачку.
А специалиста интересовала мимика, в каком порядке складываются морщины.
И если не удавалось это выяснить, то приглашал он испытуемого в ближайшую забегаловку. И напрасно пытался тот понравиться, травясь ненавистным кофеем и манерно отставляя мизинец.
Маска, скорее даже крепостная стена, за который надеются отсидеться осажденные. Надо выманить их, соблазнить бутылкой с красочной этикеткой, полуголой девицей, возможной прибавкой к жалованью и повышением в чинах.
Рано или поздно удавалось выковырнуть подследственного из скорлупки; стоит приоткрыть створки, как в щель войдет клинок. Сталь искромсает податливую плоть.
Обнаружив слабину, чаще всего Сергей Сергеевич включал претендента в свою команду.
Ибо ничто человеческое нам не чуждо.
Предупрежден, значит вооружен, слабости наши на руку начальству.
Но если лицо надежно скрыто под стальным забралом…
Меня Сергей Сергеевич подозревает в связи со всеми хотя бы малость смазливыми девицами. Я не перечу. В каждой можно отыскать изюминку. Или вместе погоревать о загубленной жизни. Или отдаться бесплодным мечтаниям о грядущих свершениях.
Послушно поддакиваю я наставнику.
Меня, наверное, взял бы он в ту страну.
Как брал десятки и сотни претендентов, но однажды жестоко просчитался.
И напрасно взмокший и разом постаревший предводитель в очередной раз поголовно пересчитывал поредевшую свою рать, загибал пальцы и ставил галочки.
Беглец ушел канализацией или сточной канавой. По пояс, а то и по шею в дерьме. Готовый вытерпеть любую муку и унижение ради призрачной свободы. ( От одной деспотии переметнувшись к еще более жестокой.)
Некогда жил я напротив консульства. Видел, как перебежчик юркнул в приоткрывшиеся ворота.
- Я на земле обетованной! – закричал и забился в руках дюжих охранников, перепутав неметчину с Палестиной.
Их командир уже позвонил в спецотдел милиции.
К земле этой подогнали воронок, ворота опять приоткрылись. Охрана подтащила к машине извивающийся кокон отчаяния и страха, передала его нашим служивым.
- А как же свобода и экстерриториальность? - напрасно возопил тот.
Наши закинули тюк в камеру. А там вдоволь и с наслаждением попинали ногами.
Может, и им хотелось уйти, свои несбывшиеся надежды пылью из ковра выколачивали они из незадачливого беглеца.
Дружеская страна все равно передала бы нам перебежчика.
Что с него взять? даже под пыткой не выдаст он государственную тайну. Ибо натаскали его лишь на простейшие операции, а настоящих специалистов вывозили за кордон под усиленной охраной. Завязав глаза, залепив рот и сковав руки. А цепь прикрепив к поясу охранника. К взрывному устройству на этом поясе. Так, чтобы оно сработало при попытке к бегству. И тогда специалист будет обезврежен, пусть ценой гибели надзирателя.
Те лютой ненавистью ненавидели своих подопечных.
Но к сожалению других ученых у государства не было, приходилось мириться с неустойчивой их психикой.
Обнаружив пропажу, Сергей Сергеевич посыпал голову пеплом, облачился в рубище и в таком виде предстал перед ответственным товарищем. Перед неприметным чиновником, вторым или третьим секретарем посольства. Этот чиновник был облачен некоторыми полномочиями, даже номинальное начальство побаивалось его.
Не выбирая выражений, тот сообщил, что думает о негодном пастыре. От его дум на теле оставались кровоточащие язвы.
Так Сергей Сергеевич стал рядовым обывателем, с трудом удалось устроиться в научно-исследовательский институт; учтя печальный его опыт, директор поручил опальному генералу подыскивать работников для проблемной лаборатории.
( Кстати, тот беглец вскоре нашелся. Достаточно приняв, попытался заглянуть под паранджу предполагаемой красавицы, что не понравилось ее родне. Полиция едва отбила охальника от разъяренной толпы.
Тело отправили в Союз, лечиться пришлось за свой счет.)
Как и ранее ветеран продолжал приглядываться к людям, но теперь сосредоточился на немногих, для утренней разминки избрал меня.
- Русское государство привыкло существовать непрерывно расширяясь, по-иному мы не умеем, - сказал он. – Была короткая передышка, теперь очнемся от сонной одури, всерьез сцепимся с заморской сверхдержавой.
Я невольно ладонью прикрыл шею. Мускулы непроизвольно напряглись, пальцы сдавили кадык. Коридор накренился. Другой рукой ухватился я за стену, шероховатая штукатурка оцарапала ладонь.
- И в результате смертельной схватки, смертельного напряжения всех сил и мы и они впадем в первобытную дикость. И утащим за собой весь мир.
- Сгинем и утащим, - почти обморочно повторил он.
Голос сел до хрипа, до шепота, до предсмертного выдоха. Я отшатнулся от мертвого и мертвящего голоса.
Откликнулся на него тоскливым воем загнанного зверя.
Или, изображая всенародное горе, застонали репродукторы, для полноты звучания штатные плакальщики изрядно прополоскали горло водкой.

3. Зажав уши, попытался я выбраться из обреченного здания. Стены накренились, обнажились бетонные плиты перекрытия, все шире становились щели между ними.
Из своих нор вылезли крысы.
Ослабшего от сытости и безделья предводителя шатало на каждом шагу. Свешивалось и болталось, а иногда волочилось по полу объемистое брюхо. Красные бусинки глаз едва проглядывали на заплывшей жиром морде. Из оскаленной, перекошенной страхом пасти стекала слюна.
Два крысенка, задыхаясь, тащили своего повелителя. Тела их туго оплетали жгуты мускулов.
Земля содрогнулась от отвращения, секунды или доли секунд остались до гибели.
Носильщики переглянулись и одновременно бросили свой груз.
Тоненькие ножки подогнулись, бесформенной кучей упал он на пол. Корона откатилась в угол. Мишура позолоты осыпалась, обнажилось гнилое ржавое железо.
Молодые помчались бешеными скачками, тела их были идеально приспособлены для бегства и спасения. В этом совершенстве едва проглядывала маленькая и необязательная головка.
Поспешно ощупал я свою. Макушка была приплюснута, на затылке угадывались шишки.
Такая же прекрасная уродливая голова была у крысиного короля.
Но он умирал и не спасти было несчастного.
Зажмурясь, отступил я от агонии.
И все равно видел, как силой тяжести возросшего ускорения - Земля замирала, а потом прыгала, толкаясь всей своей мощью – кости пронзили шкуру. Как с черепа содрало шкуру, а потом и лицевые мускулы. Как лопнул мозг и ошметки серого вещества заляпали пол и стены.
Одна из клякс упала под ноги. Амеба выхлестнула ложноножку и перелилась в нее.
Я поскользнулся на этой лужице и кубарем скатился по истертым ступеням. Побежал по коридору другого этажа и толкнулся в заколоченную дверь черного хода.
Доски сломались, на зазубринах остались клочья одежды и плоти.
Ушел заброшенной лестницей, страшный и всклокоченный вывалился на улицу.
День разгорелся, солнце выкатилось из-за домов и ослепило.
( Наверное, была осень или зима, но мы - северяне тоскуем по теплу и предпочитаем лето.)
Вспыхнули огненные круги, я заслонился ладонью.
Уже весь город накрыла музыка классического балета. Умирающие лебеди долго и красиво роняли крылья. Под эту музыку содрал я с лица слезы.
Не сразу увидел.
Двое рабочих неспешно сколачивали похожий на эшафот помост. Покуривали и лениво перебрасывались словами.
Потом другие специалисты установят на нем некое приспособление. Не гильотину, а всего лишь снятые по мерке подставки под седалища местного начальства. Чтобы незаметно взгромоздясь на них, произнести многочасовую поминальную речь.
Доски не обстругали, занозы не пробивали задубелую кожу работяг, начальство не единожды помянет недобрым словом обленившийся свой народ.
Около черного хода уже стояла представительская машина.
       (Тогда город еще не наводнили иномарки, гаишники брали под козырек и перед некоторыми изделиями Горьковского автозавода.)
Растекшееся, дебелое, изжелто - бледное лицо водителя сливалось с окрасом автомобиля.
Надю ежедневно привозили на работу и терпеливо дожидались конца страды.
Водитель, он же охранник телом и лицом был похож на скопца, только умные и любознательные согласятся на такую полезную операцию.
Чтобы начальство бестрепетно доверяло им своих жен. И чтобы до последней самой потайной складочки изучить тело вверенного ему объекта.
А потом бессонными ночами мучиться и страдать на одинокой постели. Извиваться в бессильной тоске и окровавленными зубами рвать подушку.
Проклинать и ненавидеть палачей.
Но все это я придумал – равнодушно и пусто было его лицо.
Придумал и загадал, если не увижу машину около школы…
Всегда видел, выбираясь парадной или черной лестницей, подвалом или окном.
Увидел – и прав Сергей Сергеевич: нет надежды и не будет удачи.
В поисках того и другого отступил в свою крепость.
Владислав в подвале оборудовал исследовательский центр, его
уверенность не поколеблет такая мелочь, как смена правителя.

4. Читать научился я рано, в три или в четыре года, а уже к семи без разбора поглощал все попавшиеся под руку книги. Читал запоем, на уроках, после школы, под одеялом при свете фонарика.
Чаще всего не понимая прочитанного, но наслаждаясь хитросплетением букв, казалось, прямо на глазах из мертвой материи возникает сущность: вот был камень или песок, но ударила молния, вещество вскипело, кипение это обернулось питательным бульоном будущего буйства и процветания. И уже нетопыри и динозавры подступают к фантазеру.
Так бывает, когда продираешься сквозь дебри непонятных слов, но вдруг озарением осознаешь одно из них. За ним тянутся другие, книга оживает и захватывает, и уже тепло смысла согревает в самые лютые холода.
Семья наша прошла через лихолетье блокады, каким-то чудом сохранилось несколько старинных фолиантов, дедушка предпочитал книги с картинками – колдуны и маги в окружении всякой нечисти пытались получить эликсир бессмертия или драгоценный металл, в ретортах выкипала моча, ступка перемалывала кости летучих мышей и единорогов; спускаясь в подземелье, заранее содрогнулся я от вони, но живность давно покинула обреченное здание, пахло плесенью и увяданием, школяры оставили на облупившихся стенах и на потолке автографы.
Они здесь были, везде были, надписи обнаружены и на руинах занесенных песком древних городов.
Под наблюдением вездесущих юнцов добрел я до подвальной двери. До покосившейся и ветхой, ржа насквозь проела железо и если посильнее пнуть ее ногой…
То в гипсе и на растяжках придется долго маяться на больничной койке, а потом заново и на костылях осваивать искусство ходьбы.
Таков был мастер и чернокнижник. В волшебных руках дверь его убежища обрела необыкновенную прочность.
О таком материале мечтают непобедимые наши вояки: тогда ничто не сокрушит совершенные их орудия убийства.
В институте брони и сплавов Владислав попытался заинтересовать образцом ведущих специалистов.
А те с порога отвергли его: этого не может быть, потому что не может быть никогда, изящно оформили свой отказ.
Если б было, то для армии достаточно малого количества танков, пушек и самолетов.
И тогда армада вояк и ученых останется без работы и без денег, дети не простят им этой измены.
Создать материал можно в доменной или в мартеновской печах, на тяжелом прокатном стане или чудовищным давлением, используя силу нескольких электростанций, напряжением воли и разума тысяч ученых; я представил, как искателя изгоняли из святыни.
Институт возвели на месте купальни распутной царицы, военная приемка расположилась в корпусе около пруда. И прямо в бездонную глубину выбрасывала негодные изделия.
Самозванца привязали к продырявленному листу брони или к покореженной танковой башне.
И происходило это не ночью, а в разгар дня, чтобы другим было не повадно, в назидание западным спецслужбам, что напрасно пытаются завладеть тайными нашими знаниями.
В присутствии сотен и тысяч расплющенных о стекло лаборатории лиц.
Все обязаны смотреть, подозрительны и опасны любые, отлынивающие от показательного урока.
Женщины затаили дыхание, лица их раскраснелись, многие получили почти сексуальное наслаждение от этого зрелища.
Если бы смертельный полет продлился еще несколько секунд…
Но все кончилось, брызги ударили, болото поглотило очередную жертву, окно затянуло ряской.
Оплеванный и истерзанный под хохот и насмешки специалистов покинул он броневой институт.
Ранее покорные ему атомы и частицы не желали выстраиваться в требуемом порядке, капризничали и издевались, разве что подвальная дверь напоминала о былых его заблуждениях.
А он случайно попал на сеанс медиума.
Свечи чадили, в полутьме возбужденно мерцали глаза, под ловкими руками блюдце останавливалось у некоторых букв.
И вот дух обозначился и завладел проводником, в полубессознательном состоянии отвалился тот на спинку стула.
Вселенная была заполнена душами былых и будущих наших собратьев. При известной настырности можно связаться с любой невидимой субстанцией.
Так утверждали профессиональные обманщики, охотно и со всей полноты неуемного своего гения поверил он им.
К тому времени увлекся историей, обнаружил многочисленные подгонки и натяжки и вознамерился разоблачить средневековых фальсификаторов.
По крупицам отыскивал истину, некогда вся Европа была под славянами. Историю, как и великие художественные произведения пишут побежденные народы, забвением отомстят они победителям, будущие исследователи доверчиво изучат ущербные их труды.
Человек бессмертен, утверждают почти все религии, разрушается только грубая телесная оболочка.
А если так, а он уже не сомневался в этом, то можно связаться с тенью минувшего и грядущего.
На этот раз не нашлось подходящего института, с чуть ли не божественными своими замыслами обратился он к настоятелю Собора.
Лики святых на темных, изъеденных временем досках напряженно и недоверчиво прислушивались к его словам.
Батюшка уже закончил службу и торопился домой. В цивильном костюме был похож на преуспевающего дельца. Щегольская бородка была ухожена, аромат дорогих духов перебивал запах ладана и воска.
- Сын мой…, - привычно осадил он святотатца.
Густым, хорошо поставленным голосом. Звуки отразились от сводов и сокрушили неверного.
Должны были сокрушить.
А тот только отмахнулся от мелкой и мелочной помехи.
- Кто мы такие, чтобы покушаться на волю и прерогативу Божию? – вопросил священник.
Без тяжести и уверенности в голосе, и не укрыться за рясой, и в куцем нелепом костюмчике не выдержать натиск безбожника.
- Изыди, порожденье Сатаны! - взвизгнул несчастный, спрятавшись за Царскими Вратами.
Души язычников окружили Собор, просачивались щелями и прорехами.
Когтистые души, хвостатые, в шерсти и с клыками, изрыгающие хулу и серу; если б в момент сомнения и соблазна можно было подобно легендарному монаху ухватиться за колокольную веревку.
И не разглядеть лики святых на иконах, краска выцвела и местами осыпалась, были почерневшие, пустые и бесполезные доски.
Ухватиться за веревку в минуту слабости. По сотни раз за ночь монахи поддерживали нестойкого товарища истовыми молитвами.
Но вконец измаявшись, нашли более веские аргументы. Аргументы эти разукрасили страдальца обширными гематомами.
Но зато Нечистый перестал соблазнять его – лекари по болезни применили лекарство.
- Как в броневом институте. Противней броневого института, - определил проситель.
Обошелся без батюшкиного благословения, священнослужитель всего лишь посредник при общении с высшей силой, по необходимости та сама снизойдет на нас.
Бог, Абсолютная Сущность, Соразмерность и Логичность Построения Мира, Честь, Совесть, Порядочность – по разному называем мы свое божество.
Чернокнижник закрылся в подвале и оттуда взывал к душам, еще одна отлетела, вернее пыталась отлететь, но напрасно сучила коротенькими и неразвитыми крылышками.
Дверь неохотно поддалась. (Пароль, волшебное слово, считывание и сканирование мимики и жестов, сличение капиллярных узоров, цвета радужной оболочки; совпадение не менее девяноста процентов, обычно подбирался я к сотне, в тот день меня едва опознали.)
  (Или тогда не существовало совершенной опознавательной техники, затворник приникал к глазку, иногда дверь отворялась, чаще всего не пробиться было в его келью.)
На этот раз пробился.
Свет едва проникал сквозь мутное оконце возле потолка, почти неразличима была музыка. Стены сочились водой, на бетонном полу стояли лужи, непонятно было, как в этой сырости работает капризная аппаратура. Найденные на промышленных свалках раскуроченные генераторы и осциллографы, ламповые вольтметры и частотомеры. Все это он восстановил, вряд ли можно было доверять приблизительным и обманчивым их показаниям.
Для ловли невидимой сущности использовал он подручный материал, под присосками на лбу и на руках чесалась кожа, даже Надя, обманув наблюдателя, решилась на подобную экзекуцию, а потом долго и униженно оправдывалась перед недоверчивым супругом, после тех разборок осталась сломанная мебель да перебитая посуда.
На экране осциллографа кривые сплетались в прихотливые узоры.
- Вот твои мысли, чаянья. Вот энцефалограммы других, - показал искатель.
Длинный и худой до нелепости, карикатура на недотепистых ученых из довоенных фильмов.
- И что увидел? – спросил я, невольно подлаживаясь под отрывистую телеграфную его речь.
- Случилось. Но далеко и не всерьез, - разобрал он.
- Всего лишь немного случилось! – с невесть откуда взявшимся раздражением передразнил я негодного оракула.
Кривые моих биотоков выхлестнули за экран.
- Придет серьезный надзиратель! Будет тебе дудка и свисток! Даже не пустят на порог института и церкви!
- Еще! Молодец! Теперь мощно и взаправду, - вгляделся он в изменившуюся картинку.
Было смешно и бесполезно доказывать.
- Пойдем, нас послали, - успокоился я и позвал затворника.
- Надо? – неохотно оторвался он от своей галиматьи.
- Все равно пошлют. Необходимо, и как можно быстрей, - подтвердил я.
- Что ж…, - согласился он.
Но желание уже окрасило щеки, слюна смочила сухие и потрескавшиеся губы, а глаза не были колодцами в иные миры, остались две небольшие мутные лужицы.
Иногда надо, чтобы не иссякли эти колодцы, чтобы другие могли напиться, хотел сказать я.
5. Оставалось обнаружить Вадима, куда угодно могли привести эти поиски; разбросанный и увлекающийся, казалось, мог он существовать одновременно в разных измерениях, все его только что видели, еще не выветрился запах, не остыл чай, не замерло эхо слов, ветер не замел следы, бесполезно было допрашивать свидетелей.
- И здесь, и здесь, и здесь, - расшифровал Владислав показания приборов.
Если учесть, что Земля круглая, то можно идти в любом направлении, чтобы вернуться к исходной точке; трудно было оспорить указания проводника.
И по пути заплутать и замерзнуть в снегах крайнего севера, или оказаться в так называемых цивилизованных странах, в отстойнике для нелегалов, и тебя вышлют обратно, или попасть к дикарям, только на заре истории считали они Божеством белого человека, а теперь в лучшем случае безжалостно прикончат лазутчика, или увязнуть и сгинуть в песках пустыни.
Где угодно мог быть Вадим: в соседнем подвале, на чердаке или в ближайшей забегаловке.
- Кажется, он занимался снимками на эмали, - вспомнил я.
- Давно. Вчера. Никогда, - возразил Владик.
- Проращивал луковицы гладиолусов? – почти наугад спросил я.
- Или собирал облака, чтобы придумать пушку для их разгона! – высказал новое предположение, заводясь с каждым словом.
- Что твои приборы и щупы, даже нас толком не могут они обнаружить!
- Зона разлома, - неопределенно и загадочно сообщил Владик.
- Здесь, или там, или везде, где мы собираемся? – разозлился я.
Когда злишься, то обычно ошибаешься, но на этот раз удалось угадать.
Подыскивая кандидатов в проблемную лабораторию, Сергей Сергеевич выспрашивал их о всякой всячине. Но даже не прислушивался к ответам. Ждал реакции организма. Если замирало сердце, холодели руки, кружилась голова или подступала тошнота, то следовало пристальнее приглядеться к испытуемому.
Он настораживался, ноздри трепетали в предчувствии добычи.
Обычно Земля откликалась на его ожидание, взбрыкивала на поворотах, замедляла или ускоряла свой бег.
И небеса реагировали: родились и гибли звезды, в далеких галактиках возникала жизнь, чтобы в дальнейшем достигнуть некоторого развития и погубить себя в ядерном распаде.
Если на ограниченном пространстве поместить нескольких крыс, то сильные пожрут слабых, останутся два заматеревших зверя, долго будут примериваться перед решающей схваткой. Наконец сцепятся и погибнут в бою.
По этой схеме развиваются все цивилизации, пришло время перемен.
Напрасны наши надежды и упования.
Сергей Сергеевич отбирал претендентов по незримым признакам.
( Как ранее по этим же признакам отказывал желающим погреться в южной стране. Там нужны послушные и покорные. Но однажды просчитался, за это был наказан ссылкой на наше предприятие.)
Собрал некую команду, хрупкое здание относительного нашего благополучия было возведено на зоне разлома, из недр, из преисподней исходили мощные потоки жесткого излучения, хотелось на неизвестность в никуда убежать от грядущего.
Бесполезно бежать и прятаться.
Суматошно метались и зашкаливали стрелки приборов, я доверился своим инстинктам.
Так некоторые домашние животные, брошенные своими хозяевами, неизвестно чем руководствуясь, через года и пространство все же возвращаются к ним.
Позавчера Вадим увлекался выращиванием гладиолусов, облучал луковицы, вымачивал в какой-то гадости.
Корешки эти можно было сдавать в магазин, некоторые обогатились на своем увлечении.
Чтобы не зависеть от прихоти правителей, не выпрашивать жалких прибавок к жалованию, не страдать от голода и безденежья перед очередной получкой.
Луковицы вымахали с тыкву, с трудом дотащил он несколько штук до магазина.
Директриса забилась в угол и не поверила обманщику.
Наверное, из джунглей Амазонки вывез он диковинные плоды. И еще неизвестно, что из них вырастет. А может быть, вылупятся крокодилы или другие хищные твари.
Да и сам мичуринец внушал некоторые опасения.
Так был устроен, что работая с неким материалом, перенимал от него определенные свойства.
Директриса насторожилась, увидев похожего на тыкву и вроде бы безобидного посетителя. Испугалась, когда его усеяли ядовитые шипы. Спряталась с подсобке и закрылась на ключ от распахнутой крокодильей пасти.
Одну луковицу Вадим отдал мальчишкам, те попытались играть ей в футбол, но мяч этот развалился после нескольких ударов.
Другую выставили на витрине лавки с поделками местных умельцев, но луковица ссохлась и стала похожа на обнаженный человеческий мозг, пришлось избавиться от негодного экспоната.
Еще одна попала на свалку, эту хоть как-то использовали. Местные жители запекли ее в золе, а потом долго отплевывались от вяжущей горчи.
Остальные затерялись в огромном городе.
И если человечество выживет и археологи раскопают руины, то долго будут прикидывать, что они нашли. А самые ушлые напишут трактаты, где однозначно определят, что выращивали и чем питались их предки. А другие столь же неопровержимо докажут, что этим забавлялись и развлекались те неразвитые пращуры.
Охладев к цветам, Вадим переключился на фотографию, получил пористую эмаль как подложку для своих снимков.
Изображения на этой подложке казались объемными, поначалу безутешные родственники охотно разбирали его работы.
Но по прощанию с усопшими после тризны и всех положенных поминок навсегда теряли покой и сон.
Словно их родные и близкие не могли покинуть сей неустроенный мир и по ночам взывали к оставшимся.
Одни пытались отделаться от них молитвой, другие дрожащими руками нащупывали дежурную бутылку. Жадно припадали к источнику. Ядовитое зелье не приносило облегчение.
Проняло даже бездушных кладбищенских работников, и если раньше по утрам довольствовались они одной или двумя стопками озверина ( стопки прикрытые куском хлебам по русскому обычаю стояли на свежих могилах), то теперь резко увеличили дозу.
Могильные камни и кресты покосились, буквы на них стали похожи на следы набравшегося гуляки.
Будто на работников навалилась падучая, начальство, вместо того чтобы приструнить подчиненных, тоже заразилось этой болезнью.
Так продолжалось до тех пор, пока изрядно приявший могильщик не догадался отколупнуть объемный снимок.
Уронил его, задыхаясь, долго топтал подкованными сапогами. Железо ударяло о железо, вспыхивали искры, дымилась роба. Эмаль отваливалась крохотными чешуйками.
Одного освободили от заклятья, душа отлетела, могильщик примерился со скорбной своей профессией, родители этого незабвенного впервые за последнее время забылись беспокойным сном.
В разоренной своей квартире, где все было разграблено и спущено сыном-наркоманом. За инъекцию мог он заложить душу.
И заложил бы, если б кто-нибудь согласился на невыгодную сделку.
Но если среди Высших Сил и встречаются авантюристы, то даже они откажутся от сомнительного приобретения.
Так один могильщик и одна семья обрели покой. Им последовали остальные.
Уничтожили снимок безвременно усопшего любимого отца и мужа.
При жизни тот на карачках приползал с работы. Но верный отцовскому и мужнину долгу поучал жену и детей. Синяки после этих поучений переливались всеми цветами радуги. Чем больше он старался, тем бестолковее становились ученики. У жены все валилось из рук, даже кашу толком не могла она приготовить, детей пришлось перевести в школу для дураков.
Снимки уничтожили, души этих почивших не обрели покой, но их и не обрекли на вечные муки, и не томились они в ожидании дальнейшей судьбы, а просто сгинули, бесследно исчезли.
А мастерскую умельца разгромили. Унесли заготовки, смешали химикаты.
Другой, более настойчивый и упрямый, возобновил бы доходный промысел, но Вадима тянуло к неизведанному. Стоило ему добиться успеха, как охладевал он к рутинной работе.
И можно было только догадываться, чем он занимается на этот раз.
Догадываясь и разумно опасаясь очередной его блажи, мы с Владиком осторожно пробирались подземными переходами.
Трубы, что шли лазом, сочились газом и жидкостью, броня кабеля висела клочьями, я видел, как электричество огнями Эльма вспыхивало на острых краях обрывков, запах озона иногда перебивал запахи гнили и разложения, напарник мой чуть ли не с восхищением разглядывал эти неопровержимые доказательства скорой и неминуемой гибели.
- Даровая энергия. Турбины. Каскады станций! – размечтался он.
- Наши разгильдяйство и безалаберность, - согласился я.
- Нет. Только представь! – не угомонился Владик.
Я представил: две крысы уже пожрали своих собратьев и готовы были сцепиться в смертельной схватке. Ощетинились и оскалились.
И только безумец мог вмешаться в эту драку.
Безумец подставил ладони к истекающей энергии.
Электричество мягко и послушно стекало в ладони, высвечивало их, была видна каждая жилка, каждая вена, кровь алыми толчками пробивалась этими каналами.
Чудно было наблюдать за прирученной силой.
- А Вадим придумает оболочку для этих капсул жизни, - отдался я очередной утопии.
- Послушные атомы. Электроны. Частицы, - сказал мечтатель.
- Всем по капсуле и никаких войн и зависти, - усмехнулся я.
- Поможет? – спросил он.
- Обязательно, когда после дождичка в четверг рак свиснет на горе, - свалил я в кучу маловероятные события.
- Десять в минус бесконечной степени, - перевел это на язык математики.
- Зря ты, - пожалел меня наивный мечтатель.
- Чертовы катакомбы! – выругался я.
Наверное, мы подобрались к убежищу очередного отшельника, остались только гниль и плесень и уже не истекала энергия.
Владик поник и сгорбился, тяжелыми ногами загребал подвальную грязь.
Тупиковую секцию Вадим превратил в подземную теплицу. Где при постоянной температуре и влажности произрастали диковинные плоды. Мясистые их тела были похожи на раздувшихся до чудовищных размеров амеб, когда дверь распахнулась, студень заколыхался.
- Созрели как раз вовремя, когда ушел очередной отец и кормилец, - отреагировал Вадим на мое сообщение.
Сам он неуловимо походил на свои создания. Под порывом ветра задрожала и не могла уняться распухшая его голова. В такт словам вороньим крылом захлопали мясистые уши.
- Что это? – спросил я.
- Капсулы жизни, - пошутил Владик.
- Съедобные грибы, накормить осиротевших граждан, заодно поправить свое финансовое положение- объяснил хозяин.
- И они будут есть эту гадость? – не поверил я.
- Я уже пробовал, - признался кормилец.
Рот мой скривился, губы распухли, если немедленно не запить отраву…
- Но придется запить, - предупредил Вадим.
- Такой день…, - согласился Владик.
Мы сговорились, на пороге я оглянулся.
Грибы умирали, плесень и гниль стремительно разрастались и пожирали их тела.
На улице я долго не мог отдышаться.
  Под заунывную музыку одни потянулись к пруду, куда недавно запустили лебедей, другие привычно устремились в магазин.
Лебеди испуганно сбились в кучу или спрятались в домике на острове. Не улететь с подрезанными крыльями.
Надежно стерегут нас и закрыта граница, не улететь и не спрятаться.

6. В классе, который мы занимаем, осталось несколько парт. Их в любом порядке можно расставить в полупустой комнате.
Так получалось, что Сашина парта постепенно и незаметно подбиралась к моей. До тех пор пока не прижимала к стене или не загоняла в угол.
Ползла и когда никого не было в классе.
Я так и не разобрался в этом феномене.
А когда перетащил свою на возвышение, где раньше стояла учительская кафедра, толкалась в поребрик, еще не научившись преодолевать препятствия.
Но скоро, казалось мне, освоит искусство ходьбы или сломает подиум.
Мужчины явились после короткого, но продуктивного совещания, можно было не сообщать о принятом решении.
Порывшись в сумочке, Надя выложила на стол трешку и звонко припечатала ее ладонью.
Удар подхлестнул лениво развивающиеся события.
Водителю, что стерег нас, приказали приехать в управление.
(Мобильников тогда не было, спецмашины снабжались громоздкой рацией, шоферы не особенно торопились выполнять указания начальства, ссылались на очередной отказ техники.)
На этот раз скопец не посмел перечить, щеки его еще больше обвисли.
Надя услышала и подскочила к окну.
- А в особый магазин кто поедет? – возмутилась она.
В классе нашем двойные рамы, но на внутренних вырезаны стекла, Вадим прикрыл ими крышки парт, зима еще не скоро, что-нибудь придумаем, слышно было, как скопец выругался.
А Надя вместо того чтобы возмутиться, обрадовалась откровенному его высказыванию.
- Безграничная свобода, пусть они там поминают, сегодня я свободна! – возликовала она.
Но я увидел, как воздух вокруг нее сгустился полусферой.
И за эту преграду, наверное, могли проникнуть любые предметы или материя женского рода, я попробовал, потянулся к женщине, уперся в вязкую и вроде бы податливую массу. А когда грудью, всем телом навалился на нее, она отбросила туго сжатой и внезапно распрямившейся пружиной.
Тогда уронил ручку, подкинул к Надиным ногам, женщина оттолкнула ее.
Сотрудница наша в скромных и неброских одеждах, дорога и недоступна эта простота.
Взметнулась короткая юбочка, стройные ноги обнажились, полупрозрачная ткань колготок подчеркнула совершенство кожи.
Ноги без единого изъяна, с тонкими щиколотками, слегка выступающими икрами, крепкими бедрами.
И легко угадывалось остальное: ягодицы, которые, казалось, легко уместить в горсти. Но они мягко и податливо обволокут твою руку. Щекотно покалывая кожу, вскарабкаются по руке, и не достать, не дотянуться до дна.
А глаз тем временем воровато и все выше карабкается по телу. Плоский живот с выпуклым манящим лобком. Груди с высоко вздернутыми вершинами, ровная шея с гордой головкой.
Кружится, не ведая грядущего.
Даже женщины наслаждаются, завидуют или проклинают ее.
Болезненная и мнительная Леночка, поганый цветок, насильно пересаженный в наш мир.
Мы вошли; придавленная и подавленная больной музыкой сгорбилась она за партой, завяла и поникла, стала похожа на тюк тряпья, такую заметишь, только споткнувшись о нее, если б я мог помочь этой страдалице.
Участием, ласковым словом, случайным прикосновением.
Слова мои, если и проникали в ее сознание, то не оставляли следа.
А когда я дотронулся, рука ее содрогнулась, как от электрического удара. И повисла сухой лозой, сколько дождей надо, чтобы оживить ее?
- Деньги, возьми деньги, - отчетливо, почти по слогам сказал я.
Руки ее, тело были сухой лозой.
- Если вам это кажется необходимым, если это необходимо, а какие могут быть возражения? то не смею противиться, - как всегда путано и витиевато сказал Сергей Сергеевич.
Лицо его еще было в разводах, то ли забыл он стереть, то ли грязь въелась в кожу.
Вадим лихорадочно шарил по карманам, попадались медяки и серебро.
Ненамного больше мелочи было у Владика.
А я собирал и откладывал. Летом дочка жила с бабушкой на даче, в прошлые выходные не удалось навестить ее.
Можно обойтись и без денег, в траурные дни вряд ли будут свирепствовать контролеры, а приезд родителей заменит любые гостинцы.
- Но лучше после работы, - научил Сергей Сергеевич.
Сказал для порядка, сам не веря правильным своим словам.
- И чтобы не напиваться, а если напьетесь, то далекой стороной обходите полицию, а если попадетесь, то во всем сознавайтесь, и не оказывайте сопротивления, и как можно скорее свяжитесь с посольством, - начертал он программу действий.
Так раньше наставлял подопечных. Привык работать с мужчинами, набрал в свою команду чокнутых и ушибленных ( только я вроде бы нормальный – исключение, что подтверждает правило), но как огня боялся неординарных женщин. А где найти тихих, послушных, уравновешенных?
Он надеялся, что отыскал таких.
- Возьми деньги, - сказал я Лене.
Она послушно поднялась.
Тоненькая, иссушенная затянувшимся своим девичеством, с юношеской неразвитой грудью, нескладная и угловатая.
Гадкий утенок, да благословят того, кто совратит и приручит ее.
Пусть поначалу ласковым словом и таким же лживым участием. Пусть заставит стерпеть его прикосновение. Пусть зажмурится, лаская сухую, потрескавшуюся кожу. Ничего, что пальцы не нащупают заветные складки и выпуклости.
Сторицей оплатят его труд и терпение. Ибо раскроется она под настырными пальцами. И будет верна ему.
Или пусть петухом истопчет недотрогу. Это даже предпочтительнее.
После бешеного сопротивления покорится она захватчику, чем сильнее истопчут, тем полнее будет покорность.
Я приказал, грубо и однозначно.
Она пошла; как на шарнирах, как у деревянной куклы передвигались ходули.
Но скрип прекратился, когда добрела она до наслаждающейся минутной свободой женщины, до бабочки-однодневки, подумал я.
Движения неожиданно обрели кошачью вкрадчивость.
Женщинам не дано до донышка насладиться прекрасным, а эта зажглась и почти выздоровела, наблюдая за Надей.
Как я и предполагал, пробилась за невидимую стену. Пусть не с первого раза и с некоторыми усилиями. На висках вздулись вены, капли пота скатились со лба.
Но вены опали и капли высохли, когда утенок притронулся к лебединому крылу.
Как хотелось мне и всем мужикам. Но каждый угадывал стену, не мог и не желал преодолеть ее.
Мстительны и злопамятны партийные работники. Через года, даже растеряв былое влияние, достанут и накажут они.
И не имеет значение, что мифологическая наша вина не отличается от общепринятого, человеческого, тем более жестоким и памятным будет наказание.
И поэтому даже женской ласке, женскому участию обрадовалась Надя.
- Мы с тобой, мы с тобой… Кто ты такая? Что мы с тобой? - очнулась она и стряхнула руку.
Отринула гадкого утенка, а та подошла, чтобы взять деньги.
Я опять пожалел девочку.
Не надо завидовать номенклатурной жене, сказал, вернее хотел сказать я. Цветение ее обернется скорым увяданием. Кому нужен цветок, распустившийся среди пустыни?
И напрасно партийные работники думают, что все им подвластно.
Чтобы вскарабкаться шаткой лестницей власти надо пройти через тысячу унижений. Обернуться тряпкой, о которую уже вскарабкавшиеся вытирают ноги. И урной, в которую сплевывают они. И дерьмом, что согласно известной пословице нигде не тонет.
Все это было, после такого становишься скопцом и подобным образом уродуешь своих подчиненных, но это не приносит облегчение.
И своим рабыням и наложницам можешь лишь рассказывать, каким похабником был в юности, как после десятого или двадцатого совокупления переползал на очередную жертву и все не мог насытиться.
А если и забывался на короткие мгновения, то член все равно не ведал пощады. И даже во сне мог продырявить матрац или проткнуть одеяло.
Красный, воспаленный, переплетенный черными жилами, натруженный и отвратительный член.
То безумие юности ( чем больше тебя пинали, тем яростнее втаптывал ты в грязь доверившихся тебе женщин или подобранных под забором женщин – последнее случалось гораздо чаще), тот судорожный накал обернулись импотенцией или оскоплением.
И осталось лишь вспоминать о былом и показывать багровый рубец, лишь он напоминал о так называемом мужском достоинстве.
Своих рабынь и наложниц содержат скопцы под надежной охраной.
Но ежедневно пытают их своим присутствием.
Чтобы они раздевались, ублажая увечного господина.
Каждую тряпочку прижимать к воспаленному лицу, жадно вдыхать запах женщины. Слизывать этот запах, задыхаться и давиться им.
А потом, стеная, выползать из гарема.
Наконец даруя им желанное одиночество, от которого хочется взвыть и хотя бы лучику солнца подставить разгоряченное тело.
Все спокойно в дивном нашем царстве, верные евнухи привычно стерегут сераль.
Цветок этот, хотел сказать я, скоро и навсегда увянет. Груди опадут, напрасно закуют их в броню ажурной материи. Уродливым бурдюком вздуется брюхо, лобок утонет в складках жира. Бесплодные бедра раздадутся, вены переплетут икры. Ступни расплющатся под непомерной тяжестью тела. Бугры и морщины обезобразят лицо. Волосы поредеют и посекутся, шея станет похожа на морщинистую шкуру.
И тогда старуху безжалостно вышвырнут за ворота.
Я так зримо представил грядущее и обязательное увядание, что содрогнулся.
Понурившись, Лена добрела до меня, передала честно заработанную трешку.
- Я тоже все могу, - достала бумажник Саша. Как в карточной игре на один рубль повысила ставку.
Она недавно получила диплом, позже других пришла в лабораторию и пока приглядывалась к сотрудникам. Или ко всем горожанам.
Так приглядывается лазутчица, чтобы не выделяться из общей массы. И тщательно анализирует полученные данные.
Если молодежь предпочитает некую прическу, то обязательно ходит с такой, пусть она уродует ее. И по необходимости обувается в башмаки на толстой подошве. От чего походка становится похожей на поступь каторжника, прикованного к ядру.
В мусульманских странах прячет лицо под чадрой, на нудистском пляже без колебаний сбрасывает одежду.
И конечно может договориться с любым: с поэтом будет рассуждать о высоких материях, с разбойником о бандитских разборках.
Человек широкого диапазона, то ли от неуверенности в своих силах, то ли от скрытой гордыни.
Впрочем, в те годы никто особенно не следил за модой, достаточно было скромно и неярко одеваться, а институты готовили специалистов столь широкого профиля, что разбирались они во всем.
Так дворники и кочегары запросто могли быть с высшим образованием, даже начальнички числились в вечных студентах.
Город наш выдержан в серых тонах, камни впитали болотную сырость и туман, серой и неприметной старалась казаться девочка.
Но достала платочек похожий на плащ тореадора.
В уголке различил я сплетение буковок монограммы.
- Перед красавицами мы пасуем! – мгновенно среагировал Вадим.
- Еще трешка! – обрадовалась игре Надя.
- Всего то? – преувеличенно удивилась Саша.
Дразнила красной тряпкой, рискуя быть раздавленной и затоптанной партийными капиталами.
- Девушки, не заменяйте себя карточной колодой! – шутовски попросил Вадим.
- Магазины сегодня. Толпа. Пусто, - предсказал Владик результаты эксперимента.
Смертельные рога в сантиметре от твоей жизни, рев опьяневшей от крови и убийства толпы.
Под эти крики отполз я от игрового поля. Отодвинулся вместе с партой, надеясь, что увлекшиеся игроки не заметят мой маневр.
Саша поглядывала на меня, повышая ставки.
Забыла о привычной незаметности.
В глазах блеснула сталь безжалостного и разящего клинка, свободная рубашка вдруг обтянула грудку. Будто вздулись и отвердели грудные мышцы.
Или под опытными невидимыми руками налились кровью и разбухли соски.
Девочки тогда предпочитали ничего не одевать под маячку, Саша послушно следовала большинству.
Тело ее не манило, я привычно отвернулся. Опять мне показалось, парта ее сама по себе передвигалась по комнате, она не дразнилась красной тряпкой, не выставляла себя напоказ, глаза не отливали сталью, на скулах не набухали желваки, в голосе не появлялась командная хрипотца.
На всякий случай отступил я в другой конец комнаты.
Где над кружками и ромбиками склонилась Марина, стрелки между ними сплетались в причудливые узоры.
Не помню, чем занимались мы в те годы: то ли готовили хитроумную начинку для мин, которые не просто прилепятся к днищу чужого корабля, но выберут самое уязвимое место, то ли пытались заменить электроникой пилота-смертника. А может быть, моделировали холод и мрак ядерной зимы на вражеской территории.
Чем угодно могла заниматься проблемная лаборатория, наверное, подобные подразделения были на каждом уважающем себя предприятии.
До поры до времени бредовые наши разработки никого не интересовали. Но стоило добиться хотя бы скромных результатов, как появлялся неприметный товарищ с особыми полномочиями. И после задушевной беседы на каждого ставил гриф особой секретности.
С этим клеймом нельзя было ходить в баню и на пляж, заводить жен и любовниц, даже лошади шарахались от прокаженных.
Нас еще не удостоили и мы не спешили приобщиться.
Вычислительную машину пока не установили ( бассейн, в котором мы плескались, в случае образцового поведения обещали заполнить водой), Марина про запас составляла программы.
( Персональных компьютеров тогда не было, по институтам бродили огромные неповоротливые монстры, под их тяжестью прогибались перекрытия.)
Аккуратная и молчаливая женщина, всегда в одном платье, стареньком, но старательно отглаженном, от неловкого движения гнилые нитки могли полопаться, а материя расползтись.
Поэтому женщина передвигалась неторопливо и осторожно, словно замедленно прокручивая кадры жизни.
- А ты что думаешь? – спросил я.
Маленькая и вроде бы неприметная женщина, рядом с ней и плюгавые мужички ощущают себя богатырями, но и высокие не кажутся великанами.
За спиной азартно галдели игроки, за выкриками, стуком костяшек, ударами бильярдных шаров не слышно было больной музыки.
Поэтому кричали и надрывались мы в те годы. Заглушая тоску и отчаяние.
Не было ни того, ни другого, в крови бурлила и вскипала пузырьками шампанского неуемная молодость.
Блестящая, светлая, радостная, не верилось, что когда-нибудь кончится этот праздник.
- Больной человек, не ведал, что творил, - сказала Марина.
- Твою жизнь изломал! – возмутился я.
- Не надо, - попросила женщина.
Еще ниже склонилась над бумагами.
Такая маленькая и покорная, что было больно смотреть на нее.
Русская империя может существовать лишь непрерывно расширяясь, заметил некий мыслитель, мы привыкли к многочисленным стычкам и конфликтам. И когда по просьбе дружественного государства ввели к ним войска, почти никто не возмутился.
(Спохватились, когда друзья почему-то не обрадовались оккупантам. Да и то в основном те, у кого сыновей отправили в эту мясорубку.)
Марина растила двух дочек, ничто не угрожало семейному благополучию.
Муж ее вместе с такими же безумцами вышел на площадь.
Будто впятером или вшестером можно остановить танки и самолеты. Будто от беспомощной этой демонстрации очнутся правители и генералы.
Искусствоведы в штатском мгновенно скрутили демонстрантов.
И выместили на них свое отчаяние.
Проглядели подготовку к диверсии, не будет очередных чинов, если их не разжалуют, то в лучшем случае сошлют в медвежий угол.
Дворники замыли пятна крови и подобрали выбитые зубы.
Судили их закрытым трибуналом, нет пощады тем, кто призывает к свержению существующего строя.
Лучшего в мире строя, все население единогласно голосует за своих избранников.
( Однажды, сговорившись с друзьями, вычеркнули мы из бюллетеней фамилию. И все равно не смогли убавить проценты.)
Нет пощады и прощения, да минует их самая щедрая амнистия.
Женщина одна воспитывала дочек, девочек пришлось отдать в интернат.
- Не надо, - повторила она.
Случайно уронил я руку на плечо.
Женщина доверчиво прильнула. Или мне показалось, столь мимолетным и призрачным был ответный ее порыв.
Горячий ток крови, запах скошенной травы и земляники, ласковое дуновение ветерка, необъятные просторы.
Мелькнуло и кануло, двери захлопнулись, она испугалась зова плоти, почти неприметным движением, намеком на движение стряхнула мою руку.
Карандаш ее прорвал бумагу, недоуменно изучил я ладонь. Линии жизни и судьбы причудливо переплетались, жить и любить, как предсказала цыганка, предстояло долго и счастливо, наверняка так уговаривала всех.
Осторожно, чуть ли не на цыпочках отступил я от измаявшейся одиночеством женщины. Половицы стонали и скрипели под ногой.
Всего лишь уставшей от одиночества женщины, мысленно повторил я. И не надо усталость путать с высокими чувствами и помыслами.
Странно и чудно это было, так случалось и раньше, давно, на заре, когда нет сил сдерживаться и боишься обидеть доверившегося тебе человека.
Потом в главном и единственном забываешь обо всем, остается ее лицо, запрокинутая голова, переломленная под острым углом шея, кровь на закушенной губе, стон боли и наслаждения.
Мужа ее забрали надолго, почти навсегда, быстротечен бабий век, конечно, нашла она замену. Я уговорил себя и поверил этому.
Тяжело ступая, отступил от обманщицы.
Всего несколько слов произнесли мы, но измотались и обессилели от долгой беседы.
От бесконечных сборов, трубы горели и требовалось немедленно залить их.
Деньги были собраны, как всегда пришлось идти мне с Вадимом.

7. Из своего убежища вывалились мы в раскаленный беспощадный мир, солнце ударило и ослепило.
Такая жара стояла тем летом, что плавился асфальт и спекались камни. И в этом мареве возникали силуэты, рты были разинуты в беззвучном крике, как у выброшенной на берег рыбы.
Город всполошился, разбежался во все стороны.
Мужчины устремились в винные магазины, сосредоточены и целеустремленны были их лица. Иссушены извечной жаждой, землистая пергаментная кожа туго обтянула кости, глаза запали, губы почернели и потрескались.
Эшафот уже сколотили, несколько охранников порывались бежать, но не решались оставить пост.
Вдруг без них привезут высоких гостей, те никогда не простят беглецов.
Один из стражей, здоровенный детина с маленькой головкой и длинными руками загребал ими воздух, словно из пространства надеялся выудить вожделенный пузырь.
Попадались ошметки чужой жизни, бесполезно было шарить в выгребной яме.
( Тогда еще не копались, нынешние искатели планомерно обследуют все помойки. И скалятся, стоит чужаку появиться на исконной их территории. Вздергивают уголки губ, обнажают гнилые, прореженные привольной жизнью зубы.)
Тело Вадима оплели тугие жгуты мускулов, голова сплющилась и удлинилась, мужчина был идеально приспособлен для бега и поиска.
А я ощутил, как легкими и пористыми стали кости. Сгнили и обернулись прахом нелепые одежды. Кожа пошла буграми, они полопались, выступили твердые остовы перьев. Отчаянно засучил я крыльями или руками, еще не освоил полет, неловкого авиатора бросило на угол дома, камни посыпались, из глаз выхлестнули искры. Потом швырнуло на провода, вспыхнула дуга короткого замыкания, огненные эти сполохи высветили город.
Всполошенный огромный муравейник, его обитатели бежали, сталкивались, разбивались.
Прекрасный, великолепный, единственный в мире город.
Величавы его реки, каналы, памятники и мосты с высоты птичьего полета.
Только не приземляться, чтобы не видеть гибель и разрушение.
Щербатый асфальт, обвалившаяся облицовка, навечно утраченные памятники.
Бежать и не видеть, как поступили мы с Вадимом. Всего себя, целиком и без остатка посвятить одной великой цели.
До магазина, где можно отовариться.
( В те годы испытывали нас на выживаемость. Опытным путем устанавливали, какой минимальный объем выпивки надо завезти в город, чтобы мы не взбунтовались.
А может быть, государство не успевало перегонять лес на спирт, кто знает.)
В магазине на полках стояли пыльные бутылки лимонада.
И бесполезно просить и уговаривать, настырный мужичок напрасно предъявил справку.
- Посмотри на печать, такая жирная и внушительная! – насел на хозяйку.
- Кто жирная? – смертельно нависла она над ним.
- Он хотел сказать –вы единственная такая, - вмешался Вадим.
Мужичок выбрался из-под придавившей его туши, убегая, подволакивал ногу и причитал о былом изобилии.
- Раньше было, что выпить, я помню, - проклял нынешних.
- Мало, еще про меня скажи! – приосанилась и потребовала польщенная хозяйка.
С хрустом расправила плечи, огромное вымя распирало и грозило прорвать грязную захватанную ткань халата.
- А особенно, от деда слышал, в старые добрые времена при проклятом царизме, - вспомнил мужичок.
Все было: Ходынка с тысячами погибших при восшествии на престол, Кровавое Воскресение, вооруженные отряды так называемого передового класса.
Класс этот теперь выпрашивал подачки по магазинам. Самые наивные его представители.
Опытные и прожженные устремились в подсобки, надеясь договориться с грузчиками, и обычно договаривались, в этот день все уже разобрали.
И шаркали сапоги, усталые и запыленные солдаты, как было заведено по торжественным дням, входили в город.
Каблуки сапог были косо срезаны долгой дорогой, гимнастерки выцвели, лица посерели, некоторые волокли винтовки, в пыли оставались глубокие борозды.
Раньше служивых встречали бабьими причитаниями, женщины выносили на шлях молоко и хлеб.
Как написано в умных книгах, нельзя доверять книжной премудрости.
Старушки осаждали пекарни и булочные.
Так всегда случалось в многострадальном нашем городе: стоило западному ветру запереть Неву, просочиться слухам о замене документов или денег, тем более при смене правителей.
Было больно смотреть на молчаливую их очередь.
Хлеб отпускали по три батона, потом по одному.
Старушка уронила булку, но подобрала ее, бережно прижала к груди.
Закупали крупу, макароны, любые продукты.
И наверное, как в первые дни осады, уже созданы тройки уполномоченных, изымать излишки съестного.
Чтобы шлепнуть в назидание другим парочку паникеров.
Крупу и сахар, как рассказывали чудом выжившие старушки, приходилось выбрасывать в отхожее место.
- Пойдем, бесполезно метать бисер, - позвал я Вадима.
- Скажи, тогда получишь, - обещала осчастливить его хозяйка.
Оскалилась фальшивым золотом.
- Они ждут и надеются, ради них, - попытался уговорить себя Вадим.
Но отступил, сначала попятился, потом побежал, как тот мужичок подволакивал перебитое крыло.
- Убирайтесь! – привычно отбилась хозяйка. – Как выйду, всем не поздоровиться!
Вместе с другими вывалились мы из магазина. Пропотевшая одежда прилипла к телу, пахло как в хлеву или на помойке.
Старушки стояли в очереди за хлебом. Женщины помоложе осаждали промтоварные магазины. Брали чайники и кастрюли, табуретки и вешалки.
Очередная добытчица отоварилась сломаным помятым холодильником.
- Если поможете погрузить на машину…, - выделила нас из толпы.
- А еще на овощную базу и на прополку! – не сдержался Вадим.
Женщина приоткрыла сумку, там блеснуло вожделенное стекло.
Кое-как взвалили мы груз на багажник просевшего под его тяжестью «Москвича».
- Дома нет холодильника? - получив и спрятав бутылку, удивился Вадим.
- Деньги – бумага, вещи навсегда, - научила нас опытная хозяйка.
- Обеспечить две, три, десять жизней, - согласился насмешник.
Много чего требовалось, чтобы обустроить эти жизни: тащили швабры и презервативы, находчивая баба отоварилась унитазом. Нахлобучила его на голову, ржавые струйки воды стекали на одежду. Другие тоже устремились за горшками. Будто готовились к повальной эпидемии дизентерии, всегда мы ждем и готовимся, мне было не смешно.
С заработанной тяжким трудом бутылкой вернулись мы к заждавшимся товарищам.
- Молодцы, знаете меру, это чисто символически, чтобы помянуть русский материк, - приветствовал нас Сергей Сергеевич.
- Я позвоню, он распорядится, они нам привезут! – сказала Надя.
- Он, они, - повторила Саша.
- Мы прошли. С мечом и огнем по Европе. Потом те придумали Аттилу и монголов. Мы – Аттила и монголы, - сказал Владик.
Так соплеменники встретили добытчиков.
С маленькой тушкой зверя для голодных сородичей.

        8. Вечером небо затянуло тучами, город нахмурился, еще больше поблек, в этой серости дома новостроек стали неотличимо похожи, почти невозможно было найти свой дом и свою семью.
Многие не могли найти, слепцы бродили с вытянутыми руками, ощупывали незнакомые лица, марали пальцы краской, царапали щетиной щек.
Не было нам услады.
Бродили или, понурившись, сидели на лавочке, репродукторы еще не заткнулись, хрипели и задыхались покореженные мембраны.
Или располагались на травке, от вытоптанных, заваленных мусором газонов несло падалью и бензином.
Лежали на газонах, чаще всего ничком, распростертыми руками пытаясь обхватить Землю.
А она брыкалась, не давалась объятьям.
И я бродил, ощупывал и лежал, все это отпечаталось на лице и на одежде. Грязь – и в сушь умудрялись мы заляпаться – вскарабкалась по брюкам, узоры были похожу на амебу.
Как утром в час крысиного исхода, мы не крысы, чтобы бежать с тонущего корабля.
К пиджаку и лицу прилипли веточки и травинки, напрасно пытался я их отколупнуть.
Вечер, толпы мужиков отыскивающих пристанище. Возвратясь из долгих странствий – каждый выход в этот чужой и враждебный мир грозит гибелью.
Что Одиссей с шуточными его бедами, наши динамики покруче завывающих Сирен, и везде острова забвения, и всегда ты между молотом и наковальней, и вот-вот сойдутся скалы.
Однако странствовали, гибли, лишь единицы возвращались.
Пока мне везло.
Или мог я предвидеть и избежать благодаря магическому кристаллу.
В момент опасности видел, как кривые переплетаются на экране осциллографа. И когда выхлестывали за экран, следовало опасаться предательского слова и удара.
Все время следовало опасаться.
В полумраке различил я два силуэта, двух обездоленных, прильнувших друг к другу на скамейке в крошечном скверике около парадной, насторожился и принюхался.
Почти не ощутил знакомого запаха, его перебил едкий дух похоти с легким привкусом увядания. Напиток этот еще не вобрал вкус заложенных в него ядовитых трав.
Скамеечка около парадной, поспешно разлепившиеся тени.
- Столько пьяных, мне боязно было возвращаться одной, - сказала женщина.
- Я не пьяный, просто оступился и упал, - повинился я.
- Мы работаем вместе, - сказал мужчина.
Смелый и отчаянный ее провожатый. Не отступил под изучающим моим взглядом.
Несколько волосинок торчало из ноздрей, они склонялись долу на ветру дыхания.
Пугливые эти щупальца, кажется, примирили меня с совершенным в остальном лицом, с уже произнесенными словами, с грядущими речениями.
Ветер унес и унесет слова, но, по глубокому убеждению моего соратника, ничто в мире не пропадает, будущие исследователи, может быть, взвесят наши души на весах своей беспристрастности. И легко отделят правду от лжи, зерна от плевел.
Сам он уже различил Аттилу, Чингисхана, Искандера и не сомневался в славянском их происхождении.
А тем более зримо и выпукло встанут лица современников.
Припомнилась Саша, раскрасневшаяся и забывшая о скрытности и осторожности, в ресторане, где укрылись мы от стремительно меняющегося мира.
Надя выбросила трешку, Саша перебила ее пятеркой, а десятку накрыла четвертным. И не обратиться к мужу и покровителю, начальство увезли на похороны и тризну, и пусть мероприятия эти проходили в стольном граде, местные правители стенали и заламывали руки перед мраморным или чугунным чучелом почившего предводителя.
И обученными обезьянами повторяли жесты и ужимки московских товарищей.
Мы забрели в пустынный ресторанчик, наши люди предпочитают более дешевое застолье, по всем программам телевидения преследовали нас одинаковые картинки.
Штатные плакальщики, склонившие седую или лысую голову у отеческого гроба. И старающиеся не смотреть по сторонам, чтобы не выплеснуть ненависть на соседей и скрыть страх за свое будущее.
И запрещено выключать телевизор, оставалось надеяться на Владика.
Лишь частично оправдал он наши ожидания. Ящик замолчал, напрасно специально приставленный к нему человек крутил ручки настройки и стучал кулаком. Тогда, созвонившись со своим начальством, позволил включить музыкальный автомат, под медленную, тягучую, приторную музыку старики взвалили гроб на плечи, сгорбились под тяжестью перемен, процессия неторопливо направилась к разверзнутой яме.
Выкопанной посреди главной площади страны, брусчатку взломали и отбросили в сторону, среди глины иногда попадались полусгнившие кости.
Но не правителей, а воинов, заслонивших Землю Русскую.
Куликовское побоище, как разглядел Владислав, происходило на этом холме, тогда еще не было здесь города.
И на месте сечи погребли погибших в той междоусобице воинов.
Было грешно подкладывать к ним наших правителей, давно уже притерпелись мы к греху.
Сына его раскачивало утлым суденышком, хотя мертвы и покойны были воды реки забвения, дочка напоказ нацепила дорогие побрякушки, потом опомнилась и с мясом выдрала их, отдала на хранение одному из многочисленных прихлебателей.
Глаза у того алчно вспыхнули.
Только вдова искренне горевала. Волосы у старухи распрямились и свисали седыми космами, морщины еще глубже изрезали лицо.
Гроб на руках или на пушечном лафете подвезли к яме. Сзади несли иконостас с орденами, телезрители гадали, зароют их или отправят на переплавку.
Но наверняка не раздадут бедным и сирым, разбогатев, не пожелают те трудиться на благо общества.
Солдаты, то есть генералы застыли в почетном карауле, распорядитель взмахнул рукой.
Выстрелы грянули, старики зажмурились и присели.
Экран заволокло мутью, стекло пошло трещинами.
- У меня такой отец…, - прильнула ко мне в танце Саша.
- У всех есть или подразумеваются отцы, - отбился я.
Приникла и расплющила груди, я поперхнулся, попытался отстраниться.
- Знаменитый врач… только наши… не признают, - наслаждаясь близостью, в несколько приемов выдохнула она.
- У меня жена, ребенок, - вспомнил я.
- Как это здорово… Лучше всего на свете, - еще сильнее прильнула женщина.
Я оглянулся на Владика. Он в чем-то убеждал Вадима.
Марина не пошла с нами, мы особенно и не уговаривали. Сергей Сергеевич проводил до входа.
Словно с рук на руки передал товар. Кивнул человеку, приставленному к заведению. Наверное, тоже числился в этой команде, по каким-то особым приметам безошибочно узнавали они друг друга.
И по-прежнему не пробиться под Надин колпак.
Пояс верности для партийных жен. Лучшие специалисты к услугам партии. Те же евнухи с ущербными кастрированными душами.
Ей пришлось танцевать с Леной, та на удивление быстро освоилась с непривычной ролью и довольно умело водила свою даму. Забывшись, Надя забросила руки на ее плечи, кавалер обхватил за талию.
Если прищуриться и представить…
Надя представила, щеки ее раскраснелись, целомудренные груди налились соком желания. Бурно вздымались, тело жаждало. Казалось, стоит протянуть руку, поманить пальцем…
Лена уже не напоминала ту недавнюю замухрышку, расцвела и расправила плечи, совсем незаметна была неразвитая грудь, ходила она всегда в брюках, даже рубашки ее застегивались на правую сторону.
Надя вообразила и почти поверила.
Были они одного роста, но Лена нависла над своей дамой.
- Ты разведешься, я знаю, - предсказала Саша.
- Отец, что твой отец? – перевел я разговор.
Музыкальный автомат перегрелся, я вырвался из ее рук.
Надя еще не очнулась, подхватила Ленины ладони и прижала к груди. Запрокинула голову и закусила губу, отрезвела от боли – а ее пальцы клещами обхватывали запястья подруги, - отпихнула назойливые чужие пальцы, оттолкнула напарницу, та снова обернулась нескладным деревянным человечком.
Подражая сопернице, Саша потянулась к моим ладоням. Я не успел спрятать руки. А потом не спешил прятать, пальцы нащупали в меру развитую грудь.
- Теперь тебе хорошо? – выдохнула соблазнительница.
- Как всегда, как всем нашим людям, - придумал я.
- Когда ты разведешься…, - размечталась она.
Иногда полезно сойтись в нерабочей обстановке. По-иному познаешь людей и уже можешь защититься от предательского удара.
Если можно защититься.
Под сумбурные наши речи распорядитель похорон вскарабкался на могильный холмик.
На мутном потрескавшимся экране холм этот вымахал выше трибуны. Выставил кулаки, по-бычьи склонил большую лобастую голову.
Партийная элита попятилась, вжалась в бортик арены.
Служители погрузили тушу убитого быка на волокушу, дымящиеся лужи засыпали опилками.
Отступили и уперлись, кулаки его с черными набрякшими венами, лоб его в таком же переплетении жил надвинулись.
Неужели кто-то потревожит застойную воду нашей жизни?
- Напрасны все мои потуги, - признался Вадим товарищу.
- Всегда. Сначала ищешь. И ничего не находишь, - утешил Владик.
- Выпьем.
- Можно. Надо. – Нашли они общий язык.
- У него столько богатых пациентов, - склонилась ко мне Саша.
Аромат духов смешался с запахом пота, меня не возбуждает эта смесь.
- Вы можете забыть о чинах и регалиях? Они пустышки, понимаете, пустышки! – взмолилась Надя.
Поверили и забыли, внешняя оболочка защитного ее поля была захватана грязными пальцами, грязь эта походила на кровь.
Резкими беспощадными словами припечатал их к бортику, напрасно прикрывались они скрещенными руками.
Жизнь наша несомненно изменится, каждый новый правитель обещает райскую благодать, все ниже сгибаемся мы под ярмом их обещаний.
- Возьмите меня! – взмолилась Надя.
- Возьми меня! – не отстала от соперницы Саша.
Все это напоминало дешевую мелодраму еще не отснятых южноамериканских сериалов.
- Раньше ты не боялась ходить одна, - обвинил я женщину.
- Когда? Раньше и ты был другой, - приняла она вызов.
- Жизнь стала другая, - нашелся я.
- Жизнь всегда другая, когда человек меняется.
- Что тебе надо?
- Ты знаешь.
- Ничего не знаю, - не выдержал я испытания высоким напряжением.
- Я пойду, - заскучал и отступил ее провожатый.
- А как же полуночное чаепитие и задушевные ночные разговоры в награду за подвиг?
- Перестань, - сказала жена.
- Меня никто не провожает! – завелся я.
- Ты мужчина.
- То есть доверчивый простофиля, - перевел я.
- Не провожает, ты не провожаешь, все тихо и благопристойно! – завелась она.
За перепалкой забыли мы о провожатом.
Он побрел, я видел боковым зрением; красное, перекошенное, почти незнакомое лицо не заслонило его.
На той работе тоже отмечали и усталые мужчины прикладывались к земле, к рукавам прилипли травинки. А может быть, и к коленям, не видно было со спины.
Резко и грубо ухватил я женщину за плечи, крутанул ее.
Она замыла следы похоти и падения; до слез, до разрыва сердца пожалел я себя, только на мгновение навалилось чудовищное, неправдоподобное подозрение, этого мгновения хватит, чтобы отравить всю последующую жизнь.
- Что? – не разобралась и опешила женщина.
- Прости, мне показалось…
- Что показалось? – спросила она.
- Я не смотрел, когда они раздевались, - оправдался я.
- Ах, какой целомудренный! – отомстила мне женщина.
- Не смотрел, когда Новый обличал бывших, - как на духу признался я.
Раздевались или умоляли раздеть их.
Новый сталкивал с вершины валуны грядущих преобразований. Немощным старцам не увернуться от смертельных камней. С хрустом и чавканьем те катком утюжили их.
Бесполезно и бесчеловечно было призывать их к переменам.
- Смотрите, лучше перед вами разоблачиться! – в истерике рванула Надя материю. – Один, два, три дня свободы, пока мой не приспособится!
Саша тоже потянулась. Боязливые и неумелые пальцы не могли справиться с пуговицами и петельками, еще предстояло освоить нехитрую эту науку.
Лена раскраснелась, почти привлекательным стало ее лицо.
Она пожирала глазами подругу будто никогда не ходила на пляж или в баню.
- Я тоже, здесь так жарко! – подхватил невинную шутку Вадим.
Владик рисовал на салфетке схему. Мог за компанию раздеться и даже не заметить этого.
Нечего стыдиться природы, тем более в душном и прокуренном помещении.
- Помоги мне, - хрипло попросила Саша, я едва признал ее голос.
- Скоро вернусь, только подготовлюсь. – придумал я.
Прекрасно любое тело, я зажмурился, чтобы лучше разглядеть. Ослепительно белые лоскутки кожи, даже солнцу не позволено притронуться к ним.
Зажмурился, сохраняя верность жене и дочке.
Сквозь огненные сполохи видел, как Новый катком проехал по телам бывших, как по куриному сучил руками метрдотель, слышал возмущенное его кудахтанье, хруст их костей.
Сохраняя верность и целомудренность, по стеночке пробрался в вестибюль.
- Мне только пописать, я стану как огурчик, - по пути объяснял завсегдатаям и соратникам. – А лучше два пальца в рот.
Продукт и результат пуританского нашего воспитания – так называемое это таинство только за задернутыми шторами и заперев дверь, в полной темноте, по возможности в одежде, в ночных рубашках с крошечными отверстиями для совокупления, ради продолжения рода, лучше б детей приносили аисты или находили бы их в капусте.
По стеночке выбрался из вертепа.
За спиной жеребцы били копытом и гонялись за кобылицами. Неистово хрипели хряки, петухи наскакивали на кур, злобно рычащей сворой кабеля наваливались на суку, в неистовстве в показном наслаждении навзрыд стонали девки, дома дожидалась и не могла дождаться единственная моя женщина.
К кабаку подступили кусты, можно было заблудиться в густых зарослях.
Я заблудился, преследователи потеряли след, только тогда рванул молнию на ширинке.
Струя ударила, солнце нашло прореху в тучах, янтарный ручеек затерялся в палой листве.
А вороватые пальцы мяли и массировали восставший и жаждущий член.
Как в далеком детстве, с фонариком под одеялом над запретной книгой.
Все повествования строятся на извечной взаимной тяге противоположных полов, даже ребенок осознает это.
И случайно, ощупывая и изучая свое тело, вдруг натыкаешься на нелепый и вялый отросток.
И он восстает под твоими руками и воображением.
Ты задыхаешься под одеялом, уже не нужна книга. Воображение соавтором измышляет похабные картинки.
Одни подглядывают в бане в женском отделении и отмахиваются от твердой руки блюстителя, теребящей за плечо, другие напряженно прислушиваются к ночному шепоту и скрипу родительской кровати ( раньше почти все мы жили в коммуналках и семья ютилась в одной комнате), третьи отдаются детскому пороку – так мы взрослеем и познаем мир.
А повзрослев, но так и не познав, в панике выскакиваем из кабака и спешим домой, где тебя дожидается верная и единственная.
А потом все больше запутываемся в сети взаимных упреков.
По крутой лестнице – только вместе можно одолеть ее, но каждый поднимался поодиночке - добрались до дверей квартиры. Женщине не удалось нащупать замочную скважину, наугад ткнул я ключом, дверь неохотно и скрипуче отворилась.
Квартира со смежными комнатками, крошечная прихожая, такая же маленькая кухня, старая мебель – скромный быт советских инженеров.
Обездоленные детские игрушки в дальней комнате, в каждую хочется зарыться лицом.
- Кофе? – примирительно спросил я.
- Только на это нас хватает, только это можем позволить, - с горечью откликнулась женщина.
- Другие живут еще хуже, - сказал я.
- Что мне до других, - сказала жена.
- Что ты хочешь? – повторил я.
- Институт, надежда, помнишь, как было? – попыталась она объяснить.
- Я все помню.
Как сначала не получалось и ей было страшно и больно, но она терпела, потом получилось, она еще не привыкла, кожа покраснела и воспалилась.
Наладилось со второго или с десятого раза.
Те воображаемые картинки в книге под одеялом.
В сотни раз заманчивее картинок.
Учились мы в одной группе, на занятиях и на переменках держались за руки. Иногда пальцы ее с такой силой впивались в мою ладонь, что оставались рубцы.
Или это я сжимал ее руку.
Выдержать мы могли не более двух лекций, потом мчались к ней домой.
Моя младшая сестра в любой момент могла вернуться из школы, ее родители, даже отработав положенный урок, не спешили потревожить любовников.
Раздеваться начинали еще на лестнице, потом дворник аккуратно складывал у дверей сброшенную одежду. В нетерпении срывали постылые тряпки.
Кот испуганно забивался под диван и оттуда зыркал недобрым глазом.
В неистовстве, в упоении набрасывались, как на врага.
Бились на кровати и на полу, на столе и на подоконнике, в ванной и в коридоре.
Стены раскачивались, соседи напрасно нахлобучивали на голову подушку.
Так готовились мы к экзаменам, лишь в трамвае успевали заглянуть в конспект.
На первых двух проверках соответствующим образом оценили наши знания.
Отступать было некуда, без привычных битв жизнь стала не в радость, мы заставляли себя читать и запоминать.
И каким-то чудом сдали оставшиеся экзамены, нас не выгнали из института.
Притерпелись к серой и убогой жизни, общение ограничивали несколькими актами в день.
Это было каплей в море, тем глотком, что не позволяет погибнуть от жажды, мы устали прятаться и скрываться, ее родители настояли на пышной свадьбе.
Отец мой не признал преждевременный и скоропалительный брак, я не собирался объяснять и доказывать.
Родители ее доплатили и разменялись, нам досталась крошечная квартира.
Дочка родилась через полгода, жена не воспользовалась академическим отпуском.
Самыми трудными были последние месяцы ее беременности и первые недели после рождения ребенка. То, что должно было еще прочнее, навсегда сплотить нас, разъединило.
Застоявшаяся кровь, казалось, разорвет мою плоть, как в детстве хотелось с книгой залечь под одеялом.
Или в ванной закрыться на крючок и занавеситься шторкой.
Ладони воровато обшаривают тело, все сужаются круги их поисков. И вот нащупывают, ты уже не можешь да и не хочешь противиться настырной их настойчивости.
А она не желает замечать.
Полюбил я дочку после первого полноценного свидания.
Все как в первый раз, но нет боли и страха и члены наши обильно смочены соком наслаждения.
И падаешь в пропасть, и нет спасения, и задыхаешься, разрываются сосуды и артерии, и дотла выгораешь, и весь мир гибнет с тобой, и не существует времени и пространства, каждое мгновение оборачивается вечностью, а потом обессиленный и мертвый заново учишься жить и ощущать, и спрашиваешь у нее. Правда было смертельно и замечательно? – нелепы и плоски твои слова. Вселенная милостиво соглашается. Так всегда будет? спрашиваешь ты. И опять склоняются звезды.
Если бы знать, что вечность – это так мало.
Мы отучились, нас распределили по разным предприятиям.
Я написал, мне не позволили защитить диссертацию.
Когда в институт обещал заехать министр, директор самолично обходил подразделения. И если лицо работника отличалось от неких стандартов, внушало опасения, на всякий случай отправлял домой подозрительную личность.
Несколько раз обещал приехать министр. На каждом последующем досмотре директор все с большими сомнениями приглядывался ко мне.
Наконец отправил отдыхать, я не вернулся после отдыха.
Не знаю, кто присоветовал Сергею Сергеевичу, не понимаю, что он нашел во мне.
И наверняка никого не заинтересуют бредовые наши идеи.
Всепроникающие лучи смерти, активизатор мозговой деятельности, хитроумные мины и беспилотные самолеты, прочая дребедень.
Правитель ушел, может быть, позволят нормально жить и работать.
Так сказал или хотел сказать я.
- Тогда только учились, ни о чем не надо было думать, за тебя думали и решали, - вспомнила она.
Не любовники, но высокие договаривающиеся стороны в зале заседаний.
И я не знал, как разбудить, расшевелить ее.
- Понимаешь? – спросила женщина.
Я неопределенно пожал плечами.
- Молодость уходит, другой жизни не будет, что я знала и видела?
- Разве не было - вместе? то есть и теперь есть, - спросил и поправился я.
- Любовь, чувства, страсть, - воспользовалась она подсказкой.
- Да, - сказал я.
- Уйдет и не вернется! – выкрикнула женщина.
Уже не сидела, а металась по комнате, надо было протянуть руки, позвать ее.
Не поднимались тяжелые руки.
И слова были приблизительные, неверные.
- Ты могла и дальше учиться, поступить в аспирантуру, мне не дали, - сказал я.
- Чтобы остепениться через десять лет, потом еще раз через двадцать, получать на пятьдесят или на сто рублей больше, - с горечью сказала она.
- А ты что предлагаешь?
- Не знаю, ох, не знаю, - сказала женщина.
- Меня лишили и этого.
- Старухой добиться относительного благополучия.
- Ты не старуха, - сказал я.
- А где же прошлогодний снег? – спросила отчаявшаяся женщина.
Я подобрался к окну, воспаленным лицом прижался к стеклу.
Зима кончилась, снег растаял, тополиный пух облетел, к следующей зиме ничего не изменится, лишь на вершок подрастут деревья, все изменится в нашей жизни.
Если б можно было остановить кругооборот природы.
- Лучше всех учился, я надеялась, тебя отметят, ты добьешься, - призналась женщина.
- Чего добьюсь? – спросил я. – Обязательно, - тут же поправился. – Дай только осмотреться, разобраться.
- На краю могилы, - зациклилась она.
Бесполезно было уговаривать и объяснять; выпив, тосковала она и отчаивалась.
И все чаще выпивала, меня тоже не надо было уговаривать.
Вся страна охотно прикладывалась к бутылке, но если раньше выпивка возбуждала и буджоражила, то теперь люди недоверчиво приглядывались к соседям. Ежеминутно ожидая от них подвоха.
И словно нечистая сила по ночам властвовала в городе. Оставляла после себя перевернутые и разбитые урны, сломанные деревья и скамейки, похабные надписи на стенах.
Дневная власть больше всего боялась надписей. Каждое утро специальные бригады замазывали обвинительные слова. Но они упрямо пробивались сквозь краску и камень.
Но не в ночь всенародного траура.
Таковы мы, как бы ни маялись под правителем, но по его смерти припоминаем только хорошее.
Много было хорошего, жизнь наша превратилась в непрерывный праздник, никто не думал о завтрашнем дне.
Ночной патруль под окном пристрастно приглядывался к припозднившимся гулякам.
Проверяли по всем правилам армейской выучки: пока один обшаривал карманы, второй держал его на прицеле, а третий наводил ствол на второго.
Если случайно попадался им трезвый прохожий. Редко это случалось, любой гадости можно ожидать от подобных смутьянов.
Вот патруль задержал такого. Положили лицом на асфальт, по-братски разделили содержимое карманов.
Случайные свидетели прыснули по кустам и парадным.
У патрульных были открытые, широкоскулые, деревенские лица, соломенные рязанские волосы.
Праздник со слезами на глазах, как заметил один поэт.
И раньше удавалось легко влиться в толпу, своим тихим ликованием поддержать всеобщее.
Забыться у нее на груди, насытиться запахом близости и умиротворения.
Но теперь поры ее источают яд, наверное, другого прельстит этот запах, тот жеребец всхрапнет, ноздри его затрепещут, глаза нальются кровью.
Или вообразить себя насильником – тогда еще не было видеомагнитофонов, по слухам на западе преобладали бандитские фильмы, - безжалостно навалится на нее. Пусть бьется и кричит под твоим телом и похотью. Сопротивление лишь распаляет насильника.
Все реже бываем мы вместе, то, без чего раньше не могли прожить и дня, превратилось в редкий и случайный ритуал.
Я надеялся, что летом, отправив дочку с бабушкой на дачу…
Надеждам моим не суждено было сбыться.
Жизнь наполнена смыслом и содержанием, когда рядом дети, только они могут спасти нас.
- Дети, - обернулся я к женщине.
- Я так больше не могу, - не услышала она.
Сгорбилась, закрыла лицо руками, плечи ее вздрагивали.
- Дети, мы не напрасно живем, - повторил я.
- Что? – прислушалась, но еще не услышала она.
- Жизнь наша повторится, разве это не чудо, разве это не выход? – спросил я.
- Дети, - разобрала и отогрелась она.
И слезы чудным образом высохли, или мне показалось и слез не было, но они готовы были пролиться.
- Дети! – ожила она.
Мне почудилось - поры ее не источали яд, пахло скошенной травой и земляникой.
Этот запах остался от детства, от тех лугов и полей, не от запретных душных книг под одеялом, или так пахло от матери, или от единственной моей женщины на заре нашей любви.
Та заря вернулась.
И уже можно протянуть руки и она распахнется, раскроется каждой частицей души и тела.
Я протянул руки.
- Дочка! – очнулась она. – Мы должны немедленно ее увидеть!
- Ночью? – удивился я.
- Ночью, в метель и в стужу, в дурманящий зной, всегда!
- Что нас одурманило? – попытался я разобраться.
- Сейчас! Как можно скорей! – заразила она меня своим неистовством.
- Если еще ходят электрички или на ночном подкидыше, - прикинул я.
- На такси, пешком, ползком, как угодно!
Давно уже не была такой красивой и желанной.
Остановить бы мгновение.
- Пошли! – заразился я ее верой.
- Может быть, тогда удастся! – сказала она.
- Обязательно! - поверил и откликнулся я.

9. Как встарь держась за руки, скатились по лестнице. Дверь хлопнула, вывалились на улицу.
Северный ветер разогнал тучи, белые ночи разгорелись. Еще тревожно озираясь, горожане постепенно заполняли город. Репродукторы привычно хрипели, некоторые устремились к пруду, куда недавно запустили лебедей. Этих опознавали по перекошенным, дергающимся лицам, тяжелые плащи прикрывали оружие.
Но служивым приказали, они не отлавливали по улицам, подтянулись к значимым объектам.
Обложили почту и сберегательную кассу, расположились лагерем.
Может быть, еще не добрались до вокзалов.
Кашевары развернули походную кухню, солдаты со штык- ножами и другими подручными средствами подступили к деревьям. Топоров и пил не полагалось, обходились хваленой русской смекалкой.
Умелец метнул веревочную петлю.
Попадет, промажет, заложились зеваки.
Он попал, накинул петлю на вершину, одни встретили победный его бросок радостными воплями, другие свистом.
Вояки потянули, ствол сломался с треском орудийного разрыва.
Офицеры, как положено, залегли.
Это примирило расколовшихся было на два лагеря зрителей, дружным смехом откликнулись они на заячью их осторожность.
- Орудия к бою! – побагровел командир.
Но солдаты не спешили выполнять приказ. Одни не могли отыскать автоматы, других не научили стрелять.
- Нельзя так, - урезонил вояку комиссар. – Надо завоевать доверие масс.
- Как так? Чья масса? – не разобрался тот.
- Лучшая и самая вкусная армейская каша, кто желает потравиться? – придумал комиссар.
Многие желали, всем не спалось в тревожную и тревожащую ночь, толпа подступила к кухонной тачанке.
Их не накормить семью рыбками и хлебами, комиссар опять распорядился.
Костры запылали, к вековому царскому дубу подцепили трос, тягач взревел мотором.
Земля взбугрилась, дуб вырвали с корнем.
Еще веселее и яростнее взметнулось пламя.
А расторопные солдатики уже подцепили трос к другому царскому дереву.
Наверное, после нас останется пустыня в кровоточащих язвах, кого интересует туманная неопределенность будущего?
Костры пылали, солдаты волокли в лагерь схоронившуюся по сараям и подвалам живность. У гусей и кур выворачивали крылья, поросята тревожно хрюкали и бились в мешке, бараны упирались, их волокли за рога.
Солдат не научили, но офицеры частенько забавлялись в тире, долго и старательно готовились к войне, они прицелились.
Пули срикошетили от стены, просвистели над головой, женщина не пригнулась. А у меня волочился шнурок, я наклонился завязать.
По несколько человек проворачивали огромные вертела с тушами, жир стекал в костер, выплескивались языки огня.
- Ребенок заболел, телеграмму послать, - едва не накликала беду женщина.
Комиссар задумался, милостиво кинул головой.
- Если это не призыв к бунту…, - пошутил он.
Запамятовал, классики первым делом настаивали на захвате телеграфа.
Охрана провела в помещение. Но старинные аппараты уже раскурочили, на полу валялись обрывки ленты.
Предводитель развел руками.
Оставалось надеяться, что останки локомотивов не валяются под откосом.
- Под косогором, во рву некошеном…. – вспомнила женщина.
Все мы в те годы читали, только это нам оставалось, некоторые разбирались в литературе не хуже заправских филологов.
Туши дозрели и покрылись аппетитной корочкой, долгожданное пиршество грянуло.
Гражданские делились со служивыми выпивкой ( магазины работали той ночью, бочки с вином выкатили со склада), те щедро одаривали их мясом.
Полное единение армии с народом.
Общественный транспорт не ходил, водители тоже отдыхали, частники тем более берегли свои тачки.
Но вот некий грузовик решился на отчаянную вылазку, шел он зигзагом, занимая сразу все полосы движения.
Кузов был забит гипсовыми бюстами, несколько штук установили около лагеря. Один накренился, у другого на макушке отпечатался рубчатый след подошвы.
Сердобольный гражданин прикрыл отметину кепочкой.
Сосед его попытался напоить чучело и обиделся, когда то отказалось.
- У нас так не принято, ты что, не русский? – обвинил он.
Язык заплетался, но слова угадывались.
Надо было идти, всеобщее безумие еще не захлестнуло меня.
Женщина сломала каблук, сбила ноги и скинула туфли – так начала раздеваться той ночью.
Согреет ли ее Земля?
Изгои собрались на берегу озера, где водились лебеди. Эти были угрюмы и сосредоточены, кустами и буреломом провел я женщину мимо убийц.
Лебеди сгрудились в кучу на острове, стрелки расчехлили ружья. Открылся сезон охоты, выстрелы ударили. Дробь выкосила кусты и траву, бутылки брызнули осколками, первые дробинки вонзились.
Птицы заплакали, репродукторы еще хрипели, тот балетный хрип перекрыл предсмертный плач.
Капли крови на белоснежном оперении, перебитая, разорванная в клочья шея.
- Заткнитесь! – били по репродукторам самые дерганные.
Женщина содрогалась от каждого выстрела, напрасно пытался я утешить ее, отталкивала руки.
Будто были они обагрены кровью, я вгляделся – моя кровь или кровь моих жертв еще не выступила на ладонях.
Трупы птиц оказались неожиданно маленькими.
Острые камни изрезали и искромсали, я располосовал ее рубашку и обмотал тряпками разбитые ноги.
Не решался вывести женщину к людям.
И голова ее была перевязана, осколками камня и шрапнели исцарапало лоб.
Все труднее было пробираться враждебным городом.
Вот бандит вывалился из-за угла.
Все мужчины были похожи, напоминали того, кто привел ее домой.
Запомнилась щеточка усиков, или это пороховая гарь въелась в кожу.
Ленивый прищур наглых глаз.
- Ложись! Нет, никогда не ложись! – запутался я.
Он выстрелил, но всего лишь из ракетницы, шутиха взорвалась над головой, вспыхнули яркие огоньки.
Разноцветье изуродовало ее лицо.
Пока еще на миг, мгновения эти слипались снежным комом, он грозил подмять и раздавить.
И все труднее стеречь женщину.
Будто стремилась она к страданию и гибели и тяготилась моей стражей.
Около почты вместе с другими радовалась, когда накинули удавку и выдернули дерево. Наслаждалась безумством пламени, забыв, что огонь может опалить нас.
Хороводила вокруг истекающей жиром туши; обжигая руки, вырывала дымящиеся куски мяса.
Я едва оттащил ее.
И увидела, как расстреляли лебедей.
Потом запустила ракеты и шутихи и почти забыла, куда и зачем мы идем.
И скинула постылые туфли.
Так раньше, давно раздевались мы на лестнице, или опять я придумал, и холодно было той ночью, я не решился раздеться.
Бесполезно было идти, она напрочь забыла, и все же я вывел к вокзалу.
Захватанную чужими руками женщину, грязные следы остались на лице и на теле.
Вокзал тоже заняли, командир был на том градусе веселья, когда все кажется доступным и возможным.
- Мигом сделаем! – повел женщину.
Она не сопротивлялась, я притерпелся к чужим рукам и липким приторным взглядам.
Машинисты затерялись в праздничной толпе, он сам решил запустить паровоз.
- Где тут педаль газа? – попытался разобраться с нехитрой механикой.
Забылся, но не упал, по армейской выучке остался на боевом посту. Спал стоя, ухватившись за какой-то рычаг, похрапывал и причмокивал во сне.
Не ведающий сомнений, как и недавний ее провожатый.
Город обезумел той ночью: взрывались шутихи, по улицам бродили ряженые, каждый мог облапить и облобызать любого, мы забыли стыд и раскаяние.
Говорят, так поминают стариков в абхазских селах.
Жил он долго и счастливо, дай Бог нам доскрипеть хотя бы до половины.
Город наш уподобился далеким селениям.
Врачи десятки раз оживляли идола, но теперь и они оказались бессильны.
Паровозы не ходили, дороги были забиты брошенными машинами, надо было отправиться пешком, чтобы заблудиться и через годы достигнуть цели.
Нежданными и негаданными появиться перед повзрослевшей девочкой и предъявить справки и права.
Кукушкой подкинула дочь своей матери, чтобы напоследок насладиться уходящей, как она считала, молодостью.
Я подыграл ей, измыслил дорогу и вокзалы, но бродили и праздновали мы около дома.
Заглушая страх и боль грядущих перемен.
Они уже грянули, если одна команда привезла и расставила бюсты, сорвала таблички со старыми названиями улиц, переиначила города и пароходы, внесла в календарь траурную дату, зарыла труп на центральной площади, запустила на сцену Большого театра умирающих лебедей – они так долго умирали, что заскучали и самые терпеливые, - то другая команда – эта состояла гражданских лиц с военной выправкой – подобрала гипсовые поделки. Безжалостный молоток расколотил творение безвестного ваятеля.
Осколки опять брызнули, и уже не надо было вытаскивать женщину из-под обстрела, она сама прижалась к стене.
Разбили статуэтки, прилепили на место таблички со старыми названиями, утопили испоганенные пароходы, вернули предметами и явлениям исконные их имена.
Вычеркнули, вернее пытались вычеркнуть из нашей памяти долгие пустые годы счастливой и легкой жизни.
Новый обладал отменным здоровьем и надеялся успеть.
Будто можно изменить, переделать нас.
Подручные его тоже не жаловались на мягкотелость, сосредоточены были их лица.
Перемены прежде всего почуяли вояки, командиры разом протрезвели, только густой запах сивухи да покрасневшие глаза напомнили о недавнем застолье.
Колпак, что предохранял от тлетворного влияния чуждого нам мира, стал еще прочнее и надежнее.
Праздник кончился, как заметил Сергей Сергеевич, грозные валы обрушились на наш материк.
Пока еще он держался, стихия разрушала берега.
Когда-нибудь превратится в архипелаг, в острова, в одинокий остров.
Невозможно было поверить этому.
Я не поверил.
А женщина услышала.
И когда нагулялись и вернулись, и остались вдвоем, и как мне показалось, опять были вместе и я протянул руки, она оттолкнула меня.
- Не надо, я так устала, - отделалась дежурной фразой.
Голос был хриплый, незнакомый.
Я едва признал почти чужого этого человека.
- А мне что делать? – словно выпрашивая подаяние спросил я.
- Не знаю, ох, не знаю, - повторила она.
Отгородилась нарочитым незнанием, хотелось ударить, растормошить ее.
- Самому удовлетворять себя? – спросил я.
- Понимаешь, дочке сейчас лучше с бабушкой, - сказала женщина.
- Найти другую? – ударил ее.
- Чтобы не видеть нашего отчуждения.
- Твоего, - поправил обманщицу.
- Твоего, моего, поиска и потерь, достаточно одному отойти, не имеет значения кому.
- Первую попавшуюся подобрать в канаве? – добил ее я.
- Подожди, дай время, - взмолилась женщина.
- А этот, твой провожатый? – не ведал я пощады.
- Если б ты мог понять.
- Куда уж мне, - усмехнулся я.
- Ты постарайся, - напрасно воззвала женщина.
Бесполезно было ворошить прошлое, она все забыла.
Может быть, и мне удастся забыть.
На общей постели, запасной у нас не было, но как можно дальше отодвинувшись друг от друга.
Она вжалась в стену, я навис над пропастью.
Еще не упал, балансировал над бездной.
Несколько часов так называемого отдыха.
Так отметили мы кончину нашего правителя.

День второй.
Архипелаг.
Концентрационный лагерь.


1. Обычно я не помню своих снов, изредка просыпаюсь с умиротворенной улыбкой, чаще всего мускулы ноют от бесконечного бегства и погони, даже своему врагу не пожелаю я такого пробуждения.
Ранним утром репродукторы хрипло и зловеще прокашлялись, ударили оглушительной музыкой, напрасно я заслонился и заполз под подушку. Стены сотряслись, казалось, раскаленные иглы вонзаются в обнаженный мозг.
Бесполезно было сопротивляться, репродукторы надрывались, едва можно было признать знакомую мелодию.
Под которую деды и отцы наши поднимались в атаку, стоя приветствовали почетных гостей, расправляли плечи и выпячивали грудь при получении памятных значков и почетных грамот.
Многие предпочитали денежное вознаграждение, власть наша морально поддерживала их.
Но тем утром наверняка перестаралась, гром литавров погребальным звоном накрыл город.
Величавый и торжественный гимн, сопредельные страны насторожились, немногочисленные друзья заткнули уши, недруги ощетинились растерянными улыбками.
По легенде так мои предки сокрушили Иерихон, трубачи лягушками раздули щеки. Трубы взревели, стены рухнули, осажденные сдались на милость победителя.
Даже своему врагу не пожелаю я такого пробуждения, молот изнутри колотил по черепной коробке, в страхе и отчаянии скатился я с постели, стоя на четвереньках, по-волчьи задрал морду, отрывистым жалобным лаем откликнулся на грохот облавы.
Щенком, потерявшимся в сутолоке охоты, будто охотников остановит жалобный этот визг.
Еще громче взревели репродукторы, на некоторых полопались мембраны и потрескались рупоры.
Тогда недругу подставил беззащитную шею, у волков это знак поражения и покорности, ни один победитель не уничтожит поверженного соперника, люди забыли и отказались от животных инстинктов.
Пытаясь стряхнуть вцепившиеся в горло челюсти, поскакал по комнате, безжалостные зубы кромсали и рвали, все ближе подбирались к сонной артерии.
И вот резанули и перерезали, кровь хлынула, ладонями зажал я рану.
Вообразил и отдался скорой и неминуемой гибели, члены мои отчаянно цеплялись за жизнь.
Легкие раздулись и расперли грудь, тело, как у тех крысят, оплели тугие жгуты мускулов, член восстал в естественном желании продолжения рода.
Разбух и отяжелел от прилившей крови, встав на колени, подцепил я его сцепленными в замок пальцами, мускулы рук полопались от непомерной тяжести.
И не подняться было под этим грузом, оставляя за собой кровавые следы, пополз я к постели.
Где за подушкой и одеялом напрасно пыталась укрыться женщина, если мы немедленно не поможем друг другу…
Под грохот литавр или под отрывистые команды Нового.
Со своей высоты сталкивал он валуны на бывших, и всех их, наверное, передавил, настала наша очередь.
Глыбы постепенно набирали скорость, вышибали другие камни, и вот уже не увернуться от обвала.
Оставалось погибнуть под грудой камней, превратиться в ничто, в кровавое месиво или подчиниться воле и разуму новоявленного лидера.
Не бойтесь сумы, не бойтесь тюрьмы, не бойтесь дождя и града, а бойтесь того, кто незваный придет и скажет, я знаю, как надо, предвидел опальный поэт. Или обобщил наши дела и ошибки.
Где и когда пошли мы не тем путем, кто карточным шулером передернул понятия?
Бесполезно и опасно разбираться, сгинули и бесследно пропали искатели.
И была только одна возможность спастись; не смея подняться, на коленях пополз я к постели. Обеими руками удерживая набрякший кровью тяжелый и огромный член, ухватившись за него как за последнюю надежду.
Сергей Сергеевич не зря подозревает меня в интимной связи со всеми хотя бы малость смазливыми девицами, все они обернулись напрасно пытавшейся укрыться на постели женщиной.
Только трудом можем мы добиться и искупить годы застоя и безделья, скрипуче изрек Новый, тяжелый и праведный труд – основа грядущего процветания.
Я не противился, полз под его приговор, щербатые половицы раздирали колени.
И, наверное, столетие ушло на тот путь, что в юности одолевал я одним прыжком.
И она не могла не услышать, не разобрать скрип половиц, натруженного, воспаленного моего дыхания.
Разобрала и плотнее завернулась в одеяло.
Тогда я потянулся к этому покрывалу ложной непорочности непослушными пальцами.
Член потянулся и вонзился в одеяло, кровь еще больше прилила, черные жилы разбухли и полопались.
И пока труд не стал насущной нашей необходимостью, мы вынуждены заставлять трудится, взорвались в черепной коробке слова Нового.
Сдергивая и протыкая одеяло, увидел я, как разделился он на множество составляющих.
Как из бешеного семени на поле боя взошли тысячи верных его воинов – его глаза, уши и руки, не одолеть бесчисленное это воинство.
Я и не пытался, пытать и заставлять надо других, уставших и отвыкших от близости и тепла, я никогда не сдамся и не устану.
И лицом прижавшись к материи, к животу или к лобку, путаясь в запахе шерсти и крахмала, не находя знакомый запах, путаясь губами в мокрой от слез и от пота материи, пытался утешить отчаявшуюся женщину.
- Помнишь, как раньше было, это обязательно повторится, - пробился сквозь треск помех взрывающихся в черепной коробке слов.
Если некто честным трудом достиг определенного положения и благополучия, то такими следует гордиться и брать с них пример, кажется, изрек он.
- Престань, голова как чугунная, - отбилась женщина.
- Непременно повторится, иначе какой смысл в жизни, - заплутал я в словах и в материи.
Но если добыто трудом неправедным, то таким не будет пощады, привычно напугал Новый.
- Ну, пожалуйста, - побитой собакой выпрашивал я подачку.
Мы разберемся, каждый знает о каждом и с ненавязчивой нашей помощью поделится с органами своими знаниями.
- Понимаешь, в юности многие…когда еще не знали женщин, и не было сил терпеть…сами с собой без женщин…Что мне, как встарь? – признался и пожаловался я.
Жалким попрошайкой, вместо того, чтобы недрогнувшей рукой содрать одеяло.
Уже многие поделились, зловеще предупредил Новый.
Слова его невольно запали в память, отвлекли от главного, единственного.
Толкаясь и отталкивая соседей, бывшие начальнички спешили покаяться. Покаяние, по их понятиям, состояло в обложном оговоре ближних. Чудовищными, фантастическими обвинениями затаптывали они соперников. Казалось, всеобщие воровство и грязь захлестнули былых вершителей.
Чем больше оговаривали других, тем надежнее губили себя.
Вонючая волна страха и ненависти захлестнула город.
Я задохнулся и отстранился от пропахших потом и похотью тряпок.
От члена, что еще недавно мог проткнуть и пробуравить, отлили кровь и желание, остался бессильный, бесполезный и нелепый отросток.
Старость подступила, не примириться с немощным этим состоянием.
Неужели более не дано задыхаться и срываться в пропасть, а погибнув, осознавать бесконечность и торжество жизни, и снова погибать и возрождаться, и раскинутыми руками обнимать Планету, и впитывать женскую ее сущность, и наслаждаться этим до боли, до забвения? Погибать и возрождаться для новой гибели? И впитывать женскую сущность Земли, и сливаться с ней всеми клетками?
Как я завидую Вере и Надежде, если б умел я надеяться и верить.
Я всхлипнул и закусил рвущийся из горла стон.
И женщина, наконец, услышала, помятое ночной гулянкой лицо выползло из-под одеяла.
Пахнуло кислым тошнотворным запахом былого веселья, но праздник кончился, объедки убрали, дымящуюся кровь засыпали опилками.
Неприметно отодвинулся я от запаха, и она, такая зоркая на заре наших отношений, не заметила неосторожного движения.
- Мы старались, но не смогли выехать из города? – спросила женщина.
С таким отчаянием, что я забыл о своих страхах и потерях и постарался утешить. Пусть только словами, иногда слова – самое действенное средство.
- Очень старались, - подтвердил я. – Дочка услышала наши потуги и простила.
Женщина потянулась ко мне, лицо ее разгладилось, и уже не досаждал запах, или я притерпелся к путанной нашей жизни.
- Если тебе надо, необходимо… - снизошла жена.
Откинула одеяло, движение это было скрипучим, как слова Нового. Тяжелым и неуклюжим.
Еще недавно не обратил бы я на это внимание. Просто человек измаялся работой и думами, навалившаяся на меня немощь обернулась зоркой проницательностью.
Скрещенными руками прикрывая поникшее мужское достоинство, откачнулся я от постели.
- Старалась напиться и забыться, - обвинил ее.
- Ты не хочешь? – опешила женщина.
- И тебе вполне это удалось, - не ведал я жалости.
- Смеешь не хотеть?
Просто мне показалось, я заплутал, но вовремя выбрался из мертвого леса – прекрасно и вдохновенно было ее лицо.
Кровь снова прилила, я продолжал терзать и терзаться.
- Молодость уходит, - подтвердил ее предположение. – Чем надежнее и полнее пытаешься забыть прошлое, тем быстрее и безвозвратнее уходят годы, - оттолкнул жену.
Так жаждал ее, так нуждался в ее тепле, что не мог удовлетвориться жалкими крохами.
- И он лишь ускорит твой распад и старение, - вспомнил давешнего ее провожатого.
Это было все равно, что бить беззащитного. Когда кулак, лезвие или свинец вонзаются в податливую плоть.
Душа и кулаки мои кровоточили, плоть ее обернулась броней и ощетинилась колючками, я разодрал руки и разбился.
- Больше ты не получишь, - предупредила женщина.
Холодным и надменным было ее тело. Прекрасным и мертвым мрамором древних изваяний.
Бездушным камнем; преодолевая холод и омертвелость, обеими руками ухватился я за разбухший член. В боли и отчаянии намотал кожицу на пальцы. Впервые на людях отдавшись детскому пороку. Потянул за кожицу, резануло железом по стеклу.
- Смотри, ты мне не нужна, - прохрипел я.
Не было услады в моем бесстыдстве.
Только скрип кожицы по сухой плоти, только боль и омерзение.
Руки мои бессильно упали, черный воспаленный член сморщился и ужался.
Кажется, она одевалась, я тоже, мы не смотрели друг на друга.
Очередной трудовой день еще дальше развел нас.
Говорят, разлука укрепляет чувства, не верьте досужим домыслам, только в сказках Пенелопа двадцать лет могла прождать мужа.
И день ожидания грозит невосполнимыми потерями.
В институте даже часа, даже минуты не могли прожить мы поодиночке. Потом нас развели по разным предприятиям.
Дни разлуки складывались в месяца и годы. Чувства наши поблекли и потрескались.
Я попытался восстановить былой блеск и залепить трещины.
- Поговорю с начальством, ко мне прислушаются, тебя возьмут, проблемная лаборатория, все рвутся и завидуют, - косноязычно и путано позвал жену.
- Я возьму отгул, поеду к дочке, - сказала она.
- И тогда все вернется на круги своя, - выспренно и возвышенно сказал я.
- Сейчас! Немедленно! – решила женщина.
- И не надо будет ездить, она будет жить с нами, это укрепит наши чувства и отношения! – напрасно воззвал я.
Дверь хлопнула, повеяло ветром перемен, так откликнулась она на мой призыв.
Каблучки ударили, долго еще угадывался цокот подковок.
Пора было приобщаться к новой непривычной жизни, боязливо и с оглядкой выполз я на лестничную площадку.
Никто не поджидал в засаде, не приставлял нож к горлу.
И почти не проглядывали следы вчерашней тризны. Ямы от вывороченных деревьев засыпали осколками гипсовых бюстов, к домам кое-как прилепили таблички со старыми названиями улиц, на островке посреди озера установили холсты с лебедями, доморощенные художники постарались на совесть.
Все было тихо и покойно в нашем царстве, только вот ветер поднялся и безжалостно накинулся. Грозил согнуть до земли, сломать худенькие ростки нашей надежды.
Вроде бы надеялся я выстоять.

2. Со смутной и призрачной этой надеждой под трескотню Нового, сгибаясь под порывами ветра и под разрывами снарядов, короткими перебежками перебирался от укрытия к укрытию.
Созданные за ночь летучие отряды вылавливали самоучек, что творили по чердакам и подвалам.
Один из них, тощий и несуразный, похожий на Владика, пытался запустить машину с автопилотом. Глаза подземного этого обитателя покраснели на свету, напрасно прикрывался он ладонью.
Земля русская еще не оскудела талантами, предупредил врага Новый.
Броневичок неторопливо пополз, так зверь высматривает добычу.
Полигон огородили веревками, даже стена не остановит любознательных наших граждан.
Некогда было обходить препятствие, веревки сорвали и втоптали в асфальт.
Зверь наконец выбрал жертву.
Но еще не освоил правила охоты, молодая и резвая кобылка легко увернулась, железо клацнуло по камню.
- Зачем они прут на красный свет! – завопил изобретатель
Мы не вняли его воплям.
- Воспитывать их током как подопытных крыс! – придумал он. – Сунулись не туда – включить рубильник!
Я содрогнулся от замечательной задумки.
Другой самоучка, видимо, творил на крыше, лицо его обветрилось, волосы и зрачки выцвели.
Этот тыкал в прохожих неким прибором напоминающим миноискатель. Наверное, выявлял нелояльных режиму граждан, что было пострашнее, чем взбесившийся автомобиль.
Люди разбегались от штанги, а зазевавшиеся отбивались лучезарной улыбкой. Но стрелка зашкаливала, отчаянно гудел перегревшийся трансформатор.
Почти невозможно было тем утром пробраться по улицам, город превратился в одну большую проблемную лабораторию, наверняка кому-то уже пересаживали жабры или вживляли крылья.
Они окружили нас военными базами, мы найдем, уже нашли адекватный ответ, предупредил Новый.
Ему доложили об успешных испытаниях, и он пугал врага рукотворными монстрами. Множеством живых самолетиков и подводных лодок. Никакая оборона не выдержит дружный наш натиск.
Враг не разобрался в его угрозах, подозрение пало на крошечное островное государство у берегов Америки. Они недавно добились независимости, наши специалисты помогали туземцам благоустраивать свой быт.
На остров доставили мощную землеройную технику. Тяжелые машины вгрызлись в скальную породу.
Американские морские пехотинцы погрузились на десантные корабли и транспортные самолеты. Челюсти равномерно пережевывали резинку.
Под эти чавкающие звуки почти без потерь добрался я до своего убежища, где меня уже поджидал Сергей Сергеевич.
- Может быть, они испугаются декларированного нашего могущества, ведь не бывает дыма без огня, - предположил он вместо приветствия.
В нашей некогда мощной крепости, метровые ее стены были сложены из дикого камня, на заре цивилизации цитадель могла выстоять под любым обстрелом.
Но время безжалостно обошлось с этим памятником старины, плесень и грибок разъели камень, и стоило посильнее надавить…
Время безжалостно обошлось со стариком, за ночь морщины глубже въелись в кожу, осенними листьями еще больше облетели волосы, а румянец на щеках и лихорадочный блеск глаз могли обмануть только неопытного лекаря.
Так вековое дерево, перед тем как засохнуть, выпускает мощную поросль веток, но всем им суждено погибнуть суровой зимой.
До слез, до разрыва сердца пожалел я себя.
Она уходила, сначала медленно и неуверенно, чем больше верст и дней разделяло нас, тем полнее ослабевало взаимное влечение, тем меньше шансов было вернуться. Я не сумел позвать ее.
И не спастись дочкой. Как за крепостной стеной держали ее на даче. Чтобы порочные и неверные родители не загубили ребенка.
Будто можно изолировать человека от нашей жизни.
Если какой-нибудь урод вырастит живое существо в стерильной камере, а потом выпустит в жизнь, то первые же неурядицы погубят изнеженное создание. Пустячная болезнь в одночасье сведет в могилу.
Сегодня или завтра, в ближайшее время, любой ценой прорвусь я в ту крепость.
- Был материк, огромная русская земля среди безумства чуждого нам океана, - повторил я давешние его слова.
- Было? – запамятовал старик.
- Мы способны существовать лишь непрерывно расширяясь, - процитировал я учителя. – Но достигли естественного своего предела, - сбился на отсебятину. – Более некуда расширяться, вокруг океан. А если так – грядет разрушение, оно уже грянуло, бури и ураганы разрушили береговую линию, глубокие трещины раскололи плато. Уже не материк, а архипелаг, скопище отдельных островов, - прозрел я. – И никому, даже самому жестокому и злому правителю не собрать их воедино.
- Неправда! – отшатнулся Сергей Сергеевич. – Будет еще более прочная основа!
- Вашими бы устами…, - сказал я.
- Каждому воздастся по заслугам, - повторил он пропагандистские лозунги. – Один мой знакомый заслужил! Честным и напряженным трудом на благо государства! Имеет право позволить себе! Ему нечего бояться и стыдиться!
Выглянул из подполья, солнце ударило и обожгло. Подрумянило и покрыло лицо коростой загара. За румянами не стало видно морщин.
Молодой и крепкий мужчина, особенно если прилепить на макушку недостающие волосы.
Но я видел, что скрывается за обманчивой личиной.
Поэтому прозорливо предупредил торопливого соратника.
- Завтра придет другой с иными задумками и принципами. Или вообще без задумок и принципов. И стоит один раз засветиться…
- Изыди! – проклял он неверного оракула.
С таким пылом и отчаянием, что стало еще более жалко и себя и весь мир.
- Я знаю его, мне выпала честь трудиться под его началом, - хриплым шепотом признался бывалый. – Раньше он курировал всеобщую безопасность, человек с чистой душой и кристальными руками, - перепутал он понятия. Я не поправил.
- Идеального и отменного здоровья, - предупредил Сергей Сергеевич.
- Тяжелая повозка, ее трудно стронуть, но еще труднее остановить, - воспользовался моим определением.
Глупо и бесполезно было дразнить его.
Все равно, что языком нащупывать дупло в зубе и ворошить нестерпимую эту боль.
Я доворошил почти до беспамятства.
- Просто в семье неурядицы, - повинился я.
- Кого-нибудь взяли? То есть заболел? - испугался и поправился наставник.
- Мир заболел, это неизлечимо, - не удержавшись, опять нащупал я дупло.
- Пить надо меньше, - грубостью на грубость откликнулся он.
- Очередные разборки с женщинами, - признался я.
- Пора выбрать одну и остановиться, - научил он. – Нельзя со всеми, даже тебя не хватит, - случайно угадал Сергей Сергеевич.
Уже не хватило, боль и стыд от ранней немощи тяжело навалились.
Или сказались ночные бдения с запретной книгой и те дни, когда жене было нельзя во время месячных очищений. Тогда запирался я в ванной. Или месяцы перед рождением и после рождения дочки.
Впервые член мой поник перед манящей плотью.
И какая разница, что задумал и исполнит новый правитель.
Задумки его и свершения не вернут утраченную мужскую силу.
И поэтому любую можно избрать наперсницей, нечего меня опасаться.
- Выберу и остановлюсь, - согласился со стариком.
- Кого? – спросил он.
- Уже корабли вышли в море и поднялись самолеты. – угадал я.
- Они не посмеют! – разобрался специалист в путанных моих словах.
- Вашими бы устами…, - повторил я.
- Очень волевой и решительный деятель! – охарактеризовал он Нового.
- Иногда все хочешь, но не можешь, - поведал я о бесчисленных своих девицах.
- Уже начались преобразования, они неотвратимы! – предупредил он.
- Меня уже преобразовали, - согласился я.
Внутренние стекла в ненадежном нашем убежище были высажены, репродукторы ударами курантов возвестили начало рабочего дня, дисциплинированный работник поспешил к пустой парте наблюдать за своими подопечными. Новый во всем любил порядок. Я последовал за наставником.
Почти поверил, что на неведомых островах наши строители смогут остановить неприятеля.

3. Говорят, в Японии работников оставляют дома в день рождения. Мудрый Восток знает, что подобно змею человек в этот период меняет кожу. Мучительно расстается с прошлым, и надо дать время приноровиться к новому обличью.
Накануне мы заново родились, нам не позволили привыкнуть и освоиться. И теперь перестраиваемся на ходу, мало кому это удается.
- Они пришли, - сказал Владик. – Откуда узнали?
Узнали и поспешили опередить соперников.
Так представители именитых футбольных клубов охотятся за перспективными спортсменами. Одни предлагают карамельку, другие соблазняют цветастым фантиком.
Везде ищут, и вот уже не хватает специалистов, тогда почти наугад забрасывают свою сеть.
Чаще всего попадается мелочь, редко удается выловить большую рыбину.
А если и попадается такая, то гниет и тухнет с привычными нашими заморочками и задержками.
Ищеек заинтересовала мифическая броня, которую, якобы, не берет ни один снаряд.
Владик не забыл, как встретили его в головном институте.
- Жернова на шею и в воду. Пусть других топят, - отказался он.
- Похлебка крепка и эти самые наши быстры! – придумал совратитель.
- Броня, танки? – переспросил Владик.
- Вот, вот! А если потребуется помощь…, - вспомнил представитель Органов.
Раньше уговаривать и запугивать посылали видных и представительных мужиков. И те, демонстрируя свои возможности, запросто сгибали подковы и кирпичом разбивали голову, трудно было отказать пустячным их просьбам.
Еще не перевелись такие, но так много подвалило работы, что привлекли и поваров и писарей. Наспех вооружили их поварешками и облачили в нарукавники.
- Пожалуйста, рецептик любой национальной кухни! – проговорился совратитель.
Маленький, круглый, аппетитный, похожий на только что испеченный колобок.
В Органах срочно провели тотальную мобилизацию, поваров и канцеляристов выгнали на улицу, их заменили уборщиками и ассенизаторами.
И теперь, вкушая столовскую пищу, большие начальнички морщились, наживали гастрит, язву, скоротечную чахотку и еще больше негодовали на неумелых своих подчиненных.
Если даже для Органов не могут подобрать толковую обслугу…
Русский народ ленив и нелюбопытен, проговорился известный поэт.
Косолап, криворук, косноязычен, скудоумен и болен олигофренией, добавили к этому наши правители.
Новый жестко приказал, его присные послушно довели до исполнителей монарший указ. И призвали всех хотя бы ограниченно годных.
Заранее зная, что ничего путного из этого не получится.
Ибо в одночасье можно только сломать и разрушить. Но требуются годы, чтобы построить.
И десятилетия, чтобы выпестовать свободу, вырастить новое поколение.
Так потом, в девяностых безжалостно швырнут нас в горнило перемен.
Один придумает за год возродить инициативу и предпринимательство. И по часам, чуть ли не по минутам распишет, как в частные руки передать фабрики и заводы. И поверит, что доморощенные хозяйчики возродят агонизирующую промышленность.
Директора и партийные работники охотно воспользуются гениальными его наработками.
Захватят и заграбастают согласно рекомендациям.
Обзаведутся престижными тачками и отгрохают знатные виллы на Багамах. Устроят такие оргии, что развратят даже привычных ко всему аборигенов.
И месяцами не будут выплачивать зарплату, нет никого терпеливее и выносливее русского человека.
А городской глава решит превратить наш мегаполис в центр международного туризма. Забыв, что гнуть спину и выпрашивать чаевые надо учиться с детства. И холуев у нас не наберется и на несколько притонов.
Но тогда, в начале восьмидесятых даже самые прозорливые не могли предвидеть грядущие перемены. И казалось, однажды запущенная телега никогда не остановится. И запросто подомнет любого, вставшего у нее на пути.
Новый твердой рукой закручивал гайки.
Другой совратитель высмотрел Вадима. Сам он не верил, что синтетической пищей можно накормить хотя бы свиней, но не перечил начальству.
А когда на подходе к школе перехватил Вадима, то не смог добиться от него вразумительных объяснений.
Этот совратитель был из писарей, сидячая работа порядком подорвала его здоровье.
Пытаясь достойно ответить, Вадим обдал попрошайку угарным дыханием.
Тот закашлялся и с трудом сдержал рвотные позывы.
Не знаю, почему в тот день моим соратникам не сиделось дома.
Лучше по своим насестам переждать поднявшийся ветер.
Рано или поздно буря утихнет, но вывернет дома и деревья, возвышающиеся над другими.
Но когда преобразовательский пыл угаснет, можно осторожно высунуться на улицу. И не смотреть по сторонам, только под ноги, а если все же заставят приподнять голову, то отбиться подобострастной улыбкой.
Однако нам не сиделось.
- Поправимся, - прохрипел Вадим.
Я не признал осипший этот голос.
- Самонадеянные неучи. Назло им, - согласился Владик, отказавшись сотрудничать с так называемыми специалистами.
       - При резко изменившейся государственной политике…, - урезонил их Сергей Сергеевич.
       Но особенно не настаивал. Научился за долгую жизнь. Бесполезно вмешиваться в естественный ход событий. Если мужики решили поправиться, их не остановить.
       Или получил новые инструкции.
       При некоторых обстоятельствах у людей развязываются языки. Пусть выскажутся, а соответствующие органы должным образом разберутся в их откровениях.
       - Вы бы остереглись, – все же предупредил ветеран.
Раньше всех на работу пришла Марина. И как всегда склонилась над ромбиками и квадратиками.
Вычислительную машину скоро установят, и самый совершенный механизм не подсчитает убытки от внедрения наших идей, напрасно женщина надеялась и верила.
Ждала мужа. Он не вернется, а если его и отпустят, придет другим человеком.
Уголовники, по слухам, ненавидят политических. А поскольку у нас не сажают за убеждения, о чем нам неоднократно заявляли, то идейные борцы попадают в камеры к злостным и отпетым. А те с садистским удовольствием изводят их.
Выстоять могут только немногие. Но и они вскоре погибают от многочисленных травм и побоев.
Так, наверное, хотел сказать Сергей Сергеевич, по-отечески склонившись над женщиной.
Лысина у опекуна побагровела от напряжения, хотя за годы тренировок спина обрела гибкость.
- Не могу пить, - отказался я от молчаливого приглашения. – Сегодня надо ехать к дочке.
Склонился над женщиной и нашептывал.
Новый, под чьим началом выпала ему честь служить, понапрасну не сорил словам и.
И если человек мог отчитаться за каждую копейку своих приобретений…
Он мог, но с присущей преклонному возрасту осторожностью измыслил друга с крохотным домиком, почти игрушечной лодкой и машиной-развалюхой.
Новый однажды выделил этого друга из безликой массы своего окружения.
Устроил смотр незримому войску и изволил пошутить. А тот откликнулся на безобидную шутку.
- Оказывается, мы проходили службу в соседних частях, - на якобы дружеской встрече сообщил Новый, тогда еще просто Начальник.
Служба его состояла из необременительной стажировки, что позволила досконально изучить готовность к самопожертвованию нашего воинства.
В дальнейшем стажировку посчитал он полноценной армейской службой, следы от лямок отпечатались на плечах.
У друга от неожиданного внимания начальства поехала крыша, он откликнулся какой-то несуразицей.
- Когда сматывались в самоволку, наверняка встречались в злачных местах, - оскаблился он.
- Самоволка? Зачем наговаривать на славную и великую нашу армию? – холодно осадил его Начальник.
- Я хотел сказать… Меня не так поняли… Всего лишь оговорился… В командировку! – заплутал, но удачно вывернулся тот.
И может быть, Начальник, нынешний Новый, запомнил находчивого подчиненного.
- Мой друг, верный и близкий, почти как я сам, - наверное, пытался уговорить женщину.
Все мы скроены по одной мерке, окольными и кривыми путями легче добраться до цели.
- Покатать дочек на лодке, им понравиться, - предложил Сергей Сергеевич.
- Не надо, - отказалась Марина.
Еще тщательнее отгладила старенькое свое платье. На швах явственнее обозначились потертые нитки. Материя могла расползтись от неловкого движения.
И поэтому, когда он случайно уронил руку на ее плечо, она не отшатнулась. Просто посмотрела на ладонь.
Лишь наметила удивленный разлет бровей и осуждающий изгиб губ.
Случайно уронил руку и отдернул ее как обожженную.
Черные вены вздулись и пульсировали; этим утром так же объяснялся я с женой, смешно и глупо было вспоминать и сравнивать.
Меня не прельщают женщины подобного типа, всегда я заглядывался на тоненьких, стройных, похожих на мальчишек.
Или на жеребят – они так стремительно уносятся, что их не остановить. И тем более не догнать, а если все же удается, то не стреножить.
Они убегали к другим: высоким, грубым, сильным.
А я среднего, скорее даже маленького роста, и уверенности мне не хватает, и до сих пор не нашел себя.
Тогда, в восьмидесятых; и теперь через двадцать лет не убавилось сомнений.
Иногда кажется, весь мир у твоих ног; как трудно, почти невозможно отыскать хотя бы нескольких благодарных читателей.
Ящики заполнены исписанными листами, не разобраться в многочисленных поправках, все больше ящиков, все меньше остается надежды.
И женщины мои – томные, задумчивые, видимо, только их могут удовлетворить пустые фантазии.
Они не стремятся к богатству, хотя не откажутся от нечаянных денег, не ищут положения в свете, хотя не затеряются и в самом изысканном обществе, безропотно несут свой крест, хотя охотно сбросят груз утрат и разочарований; с каждым годом все больше убеждаюсь я в их преданности, все остальное, даже сама жизнь - проходяще.
Едва заметным движением, намеком на движение Марина отвергла Сергея Сергеевича, тот подул на обожженные пальцы.
Случайно перехватил я ее взгляд. Но только на мгновение заплутал в неясной, блуждающей улыбке.
Так улыбаются своему, выстраданному, другим достается лишь слабый отблеск этого света, я заслонился и отвернулся, чтобы не ослепнуть.
Обернулся на скрип двери, тяжело и неохотно та поддалась под неуверенной рукой.
Потупившись, скрываясь под темным вдовьим платком и темными монашескими одеждами, в комнату вступила незнакомая женщина, скромно встала у порога.
Мы не решались потревожить монашку.
Только Вадиму все было нипочем в пограничном его состоянии, покачнувшись и потеряв равновесие, падая, ухватился он за платок и сдернул его, золотистые волосы рассыпались, они не потускнели за ночь.
- Ты что, несвежее съела? – удивился Вадим.
- Это он съел, его скинули, все мужики – сволочи и обманщики! – обвинила Надя своего супруга.
Бывшего, ей удалось вырваться из позолоченной клетки.
Пусть других уродует и кастрирует, хотела сказать она.
- Пусть других завлекает и обманывает! – обвинила она.
- Пойдем. Надоело, - устал от привычной бестолочи Владик.
- Ты с нами? – спросил Вадим.
А Надя вспомнила о своем новом обличии и потупилась. Только о платке забыла, волосы все сыпались на плечи.
Слушателей прибавилось, Лена проскользнула в комнату. И застыла, внимая вздорным откровениям.
Все случилось, как я предвидел.
Годы навалились, напрасно в броню заковала Надя груди и эластичными бинтами запеленала тело. А на лицо наложила толстый слой штукатурки.
Партийные деятели предпочитают молодых и зеленых. И безжалостно выбраковывают постылых и изношенных.
Но этот просчитался или заблудился в запретных садах иной услады.
Проглядел женщину в расцвете зрелости, такую не скроет и нелепый балахон.
Под одеждой угадывалось жаждущее ласки, отвыкшее от ласки тело, вчера щедро раздаривала она его, не пробиться было за защитное поле, я снова попробовал.
Мужа ее, высокого партийного деятеля, подвергли опале, сослали на галеры или на урановые рудники, приковали к веслу или к тачке.
Наконец обрела она желанную свободу. И не придумала ничего лучшего, чем вообразить себя недотрогой.
Но колпак остался, я едва выбрался из вязкой массы.
Остался, и напрасны все потуги Нового.
И впустую погибнут наши строители на далеких островах.
Десантники уже высадились, смертники залегли за наспех возведенными укреплениями.
- Я уйду в монастырь вместе с тобой! - очнулась и придумала Леночка.
Куда угодно была готова последовать за своим кумиром.
Гадкая уточка частично сбросила оперение, ее потянуло к лебедушке.
Подобралась к ней и тронула лебединое крыло. Расцвела от этого прикосновения.
- Вот еще! Здесь что, мужиков не осталось! – забыла о своей игре и оттолкнула ее женщина.
Лена отшатнулась, красными уродливыми пятнами выступили следы пощечины.
- Я с вами, что она вообразила! – снова ударила Надя.
И чтобы не запутаться в длинном подоле, подоткнула его за пояс. Стройные ноги обнажились. И рванула на груди рубаху. Грудки ее были едва прикрыты ажурной материей.
Я сглотнул густую слюну.
- Гуляй, рванина, от рубля и выше! – привычно пошутил Вадим.
- Я не имею возможности проследить за вами, - отстранился Сергей Сергеевич. - По вашим заявлениям вы отправились по своим испытательным стендам…
Опомнитесь, в такое время!.. – не сдержался он.
Дверь заскрипела и хлопнула, мужчины прихватили с собой распутную монашку.
Гуляли по-купечески: широко, с удалью и меньше всего заботились о последствиях.
А я внял увещеваниям ветерана, остался под его надзором.
Дернулся было за беглецами, но сам себя ухватил за рукав.
Леночка сгорбилась, поникла, я пожалел замухрышку. Подсел к ней, но не решился погладить.
- Забудь ее, она вздорна и избалована, - сказал я.
Девочка отрицательно дернула головой.
- И ни один мужик не проживет с ней и дня.
- Если б я была мужиком, - сквозь слезы выдохнула девочка.
- Когда смотришь на нее…, - признался я. – Но она ушла, и ничего не осталось. Лишь похоть и распущенность, - наконец нашел наперсницу.
Никого не смогу обидеть, тем более гадкого утенка.
- Уже никого не смогу обидеть, - неискренне признался я.
Уговаривая и утешая Лену, оглянулся на Марину.
Она перехватила мой взгляд и ответила.
Я не ошибаюсь в подобных случаях.
Женщина сколько угодно может отказываться, но обманывает только себя.
Марина вспыхнула и еще ниже склонилась над бумагами.
Сергей Сергеевич привычно устроился на последней парте, разложил перед собой нормативные документы.
Ранним утром успел заскочить в контору, там снабдили его устными и письменными распоряжениями. И теперь старательно изучал инструкции.
Обиженный ветеран пыхтел продырявленным паровым котлом.
Когда всей душой к человеку…
Неосторожно приоткрылся и выглянул из раковины.
Но теперь створки ее надежно и навсегда захлопнулись.
- А если выпить водки, я никогда не пила? – придумала Леночка.
- Не стоит, - сказал я.
- Давай вместе, словно я мужчина.
- Ты не мужчина, - напомнил неразумной девчонке.
- Какие вы, мужики, счастливые, - вздохнула она.
- Все держится на нас, за все мы отвечаем, живем дергано и путано и умираем гораздо раньше вас.
- Как я вам завидую, - призналась она.
- Нечему завидовать.
Все держится на мужчинах; дверь в очередной раз распахнулась, я пожалел, что не ушел с ребятами.
Вроде бы ни чего не изменилось со вчерашнего дня; напоследок Саша упрашивала куда-то взять ее, но когда я случайно дотронулся до ее груди, меня не обожгло током желания, Земля не содрогнулась, от живота не поднялась горячая волна, я отказался, спрятался в густом кустарнике; все изменилось за эту ночь.
Хотелось вскочить, вытянуться, щелкнуть каблуками, отдать честь.
Из последних сил цеплялся я за маловразумительное это понятие.
Честь мундира, родины, чистота и непорочность помыслов.
Ни разу не изменял я жене, напрасно Саша надеется. Надежда ее сродни уверенности.
Если изменю, не увижу дочку.
Поезда, на которых поеду, заплутают в хитросплетении рельсов. А если и выберутся на правильный путь, то попадут в аварию. В грохоте металла и в истошном крике вздыбятся вагоны.
И пешком не одолеть долгие версты. Безводные пустыни и непроходимые леса.
Не найду, не увижу, разлука разорвет сердце.
- Мне надо идти, там ждут, - вскочил и отступил от женщины.
Ягодицами уперся в подоконник. Фрамугу перекосило и заклинило, можно выдавить стекло и со второго этажа выброситься на улицу.
Еще вчера под окнами сколачивали трибуну для местных правителей, сегодня ее перестраивали в сторожевую вышку.
Не надеясь на высокие технологии, Новый обносил и город и школу колючкой, везде возводили вышки, на них скоро взгромоздится вооруженная охрана.
Уже взгромоздилась, бесполезно было выбрасываться.
- Мне можно идти? – спросил я.
- Я тебя не держу, - разрешила женщина.
Все изменилось со вчерашнего дня: под той же оболочкой был другой человек.
Пусть и испытывающий к некоторым так называемые особые чувства, но уверенный в себе до отрицания остального человечества.
- Иди, а куда ты денешься, - разрешила женщина.
Я воспользовался минутной ее слабостью, вывалился в коридор, но не побежал, а отступил крадучись, гнилые стропила предательские скрипели под неосторожной ногой, здание раскачивалось под порывами ветра и грозило рухнуть, возвели его в зоне разлома, смертельное дыхание планеты отравило и изувечило.
Если, как считают некоторые выдумщики, Земля наша – живое существо, а мы - порождение этой жизни, то давно уже изгадили породившее нас лоно.
Города задыхаются от свалок. На месте лесов – безжизненные пустыни, волны выбрасывают на берег ошметки мазута.
И Планета мстит неверным своим детям.
По ночам в страхе и отчаянии скатываемся мы с постели. А днем в беспричинной ярости набрасываемся на своих близких.
Вся Земля – зона разлома, все люди – враги, бесполезно ждать пощады и снисхождения, я не ждал и не надеялся.
Убегая от себя, выскочил на улицу.
Ветер набросился, запорошил глаза, иссек кожу, забил легкие сажей и гарью.
Отправился искать дочку. Где-то гуляли ребята, напоследок хотелось увидеть их.
И уже были созданы отряды, проверять и отлавливать бездельников.
Окончательной команды не поступило, пока еще они приглядывались.
Утром на разведку послали самых неловких и бестолковых. Своими глупыми вопросами и предложениями они могли достать и возмутить любого.
Достали, возмутили, граждане наши привычно распахнули душу и одежду для досмотра.
Послушно и безропотно.
Никто не выступил, не вышел с плакатами и призывами на площадь.
А к кухонным разговорам и разборкам начальство давно притерпелось.
Мы сами подставили шею под ярмо.
А если так, то можно до упора закрутить гайки.
Страшно и тоскливо было идти под надзором.
Они на ширину плеч расставили ноги, по локоть засучили рукава, уронили руки на невидимое оружие, смотрели исподлобья и недобрым взглядом.
Я шел, ежеминутно ожидая выстрела в спину, ожидание это дотла выжигало душу.

4. И не выжить в одиночку под пристальным их вниманием, и не отыскать друзей в огромном встревоженном городе.
Леночка выскочила вслед за мной, догнала и, наверное, спасла.
Я рад был даже ее участию.
- Пойдем, ты меня научишь! – попросила она.
- Куда, чему научу? – не разобрался я.
- Всему, что знают и умеют мужчины!
- Ничего мы не знаем и не умеем.
- Как вы знакомитесь с женщинами, как происходит все остальное, мне необходимо знать! – настаивала девочка.
Как можно научить такому? – Я попытался.
Разыскивая ребят, заглядывали мы в кабаки, что погаными грибами выросли за ночь.
Там гуляли наши соратники, веселились навзрыд, до упаду, так пируют перед гибелью, подспудно уже ощущая смрадное дыхание смерти, - ребят нигде не было.
Наконец, устав искать, устроились в крошечном скверике, ветер налетал порывами, тогда приходилось кричать, пробиваясь сквозь ярость и грохот бури.
Не знаю, зачем я рассказывал.
- Первым делом мы распускаем и распушаем хвосты, - поведал я. – У одних они пестрые и цветастые, у других ядреные и крепкие, не имеет значения, все равно мы обязательно находим, - рассказал о начальной стадии.
- Хвосты – это ваши, ваши… Эти самые? – спросила ученица.
- Все вместе, и это тоже, - подтвердил я.
Наблюдатели, пока еще наблюдатели, получили очередные указания. Шире расставили ноги, крепче ухватили автоматы, челюсти их выпятились, глаза обернулись щелками.
На далеких островах строители приняли отчаянный последний бой.
И уже повсюду была колючка, город во избежание массовых беспорядков разделили на сектора.
- А ходить это не мешает? – спросила ученица.
- Иногда мешает, но с прекрасными женщинами забываешь обо всех неудобствах. И наоборот, некоторые живут только ради своей похоти.
- Нет, ну пожалуйста, не надо! – взмолилась девочка.
- Ради любви, - пожалел ее я.
- Я знаю, любить – прекрасно и неизлечимо! – подхватила она.
- Больно и непонятно, - подтвердил я.
- Когда-нибудь в будущем…
- Что? – спросил я.
- Не будет такой несправедливости, - размечталась и поверила девочка.
- Все в мире несправедливо.
- И каждый выберет себе обличие, станет мужчиной или женщиной, только все станут мужчинами, что мы будем делать без женщин?
Невозможно было после вчерашних возлияний на больную голову выслушивать этот бред.
Если немедленно не поправиться…
Я высмотрел кабак, надрывный хрип праздника смешивался с густым сивушным духом.
Так по запаху и дымку от дыхания егеря зимой находят берлогу.
Они окружили нас, ощетинились рогатинами.
Затрубил рог, загонщики спустили собак, охотники расчехлили ружья.
Вся страна обернулась одним большим концентрационным лагерем, не было нам спасения.
- Кто? Куда и откуда? – со своими головорезами подступил предводитель.
Ладный, туго перетянутые портупеей, почти что мальчишка, мальчишек легче всего сбить в волчью стаю, эти не знают пощады и снисхождения.
Я вспомнил советы и наставления ветерана: не напиваться в самоволке, а если напьешься – избегать полицаев, а если отловят – сдаваться и не перечить.
- Это моя сестренка, - придумал я, побитой собакой заглядывая в прозрачные и ясные глаза. – Моя больная сестренка, я веду ее к врачу, она заболела, хочет стать мужчиной, не знаете, где могут перелицевать нас?
Команда переглянулась, указательным пальцем покрутила у виска.
Я заглянул в глаза предводителя, ничего не разобрал в пустой их глубине.
- Она не понимает – быть женщиной гораздо спокойнее, это мужчины гибнут в войнах и заварухах. А женщин боготворят, одевают, а еще охотнее раздевают, и лицом, губами зарываются в каждую потаенную складочку, и не могут насытиться телом и запахом, она ничего не понимает, - задохнулся я.
- За углом налево, второй дом, - по-военному четко указал предводитель. – Сами дойдете до психушки?
- Сами, а то еще укусят, - отступила его команда.
- Ты хочешь стать женщиной? – удивилась женщина.
- Отец у Саши – известный особый хирург, - вспомнил я вчерашнее признание. – Можно сказать – гений хирургии, но у нас не нужна его гениальность.
Девочка напряженно и внимательно слушала.
- До вчерашнего дня была не нужна, а сегодня многократно востребована. Ты и наверняка еще сотни и тысячи подобных тебе, - напропалую врал я.
Или говорил правду, так получалось, что в этот день сбывались все мои пророчества.
- Ты поговоришь с Сашей? - спросила девочка.
- Она меня выгнала, мы навечно и вдрызг разругались, - отказался я.
- Мне без этого не жить, - призналась Лена.
- Ты сама поговори, я вас познакомлю, то есть вы знакомы, - запутался я.
- Пойдем, сейчас, немедленно! – потребовала девочка.
- Только попрощаюсь с друзьями, это как на последний бой надеть белую рубаху.
Последний бой уже закончился, сдались оставшиеся в живых строители. Окровавленные и израненные, выстроились у полуразрушенной стены. Лицом к стене, сильные поддерживали слабых.
И не распевали «Интернационал», забыли слова.
О слабаках и предателях доложили Новому.
Лучше бы они погибли в неравном бою, решил он.
Победители не знали, как поступить с пленниками.
- К друзьям, к Наденьке, - неожиданно согласилась девочка.
С ночи остались наспех сколоченные столы под неровно натянутым брезентом, тризна привычно сменилась праздничным застольем.
На этот раз мы не искали, внутренний компас указал направление.
Пришли на открытую площадку, с трудом разглядели среди клубов дыма и густых винных испарений.
Здесь пили давно и всерьез, каждый рассказывал о загубленной своей жизни и не слушал соседа.
Кое-где остались свободные места, мы пристроились.
Леночка, конечно, рядом с Надей, заглядывая ей в рот и внимая каждому слову.
Я не забыл о картинках на экране осциллографа, все получилось у безумного изобретателя, благодаря этому увидел.
Предводители наконец получили ясные и недвусмысленные указания, отряды приступили к прочесыванию местности.
Один из них решил начать с бани, мудро рассудив, что голые люди не имеют чинов и регалий.
Банщики не перечили власти.
Так получилось, что был женский день, это лишь в малой степени смутило ярых исполнителей.
В грохоте сапог, с атакующими воплями, подбадривая себя истошными криками, ворвались в крепость.
Видел их и одновременно сидел за праздничным или поминальным столом.
Голова раскалывалась, каждый очередной глоток усугублял боль.
Если меня и выпустят, стыдно и нелепо в таком виде придти к дочке.
Пусть запомнит отца чистым, трезвым и любящим.
Они сделали все, что могли, почтил Новый память падших, но сила ломит солому, против их силы мы выставим десятикратную, предупредил и напугал он.
Уже выставил: дотошное его воинство ворвалось в женское отделение.
Бабы завизжали и прикрылись рубашечкой или напоказ бесстыже выставили свои так называемые прелести.
Огромные алчущие груди щупальцами спрута потянулись к мальчишке. Концы этих щупалец встопорщились черными присосками.
А лоно, он вдруг увидел, было захватано грязными руками.
Отпечатки скрюченных, похожих на птичью лапу пальцев, сапог и тел. Истекающих потом, сукровицей и вожделением тел.
Все это безжалостно навалилось, подмяло и уничтожило,
Он не успел выскочить, его вырвало в помещении. Желчью, кровью, детскими мечтами о прекрасном и недоступном.
Детство кончилось, грубо и беспощадно швырнули его в жизнь.
Если он выплывет, а такие всегда выплывают, то истопчет всех баб.
Одна из них, умилившись его непорочностью, вольготно устроилась на лежанке.
Томно откинулась на подлокотник, согнула ноги и раздвинула колени. Волосы на лобке были вытоптаны неразборчивыми ходоками. Среди пустыни проглядывали чудом выжившие рыжие волосинки. Влагалище было похоже на огромную жаберную щель или на зубастую пасть хищной рыбины. Груди выжатым плодом свешивались на складчатое брюхо в синих разводах.
Я содрогнулся и ладонью зажал рот.
Девочка напряженно и преданно внимала каждому Надиному слову.
Та, замерзнув, или устыдившись, или вживаясь в очередную роль, запахнула на груди изодранные одежды. А подол юбки целомудренно и как можно ниже натянула на ноги.
- Декабристкой пойду за обесчещенным мужем, - придумала она и поверила своей выдумке.
- Пешком за уральский хребет и по неприступным сибирским горам, - заплутала в бескрайних просторах.
Вроде бы его не сослали в Индию или в Непал, хотя всего можно ожидать от наших правителей.
Поведала это Вадиму, а тот тоже отыскал внимательного слушателя.
Ничем не примечательного мужика, среднестатического гражданина, именно из таких вояки лепят разведчиков.
Наверняка, учится он в разведшколе, а теперь корпит над очередным курсовиком.
Требуется обнаружить неверного и неблагонадежного соотечественника, потенциального изменника, он обнаружил и впился в него клещом.
Я хотел и не мог предостеречь Вадима, голова раскалывалась и могла взорваться от любого неосторожного слова.
Владик, как всегда, рисовал на салфетке.
Наверное, скомканную, изгаженную и неопровержимую эту улику разведчик потом подберет в отхожем месте. И замаранную бумажку с секретной схемой обязательно приложит к отчету.
- Он такое изобрел, такое! – назидательно воздел палец Вадим.
Ладонь, подушечки пальцев были мозолистые, натруженные.
Умелые руки, неужели более ничего не суждено им создать?
Леночка прислушивалась, приглядывалась, подражала мужикам.
Ученой обезьянкой бесстрашно тяпнула стопку водки.
Глаза выкатились из орбит и налились слезами, девочка едва не выхаркнула слабенькие и не приученные к таким дозам внутренности.
Лицом к стене, ноги на ширину плеч! приказал предводитель в женском отделении.
Они послушно выстроились. Сильные поддерживали слабых.
Наклониться, раздвинуть ягодицы! приказал надзиратель.
Минутой молчания почтим память гражданских строителей, сказал Новый.
Собутыльники отмахнулись от его призывов.
Я давно уже молчу, а слова, которыми все же изредка приходится пользоваться, какие-то необязательные, тусклые и служебные.
Пожалуйста, будьте любезны, напрасно пытаюсь я отбиться.
Почему в рабочее время тешите свою плоть? вопросил предводитель.
Разные были версии: одни не работали, другие случайно и ненароком заглянули в моечное отделение.
Никто не выступил и не возмутился.
Такие мы люди, молча проглатываем любое оскорбление.
Обыкновенные строители, напомнил Новый, вооруженные лишь саперными лопатками и любовью к своей родине.
Наверное, это выступление должно было пробудить в нас дремлющий патриотизм, добровольцы и не думали осаждать призывные пункты.
Разведчик собрал необходимые данные и с бесценным своим материалом устремился к начальству.
Не знаю, выплачивают ли там вознаграждение за каждого выявленного диверсанта.
Выдрать недрогнувшей рукой, подражая Новому, заявил начальник разведшколы.
Скомандовал и послал людей, отлавливать преступника.
Я видел, как они пробираются враждебным городом. Как крадутся ночными татями, залегая при малейшем шорохе, изображая из себя деревья, камни, скамейки, плевательницы и другие неодушевленные предметы.
Все ближе подступают смертельные эти тени.
Не ведают сомнений и не пощадят, на палачей учат, но чтобы в совершенстве овладеть профессией, надо родиться палачом.
Бани, парикмахерские, поезда и бильярдные обшаривали отряды блюстителей. И каждый задержанный обязан был предъявить справку о своей благонадежности.
Подробно и убедительно объяснить, почему он отдыхает в рабочее время. Мало кому удавалось это сделать.
Обшаривали улицы и закоулки, это было лишь прелюдией к большой облаве, все ближе подбирались к пивнушкам и забегаловкам, что погаными грибами расплодились за ночь.
- Цветочки вывел – людям в радость, - поведал Вадим уже другому слушателю.
Первый, самый внимательный и дотошный, куда-то делся.
Я видел, как во главе отряда подбирается к своей жертве.
Двигались вкрадчиво и осторожно, под этой маской угадывалась железная поступь.
Другой отряд наступал с грохотом и шумом, эти поддерживали себя победными криками.
Два войска с двух сторон подступили к обреченной крепости.
Не было нам спасения, разве что передерутся войска, такие всегда договорятся.
- Эти южные магнаты….И конкурента и цветы под корень, - пожаловался Вадим.
Взмахнул воображаемым тесаком, цветочный сок кровавыми пятнами забрызгал одежду.
- И резали, и жгли, и кислотой травили, - содрогнулся несчастный.
- Ведь правда – цветы для радости и счастья? – напрасно воззвал он.
- И в Сибири есть настоящие мужики, - размечталась Надя. – Найду высокопоставленного кержака или кержана, как они там называются?
- А здесь, ты посмотри! – взмолилась Лена.
- Все прогнило! – отказалась смотреть женщина.
- Если б я была мужчиной…
- Если бы ты была мужиком…, - милостиво согласилась женщина.
- Я обязательно стану!
- Мужики, где вы!? – воззвала женщина.
Никто не откликнулся.
- Ты дождись, я мигом! – пообещала девочка.
- Пусто, нету, ничего нету, - высмеяла ее Надя.
Жадными руками ухватила за бедра, обшарила цепкими пальцами.
- Где корень всех бед и наслаждений? – не нашла женщина.
Девочка сначала целомудренно сдвинула колени, потом, подобно той бабе, бесстыдно разбросала ноги, женщина отдернула руки и пристально изучила пустые ладони.
- Ничего нету, - повторила она.
- Сделал объемные фотки, чтобы не забывали почивших, - пожаловался Вадим. – И это не нужно, - поведал он. – Нам не дано помнить, только так мы можем существовать.
-Я знаю. Нашел, - сказал Владик. – По черепам, костям можно определить. Я определил. Мы прошли и завоевали. Умели разрушать, не созидать. За это нас возненавидели. Мы заслужили.
Крепость нашу обложил противник, осталась тропинка, по которой можно спастись бегством.
Мы не крысы, чтобы бежать с тонущего корабля.
- Я скоро, сейчас, ты дождись! – решилась Лена.
       Потеряла представление о времени и пространстве.
Ей показалось, что запросто дотянется до того волшебника, а дни и месяцы, что уйдут на операцию, обернутся мгновением.
- Ты обязательно дождись, - ненадолго попрощалась она с любимой.
Ушла узкой тропкой, еще не занятой противником, никто не заметил этой потери.
- И я любил, - наконец обрел я дар речи.
Но слова были мертвые, ненастоящие, чужие.
А любовь моя заключалась в непрерывном удовлетворении похоти.
  И если от этого удовлетворения случались дети, то их уводили далеко и надолго.
И невозможно пройти пустыней и джунглями.
На пути повсеместно попадались кости самонадеянных моих предшественников.
- Я любил людей, - признался Вадим. – Пищу вечную для них. Чтобы не добывали в поту и с кровавыми мозолями.
А те уничтожили образцы, - заплакал он.
А Надя уронила руки на стол, а на них голову.
Среди плевков, объедков и опивок.
Ладони были маленькие, пальцы изящные, не ведающие стирки и уборки, ухоженные.
Но в золоте волос уже проглядывала седина.
Владик планомерно и аккуратно рвал салфетки.
Наверное, ко многим в нашей лаборатории были приставлены ангелы-хранители. Ангел Вадима куда-то запропастился, обитатели той же конторы, но другого отдела, вознамерились покарать преступника.
Владик рвал салфетки, его хранитель старательно собирал обрывки.
А у меня не было такового, случайно и по недоразумению попал я в проблемную лабораторию.
Ветер неожиданно стих, а репродукторы ненадолго заткнулись, такое затишье бывает перед сокрушительной бурей.

5. Чума и смерть свирепствовали в городе. По ночам на пустынных вымерших улицах смолисто чадили факелы. И высвечивали силуэты одичавших собак. Ленивых, разжиревших на даровом корме. Да изредка появлялась повозка с трупами.
Есть кто живой? привычно вопрошал возница, постучавшись в очередной дом.
Живые веселились до упаду, до полного забвения происходящего.
Если никто не откликался, похоронная команда взламывала двери. И длинными крюками выволакивала трупы.
Жарко было тем летом, даже ночью не было отрады, похоронщики уже притерпелись к жаре и смраду. Черные маски приросли к коже.
Кляча устало плелась на городскую окраину, где был выкопан длинный широкий ров, в эту безымянную братскую могилу сбрасывали мертвецов, а сверху присыпали известью.
Так, наверное, происходило в средние века, города и села опустели после моровой язвы.
Не тысячелетия, а эта пандемия отделила античность от эпохи Возрождения; археологи грядущих веков тоже не разберутся в путаной нашей жизни.
Почему в период невиданного расцвета науки и техники их города были обнесены колючкой? не поймут они. И сами города, и кварталы, и отдельные строения. И почему по этой проволоке пропустили ток высокого напряжения? И не вывесили предупредительные плакаты? А если вывесили, почему многие не поверили им? А если поверили, зачем бросились на смертельное ограждение?
Наверное, решат они, эпоха расцвета сменилась годами застоя и варварства, когда люди ни в грош не ценят свою жизнь.
И будут правы в нелепых выводах, мы впали в варварство и с ностальгической тоской вспоминаем предшествующие годы.
Ныне, при строительстве развитого капитализма, старики умиляются былому.
Ранее все было замечательно, будто за каждой тряпкой не приходилось стоять в бесконечных очередях, с боем разговляться мясной похлебкой, единогласно тянуть руки на собрании.
Все было замечательно в те годы, государство регламентировало каждый твой шаг, зато не надо было искать и думать.
И мы разучились мечтать и стремиться, а на работе только изображали деловую активность, более того, как можно дальше убегали от своих цехов и лабораторий.
Чем и как могло заинтересовать нас и стимулировать наш труд государство? был выбран самый простой и неэффективный вариант.
Трудиться заставили из-под палки.
Я представил город, обнесенный колючкой, чумные дома, из которых крюками выволакивали трупы, тошнотворный сладковатый запах смерти и разложения.
Спастись и выжить можно только в убежище, Сергей Сергеевич закрылся и, проиграв очередное сражение, обратился к потомкам с письменным посланием.
( Уже было открыто электричество, была создана кое-какая звукозаписывающая аппаратура, старики предпочитали изливать душу листу бумаги.)
( Ветерану исполнилось то ли пятьдесят, то ли полста с хвостиком, в древности люди редко доживали до таких преклонных годов.)
И на склоне лет о чем, как ни о любви с упоением вспоминают наши отцы и деды?
Я вас любил, любовь еще, быть может…, хотел написать доморощенный литератор.
Очередная попытка доказала полную несостоятельность наших упований, вместо этого вывел аккуратным каллиграфическим почерком.
В пустынном классе, почти все разбежались, Марина роняла бумаги, они разлетались палыми листьями и ложились на осеннюю, прихваченную первыми заморозками почву ее жизни, о чем думалось и мечталось одинокой женщине?
Телефон стоял в каморке, куда некогда прятались наставники от расшалившихся учеников, и трещал без умолку, звонила Саша и ей звонили, откуда-то узнали этот номер, перепутали проблемную лабораторию с приемной кудесника.
Раньше сильные мира сего по ночам и втихомолку, таясь даже от своих присных, пробирались в его клинику. Когда их оставляла мужская сила, а такое повсеместно случалось на нервной и дерганой неблагодарной их работе.
Ибо нет ничего более подлого, чем общаться с нами, подлость эта скоротечно разрушает организм.
Но хотелось, ох как хотелось хотя бы еще раз ощутить боль и чудо соития, подобные порочные желания не одобрялись почившим правителем.
Всем другим развлечениям предпочитал он охоту и дружеское застолье, многочисленные егеря поставляли стреноженное зверье в собственные его заповедники, а за каждую бутылку редкостного вина отдавали сотни и тысячи баррелей нефти.
И все-таки приходили по ночам, умоляли подрезать уздечку или вставить пластик в одряхлевший член, он подрезал и вставлял, не умея отказать увечным небожителям.
Мечтая о другой, настоящей работе.
Все бывает, в результате бытовых и производственных травм люди теряют не только конечности.
Мечтал и экспериментировал, однажды доставили пострадавшего с характерным увечьем.
И другие хирурги разве что подивились бы очередным домашним разборкам.
В воскресенье муж-кулинар решил побаловать разоспавшуюся жену и испечь блины.
Женщина проснулась от чарующего запаха его любви и преданности.
И прямо на кухне отблагодарила мужа. Встав на колени, прильнула к его бедрам.
Земля вздыбилась, сковорода опрокинулась, кипящее масло упало на спину.
Она стиснула зубы, закусила смертельную эту боль.
А заодно и то, что ненароком попало в рот.
Правоохранительные органы поначалу посчитали случившиеся очередными семейными разборками.
Потом разобрались и подивились гримасам любви.
Врачи развели руками.
А он не примирился с суровой правдой бытия.
Кожу из бедра пострадавшего прирастил к изувеченному органу.
И она прижилась, снимки невиданного протеза разошлись по медицинским журналам.
Наши не решились рассказать об уникальной операции, иноземные клиники и институты наперебой зазывали к себе редкостного специалиста.
А он не поехал, не посмел уехать после разъяснительной беседы.
Дома останется заложница, жизнь наша опасна и полна неожиданностей, все что угодно может случиться с человеком. А потом не докажешь, что кирпичи сами по себе не падают на голову.
Да и бесполезно плакать и доказывать, только Богу дано воскрешать погибших.
Все изменилось при новом правителе, его соратники охотно обращались к волшебнику.
А он мысленно поклялся подальше держаться от власти.
Ушлые деятели попытались добраться до него окольными путями.
Нет, нет и нет, отказывала им Саша, методика еще не отработана, операция опасна для жизни.
- Разве жизнь не чудесна и без этой составляющей? – отшила очередного просителя.
- Почему не знаю? Я взрослая, все уже испытала, - придумала она.
- Это только в старинных романах девушки берегли себя для мужа. Пусть постылого, но законного, - сказала Саша.
Трубка обожгла ухо. Жар этот растекся по телу.
Она сама отпустила, выгнала единственного, рванулась было за ним, а он не заметил ее порыва.
А теперь приходилось отказывать настырным старикам.
Они доскрипели до пятидесяти с гаком и все еще жаждали скакать козликами и покрывать козочек.
Нет, нет и нет, ни домкратом, ни талем, ни полиспастом, ни мастерством лучшего в мире хирурга не поднять этот груз, отказала она престарелым просителям.
Сергей Сергеевич покаялся перед властями.
Думали, что собрав вместе способных, можно сказать уникальных фантазеров, стронем и до небывалых высот вознесем замечательную нашу науку. До недостижимых высот, усилил он конструкцию. Но они оказались совершенно неуправляемы и только отрицательно влияют на окружающую среду.
И женщины, которых мы привлекли по результатам негласного тестирования, не оправдали наших надежд, не выполнили возложенных на них функций, пожаловался он в объяснительной записке.
Женщины как всегда подвели: одна из них без устали болтала по телефону со своими хахалями, другая пила наравне с мужиками и была готова отдаться любому, непризнанная подруга ловила каждое ее слово, еще одна своими ромбиками и квадратиками отгородилась от жизни; бумаги эти палыми листьями застелили прихваченную осенними заморозками ее жизнь.
Зима, наверное, выдастся злая и жестокая.
Так поведал или хотел написать ветеран.
Что-то не сложилось в этом эксперименте, невозможно просчитать и предвидеть последствия наших дел и слов.
Леночка умудрилась прорваться противочумными кордонами.
Мужики отшатывались, когда она умоляюще протягивала к ним изъеденные язвами руки.
Пусть идет, всех не задержать, не она, так другая, или крысы, что в огромном количестве развелись в эпоху перемен.
Шастали по ночам, во тьме жизни недобрым огнем светились их глаза.
Если наши цивилизация погибнет в очередных катаклизмах, а она обязательно погибнет, мы сами толкаем себя в пропасть, то крысы заменят нас.
Они не боятся испепеляющего зноя, смертельной радиации, месяцами и годами могут обходиться без еды и питья.
Леночка прошла расплодившимся крысиным воинством.
Они ждут: ноги ни ширине плеч, окровавленные руки по локоть обнажены, пальцы цепко ухватили автомат.
Дверь хлопнула, перо прорвало бумагу, Сергей Сергеевич загубил записку, впрочем не пожалел об этом.
Пусть зеленые соглядатаи добровольно суют голову в петлю и сами вышибают из-под ног скамейку.
Может быть, и обойдется.
В сутолоке и бестолочи затеряется то постановление. Как до этого затерялись сотни и тысячи куда более важных бумаг.
Они простят и забудут, напрасно понадеялся он.
Правители уходят, меняются в калейдоскопической неразберихе, а некогда запущенная самоходная тачка продолжает ползти по накатанной колее. И подминает всех, случайно оказавшихся у нее на пути.
Леночка ворвалась в опустевший класс, тени учеников расступились.
Саша разрешила уйти, выгнала единственного, а теперь искала его, за спиной в каморке напрасно надрывался телефонный аппарат.
Женщины встретились на перепутье.
- Она специально изгаляется, чтобы сделать себе больнее и горше, - сказала Леночка.
- Просто нам нужен делопроизводитель, грамотный управляющий, - уговорила себя Саша.
- Она не такая, в глубине души…
- Чем брать незнакомого человека…, - поделились они своими бедами и задумками.
- Можно при некоторых усилиях устроить твоих дочек в приличное учебное заведение, - сказал Сергей Сергеевич. – Придут времена, престижное образование будет много значить, - предугадал он.
- Ей не будет удачи с мужиками, - сказала Лена.
Только что она пила и праздновала наравне с ними. И ее не брало ядовитое зелье.
Опьянение навалилось. Чтобы не упасть, ухватилась она за крышку Сашиной парты. Когда-то та легко перемещалась по классу, преследуя свою жертву, а теперь не сдвинулась.
- Не будет удачи с этим мужиком, - эхом повторила Саша.
- Но если у мужчины женская душа…, - сказала Лена.
- Не оправдали надежд, - согласился ветеран. – Мой друг…, - привычно сослался он на мифического всемогущего друга.
Марина спрятала лицо в ладонях.
- Я сам все могу – проговорился Сергей Сергеевич.
Пальцы впились в щеки. Казалось, они порвут, кровь брызнет и зальет вздыбленный город.
Листья падали, перегнивали, удобряли почву под грядущий урожай.
- Она поймет, - сказала Лена.
- Уничтожим? – предложила Саша.
- И достанется мне, - размечталась девочка.
- Если обложить со всех сторон, чтобы остался единственный выход…, - прикинула Саша.
Сощурилась, глаза ее обернулись разящими клинками.
Не укрыться было от смертельных ее ударов.
- Ты же любишь своих девочек, - сказал Сергей Сергеевич.
Старый козел, хотел написать я.
Но теперь, через двадцать лет сам превратился в такого, и всеми подручными средствами пытаюсь привлечь к себе козочек. И член мой еще восстает по праздничным и памятным датам.
Может быть, под поношенной оболочкой Сергей Сергеевич сохранил детскую и ранимую душу?
Если как следует покопаться.
Боюсь, что раскопки эти затянутся на года и столетия.
Укрощая очередного разъяренного быка, Саша взмахнула красной тряпкой. Платочком, что выхватила из кармана. Крошечный этот лоскуток кровавым полотнищем накрыл город.
Что я делаю в этом кабаке, подумал я. Надо немедленно бежать, ехать к дочке.
Но поезда заплутают в хитросплетении жизненных обстоятельств, а если случайно выберутся на правильный путь, то вагоны вздыбятся в крушении наших надежд.
- Ату его, ату! – оседая на парту, подхватила девочка.
- И мужчины и женщины никуда не годятся, - доложил соглядатай. – Только одна из них не участвует в этой оргии, - поправился он.
- Держись! – подхватила Саша подругу.
- За что? – спросила та.
- Пойдем.
- Куда? – спросила Леночка.
- Докажем и накажем, - научила укротительница.
- Она без меня…
- И он без меня…, - договорились они.
- Потом будет поздно, мне не так уж много осталось, - предупредил старик.
И тогда Марина засмеялась.
Или заплакала, трудно было разобраться.
Смеялась навзрыд, на разрыв души, насмерть.
И задыхаясь в этом приступе, обеими руками зажимая в горле крик ( чтобы он не вырвался, не накрыл и не разрушил город ), из последних сил поднялась и пошла. Тяжело ступая, на каждый шаг уходили все силы, много было этих шагов.
Шла некрасиво, в раскорячку, волоча ноги, загребая ногами землю, пыль поднималась, отмечая ее путь.
И все же добралась до двери, навалилась на нее всей своей несерьезной тяжестью. Та неохотно поддалась.
Напрасно старик тянул к беглянке руки.
Прошла вздыбившимися половицами коридора, истертыми, покатыми и скользкими ступенями. Не разбилась на них.
Вывалилась на улицу, многочисленные ловчие группы еще дальше выпятили тяжелую, замечательно развитую нижнюю челюсть.
Гнилые нитки расползлись, в прорехи просвечивало тело.
Нежное, персиковое, пушистое, и только приглядевшись можно было заметить шрамы и кровоподтеки.
Мы, к сожалению или на свое счастье, не умеем приглядываться.
Старик хотел позвать ее, но только заухал ночной птицей.
Саша увела Леночку подальше от больного и тревожащего этого уханья.
По коридору, где на стекле было выцарапано короткое и стремительное как удар бича слово.
Всего лишь грубое обозначение мужского полового органа, девочка отшатнулась от этого непотребства, Саша готова была прильнуть к нему всем телом.
Прильнула, желание острой болью отозвалось в нижней части живота.
- Это так надо, так положено, - решила она.
- Разрушим? –вспомнила девочка.
- Обязательно, - одолела или притерпелась к боли укротительница.
Поддерживая друг друга, спустились они в секретную лабораторию.
- Ты мне поможешь, а я тебе, - поклялась одна.
- Ты – мне, я – тебе, - поклялась другая.
Леночка подобрала железный штырь – и откуда взялись силенки? – ударила по проклятым приборам.
Саша подобрала и ударила.
Стекло взрывалось с оглушительным грохотом, железо прогибалось под ударами. Осколки рикошетили от бетонных стен.
Девочки выстояли под обстрелом.
А в другой пещере выковырнули из питательной среды ядовитое снадобье.
То огромной кляксой упало под ноги. И напрасно выбрасывало ложноножки, надеясь перелиться в них.
Раздавили кляксу, брызги ударили шрапнелью.
И опять осколки пощадили их.
Чтобы выстоять и идти вперед, надо уничтожить старое и отжившее.
Они уничтожили.
Как, когда и почему уходит наша молодость?

6. Человек устал ходить, для езды приспособил лошадей, собак, оленей. Изобрел машины и паровозы, самолеты и ракеты. Одолел земное притяжение, устремился к звездам.
И все для того, чтобы как можно дальше и надежнее убежать от себя.
Но не помогает и бегство с космической скоростью.
У Марины не было ни собак, ни лошадей, ни техники.
И силы были на исходе.
И все же она бежала как спортсмен, которому надо обязательно финишировать.
На отупляющей жаре под свист публики, как тот упертый стайер. Победим Штаты, если он добежит.
Хотя вряд ли можно назвать бегом сомнамбулический его танец. С закрытыми глазами, запрокинув голову, по журавлиному задирая ноги, в нескольких метрах от заключительной черты, улиткой продвигаясь по стадиону.
Праздные зеваки свистели и улюлюкали за ее спиной.
В потревоженном городе, где муравьями метались его обитатели.
В городе, ради которого, может быть, стоит жить.
Полубезумным императором возведенным на болоте и на костях его строителей.
Болота эти ушли под асфальт, но по ночам отравляют своим дыханием, а мертвецы тянутся костлявыми руками.
Проклятый и несчастный наш город.
Ненавистный центральной власти.
Выстоявший в блокаду, небывалой ценой откупившийся от гибели.
Миллионами жизней, безымянными могилами на Пискаревском кладбище. Бесконечными холмами с гранитными табличками с четырьмя зловещими цифрами. Один, девять, четыре, два – высечено на граните.
Я не могу сдержать слез, рыдания колючим комком раздирают горло.
На откосах лежат конфеты, пряники, папиросы, иногда цветы.
       Проклятый Богом город, чудище, пожравшее своих детей.
Единственный в мире город, великий город, нам выпало счастье и боль прикоснуться к этому чуду.
Так думала Марина, пытаясь скрыться от себя и от города.
Не заметила, как перебралась через Неву, старинные дома обступили.
( И навсегда канули в небытие поделки современников.
Так нас научили: прежде всего заботиться о дешевизне и рациональности.
Играть в кубики, из них складывать дома, более похожие на увеличенную собачью будку.
Безликие дома, и если по-пьяне поставить их на попа, мы не заметим подмену.)
Вышла к старому городу, у домов облупилась штукатурка, кровля подгнила и местами просела, и все равно каждый умирающий дом был великолепен.
Даже те, что строились как доходные, или как дешевые бордели, где девицы привлекали клиентов порочным телом.
И она привлекала, гнилые нитки лопнули, тело ее было сродни нашему городу.
И жить стоит, пока существуют его дома и скверы.
Его люди, старушки, пережившие с ним блокадное лихолетье.
Великие старушки великого города.
Его не станет, когда они уйдут, мы, состарившись, будем другими: грубыми, алчными, жаждущими.
И наши дети, когда подрастут, не узнают, не оценят его величие.
Будут жить в другом городе, мы сами виноваты: не сумели выпестовать и научить.
Ветер жизни изломает хрупкие их стебли.
Ты виноват, обвинила женщина предавшего ее мужа.
Заломив руки, увели его, милиция навалилась, он, бывший боксер, сокрушал хрупкие их челюсти, каждый удар добавлял годы к сроку.
Паренек из глубинки, ошалевший от бремени двойного отцовства.
Первая же брачная ночь обернулась беременностью. Грешно и подло убивать зачатых детей.
И другая ночь после рождения дочки.
Он не дождался второго ребенка, не нагулявшись, пустился во все тяжкие.
Предал и меня и детей, повторила Марина.
И когда милиция повязала его, оказал вооруженное сопротивление.
Потом, чтобы не было стыдно, заслонилась она красивой сказкой – но он не выходил на площадь, не выступал против вторжения в соседнее государство.
Мне не поднять их одной, я – женщина, я – слабая, обвинила его Марина.
В городе, где никого не интересуют чужие беды и горести.
В бывшей столице империи, а теперь в захолустном уездном городке, где почти ничто не напоминает о былом величии.
- А вы будете заботиться? – спросила она, когда ее остановил патруль.
Молодые ребята, гордые оказанной им честью.
Она бежала, деревья тянулись, хлестали ветвями, цеплялись за одежду, платье ее было изодрано.
Манящее тело обнажилось.
Предводитель сглотнул густую слюну.
- Всегда…Здесь…Немедленно…, - согласился он.
Парнишка лет двадцати.
В те годы некоторым удавалось сохранить целомудрие и в преклонные эти годы, наверное, он был из таких чудаков.
Или берег себя для карьеры убийцы, им некогда заниматься подобной ерундой.
Узенькие глазки, скошенные лоб и челюсть, прыщеватые щеки.
Цепкий взгляд прирожденного палача.
Прыщи налились кровью, еще больше изуродовали лицо.
- О моих девочках, - сказала женщина. – Чтобы они не росли нищенками, чтобы напрасно не тянулись за другими, чтобы не ощущали себя брошенными и обездоленными, - поведала о соломенном своем вдовстве.
- Они в интернате, - пожаловалась она. – Я их вижу только по воскресениям.
- А летом в пионерском лагере. Так далеко, что никаких сил и денег не хватит добраться. Только раз в месяц. Могу я их воспитать за один день?
- Ты будешь заботиться о моих девочках? – спросила она.
С таким отчаянием, что даже палач не выдержал, отступил и заслонился.
Но устыдился своей слабости, ответил грубо и откровенно.
- Плодитесь как кошки! – выругался он.
Весна давно кончилась, летний жар испепелил и выжег наши желания, коты не угомонились, алчущая их стая подступила и окружила.
Горящие глаза, вздыбившаяся шерсть, стоны боли и наслаждения.
Чтобы не упасть, ухватилась она за ствол дерева.
То заскрипело под грубыми ее объятиями.
Полуобнаженной танцовщицей в развлекательном шоу грудью и животом прильнула к шесту.
Зад соблазнительно и маняще оттопырился.
- Топтать и затаптывать! – заверещал предводитель.
Репродукторы извергли очередные откровения.
Мы притерпелись к ним, отмахивались, как от назойливого комариного писка, не замечали, не слышали.
Юнцы с еще большим рвением набросились на очередных нарушителей, но оборачивались, подглядывали.
Так мальчишки в период полового созревания приникают к мутному стеклу в женской раздевалке. И отмахиваются от суровой руки блюстителя, теребящей за плечо. Или ночью под одеялом придаются так называемому детскому пороку.
Взрослея, учатся обходиться без женщин – они порочны по своей природе, считают самые продвинутые.
И на улице среди белого дня могут соблазнить самого стойкого и непробиваемого.
Предводитель поспешно увел свою команду. Убегая, мальчишки оглядывались. Хрупкие шейные позвонки трещали и ломались.
Если набег на баню обернулся рвотой и омерзением, то эта женщина привлекла и обворожила.
Потом, когда они отловят всех инакомыслящих, подведут остальных к общему знаменателю…
По неопытности рассчитывали управиться за несколько дней.
Даже если судьба отпустит им достаточно времени, эти дни обернутся веками и тысячелетиями.
Мы уже проходили подгонку под общую мерку.
В начале двадцатых самые выдающиеся и неординарные были погружены на разбитый пароход. Им повезло: старая галоша дошлепала до чужой гавани.
В тридцатые взялись за всех, хотя бы едва отличающихся от большинства.
И вывели их под корень.
Подравняли и подрезали наше будущее.
Но не знали законов биологии: если популяцию лишить выдающихся представителей, то они все равно появятся в третьем поколении.
Время пришло, появились мои друзья, коллеги и собутыльники, я был белой вороной среди них.
И по старинке заглядывался на женщин, а они не смотрели.
Марина была одинокой, одиночество ее усугублялось с каждым днем, лишь изредка в сумеречном бреду позволяла она себе замечать мужчин.
И они терялись от откровенных взглядов.
В городе, который давно уже разделили на сектора, каждый тюремный дворик был обнесен колючкой.
Она пробивалась этой оградой.
А мужчины не могли прорваться, гнались и отставали.
Даже вроде бы всесильные ловчие команды.
Клочья одежды и мяса висели на колючке. Шипы сочились кровью.
Ее кровью, напрасно зажимала она раны.
В своем городе, что иногда жестоко и немилосердно ополчался на нас.
- Мать-гореиня! – вслед ей выругался мальчишка.
И вдруг насторожился, еще не понимая, что изменилось.
Репродукторы захрипели, забулькали и заткнулись. Будто оратор подавился словами, как собака костью.
Когда с голодухи жадно набрасывается на нее. А та вдруг встает поперек горла.
Тишина навалилась, невозможно было выжить в ожидании очередных напастей.
Женщина все же попыталась.
- Он будет заботиться о моих дочках, - приголубила старика.
- И по праздникам станет дарить им подарки, - размечталась она.
- И катать на машине и на моторной лодке.
Ее причитания разносились по притихшему, насторожившемуся городу.
Как причитания многих отчаявшихся.
Брошенных и затоптанных.
Распятых на кресте.
И необычайно живучих. Они истекали и не могли истечь кровью. Горели, но не сгорали, тоска одиночества иссушала и не могла иссушить их души.
Великие и несчастные женщины, на которых держится хрупкий мирок нашего относительного благополучия.
Мы не ценим, не понимаем, не замечаем.
Мы заняты великими делами, которые на поверку оказываются зряшными.
Мы – пуп Земли, как считаем в своей самонадеянности.
Пустышки, вознесенные женщинами на вершину биологической пирамиды.
Одна из них пробивалась враждебным городом.
Задыхаясь в смрадных испарениях болот, таящихся под асфальтом.
Некогда доброе ее тело было исполосовано кровоточащими рубцами.
- Я привыкну, как привыкают многие, - сказала она.
- Ради девочек, - поклялась мать.
И наконец добралась до своего дома.
До исторического центра города.
Лепнина давно обвалилась, балконы грозили рухнуть, балконные двери были заколочены досками.
Кровля прохудилась, в дождь вода заливала чердак, тогда на последнем третьем этаже с потолка стекали ручьи и падала штукатурка.
Марина жила на последнем этаже.
-Пусть все рассыпется, пусть сгинет проклятый город! – выругалась она.
Кое-как добралась до квартиры.
А там, не в силах добрести до кровати, повалилась на пол.
Навзничь, томно раскинувшись в ожидании обвала и гибели.
Чтобы тяжелое тело припечатало к полу.

7. Самая лучшая эпоха, как мне сдается, - рабовладельческий строй, все за тебя решает хозяин, а ты выживешь и даже оставишь потомство, если будешь послушным.
Разные были хозяева: одни, торопясь разбогатеть, как липку обдирали рабов, но так и не преуспели в радужных надеждах.
Когда все до последней рубашки и жены приходится отдавать, то какой смысл вкалывать и стараться? Эти рабы трудились кое-как и спустя рукава. Напрасно свирепствовали и надрывались надсмотрщики. Напрасно в назидание другим казнили самых строптивых.
Жадные хозяева разорялись, некоторые задешево продавали свое первородство, но быстро просаживали вырученные деньги. Сами превращались в рабов и погибали от непривычного труда.
По-иному поступали умные и дальновидные.
Позволяли почти что разбогатеть усердным работникам. Те, возомнив себя чуть ли не равными Богам, трудились без сна и отдыха.
Жирели при попустительстве патрона.
И когда достаточно обрастали жирком, тот запускал руку в обильные их закрома.
И отбирал жизнь и имущество у самых возгордившихся и забывших о подлом своем происхождении рабов.
Но эта показательная казнь только подхлестывала остальных.
Ибо верили они, что зажравшийся подельник наказан за дело, а их, сирых и убогих, минует сия кара.
При современном рабстве новый единоличный хозяин поманил нас пустой надеждой грядущего благоденствия.
И пусть рабы его в основном были отягощены высшим образованием и считали себя непонятыми и неопознанными мыслителями, некоторые даже и выдающимися творцами, тем больнее разобьются они при падении, тем примернее будет наказание.
Кабак, где собрались фантазеры и мечтатели, крепость, обложенная победоносной армадой.
Первыми в пролом ворвались блюстители нравственности и порядка.
В детстве мне попалась одна книжонка, герой ее, выдающийся шпион или разведчик, не боялся ни Бога, ни черта.
Во время войны одним из первых аквалангистов подорвал американский корабль.
На всякий случай американцы забросали гранатами прибрежные воды.
Чтобы выжить, затаился он в яме солдатского нужника, где три дня пришлось стоять по шею в дерьме.
Он выжил и утратил чувство страха.
Так блюстители, первыми ворвавшиеся в пролом, ничего не боялись после посещения бани.
Побывать там автор советует всем, превозносящим красоту и совершенство обнаженного женского тела.
И в первую очередь себе, никогда мы не следуем мудрым советам.
Итак, отряд ворвался, напрасно отбивались защитники.
Шальные выстрелы смели несколько кубков со стола.
Безденежный интеллигент попытался вылакать вонючую лужицу на полу. Осколки порвали и покалечили губы. Кровь смешалась с вином. Глаза его были как у загнанного оленя.
Другой рванул на груди рубаху и заслонился животворящим крестом.
Будто поможет и спасет этот символ.
Если распяли создателя религии, то тем более не пощадят и его последователей.
Самые ушлые и умелые преследователи не прибьют гвоздями к кресту. Привяжут, чтобы в одночасье не истекли мы кровью, чтобы продлить удовольствие наблюдать наши муки.
Я распластался по наскоро возведенной крепостной стене, был готов в смертной тоске изнывать на веревочном распятии.
Враг подступил, ворвался в зал пиршества, мы наслаждались последними глотками иллюзорной свободы.
Уже были опрокинуты тяжелые дубовые столы, уже был занесен меч.
Целомудренно завернувшись в разодранные одеяния, внезапно и жестоко разбуженная монашка непонимающе уставилась на палачей.
С трудом приподняла тяжелую голову, седина в поблекшем золоте стала еще заметнее.
И явственно проступила наружная оболочка защитного колпака, я думал, что его более не существует.
Поверхность эта была заплевана и захватана грязными руками, как лоно той бабы, только начисто лишенные брезгливости и воображения могут одолеть эту преграду.
Мужа ее, покровителя и защитника сослали в далекие края.
Вернее, Новый приказал сослать, присные его отчитались о выполнении.
Но до лучших времен приберегли хоть маленькую, но козырную карту.
Кто знает, какой расклад выпадет на следующий кон.
И в любой момент были готовы выхватить из рукава дополнительного козыря.
Тем более после того, как заткнулись репродукторы.
В то время, когда Новый превозносил геройски падших строителей и клеймил сдавшихся в плен предателей.
Наверное, возомнил себя былым диктатором, что не признавал наших пленных.
Лучше погибнуть в бою, чем целовать руки врага, провозгласил Новый.
С таким пылом и искренним возмущением, что как костью подавился праведными словами.
Кость эта перекрыла дыхательное горло. Правитель посинел, задохнулся, ногтями впился в шею, не порвал хрящи и жилы.
Лучших врачей! вскричало его окружение.
Врачи еще остались, их не успели сослать в правительственную клинику.
Но эти лекари были воспитаны на строгом почитании медицинских основ, они всполошились, за секунды надо было подготовить операционную.
Даже у самых скорых уходят на это часы, будто для необратимых изменений не хватит и нескольких минут.
Еще можно было спасти умирающего, молодой врач, случайно попавший в компанию маститых, выхватил у обслуги тупой столовый нож, которым они безуспешно кромсали масло и кисель для своего господина.
Замахнулся, чтобы сокрушительным ударом пробиться к дыхательному горлу.
Охрана сняла его двумя выстрелами. Один раздробил кисть и отбросил орудие убийства, другой снес верхнюю половину черепа.
Кровь, осколки костей, ошметки мозга забрызгали профессоров и академиков, столпившихся около умирающего.
Те побледнели и обезножили от близкого дыхания смерти.
Но опомнились, по их указанию труп потащили по коридору, на вощеном паркете остались черные полосы.
А потом, боясь открыться охране, долго и тщетно воскрешали покойника.
Но ближайшие его соратники догадались и с подозрением приглядывались к соседям.
Каждый мечтал занять хозяйское место и готов был вцепиться в глотку.
Верхняя губа приподнялась, клыки обнажились.
Могли загрызть любого, так начинаются и опустошают страну гражданские войны.
Но война не грянула, мы еще не погибли, кто-то предложил возвысить самого старого и немощного.
Так в средние века при выборе папы не смогли договориться кардиналы.
Временно назначили дряхлого старца, тот их надул: правил и посмеивался над ними более двадцати лет.
И мы на десятилетия впадем в маразм и в старческое слабоумие, оставалось надеяться, что годы эти уложатся в один день.
Но во время облавы мы еще не ведали об этом, просто перегрелась техника и замолчали репродукторы.
- Бардак! В рабочее время! Документы и справки! – приказал предводитель.
Заключенные выстроились на пыльном плацу, комендант вальяжно прохаживался перед неровным строем, охрана ощетинилась штыками, псы рвались с поводков. Тупые рыльца пулеметов на сторожевых вышках высматривали жертву.
Из трубы местного крематория поднимался густой черный дым.
Печи чистили ежедневно, золу вывозили на окрестные поля, коровы отказывались есть сочную зелень.
Палец коменданта отыскал самых убогих.
Понурившись, подволакивая непослушные ноги, вывалились они из строя.
- Справки! – потребовал палач.
Говорят недавно открыли магазин для участников Куликовской битвы. И те приходят, приносят необходимые документы.
Но тогда еще мы не обзавелись таковыми.
Наш человек приспособится к любой власти и к любым требованиям.
Если в рабочее время запрещено будет ходить по улицам, то обзаведемся медицинскими предписаниями, где будет рекомендовано для поправки здоровья совершать бесконечные прогулки, а потерявшим сон и аппетит необходимо будет поправляться сухим вином; даже самый дотошный надзиратель вином посчитает нашу, привычную сорокоградусную. Любые препятствия одолеют закаленные наши люди.
Победители обыскивали пленных, выворачивали им карманы.
- Не смейте, мужланы! – оттолкнула их Надя.
Почему-то они легко одолели защитное поле.
Назвала известную в городе фамилию, предводитель призадумался, насколько был способен на непривычное это усилие.
Монашеские одежды были изодраны, тело маняще проглядывало сквозь лохмотья.
Мальчишки облизывались и пускали слюни.
Забыли, не хотели вспоминать недавнюю помывку.
Не замечали признаки грядущего и скорого увядания.
Уже сеть морщин легла на щеки, груди свесились оболочкой диковинного плода, живот смялся складками, безобразно раздались бедра, бугристые вены уродливо оплели икры.
- Скатертью дорога! - разрешил предводитель.
Кто знает, на том свете, может быть, и зачтется сей благий поступок.
Надя пошла, не оглянулась, не помогла былым соратникам.
Стыдно было оглядываться, мнимую свою свободу променяла на привычное рабство.
На земле стало меньше одним человеком.
- Ничего, на других отыграемся! – утешил предводитель.
Я заранее вывернул карманы, вроде бы не было ничего предосудительного.
Владик рвал салфетки, приставленный к нему наблюдатель старательно подбирал обрывки.
Но припозднился и сгинул ангел-хранитель Вадима, не спастись ему было, напоследок он изрядно приложился к стакану.
Арестантов бережно подсаживали в кузов. Стоило им замешкаться, как легонько подталкивали.
От дружеских ударов на ягодицах оставались синяки и раны.
Я огляделся, прежде чем забраться в кузов.
Деревья, что подступили к кабаку, чудесным и непостижимым образом обернулись еще одними преследователями. Наверняка выпускниками разведшколы, этих научили маскироваться под окружающие предметы.
У одного словно у дерева задубела кожа, урна смердела, со старинных домов отвалилась лепнина, стропила прогнили, крыша просела.
Студент, успешно справившийся с курсовым заданием, указал на предателя и изменника.
Деревья, дома, вздыбившийся асфальт, таящиеся под ним болота подступили к добыче.
- Мы из Конторы, - веско заявил предводитель оживших неодушевленных предметов.
- Это мы из Конторы! – растерялся мальчишка.
Он первым начал разрабатывать перспективное и богатое месторождение и никому не собирался уступать свое первородство.
Такой-то одел, другой, еще более важный отдел, обменялись они позывными.
- Если не уступишь… - предупредил припозднившийся командир.
Его люди были обучены. Умели прикидываться не только тряпьем и помоями, но и постоять за поруганную родину.
Так голой головой запросто пробивали метровую кирпичную кладку, а в зной утоляли жажду выделениями своего организма.
- Зачем он вам? – искренне удивился мальчишка. – Обыкновенный пьяница.
- Предатель, - поправил его профессионал. – И который с ним, - указал на Владика.
Тот уже расправился с салфетками и пытался вытравить формулу с крышки стола.
Его провожатый переснял бессмысленные эти каракули.
Власть посчитала предателями бывших моих соратников, один рассказал другу, другой раструбил по всем свету.
- Берите, нам и так хватает! – милостиво разрешил мальчишка.
И чтобы показать, какая у него добрая и щедрая душа, рванул на груди рубаху. Не свою, а задержанного, еще не всех запихнули в кузов.
Вроде бы разобрались, но забыли о наблюдателе, приставленному к Владику.
Этот нашептал профессионалу номер своего отдела.
Тот призадумался, система так разрослась, что почти невозможно было разобраться в нумерации.
Напоследок явился ангел-хранитель Вадима.
- У меня жена и дети заболели! – оправдался он.
Будто кто-то примет во внимание вздорные его отговорки.
Смешно и больно было наблюдать за мышиной их возней.
Казалось, к каждому приставлены надзиратели.
Вернее к тем, кто представляет хоть малый интерес для власти.
Ко мне никого не приставили.
Засмеявшись и подавившись смехом, забрался я в кузов.
Дверь захлопнулась, душегубка захрипела и поплелась.
Выхлопные газы отравят и погубят.
Я надеялся на предпочтительный этот исход.

8. Но выжил на этот раз, груз довезли до полицейского участка. Или до вытрезвителя, все смешалось в безумный день.
- Руки за спину! Шаг в сторону… Вы сами знаете! – предупредил и оскалился принимающий.
Я вывалился, кое-как построились мы в колонну.
Побрели под охраной псов и надзирателей.
Некоторые разбились, не могли идти, ползли за нами.
Но все больше отставали. В кровь раздирали локти и колени, рты их, лица были перекошены в безмолвной мольбе о пощаде.
Жизнь прекрасна в любом проявлении, только умирая, осознаешь выстраданную эту истину.
Псы подобрались к ползущим.
Слизывали кровь с камней и не могли насытиться.
За спиной ударил выстрел, шея и тело окостенели, я не смог обернуться.
Псы с утробным рычанием набросились на добычу.
- Это всего лишь на далеких чужих островах отстреливаются наши строители, - вспомнил я.
- Молчать! Кто еще раз вякнет!… - предупредил конвоир.
Даже правитель устал поучать, динамики расплавились, мембраны полопались.
Я послушно заложил руки за спину, невидимая проволока стянула запястья, кисти вздулись и побагровели.
В легкой одежонке, по глубокому снегу, замерзая на жестоком морозе, за спиной все чаще раздавались выстрелы, все громче рычали псы.
Или не стреляли, берегли патроны, забивали дубинками и сапогами.
Били до полного изнеможения, за это еще больше ненавидели.
Было или я придумал, но могло быть, дай нам волю.
Из любого подручного материала можно слепить убийцу и насильника, еще не забылось недавнее наше прошлое.
Одни превозносили чистоту расы, другие уничтожали богачей.
А потом всех их знакомых, потом родственников этих знакомых.
Если в сеть попадалась сорная рыбешка, то не выпускали ее – сгодится для общего котла.
Те времена вернулись, мы не противились.
Говорят, Новый когда-то баловался стишками, представляю его вирши.
Наверняка приторные и сентиментальные, все тираны умиляются при виде цветочка и бабочки. И обязательно заводят собачку или кошечку, те, питаясь мертвятиной, превращаются в настоящих монстров.
Руки за спину, натоптанной дорогой, шаг в сторону – смерть, отстать – смерть, я не ходил на сторону и не отставал.
Выживших привели в полицейский участок или в вытрезвитель.
Принимающий – пожилой лейтенантик, рассортировал нас.
Те, с кем начинал он отлавливать, давно уже нацепили погоны с двумя полосами, он не нуждался в дешевой показухе. Неплохо устроился и при своей скромной должности.
Разве пьяница упомнит, что было у него в карманах?
У большинства ничего не было, таких предпочитали не подбирать.
И только в лютые холода заботливо перетаскивали их к соседу, пусть тот отвечает, если они околеют.
Но зато ищейками вынюхивали прилично одетых и обеспеченных.
Всем надо кормиться, в поисках корма зверье без устали рыщет по охотничьим угодьям.
Одежда моя висела клочьями, лицо распухло, не знаю, как он признал во мне человека.
Но просчитался, патрули первым делом выворачивали карманы, ничто не ускользало от пристального их внимания.
- А дома есть деньги, разве ты безразличен своим близким? – спросил он.
В предбаннике, где по стене шли ячейки, куда по закону полагалось складывать наши драгоценности.
Обычно ячейки эти пустовали, разве что попадала туда мелочевка, мне оставили только носовой платок, побрезговали загаженной тряпкой.
Более всего наживались на документах, потом отдавали их за приличное вознаграждение, и документов у меня не было.
- Одинок, никому не нужен, - отбился я.
Лейтенант нахмурился, отчего мешки под глазами еще больше потемнели.
Чтобы обзавестись такими украшениями, надо принять не меньше цистерны. Может быть, удастся мне ее вылакать.
- Наш адрес – не дом и не улица, зачем паспорта и справки? – отбился я.
Лицо его нависло, смрадное дыхание отравило.
Из одной душегубки пересадили в другую, бесполезно было плакать и жаловаться.
- А кто у нас основатель государства? – разочаровавшись во мне, привычно допросил он.
Погоны его были засалены, звездочки едва проглядывали, ноздри и ушные раковины заросли густым черным волосом. Ворот гимнастерки был распахнут, шерсть не умещалась на груди и наползала на шею.
Некоторые женщины млеют от такой растительности, что ж, все мы произошли от обезьяны, животным положен шерстяной покров.
- Предки не смогли договориться и вдрызг разодрались, - вспомнил я непризнанную гипотезу, - тогда призвали варягов. Подчинились заморскому воителю, охотно и любвеобильно облобызали карающую его длань.
- Вранье! – отшатнулся дознаватель. – Правители – кровь от крови нашей нации! – кровожадно заявил он.
- Рюрик или Синеус, не помню точно, он сплотил, а его потомки двинули нас на запад, - вспомнил я изыскания бывшего соратника.
- Вранье и наговор! – загремела Власть.
Я изнемог от угарного дыхания и согласился.
- Он – единственный, великий и непогрешимый! – Вознесся толстый палец.
Наконец, я заметил. Около ячеек прилепилось несколько журнальных вырезок.
На одной человек в грозной кепочке карабкался на броневик, ноги его соскальзывали. На другой все же забрался и воздел руку. Убийца навела пистолет, на всякий случай я зажмурился.
- Он, он, - согласился с его доводами. – Он сплотил нацию, основал империю, вытравил инакомыслие, разбил татаро-монгол, поляков и французов, подмял запад, организовал Ходынку и Кровавое воскресение, он вездесущ и всеяден, - согласился я.
- В пыточное кресло! – приказал палач.
Санитары навалились. Движения их были отработаны до автоматизма. Я не сопротивлялся.
Страшно и стыдно, когда чужие, безразличные руки срывают одежду. Если шершавые мозолистые ладони задевали тело, оставались царапины. Кровь запекалась причудливыми узорами.
Они раздели и швырнули, истертое чужими задами сиденье испоганило кожу. Руки приковали к подлокотникам, бесполезно было вырываться.
Сосед мой, наверное, пытался.
Но навечно затих, на голову был нахлобучен холщовый мешок, запах хлороформа перебил запахи смерти и разложения.
В камере арестанты забылись больным сном на своих нарах.
В этом заведении экономили на всем: простыней и наволочек не было, вместо одеяла прикрывались драными вонючими тряпками.
Член мой сморщился и усох, превратился в крошечный комочек плоти; мужчины, попавшие сюда, уже не годятся для продолжения рода, никому не нужны дети от отравленного семени, страна наша скоро обезлюдит.
И уже другие завоеватели, скорее всего с многолюдного Востока, заселят мертвые земли.
Через несколько веков никто не вспомнит о нашем существовании, пришельцы возомнят себя коренными обитателями этих краев.
Уже возомнили, их подручные в лейтенантских погонах или в замызганных халатах хозяйничают в городе.
А мы безропотно подставляем под ярмо шею.
Для особо важных гостей оставили пустое кресло рядом со мной.
И наконец нашли достойного претендента.
Под стоны арестантов внесли извивающееся тело.
Трое дюжих санитаров, что могли скрутить любого богатыря.
Но с трудом одолели женщину.
Видимо, женские заведения были переполнены, или мы давно уже потеряли половые признаки и естественное чувство стыда, как за ненадобностью потеряли бесполезные эти придатки санитары и местное начальство, я зажмурился.
Слышал, как тело швырнули на кресло, содрогнулся от боли – зазубренное железо разорвало ягодицы.
Будьте вы прокляты, кажется прохрипело это существо, и пусть ваших детей запрячут на далекие острова. И пусть вы ежедневно будете стремиться к ним, но никогда не достигнете.
И чтобы истерзала вас тоска и боль по брошенным детям.
Но не сразу свела бы в могилу, а медленно и подробно убивало, кажется сказало существо.
Я не смотрел, а голос был чужой, и проклинали не меня, а других, каждое ее проклятие вдавливало в кресло.
Инквизиция выявила ведьму, она не утонула при испытании водой, а из родинки под булавкой не выступила кровь.
Некогда к похожей родинке под левой грудью приникал я губами, и голос показался знакомым, все смешалось в бреду.
Дрова сложили, ведьму привязали к столбу.
Публика с нетерпением ожидала начала представления.
Для знати отвели лучшие места, дамы в тугих батистах и креолинах томно обмахивались веером.
Между рядами сновали мальчишки с прохладительными напитками, платья и камзолы пропотели и потемнели на груди и подмышками.
Солнце палило немилосердно, весь город приперся на захватывающее зрелище.
Дрова подожгли с нескольких сторон, взметнулись языки огня.
Проклятья утонули в реве возбужденной толпы.
Дотла, до полного забвения выжигали мое прошлое, все мы – люди без роду, без племени, с семнадцатого года многократно переписывали нашу историю, под наслоениями не разобрать первоначальный текст.
Я не смотрел, не слышал, не знал.
Пусть и для меня запалят костер, пусть и я погибну в очистительном огне.
Бесполезно упрашивать палачей. Они пытают постылой жизнью – нет муки страшнее, чем с корнем и с кровью выдирать былое.
Костер разгорелся, санитары утомились от пустых проклятий и приволокли мешок, я догадался по густому запаху хлороформа.
Существо затихло на пыточном кресле.
Тело ее, родинка, куда любил я прижиматься губами, шрамик на бедре, в детстве напоролась на колючую проволоку, потаенные и до боли знакомые складочки.
Густой запах, что навеял этот бред. Я несомненно бредил, видения эти будут преследовать всю оставшуюся жизнь.
И не избавиться от отравы, что въелась в поры.
И не разлепить веки, если увижу, то пожрут обступившие чудища.
Они изготовились, из разверзнутой пасти стекает слюна, тянутся скрюченные лапы.
Пытка неопределенностью и подозрением, предположения мои все больше оборачивались уверенностью.
Бредовые переговоры в предбаннике.
Сколько ты за нее положишь? вкрадчиво спрашивает продавец. Товар не первой свежести, сам видишь, лежалый товар, торгуется покупатель. Ничего подобного, возмущается продавец, тухлятину мы не держим. Да только стоит мне выйти на улицу и свистнуть, изгаляется другой. А мы тебе упакуем и перевяжем ленточкой. Что мне ваши ленточки и упаковки. Как знаешь, как знаешь, говорит хозяин. Да кому она нужна, я так, по привычке.
Долго и нудно торгуются они, как на восточном базаре, и восторгаются цветастыми и путаными оборотами.
Все же сговариваются, хозяин милостиво уступает законную добычу. За некоторую мзду, чтобы поскорее забыться за дежурной стопкой.
Я вижу с закрытыми глазами.
Тело отстегивают, передают новому господину. Как и обещано, завернуто оно в грязную тряпку.
Собственник с кряхтеньем взваливает ношу на плечо. Голова и ноги безжизненно свешиваются.
Мне кажется, мы встречались в давние времена.
Колени его и локти были измазаны землей, на ветру дыхания клонились долу волосинки, торчащие из ноздрей.
Уже пах, бедра, живот его заляпаны грязью, волосинки загустели и курчавятся.
Выбраться бы из этого безумия.
Покряхтывая и покачиваясь, господин уносит бесценный груз.
Два призрака; приведения, оказываются, обитают не только в старинных замках.
Призрак автомобиля, куда грузят поклажу.
Жена моя давно, в другой жизни, мечтала о некотором достатке.
Иногда сбываются и самые вздорные наши надежды.
Призрачный гул мотора, призрачный поток машин на центральной улице.
Машины и люди смешались, ничего не различить в этой сумятице.
И наконец, вместительная квартира в старом городе.
Наверняка, доставшаяся по наследству, родители его только перед войной приехали из деревни.
Обитатели этого дома вымерли во время блокады. Выжившие коренные горожане не покушались на бесхозное добро.
А дальновидные люди сумели договорить с управдомом. За несколько бутылок переписал тот домовую книгу.
Жили они долго и счастливо, как писали в старинных книгах.
Но недолго и склочно, зато оставили богатое наследство единственному сыну, а тот разбазаривает его, потакая минутной прихоти.
Всем нам не выбраться из затягивающего на дно водоворота.
Хриплый, простуженный крик сирены.
Все по звонку в этот день, подопытные собаки насторожились.
Конец рабочего дня, можете расходиться по конурам, милостиво разрешил кормилец.
Некоторые еще могли.
Наручники сняли, я попробовал.
Земля качалась, чтобы удержаться, как можно шире ставил ноги.
Раскаленный, мертвящий воздух пустыни.
Не верилось, что удастся одолеть ее.

9. Бродили с вытянутыми руками, глаза были залеплены, а если кому и удавалось размежить веки, то обнажались кровавые язвы.
Так некий правитель приказал ослепить пленных, милостиво сохранив им жизнь. И на тысячи слепцов выделил нескольких одноглазых поводырей.
Наши поводыри бросили своих подопечных.
В вечном мраке угадывали мы себе подобных, но не отличить было врага от друга. На всякий случай опасались всех, редко кому удавалось добрести до безопасного убежища.
Меня поманил старый город, только там можно было спастись, отсидеться за родными стенами.
Все мы выросли в центре, новостроек тогда не было, в тревоге человека тянет в родные места.
К сараям и поленницам, к ослепительному нашему детству, оно рядом, за углом, стоит очень захотеть.
Я захотел, увидел внутренним зрением.
Как нас принимали в пионеры, на легендарном крейсере, и казалось, носовое орудие опять ударит, чтобы весь город узнал о знаменательном событии.
Под поднятым воротником горела шея, были нежны и ласковы руки ветерана, повязывающего галстук.
А домой возвращался, распахнув пальто, чтобы все видели осколок огненного стяга.
Как дружно собирали бумагу, столько тогда уничтожили бесценных книг.
На школьном дворе сложили огромную кучу, ветер теребил листы фолиантов, обложки мы оторвали за ненадобностью.
Теребил и разбрасывал по двору, бумагу втаптывали в грязь, кочегары потихоньку растаскивали ее на растопку, видимо, тогда впервые возникла первая трещина в непоколебимой моей вере.
Или когда двоечники стащили и сожгли классный журнал, а случайных свидетелей повязали обетом молчания.
Я молчал, хотя преступники уже покаялись и этим вымолили прощение, мое упрямство было расценено как вызов существующему порядку.
Трещина расширилась, так разрастаются овраги во время половодья, вздулись и почернели мои реки.
Из-за этого не приняли в комсомол, вступить пришлось в институте, чтобы не портить победную статистику.
Ах, какие это были лучезарные годы, я не понимал однокурсников, жалующихся на непомерную нагрузку, сам я успевал подрабатывать и в кочегарке и в лаборатории.
Институт располагался в центре, было здорово вместо лекций бродить по своим улицам.
Да, наверное, направился я к школе или к институту, чтобы детство и юность вернулись и навсегда остались.
И не стоит вспоминать о мелочном и проходящем.
Если кочегары и сожгли бумагу, то она не пропала, а пошла на растопку; и правильно сделали, что осудили молчальника, боролся он не за правое дело.
И все должны быть членами молодежного коммунистического союза, только толпой, то есть сообща можно свершить и одолеть.
Нас старательно сбивают в стаю.
Мы сильны коллективным разумом, единогласием и единомыслием.
Именно поэтому, не дойдя до отеческих пенатов, отыскал я заброшенный особняк, почти ничто не напоминало о былом его величии.
Случайно дотронулся до ее плеча, всем исстрадавшимся в одиночестве телом, всей душой откликнулась она на это прикосновение.
А потом оттолкнула, испугавшись откровенного порыва.
Но не забылось ощущение полета и невесомости, когда захватывает дух, и мгновение это желаешь растянуть до бесконечности.
Как жаждешь воды в жаркий день, как нуждаешься в материнской ласке.
Чтобы коллектив наш, которого давно уже не существует, еще больше укрепился, чтобы сообща одолеть невзгоды.
Однажды показала она на свои окна, я запомнил.
И безошибочно прикинул, как добраться до этой вершины.
още всего по барской лестнице, чтобы все обитатели особняка приникли к глазку и заслуженно осудили наконец-то показавшую похотливую свою сущность скрытную соседку.
Так у нас принято в старых домах, все знают обо всех, ни одно наше деяние не укроется от зоркого глаза.
Поэтому, чтобы не очернить одинокую женщину, воспользовался пожарной лестницей.
Если ночью попытаться по ней вскарабкаться, то телефонные звонки всполошат ближайшие отделения милиции, но днем никого не насторожит это восхождение.
Чтобы отвлечь их внимание, прикинулся я трубочистом, оборвал веревку, на которой в этот день не сушилось белье.
Только цилиндра не раздобыл, и одежда была не окончательно измазана сажей, извозиться никогда не поздно.
Лестницей давно не пользовались, перекладины заржавели, железо калечило ладони. Штыри поскрипывали, стена осыпалась кирпичной крошкой.
Время и плесень изъели камень, что ж, если суждено разбиться…
И все же, когда падение казалось неминуемо, приникал я к перекладинам, а пальцы цеплялись за крошечные выступы.
Если бы она выглянула из окна и протянула руку…
Она не протянула, это было сродни предательству.
Злость и негодование помогли выжить и вскарабкаться.
Задыхаясь, перевалился я через карниз, навзничь упал на раскаленные листы железа.
Но не как женщина в тоскливом и трепетном ожидании, а грудью, раскинутыми руками вбирая всю полноту и необъятность неба.
Город живет, дымят трубы, кусочки сажи падают на лицо.
Нам, горожанам, гарь эта милее лесов и полей.
Что, кстати, тоже порядком загажены пластиковыми мешками, вспоротыми консервными банками и осколками стекла.
Поэтому поездке на природу предпочел я прогулку по любимому городу.
И чтобы лучше различить его, забрался на крышу дома.
Но соседние, более высокие дома заслонили город, со всех сторон обступили глухие безоконные стены, кое-где в них были пробиты рваные отдушины, к ним, наверняка, приникли наблюдатели; издеваясь над ними или над собой, показал я нос, прижал к носу растопыренные пальцы, заводские трубы выплюнули очередную порцию пепла и праха. Раскаленные частицы прожгли кожу и одежду.
Опять ожили репродукторы, голос был хриплый, сорванный.
Несчастному Чайковскому не дали покоя и через сто лет после смерти, бессмертие его обернулось многократным повторением набившей оскомину музыки.
Плетью, проклятиями умирающих или уже умерших лебедей снова выгнали на сцену.
Они едва волочили ноги и не поднять было тяжелые, изломанные крылья.
Даже те охотники, что перебили местную живность, не покусились бы на эти жалкие останки.
Однако танцевали, вернее пытались, но партнер не смог удержать балерину, когда та обморочно повалилась ему на руки, она с грохотом разбилась о дощатую поверхность озера, брызгами разлетелись щепки.
Невозможно было выстоять под этим обстрелом, да и за глухими стенами неразличим был город.
Медный Всадник ускакал покорять другие народы, после громких побед многократно уменьшится население империи, а оставшиеся впадут в нищету и дикость, а те, что решатся возразить, будут безжалостно уничтожены рукой царственного палача; Исаакиевский собор – огромная, мрачная, гнетущая глыба камня, придавившая собой город, провалилась в трещину очередного Невского разлома; букашкой на булавке трепыхался я на раскаленной крыше.
Чтобы выжить, перекатился на живот, пополз, балансируя на краю пропасти, хватит и пятнадцати или двадцати метров, чтобы вдребезги разбиться.
Но напоследок ощутить невесомость полета, распластать руки, обнимая Землю.
Или неверную любовницу, мы, мужчины, готовы одолеть любые препятствия ради своей прихоти.
Одолевая их, краем пропасти дополз до слухового оконца, протиснулся узким лазом.
Лебеди подохли, их перестреляли, или попал я в звуковую яму, тихо и покойно было на чердаке.
И в отличие от других доходных домов здесь не сушилось белье, бездомные не разжигали костров, или все смешалось в моих воспоминаниях, это потом, в разгар приватизации обездоленные и вычеркнутые из жизни люди облюбуют все хоть мало-мальски пригодные укромные места для своего подпольного обитания.
И даже по слежавшемуся за века голубиному помету можно было ступать, как по паркету.
Как когда-то ступали гости в этом особняке.
Чадили и мерцали свечи, затянутые в лосины и в мундиры молодцеватые ротмистры и поручики приглашали дам на очередную кадриль. Шуршали юбки, пахло потом, пачулями и другими притирками.
Вместе с ними кружась в забытом танце, щелкая каблуками армейских сапог, постукивая стеком по голенищу, нагло разглядывая дам через лорнет, нащупал я место, где необходимо пробить дыру.
Внизу, тоже навзничь, как я до этого на крыше, под гнилыми стропилами и осыпавшейся лепниной на полу лежала женщина, покорившись неумолимой судьбе.
Девочкой, которой пришло время отдаться, если хоть на миг затянется постылое ее девичество, то всю жизнь придется маяться этой болью.
Я, находясь в здравом уме и в трезвой памяти, добровольно вызываюсь свершить благородное деяние и, положа руку на Библию и на сердце, клянусь и так далее…
В костюме трубочиста, разве что без котелка, среди смутных запахов и теней былого, ни в силах пропустить ни одной смазливой бабенки, как и предвидел многоопытный мой тезка Сергей Сергеевич, впервые изменяя жене, впрочем давно уже союз наш превратился в пустую формальность – я свободен и холост, - и так далее и тому подобное, боязливо и осторожно заскребся у ее дверей.
То есть за потолком, не имеет значения, она услышала и насторожилась.
Но уже давно с сегодняшнего утра или со вчерашнего вечера не могу я удовлетворить ни одну женщину, напрасно она боится и надеется.
Член мой сморщился и усох, потерял былую ненасытность и силу, напрасно будет она поглаживать и ласкать мертвую эту плоть, припадать к ней телом и губами, никому уже не суждено напиться из пересохшего источника, поэтому жалобно и осторожно заскребся я за потолком.
Она услышала и насторожилась.
На цыпочках, чтобы не потревожить ее покой, расталкивая и разбивая тени, по колено, а то и по пояс в помете, задыхаясь в ядовитой пыли, подкрался к чердачному люку.
Снаружи, со стороны лестницы он был закрыт на амбарный замок, я навалился, затрещали кости и дубовые доски. Потом ногами уперся в низко нависшую балку, в глазах потемнело, кости сломались, осколки разодрали мясо, замок не выдержал, дужки лопнули, в пыли и в помете спиной вниз рухнул в пролом.
Но не разбился, веревка, что предусмотрительно захватил на эту смертельную вылазку, зацепилась за печную трубу, повис в нескольких вершках от пола.
А потом, извернувшись и в очередной раз искрошив кости, мягко приземлился перед ее дверью.
Слышал шаги, так же осторожно кралась она квартирой.
Слышал дыхание, так же горяч и смертелен был воздух ее одиночества.
Угадывал томление, но вряд ли мог утешить и спасти.
А значит пришел только для того, чтобы усугубить ее муку.
Такой я человек: никому не приношу отраду.
И надо отступить, уйти, привычно и понурившись побрести по враждебному городу.
Я не смог уйти.
А она, зная что нельзя открывать дверь, нащупала щеколду.
Без сомнений и раздумий нырнула в омут.
Железо лязгнуло, петли заскрипели, я зажмурился.
И мы встретились.

10. Мы встретились, она посторонилась, я услышал шорох легкой ткани.
- Ненадолго, только попить и смыть былое, - поздоровался я.
Едва узнал хриплый голос.
И тяжело дались простенькие слова. Щипцами приходилось вытаскивать их из раскаленной печи. Они шипели и дымились, медленно остывая в прохладе ее мирка. Безумие и неустроенность остались за толстыми стенами.
- И ты не бойся, - сказал я.
- Я не боюсь, - откликнулась женщина.
А ее голосок был тонкий, дрожащий, так звенит на ветру туго натянутая струна.
Мы не смотрели; я знал, она тоже потупилась.
Каблуки на домашних ее туфлях были косо срезаны, как у солдат после долгого марша; женщина крошечного росточка даже дома носила туфли на высоком каблуке, будто стояла на цыпочках, от этого икры ее выпукло и рельефно выступили.
Ноздри мои были заложены гарью и пеплом, но уже уловил запах свежескошенной травы на земляничной поляне.
- Прогони меня, – попросил я.
И приподнял голову, подол домашнего платья был похож на подол ночной рубашки. Материя спадала до колен, а сами они налились яблочным осенним соком.
- Ты помойся, - разрешила женщина.
       Так перетянула струну, что ухо уже не воспринимало мельчайшие ее вибрации.
Тихо и покойно было в доме, но за окнами все же угадывалась траурная мелодия.
- Ты прикройся, то есть закрой форточку, больше нет мочи слышать, - попросил я.
Она не перечила, армейские ее сапоги балетными тапочками неожиданно легко проплыли над паркетом.
Рисунок на старинных истертых половицах уже не угадывался, кое-где половицы вздыбились, требовался немалый навык, чтобы пройти пересеченной местностью.
А она не споткнулась.
Форточка захлопнулась, лебеди погибли, смерть их, может быть, отсрочила нашу гибель.
Что-то происходило за толстыми стенами, мы не желали знать, знание это когда-нибудь разрушит хрупкий наш мирок.
Она принесла полотенце; широкие рукава ночного халатика сползли к плечам, когда протянула потертое и посеченное временем некогда махровое это полотнище.
То ли гордый стяг республики, то ли мольбу о пощаде и снисхождении.
- Горячей воды нет, - сказала она.
- Это ничего, уже ко всему притерпелся, - простил я.
А потом в ванной комнате, еще на заре веков перестроенной из женского будуара – и сама ванна была старинная, почерневшая от времени, на массивных львиных лапах, - напрасно пытался смыть грязь, навечно въевшуюся в кожу.
Нагим залез в бассейн, щербатый чугун впился в подошву, вода обжигала, от тела поднимался вонючий пар.
Зачем-то особенно тщательно отскабливал так называемое мужское достоинство, от холода и неурядиц членик стал как у непорочного младенца.
Да буду я чист и непорочен с этой женщиной!
Наконец помылся, тело было как отлежалая рука.
Вместо тряпки бросил на пол изгаженную рубашку, двигался угловато и неверно, кое-как почистил брюки. И целомудренно завернулся в мокрое ветхое полотенце.
Кофе уже вскипел, я услышал запах, слюна заполнила рот.
  Пришел на запах, дверь заскрипела за спиной, скрип этот отрезал путь к отступлению.
В прохладной проходной зале за огромным столом, оставшимся от давнего праздника, примостились два стареньких стула.
Такой же древний шкаф, полка с книгами, узкая походная койка, застеленная солдатским одеялом, скромная эта убогость только подчеркивала необъятность комнаты.
- Ты извини, замызгал жизнь, то есть рубашку, - сказал я.
- Я найду, у меня есть, - сказала женщина.
- Что? – спросил я.
Голоса наши были – туго натянутые струны, от непереносимого звона закладывало уши.
Наконец я посмотрел, лицо ее осунулось, глаза запали, под ними явственно и траурно залегла синева.
А волосы растрепались, такими представлялись мне настоящие русские женщины: простоволосыми, уставшими после бесконечных домашних забот и всего-всего на свете.
Мельком взглянул на лицо, вороватый мой взгляд соскользнул на шею – уже угадывались две поперечные морщины, - упал на плечи и на грудь.
Ночная рубашка с откровенным треугольным вырезом, грудь ее мягко вздымалась двумя холмами, на их вершины была накинута маскировочная сеть, холмы набухали с каждым ударом сердца.
Женщина охнула и прикрылась скрещенными руками, потом – лицо ее покраснело от напряжения, а над верхней губой выступили капли пота – медленно и неохотно, будто тянули ее за запястья, отвела руки.
Крыльями развела их, изогнулась, холмы надвинулись, можно было ослепнуть и заплутать в манящем теле.
Судорожно глотнул я обжигающий напиток, раскаленная лава провалилась в желудок.
- Хорошо, дай… рубашку, - раздался чей-то голос.
Незнакомый и похотливый, я огляделся, отыскивая подглядывающих старцев, никого не было, все равно не признал себя.
Она шагнула под неусыпным моим надзором, сгорбилась на первом шагу, зацепилась каблуком за вздыбившуюся половицу, тогда сбросила постылые туфли и расправила плечи.
Выгнулась и напружинилась сильным и ловким зверем, зад ее трепетал, как у необъезженной кобылицы.
Как всегда бывает, когда желание ржой разъедает благие твои помыслы.
Но не повторится и не будет, жизнь выжгла дотла.
От луковой горечи на глазах выступили слезы, не смотреть бы, не знать, забыть ее.
В тумане нащупал я дарующие ладони, пальцами прикоснулся к атласной и жалящей коже, омертвевшие мои руки повисли сухой виноградной лозой, рубашка упала, она наклонилась, поднять ее.
Но только что гибкое и ладное тело вдруг утратило подвижность суставов, чтобы поднять, пришлось опуститься на колени – это передо мной-то! – я отшатнулся, чашка разбилась, кофейная гуща выплеснулась.
- Это ничего, к счастью, - очнулась женщина.
Откачнулась от моих бедер, я тоже встал на колени, чтобы подобрать рубашку.
Склонились в молитве, может быть, ее вера возродит мою, призрачную и угасшую.
Потом расползлись, я подобрал рубашку, со скрипом поднялся.
И недоуменно изучил эту тряпицу, зачем мне она? я привык спать голым.
Чтобы ночью, когда подступят тени, прижаться к такому же обнаженному, родному телу.
- Я привык спать без всего, - сказал я.
- Я тоже, - призналась она.
И покраснела от откровенного признания, отдернула ладони от пылающих щек.
Как девочка, впервые сказавшая о сокровенном.
Долгие годы одиночества одарили ее целомудрием.
И никого и никогда у нее не было, просто надругался хитрый ветер, она не укрылась от его порывов.
Произошло непорочное зачатие, от этого рождаются только девочки, девочки родились; или не было у нее детей, мне показалось, злые языки нашептали.
Ничего не существовало до нас, с чистого листа предстояло начать жизнь.
И пусть длится она долго и счастливо.
- Долго и счастливо, - сказал я, приблизившись к ней на крошечный шажок.
- Правда? – спросила она, тоже шагнув.
Разве мог я обмануть ее ожидание?
Что-то сказал, не помню, голова кружилась, и отступали оскалившиеся, перекошенные в страхе лица, лебеди с перебитыми крыльями, задыхающиеся, хрипящие репродукторы, осколки стекла и жизни, все мелочное и второстепенное, что накопилось за долгие, пустые годы; в этом кружении остались широко распахнутые ее глаза – двумя колодцами в иные миры, они звали и манили, невозможно было вырваться и отказаться.
И она не могла более ждать и надеяться.
Нас притягивало, притяжение это многократно усиливалось с каждой секундой.
Мы задыхались в раскаленном воздухе.
Невозможно было выжить поодиночке.
Пальцы сотрясала дрожь.
Тела наши истекали взаимным влечением тел.
И было нелепым промедлить хотя бы мгновение.
Мы не медлили.
На полу среди вздыбившихся половиц, разбрызгивая и разбрасывая эти половицы.
Сплетясь смертельными врагами.
Смешались пространство и время.
Было больно и чудно – да повторится это волшебство.
       ……………………………………..





       День третий.
       Остров.
       Затянувшаяся агония.


1. Я проснулся, подступившие дома заслонили солнце, тихо было в городе, как в лесу в предрассветный час, давно уже не приходилось бывать в лесу, если очень захотеть и представить…
Солнце взошло, высветило вершины деревьев. Но еще темно было на поляне, вечером не поставили мы палатку, изнемогли от любви, на брезент бросили простыню и укрылись стареньким одеялом; сбившиеся брезент и простыня комковато вдавились в бок, а рука затекла под ее головой, я боялся пошевелиться и потревожить.
Она лежала на боку, одеяло сползло, одна грудь мягко расплющилась, другая черным разбухшим соском тянулась и не дотягивалась до моей груди.
Хотелось губами припасть к неиссякаемому источнику.
В последние минуты перед рассветом, когда настороженно затихли лес и зверье.
На земляничной поляне, в полутьме ягоды темными пятнами угадывались среди травы.
Пахло земляникой и молоком, от кринки поднимался пар, на марле остался густой маслянистый налет.
Волосы ее растрепались и щекотно покалывали лицо, я зажмурился, чтобы не чихнуть.
А когда справился и открыл глаза, она уже проснулась, по-звериному чутко услышав меня.
Сосок ее дотянулся, а волосы защекотали, я чихнул, сосок отпрянул, дразнясь и убегая, не пристало бежать и дразниться.
- Я заблудилась? - шепнула она, обжигая дыханием.
Это от нее пахло молоком и земляникой, меня разбудил знакомый запах.
- В лесу, мы специально спрятались, - придумал я.
- Правда? – доверчиво прильнула она.
Но не для любви, как всегда и давеча, а как к защитнику, я изготовился заслонить и спасти.
- Подожди, это наш лес, а свое, выстраданное, не может обмануть и обидеть, - сказала она.
- Если мы это не разрушим, - сказал я.
- А ты постарайся, - попросила женщина.
- Я постараюсь, - откликнулся я на свое желание и на ее просьбу.
И наконец высвободил руку, медленно замирало эхо наших слов, еще не потревожило спящий лес, кто знает, как долго продлится обманчивое это спокойствие.
Солнце высветило вершины деревьев, щедро окрасило капли росы на игольчатых ветвях, я зажмурился, чтобы не ослепнуть.
Ударила крыльями и улетела разбуженная ночная птица.
Стряхнула капли, освежающим дождем упали они на лицо. И было здорово умыться самой чистой на свете водой.
Так здорово, что женщина едва не вскрикнула от восторга, я прижал палец к приоткрывшимся ее губам.
Но лес просыпался, несмело вскрикнула пташка, ей откликнулась другая.
Полянка, окруженная елями, но с одной стороны за задумчивыми березами угадывалось озерцо, держась за руки, направились мы к нему.
Человека тянет к воде и к огню, костер мы не развели.
Около озера было светлее, ягоды покраснели и налились соком, она потянулась к ним губами.
Перегнулась легко и грациозно, я залюбовался гибким и ладным телом.
Сорвала ягоду, а другую даровала мне, губы ее были большими и мягкими, я исцарапал их своими потрескавшимися и шершавыми, и отстранился от зовущих и манящих губ.
- Чудно, разве такое бывает? – спросила она.
- Бывает, может быть, единственный раз в жизни, - сказал я.
Мы уселись около воды, она клубилась туманом, он складывался в причудливые узоры, чтобы не замерзнуть, доверчиво приникли друг к другу.
Бывает, но все меньше остается на Земле укромных и потаенных мест, все труднее отгородится от сутолоки и суеты.
И можно неосторожным словом и жестом разрушить сказочное очарование.
Мы отчаянно цеплялись за выдумку.
Законопатили окна и двери, тревожный и тревожащий мир еще не ворвался в убежище.
- Так всегда будет? – с надеждой спросила женщина.
- Обязательно, - хрипло отозвался я. И снова повторил обещание, постаравшись, чтобы прозвучало оно твердо и уверенно.
- Обязательно. Так должно быть, - сказал я.
Так должно быть, и если невыполнимо на Земле, есть множество иных миров, там непременно отыщется один, наш.
Мы отыскали, в воде плеснула рыба, круги разбежались, волны отразились от берега, прямая и отраженная волна столкнулись и вспенились.
Дно круто уходило в глубину, щупальцами тянулись водоросли.
Окна и двери были законопачены, но штор не было, на стене соседнего дома ночью установили экран, на полотнище все явственнее проступали тени.
Я дернул головой, стряхивая наваждение.
- Пожалуйста, не смотри, - взмолилась женщина.
С трудом удалось вернуться на полянку и на озеро.
- В юности много бродил с рюкзаком, еще остались такие места, - придумал я.
Солнце ослепило, мы заслонились, солнечные лучи разорвали туман, потом растопили осколки.
Лес просыпался, на улице застучали трамваи, даже толстые стены не погасили шум.
Полянка уменьшилась до лесной прогалины, озеро превратилось в дождевую лужицу.
- Расскажи, где был и что видел! – попросила женщина.
Все я видел, но даже в лесных урочищах натыкался на след человека, фантазия моя оскудела и иссякла.
И когда сказал, не поверил своей выдумке.
- Только мы на свете, больше никого нет.
- Спасибо, хоть ненадолго, хоть понарошку увел меня, - поблагодарила женщина.
Увел, но не нашел надежное убежище.
У берез и осин пожухли листья, ели и сосны сбросили иглы, палая листва и хвоя шуршали под ногами.
И бесполезно было бежать и прятаться, среди множества миров так и не отыскался единственный, наш.
И женщина была не первой молодости, уже обвисла грудь и были растянуты натруженные соски, уже смялся живот, прослойки жира нависли над лобком, уже по бедрам и икрам разветвились жилки.
Как у всех, достаточно испытавших к жизни, хотелось губами прижаться к каждой складочке исстрадавшегося тела.
А она охнула и прикрылась руками, рано или поздно приходится возвращаться из дальних странствий, к нашему возвращению верные соратники на носилках вынесли очередного правителя.
А до этого долго и нудно оспаривали честь и право волочить ценный груз, брошенный правитель напрасно взывал к милосердию.
Так у нас повелось, тот, кто произносит поминальную речь, в дальнейшем правит, носилки эти скоро принесут на кладбище на центральной столичной площади.
Где еще не слежалась брусчатка после двух похорон, тем проще будет выкопать могилу.
После некоторого замешательства и потасовки соратники намертво вцепились в ручки.
Один из них, видимо, вдумчиво изучали историю – на Руси всегда почитали юродивых, - в простенькой одежонке, чуть ли не в рубище, с растрепанными нечесаными волосьями, в башмаках с подвязанной подошвой пытался он изобразить народного святого, никто не верил неискренней его игре; второй еще не вошел в образ, но на всякий случай остатки волос зачесал на уродливое родимое пятно на лбу, от этого казалось, что к голове присосалась пиявка; третий по-генеральски затянул ремень, отчего живот победно растянул грудь; четвертый облачился в армяк и обулся в лапти, этот всем заморским веяниям предпочитал Русь исконную и посконную – замечательные соратники подобрались у очередного правителя.
( И прозвище ему придумали. Вспомнили, что всю войну просидел он в избе-читальне, морально поддерживая уходящих на фронт солдат, и нарекли его « избачом», только всенародно любимым правителям достаются ласковые прозвища.)
Мы, если и не выпячиваем, то и не скрываем свои недостатки.
Там, на загнивающем западе обязательно бы приукрасили такого правителя.
А мы показали истинную его сущность.
Государство наше сильное и могучее, править им можно даже в бессознательном состоянии, все равно повозка поползет по накатанной колее.
Впрочем, иногда старик слабо и почти неприметно шевелил пальцем.
Тогда соратники бросали свой груз, он с грохотом падал на землю, и тянулись к черному провалу рта.
Если при этом сталкивались лбами, то стоял оглушительный звон.
Вот в очередной раз ударили по обрезку рельса, женщина содрогнулась, годы поражений и потерь навалились, под непомерной этой тяжестью нащупала она ночную рубашку.
Чтобы хоть как-то прикрыться, отгородиться от враждебного мира.
Будто не изучил я ее тело до последней складочки.
Просто суматошные дни до донышка опустошили душу, и не найти слова любви и участия.
Тем более под захватывающее действо на уличном экране.
Юркая голова юродивого опередила медленные головы, похожим на рупор ухом приник он к губам умирающего.
Секретарь его, тенью примостившийся за спиной, торопливо настрочил в блокнотике.
Правитель удовлетворенно кивнул и забылся. Напрасно тормошили его припозднившиеся претенденты.
За границей политологи и кремлеведы напрасно пытались разобраться в неясном шепоте.
Мы, кажется, разобрались, скоро всем придется посыпать голову пеплом и тоже облачиться в рубище.
Женщина уже облачилась, некогда атласная или парчовая ткань заношенной рубашки посеклась и истерлась, было боязно прикоснуться к паутинке.
И мебели в комнате почти не было, переночевали мы на узенькой и скрипучей больничной койке, боковина ее намяла спину, никаких сил и денег не хватит приодеть женщину и обустроить жилье, в институте она не доучилась, получала нищенскую зарплату санитара или лаборанта, лето кончалось, скоро из лагеря вернутся дети, надо собрать их в школу.
- Ты не бойся, я сама, - услышала или угадала она.
За утренней горечью кофейного напитка, к зернам, наверняка, подмешали овес и желуди.
- Что сама? – нарочито удивился я, поперхнувшись малосъедобной бурдой.
- Я сама, я привыкла, - простила меня женщина.
- Просто такие времена, дай оглядеться и разобраться, - повинился я.
- Всегда – времена, - согласилась женщина.
- Мир огромен, мы уедем в тайгу, уйдем в пустыню! – ухватился я за былое.
- Разве убежишь? – не поверила она.
- Обязательно, когда все угомонится!
- Нам опять помешают.
Даже отголоска надежды не уловил я в поблекшем голосе.
Много их было – моих предшественников, каждый сматывался под благовидным предлогом.
И забирал частицу ее души, осталось пепелище, напрасно копался я на пожарище.
- Никого не было, - услышала или отгадала она.
- И у меня не было, просто наговаривают, только одна ты, - признался я.
- Правда? – не поверила женщина.
- Это как яростный и все сметающий взрыв. После него ничего не остается. Дай время очухаться и придти в себя, - сказал я.
- Разберись, пообвыкни, я подожду и не помешаю, - обещала женщина.
Наверное, никому не мешала.
Но даруя свободу, отгораживалась и замыкалась в своем мирке.
А мы не умели воспользоваться ее даром.
Уходили, ожидая подвоха.
И в тихом омуте водятся черти.
Все могут женщины: стоит жертве расслабиться, как недрогнувшей рукой нанесут удар. Кровавые рубцы остаются от дружеских их оплеух.
А если не покалечат, то обязательно обратятся в партком или в профсоюз. Зашлют туда послание, где правду так искусно перемешают с вымыслом, что не разберется и самый дотошный дознаватель.
Убегали, ожидая удара.
А она не била, за что еще больше ненавидели ее беглецы.
Все должно быть, как у людей, и разрыв сопровождается криком, скандалом, взаимными упреками.
- Нельзя так, - укорил я ее.
- А как? – спросила она.
- Надо бороться за себя, клыками, когтями, кулаками.
- Мне бы родиться в другую эпоху, - размечталась женщина.
- Когда?
- Не знаю… Чтобы не было этих драк и безобразия, - кивнула на экран.
- Было и будет, - сказал я.
- Нельзя так, неужели нам не жалко людей?
- Было и всегда будет, - повторил я.
Так рассуждали мы утром после огненной нашей ночи.
Пресытившимися любовниками, ночь эта вобрала годы приглядывания и знакомства, первую близость и неторопливое познавание, притирку и подгонку совместной жизни.
О чем-то говорили, слова наши были без двойного дна, без намеков и скрытых угроз.
Завтра, когда мир образуется…
Когда члены наши снова будут изнывать в жгучем желании.
И невозможно будет выжить поодиночке.
Так думали и другие, когда ненадолго уходили по неотложным делам.
Дела эти затягивали, и вчерашнее уже казалось давним и полузабытым эпизодом.
Так, глотком воды в душный день, дуновением теплого ветерка в зимнюю стужу.
Если человек не умеет постоять за себя, оскалиться и выпустить когти, бесполезно наставлять и учить его.
Пора было идти, так нас приучили, напрасно свирепствовал почивший правитель, мы и без принуждения приходим на свою Голгофу.
Кресты уже сколочены, веревки и гвозди приготовлены, возбужденные зрители жаждут хлеба и зрелищ.
Город, как и во все предыдущие дни, похож на потревоженный муравейник, у руля, наверное, встанет аскет и бессребреник, власти кажется, что во всем мы должны походить на нее.
Мы стараемся, прикидываемся глиной в ее руках. Не сразу нащупает она стержень под обманчивой нашей мягкостью.
Вдвоем с женщиной, мысленно держась за руки, но поодиночке, чтобы они не подумали и не заподозрили.
Еще с вечера очертив круг наших интересов. Где шаг в сторону приравнивается к бегству со всеми вытекающими отсюда последствиями.
А мои дочки, проговорилась она. Нет, не надо, нельзя, напомнил я. А потом тоже забылся. А когда жена меня предала…Она только посмотрела, этого было достаточно, чтобы опомнится.
Если б она попросила… До упоения, до бесконечности готов был я рассказывать о своей дочке.
Ее спрятали, но когда выдастся свободная минута…
Она не спросила, не пожелала узнать о моей боли и муке.
Все женщины жестоки и бессердечны, и в беде прежде всего заботятся о себе.
К этому утру мужчины уже выдохлись, мы не приспособлены к бегу на длинную дистанцию, женщины всполошено метались по городу.
За ночь установили экраны и починили репродукторы, с благословения очередного умирающего правителя его представитель обратился к нам с проникновенной речью.
Братья и сестры, сказал он.
Так когда-то обратился диктатор, когда враг сокрушил наши войска.
Другие претенденты, что судорожно цеплялись за ручки носилок, позеленели от зависти. Еще более уродливым стало пятно на лбу, еще больше выпятился живот, а лапти и армяк могли обмануть разве что простака, таковых среди нас не было.
Братья и сестры, сказал наместник или временно исполняющий обязанности, давайте жить по средствам и по своим доходам.
То есть в нищете, хотел сказать он.
Так мы и живем, и не напугать нас очередным указом.
И все же – продукты были уже давно разобраны – женщины осаждали сберкассу.
Никто не приносил, пытались до последнего зернышка выгрести из закромов.
Будто завтра или через несколько минут нельзя объявить очередную денежную реформу. Признать наши сбережения недействительными и обменивать их в ограниченном количестве или вообще не обменивать.
Зелени тогда не было, только самые отчаянные прикапливали валюту.
Даже за одну потертую купюру можно было угодить в каталажку; закон этот, кажется, не отменили до сих пор, он как-то забылся за множеством других, победных и поощрительных.
Теперь у всех есть доллары, но если потребуется засадить человека, отыщут и заброшенное пугало и стряхнут с него пыль.
Напрасно волновались и дергались женщины, но так уж устроена эта замечательная половина человечества.
Ибо у каждой на руках муж и дети, а у некоторых еще и престарелые родители.
И мы – мужчины давно бы вымерли без женского пригляда.
Сегодня не надо ходить на мамонта, и охоту освоили женщины. Нам остались газета и телевизор да дружеская попойка, нас не волнуют и скабрезные картинки.
Придет время, я в этом уверен, и остров, на котором мы обитаем, разделит глухая стена. Мужчин и женщин, наконец, изолируют. Они освоят непорочное зачатие, а мы давно уже привыкли без настырных их ласк удовлетворять свою похоть.
И даже дети посредством журнальчиков и телевидения приобщились к этому так называемому таинству.
А поэтому уменьшается население, все мы знаем и умеем, но ничего не хотим.
Однако в те годы еще не повывели женщин, суматошной толпой осаждали они сберкассу.
И уже свернули слабые дверные запорчики.
Нет ничего, пусто в хранилище, надо заранее заказывать, напрасно отбивались зачуханные работницы. Там наши, кровные, отдайте, наседала толпа.
Напрасно заведующая вдавливала в пол тревожную кнопку, милиция забаррикадировалась в своем отделении и не реагировала на призывы о помощи.
К пистолету, которым были вооружены работницы, не притрагивались, наверное, лет пятьдесят, да никто и не умел стрелять из старинного и ржавого этого оружия.
Грядет страшный и бессмысленный русский бунт, если немедленно что-нибудь не предпринять…
И наместник придумал, еще и не из таких ситуаций приходилось выкручиваться.
Деньги – это пережиток старого и отживающего мира, заявил он, мы построили общество всеобщего благоденствия и доверия, пора отказаться и забыть вредные привычки и пережитки.
Они построили, я не сомневаюсь, но для узкого круга лиц, круг этот отгородили глухим забором, напрасно пытаемся мы заглянуть.
Остается только предполагать, каждый воображает в меру своих упований.
Для одних там порхают ангелочки и херувимы и надсадно надрываются арфы, большинству же достаточно винных рек с кисельными берегами и закуски на ветвях, профессиональные вояки преследуют и уничтожают, падшим женщинам предоставлено право наказывать обидчиков. Впрочем, не особенно им удается, насильникам, в свою очередь, дано избежать наказание, да и что особенного они сделали, те сами напросились.
Не нужны вам деньги, все будет выдаваться по потребностям, но поначалу по карточкам.
Деньги отменили, ненужные эти бумажки сразу отыскались во вроде бы пустых хранилищах.
Счетоводы засучили рукава и защелкали костяшками.
Подсчитали наличность, разделили ее на число жителей, исключая больных и арестантов.
( Все мы больны и томимся за решеткой.)
На каждого пришлось по несколько бумажек, можно забрать их как сувениры, основатель нашего государства, давно прижившийся на купюрах, хитро подмигивал из-под кепочки.
На всякий случай брали, а куда деться, самые ушлые и прозорливые скупали макулатуру, платили за нее натурой, не телом, конечно, а рухлядью и продуктами.
Что ж, как встарь во время блокады создадут особые тройки, наделенные смертельными полномочиями. И будут они ликвидировать излишки продуктов вместе с их обладателями.
И опять в унитаз спустим крупу и песок, и в городе останется едва ли четверть населения, только самые гибкие выживут после очередного мора.
Зажмурившись и заткнув уши, пробивались мы к убежищу, уже были созданы специальные команды по изыманию излишком и по борьбе с роскошью.
До людей пока не добрались, балконы многих старинных домов поддерживали кариатиды.
Власть пыталась отколупнуть их, нам чужда и подозрительна зарубежная мифология, эти, пусть даже и покалеченные создания можно выгодно сбыть западным коллекционерам.
( Как некогда сбыли бесценные шедевры из Эрмитажа. Пустые места на стенах закрасили, из-под краски по ночам проступают лики утраченных мадонн.)
По рублю ( чуть не забыл – деньги уже отменили), по горсти крупы или песка за штуку.
А около школы ломали сторожевую вышку или гостевые трибуны, уже не разобраться было в первоначальном назначении этой конструкции.
И, наверное, одобрили случайную нашу инициативу: на окнах были вырезаны внутренние стекла.
Если повырезать по всему городу, а также уменьшить толщину стен, да еще отказаться от внутренних перегородок… И не надо отопления, воды и газа.
Греться и готовить можно на костре, а умываться в реке, а от нефти, что несут воды, передохнут болезнетворные бактерии.
Так говорил и рассуждал наместник, от вздорных его речей укрылись мы в бывшей школе.
Соратники по напрасному труду, мне показалось, что собираемся мы в последний раз.

2. Как всегда пришли почти одновременно, облачились в праздничные одежды на эту встречу.
В простеньком Надином платье угадывались мастерство и фантазия лучших модельеров, Саша виделась мне то в строгом деловом костюме, то в халате медсестры, Лена надела шаровары, рубашка ее была застегнута на правую сторону, у Вадима на коленях пузырилась материя, платье у Марины готово было расползтись от неловкого движения, да и мой костюм знавал лучшие времена, Сергей Сергеевич явился при параде и с регалиями.
Складка на траурных брюках походила на лезвие бритвы, а пиджак плотной ткани не обвис под тяжестью боевых наград.
Столько было этих значков, что хотелось застыть по стойке «смирно» и принять под козырек.
Я едва сдержался, не пристало прикладывать руку к пустой голове.
- Друзья и товарищи, - хрипло и потеряно сказал ветеран.
Братья и сестры, более проникновенно обращался к нам наместник.
Надя утроилась на крышке парты, небрежно закинула ногу на ногу, игриво покачивала ногой, изучала и любовалась своим телом.
Так изучают и любуются перед очередным умерщвлением плоти, наверное, на этот раз решила податься в отшельники, надолго ли хватит ее решимости?
Колпак еще надежнее защищал ее от превратностей нашей жизни, не знаю, почему другие не замечали его.
Лена спряталась за учительской кафедрой. Самой себе была противна во временном и гадком женском обличье, но скоро, после спасительной операции…
Саша не смотрела на меня, словно забыла о моем существовании, забывчивость эта была сродни игре кошки со своей жертвой.
Когда та ловит мышь, то не сразу пожирает ее.
Вроде бы отпускает полузадушенного зверька.
И не трогает, когда тот отползает.
Но стоит мышке добраться до щели, как настигает когтистая лапа.
И так раз за разом; я видел занесенную надо мной лапу, с когтей сочилась кровь, напрасно оглядывался на Марину, и за себя-то не умеет она постоять.
А на этот раз заблудилась в программах и намерениях, недоуменно разглядывала квадратики и ромбики, соединенными загадочными стрелками.
Стрела пронзила сердце.
А Вадим бродил по классу. Вышагивал как на ходулях, ноги почти не гнулись, рычаги поскрипывали в сочленениях.
А Владика не было, я зажмурился, чтобы увидеть.
И кажется, разобрался.
Ничто, как известно из закона сохранения вещества и одаренности, не исчезает бесследно.
И не зря обратился он в броневой институт. Там заинтересовались открытием.
Многие сразу засели за диссертацию. И не нужны им конкуренты. Работа по созданию нового материала была расписана на долгие годы, по ее окончанию появится множество кандидатов и докторов наук, промежуточный результат уже был достигнут: сварили некую субстанцию, пока еще по прочности уступающую и газетному листу.
Правительственная комиссия была вполне удовлетворена достигнутым результатом.
Не остались без внимания и другие идеи доморощенного изобретателя.
Так Власть наловчилась проверять на благонадежность ближайшее свое окружение.
Если кривые биотоков мозга выхлестывали за экран осциллографа…
Они всегда выхлестывали, то ли метод был несовершенен, то ли в команде подобрались одни карьеристы.
Последнее было маловероятно, пришлось отказаться от недостоверных выводов.
( А испытуемые или подозреваемые поспешили уничтожить опасный прибор. Он вывалился из окна высотного здания, а по останкам проехал танк, мельчайшие осколки вдавили в асфальт – резали и крушили даже поверженного врага.)
И, может быть, добрались бы и до создателя этого детектора, кто знает, что он еще придумает.
Никто не знал, поэтому Власть поставила перед ним конкретную задачу.
А ввиду важности этого вопроса создали все условия для творческих озарений.
Творил он в потайной лаборатории за толстыми стенами с прослойкой свинца для защиты от постороннего влияния.
Окон в темнице не было, единственная дверь была заперта на множество замков, ее стерегли дюжие охранники.
Глазки камер слежения воспаленно мерцали.
Конечно, мог он отключить нехитрую эту систему, и даже сломать замки, а потом одолеть охрану.
Чтобы после небывалых подвигов оказаться в тупиковом коридорчике, почти ничем не отличающимся от камеры.
И пока бы пытался из него выбраться, сбежались внутренние войска.
Его обещали освободить, всего-то требовалось заглянуть в будущее и увидеть, как сложится жизнь высокопоставленных его заказчиков. И сообщить им об увиденном. На основании этого те примут другие решения, издадут иные указы.
Будущее многогранно, терпеливо и усердно Власть отыскивала наилучший вариант.
Желала стать долгожителем, при этом ни в чем не знать ограничений, а самые простодушные даже просили вернуть им давно утраченную и порядком подзабытую молодость; ученый обещал всем и все.
Конечно, они не верили в чудеса и знали, что если есть хоть малейшая возможность, то беда обязательно случится.
Но так хочется надеяться.
Поэтому усердно стерегли шарлатана.
А вдруг есть крупица истины в бессмысленности нашей жизни.
Не выйти ему из темницы.
Мы, вроде бы живые, оплачем и забудем его.
А будущие археологи, разбирая камни заброшенной крепости, обнаружат скелет, прикованный к стене.
И в очередной раз подивятся жестокости своих предков.
Я так зримо увидел, стены каземата источали такую смертельную сырость, что обхватил себя за плечи, чтобы выжить.
И оглянулся, только Марина могла спасти и согреть.
А она не посмотрела.
Стрела пронзила, все мы – букашки на игле коллекционера.
- Коллеги и соратники! – в смертельной этой стуже воззвал старик.
Ветер подхватил и унес слова. Или они обратились в льдинки. Те полопались на морозе.
Погребально зазвенели боевые награды.
Он посылал, другие уходили на бой. И погибали под огнем. Выжившие становились калеками.
И за каждую смерть вручали ему по награде.
Престарелый вождь или такие же престарелые его приближенные дрожащими неверными пальцами прокалывали дырочку в плотной материи. А потом троекратно слюнявили щеки.
Он терпел, как и другие, осчастливленные монаршей милостью.
Пришли иные времена, у государства иссякли деньги на вздорные прожекты.
Ордена потускнели, уже с трудом проглядывали сабли, ружья и другие атрибуты иллюзорного нашего могущества.
А основатель государства на глаза надвинул кепочку.
Мощи его под метровой кладкой погребальной камеры не знали покоя.
Нынешние правители так часто ссылались на образец, что кости могли рассыпаться прахом.
Иногда рассыпались, на этот случай были припасены многочисленные двойники.
И мы, отправляясь на поклон в склеп, не замечали подмену.
- Коллеги и соратники! – так обозвал нас основатель проблемной лаборатории.
Это он придумал, а потом долго доказывал начальству.
Если до бесконечности долбить, поддастся и самый прочный камень.
Не сложилась судьба его детища.
И теперь в трауре и печали звучал реквием по погибшим.
- Друзья и соратники! - сказал ветеран. – Некогда необъятный наш материк уменьшился до небольшого островка, - угадал он.
Или повторил чьи-то слова; я тоже увидел, волны вздыбились, чтобы упасть и разрушить.
Падали, как при замедленной съемке, стены складывались карточным домиком.
Не убежать и не спрятаться, хоть бы скорее они задавили.
- Остров среди враждебного, чуждого нам мира, - сказал он.
Они ощетинились штыками своей благоустроенности и сытости, не выжить нам под обстрелом.
- Я вижу. В камере. Как мертвый, - дошагал до меня Вадим.
Неузнаваемо изменился за ночь.
Фигура его стала угловатой и нескладной, как у погибшего друга, фразы – короткими и рублеными.
Подхватил эстафету, но недостаточно одинаковых повадок и схожих привычек.
- Сделай, придумай что-нибудь, ты можешь! – взмолился я.
- Что? – спросил он.
- Откуда я знаю, тебе виднее.
- Я обещал. Я сделаю. Тогда буду жить, - сказал он.
Последнее понятие выплюнул как ругательство.
Как то слово, выцарапанное на стекле в коридоре.
Оно материализовалось корявым, натруженным членом. Сотнями членов.
Они трепетали в пароксизме наслаждения, забрызгивали спермой.
Но на бесплодную землю упадет бешеное это семя, давно уже не родит наша земля.
- Им сделай выпивку. Из любого подручного материала. Будут упиваться, - обещал Вадим.
Земля его потрескалась. Если и упадет дождь, то не оживит ее.
Я не поверил этому.
Ухватил за плечи, они смялись под моими руками.
- Ты себя погубишь! Очнись! – взмолился я.
- Погубил, - поправил деревянный человечек.
Бог создал нас из глины или из дерева, потом вдохнул душу, душа его отлетела, холодом и смертью повеяло от пустой оболочки.
И бессмысленно теребить пустоту.
- Я создал вас, - сказал Сергей Сергеевич.
Приписал себе божественные функции, бог этот был лыс, стар, жесток, искалечен жизнью.
- Кем ты был? – Старческий палец уперся в Вадима.
- Был, - согласился тот.
Я уронил руки. Напрасно пытался ухватить пустоту.
Она была заразна, как чума, от которой совсем недавно вымирали племена и народы.
Мы победили эту напасть.
Но в глубоком подполье притаился враг.
Время пришло, мы заболели без надежды на выздоровление.
Наместник продолжал поучать, как замечательно на всем экономить и прикапливать каждую копейку.
Другие претенденты переглядывались и перешептывались, поучения его были сродни бреду.
И если править можно и в бессознательном состоянии, то все же не из психушки.
- Лаборантиком в учебном институте, - напомнил Сергей Сергеевич.
Теперь он походил на падальщика, невольно я отступил от зловещей птицы.
- Мастером на все руки, получавшим за свои труды жалкие гроши. Посмешищем для благополучных кандидатов и докторов.
- Был, - повторил Вадим.
Снова отправился в бесконечные странствия, скрипели плохо пригнанные детали.
По кругу, по камере, покорно заложив руки за спину.
Они были скованы, к ногам каторжника приторочили тяжелое ядро.
Будто мог он убежать.
- А теперь ты кто? Там, – он воздел палец, - приметили и знают тебя.
- Спирт из любого подручного материала, - сказал Вадим. – Придет трезвенник, они знают. Сухой закон. Чтобы им не помереть от жажды. Пожалуйста, из чего угодно.
- Столько кавалеров, и всем я мила и желанна, - нашла Саша заинтересованную слушательницу.
Лена училась и познавала мужицкие повадки.
Скоро, совсем немного осталось потерпеть…
- Один швырнул в грязь свой плащ, - придумала Саша.
- Перед прекрасными дамами плащи в грязь! – усилила конструкцию.
- Когда? – спросила Лена.
- Когда швырнул? – не разобралась Саша.
- То, что ты обещала, - напомнила Лена.
- Но ты не оправдал наших надежд, - осудил Вадима Сергей Сергеевич. – Все вы не оправдали.
Я потянулся к Марине, невозможно было выслушивать эти обвинения.
Она закрыла лицо ладонями, пальцы впились в щеки.
- А ты? – попытался задержать меня Сергей Сергеевич.
- Можно сказать, подобрал тебя на улице. Когда вышвырнули из закрытого института!
Выкинули, асфальт с размаху ударил, если и не разбился, то до сих пор болели ушибы.
- Попытался сделать из тебя человека! – надрывался старик, оттаскивая меня от женщины.
Будто способен он насладиться ее телом.
Или всем нам в глубокой старости достаточно будет подглядывать, а если повезет, то поглаживать женщину. И вспоминать, как в юности не могли пропустить ни одной смазливой бабенки. И член наш был могуч и крепок.
Да даровано нам будет не доскрипеть до глубокой старости!
И не верьте, что любой возраст прекрасен!
Нет ничего прискорбнее, когда хочешь, но не можешь.
Теперь по прошествию двадцати лет желания все так же переполняют меня. Но стремительно убывают возможности.
И если я заболею, если одолеет лихоманка, то не обращусь к врачам.
Как поется в полузабытой песне.
Раньше всерьез не воспринимал я эти слова.
- Только из Владислава что-то получилось, - ненадолго возгордился Сергей Сергеевич. – Его забрали в самые высшие инстанции.
- Забрали? – испуганно повторил он.
- Другой принес мне целую охапку роз! – похвалилась Саша.
Будто розами и плащами можно завлечь нас.
- Алых? – спросила Лена.
- Алых, пурпурных, всяких, в основном – траурных, - проговорилась девочка.
- Хватит! Прекратите! Так больше нельзя! – приказала Надя.
- С вами сойдешь с ума, - пожаловалась она.
- Все обращают на меня внимание, теряют голову! – выкрикнула Саша.
- Когда ты меня спасешь, поговоришь с отцом? – спросила Лена.
- Надо заслужить! Разве я не заслужила? – спросила Саша.
- Как? Ты скажи, я на все согласна.
Вадим вышагивал по комнате. Скрипели плохо пригнанные части механизма. Вытоптал глубокую колею. Руки за спину, ядро к стреноженным ногам.
- Я ухожу, - сказала Надя. – Чтобы не сойти с ума. Воспитательницей в детский сад.
Я представил. Садик для избранных. По наставнику на каждого. Бассейн, оздоровительный зал, любые игры и развлечения.
Отъевшиеся, не знающие отказа дети избранных.
- Мы испорчены и изгажены, - сказала женщина. – А они – воск в умелых руках.
Показала холеные руки. Они были похожи на лапы.
Но хищник давно притерпелся к неволе, когти были подрезаны, чтобы не покалечить. А у змей были выдраны ядовитые зубы.
- Прощальное застолье, - попрощалась жена высокопоставленного чиновника.
- И женщин специально подобрал, - признался Сергей Сергеевич. - Чтобы они будоражили творческую мысль.
Они будоражили.
А Марина не посмотрела, будто ничего не было этой ночью.
Так, случайный эпизод, что женщинам наши муки?
- Ты - мне, я - тебе, - напомнила Саша.
- Что? - спросила и согласилась Лена.
- Приведи мне его! – сказала Саша.
- Кого? Я приведу, - обещала девочка.
Я заслонился от зовущего и наглого взгляда.
- Все равно ему никуда не деться, - предупредила преследовательница.
- Не упусти своего шанса, - усмехнулась Надя. – Как я не упустила, - тихо добавила она.
- Марина, скажи! – взмолился я.
Ладони, что закрывали лицо, отрицательно качнулись.
Тогда я дотянулся до этих рук – кожа была нежной и прохладной, - не одолел их.
Но ненадолго хватило ее упрямства, руки упали, она опустила голову, волосы были обесцвечены перекисью, у корней проглядывала седина.
Хотелось остудить губы ранними и непрошеными этими снежинками.
Я едва сдержался.
- Посмотри на меня, - попросил вместо этого.
Заскрипели шейные позвонки, скрип слился с другим: по кругу вышагивал деревянный человечек, она посмотрела, так смотрит загнанный зверь, я показал пустые ладони, не было у меня оружия.
- Не надо, стыдно, нельзя напоказ, - сказала женщина.
- Мы собрались в последний раз, ты опять уйдешь, - обвинил я.
- Хочешь, чтобы осталась?
- Да, и теперь и навсегда.
- Тебе кажется, тебе просто кажется, - не поверила женщина.
- Он тебя обидел? – не разобрался Сергей Сергеевич.
Оттолкнул меня, мутной волной злоба и ненависть ударили в голову, в глазах потемнело.
Человек создан убийцей и насильником, или произошли мы от агрессивной обезьяны, я готов был убить.
- Я сама захотела, - сказала Марина.
- Я все сделаю для твоих дочек, - обещал старик.
Я не убил, волна отхлынула, оставила горечь и усталость.
- Вы сами знаете и всегда твердите, - сказал я в этой горечи.
- Для дочек, чтобы потом они не прокляли меня, - сказала Марина.
- Что я знаю и твержу? – спросил старик.
Только что клялся в любви и верности, но, учуяв опасность, забыл о своей избраннице.
- Всех обидел, не пропустил ни одной юбки и не пропущу, - на манер кремлевского затворника заглянул в завтрашний день. – Разве вы обидитесь? – спросил я.
- Нет! – весело и бесшабашно сказала Надя.
- Нет, - томно и призывно откликнулась Саша.
- Так надо, с разбега, сразу! – научилась Лена.
- Перестань, потом будет стыдно. – сказала Марина.
- Ему не будет, - решил за меня Сергей Сергеевич.
- Не будет, - согласился я.
- Все, хватит, прощальное застолье! – приказала Надя, устав от бестолочи. – Я распоряжусь! – подскочила к окну.
« Мерседесов» в городе почти не было, но чиновник раздобыл такой автомобиль, смертельные испытания выпали на его долю, Власть постаралась загладить свою вину.
Навечно внесла его в список невинно пострадавших от произвола, и однодневной опалы достаточно для этого.
- Ей, человек! – щелкнула пальцами загулявшая купчиха.
Все мы такие купчики.
Водитель в день испытаний бросил своего хозяина, а теперь пытался выслужиться.
Лицо его опало, под глазами угадывалась синева.
Уже напоминал человека, или был похож на елку в рождественских подарках, сапоги его тяжело затопали по ступеням.
- Ты всегда уходишь, останься, - попросил я Марину.
- Ты хочешь? – спросила она.
- Мы все хотим, - сказал Сергей Сергеевич.
- Лабораторию разгоняют, уже разогнали, - проговорился он.
И не ударили погребальные колокола, и не взвился дымок прощального залпа.
Просто перехватило дыхание, а когда удалось вздохнуть, воздух был сухим, горьким, колючим и разодрал горло.
- Нет, напоследок только хорошее, ведь было хорошее? – спросила Надя.
Было, если как следует покопаться…
- Было! – вспомнила Надя.
- Да, - неохотно откликнулся я.
- Будет! – сказала Саша.
- Правда? – спросила Лена.
- Лет десять, двадцать назад…, - вспомнил Сергей Сергеевич.
- Будет? – спросила Марина.
- Да, если ты поверишь в это, - обещал я..
- Я постараюсь.
- Пустота. Пустыня. Погибель, - различил Вадим.
- Прекратите! Я требую! – потребовала Надя. – Я не позволю испоганить последнюю нашу встречу!
- Что ж…, - согласился ветеран.
- Самые лучшие закуски, чтобы навсегда запомнилось! – придумала Надя.
Раскраснелась и была желанна, даже Сергей Сергеевич отвлекся от своей жертвы, даже Вадим набрел на оазис, даже колпак ее истончился, многочисленные прорехи были наскоро забраны ниткой, даже Лена забыла о негодном и временном своем обличье, даже поперхнулся и замолчал наместник, или претенденты сцепились в очередной разборке – все это навсегда запомнится.

3. Претенденты сцепились, экран заволокло мутью, умирающий правитель очнулся и прошептал, каждый по-своему истолковал его шепот.
Генерал был уверен в преданности бронетанковых войск, фельдъегеря поскакали к бывшим его сослуживцам.
Мчались без сна и отдыха, на заставах меняли лошадей, клячи им доставались дохлые и запальные.
Тем лучше, можно сослаться на нерасторопность станционных смотрителей.
Долго продолжалась бешеная гонка, разлившиеся реки снесли мосты, и не переправиться было вброд, дожди размыли дороги.
Далеко не все добрались до полков, полковники и бригадиры боязливо вскрыли пакеты.
Всего-то требовалось выдвинуть к столице армаду стальных коней, осторожные командиры не торопились совать голову в петлю.
У каждого находилась убедительная отговорка.
Один, как было принято, отдал горючку колхозам или по дешевке загнал частникам, у другого затеяли бесконечный ремонт, третий прикинулся неграмотным, что было недалеко от истины, четвертый тоже придумал.
Вместо техники снарядили нескольких плохеньких солдат, те побрели, волоча за собой автоматы.
И оружие им выдали учебное, стволы были залиты оловом. И штык-ножи их давно притупились, а у некоторых были выстроганы из деревяшки.
Отправились, но далеко не ушли в разбитых сапогах. И не отыскать проволоку, подвязать подметку.
Женщины, когда они проходили деревнями, жалостливо смотрели им вслед. И если бы были коровы, вынесли на шлях кринку. Ограничивались семечками, подсолнухи еще не перевелись по подворьям.
Путь солдат отмечал густой слой шелухи. Так, на подножном корме дошагали до столицы.
Многое изменилось за время их марша, приемника у них не было, газет они не читали.
Приказ не отменили, солдаты выдвинулись на огневую позицию.
Был очередной праздник, толпа гуляющих с недоумением взирала на кучку оборванцев.
Не пристало портить людям веселье, молодые и резвые вознамерились проучить незваных гостей.
У одного в кармане завалялась гирька, другой достал из-за голенища ножик.
Но не смогли договориться и наметить план совместных действий.
Каждый настаивал на своем, несговорчивость и скудоумие соседей вылились в потасовку.
О пришельцах забыли, и без них хватает забот.
Хрустели и ломались хрупкие кости и челюсти, лилась кровь.
Милиция явилась, когда драчуны разбежались, на месте побоища подобрали покалеченных.
Убитых закопали в общей яме за оградой кладбища, раненых кое-как подлатали, чтобы в дальнейшем осудить за хулиганку.
К этому времени уже отловили пустившегося в бега генерала. Напрасно обзавелся он охапкой поддельных документов и окладистой бородой.
Это уже не могло усугубить его вину, да будет проклят тот, кто поднимет руку на свой народ. То есть на избранника этого народа, на пришедшего к власти очередного правителя.
Пытаясь скосить срок, генерал сослался на излишнюю самостоятельность своих подчиненных, а те обвинили солдатиков.
Но не сыскать их было, они растворились в гуще людей и событий, зато вспомнили о жертвах еще недавно царившего произвола.
Об убиенных защитников города, что не убоялись выступить против танков. И своим мужеством и отвагой спасли наше государство.
Ямы откопали - даже марлевые повязки не спасли от тяжелого запаха разложения, - кости собрали. ( И не беда, что у одного скелета оказалось три нижних конечности, а у другого затерялся череп, если есть Бог, то он разберется в этих потерях и приобретениях.) Останки сложили в ящики, их выставили перед храмом на лобном месте для всеобщего обозрения.
Новые правители пытались подражать предкам. Подзабыв, что на лобном месте происходило усекновение головы.
Старушки оплакали защитников.
Останки перезахоронили, развезли по разным кладбищам.
На одном басил и помахивал кадилом батюшка, на другом мулла тоскливо взывал к Аллаху, на третьем жаловалась и грустила еврейская скрипка.
Потом страну нашу растащат по лоскуткам, народ разъединят по национальным признакам.
Не заметив, что более чем за семьдесят лет Советской власти возникло у нас новое сообщество.
Вырос, как бы ни охаивали его господа лжедемократы, человек Советский, и когда идем мы на дело, то не интересуемся национальностью своего брата.
Интересуются Органы, под лупой изучая биографию очередного претендента.
Когда чернявые и носатые пытаются пролезть в престижные учебные институты, а потом устроиться работать на оборонном предприятии.
Кто знает, что у них на уме, и, может быть, овладев тайной, возжелают они вернуться на историческую родину.
Редкие счастливцы, кому удавалось вырваться, оседали в Европе и в Штатах.
Я уродился светловолосым, голубоглазым, но подкачал дважды сломанный нос.
И в профиль лицо мое благодаря выдающемуся носу похоже на взлетающую, устремившуюся ввысь птицу; летящее лицо, как определяют мои женщины, их привлекает эта неправильность.
Но это так, к слову, и еще немного о своем происхождении.
Дед мой или прадед – мы плохо знаем историю своего рода - был выкрестом, как и дед основателя нашего государства.
Но если основатель успешно скрывал свои истоки – их случайно отыскала небезызвестная Мариэтта Шагинян и смертельно перепугалась от опасного открытия, - то о моем непотребстве несомненно знали компетентные товарищи.
И когда я после школы сдуру сунулся в университет, то вспомнили о моих предках.
Математикой занимался я с профессором или академиком, соседом по лестничной площадке.
Этот деятель почему-то решил, что не страшны нам никакие преграды.
Я поверил ему по юношеской своей самонадеянности.
И ответив на все вопросы, мучили меня по программе высшей школы, победоносно и преждевременно усмехнулся в лицо мучителям.
Они не простили этой ухмылки.
Одну, другую, десятую задачу решил я.
Но основательно подпух на двадцатой, пытка эта продолжалась много часов.
Другим доставалось по несколько простеньких вопросов.
И по крайней мере рассчитывал на четверку, удалось бы поступить и с этим увечным баллом.
Консилиум мой скорбно покачал головой.
Заслуженная двойка была ушатом помоев, вылитых на возгордившегося юнца.
Истоптанный и оплеванный, в слезах и соплях вернулся я к профессору.
Он возмутился, ознакомившись с задачей.
Говорят, один преподаватель любил задавать подобные своим студентам. Те, с которыми не мог справится.
И один, и другой раз спасовали студенты. А с третьей попытки один из них решил.
Будущий лауреат Нобелевской премии, я не претендую на высокую награду, задача, которой меня отшили, была широко известна в узком кругу экзаменаторов.
Репетитор мой пошел разбираться.
Тертая приемная комиссия предоставила ему черновики.
И оказалось, что испытуемый не справился с простеньким примером, сосед мой так и не простил завравшегося школяра.
Каким-то чудом удалось зацепиться за непрестижный институтик.
Впрочем, там была военная кафедра, что избавляло от службы в армии.
Служить мне не хотелось, наверное, не мог я претендовать на большее, чем на майорские погоны.
Как и на гражданке не стал генералом.
Да и не мечтал никогда о широком лампасе не брючине.
Во второй раз ( а может быть, в десятый или в сотый ) обидели меня в научно-исследовательском институте.
В те смутные годы ( А когда у нас бывают другие? ) некоторым удавалось просочиться за кордон.
Институт наш занимался секретной разработкой для стран социалистического содружества.
Таких как я не посвящали в государственную тайну, не подпускали к кормушке.
Но однажды мне довелось переложить некую бумагу с одного на другой начальственный стол, этого было достаточно, чтобы наложить клеймо.
Зашипело мясо, я содрогнулся от боли и безнадежности.
С этим клеймом не только не пустят за границу, но при малейшей провинности поместят в резервацию.
Я провинился, меня перевели в особую лабораторию.
В так называемый отстойник для кандидатов и докторов.
Почти вся научная элита в том институте хромала по пятому пункту, естественно, их не подпускали к государственной тайне.
Но вроде бы неприлично да и не за что было вышвырнуть ученых за ворота.
( Международное мнение, их продажные радиостанции и газетенки…
Конечно, наплевать на злопыхателей, но и не стоит понапрасну дразнить гусей.)
Органы, наконец, придумали.
Увечных свели вместе, отправили с в резервацию, а старостой назначили верного и преданного товарища, отягощенного начальным или неполным средним образованием.
Староста сторожевым псом приглядывал за своим стадом.
При этом не чурался выпивки, после второго или третьего стакана стерег так же бдительно.
Приборов в лаборатории не было, обитателям чумной деревни не только не позволяли ознакомиться с результатами испытаний, но даже не пускали их в библиотеку, от безделья пристрастились они к отхожим промыслам.
Один наловчился плести лапти из бумаги, другой как дротиком мог поразить ручкой любого врага, третий засел за написание нудного и бесконечного романа, некоторые целыми днями спали, я попытался бежать из резервации.
Под оглушительный хохот охраны; пугая беглеца, за спиной клацнул затвор.
Брюки мои промокли, запах мочи перебил другие запахи.
Да и что иного можно ожидать от нас, увечных?
Если в царской России достаточно было принять православие, чтобы обладать всеми правами коренного населения ( а те, что пришли двести и триста лет тому назад, разве не сроднились с этой землей?), то при советской власти не помогут никакие ухищрения. Бдительные Органы досконально и с пристрастием изучат твою подноготную.
Тогда удалось мне бежать, меня не пристрелили, труп не швырнули она колючую проволоку, бродячие псы не накинулись на лакомство, не обожрались даровым угощением, с тех пор они ненавидят и преследуют меня.
Даже собаки благородных кровей скалятся и рвутся с поводка.
И если суждено мне погибнуть, то сбегутся они на погост и раскопают могилу.
Впрочем, для мертвецов безразлично, как поступят с отслужившим телом.
Если б можно было заглянуть в мир теней – вдруг там пустота, и напрасно утверждают о бессмертии души.
Отчаявшийся и разодранный, побрел я тогда по враждебному городу.
В личном деле поставили траурную галочку, с такой характеристикой не примут даже в золотари.
Свалки, что окружили город, манили и звали.
Когда-нибудь приду я на их зов.
Спас меня Сергей Сергеевич, и девочки и я, по его замыслу, должны были послужить возбуждающим стимулом для гениальных творцов.
Не знаю, как ему удалось убедить начальство, сколько сапог износил он, сколько истрепал одежды, как не отвалились правая рука и язык?
В некоторой степени сбылись его чаяния, одного гения забрали в самые высшие инстанции ( на погост, хотел написать я), чтобы он не давал угаснуть вздорным их упованиям, другой откупился от власти обещанием вырастить для нее вечный хлеб.
Придет трезвенник, они уже предчувствовали, даже ближайшие его соратники будут изнывать от жажды, в руках волшебника любая субстанция обратится в спирт, к узкой тропе, которой брел Вадим, подступили минные поля, шаг в сторону грозил неминуемой гибелью, хватит ли ему сил и решимости сойти с тропы?
Я отчаянно зажмурился, вспыхнули огненные круги, и так сжал зубы, что потрескалась эмаль, пир грянул в губительных кругах и в треске костей.

4. Пир грянул, да забудутся беды и горести за праздничным столом!
За роскошном восточным ковром, небрежно брошенным в грязь.
Если римские патриции ели сидя, то это считалось самым строгим наказанием, мы не уподобились этим несчастным.
Вальяжно и безмятежно раскинулись у ковра, прекрасные, полуобнаженные рабыни, собранные со всей Ойкумены, вносили в зал блюда с яствами.
И стоило им увидеть хоть одно хмурое лицо, как пытались развеселить печальника.
Разве можно хмуриться и печалиться в день всенародного траура, то есть праздника?
Даже Лена ожила под пристальным вниманием подневольных красавиц.
Они окружили ее в зажигательном танце.
Налитые соком жизни, едва прикрытые прозрачной материей великолепные груди трепетали под жадными изучающими нашими взглядами.
Лоно и живот трепетали, а если у некоторых и был истерт пупок, то они не пожалели краски, искусными мазками подчеркнули свои прелести.
Лена тянулась к ним, потом вспоминала о несправедливости, об ошибке природы, руки ее опадали, рабыни еще призывнее, еще зажигательнее изнывали в танце.
На прощальном нашем застолье чего только не было на ковре!
Чиновник, ненадолго подвергнутый остракизму, до этого был удостоен чести охотиться с недавно почившим правителем, удачливые охотники не знали промаха и осечки.
В специально созданном для этого заповеднике, зверье для монарших забав собирали по всем странам.
Учили оленей, косуль, жирафов и диких верблюдов покорно подставлять бок под убойный выстрел.
А у хищников вырывали зубы и когти, но все равно могли они задавить, на всякий случай накачивали их наркотиками, нетвердой походкой тигры и кабаны выходили на охотников.
Иногда не могли раздобыть экзотического зверя, тогда в заранее приготовленную шкуру облачался егерь, его семье полагались знатные отступные за гибель кормильца.
Главный охотник не нуждался в мясе, просто разжиженную его кровь согревал сам процесс убийства, добыча шла на стол его соратников.
На наш стол, в первый и, наверное, в последний раз наслаждались мы подобными яствами.
Котлетки на ребрышках истекали нежнейшим соком, это мы истекали желудочным соком, мясо таяло во рту, ласкало пищевод и желудок.
Опытные повара поработали на совесть.
Мы готовы сожрать и слона, но небожителей оказывается положено кормить вырезкой, для можно использовать только небольшую часть седла.
Остальное, конечно, не выбрасывается, поварам тоже надо содержать семью, дети их вырастают толстыми, ленивыми, неповоротливыми.
Но мы не жалели обжор, благодаря магическому кристаллу Владика видел я толпы бездомных и обездоленных, что в недалеком будущем обживут свалки и помойки.
Как всегда бывает при смене власти, при выборе новых ориентиров, при построении классового общества.
То, что наши отцы и деды создавали более семидесяти лет, не имеет никакого отношения к коммунизму, но названо гордым этим именем.
И большинство, не разбираясь в экономических и политических тонкостях, принимало за чистую монету риторику наших правителей.
И поэтому ненавидим мы высокопоставленных так называемых коммунистов.
Неудавшийся эксперимент на столетия задержит приход вожделенного равенства и братства.
Или вообще не будет такого.
Но ничего лучшего не придумало человечество, невозможно отнять мечту и надежду.
Они пытаются; чтобы выжить, бредем мы узкой тропой, где шаг в сторону…
И в разговоре многого не следует касаться, иначе расстанемся мы врагами.
Можно вспомнить былое, но так, чтобы легкая горечь не перешла в ненависть.
В проигранной битве отыскать смешной эпизод, а победу в незначительной стычке раздуть до вселенских масштабов.
За обильным, прощальным, дружеским столом.
- Во время войны я вместе с матерью оказался под немцами, - вспомнил Сергей Сергеевич.
Признался в не безупречности своей биографии, будто пацаны и женщины виноваты, что армия откатилась к Москве и к Волге.
Но, конечно, мальчишка этот если и не организовал партизанский отряд, то ушел к партизанам, командир приметил шустрого пацана.
- С пятнадцати лет угоняли на неметчину, я был рослым парнем, боялся выходить на улицу, - вспомнил он. – Мы голодали с мамкой.
Правители наши не только баловались охотой, но не забывали и про рыбалку.
В заповедный пруд запустили белую и красную рыбицу, рыбаки тыкали пальцем, используя его как ловчую снасть.
Слуги подхватывали рыбину, иногда требовалось десять или двадцать человек, чтобы вытащить заматеревшего осетра.
Правители наши чтили закон, не баловались взрывчаткой.
Опять же в дело шла вырезка, остальное отдавалось приближенным.
На огромном подносе вереница слуг внесла почти не покалеченную рыбину, шли тяжело и осторожно, лица покраснели от натуги, на лбу и на шее вздулись жилы.
Ножки стола прогнулись.
Сергей Сергеевич прятался и голодал, но теперь губы его и щеки лоснились, а глазки поблескивали.
- А я приехала из деревни, - призналась Надя.
Она почти не ела, давно уже пресытилась жизнью.
- Приехала и растерялась, не знаю, куда идти, - вспомнила она.
И об этом можно говорить, такие воспоминания вроде бы не должны обернуться катастрофой.
Долго не решалась сойти с тротуара, а когда решилась, едва не попала под машину.
На ней везли важного чиновника.
От резкого торможения машина пошла юзом.
Выскочившие из нее охранники чуть не намяли деревенщине бока.
Их остановил властный окрик хозяина.
Он поманил пальцем.
Она подошла и осталась.
И в этом победном марше незримо присутствовала горечь.
- Я в детстве водилась с мальчишками, хотела одеваться и быть мальчишкой, а меня наряжали в платьица, - вспомнила Лена.
Более опасная тема, нам не привыкать, пройдем и краем пропасти.
Отдых в пути, крошечная площадка на крутом горном склоне, да не сойдет лавина и не сметет наш лагерь.
- Раздирала эти платья, меня наказывали родители, - сказала Лена.
Лавина сошла, но только краем задела площадку, запорошила снежной пылью.
- Мать нас бросила, я была девчонкой, - сказала Саша. – Отец так и не женился, весь ушел в работу, я ему нянька, и медсестра, и лаборантка, и администратор… Если найти надежного человека…- Суетливо дотянулся я до бутылки.
Вино это столетней выдержки положено пить мелкими глотками и наслаждаться каждым глотком.
В тысяча восемьсот девяносто первом году упала огненная звезда, и отменный уродился виноград.
И по всему миру ценилось вино того года.
Восьмого сентября из осажденного города вырвался последний эшелон. Вывозили самое ценное, вагоны были загружены волшебным этим напитком.
И пусть от тряски вино превратилось в уксус, в силу привычки в высших сферах подавали его в самых торжественных случаях.
Правители наши не могли похвастаться аристократическим вкусом, не разбирались в винах, старались не морщиться, глотая уксус.
А потом нашей беленькой запивали эту кислятину.
Я приложился, пусть от вина, а не от горечи наших слов сведет скулы.
Вадим сидел прямо и неподвижно, а мне казалось, что вышагивает по комнате, и скрипят плохо пригнанные сочленения.
- Можешь создать из любого материала? - переспросил я.
- Могу. Пойдем, - согласился он.
- Подожди, не надо, - попросила Марина.
- Что? – спросил я.
Марина почти не притронулась к деликатесам.
И единственная из нас кислятину обозвала кислятиной, все охотно согласились с приговором.
Не умела кутить, наверное, тоже обладала даром предвидения; нищие и обездоленные копались на помойке.
- Как мы можем, когда многие…, - сказала она.
- Подожди, не надо, там минное поле! – взмолился я.
- Если не замечать ничего на свете…
- Что они нам? – спросил я.
- Все мы братья и сестры, - придумала женщина.
- Просто люди не хотят работать, - вспомнил я чье-то исследование. – При любом строе некоторых не заставишь трудиться. Раньше они руководили, а теперь роются на помойке. Они сами выбрали. Почему я должен жалеть их?
- И он так считал, - вспомнила Марина.
- Кто?
- Только свои беды.
Все мы цепями прикованы к прошлому, она не смогла, а мне удалось порвать эти цепи.
- Поэтому не побоялся выступить против войны? – не поверил я.
- Не выступал он, - призналась женщина.
- Ты сама рассказывала.
- Я придумала, мне было стыдно.
Вадим вел в свою лабораторию, я не приглашал, она сама напросилась.
И уже не слышен был шум пиршества, напрасно они дожидались нас.
- Что еще? – с пристрастием допросил я.
- Не пил, потом попробовал и спился, - призналась она.
Хотелось утешить, я забыл или не знал слова утешения.
- Выпьем? – предложил вместо этого.
- Не надо, нельзя, тебе тоже не остановиться, - напророчила злая колдунья.
- Я – другой, - не поверил я наговору.
- И он так говорил, - вспомнила женщина.
- Прекрати! Всегда будешь сравнивать? – выругался я.
- Тогда я тоже с тобой! – решилась женщина.
Готова была сигануть в пропасть или принять яд, я не стал отговаривать.
Среди осколков умелец отыскал несколько колб и реторт, вожделенная жидкость стекала в бутылки.
- Коньяк, ром, бургундское, - показал алхимик.
- Дай! – попросила женщина.
Изнывала от жажды. Так вымерли племена и народы под нашествием напористой и бездушной нашей цивилизации.
Все отдали за глоток огненной воды.
Женщина глотнула.
Задохнулась и прижала руки к груди, не сразу справилась с удушьем.
Мы тоже приняли, спирт не обжог горло.
- Будто у нас ничего не было, - опьянев, сказала женщина.
Я промолчал.
- Думала, ты навсегда, - сказала Марина.
- Подожди, не так сразу, дай оглядеться и привыкнуть, - отступил я.
Но еще не вывел из-под удара разбитое свое войско.
- Ты никогда не привыкнешь, - напала Марина.
Как все женщины, стоит им нащупать слабину.
- Пойдем, нас ждут, - вывернулся я.
- Там люди? – спросила женщина. – Эй, люди! – позвала она.
Опьянела мгновенно и окончательно, мы подхватили ее.
Я тоже был деревянным солдатиком, скрипели плохо пригнанные части механизма.
Обвисла на руках, старенькое ее платье расползлось по шву, в прорехи было видно воспаленное тело, женщина не стыдилась наготы.
Дожив до тридцати, впервые напилась, так ежедневно напивалась та, другая, которую на плече как куль с мякиной вынесли из отделения.
Я запретил себе думать, вспоминать об этом, Марина вынудила вспомнить.
Два деревянных человечка втащили куль по лестнице, она вскрикнула, увидев людей, прикрылась скрещенными руками.
Оттолкнула нас, чтобы не упасть привалилась к стене, кровь отлила от лица, была гипсовая маска, если уронить непрочный этот материал, он расколется, и не собрать осколки.
Жизнь моя раскололась, женщины надругаются, обманут и забудут.
Всполошено тянулись к нам бывшие соратники, пол был усеян костями растерзанных предшественников.
Нависли перекошенные в ложном участии насмешливые лица, я видел одно – давнего преследователя. Еще мгновение и взмахнет она мулетой.
Слова, что метались по комнате и разбивались о стены, состояли из вроде бы знакомых звуков, почти невозможно было осмысленно сложить невидимые эти кубики.
- Ее надо отвести, я распоряжусь, - кажется, сказала Надя.
- Я провожу ее, с каждым случается, - кажется, сказал Сергей Сергеевич.
- Останься, больше не ходи к ней, тогда мне помогут, - попросила Лена.
- Куда я теперь пойду, зачем? – пожалел я ее.
- Вот и все, тебе никуда не деться, - сказала или подумала Саша.
- Не упусти свой шанс, как я не упустила, - сказала Надя.
- Выход всегда есть, - отринул я лживое их участие.
- Ты слабый, ты не можешь, - на мгновение очнулась Марина.
- Пойдем, - позвал я Вадима.
Послушно заскрипели суставы, напрасно тянули они к нам когтистые руки.
Дверь захлопнулась за спиной.
С грохотом прощального залпа, грохот этот не слышен из могилы, зря они стараются.
Дымок взвился и растаял, люди вспомнили о своем, выстраданном.
О болячках, о вечной нехватке денег, о привычном ворчании жены и тещи и еще о многом.
На Земле стало меньше одним человеком, но мы в глубине души уверены в своем бессмертии.
Чтобы не взвыть, не возненавидеть род человеческий.
Кажется, окончательно не растерял я эту веру.

5. Марина была больна, я заразился без надежды на выздоровление.
Надорвалась, вознамерившись осчастливить страждущих, из ослабевших рук принял я потрепанное знамя.
И прежде всего следовало отправиться к правителям, они более других нуждались в лечении и в уходе, там хватало своих лекарей; воскресни Спаситель, его бы не пустили и на порог царских хоромов.
Одиноко и тошно было Спасителю, ученики разуверились в учителе, одиночество навалилось, не только людям, но и себе не смог он помочь.
Вдвоем с ожившим деревянным солдатиком по безразличному к чужим бедам городу; ветер разодрал экраны, почти ничего нельзя было разобрать на обрывках полотнища.
Генерала и незадачливого диктатора разжаловали в рядовые, первый же прапорщик, к которому попал он, заставил новобранца одолеть полосу препятствий, бывший запутался в колючке.
Собравшиеся со всего гарнизона прапорщики и сержанты веселились до упаду, им некогда было ходить по спектаклям и концертам, армейские будни занятней любых театральных зрелищ.
Разжалованный генерал заплакал и размазал по лицу кровавую юшку.
И его должен я пожалеть, как считает очередная моя наставница.
Полотнища были разодраны, Власти некогда было заниматься мелочевкой, грянула очередная серия затянувшейся мелодрамы.
Зрители давно разошлись, а оставшиеся мирно посапывали, ближайшие сподвижники умирающего правителя сговорились и злобной стаей подступили к наместнику.
Тот явно перегнул палку со своей экономией, народ не поймет и не оценит, а задумки его наверняка растащат по анекдотам.
Рычащей сворой окружили матерого зверя, напрасно тот скалился и щелкал зубами.
Раньше, чтобы скинуть правителя или его наместника, долго и тщательно готовились, заранее уламывали всех участников грядущего пленума.
Перешептывались и испуганно оглядывались на каждый подозрительный шорох.
А встречаясь с правителем, улыбались во всю ширину лица и подобострастно кланялись.
Ныне все изменилось, некогда было уговаривать и готовиться, да и кто поручится, что тебя не предадут и не опередят другие претенденты?
Окружили злобной, рычащей сворой, вечный спирт еще не создали, отпихнули и затолкали трезвенника: он наломает дров, дорвавшись до власти.
У трезвенника на лоб наползло уродливое родимое пятно, волосы повырывали в драке, пятно обнажилось, отпугнув даже верных его соратников.
Предводитель стаи во всем отдавал предпочтение исконному, русскому, даже на заброшенном немецком кладбище на всякий случай соскоблил фамилию со старинного надгробья – вдруг недруги посчитают этого покойника его предком; славянофилы и народники воспрянули духом.
Свара грянула, предупредительного рычания хватило, чтобы повязать матерого зверя, поверженного наместника отправили в почетную ссылку, завезли на каменистый, безлюдный и бесплодный остров, в день выдавали по кружке мутной воды и по ломтю плохо пропеченного хлеба, пусть на своей шкуре познает режим экономии, напрасно несчастный изгнанник умолял пристрелить его.
Пришел новый наместник, он склонил ухо к губам умирающего правителя и по-своему растолковал бредовый шепот: все для людей, необходимо хоть как-то удовлетворить скромные потребности наших подданных.
Русских людей, издавна обживших не только эту землю, но и железной пятой некогда поправших Европу.
Что однозначно доказано Советской наукой, ученый под наблюдением опытных специалистов не только заглянул в будущее, но за дымкой лет различил и былое величие русского народа.
( А будущее неопределенно и обманчиво, и по-разному можно истолковать смутные картинки.
И по большому счету поражение не отличить от победы.
Трупы друзей и врагов, пепелище и прах.
Выжженная, радиоактивная пустыня.
Если Земля – живое существо, как предполагают некоторые, то как же не уберегла она себя от порожденного ей человечества?
Но не уберегла, так постоянно случается и с нами.
Стоит кому-то довериться, как обязательно предаст он.
Или любая цивилизация, достигнув определенного уровня развития, обязательно уничтожает себя в огне радиоактивного пожарища.
Есть и такие варианты, но напрасно наивные мыслители предупреждают и запугивают власть имущих, те отмахиваются от пустых их пророчеств.)
А поэтому безопаснее и надежнее ссылаться на славное наше прошлое.
Россия для русских, провозгласил новый наместник.
Русские настороженно пригляделись ко всем, отличающимся от общепринятых славянских стандартов.
Истинные арийцы – высокие, поджарые, светловолосые и голубоглазые.
Но в плавильне войн и завоеваний стандарты эти изрядно истрепались.
Так с каждым годом все больше чернеют наши волосы и зрачки, а от хлеба, выпивки и картошки обзавелись мы изрядным брюшком.
Они приглядывались, еще не научились находить первоначальную сущность под многочисленными слоями позднейших наслоений.
Но мы несли добро бездомным и обездоленным, наспех собранные отряды, что занимались выявлением расово-неполноценных граждан, шарахались от нас, как от заразных.
Два механизма; я выпячивал арийские глаза и волосы, ступал на цыпочках, а семитский нос прикрывал ладонью; другой механизм таращил и пальцами как можно шире раздвигал узкие восточные глаза.
( Мать у меня из глухой рязанской деревни, некогда по этим местам прокатились орды монгольских завоевателей. ( А были ли эти монголы?) И у матери и у ее родни уплощенные лица, интересно, могут ли их считать коренными русаками?)
Впрочем, таковых почти и не наблюдалось и в летучих отрядах.
Одни были низкорослы и кривоноги, у других предательски вился волос, третьи едва владели великим и могучим, эти преобладали, неверное, недостаточное владение родным языком не является таким уж крупным недостатком.
Мат, который в те времена не являлся общепринятой нормой общения, отмечал путь их поисков.
Состоял в основном из скучного, монотонного повторения одних и тех же слов, из грубого, простонародного обозначения мужских и женских половых органов, слова эти потом перекочуют в выступления наших правителей, будут выцарапаны на стеклах и на стенах, набьют оскомину, уже не станут восприниматься как ругательство.
Ко всему привыкает человек, такое он пластичное создание.
А пока приходилось пробиваться сквозь эту шелуху, увязая по щиколотку, а то и по колено.
К центральной городской свалке, ее обитателей предстояло нам осчастливить.
Водители грузовиков, что вывозили туда мусор, обмотали лицо мокрой тряпицей, но все равно задыхались.
А мы уже притерпелись, что может случиться с деревянными человечками?
Если незадачливый Спаситель верхом на осле въехал в ворота шумного восточного города, то Вадим пешком добрался до окраины нашей жизни, его не встречала пестрая толпа горожан, и я вряд ли походил на апостола, но усердно отгонял огромных мух, что с шумом заходящего на посадку реактивного лайнера устремились на добычу.
Хваткие когти мохнатых лап были растопырены, из пасти выступало смертельное жало, капли яда иногда падали на одежду. Ткань и кожа шипели и плавились.
Летучие сторожевые псы, надежно охраняющие отверженных своих хозяев.
( А может быть, это мы – отверженные, а они властелины?)
С трудом отбивался от полчищ плотоядных мух.
Город, когда я оглянулся, окутала пелена розового тумана, он постепенно густел, наливался чаяниями и кровью былых собратьев.
Чем дольше продолжалась чехарда с правителями, тем скорее и полнее вымирали их подданные.
Похоронные команды уже не справлялись, трупы сваливали в широкий ров, торопливо присыпали землей.
Страшно было оглядываться.
Задыхаясь, еще не притерпевшись к вони нашей жизни, из последних сил отбиваясь от яростно атакующих сторожевых мух, добрались мы до многочисленных нор, вырытых в грудах мусора.
И заскреблись около одной, хозяин отогнал своих зверей, мухи уселись поодаль, не сейчас, так потом, никуда нам не деться.
Мы протиснулись лазом, оказались в землянке, аккуратно обшитой досками. В подземном жилище изгнанника или отшельника запах почти не досаждал, экран телевизора был разбит метким ударом башмака.
Хозяин, его жена, малолетние дети встретили незваных гостей напряженным молчанием, хмурыми взглядами исподлобья.
- Говори, - толкнул я деревянного человечка.
- Что? – спросил он.
- Не знаю, ты должен принести им свет надежды, - вспомнил я чьи-то слова.
Я не смог принести.
Когда мы уходили, вслед за нами выскочила Лена.
Ухватила за одежду, я не увернулся.
- Только ты можешь спасти! Ну пожалуйста! – взмолилась несчастная.
- Кого? Что я могу сделать? – отказался негодный спаситель.
- Если ты с ней…Ну понимаешь?… Тогда она уговорит отца! – взмолилась девочка.
Я рванулся, пальцы ее соскользнули, но не вырвался; упав на колени, она обхватила мои ноги.
- Что тебе стоит? Что вам, проклятым мужикам, эта малость! – взмолилась девочка.
Плакала и умоляла, ползла за мной, слезы ее прожгли брюки, кожа воспалилась, сухими, шершавыми губами царапала воспаленную кожу, целовала ноги, разве мог я отказать?
Тоже встал на колени, она приникла, грудь ее была мускулистая, мужская, ножу хирурга совсем несложно будет исправить небольшую ошибку природы.
Грешно вмешиваться в божественное предназначение человека.
Мы, люди, слабы в своей гордыне и греховны.
- Ты обещаешь, обещаешь? – настаивала несчастная.
- Да, - обещал я.
Признание это раскаленными щипцами вырвали из разверзнутой груди, в очередной раз не выстоял я под пыткой, и Марина предала, когда-нибудь привыкну я к этим предательствам.
Обещал и убежал, но уже не мог спасать и проповедовать.
- Свет надежды! – подсказал товарищу.
На площади посреди свалки, ее обитатели собрались, угрюмы и насторожены были их лица.
Если еще недавно жили в достатке и пользовались всеми благами цивилизации, то сами разбили телевизоры и растоптали приемники.
Не желали знать о гибельном и губительном нашем мире, разве можно отгородиться глухой стеной?
Готовы были растерзать незваных посланников, я рванул на груди рубаху, бейте и терзайте, если это спасет и поможет.
- Свет надежды…, - неуверенно и задумчиво повторил мой товарищ.
Толпа глухо заворчала, сторожевые мухи нацелились.
Я зажмурился, занес ногу над пропастью. Приятным холодком повеяло из глубокого провала.
- Нет надежды! – выкрикнул Вадим.
Толпа еще не растерзала.
- Друг ушел! Оттуда нет возврата! – провозгласил проповедник.
Толпа не растерзала.
- Я был слаб! Я остался! – покаялся человек.
Мухи встали на крыло, жужжащей и жалящей стаей полетели искать добычу.
- Но теперь я с вами! С отверженными. Нет, с настоящими! Окончательно и навсегда! – прозрел пришелец.
Еще один бывший мой соратник.
Они уходят, тяжела их поступь, напрасно протягиваю я к ним руки.
Сгорбившись и понурившись, подволакивая непослушные ноги, покинул я это собрание, еще не время, когда-нибудь потом, разобравшись в путаной своей жизни…
Не верю я наспех принятым решениям.
Еще недавно был он деревянным человечком, кукловод дергал за нитки.
Кукла послушно следовала его воле.
- Если… ты… останешься… с ней, - сказал этот человечек, когда Сергей Сергеевич вызвался провожать Марину.
- Останусь. Если она согласится, - неправильным эхом откликнулся я.
- Мужа ее… скоро выпустят.
- Бывшего, - поправил его.
- Не имеет значения. Он выйдет и отомстит. – Чужими руками уничтожил меня Сергей Сергеевич.
- Не боюсь, - не поддался я.
- Не знаю…Сколько можно… Постоянные разборки, - пожаловался бывший соратник.
Подленько ударил исподтишка, а теперь обратился в новую веру.
Я побрел, тошно и больно было выслушивать пустые его обещания.
Да и чему научит он местных жителей?
Первые поселенцы добровольно отказались от выпивки.
Дети их не знали огненной воды.
Все обращалось в спирт под руками былого умельца, так он обещал нашим правителям, обещание это выхолостило его душу.
Остальное ушло и забылось.
Спирт сочился из отходов, собирался в лужицы, вытекал оттуда ручьями.
Сторожевые мухи, что терзали до этого, слетелись на пиршество. Хоботки и брюшки их раздулись.
Взлететь не могли, а если все же взлетали, то сталкивались и разбивались.
Старики не удержали молодежь. Те хлебнули из лужицы, лица их побагровели и распухли.
Обитатели этого изолированного мирка скоро вымрут как малые народы севера.
Я поплелся навстречу своей гибели.

6. Но всего лишь к школе, там мы встречались ежедневно.
Очередной день еще не грянул, я запутался в бесконечной череде правителей.
Забыл, что лабораторию разогнали.
Другие тоже забыли.
Как всегда к началу работы появился Сергей Сергеевич.
Парадный костюм его за эти дни изрядно поистрепался, брюки на коленях обвисли и были измазаны землей, грязь вскарабкалась, пятна глины заляпали пиджак, орденские планки и пуговицы были частично оторваны, более всего пострадало лицо: кошачьи царапины смешались с глубокими складками, избороздившими эту пустыню, глаза запали, волос поубавилось.
Видимо, в бесплодных странствиях повстречался с одним из летучих отрядов, те проверили его на безупречность происхождения.
Напрасно рвал на груди рубаху и отбивался животворящим крестом, дешевую эту поделку можно купить в любой церкви, напрасно возводил свой род к легендарному Рюрику.
Командира отряда не зря обучали грамоте, не бывает таких русских имен, прописную эту истину незлобиво и неторопливо вбивал он в пустую голову.
Даже не кулаком, а ладонью, эхо хлестких пощечин разносилось по городу.
Так не бьют, а унижают, втаптывают в грязь, после такого бесчестия многие остановятся убийцами.
Или старик покусился на ее честь, как встарь вообразил себя похотливым котом, женщина выпустила коготки.
Бесполезно расспрашивать, даже после вчистую проигранного сражения нам свойственно победно распускать хвост и звенеть шпорами.
       - Товарищи…Друзья… Братья…, - проскрипел пострадавший.
       Не сразу выбрал исконное русское обращение.
- - Братия и дружина, - сказал он.
       Экраны уже убрали, или ветер в клочья разодрал полотнища, все равно я видел.
Правитель умирал, наместник торопился насладиться иллюзорной, почти символической властью.
Другие претенденты уже сговорились, им не по душе была повышенная его требовательность, конечно, каждый обзавелся справкой о чистоте и древности своего рода, не верил он пустым бумажкам.
Пришлось придворным борзописцам измыслить старинные рукописи, обнаруженные в развалинах древних монастырей.
И пусть побасенки эти во всем противоречили друг другу, были насыщены современными словами и оборотами, пока эксперты разберутся…
Но не пристало им оправдываться и доказывать, и этого наместника вскоре пожрет раболепное его окружение.
Лучше пускай резвится трезвенник, его преобразования не коснутся правящей верхушки.
- Исконные русские земли – исконным обитателям, - сказал Сергей Сергеевич.
Медленно и осторожно, следя, чтобы ни одно чужеземное слово не исказило мысль.
Но сразу же сбился на привычный бред.
- Крошечный русский островок среди бушующего, чуждого нам, враждебного океана, - пожаловался старик.
Я вгляделся.
Волны подтачивали скалы, с оглушительным грохотом падали огромные глыбы и исчезали в пучине.
Сергей Сергеевич увидел по-иному.
Замки эти и города были возведены на непрочной основе, ветер выдувал песок из-под фундамента. Дома угрожающе накренились.
- Это вы, вы воспользовались нашей снисходительностью и заполонили наши земли! – обвинил коренной русак.
Я зажмурился и отшатнулся.
Видимо, подобным образом бился он за позднее и истинное свое чувство. Надеялся, что она поймет и прозреет.
- Остановите, я выйду, - очнулась женщина.
Водителю приказали доставить, напрасно она умоляла и просила.
- Ты же коренная русачка, - упрекнул Сергей Сергеевич.
И наконец решился взять за руку, она не оттолкнула, рука была мертвая и холодная.
- Я отогрею, все сделаю, - обещал он. – Куда одному мое богатство?
Не отогрел ее душу.
Она прижалась к дверце, рвала и не могла сорвать ручку.
Чтобы выброситься и разбиться на асфальте.
Как разбилась другая женщина, почти невозможно было разобраться в мешанине видений.
Другая, из тех рабынь, что извечно прислуживают господину. Готовят, чистят, подбирают, за это, возвращаясь от баб, тот позволяет стащить сапоги.
Если они не поддаются, рабыня садится на тугой сапог спиной к господину, тот с наслаждением пинает ее.
От бесконечных побоев и унижений рабыни превращаются в бесполые создания, некоторые завидуют мужикам и клянут несчастную свою долю.
Одна из них решилась на операцию.
И будь у нее длинные, русалочьи волосы, отдала бы их колдуну.
И долгие годы постылого прозябания променяла бы на несколько яростных и безумных лет.
- Любой гомункулус не обладает прочностью и надежностью исходного организма, - безжалостно предупредил экзекутор.
- Пусть, я согласен, - согласилась она.
- И каждый шаг будет причинять невыносимые страдания, будто тысячи игл впиваются в ноги, - вспомнил он грустную и прекрасную сказку.
Так пытался отговорить от операции, сам не зная, где правда переплетается с вымыслом.
- Согласен, - согласилась она.
- И ежедневно придется принимать вытяжку мужских гормонов, от этого все тело станет обнаженным нервом, и не только каждый шаг, будет болезненно каждое прикосновение, - предупредил палач.
Я так зримо представил, что увидел и Сергей Сергеевич.
Вгляделся в лицо палача, пытаясь различить чернинку в глазу, курчавость волоса, крючковатость носа.
Но не различил.
( Будто палачи и душегубы не родятся на нашей земле.
Родятся, одни с детства обрывают лапки у лягушек и топят котят и щенков, другие созревают в поздние годы.
Эти опаснее, режут и калечат по правилам науки, ведают стыд и сомнение, от этого еще более безжалостны.
И непонятно, зачем этот врач отговаривал пациента.)
- Неужели он русский? – ужаснулся Сергей Сергеевич.
Картинки сменились, другая женщина билась и пыталась выброситься из машины.
И если ей немедленно не помочь…
- Вы ей противны, и всегда были противны, неужели не понимаете?
Как тот юнец наотмашь хлестнул по щеке, костюм его еще больше истрепался, шрамы еще сильнее обезобразили лицо.
- Стерпится, привыкнет, - прохрипел старик.
- В ваши преклонные годы!..
- Сопляк, мальчишка, что ты понимаешь?
- Все, - сказал я.
- В поздние годы только и можно насладиться, - научил он.
- На краю могилы, - ударил я.
- А вы, а ты? – перешел старик в наступление.
- Обыкновенный неудачник, - согласился я.
- Меня самого вышибли из когорты, - проговорился старик. – От обиды, с отчаяния я откопал самых захудалых и завалящих.
- Нет, - не поверил я.
- Тебя на мосту с камнем на шее, - разглядел он за дымкой лет и событий.
Не было этого, просто вода притягивала; чтобы не упасть, ухватился я за перила.
- Владислава Ивановича после института должны были направить в родное захолустье, - вспомнил он.
- Лучше бы отправили, - сказал я.
- Вадима Васильевича подобрал на кладбище или на свалке.
- Он туда вернулся.
- Надежда маялась от безделья… Но она скорее для страховки, - признался старик.
Только что хлестал я его по щекам, теперь он сторицей возвращал удары.
- Александра не бросит своего поглядывающего на запад папеньку, - различил он. – Леночка просто казус и ошибка природы.
Только про одну ничего не сказал; я не желал знать, во исполнение этого желания призвал на помощь темные силы.
И эти порождения больного сознания услышали и откликнулись.
Мотор заскрежетал, капот окутало едким дымом. Водитель закашлялся, машина остановилась.
Женщина сорвала ручку и выбросилась.
Но не разбилась, я подхватил ее. На мгновение прижалась, этим спасла меня.
На краю пропасти протянула руку.
- Нет! – увидел и выкрикнул старик. – Тебе не достанется!
- Уйди, на что тебе она? – взмолился он.
- Я погублю тебя, - предупредил убийца.
Так же хирург уговаривал пациента перед операцией.
- Методика еще не отработана, могут быть любые осложнения, - предупредил врач
- Согласен, - согласилась Леночка.
- И такая боль, наркоз не поможет.
- Я вытерплю.
- И через год ты, наверное, облысеешь и станешь рыхлым, как все скопцы, - придумал экзекутор.
- Через вечность, - сказала Леночка.
- А может быть, еще раньше.
- Каждый день – вечность, - откликнулась несчастная.
- И все друзья отвернутся, - предупредил психолог.
- Нет у меня друзей, только одна…
- Кто? – насторожился врач.
- Она нуждается во мне.
- Ты уверена?
- Уверен, - твердо сказала Леночка.
- Мне бы твоя уверенность, - вздохнул он.
Что-то говорил старик, лицо его налилось черной кровью, а за рукавом, когда он умоляюще протягивал руки, таилось лезвие.
Опять захрипел репродукторы.
Лебеди не только не летали, но не могли даже сдвинуться, напрасно надзиратели пинали их и вырывали из изломанных крыльев последние перья.
Некоторые гости, приглашенные на очередные похороны, предъявили абонемент.
Правитель умер не приходя в сознание, как и царствовал до этого.
Солдаты кремлевского полка, по торжественному случаю выведенные на площадь, позевывали и почесывались.
У экскаватора, что копал яму, развалился ковш, пришлось взяться за лопату, рабочие лениво переругивались.
Журналисты подобрали снимки, отражавшие славные деяния.
Всего одна карточка сохранилась с военных времен.
Вот он в избе-читальне подбадривает уходящих на фронт солдат.
Любознательный солдатик откопал случайно попавший в избу учебник по психиатрии.
Заинтересовали его так называемые женщины, вообразившие себя мужчинами. Некоторые облачились не только в мужские одежды, но выбрили голову, наклеили бороду и усы.
Простые эти ребята, впервые увидевшие такое, скрючились в надсадном смехе.
Нечеткий, смазанный снимок, лицо избача почти неразличимо, хотя над ним потрудились лучшие художники.
Как неразличимо и на других снимках, может быть, это и к лучшему, неясное пятно символизирует всех почивших правителей.
Ибо мы быстро забываем ушедших.
Памяти нашей даже не объять здравствующих.
Наместника еще не сместили, но отстранили от прощального слова, он оскалился и ощетинился загнанным зверем.
У того, кто перечислял заслуги усопшего, под слоем грима на лбу угадывалось уродливое родимое пятно.
Еще до переворота известная гадалка напророчила, что царская власть кончится на определенном имени.
Так и произошло.
Но государство не сгинет до тех пор пока ни придет его тезка.
Он пришел, и на лбу его, как и предвидела гадалка, красовалась разлапистая клякса.
И первым делом позаботится он о своей репутации.
Могилу той гадалки отыщут и осквернят, кости сожгут, а пепел развеют.
Это будет предупреждением тем, кто разносит порочащие нас слухи.
Все это случится, но пока еще наместник наслаждается последними минутами правления, и никто не отменил его указы.
- Кто вы такие, откуда пришли? – уперся в меня корявый палец.
Я оглянулся, не видно было за домами, и не увидеть и с высокой горы.
- Владислав Иванович из Казахстана, разве русские могли там сохраниться в первозданной непорочности? – вопросил борец за непорочность.
Не могли, согласился я, смешно и глупо, если кто-то закостенеет в первобытной дикости.
- Вадим Васильевич по матери татарин, - рассказал старик о своих изысканиях.
И на это нельзя было возразить.
- Надежда, Надежда…, - не сразу придумал старик.
Трудно очернить жителей русской глубинки.
- В ее деревне один чудик принял иудаизм, - нашелся он. – Всякая болезнь заразна, а бывает, и неизлечима.
Как и старик хрипели репродукторы, я прислушался и попытался разобраться.
Очередной правитель славословил своего предшественника. Вроде бы говорил о его заслугах, но так приблизительно и обтекаемо, что ничего не назвал в длинном списке.
В дальнейшем так же будет призывать нас горним вершинам.
В словесной шелухе не отыскать их.
Но указы наместника еще не отменили, Сергей Сергеевич торопился высказаться.
- Отец Александры по нерусской своей сущности переметнется к врагу, - предсказал он. – А значит и она предаст.
Я не перечил.
- А Елена ушиблась головой, - приговорил ее к безумию.
Все ближе подбирался ко мне и к Марине, не убежать и не спрятаться.
- Вы меня обманули! – заклеймил обвинитель. – Если бы я сразу изучил вашу подноготную!
- Зато теперь изучили, - усмехнулся я.
Так на эшафоте смертник усмехается в лицо палача.
- И всегда знали, - отбился из последних сил.
- Нет, - отшатнулся палач.
- Всегда, вас к нам тянуло.
- Случайное стечение обстоятельств.
- И если покопаться в вашей биографии…
Было тошно и подло ударом отвечать на удар, я не тот блаженный, что подставляет вторую щеку.
- Нет, даже фашисты меня не тронули! - отмел мои обвинения Сергей Сергеевич.
Не было силы и уверенности в его отрицании.
- Мальчишкой восстанавливал разрушенное войной хозяйство! – попробовал он по-иному.
На это нечего было возразить.
Я родился в более сытое время, в обеспеченной семье, не знал голод и лишения.
- Всегда делал то, к чему призывала родина! В армии добивал «лесных братьев» и бендеровцев!
- Думаешь, легко убить человека? – спросил он.
- И в Органы брали лучших из лучших, - похвалился ветеран.
- Родина, - повторил я.
- Не смей! – предупредил бывший чекист.
- Русские, татары, казахи, евреи – одна великая Родина, - сказал я.
- Не смей марать! – побагровел бывший.
- И вам не разделить ее на дворики и подворья.
Тогда еще не знал, что разделят. И что многие восторженно приветят этот развод.
- Это вы, вы растаскиваете! – нашелся ветеран.
Бесполезно было спорить и доказывать. За суматошной жизнью затерялся смысл.
Поминальная речь очередного правителя, Марина в одиночной камере, ничком на полу, спрятав лицо в ладонях, операционный стол, острый нож хирурга.
Лишнее убрано, осталось слепить недостающее.
Глину заворачивает он в лоскуток кожи, срезанной с бедра. А потом, набрав полную грудь воздуха, вдувает туда жизнь.
Еще один творец через миллионы лет после начального акта.
И сначала к другому бедру приращивает неказистое изделие. Пусть окрепнет и пустит корни. Чтобы вместе с корнями пересадить на положенное для этого место.
Лазутчики приникли к щелям, окнам и к замочной скважине.
И не будет у этого гомункула приватной жизни, жизнь его растащат по конференциям.
Модное направление в медицине, сосредоточенность и вдохновение на фоне всеобщего разброда.
Уже города наши и регионы устали от многочисленных, противоречащих друг другу распоряжений, уже на дорогах и тропах выставлены кордоны, перехватывать прытких гонцов.
И если поначалу подметные письма доставляли местным правителям, то теперь пакеты сжигают, не вскрывая.
И когда пламя вздымается, из огня доносятся крики о помощи.
       Но если прислушаться, всего лишь истошные призывы.
Их не спешат выполнять, стража перехватывает и в лучшем случае отправляет обратно беглецов.
Как-нибудь проживут они своим умом; а вдруг за невидимой границей окажутся твои близкие?
Я увидел глухие стены.
И старик увидел.
- Мои связи, мои бывшие соратники, - предупредил он, одолев преграду.
Верой и правдой служат они родине. Но на поверку лишь очередному правителю.
Очередной безжалостно отбраковывает ненадежных и опасных помощников.
Чтобы не погибнуть, образовали они негласное братство, обязались помогать изгнанным.
И стоит попросить облаченного некой властью члена этого общества…
- Наши врачи признают тебя недееспособным, - предупредил старик.
Я отступил, вжался в стену, она оцарапала спину, ремнями содрали кожу, раны воспалились, в мертвом мясе завелись черви, смертельно навис палач и мучитель; сколько можно пытать и издеваться?
- Ты никогда не увидишь дочку, - предупредил палач.
Как до этого пытали и уговаривали другие.
Напрасно умоляла и протягивала руки Леночка. ( Или Лешенька, как назовет себя после бесполезной операции.)
Я обещал, чтобы отвязаться.
Скоро выпустят из колонии того головореза, сказал Вадим.
Я не сомневаюсь в этом, надо для нас освободить место, мы опаснее убийц и бандитов.
Я не боюсь, отбился я.
Но не заступился за ребят.
Одного посадили в золотую клетку, птичка потеряла голос и уже не запоет, другой на свалке нашел настоящих друзей.
А я, которого с камнем на шее подобрали на мосту и привели в лабораторию, чтобы другие могли творить, не оправдал высоких надежд.
За это следовало покарать и уничтожить.
Я почти смирился, но еще не мог признаться в этом.
- Ничего у вас не выйдет, - прохрипел в лицо палача.
- У нас, - согласился он. – Нас много, мириады бойцов незримого фронта.
Как в плохеньком шпионском фильме.
Хотелось смеяться и плакать.
Я отсмеялся и отплакал, остались пустота и безразличие.
Мертвая, выжженная земля, на которой ничего не вырастит.
- О да, вы всесильны, - согласился, заплутав в пустыне.
- Что? – насторожился старик.
- Но она тебя не примет.
- Если обложить со всех сторон…, - научил соблазнитель.
Опять я увидел, бесполезно закрывать глаза и заслоняться.
И броня поддается коррозии.
Долгие годы служения родине обернулись некоторым достатком.
И разве обездоленные девчонки не захотят покататься на машине и на моторной лодке?
Или отобедать в забегаловке с гордой вывеской ресторана?
И тем более не откажутся от обновки, от заморских штанов, в которых щеголяют их ровесницы.
И от многого другого.
Напрасно мать запретит принимать подачки.
Когда человека бескорыстно и от всей души…
И капли долбят камень.
И мне нечего противопоставить ему.
Только с возрастом можно освоить искусство правильной осады.
Я не доживу до этих преклонных лет.
- Идите, вас ждут, - попрощался с победителем.
- Труба зовет, - сказал я. – Под знамена собирают даже бывших чекистов.
Много предстоит работы, за каждым из нас требуется пригляд и присмотр.
Он прислушался.
Но не уловил в искреннем моем пожелании издевки и скрытого смысла.
Да и не было этого.
- Смотри, я предостерег, - предупредил мой гонитель.
Истинный русак, который почему-то предпочитал общество казахов, татар и евреев.
Наверное, потому, что в дальнейшем их проще ославить.
Еще одного развенчал он.
А тот и не противился.
Я обещал, отпустил его, дверь не хлопнула, но закрылась бережно и осторожно.
Чтобы горечь и отчаяние не выплеснулись из переполненного сосуда.
Напиток не расплескался, я еще не до конца испил из этой чаши.

7. В очередной раз заплутал в лабиринте, везде натыкался на глухие стены.
Как многие предшественники, путь их отмечали разводы мочи и высушенные экскременты.
Гвоздиком выцарапанные послания.
Что они могут написать, все давно уже сказано другими.
Под ногами хрустели кости. Крошечные скелетики, будто злой волшебник превратил нас в гномов.
Или некогда процветала крысиная цивилизация, как будет процветать после нашей гибели.
Мы сами пожираем себя, если Бог и создал человека, то давно забыл о своем творении.
Или отказался от неудачного опыта, путь к победе вымощен трупами.
Честь и слава падшим, горе и беда выжившим.
Как отказался врач, что создал, вырастил, приживил, ему попался некачественный материал, гомункула перекосило и скрючило.
(Хотя зарубежная пресса раструбила о победе человеческого гения.
Все они там с поворотом, если хотят возвеличить очередного кумира, то приписывают ему все добродетели.
Некий писака уверял в том, что каждый будет иметь запасные органы.
Ему вроде бы поверили. Но поскольку не могли проникнуть за наш железный занавес, то потребовали этого от своих эскулапов.
Для начала те усовершенствовали фаллоимитатор, чем не преминули воспользоваться деловые женщины.
Некогда им тратиться на мужиков, все свое время отдают они работе.
Но после появления таких заменителей…
Грянула очередная сексуальная революция.
Вернее, антисексуальная, через двадцать лет ее отголоски докатятся и до нас.
Каждый станет самодостаточным, а рождение ребенка будет рассматриваться как пережиток былого, как исключительное явление.
Нация вымрет за несколько поколений.)
Но это так, к слову; женщину, поменявшую свой пол, то есть мужчину вышвырнули из больницы.
Опираясь на клюку, подволакивая ноги, словно ныряя на каждом шагу, но в последний момент чудом избегая падения, теряя на ветру жизни остатки волос, искусственное создание проковыляло мимо толпы жаждущих.
Многие раздобыли рекламные плакатики, что миллионными тиражами выпускали за бугром.
А потом, чтобы подорвать боевой дух противника, забросили к нам с воздушных шаров и с космических кораблей.
На картинках были изображены мускулистые боевые мужики, а женщины отличались такими умопомрачительными формами, что бумага прогнулась на груди и на ягодицах.
Наши не хотели отставать от них, надеялись попасть к колдуну и чародею.
( Существовала и другая очередь из власть имущих, небольшой список с указаниями, где и что подправить. Врач пока еще отказывался выполнять пустяковые их пожелания, забыв, что у нас нет незаменимых.)
Леша шел бесконечной очередью наивных мечтателей.
Когда он нырял, словно собираясь ухватить за ногу, женщины отталкивали его, мужчины протягивали монетку.
Медяшки эти падали в грязь, их не подбирали.
И каждый шаг причинял невыносимые страдания, казалось, тысячи игл вонзаются в обнаженные нервы.
Еще больнее досаждали воспоминания: вот она (он?) закинул руки на ее плечи, а та прильнула и отпрянула, дразнясь и играя.
Иглы превратились в раскаленные гвозди.
Я так живо представил, что содрогнулся.
Ухватился за спасительную эту боль.
Кому-то еще так же худо и тошно.
Все мы близкие родственники, но только в сказке сестры несчастной русалочки готовы пожертвовать всем ради ее спасения.
Наше братство распалось при первом же серьезном испытании.
Но я уже отдал, ни к чему не обязывающие мои обещания слиплись в огромный ком; постепенно набирая скорость, устремился он со склона, не выжить под смертельной лавиной.
И пусть кому-то еще более не повезло, какая мне в этом отрада?
В лабиринте, откуда не выбраться, стены медленно сходятся, чтобы раздавить узника.
Его ищут и зовут, не уйти и не спрятаться от настойчивого зова.
Женщина заранее облачилась в траур.
Я набрел на старое кострище, подражая преследователю, измазал лицо и руки сажей.
После этого обернулся, чтобы лицом к лицу встретить врага.
Всего лишь женщину, эти не ведают жалости и пощады.
- Вернулась… Не могу… там, - сказала женщина.
Или еще что-то, я выделил ключевые положения.
Там - это где нас нет, куда мы постоянно стремимся, а попадая, удивляемся мелочности и суетности своих желаний.
И всегда нам кажется, что больше не выдержим, но приспосабливаемся.
А возвращаются, чтобы добить и уничтожить, я подставил шею под разящий удар.
Склонил покорную голову, юбка ее спускалась ниже колен, к ней подступали голенища высоких летних сапог на шнуровке, между двумя этими ограничительными плоскостями проглядывали обнаженные ноги, я пригляделся: в тончайшей паутине чулок змейки устремились к бедрам – пальцы мои обернулись этими змейками.
Говорят, на эшафоте или под дулом винтовки мужчина испытывает непреодолимое стремление к продолжению рода; оказываются, не всегда врут воспоминания.
- Тебе нравится? Смотри, - разрешила женщина.
И словно увидев мерзкого гада, приподняла юбку, но не отчаянным рывком, а плавно и призывно, движение ее было бесконечным, я ослеп, но продолжал смотреть.
Но не поддался, прогнал соблазнительницу.
- Уходи, все рухнуло… Я не могу.
- Рухнуло?.. Все?.. Разве не можешь? – переспросила женщина.
Я отшатнулся под зовущим ее взглядом, цепь натянулась и зазвенела.
Под прицелом глаз, в извечной жажде продолжения рода…
И прикрылся скрещенными ладонями, будто на мне не было одежды.
- Уйди…По хорошему, - взмолился я.
- Опять боишься? – спросила женщина.
Метко ударила, я не успел защититься. Задохнулся и скрючился.
И почти теряя сознание, надеясь только на спасительный медленный счет судьи на ринге, все же выстоял, и ответно ударил.
Но она легко увернулась.
- Ты сама боишься, - прохрипел я.
- Я женщина, - согласилась женщина.
Обманчиво подставила себя под удар. Чтобы противник раскрылся, и тогда окончательно добить его.
- Там, наверху, пустыня, людей нет, все сгинуло, только крысы, чертополох и тараканы, - различил я.
- Людей нет, - эхом откликнулась женщина.
- Поэтому ты пришла.
- Поэтому я пришла, - сказала она, тоже увидев или подлаживаясь под меня. - Пока мы еще живы. Но если не спасем друг друга…
Бесполезно было прикрываться, руки мои упали.
Подвал, в котором спрятались, состоял из множества ходов, я почти поверил ей, но мог и ошибиться, кто знает, что таится под маской, может быть, я успею укрыться в переплетении заброшенных труб и коммуникаций.
- Конечно, ты не боишься, но нет колпака, ты придумал, - сказала она.
- Нету? – не поверил я.
- А моему без разницы, если все благопристойно, если не узнают…
- Разврат и похоть, - осудил таившийся во мне девственник и моралист.
- Да! – согласилась она. – Замечательные разврат и похоть!
И все вздымала нижний край юбки, медленно, томно и зовуще; так костер, когда дрова подложены, но еще не занялись, готов взорваться фейерверком.
Бедра обнажились, плотная обтягивающая лента удерживала чулки. Лента туго перехватила ноги, змейки не могли одолеть перевязку и вскарабкаться, хотелось помочь им.
- Смотри, смотри, - обморочно разрешила женщина.
Запуталась в длинном подоле, или пальцы ее не справились с застежками, пуговицы рядком шли до самого пояса, тогда рванула материю, пуговицы посыпались, юбка упала; огладила ноги, будто стряхивая следы прикосновений грубой ткани, потом купальщицей переступила через сброшенную одежду. Или покинула пределы магического круга, очерченного юбкой.
Несколько веревочек удерживали крошечный треугольник на ее лоне, тогда еще не носили таких трусиков.
Треугольник этот вздымался как грудь после долгого бега.
В запущенном подвале среди переплетения труб и коммуникаций.
При свете тусклой лампы любая женщина кажется манящей и желанной.
Неправда, женщины прекрасны при любом освещении, я зажмурился, чтобы не ослепнуть.
И шагнул – крошечным и неуверенным был шажок, - пальцами ног ощупывая дно в осколках стекла – интересно, когда успел сбросить сапоги? – боясь увязнуть в податливой, обманчивой мягкости защитного ее поля, не нащупал осколков и колпака.
И все равно уперся, она отталкивала меня ладонями – и куртки, и рубашки, оказывается, на мне не было, - ничего не стоит сломить ее сопротивление.
Женщина раззадорила насильника.
Отталкивая его, одновременно пыталась выскользнуть из трусиков и из прозрачной рубашки.
Из ажурного нагрудника, соски под этими сетями набухли и потемнели, или это показалось при неверном призрачном освещении.
Одежда была сброшена на ватники, осталось несколько тряпочек, руки ее надломились, я победил; сражались, будто от победы или от поражения что-то изменится.
Назло им, так называемым правителям нашей жизни, презирая пуританские их правила, установленные для остального человечества.
Руки наши ослабли, остались оскаленные зубы, сражались клыками.
Она оступилась и рухнула на колени, зубами ухватила за резинку трусов, перегрызла эту резинку, подражая ей, стряхнул я тряпку, переступил через нее, тоже упал на колени, пальцы мои обернулись змейками, заползли под лоскуток материи на ее лоне.
Нащупали бугорок, волосы были выбриты, стерня исколола пальцы.
Стон ее отразился от стен, налетел ураганом, я едва выстоял под порывами ветра.
А разодранные пальцы продолжали искать и поглаживать.
Стоны или крики боли и наслаждения выбивали со свода камни, осколки секли кожу.
Сползли с бугорки и со стерни, навстречу ищущим пальцам открылась впадина, смоченная соком желания.
И уже кистями, предплечьями, всем телом погрузился в волшебный этот источник и не мог нащупать дно.
Так наслаждаются на краю пропасти, и падение неминуемо, в гибнущем самолете, и дух захватывает от парения, в тонущей подводной лодке, и вода вот-вот расплющит, в нашей дерганной и путаной жизни, наслаждение это сродни боли, гибель и распад всего и вся следует за ним, мы давно уже погибли и, наконец, осознали свою гибель.
Задыхались и сражались в подвале, крики и стоны стояли над полем гибельного сражения.
Как и она зубами сорвал я тряпочки с ее груди, ноги мои разодрали чулки, наверное, осталась она в одних сапогах, мы кусались и царапались в смертельной битве.
Когда плоть моя погружалась в глубину и не могла дотянуться до дна, она ногтями впивалась в спину, заставляя погрузиться еще глубже, я дотягивался и, может быть, покусывал ее соски, или языком впивалась она в губы, раздвигала их, острое жало калечило небо и горло, рот мой наполнялся кровью; мы одновременно вскрикнули и изнемогли в этой битве, проиграли или победили, победу, как всегда, не отличить от поражения.
Проиграли или победили, изнемогли в битве, и когда попытались сказать, слова наши были похожи на карканье.
- Ты специально, да? – прокаркал я со второй или с третьей попытки.
- Совратила? – не разобрала женщина. – Разве тебе было плохо? – спросила она.
Тоже не сразу освоила полузабытое искусство речи.
Так обезьяна постепенно превращается в первобытного человека, никогда нам не выбраться из привычной первобытности.
- Специально…. – вдумалось женщина в сокровенный смысл этого слова.
- Зачем? – допросил я.
- Ну… Ты так боялся этого несуществующего колпака, чтобы помочь тебе, глупенький.
Я не боюсь и не нуждаюсь в лживом участии; чтобы смутить обвинителя, прищурился и оценивающе оглядел ее.
Женщина не первой молодости, с подтянутой на лице и на шее кожей, подтяжки эти вскоре обернутся дряблостью и глубокими морщинами.
- Подтяжки эти вскоре обернутся дряблостью и глубокими морщинами, - различила она.
Сказала без вызова и надрыва, просто отмечая факт необратимости бытия.
Взгляд мой скользнул ниже.
Она не прикрылась, словно не боялась изучающего взгляда.
- Груди опадут и расплющатся, - отметила женщина.
Они уже опали, выступили и налились черной кровью вены. Натруженные соски были растянуты.
И бока ее заплыли жирком, лобок был похож на щетинистый подбородок.
На бедрах бугрилась кожа, бугры эти скоро изуродуют все тело.
- Прикройся, - попросил я.
- Да, холодно, замерзла, - согласилась женщина.
Одежда наша была изодрана, кое-как прикрыли мы наготу.
Наверное, тело мое было так же изуродовано после случайной измены.
После первой измены; долгие поиски привели меня к тихоне и недотроге, я разбудил в ней чертенка, и она и я обрели недостающую свою половинку; нас пытались развести так называемые друзья и соратники.
И каждому казалось, что действует он во благо и из самых лучших побуждений.
Что я недостоин ее, или она меня, что не будем мы счастливы – ах, как любим мы заботиться о чужом счастье, - что не поднимем детей, и еще что-то, много было причин и поводов для беспокойства.
Один предупредил, я отмахнулся от пустой его угрозы, другой, видимо, протестуя подобным образом, добровольно вызвался прислуживать Власти, выбрал для этого позолоченную клетку и бесплатную похлебку ( как давно выбрал главный мой гонитель – Сергей Сергеевич, но штыри его клетки были железными и основательно проржавели, а похлебка состояла из пустой водицы, зато угрожал он профессионально и со знанием предмета), не напугал меня и заслуженный ветеран сыска, тогда за дело взялись женщины.
Одна их них решилась на варварскую операцию; кустарно вылепленный орган получился таким неказистым, что шарахались и самые неприхотливые уличные девицы.
И горстями приходилось заглатывать таблетки.
Но все равно боль терзала, острые иглы вонзались в обнаженные нервы.
Ничего не получилось, только слезы и жалость вызвали ее потуги.
Но они подтащили к осажденной крепости тяжелую пушку.
С таким огромным дулом, что целой толпой вкатили туда ядро. А пороха ушло несколько ведер.
При выстреле Земля содрогнулась и замедлила свой бег, орудие отбросило назад, погибла не успевшая укрыться орудийная команда, зато и последствия выстрела были катастрофическими для осажденных.
Враг устремился в широкой пролом на городской стене.
Девицы собранные со всего света.
Крошечные, девичьи, неразвитые груди, огромные груди, на каждом шагу со шлепком мокрого белья по валку ударяющие по животу и калечащие живот, груди-пистолеты, квашни и перебродившее сусло; лобки, заросшие рыжим, пегим и черным волосом, подбритые лобки, похожие на щетинистые подбородки, запахи пота и похоти.
Все это навалилось, разве выстоит мужчина?
Я слаб, я впервые изменил, она не поймет и не простит измены.
- Она не поймет и не простит, - сказал я, отыскивая и кое-как прилаживая разодранные тряпки.
Женщина тоже прилаживала, им легче, эту рванину выдадут они за последний писк моды. И другие подхватят эти веяния.
И плевать им на то, что грядет гибель. Что остров наш раздирают бури и ураганы.
Не только школа, в подвале которой мы укрылись, не только город, но вся страна расположена на зоне разлома, из недр исходит губительное излучение. Люди наши не похожи на остальных людей, мы коварны, обидчивы и злопамятны.
Никому нельзя доверится, они предадут и насладятся предательством.
Затопчут, а потом пожалуются, что при этом искалечили ноги.
Женщина пожаловалась.
- Там дети…Чужие дети…Я не выдержала.
- Она не простит…Как та не простила, уже забытая, - пожаловался я.
- Все убежали из нашей деревни, - сказала женщина. – Иногда мы встречаемся. Очень редко. Лучше бы не встречаться.
- Что ж, обойдусь один. Я умею, - сказал я. – Ночью с фонариком под душным одеялом. А зачем фонарик? он для этого не нужен, и без него нащупаю.
- У каждой дети, много детей. Они взахлеб рассказывают о них. Горько и больно слушать.
- Или состариться и ничего не хотеть, - придумал я.
( Теперь состарился, но желания так же раздирают немощные мои возможности.)
- Мой не может. И не надо, сумела без него, - сказала женщина.
( Я потом вспомнил ее слова.
Напрасно она надеется, потравлено мое семя.
А если и взойдет оно на такой же мертвой земле, то нестойким окажется колос.
И зря мы уповаем, нет нам спасения.)
- Тоже обойдусь, - согласился я.
- Спасибо. Прощай, - попрощалась женщина.
Будто ничего не было.
Остров наш скоро разделит нейтральная полоса с колючкой, минами и сторожевыми псами.
Для нашего же блага нас изолируют от женщин.
От некоторых уже изолировали.
Она снова ударила. Использовала меня как инструмент для зачатия, мне нечего было сказать на прощание.
- Ты ничего не скажешь? – спросила она, обернувшись на пороге.
Я вгляделся в следы.
Опиралась на клюку, ныряла на каждом шагу, но чудом удерживалась от падения, как та, которую она искалечила.
Как искалечит всех, повстречавшихся на пути. К кому прикоснутся холеные, не ведающие черной работы ее руки.
Такое же холеное и ухоженное тело.
Я отрицательно дернул головой.
- Тебе было хорошо? – пнула она напоследок.
- Ну хоть капельку, хоть чуточку? – зачем-то выпрашивала ненужную ей милость.
Я трижды согласно каркнул или выругался.
Эхо отразилось от стен и от свода, порывом ветра захлопнуло дверь.
Я не сразу вспомнил, куда надо идти, что и зачем искать в подступившей пустыне.

8. Но все же побрел, ноги по щиколотку увязали в песке, раскаленный воздух царапал горло.
В мареве манили миражи, чаще всего – огромный, бездушный город, напрасно пытался я отогнать видение.
Полотнища экранов кое-как подлатали, или проектировали прямо на глухие стены домов, за призрачными картинками были видны трещины и сколы, облупившаяся штукатурка, пробитые в камне кухонные отдушины.
Победивший в сваре очередной правитель был, наверное, относительно молод и здоров, во всяком случае не задумывался о смерти, на площадь пригнали камнетесов, залатать разбитую предыдущими похоронами брусчатку.
Мастера работали молча и остервенело, охрана, замаскированная под случайных прохожих, зорко поглядывала.
Угрюмо тюкали молоточки, все привыкли к бесконечной тризне и не верили, что укладывают надолго.
Под это тюканье правитель призвал покончить с привычным нашим разгильдяйством.
Нация вымирает, сказал он. То есть, население. Многонациональное население, ибо на нашей земле разные народы и народности всегда жили в мире и согласии.
И надеюсь, что так всегда и будет, ибо это завещано нашими отцами и дедами.
А что завещано предками, то есть, освящено временем и стало традицией, то беспрекословно должно выполняться, чтобы сохранить преемственность поколений.
А те страны, которые не сохранили, а стало быть изнутри подточили свою основу, где те страны? разве что географы и археологи вспомнят о былом.
Итак, следует свято следовать традициям, среди которых следует различать исконные и полезные, но бороться с приносными, неправильно привитыми народу недальновидными правителями.
Ибо, когда власть передается по наследству, сказал он, то к кормилу ( кормушке, кормовому веслу? малость запутался в понятиях) могут придти нежелательные обществу, можно даже сказать, недееспособные элементы.
Поэтому истинная демократия состоит в том, чтобы единогласно избирать правителя из представленного проверенным выборщикам единственного кандидата.
Или что-то в этом роде, трудно было разобраться в образной речи.
Профессиональные слушатели пытались, дергались в разные стороны, казались деревянными человечками, каким некогда был полузабытый и неверный соратник, неумелый кукловод дергал сразу за все веревочки; напрасно вникали они в смысл мудреной его речи.
Слова обволакивали, люди казались мухами, попавшими на липучку или в зев плотоядного цветка, лепестки вцепились и выпустили пищеварительный сок.
Или угодили в болото, в зыбучие пески, нас засасывало, и не выбраться из трясины.
В мареве очередного миража различил я неверного наставника, что разочаровался и проклял ученика.
Его проклятие привело в пустыню.
Старику тоже было несладко, вместо того чтобы бороться за позднюю и, может быть, последнюю свою привязанность, приходилось вслушиваться и вникать.
Мобилизовали даже бывших, за ненадобностью или за провинность вычеркнутых из списка; люди – наше самое ценное достояние, сказал правитель.
Если мы будем бездумно разбрасываться этим строительным материалом, то опустеют наши строительные площадки, то есть, города, веси и прочие населенные пункты.
И враги, бывшие враги, скоро они станут друзьями, ибо все люди – братья, мы отдадим им все, что они пожелают, а если они захотят, то разоружимся, тогда они не нападут на слабых и беззащитных; да, эти, значит, раскосые соседи заселят опустевшие земли.
Профессиональные слушатели так старались вникнуть, что от напряжения на глазных яблоках лопались сосудики, а из ушей и из носа выступала кровь. Они размазывали по лицу кровавую юшку. А у некоторых еще не зажили старые боевые раны. Глубокие царапины от когтей инакомыслящих.
Лицо Сергея Сергеевича было наспех заклеено угловатыми кусками пластыря.
Лодка его и машина, что берег он до лучших времен, проржавели и прогнили.
От словесного поноса оскоминой сводило скулы, слова были настолько обезличены, что невозможно было разобраться.
На главной площади выровняли брусчатку, новые камни скоро затопчут и они не будут отличаться от старой кладки.
Чтобы этого не произошло, сказал правитель, я имею в виду то, о чем предупреждал со всей прямотой и ответственностью, а говорить всегда надо честно и прямо, ибо только так можно обрести доверие народа, но может произойти, в том случае, если вы не внемлите моим предостережениям.
Они внимали, впитывали, сатанели, не могли разобраться.
И дома в мираже моего бреда были одинаковыми и неотличимыми, напрасно пытался я пробиться в старую часть города.
Долго жил в новостройках подальше от сутолоки, суеты и пыли, тогда различал свой дом, но забылись приметы.
И можно войти в любую квартиру, постучаться в любую дверь, везде тебя радушно встретят.
И все же я попытался найти, для этого зажмурился и обрывками рубашки законопатил уши.
Не смог избавиться от назойливого жужжания.
Оно проникало сквозь поры и царапины.
Ранее на Руси пили мед, напомнил правитель, нет продукта более естественного и полезного организму, чем природные компоненты, мудро заметил он.
Пчелки при этом опыляют цветочки, рожь и гречиха дают богатый урожай.
Профессиональные слушатели взмахнули руками во вздорной попытке улететь на поля.
Хлеба их колосились на складе закрытого распределителя. А если начальничков и вывозили на экскурсию, то обязательно в передовое образцово-показательное хозяйство.
И они были уверены, что все поля похожи на образец.
Как похожи дома, которые я ощупывал. Среди них искал свой, где вроде бы жил или готовился жить, подготовка эта, как и все минувшее, обернулась очередным миражом.
И выщерблены на блоках, и неровно замазанные щели, и надписи на дверях – все было одинаковым, и не имело значения, к кому постучаться.
Я толкнулся в первую попавшуюся дверь – в крошечном тюремном дворике охрана выгуливала узника.
Длинный, тощий, нескладный, он по журавлиному вскидывал ноги, но крылья его были подрезаны, не улететь из позолоченной клетки.
Не только ему, но даже мухе, если сработает сигнализация, то взвоют сирены, в воздух поднимутся самолеты.
Вместе с узником, сгорбившись и заложив руки за спину, кружил я тюремным двориком, стены сочились сыростью, заросли мхом и лишайником.
- Прости, не попробовал помочь, нельзя так, не по-человечески, - покаялся я.
- Что… Ты… Мог сделать? – спросил бывший.
- Не знаю, если, как говорит правитель, очень захотеть и если сложатся благоприятные обстоятельства… А они складываются у тех, кто пытается, а под лежачий камень, как известно, и вода не течет… Я такой камень, так меньше забот и волнений, прости, нас не приучили стремиться и сражаться…
- Знаешь… Я счастлив… Почти, - сказал узник.
- Разве можно за этими стенами и под постоянным надзором? Даже звери не размножаются в неволе, - не поверил я.
- Здесь все…Что им надо…По первому требованию, - сказал узник.
- И этого достаточно? – не поверил я. – А как же запах свежескошенной травы и земляники? И лицом в прелую землю, и теплый майский ветер или сентябрьский листопад? Как прожить без этого? – спросил я.
- А ты… Часто видишь? – спросил он.
- Не знаю, редко, почти никогда, но могу увидеть, если повезет, если город смилостивится и отпустит
- Уходи…Не надо, - попросил счастливый узник.
Уже по журавлиному не вскидывал ноги; привязав к ружью, его волокли между двумя рядами палачей.
От ударов оставались рубцы, они перекрещивались, слипались, спина превратилась в кровавое месиво.
Это я бил шпицрутенами.
И я же израненной спиной нащупал дверь.
Вывалился, оставив друга умирать на плацу.
Если ранее не удалось извести его, то добил сегодня.
Такие мы обязательные люди, все доводим до конца.
Но всего то искал неверную жену, чтобы договориться.
  Как сказал правитель, если мы не договоримся, например, не разоружимся перед исконным врагом, показав, как им доверяем, а они ответят взаимностью ( как же, держи карман шире), ибо, как показал опыт сгинувших стран и народов…
Чтобы раз в неделю или в месяц видеть ребенка.
Женщина отказала, после долгих лет совместной жизни знала, как и куда ударить.
Я разбился о заколоченные ее двери.
Правитель назойливо вещал с экранов и из репродукторов.
Не только титульная нация, но и сопутствующие ей народности, обо все смешалось в нашей плавильне, и всякое бывало за долгие годы, мы пережили и переживем смутное время, если откажемся от пагубных привычек и пристрастий.
Всего-то требуется бросить пить, наконец добрался он до сути; в горле у меня пересохло от извечной жажды; чтобы помочь нам справится с гибельным пристрастием, предложил он выкорчевать виноградники; вооруженные тесаками отряды добровольцев откликнулись на его призыв.
На севере виноград не растет, спирт гоним мы из древесины, добровольцы творчески развили его мысль, взревели скрептеры; пытаясь выжить, толкнулся я в очередную дверь.
Очутился на свалке, где укрылся другой бывший соратник.
- Пойдем, может, еще спасемся, - позвал я его.
На свалке почти не слышны были пламенные призывы правителя.
И все равно на лбу у мужчины проглядывало родимое пятно, и слова его были скользкими и обтекаемыми.
- Как сказать, кто знает, - откликнулся он. – Человек не сразу определяет истинное свое предначертание. Кажется, я определил. Здесь такие же люди, как в вашей камере. Вроде бы такие, но выбравшие свободу. Я наслаждаюсь воздухом и духом свободы.
Он притерпелся, я содрогнулся от запаха гнили и разложения.
Обитатели свалки отметили несомненное сходство нового товарища с правителем, отвели ему под жилье самое зловонное место.
Вонь эта вышибла со свалки.
Опять не удалось договориться. Чтобы хотя бы раз в год видеть дочку.
Я брел узкой тропой, с одной стороны подступила помойка, с другой ревела мощная техника.
И манили вроде бы гостеприимно распахнутые двери, я еще не смирился с поражением.
Снова заскрипели петли, навстречу мне ковыляло некое увечное создание.
Кривое и горбатое, колченогие и сухорукое создание это ныряло на каждом шагу, но каким-то чудом удерживалось от падения.
Я заплакал, так жалко стало себя.
- Убедился, каково быть мужчиной? – спросил сквозь слезы.
- Быть? Разве я стала? – спросило создание. – Стала, стал, стало, - запуталась оно.
- Ты сама хотела, - напомнил я.
- Она ушла к тебе. Если бы не ушла…, - обвинило создание.
- Изматрасила и бросила. Натешилась и надругалась, - сказал я.
- Если бы ты не захотел..! – обвинило создание.
Бесполезно было объяснять и доказывать.
Я побежал, создание не могло угнаться.
Его жалобы смешались с моими проклятиями.
Опять не нашел бывшую жену, мир мой, кажется, состоял из одних мужчин.
За очередной дверью Сергей Сергеевич допрашивал претендентов.
- Как ты относишься к выпивке? – не узнав, спросил меня вербовщик.
- Не отношусь, но потребляю, - отшутился я.
- Если по пьянке попадете в полицию, то не сопротивляйтесь, - научил он.
- И это все? – удивился я.
Пытаясь вспомнить, ощупал он косо наклеенные на лицо полоски пластыря.
- Что-то было? – спросил старик.
- Целая жизнь за несколько дней, - напомнил я.
- Ничего не было, - отказался он.
- Последняя и самая трепетная привязанность.
- Ничего не было! – побагровел несчастный.
- И если обложить человека со всех сторон, подкупить дочек…
- Немедленно уходите! – потребовал старик.
- Легче всего вычеркнуть боль и отчаяние, а если это навсегда въелось? – спросил я.
- Послушно следовал основной линии партии! – воздев лицо к потолку, отчитался ветеран.
Словно был в чистилище, и взвешивали его деяния.
Чаша с добром взметнулась вверх.
- И других призывал следовать! – отчаявшись, сказал ветеран.
Чаша взметнулась еще выше.
- Но они не внимали вздорным призывам, - пожалев его, бросил я в эту чашу грузик.
Кажется, взлет ее прекратился.
- Не о себе думал, о партии, - скинул этот грузик старик.
- Бедная партия, - отказался я от пустой затеи.
- Наша, родная, - подтвердил он.
Может быть, и к лучшему, что душа его попадет в ад.
Где прибывают души многих замечательных наших предшественников.
Все мы там будем, прежде чем последовать за ним, предстояло еще завершить несколько дел.
Попрощавшись с бывшими сослуживцами, попытался я пробиться в крепость или в тюрьму, где прятали мою дочку.

9. Сам себя представил разбитым войском, одежда наша пропотела и пропылилась, подметки сапог были косо срезаны дорогами отступлений, одни потеряли трехлинейки, другие волочили за собой бесполезные винтовки.
Патроны кончились, затворы были искорежены и разбиты.
И если воинство это и могло добрести до крепости, то оставалось надеяться только на милость защитников, может быть, пустят они переночевать усталых и отчаявшихся странников.
К городу некогда подступали леса, поваленные стволы гнили под дождем и снегом. Кора отвалилась, жуки-древоточцы проложили бесчисленные ходы в древесине.
Дятлы не успевали склевывать пищу.
Пахло как на помойке, но в отличие от нее приходилось пробиваться через многочисленные завалы.
Во исполнения указания правителя леса наши свели под корень, ливни смыли тонкий плодородный слой почвы, песок обнажился, пустыня подступила к городу, прах и пепел скоро засыпят его дворцы и храмы. И разбредутся жители, будут умолять приютить несчастных беглецов и странников.
Я уже покинул гибнущий город, брел мертвым лесом. Брошенная техника была похожа на доисторических чудищ.
У танка сорвало башню, страшно было подойти к поверженному гиганту, перекошенные стрелы кранов были похожи на изящные, немощные шеи рептилий.
В этом мире былых хозяев Земли, казалось, не было места человеку, я насторожился, услышав голоса.
Или эхо голосов, если событию предстоит случиться, то по мнению некоторых ученых, эхо распространяется в обе стороны по временной шкале; человечество в ужасе вскричит перед гибелью, отзвук этого крика резанул по напряженным нервам.
Доисторическое зверье попряталось по норам.
Из толстых бревен были сооружены надежные засеки, перед ними было очищено пространство, даже пни вывернули, а ямы засыпали.
Контрольная полоса которую не одолеть незамеченным.
Содрогнувшись, словно входя в ледяную воду – острые края льдинок оцарапали ноги, - вступил я на эту полосу отчуждения.
На каждом шагу ожидая взрыва, сокрушительного удара, гибели.
Все развивается по кругу, а не по спирали; одетые в шкуры, вооруженные дубинами наши потомки молча и угрюмо окружили пришельца.
Низкий их лоб был скошен в верхней части, зато угрожающе выступала тяжелая челюсть.
- Мне только проведать, попрощаться с дочкой! – взмолился я.
- Уходи, - медленно и по слогам произнес предводитель, еще окончательно не забыл нашу речь.
- Милосердие! – воззвал я. – Хотя бы снисхождение!
Но был ли сам снисходителен к другим? а если не был, то как могу требовать этого?
- Мы – отдельно, - попытался объяснить вождь.
В обе стороны по шкале времени, предки их отделились в ближайшем моем будущем при очередном громогласном правителе.
Каждый возьмет столько свободы, сколько переварит, провозгласил тот.
Некоторые всерьез восприняли вздорное заявление и основали лесные республики.
Государству некогда было заниматься отщепенцами, потом оно забыло о них.
На немногочисленных этих островах, каким-то чудом сохранившихся в пустыне, предпочли изначальные ценности и отказались от так называемых благ цивилизации.
Выжили в изоляции от губительного и гибельного нашего мира, но дорого заплатили за это.
Одичали, я позавидовал счастливой их дикости.
- Возьмите меня, наверное, смогу! – взмолился я.
- Уходи, - повторил вождь, подняв тяжелую дубину.
Десятки дубин нацелились на пришельца.
- Убейте, - разрешил я, машинально прикрыв голову скрещенными руками.
- Смерть – нельзя, все тогда мертвое, - попытался объяснить предводитель.
Почти невозможно было разобраться в беспомощных его откровениях.
Он кивнул соратникам.
Они подхватили, напрасно я барахтался и извивался в крепких руках.
Вышвырнули к разливам нефти и к пожухлой траве, к потрескавшемуся камню, облупившейся облицовке, к гнилым рамам и к перекошенным дверям парадных.
Не удалось убежать, город не отпустил свою жертву.
Нудно и победно вещал правитель.
Под победные его реляции отправился искать женщину, однажды случайно изменил ей, она простит, может быть, удастся насладиться ее близостью.

10. И вот особняк, где птица счастья незаслуженно задела меня крылом. Домик не затерялся среди нависших над ним безликих доходных домов. Вот окно на последнем третьем этаже - напрасно вгляделся я до боли в глазах, до головокружения, - о стекло не расплющилось родное лицо.
Она не разобрала моих шагов, воспаленного дыхания, забыла о волшебной ночи в лесу, о кругах на воде, за крышами солнце не выкатилось из-за деревьев, птицы не приветили его, цветы не раскрылись.
Если она не вспомнит о том коротком отдыхе в бессмысленных наших странствиях…
Я помогу вспомнить.
Для этого по невысокой стене должен добраться до знакомого окна.
Одолеть километровую преграду, в разреженном воздухе каждое движение отзывается слабостью и кругами в глазах.
Или планета потеряла большую часть своей оболочки, если не покорить вершину, то неминуема гибель.
Задыхаясь и теряя сознание, привалился я к камню.
Ветер выдул раствор из щелей, я потерял все снаряжение, при некотором везении можно и так вскарабкаться.
Кончиками пальцев зацепился за расщелину. Но ботинком не удалось нащупать опору, скинул тяжелые и неудобные башмаки.
Распластался по скале, громко и отчаянно стучали часы, зубами дотянулся до ремешка, часы разбились на дне ущелья.
Как воздухоплаватель избавился от всего лишнего, выбросил не только старые записные книжки, но и очистил память от груза ненужных воспоминаний.
Оставил одно: стремление одолеть; если проиграю, то обездолю человечество.
Время сгладило камни, пальцы соскальзывали с зацепок, пока еще ветер бил в спину.
Я углядел крошечную полку, почти падая, дотянулся до нее, кажется, ободрал щеку и подбородок, или это кровь выступила из-под ногтей, слизнул с камня соленую и горячую влагу, закрепился на полке, мог стоять только на цыпочках, от напряжения дрожали ноги.
Горная птица рядом свила гнездо, птенцы привычно разинули прожорливый рот.
Не знаю, какую пищу можно добыть в бесплодных скалах, их мать угрожающе нацелилась, я отступил от гнезда.
Нога соскользнула, падая, извернулся лицом к скале, камень оцарапал ладони и пальцы, бесконечно долго длилось падение, я выжил и не разбился.
И чтобы победить и одолеть, надо было спуститься в базовый лагерь и там отдохнуть и набраться сил, не было у меня такого лагеря.
И всего лишь невысокая стена отделяла от окна.
Я не забыл, зачем надо вскарабкаться.
Для этого мужчины устремляются в горы, покоряют полюса, ныряют на дно, гибнут в полете.
Чтобы кому-то доказать, будто от этого изменится мир.
На миру и смерть красна, никого не привлекли мои потуги.
Люди спешили, глядя под ноги, чтобы не упасть и не разбиться.
Отчаяние захлестнуло, я еще барахтался, опять подступил к неприступной скале.
Если она услышит и протянет руку…
Пальцы мои и душа кровоточили, бродячие псы сбежались слизывать кровь.
И слетелись и терпеливо ждали стервятники.
Сидели нахохлившись, желтые бусинки глаз были похожи на оптические прицелы.
И откуда взялись силы? я опять пополз по камню.
Презрев боль в разодранных пальцах, благословляя спасительную эту боль.
Не только замазала оконные щели, но и законопатила уши, напрасно взывал я со дна.
Полз, вжимаясь в камень, гнездящиеся на скалах птицы пытались столкнуть и уничтожить, внизу поджидали стервятники и псы.
На этот раз не удалось добраться даже до полки, ветер предательски ударил с вершины.
Опять разбился, почти невозможно было собрать осколки.
Не только законопатила уши, но с головой укрылась одеялом, еще ближе подступили псы и стервятники.
Из оскаленной пасти стекала слюна, клюв был изогнут и отточен.
Забралась под одеяло и нахлобучила на голову подушку.
И стена, которую еще недавно мог легко одолеть, обернулась неприступной скалой, ураганный ветер отталкивал от нее.
Напрасно разбитыми пальцами цеплялся за выбоины на асфальте.
Не только одеяло и подушку, навалила все тряпки, что отыскала в крепости.
Я полз, стена удалялась и становилась все неприступнее.
Если она и услышала, то не простила и не забыла.
И пусть ей не выжить одной в этом мире, пусть и мне не выжить без нее, все равно судьба более не сведет нас, и не вернуться на развилку, где сбился с дороги, а если и вернусь, то снова заплутаю.
Рано или поздно покорюсь судьбе и року.
Время пришло, стоя на четвереньках, оскалился в подступившие морды и клювы.
Они попятились, псы поджали хвост, птицы обиженно взмахнули крыльями.
Остался запах гнили и падали, я давно притерпелся.
Улетели и убежали искать добычу, я тоже побрел, не оглянулся на заброшенную крепость.
Стены ее покосились и пошли трещинами, от малейшего толчка мог рассыпаться карточный домик.
И милосердно было разрушить его, не ведал я милости.
Пусть другие добьют и разрушат.
Этим даруют и мне погибель.
Подволакивая непослушные ноги, едва не падая на каждом шагу, скрещенными руками привычно прикрывая голову, подставив под удар обнаженную грудь, побрел я навстречу гибели.

11. К клинике, куда со всего города стекались увечные и обездоленные.
Бесконечным потоком выползая из щелей и потайных убежищ. Надеясь на исцеление, на новоявленного чудотворца.
Так всегда бывает в смутное время.
Чем надсаднее обещают правители, тем меньше мы верим.
Десятилетиями терпели и надеялись.
Осталось еще чуть-чуть, последнее усилие…
А потом непредвиденные обстоятельства растягивают это мгновение на долгие годы.
Недород или обильный урожай, ранняя зима или осенняя распутица.
Будто до этого никогда не ударяли холода или не шли дожди.
Или угроза столкновения с бродячей планетой.
Говорят, такая еще неоткрытая планета вертится вокруг светила по растянутой орбите. И изредка сближается с Землей. Тогда оживают вулканы и вздымаются волны.
У нас эти катастрофы происходят ежегодно.
И мы привыкли верить не обещаниям, а неясным слухам.
Вроде бы две тысячи лет тому назад человечеству уже явился подобный целитель.
Встань и иди, возложил он ладонь на голову хромому.
И тот отбросил свои костыли и пошел.
А из припадочного изгнал бесов.
И многие видели, как в визге и в толкотне покидают они тело.
А кто не разглядел, тот поверил зоркому соседу.
Слепец прозрел, горбатый распрямился, разве что дурак не стал умнее.
В каждой эпохе достаточно всякой дурости, этого не изведешь никакими снадобьями.
А еще глотком воды напоил он тысячи жаждущих и накормил их несколькими хлебами.
И за это гвоздями был приколочен к кресту, и умер в муках, это потом, через века придумали о чудесном его спасении и о грядущем возвращении к исстрадавшимся людям.
Когда превысится мера их страдания.
У нас превысилась, для очередного пришествия избрал он нашу страну.
Так надеялись потянувшиеся к нему страждущие.
И только негодяй мог разуверить их в радужных надеждах.
Я явно не дотягиваю до Калигулы, Ивана Грозного, Гитлера.
Они надеялись, я припал к пересохшему источнику, может быть, удастся смочить губы хотя бы каплей дивного этого напитка.
Надеялись, я не знал, что на свете столько увечных.
Хромые везли коляски с обезноженными. Едва не падали, но чудом удерживали равновесие.
Одноглазые поводыри вели незрячих. Те привычно постукивали по камню белой палочкой.
Та страшная война давно и победно закончилась.
Искалечив миллионы, лишь немногие дожили до наших дней.
Но были десятки и сотни других вроде бы негромких войн, человек произошел от слишком агрессивной обезьяны, правители наши вмешивались чуть ли ни в каждую заварушку, но калечили и убивали нас, а они горестно разводили руками.
Молодые инвалиды, почти что мальчишки, со следами пороховой гари на лице, в черных непроницаемых очках, с грубо сработанными протезами на культяшках, с рваной, изломанной речью, люди-обрубки с неуравновешенной психикой.
Это по мне прокатились и искалечили неизвестные войны, на всех континентах, где обитает человечество.
И если сохранились еще островки мира и согласия, то когда-нибудь и их захлестнет мутная волна страха и ненависти.
Как захлестнула нас и выхолостила наши души.
И некий негодяй, издеваясь над несчастными, распустил слух о втором пришествии.
Слухи, как известно, достовернее клятвенных обещаний.
Подозрение пало на врача, он вроде бы из глины слепил человека и вдохнул в него жизнь.
На нашем материке, который превратился в архипелаг, а потом в остров.
И если людей не поддержать в призрачной их вере, бури и ураганы разрушат этот клочок суши.
А исцелится можно, если веруешь.
Может быть, и я сумею проникнуться их верой, помочь и себе и им.
Вместе с людьми ковылял к спасителю.
Слепцом ощупывал дорогу, падал и разбивался, это меня везли на инвалидной коляске, тысячи бесов терзали мою душу, спину мою изогнул чудовищный горб, я бился в припадке, ничего не отражалось в пустых моих глазах, я был тысячами увечных и обездоленных.
И пусть для того, чтобы быть с ними, пришлось отринуть прошлое, и не дано будет насладиться теплом и близостью, и соитие обернется лишь привычными и нелепыми упражнениями, и мир при этом не распадется на осколки, и не повторятся безумные ночи, и ничего не будет – это не такая уж и большая плата за возможное исцеление.
Люди верят, если поддержать, помочь им, то, может быть, исцелится хотя бы один из десяти.
Миллионы людей на нашем острове.
А за ними последуют другие.
И тогда из пучины поднимутся другие острова, опять образуют архипелаг.
А некоторые обретут и любовь, так хочется надеяться, и все больше будет этих избранных.
Тогда архипелаг наш станет материком.
Если разгромят секретные лаборатории, где мы изыскиваем все более совершенное оружие для умерщвления себе подобных.
Если я, ты, другие не дадим разуверится больным и страждущим.
Я так надеялся на это.
Ибо ничего больше не осталось.
И с этой надеждой занес ногу над пропастью.
Дно ее оскалилось смертельными зубцами.
       ……………………

СПб, апрель – сентябрь 2003г. Г.В.