Юра где-то рядом

Ноябрьским тихим вечером обнаружил я в своем ржавом почтовом ящике письмо. И удивился.
Последний человек, который отправлял мне бумажные послания, эмигрировал недавно в Прагу. Остальные знакомые звонят иногда из различных городов, но писем не пишут. Лень.
Отогрев дыханием ладони, я отомкнул на ящике замок и прочел обратный адрес. «Германия. Мюнхен. Томас Авенариус». И сразу вспомнилась зимняя охота на волков. Было это года три назад. Авенариус приезжал на " вабу", чтобы написать об этом в своей книжке.
Не отходя от ящика, я прочел несколько строк на ломаном русском. Писал, что вышла его книга. Закончил он ее сильно, пафосно "...в России, где интеллигенция в последние годы скурвливается (так и наиписал). И волчий вой сливается с людским". В конце послания Авенариус интересовался, как там Юрка.
Юра Кунаев - фотограф одной из саранских газет. Как раз в то время, когда я получил письмо щепетильного немца, одно из московских изданий опубликовало заметку о нем. Мол, лауреат международных конкурсов, то да се. Что вы думаете о жанре фоторепортажа? Почему он затухает? Юрка, будучи не только кутилой, но и актером, давил на жалость. "Раньше было лучше, - отвечал он. - Раньше я знал, кому жопу лизать. Теперь нет". В постскриптуме автор восклицает, что гибнут не только жанры, гибнет вся русская, так сказать, духовность.
Но этот Юрин прием я знал. Наверное, с денежного московского коллеги он стребовал не меньше "Смирновской". Так же, как когда-то с Авенариуса. Тому он говорил, что платят х… во. Немец зачем-то записывал в блокнот вариацию крепкого русского слова и покупал Кунаеву бутылку водки.
Наутро Юрка веером рассыпал перед писателем несколько фотоснимков. Немец моргал едва заметными ресницами и говорил, что Кунаев - поэт.
Юра и в самом деле был поэт фотографии. И как истинный поэт - кутила и бражник. Было ему чуть за сорок. Но никто не смел назвать его по отчеству. Потому что вряд ли кто-то был так легок на подъем. Вряд ли мог кто-то несколько ночей кряду спать в ометах соломы. Есть черный хлеб с консервами. И вечно хохмить. «Ой, б…дь, вчера, ко мне гости приходили. Так я их так угостил, что они меня еле до остановки довели»…
Меня всегда удивляло его отношение к жизни. Жил он, как птица. Хотя и дерьма хватил с избытком. Была где-то усвистевшая с каким-то музыкантом жена. Была дочка, с ямочками на щеках. Но об этом он никогда не рассказывал. Захаживающий в редакцию играть в теннис профессор выпытывал у него: "Как долго ты делал этот снимок?"
- Одну сто двадцать пятую секунды, - отвечал Юра. Ему и в самом деле нужно было чуть больше, чтобы уловить жизнь во всем ее абсурде и поэзии. Снимал он так, что любой, кто брал в руки его фотку, тут же улыбался или задумывался.
       Как-то Юра принес редактору отпечаток к очередной годовщине со дня рождения Ленина. Под углом был снят кинотеатр "Октябрь" с барельефом вождя и афиша, на которой значилось "По прозвищу Зверь".
Бывало, ни слова ему не говоря, мы отсылали его карточки на конкурс. Приходили посылки с кубками и денежные переводы. Деньги он тут же пропивал с коллегами на крыше Дома Печати. Оттуда весь Саранск был, как на ладони. Будто капли росы мерцали тысячи огоньков. Троллейбусы, как засыпающие на ходу кони, тащились по мосту. Потом снова была водка. Пропитый кубок. Лифт на 7-й этаж. Рыжий кот Кузьмич. Будильник. Курево. Редакция.
Жизнь, как трамвай, двигалась по кругу. А значит, вечером снова водка, Дом печати...
Часто на старой "Ниве" ездили в командировки. Командировочных ему не давали. Обычно их совали журналистам, которые с ним ехали. Но Юра исхитрялся и все равно хоть червонец да выуживал.
Раза три ездили вместе. Утром Кунаев был грустный и вежливый. Едва отъехали от редакции, он стал шарить по карманам, вывернул наизнанку кофр с аппаратурой.
- Ты чего? - спросил я.
- Черт, сказал он. - Фильтр красный забыл.
- Может, вернемся?
- Да нет. По дороге купим.
- Где теперь купишь?
От города отъехали уже километров тридцать.
- А в любую деревню заедем и купим.
- Откуда там фильтры, Юра?!
- Есть, - степенно сказал он. - Давай стольник.
- И че, хватит?
- Угу.
Обдав пылью надменно жующую козу, остановились возле сельмага. Через мгновение Кунаев вернулся с двумя бутылками красного.
- Ты же говорил, фильтры.
- А это че? Хер собачий? - сказал он, выпив бутылку залпом. Я еще не сказал об одной его особенности. Кунаев умел пить, не глотая. Вино лилось, будто в бочку.
Пока ехали, он пустился в воспоминания.
- Щас в командировках скука. Вот раньше. Раз, помню, ездили в одну деревню. Надо было комбайнера снять. Ударника, в общем. Звоню председателю. Собираем свои манатки и туда на "уазике". Приезжаем, а там уже - то, се. Накрыт длинный, как дорога при белой горячке, стол. Горлышки «белой», как лебедя, возвышаются над закуской. Председатель с такой, под цвет кумача, рожей и говорит: «Сперва давайте немножечко тяпнем. Потом поедем в поля». «Немножечко тяпнув», уже никто никуда не поехал.
Утром проснулись. Башка трещит. Во рту - кошки насрали. А председателю хоть бы хны. Ржет себе, гнида диванная. И никакого похмелья, понимаешь. Только рожа стала еще багровее. Лихо поддев вытащив с горла «бескозырку», он сказал: "Сперва давайте немножечко тяпнем. Потом поедем в поля".
Тяпнув еще немного, служители пера кинули в "уазик" все свои причиндалы и уехали. Через несколько километров, самый трезвый из них (наверное, водитель), икнув, спросил: "Мужики, а че приезжали-то?" Газетчики глянули друг на друга. Через мгновение "уазик" мчался назад.
Увидев издалека знакомое авто, крепкий на выпивку председатель схватился за голову. Больше пить он не мог. Оставив за себя парторга, он скрылся в Ленинской комнате. Там его никто никогда не искал.
Уазик свистнул тормозами. Из него вывалились Кунаев и корреспондент. "Так мы это... че ехали-то?" - вымолвил Кунаев. - Фотку надо ... комбайнера".
-Где же я вам теперь его найду, уважаемые? Он в поле.
Был август. Ехать куда-то никому не хотелось.
-Раз нет этого, давай какого-нибудь другова, - резонно заметил фотограф.
Парторг сел в "уазик", и они поехали к мастерским. Затем он буквально за рукав вывел чумазого комбайнера. Тот часто моргал и говорил:
- Уже третий день на ремонте. Какой на.. й из меня ударник?
- Ну ладно - ехидно успокаивал его чиновник. – Начальство, бля, лучше знает, кто ударник, а кто так.
И он басовито, вздрогнули даже кони, заржал. Комбайнера усадили возле раскареженных железок. Сфотографировали. И уехали. Парторг с неуловимым лицом,(как ни силишься, запомнить не можешь) увязался с ними. Старушки выглядывали в окно. Увидев лыбящегося чиновника, торопливо крестились, и задергивали занавеску. Он невыносимо ржал и орал частушки:
Не гляди, бабка, в окошко
А то х… м закачу.
За разбитое окошко
Ни х… я не заплачу.
А потом мы ездили с фотографом в Пермскую область. Кунаев снимал режиссеров-документалистов. Ржавые баркасы на Каме. Угрюмого пса возле пристани.
Был вокзал и был портвейн. Мерцающие нитки железных дорог тянулись куда-то. Кого-то связывая, кого-то разлучая.
Синенькие огоньки возле путей моргали и почти никогда не превращались в красные. Поезда на той станции ходят каждые четыре минуты. Вздрогнул огонек - и замелькали вагоны, будто кадры кинопленки, про Уральские горы, про Сибирь. Где много нежного в людях и ледяные рассветы на Енисее сменяются неоглядной тайгой. Вздрогнул еще раз - и сквозь марево осени поплыли тусклые окна в другую сторону. Где нет ни Урала, ни Енисея. И тайги - тоже нет. А есть девочка с ямочками на щеках. И грустная женщина с лажевым музыкантом.
Там, далеко, осталось что-то до слез наивное, но настоящее. Остались закаты на балконе, и разговоры о дочке. Жареная ночная картошка при свечах и коротенький халатик без пуговиц.
Потом Кунаев снова чудил. Однажды чуть не дал в морду мэру города, когда тот, выпив с ним, стал гнуть пальцы и хвалиться связями с местной братвой. Юрка схватил его за грудки и заорал:
- Ды ты, сука, бандит.
Ему дали 15 суток, но через 3 выпустили.
И вот, в который раз перечитывая письмо Авенариуса ("...в России интеллигенция скурвливается (понравилось ему это слово) и волчий вой сливается с людским", сперва хотел написать ему несколько строчек в Мюнхен. И позвонить Кунаеву. Но раздумал. Кунаеву - потому что скажет: "Напиши, что у меня все х… во". И наверняка будет клянчить посылку с ромом. Авенариусу не стану писать тоже: все равно ведь ничего не поймет. Да и лень.