Продолжение Война 1941 - 1945 г. г. 12

 
 
 12                СТАНЦИЯ    ПОЧИНОК.                Маме  посоветовали  поехать поездом  до  станции  Починок (на Восток), а  там  до  Монастырщины  километров  сорок, где постоянно  ходит транспорт,  и возят  почту.  В  Починке   вокзал  был  разрушен,  нас  направили  в  эвакопункт,  который  находился  в  большом  еврейском  доме, недалеко  от  железной   дороги. Хозяев  этого  дома  расстреляли немцы. Мы  оставили  свои  вещи, прошли  пройти  санпропускник,  а так же пошли   искать  какой-либо  транспорт  до Монастырщины.  На почте  сказали,  что  машина   за   почтой   из   Монастырщины  приходит  утром.               

Вернувшись  в  эвакопункт,  мы  устроились  в  углу  на  полу.    Одни  люди    приезжали,  другие - уезжали.  В основном   это были   евреи,  которые  остались  в живых  и возвращались  из  эвакуации  в свои  городки  и   местечки.  Там   мы постоянно  слышали  рассказы  о  трагедии,  постигшей  еврейский  народ, узнали, как    немцами и  полицаями   проводились   массовые   расстрелы   на   оккупированной  территории, как  русская  жена  спасла  своего  мужа-еврея  и  своих   детей.  Или   наоборот,  как  жена   пошла, сдала  своего  мужа,  чтобы  спасти  детей,  а  немцы  расстреляли   и  мужа  и   детей  её,  и  она   сошла  с  ума. 

Рассказывая  свое  горе,  люди  освобождали  свою  душу, чтобы  найти в себе силы  жить  дальше. Некоторые, радовались,   что  остались   живыми,  были уверенны  в победе,  говорили,  что  теперь  они  знают,  как  нужно   жить.  Другие  были  убиты  горем,  опустились  от  пережитых  потрясений,  были  безразличны  ко  всему.
 
Ни  в  газетах,  ни  по  радио,  о  еврейской  трагедии  ничего  не  сообщалось. Люди   старались   говорить   тихо,   оглядываясь,  боясь,  чтобы, не  дай  Бог,  кто-нибудь  не  подслушал  и  не  настучал  органам НКВД.  Рядом всегда  мог  оказаться  тайный  агент. За  "пропаганду  и  агитацию"  и  ещё  чёрт  знает  за  что, могли  арестовать,  и  человек  пропадал,  как  в  воду  канул.               
 
Мы  спали  на  полу,  подстелив  пальто и подложив  под  голову   мешки.  Ночью  заболела  Маня.   У неё    поднялась    высокая    температура,  на   теле   появилась   сыпь.  Мы  всю  ночь не  спали,  еле  дождались  утра.  Утром  мама   повела  Маню в поликлинику, там  определили  сыпной  тиф,  и  Маню  сразу   же   отправили  в  инфекционное  отделение  больницы.               
 
В эвакопункт приехали женщины в белых  халатах. Всех  выгнали  на  улицу, помещение  облили карболкой,  всех  обязали пройти  санпропускник. Этот день мы просидели  на  улице. Теперь  мы с мамой  остались  вдвоем. Несколько раз в день мы бегали  в  больницу.  Маня  лежала  на  втором  этаже в  инфекционном  отделении,  кней  никого  не  пускали.  Врачи  говорили,  что  они  делают  все  необходимое,  идет  процесс.  Надо  ждать,  когда  пройдёт  кризис.  Мы долго не уходили, торчали  под  окнами  больницы.               

Только,  через  несколько  дней  нам  показали  Маню. Сначала  мы  ее не  узнали.  Она была похудевшей,  наголо  постриженной,  мы  подумали,  что   это стоит   какой-то  мальчик,  и  узнали  её только  тогда,  когда она   руками  начала    подавать  нам знаки. Я  кричал  ей, что  есть мочи;  но  она  меня   не  слышала,  а  мы  не  слышали,  что  она говорит.  И всё равно  мы  радовались,  поняв,  что  Маня  начала  поправляться.               
Однажды  ночью,  мама   разбудила меня. Выла,  серена. Мы  побежали  в  бомбоубежище. По  небу   ползали   лучи  прожекторов.  Бомбоубежище  было  не  далеко и  представляло  собой  яму  метров  около  трех  глубиной. В  ней   был бревенчатый  сруб,  сверху  несколько   накатов   бревен,  а  поверх   бревен   земляная   насыпь.   Наверху    раздались   мощные   взрывы,   бомбоубежище   затряслось,  с  потолка   со  щелей   между  бревен   посыпалась  земля.  Я  сидел,  прижавшись  к  маме, и   дрожал,  у  меня  стучали   зубы,  я  не  мог  произнести  ни  одного  слова.  При  каждом   следующем  взрыве,  бомбоубежище  продолжало  колыхаться,  и  сыпалась  земля.  Я  сидел  и про  себя  говорил:

- Чтоб  бомба  не  попала  в  нас, чтоб  бомба……..

Мама  прижимала  меня к себе и  успокаивала,  а  сама   молила   Бога,  чтобы   бомба  не   попала  в  больницу. 
 
Коптилка,   горевшая  в  нише   стены,  тускло   освещал  напряженные,  перепуганные  лица  людей,  которые,  по-видимому,  как  и  я,  молились,  чтобы   не   было   прямого   попадания. Все   понимали,  что  тогда  от   бомбоубежища   ничего   не   останется.    Бомбежка  продолжалась,  как  мне  показалось, очень  долго,  она,  то  затихала,  то  снова   рвались  бомбы.  Когда  дали  отбой,  и мы  вылезли,  из  бомбоубежища,   на  станции  горели  составы,  в  городе   видны   были  пожары,  удушливая   гарь  стелилась  по  земле.  Мы   побежали  к  больнице. Увидав  издалека, что  здание  больницы  цело,  вернулись  в  эвакопункт,  где  в  окнах  вылетели  стекла.

Маня  потом рассказывала нам,  что  она  не  спала  всю  ночь, стояла  у  окна, видела,  как  бомбили  станцию,   боялась, что  мы  попали  под  бомбы, и  успокоилась,  только  когда  на   следующий  день   увидела   нас.
После  бомбёжки  нас  переселили  в  другой  эвакопункт,  который был устроен  так  же   в еврейском  доме,  хозяева  которого  были  расстреляны.   

При оккупации  в  этом  доме  был  немецкий  госпиталь,   весь  приусадебный  участок  и  еще несколько  сотен  метров  за  огородом  было  немецким  кладбищем.  Строго,  ровными рядами устроены были  аккуратные  могилы  немецких  солдат,  на  каждой - дощечка  с надписью.  Постояльцы,  рассуждая, говорили,  что  немцам  видно  тоже   хорошо  досталось,  если  такое  огромное  количество  могил,  умерших  немцев  только после  ранения,  в  каком-то  маленьком  городишке.
 
Мама   познакомилась  с   молодой   женщиной,  которая   жила   недалеко  от  больницы. Уже полгода, как она приехала с детьми из эвакуации. Детей у  неё  было  двое:     старшая -  Анечка,   лет   одиннадцати,   и  сын -   Боря,   пятилетний   карапуз. Соня,  так  звали  женщину, работала   на  станции,   муж  пропал  без   вести, и  некому было  смотреть за   детьми.    Дом у Сони был пятистенка  с  большим  коридором,  столовой, кухней в первой половине, во второй - зал и две спальни. Здесь  можно  было  жить  по-человечески,  не  валяться  на  полу.   В  её доме   жили  люди, захватившие  его при   немцах ,  с  которыми   ей  пришлось  жить некоторое  время, и  которых  она  выселила.  Часть   вещей  и  мебели,  говорила   она, пропало.               
 
Анечка  была  худенькая, светленькая  девочка,  с  большими,  голубыми глазами,  выражавшими  то  ли  любопытство, то  ли  удивление. Она смотрела за братом, готовила на примусе пищу, кормила его, и везде  таскала  его  с  собой.  Когда  Соня  была  на  работе, Анечка оставалась за хозяйку. Когда мы стали жить у Сони, часть  Аничкиных  обязанностей  перешла к  маме,  и  Анечка  как-то  сразу  к  нам   привязалась,  и   мы  постоянно  были   вместе. Мы все  вчетвером  ходили  в  больницу к Мане,  стояли  у неё под  окнами.  Мы   вместе  ходили  в  магазин  за хлебом, и куда  бы меня ни посылала мама,  Анечка  всегда была  со   мной.
 
У  Сони  за  домом  был  большой  огород.  Мама  взялась копать и  делать  грядки.  Анечка  работала  наравне  с  нами, она  помогала  маме  сажать лук, свеклу, морковку.  Боре   на  меже  стелили  одеяло,  и  он  вместе  с  нами  был  на  огороде.  Однажды   мама   сказала: 

- Какая  ты  молодец! Как  хорошо  ты  мне  помогаешь! Будешь  моей невесткой.   

Видя,  что  я  с  Анечкой   сдружился,   что мы играем и   везде  ходим  вместе,   мама стала  над  нами  подшучивать, называя  нас "женихом  и  невестой".   Я   злился и  делал  вид, что  Анечка  меня  совершенно  не интересует. Однажды   мама  позвала  нас  обедать  и  сказала:

- Жених  и  невеста,  идите  кушать.

- Тетя  Люба, зачем  Вы  его  дразните,  ему  это  не  нравится,  он  же  хороший, - высказалась   Анечка.
   
- Ах,  ты,   моя   невестушка!  Ты   уже   за   него   заступаешься,  -  улыбнулась   мама. 

Я  так   разозлился,  что   не  пошел  кушать,  тогда   мама   крикнула:   

- А  ну, иди кушать,  дурак! Я ничего  обидного не сказала, наоборот,  мне  даже  нравится, что  вы  дружите.               
 
Анечка  мне  действительно  нравилась,  нравилась  мне  ее  заботливость,  преданность, безотказность.  Нравился   мне   её  спокойный,  ровный   характер  и  то, что  она  умела   слушать,  и  как она смеялась, когда  я  рассказывал   ей  смешное.  Когда   я говорил о чём-нибудь грустном  или  трагическом, её  голубые  глаза  становились  серьезными  и  сочувствующими.  Нравилось мне   её  отношение  к  братику,  который  беспрекословно  её  слушался,  её  легкая   походка,   как   заплетала  она  косу,  и,  вообще,   мне   все  в  ней   нравилась.   Иногда   мне  хотелось  взять  ее  за  руку,  или  погладить  за   ее  худенькое   плечо,  и  когда  я  начинал  об   этом  думать,  то  я  чувствовал,  что  становлюсь,   как   деревянный.               
 
Соня  наняла   мужика, у которого была лошадь, он вспахал  огород. Мы   сажали  картошку. Вчетвером   с  ведрами   резаной  картошки  бегали  мы за  плугом,  бросали   кортошку  в  борозду.  Анечка  работала   вместе  с  нами,  хотя  ей  говорили,  что  она  здесь  не  нужна,  лучше бы шла и  сидела  бы  около  Бори.               
 
Маня  поправлялась. Нас  начали  впускать к ней в  палату,  но  пока  не  выписывали.   В  Починке  мы  прожили  целый  месяц. За это  время  ночью  были  еще  две  воздушные  тревоги. Когда  начинала  выть  серена,  мы  бежали  в  конец   огорода,  где   была  вырыта   траншея.  Оттуда нам было видно,  как  по  небу  скользят  прожектора,  как   летят  трассирующие   пули  и  хлопают  разрывы  зенитных  снарядов.    Где-то   над   нами  слышен  был  гул  пролетающих   самолётов;  но  бомбежек  больше  не  было. После  отбоя   мы  возвращались  в  дом и ложились  продолжать   спать.               
 
Маню  выписали  в конце мая. Кругом  стало  все   зеленым. Мы  готовились  уезжать.  За  три   недели,  что  мы  жили  у  Сони,  мы  так  сдружились, что   Соня  не  хотела  нас  отпускать.  У   меня  было   двоякое   желание -  с  одной  стороны   мне   хотелось   уехать, так  как  вот  уже  около  трех месяцев  мы   были   в   дороге,  и  хотелось,   наконец,  добраться   до   Монастырщины,  до  тети  Сорки, с   другой   стороны  мне  не  хотелось   расставаться  с  Анечкой. За  это  время  я  так   к   ней  привык,  что  когда  ее  не   было  рядом,  я  скучал.   Анечка  последние  дни  ходила  грустная,  и   хотя  она  мне  ничего   не  говорила,  я   чувствовал,   что  она  тоже  переживает.    
               
            

МОНАСТЫРЩИНА               
 
Наступил   день  отъезда.  Рано  утром   мы   отправились  к  почте.   Соня   с   детьми  провожала  нас.    Пришла   машина.  Шофёр  отнес  мешки  с почтой,  принес   другие  и крикнул нам: 

- Залезайте! 

Мы  залезли в  кузов, я  старался  не  смотреть  на  Анечку,  но всё время  смотрел  на неё.  Машина  тронулась,     я  видел  только  лицо   Анечки,  и  как  она  махала  нам  рукой.  Как  мне  хотелось,  чтобы  она поехала  с   нами.  Всю   дорогу  она  не выходила  у  меня  из  головы.               
 
Когда   мы подошли  к  дому  тети  Сорки, она   увидала   нас  в  окно  и  выбежала навстречу с   криком:
 
- Ой,  ой!  Вер  из  гикумен! идиш  ( Кто   приехал!)

За  ней  выскочили  наши  двоюродные  сёстры:   Бася,  Паша  и  Сима.  Тётя  Сорка  стала  говорить,  что они  давно  уже   нас   ждут,  что   уже   месяц,   как  они получили  от  Полины   ответ на их письмо, в котором она   писала,  что   мы уехали   из Буденовки в  средние   марта,  что  они  тут   уже  передумали,  черт  знает  что.               

Когда   тетя  Сорка  рассказала,  что  дядя  Мора  и  дядя Володя   погибли  на  фронте,  а  дядя  Гриша  умер    от  голода  в  Ленинграде,  мама  с  тетей  расплакались,  и,  глядя  на  них ,  все   стали   сморкаться   и   плакать,  кроме   меня; только  слёзы  у  меня,  сами  по  себе  невольно  потекли  из глаз.               
 
Ожидала    нас  и  приятная   новость:   куча   писем-треугольников,   где   отец   писал  нам  письма.   Во   всех   письмах  было   написано   одно  и  то  же кривыми  буквами  на  пол  страницы,  что   он  жив,  здоров,  служу  на   старом   месте, за   меня   не  беспокойтесь   и  т. д.   В  каждом   слове   по   несколько ошибок.  Эти   безграмотные  письма   веселили   моих   двоюродных  сестер.   Но  для  нас  они  был   дороже   всего   на   свете,  главное,  что  отец   жив  и  здоров.
 
Дом  тети  Сорки   был  небольшой,  полдома  занимал  рубленый  коридор,  жилая  половина  была   маленькая,  из   двух    комнат:   кухонька  с   большой   русской   печью  и   небольшой  зал.  Нужно  было  думать, как в этом  доме  нам  всем разместиться.  Летом  можно   было  спать  в  коридоре  и  на  чердаке.   Тетя  Сорка   заказала   соседу-плотнику   два  топчана,  один  из  которых  поставили  в  зале,  где  спала  после   болезни   Маня,  второй -  в  коридоре  для  мамы.  Мне   достался   чердак,  где  было  сено  для   коровы.  Во   время   немцев,  в  доме  жил   часовой   мастер,  и   в  углу  чердака  была   много  деталей    от  старых  часов,  колесики,  корпуса  от  ручных  часов, - всё это  стало  моим  имуществом,  для  игр  и  развлечений.               
                МСТИСЛАВЛЬ.
 
От  Монастырщины  до Мстиславля  сорок  километров,  но  по  грунтовой  дороге  между  Россией  и  Белоруссией  не было  сообщения.   Маме   очень   хотелось   побывать  в  Мстиславле,  где  она  прожила    семнадцать  лет  после  замужества.  Не  найдя  попутного  транспорта,   в  один   из  хороших  летних  дней,  встав в пять  часов  утра,  мы с  мамой  отправились туда пешком, рассчитывая,  что  по  дороге, нас  подберёт   какая-нибудь  попутная машина, или подвода, но ни машин, ни  подвод  не  было.  Несколько  раз  отдыхали в пути, 

Где-то  часам  к  двенадцати  мы  подошли  к   Алсуфьевскому  монастырю,  до  города  оставалось  ещё километров  семь. Рассказывали, что  между этим  монастырем  и  замковой   горой  прорыт подземный  ход, туда  попробовали  спускаться;  но,  пройдя   двести - триста  метров  свеча тухла, и идти  дальше  боялись.               
 

Отдохнув около монастыря и пройдя лес,  мы  вышли  к  городу  в  район  Заречье, и  нам сразу  бросился   в   глаза новый  деревянный  мост, построенный  немцами  через  реку  Вихру, и  два  сгоревших  немецких   танка,  стоявших  на  лугу.  Перейдя   мост  и   поднявшись   в   город,  мы  первым  делом  отправились  к  нашему   дому.

Нам   нужно   было   пройти   на   другой   конец   города.  Город  не  изменился,  было  много   сгоревших   домов,   сгорела  моя   двухэтажная,  деревянная  школа.  На  месте  нашего дома  мы  нашли  кирпичный  фундамент  и  печь  с  развалившейся  трубой.  Вся  наша  улица   сгорела,  остался  только  горсовет.  От   кирпичных   домов  остались  одни  коробки.  Часть  фруктовых   деревьев  была   вырублена;  но  медуница,  стоявшая   недалеко  от  крыльца,  была  усыпана  зелёными  яблоками.               
 
К  нам  подошла  женщина,  мне она была незнакома. Она стала  всматриваться в лицо мамы и произнесла:

-  Ци ты  жива? (белорусский) 

Они  узнали друг друга,  разговорились,  и  женщина,   показывая   на   уцелевший  от  пожаров соседский  еврейский  дом, тихим голосом рассказала, что вся семья, живущая в нём, была  расстреляна,  а  в  этом  доме   теперь живет  Алексей,  сосед,  живший  напротив  нас.  Всё  наше  добро  перетащил  к  себе  Алексей,  что он   никого  не подпускал  близко  к  нашему  дому, пока  дом  не  сгорел.   Всех  соседей-евреев  из  близлежащих   домов   в  один  октябрьский   день  расстреляли   немцы,  и  она  удивлялась, как  это  нам   удалось  спастись.               

Мы   направились  в  дом,  где  теперь  жил  Алексей.  Этот  дом  я  хорошо  знал,  здесь   жила   еврейская   семья,  у  них  было  три   дочки.  Старшая   была  Манина  подруга, и  мы  часто  сидели  у  них  на  крыльце,    вместе   играли   в  классики  и  в  прятки.  Пройдя   через  темный   коридор,  мы  зашли  в  комнату.   Андреевна,  жена  Алексея,  шла  на  кухню,  неся  ворох  грязной  посуды, по-видимому, убирала  со  стола   после  обеда.  Увидав,  нас  она  остолбенела  и стояла,  глядя  на нас  не  понимая,  что  происходит.  Мы  поздоровались,  а  Андреевна  всё стояла,  смотрела  на  нас,  ничего  не  говоря,  и  не  двигалась  с  места.   Наконец,   она  выдавила  из   себя: 

- Ци  ты  жива?    

- Жива,   жива   Андреевна. В  хату   можно  войти? - спросила   мама. 
                               

Женщина  как  будто  очнулась, стала  хлопотать  и  пригласила  нас за  стол  пообедать.  За  столом  сидела  их  дочь  Мария,  болезненного  вида. За  эти  годы  она  выросла,  стала   длинной  и  худой.  На  столе  стояла  мамина,  ручная  швейная  машина "Зингер".               
 
Андреевна  стала  рассказывать,  как  они  вернулись  из   деревни, откуда  нас  выгнали, через  три  дня,  как   туда  пришли  немцы.  Первым  делом  открыли  сарай,  выпустили  корову  и  поросёнка, что  в  нашем   доме  жил  немецкий  офицер.   Когда  прошел  слух,  что  Исроела   расстреляли   как   шпиона,  а  мы   погибли   где-то  в  Брянской  области,  они   кое-какие   вещи   взяли  в  нашем  доме,  чтобы  сохранить,  на случай, если   мы  вернёмся, но  теперь  все   сгорело  вместе  с  ихнем  домом.  Видно  было,  что  Андреевна  чувствует   себя  неловко   и  всячески  старается нам  угодить.               
 
- Андреевна,  не  беспокойся, все  это  ничего  не  стоит,   главное -  мы   живы  и  здоровы,  и  правильно  сделали,  что   взяли,   что   могли,   жаль   только,  что   всё   сгорело.  Претензий   к  вам  я  никаких   не  имею, наоборот  я  вам,  очень  благодарна, вы  вывезли  моих  детей  из  города, поэтому  мы остались  живы.  Если   мы  вернемся   жить   в   Мстиславль,  то  швейную   машинку  я заберу,  это -  мой   хлеб.      

- Ради  Бога   бяры, - услужливо   сказала  Андреевна.
 Пришел  Алексей,  ему  уже  сказали соседи, что  мы  приехали.  Он  был,   выпивши  и в   весёлом  настроении, весело  заговорил  с  порога:

- Люба!  Ци  ты  жива?!  Який  я  радый   тябе   видить! (белорусский)   
Вытащив   из  кармана  бутылку   самогонки, он  сказал: 

- Такие  гости, такие  гости,  за  ета ж  нада   выпить! (белорусский)   

Мама  поблагодарила  Алексея,  назвав  его  нашим  спасителем,  сказала, что  мы  всегда  были  добрыми   соседями, и если вернемся, и  может  быть, отстроимся, она  бы  всегда  хотела  жить  с ними  рядом.
 Андреевна  снова  накрыла  на   стол.  Алексей   спросил,  где   мы   были   все   эти  годы.   Мама  стала  подробно  рассказывать  о  наших  мытарствах, о  Верочке,  о  Казахстане.  Андреевна  только   охала  и  ахала,   делая  вид,  что  очень  нам сочувствует,  и  переживает.               

Ночью   завыли   сирены,  началась  бомбёжка   станции   Кричев.  Мы   все   выскочили   в  огород.  По   небу  поползли  лучи  прожекторов,  слышен  был   гул   летящих   самолётов,  на  юге  появилось   зарево,    раздались   взрывы.  Вдруг  немецкий  самолёт  сбросил   фонарь над   городом,  и  стало  светло,  как   днем,   хоть  иголки   собирай.               

На  следующее  утро  я  с  мамой  пошли  на  базар. Все  знакомые,   встречавшиеся   нам,  увидав  и  узнав   маму,  удивленно   спрашивали: 

- Ци  ты   жива?   

И  хотя  фронт находился  в  пятидесяти  километрах  от  города,  на   реке  Проня,  постоянно была слышна  артиллерийская  канонада.  В  городе   уже   жили  некоторые  еврейские  семьи,  которые  вернулись  из  эвакуации, в  основном,  это были  те,  у  кого  сохранились  и   остались  целыми   дома.               

Вдруг на базаре  кто-то   громко   закричал:   

- Блюма,   ци   ета   ты?!   Ци  ты   жива?! (белорусский)   

Это  был  Петр  Подогайский,  он  схватил   маму,  стал  тискать  и  целовать её так,  что  она  никак  не  могла  его  оттолкнуть.  Когда  мы  жили  в старом  доме,  Петр  Подогайский  жил  за  нашим  огородом  на  соседней   улице,  и  между  нашими  огородами   была   общая   межа.   Петр   был   постоянным   клиентом  у  отца,  приходил  вечером  огородами он требовал, чтобы  отец  тут  же  при  нём  заготовил  пару  сапог,  другие  сапожники   оставляли  заказ  и  уходили,  а  Петру  всегда было  некогда. В то  время, пока  отец   заготавливал  ему  пару,  он  садился  около  мамы  и   беседовал  с  ней  на  идиш. 


Петр  вырос  среди  евреев и  разговаривал  на  идиш  лучше   любого   еврея.  Он  работал  на разных  работах:  плотником,  столяром,  сторожем  и  тайком   сапожничал.     Любитель   выпить,   всегда   с  улыбкой  и  подковыркой  он  относился   к  маме  с уважением, он  был  искренне  рад,  что  встретил  нас,  и  что  мы  остались  живы.
 
- Где   Исроел? - спросил он. 

Мама   ответила,  что   отец  на   фронте. 

- А туть  гаворять,  што  яго  расстреляли  як  шпиёна,  и  чаго  люди  только   ни   придумаюць. (белорусский)               
 
Он   уговорил  нас,  чтобы   мы  пошли  к  нему: 

- Надька  будить  рада.  Дом  мой  сгореу, я  сейчас   живу  в  яврейском   доме  рядом  с  базаром.  Их   усю   семью   расстреляли   немцы. (белорусский) 
 
По  дороге  Петр  стал  грустным   и  сказал:

- Блюма,  у  мяне   бальшое  несщастье,  три  месяца,   як  я  пахараниу   младшаго   сына  Лёньку.
 
Он   рассказал,  что  его  младший   сын  Лёня, четырнадцати  лет,  нашел  снаряд,  стал   его  разряжать,  и   он    детонировал.   Жена его   сходит   с ума, и  каждый  день бегает  на  кладбище. Старший  сын  Коля  на  фронте.

- Яго  забрали, красные, як  освободили  нас  от  немцев.  Слава   Богу,  пишет  письма. 

Он  просил   маму,  чтобы  мы  пожили  у  него,  а  то  они  после  похорон  Лёньки  одни  в  доме,  и не   могут  найти  себе  места.               
 
Мы    подошли  к  добротным воротам большого дома.  (Потом  в   этом   доме  жил   мой  товарищ  и одноклассник -  сын   председателя   райисполкома).   Петр   открыл  калитку,  мы  вошли  во  двор.  Надька    развешивала   бельё.  Она долго смотрела на нас и потом воскликнула:

- Ой,  ой   дык   ета ж   Блюма! Ци  ты  жива? (белорусский)   

Мама  с  Надькой  расцеловались,  и  Надька  стала  плакать  и причитать: 

- Ой,  Блюма,  якое  ж  у   мяне   горе. (белорусский)   

Начались  разговоры  и  расспросы.   Надька  рассказывала,  как  они  переживали   тот   день,   когда    расстреливали   евреев,   как  они  жили  тут  при  немцах.  Я сидел  и   думал,  что  чувствовали   бабушка,   тётя   Сорка,  Циля  и  Изик   и   все   мои   Мстиславские    земляки,   когда   их  расстреливали.  Подогайские,    приняли   нас,  как  самых   дорогих  гостей.  Мы  прожили у  них  несколько  дней.               
 
Мы  ходили  в  ров,  к  подножью   Троицкой   горы,  к   братской   могиле,   где   расстреляли за один  день  1300  человек  евреев   города.  Могила  была   засыпана  и  сровнена с землёй,  на  её месте выросла  трава,  как  будто   ничего   здесь  и  не  было.  Кто-то,  наверное,  из   вернувшихся  евреев  воткнул  палку  с   прибитой   фанеркой,   на    которой     было написано  химическим    карандашом,   что   это -  братская    могила   Мстиславских   евреев.               
 
Встреченные  мною  знакомые ребята рассказали  мне,  что   милиция  отбирает  у  них  оружие:  винтовки и   автоматы,  но  они  знают,  где   можно  всё это найти, Что   многие   пацаны  стали  калеками  или  погибли,  разряжая  мины  и  снаряды.   Я  ходил  по  родному  городу,  и  мне   было  всё  таким  родным  и  знакомым,   даже  воздух  здесь  был  особенным.  Немцы  сожгли  нашу   улицу  и всю  северо-западную  часть  города  "ферштат",  и  почти  все  кирпичные  дома  в  центре. 

Сожгли   мою  деревянную  двухэтажную  школу, но бульвар,  кинотеатр и педагогический  техникум  сохранились.  Я  ощущал,  как  близок,  дорог  мне  мой   родной  город.   В  Мстиславле  мы   пробыли   несколько   дней,   встречались  с  еврейскими  семьями,  вернувшиеся    из   эвакуации.  На  обратном  пути   нам  повезло -  попалась  попутная   машина, на   которой   мы вернулись  в  Монастырщину.               

   13  Продолжение ЕЩЁ ГОД ВОЙНЫ.    http://www.proza.ru/2008/01/29/263