Продолжение Война 1941 - 1945 г. г. 13

       
Письмо с фронта.

 

                ЕЩЕ   ГОД   ВОЙНЫ.               
Вернувшись из  Мстиславля,  мы стали  думать,  как   жить  дальше.  Хотя  мы  с  тетей  питались с одного котла, получали пособие они и мы, нам явно не хватало на жизнь. У тётки была корова, и вроде было лучше,  чем  последний  год  жизни  в Казахстане, но ходили  мы всё  равно, с постоянным  чувством  голода.      
 
Председателем  сапожной артели в Монастырщине был двоюродный брат отца  Сеел  Мерьяхин. Один мой   новый  знакомый  парень,  который  устроился  учеником  сапожника в эту  мастерскую, рассказывал, что  он  сейчас  получает  рабочую  хлебную  карточку  и  семьсот рублей зарплаты ученика.  Я стал  уговаривать маму, чтобы она  попросил  Сеела  устроить меня учеником  сапожника, на  что  она ответила:

- Не валяй дурака, еще  наработаешься  за свою  жизнь. Пастухом  ты уже был, теперь хочешь освоить профессию  сапожника?  Учиться надо.

Она не хотела  ничего даже слушать, но я стал уговаривать, её и  настаивать,  поговорить, что  буду  получать   рабочую,  хлебную карточку,  да и деньги  не помешают. А учиться буду потом, кончится война, папка придёт.               

Мама  не  хотела  идти к Сеелу,.  Он знал, что вот уже месяц, как мы  приехали, а он ни разу  не  пришел и не   поинтересовался,  как мы живём, «родственничек», не пригласил  нас ни разу к себе.  Сеел, был  заготовщиком,  имел большой добротный дом рядом с базаром  и хороший  гешефт идиш (хорошее  дело),  как заготовщик и как председатель  артели. Тетя  Сорка говорила,  что  его  жена - чистая змея.         

В конце концов, мне удалось уговорить маму, и  мы  отправились к нему  в  мастерскую.  Сеел  сидел, строчил  на  швейной  машине  заготовки.  С нашим  приходом  он  отложил   работу, и повел  нас  в  свой  кабинет.  Он  расспросил  про  отца,  где и как  мы  были, рассказал  о  себе и спросил, зачем пришли и чем он  может быть   полезным?  Мама  сказала, что я  хочу пойти учеником сапожника,  что она отговаривала, но я настоял,  и  потом она решила, что  жизнь трудная, да  и лишняя  профессия  в руках не помешает.  Сеел  стал  меня внимательно  рассматривать,  спросил,  сколько  мне  лет,  мама  ответила, что  двенадцать с половиной

 -  Маловат, да и очень  не сможет  держать молоток в  руках. По закону  детей моложе  четырнадцати лет  на  работу принимать я не  имею права. На  следующий год  приходите, посмотрим. 

На радость  маме, на  работу меня  не взяли.               

Но без   работы  я не  остался. Тетя  Сорка  где-то  доставала   большие   листы   белой   бумаги,  мы   ее  резали,   сшивали,   делали   тетради,  и  я  на   рынке   продавал их  по  двадцать  рублей   за тетрадь.  Этот   товар  шел  хорошо, но  бумаги  было  мало.  Ещё  в  воскресные  жаркие  дни,  я  с  Симой  брал  пару  ведер  холодной  воды из  колодца,  несли  на  базар  и  продавали  по  рублю  алюминиевую  кружку. Этот  товар  шел плохо, у  нас   были   конкуренты.               
 
Недалеко  от  дома   была   кузница. Я  подружился  с  кузнецом  и  целыми   днями пропадал у него  в  кузне.   Кузнец  поручал  мне  разные  мелкие  слесарные   работы,  я   добросовестно  и   безвозмездно  их    выполнял. Он говорил, что  если  бы я  был  немного  постарше,  то он  взял    бы   меня  на работу  учеником.  Мама  сказала: 

- Посмотрите,  как наша наследственность  передалась  моему сыну, как тянет его в кузню.  Наши  родители по отцу  и по матери были потомственные  кузнецы.               
 
В  июле  сорок четвертого  началось наступление наших войск на  Оршу и  Минск.   Километров  в  трех  от   города, где  был дом Тёти Сорки, находился военный аэродром, С четырех  часов  утра  начинались полёты,   взлетали истребители, и летели на Запад. Весь  день над  нашим домом стоял такой рев, что дрожали стекла.               

Однажды я сидел  на  крыльце  дома, смотрел, как летают самолёты. Один  самолет взлетал, а другой в это время шёл на посадку.  Каким-то  образом  самолеты в  воздухе, зацепись  друг  за  друга.  Я  замер  от ужаса.  Самолет, который  шел  на  посадку,  круто  пошел вниз, врезался в поле  и взорвался, второй  рассыпался  на   мелкие  части, которые  упали  на базарную площадь, на дома и  огороды вокруг базара.  Хорошо, что это  случилось  после  обеда, не в базарный день и там людей никого не было. Оба  летчика  погибли. Эта  воздушная  трагедия  произвела  на  меня   большое   впечатление. В дальнейшем я стал недоверчиво  относиться к авиации. Если в воздухе, что  произойдёт,  то нет никакого спасения.
 
 
На  нашей  улице,   в  одном  из    домов,  жила   молодая   еврейка,   которую   звали   Хайдыня.  Муж  ее  погиб  на  фронте,   дом  у   нее  был запущенным,  в  нём  стояло   три   железных  койки, стол и  русская  печь.  У  Хайдыни  было  три  сына: старший -  Гиля, которому  было   тринадцать,  и  двойняшки -  Мейше   и   Мойше,   которым   было   лет  по  восемь.  О  том, что   Гиле  летом  исполнилось  тринадцать   лет,  знала   вся   улица,  потому  что  у  Хайдыни  не  было  денег справить ему  бармицву  (посвящение в мужчины).  Хайдыня   разговаривала  в основном на идиш.

Её русский был с таким   еврейским  акцентом,  что резало  ухо, было  стыдно  за  неё,перед  соседями и знакомыми.   Мы  в  то  время  стеснялись   еврейского  языка  и  вообще того, что мы - евреи.  Мне  было  неудобно, что она  всех  нас  позорит, когда она кричала  на идешь, на всю  улицу.   Куда   бы   Хайдыня   не   пошла,   Гиля,    Мейша   и   Мойша   следовали  за   ней.   

Особенностью  этой   женщины    были  ее  проклятия, в том числе и на своих детей,  которые   выслушивали  их  совершенно  равнодушно.  Из  её   рта  ручьем   лилось: "Шварце   ерн,  (черный  год),  шварце покн  (черная   оспа),  агишвир   дыр   ин   галдз  (нарыв   тебе   в  горле),  золс  ту   пейгерн  (чтоб  ты  сдох),  зол   зайн   ба   дыр  курце  ерен  (чтоб  были  у  тебя   короткие  годы)"  и  т. д.    Этим   проклятиям  не  было   конца.  Но  самым  дорогим  у  Хайдыни,   были   её  мальчики,  которых  она  любила  больше  жизни, и  которые,  постоянно   следуя   за   ней,  что-либо  жевали.  В  основном   конфеты,  которые   она    доставала   неизвестно   где.   

Гиля,   Моше   и   Мейша    были   сплошными   двоечниками,  но  их  переводили  из  класса   в   класс,   потому, что  учителя  не  хотели  иметь   дело с Хайдыней, она устраивала учителям скандалы, считая,  что учителя ставят двойки её детям, потому, чт  они евреи, и их не любят. Мама и тетя  Сорка  жалели   Хайдыню и, когда она приходила к нам, сажали ее за стол с сыновьями и давали им покушать. Мама говорила:

- Ну, зачем она народила,  этих  детей?  Ну,  какое  она  может  им  дать  воспитание? Вырастут  дурнями  и  будут  постоянным посмешищем у злых  людей.   

Тогда тётя Сорка рассказала, что до войны она была первая красавица, и звали её Дина, (её двойное библейское имя Хая-Дина). Они с, мужем очень любили друг друга, и она родила трёх сыновей, и была счастливая семья. В эвакуации они голодали, мальчиков нечем было кормить, Сама сидела голодная, всё отдавала своим мальчикам, а тут она получила извещение, что муж погиб на фронте. От голода и переживаний она помешалась. Хайдыню забрали в психушку, а детей в детский дам. В больнице её подлечили, она узнала, что дом её цел, забрала детей и приехал другим человеком.               

 
Лето пролетело, приближался новый учебный год. Мама решила, что в четвёртом классе я проучился только полгода, да плюс еще мои «замечательные способности», то снова пойду учиться в четвертый класс,  Школа  в   Монастырщине   находилась  на  окраине,  в  бывшем   поместье. Рядом  со  школой   был  парк.  Учительницей в нашем четвертом "Б" классе была молодая  еврейка 

Роза  Иосифовна, которая  с  первых  дней установила, что я  плохо читаю и  безграмотно пишу. В нашем классе  было несколько еврейских  ребят, были еврейские  девочки-двойняшки, которых невозможно  было отличить друг  друга.  Многие   ученики   были  переростками, которые  потеряли  два-три  года  в период войны, в эвакуации, и  во  время оккупации.       
 
Роза  Иосифовна  была   строгая,  но  справедливая  и понимала,  что  все  мы -  дети войны. Многим  было  не  до учебы. И, хотя  этого  не  было  заметно, я  чувствовал,  что  к  нам,  оставшимся  живыми  после  еврейской  трагедии, она  относилась  с  особой   любовью  и  жалостью.  Видя, что по  математике  я один  из лучших  учеников  в  классе, Роза Иосифовна взялась подтянуть меня  по  чтению и письму. Она  приносила  мне   читать книги, которые  могли меня заинтересовать, оставляла  меня  с  другими  двоечниками после уроков   писать  диктанты.               

Школьных принадлежностей не было, или редко, у  кого  были учебники и  тетради,  писали на  газетах.  Один  учебник  была на  два - три  ученика. Чернила  мы делали из химических карандашей, хорошо у кого была  чернильница  невыливайка.  Чернила мы носили в школу в маленьких  пузырьках  из-под  лекарства, поэтому часто наши руки были испачканы чернилами. Перья и ручки также  были проблемой, если удавалось  достать   перо  "уточку",  или "пионерское",  или  "рондо",  это  было   большой  удачей. 

Я пробовал  делать перья  из  гусиного пера, но писать ими было невозможно. Как в раньше писатели писали гусиными перьями, было  непонятно. Благодаря тете Сорке,  мы себя обеспечили тетрадями из  белой бумаги, мы делали узкие  линии  карандашом, и старались писать  мелким, убористым  почерком, чтобы  на  дольше хватило тетради.               
 
Напротив нашего  дома  жила  моя одноклассница Ксения, у которой были почти все книги  для четвертого   класса, сохранившиеся от старшей сестры.  Роза Иосифовна меня прикрепила к ней.  Дом, где жила Ксения,  был  большой, из двух половин, во  дворе  стоял  огромный  сарай.  В нём с  одной  стороны  были   отгорожены  места  для  коровы, свиней, кур, с  другой   заготавливали  сено.  Когда  летом  играли  в  прятки,  то  постоянно  прятались  в  этом  сарае.  Отца  у  Ксении  не  было,  то  ли  он погиб  на  фронте, то ли он   развелся  с  её   матерью, которую звали Ольгой.   
 
 
Ольга  работала  в  столовой,  и каждый  день,  идя  с  работы,  тащила  огромную  сумку  с  провизией.  У  Ксени  была  старшая  сестра  и  брат  Валерик  лет  восьми,  и  жили  они  в  дальней  половине  дома.    В  передней  части  дома  квартировали  три  солдата  сапожника, которые целый  день  стучали  молотками. Днем к ним приезжали сержанты  на подводах  или  машинах,  привозили в  мешках  товар и  увозили обувь.  Иногда офицеры  подъезжали на виллисах  на примерку хромовых  сапог.               
 
По вечерам  начинались пьянка.  С наступлением темноты  к калитке Ольгиного дома потихоньку     подходили, как бы подкрадываясь, молодые  женщины прилично одетые  проскальзывали во  двор.  Позже к   дому подъезжали офицеры и  старшины.  И, хотя  окна  на  улицу  были  плотно  закрыты  и завешены, из    дома  доносились  песни, "Катюша",   "Запрягайте  хлопцы  кони"  "Шумел камыш",  которые  распевали   далеко за полночь. Мама  говорила: 

- Кому -  война, а кому - мать родна.         
 
В воскресные  дни  пьянка   начиналась  с  самого   утра.  Однажды  в  воскресенье,  играя   в  прятки,  я  заскочил  в  сарай  спрятаться,  завернул   за  перегородку,  где  было сено,  там  стоял  спиной  ко  мне  пьяный  сапожник  со  спущенными  брюками, перед  ним  на  корточках  сидела   молодая  женщина  и  пыталась  одеть  ему  штаны,  сапожник  сопротивлялся.  Увидав  меня,  женщина  резко  сказала:

- Что  тебе  надо? 

Сапожник повернул  ко  мне  голову и крикнул:

- А  ну, геть  отселя! (украинский)

Я  пулей  выскочил  из сарая.

Ученики переростки, бывшие  в оккупации, к учебе  относились,  как  к  принудиловке. Постоянно ссорились,  дрались,  уроки  не  делали, уходили  в  лес, в  овраги, там  у  них  было припрятано оружие, которое  было  брошено во время  боев в этой  местности. Там  они  стреляли из  автоматов и винтовок по консервным  банкам, жгли  дымовые  шашки. Милиция   отбирала  у них  оружие,  но они   находили   другое.  Два  пацана из  нашей  школы,  которые  жили  недалеко   от  нас, на нашей улике,  нашли   противотанковую  мину,  затащили  её на  чердак и начали  разряжать, чтобы  извлечь  тол, глушить  рыбу.  Мина с детонировала,  взорвалась,  развалила  угол  дома,  один  мальчик погиб  сразу,  а  другого,  всего  покалеченного,  перебинтованного, стонущего, повезли  в  Смоленск  в  госпиталь. Я видел, как  его,  раненного,  укладывали  в  кузов грузовой  машины. 
 
Был в нашем  классе  ученик,  которого звали  Витька, по  кличке  Фашист.  Он  ходил  в  немецких,  кованых  сапогах, носил  зеленый  немецкий  френч и  брюки. Немецкую  пилотку, которую  натягивал на уши.  Этот   костюм,  по-видимому,  был   снят  с  убитого   немецкого  солдата  небольшого  роста.  Говорили, что  кто-то  из  его  родни    был  полицаем, который  расстреливал  евреев  и  был  повешен  после  освобождения.               
 
С  первых   дней  учебного года  Фашист  начал  на  меня  наезжать.  Он  называл  меня  Абраша,  Зяма,  Хаим. Я  злился,  но  молчал,  потому  что  ходил он с  компанией, в которой  были  пацаны  не  только из нашего  класса, но и из  параллельного, и из старших  классов.  Их  можно было видеть  вечером около кинотеатра,  где  они курили,  бесились  вместе  с  Монастырщиной  шпаной. 
 
Однажды  в школе  я  не  выдержал  и  сказал  Фашисту: 

- Ты  что,  полицейская  морда,  не знаешь,  что  у  меня  есть  фамилия  и имя? 

- Что, что   ты  сказал? - спросил  Фашист. 

- Что  слышал, - ответил  я.   

- Хорошо,  пойдешь,  сегодня  домой,  - предупредил  он  меня.               

На  последнем   уроке,  я  почувствовал,  как  тревога   сидит  в  моей  душе.  Делать  было  нечего,  друзей    у  меня  не  было, а  идти   домой  надо.  Из  школы  я   вышел   попозже,  когда   уже   все  разошлись,   рассчитывая,  что   меня  дожидаться  не  будет; но, когда я проходил  мимо  парка, из  кустов выскочили   Фашист  и  два  пацана. 
 
Фашист,  спросил:   

- Ты   чего?

Я   ответил:
 
- Ничего.   

Меня  сбили   с  ног   и  стали   бить ногами.  Я  поднялся,  Фашист,  спросил:

- Понял?

Я   ответил:
 
- Не  понял. 

Меня   сбили  с ног снова и    стали  опять  пинать  ногами. 

- Теперь   понял?- спросил  Фашист. 

-Нет,   не  понял, - ответил  я. 

- Ну,   поймешь!

Они  убежали,  так  как   на   дорожке   показался   учитель.   Мне   не  было  особенно  больно,   но  было   обидно, что  я  беспомощен  и  не  могу  дать   сдачи.  Меня  распирала  злоба, я  шел  и представлял,  что   протыкаю  Фашиста  шпагой  или  стреляю из пистолета  ему прямо в сердце.
 
Дома  я ничего  не  сказал,  был   молчалив  и  угрюм,  уроки не  делал,  а  всё  придумывал Фашисту   новые   казни.   Жаловаться  дома  было  не  в  моих  правилах.   
 
Когда   до войны  мы  переехали   жить  в  новы  дом,   не  далеко  от  нас  жил   соседский   мальчик.  Звали   его  Гидаля.  Он  жил  в  старом  доме.  Доски  на  крыльце  прогнили  и   играли   под   ногами.   Гидале   в  то  время  было  лет  двенадцать,   он   любил  возиться  с   нами,   семилетками и   восьмилетками. 
 
Мы,  человек   пять - шесть  собирались  у него  на  крыльце  или  еще где ни будь, он  нам   увлекательно   рассказывал  романы  Жуль  Верна  или интересные истории гражданской  войны  и других  приключениях,  путешествиях,  которых  он  постоянно  читал, а  мы  были  его  верными  слушателями.  Не  понятно, каким образом Гидаля  был  записан  в  трех  библиотеках,  в   школьной, городской и библиотеке пед. техникума. Мы иногда  всей толпой  шли с  ним менять  книжки, и по дороге  он нам что-нибудь, рассказывал  про  смелых,  сильных  и больших  людей.            
 
Мы   знали,   что   Гидаля   живет   бедно,  ходит   голодный.  Иногда  я  прибегал   домой  и  говорил  маме,   хочу  есть. Мама   удивленно   на   меня   смотрела:  как   это,   вдруг  я  захотел,  есть,   если  меня  со   скандалом  заставляли  кушать?   Она мне делала путерброд;  отрезала   кусок  хлеба,   намазывала   его сливочным   маслом,  накладывала  творог  и посыпала  сахаром,  как  я  любил.  Я  выскакивал  из   дома   и   относил  Гидале  покушать. 

Ребята  так  же  приносили,  кто  что   мог;  кто   булку,  кто   пряники,  кто   яблоко.     В нашем  районе  было  много  фруктовых  садов, и  когда   урожай  был  убран,  мы  ходили  по  садам,  искали,  где  оставались  незамеченные   на   деревьях   яблоки  и  груши,  сбивали   их,  или   находили  в   высокой   траве  и  отдавали  Гедале.

Если  между   нами,   малышами,   происходили   ссоры,  или  драки  или   кто-нибудь  обижал   маленького,  и  тот  начинал   плакать  и  хотел  идти  жаловаться  мамке,    Гидаля   начинал нас  стыдить, и   говорить,  что   самое   позорное  и  стыдное   ходить   жаловаться   и  ябедничать.   Прятаться   за   мамкину   юбку,  что   мы,   мужчины,   должны   быть   смелыми,   сильными,  уметь   самим   защищать  себя.    Я  очень  любил и  уважал   Гидалю, мог его слушать часами, его наставления подсознательно сохранились в моей памяти на  всю  жизнь.               
 
 
В тот   день,  когда   немцы  вели  евреев  на  расстрел,  Гедале   удалось ускользнуть  из толпы.  Некоторое  время  он прятался   в   лесу, ночью   пробрался  домой,  сделал   на  чердаке  конуру,  в  которой   жил,  ночью   вылезал, чтобы  найти,  что-нибудь  найти  покушать.  Соседи  заметили его,  заявили  в  полицию. Пришли  полицаи,  сняли  Гидалю  с  чердака  и  увели.  Больше  его  никто  не  видел. 
Я узнал об этом, когда  мы  вернулись  в  Мстиславль,  и мне   было, очень жаль  своего  друга.   

Каждый  день  Фашист  и его  дружки  поджидали  меня после  занятий.  Дома  я  стал  говорить, что  не  хочу  ходить  в  школу.  Мама  заметила,  что  со  мной  что-то  творится,  стала   допытываться,  но  я ничего  ей  не   говорил. Не хотел её расстраивать, я знал, что она скажет, что сам виноват.  Тогда  мама  пошла  к Ксении,  и   та  ей  рассказала,  что  меня  после  уроков  бьют  ребята.   

На  следующий   день  мама  побежала  в  школу,  и   они  с  Розой  Иосифовной  решили,  что  я  буду  оставаться  после  уроков,  писать   диктанты,   делать   уроки,   домой  буду идти   вместе   с  ней. Но  Фашист  и  его  дружки  не  оставлял  меня в  покое  звали  Абрашей  и  на  переменах  толкали,  или  плевали, или  делали   мне  какую-нибудь  гадость.  Я  пробовал   драться,  но  они  были  старше  и  сильнее   меня.
 
Был  в   нашем   классе   ученик  Вася - переросток. Он   сидел   на  задней   парте,  часто  не  ходил  в  школу,  уроки  не  делал,  курил  на  переменах. Иногда  он приносил  немецкую  финку с наборной  ручкой,   показывал пацанам. Фашист заискивал перед ним. Как потом  оказалось, он был  связан с городской  шпаной,   участвовал в  драках одного  района против другого.  Как-то на  перемене Вася подошел ко мне  и  сказал: 
 
- Минькин,   я  смотрю,  ты   хорошо  знаешь математику,  давай, когда ты сделаешь   дома  уроки,  запишешь  мне  в  мою  тетрадь  математику,  тогда  тебя   никто  не  тронет. 

Я  согласился, и  Вася  дал  мне  новенькую   тетрадь  в  клеточку. 
 
На   следующий  день   подходит   ко   мне   Фашист,   подает  руку   и   говорит: 

- Минькин,  ты,  оказывается,  хороший  малый, мы  тебя  больше не  тронем. 

С  этого  дня  ситуация   в   классе  изменилась,  меня   никто   больше   не   обзывал   и   не   трогал.               
   

  14 Продолжение    http://www.proza.ru/2008/01/29/264