Гадание по Книге Перемен. Гексаграмма 44

       Гексаграмма 44. Хорошо, если характерной чертой вашего нынешнего поведения будет сдержанность. Отнеситесь внимательно к переменам в контактах с людьми и попытайтесь оценивать их действия менее критично. Исполнение желаний и надежд проблематично. Будьте экономны. Внутренне подготовьтесь к тому, что скоро последуют неожиданные события, не сулящие вам ничего благоприятного.

        Софи была главной в этой жизни. Она родилась такой. Она была хозяйкой большого дома, газона вокруг него, розовых кустов вдоль ограды, четырех апельсиновых деревьев и моря, что синело в сотне метров от особняка. Ее дом прислушивался к каждому ее слову, боясь пропустить хотя бы интонацию. Муж умер молодым, ему едва исполнилось сорок пять. Возможно, его убил страх пропустить что-то в бесконечных монологах жены. Но скорее всего, он умер потому, что однажды Софи признала его недостойным жизни. Он утомил ее своей абсолютной ненужностью в доме и неподконтрольностью, когда находился вдали от нее - на работе, с друзьями.
        Чем он там занимался? О чем думал? Дай мужчине свободу, и хлопот не оберешься. Иногда с таким ветром в голове он возвращался домой и пытался сопротивляться ее воле. Эти раздумья и переживания утомляли Софи. В конце-концов ей надоело мучаться в неведении, и она сказала: хватит. Здоровый до того мужчина схватился за сердце, лицо его посерело, и все было кончено в одну минуту. Она не чувствовала ни вины, ни сожаления.
        Дочь, ставшая ровесницей матери в двадцать пять лет, дальше старилась вместе с ней и рядом с ней, и большие и маленькие зеркала в доме отражали их морщинки и складочки, появлявшиеся в одно и то же время, их синхронное тотальное поседение в шестьдесят ривкиных, когда из дома ушел единственный человек, так и не подчинившийся этой женщине – ее сын.
        Он всегда вел свою игру, ее сын: он смеялся, когда Софи было грустно, и плакал, когда ей было весело, и не из чувства противоречия – тогда бы это была не его игра – а потому что в эту минуту ощущал себя именно так. Он жил беспутной жизнью, ловко обходя законы и запреты, возведенные матерью, а однажды ушел вслед за тощей до прозрачности белокурой дурочкой со вздернутым носом и серо-голубыми глазами, непонятного роду-племени. Софи бросила ему вслед свою дорогую деревянную палку-трость, на которую незадолго до того решила опираться при ходьбе, дабы легче было нести ставшее в последнее время слишком грузным тело, а больше – чтобы напоминать домашним о тяготах своего существования. Палка попала в косяк двери прямо за спиной сына и сломалась, а он даже не обернулся.
        После ухода сына Софи поседела в одну ночь, и не столько от разлуки, сколько оттого, что впервые мир так жестко и безжалостно показал ей, что она не всесильна., что кроме ее крепких маленьких рук, направляющих свою и чужую жизни, есть еще более могущественная длань, с которой даже она, Софи, не в силах тягаться. Она тяжело переживала это открытие.
        Вслед за матерью в течение месяца, поседела и ее тень – дочь. И зеркало, как и раньше, теперь отражало двух очень похожих женщин, их тени и мешочки под глазами, их морщинки в углах глаз, их обвисшие щеки, утратившие упругость шеи, седые волосы и зеленые, очень похожие глаза, хотя в самой глубине их у молодой женщины таилось что-то такое, чего сама Софи старалась не замечать.
        После ухода сына Софи горевала три дня. В первый день дом и апельсиновые деревья в саду притихли и словно утратили цветность, возможно, чтобы стать менее заметными и не попасться под горячую руку хозяйки. Бурю могла вызвать любая малость – слишком далеко отстоящий от обеденного стола стул, капля воды, высохшая на никелированной поверхности крана, хлопнувшая от неосторожного сквозняка дверь, туманное пятнышко в зеркале, сочувствующий взгляд дочери или апельсиновый лист, не вовремя сорвавшийся с ветки.
        Домашние – кроме дочери в доме Софи жила еще Эмма, женщина, помогавшая по хозяйству – тоже затаились. Софи бушевала: таких криков, ругательств и угроз окрестности до сих пор не слыхали. В тот день, вечером, от яростной ненависти, словно яд, исходившей от Софи и иссушавшей пространство, сдохла большая бледно-зеленая игуана, жившая под домом. Через два дня ее смерть стала очевидной – ужасающий трупный запах проник во все щели и потайные уголки дома. Софи повелела найти «эту дрянь» и удались ее с территории усадьбы. Однако дело оказалось непростым, и еще долго соседи судачили об исчезновении сына и о явном присутствии трупа на соседнем участке, а помощница Эмма в течение недели пыталась обнаружить в темноте подвала источник отвратительнейшей вони.
        Еще через несколько дней вонь исчезла, а от игуаны остались лишь жалкие белые косточки – все остальное было унесено, съедено или аккуратно складировано большими, трудолюбивыми, черными муравьями, которые, движимые общественним инстинктом или чувством долга, на боялись никого, даже Софи. Обнаружив погибшее животное, они двинулись к этому месту – а потом обратно – стройными рядами, неся на спинах кусочки добычи. Правда, следует сказать, что в целях безопасности их муравейник в свое время был заложен на достаточном расстоянии от дома, дабы то и дело зарождавшиеся здесь ураганы, то большей, то меньшей силы, на могли нанести ему вред.
        Вскоре после ухода сына, движимый чувством самосохранения, покинул дом и старый – престарый сверчок, живший много лет за камином, в которого, вернее, в скрежет которого, Софи иногда бросала зимой свои теплые, отороченные мехом тапочки, и которого любила послушать в благостные дни.
        Если первый день был днем гнева, то второй – днем слез. В тот день Софи не захотела вставать утром с постели, отвергла завтрак, умывание, умащение благовониями и обязательную утреннюю процедуру – подведения от переносицы к вискам ярчайших черных, как ночь, стрел-бровей, и подрумянивания розовым яблок-щек. Она была почти тиха и слезлива. Это было настолько не в духе Софи, что дочь испугалась, вдруг матушка отходит в мир иной, и вместе с Эммой они вызвали врача. Врач осмотрел тихую, бледную, молчаливую женщину, послушал легкие, почти не встретив обычного в таких случаях сопротивления, измерил температуру, заглянул в глаза, хотел было заглянуть и в рот – проверить горло, но не был допущен, покачал головой, подумал и, предположив, что здесь дело не обошлось без инфекции, прописал антибиотики и вышел вон. «Дурак», - вынесла приговор Софи, как только дверь за доктором закрылась, и яростно плюнула ему вслед, однако лекарства из рук дочери со стоном приняла, напугав бедняжку чуть не до смерти своей бледностью и закаченными под веки глазами.
        Следующую ночь больная не спала и только стонала, когда мысли ее делались слишком тягостными. Однако в этих ее ночных бдениях был свой плюс, и к утру третьего дня она с торжеством человека, предвидящего будущее, решила для себя, что сын ее просто слишком молод и глуп, как пробка, но что время все поставит на свои места, и он еще приползет, битый жизнью, на порог ее дома, и она, Бог даст ей терпения, примет его. Это прозрение вернуло ее к жизни.
        После обеда третьего дня Софи велела своим женщинам помочь ей подняться, приняла ванну с голубыми солями Мертвого моря, приносящими успокоение и свежесть, нарисовала ярко брови и щеки, надела свои любимые темно-синие брюки и нежно-розовую блузку и велела дочери везти ее по магазинам. Она выздоровела, и, как и раньше, повела жизнь своей железной маленькой рукой.
        Шло время, но сын ее не возвращался. Он не объявился ни через неделю, ни через месяц, ни через год. До Софи доходили слухи, что он женился на блондиночке, получил диплом и уехал в Америку, а оттуда – в Китай, в Тибет, в Шаолиньскую школу ушу, где совершенствует свой дух и тело. Говорили даже, что она уже дважды стала бабушкой, но она напрочь отвергала такую возможность, потому что все, что было сделано без ее ведома и милостливого соизволения, не имело права на существование.
        «Дурью мается, - подводила итог услышанному Софи, - Еще вернется.» Но годы шли, а она вынуждена была довольствоваться обществом сильно постаревших Эммы и дочери, которая теперь каждый день по утрам уезжала на работу и сидела с восьми до четырех в конторе фирмы, обеспечивающей город газом. Начальник отдела время от времени делал ей двусмысленные комплименты и предложения, а она с ужасом думала, как ей следует реагировать на его слова и взгляды. Больше всего она боялась обидеть его своей холодностью и невниманием, но и пойти навстречу его домогательствам она тоже не могла, потому что не знала, как это сделать, и хорошо ли это. Теперь она часто плакала вечерами, и причиной ее слез был уже не страх пред матерью.
        Единственным человеком, кому она в конце-концов рассказала о своих терзаниях, была старая Эмма.
- Что тут мучаться, - сказала та, оглядывая женщину, - Если он интересный мужчина и не противен тебе, отдайся ему. Терять тебе уже нечего. А если не хочешь, пошли его подальше.
  Услышав такой совет, женщина испугалась еще больше. Теперь она подолгу рассматривала свое отражение в потемневшем от времени зеркале в своей спальне. В нем морщинки были невидны, и она казалась себе молодой. Через несколько месяцев ей должно было стукнуть тридцать шесть, а она еще ничего не сделала в этой жизни.
        В один из дней она пошла утром в парикмахерскую и покрасила свои сильно поседевшие волосы в золотисто-русый цвет, отчего помолодела лет на пять.
        Начальник – настоящий мужчина – сразу оценил произошедшую в своей сотруднице перемену, вызвал в кабинет и после обсуждения необходимости закупки большой партии бымаги для принтера, провожая, нежно шлепнул ее по заду. Она вся напряглась, покраснела, побледнела, но вечером, как он и просил, осталась в конторе допоздна – дабы довести до ума квартальный отчет о числе вновьподключившихся к газовой трубе пользователей. Начальник оценил ее усердие. Около восьми часов, когда в здании уже никого не было, он зашел к ней в кабинет и после недолгих приготовлений тут же, на рабочем месте, торопясь и оглядываясь, облагодетельствовал ее поспешным совокуплением. Она не получила никакого удовольствия. Однако на следующий день все повторилось вновь, и на этот раз она испытала неведомое доселе ощущение, столь необычное и восхитительное, что ради этого стоило жить.
        В день грехопадения дочери, Софи, увидев поздно вечером позолотившую голову дочь, впала в страшный гнев. Изрыгая чудовищные проклятия, она пригрозила неблагодарной всеми небесными карами. «Совершенно очевидно, кричала она, что дочь хочет ее смерти, коли так издевается над больной и слабой женщиной»
        С этого события Софи начала считать вслух оставшиеся до ее кончины дни, «чтобы доставить удовольствие дочери и Эмме». Она говорила утром за завтраком: «Один, надеюсь, я доживу этот день до конца, несмотря на все ваши усилия», а за ужином торжественно объявляла: «Мне хватило на это сил, несмотря ни на что!» На следующий день она говорила смиренно: «Два. Я знаю, что вам это неприятно – находится рядом со старухой, которая вызывает у вас только раздражение, но пока я жива, вам придется мириться с моим присутствием» «Три, - объявляла она на следующий день, - Я чувствую, близок мой час. Он скоро настанет. Тогда вернется и мой сын и, упав на могилу матери, поймет, что только я одна любила его по-настоящему – никто больше в этом жестоком мире. И вы тоже поймете это, но будет поздно», - бросала она дочери и Эмме. И так день за днем. Эмма слушала хозяйку внимательно, но отстраненно, а дочь... Дочь, если бы не странные события, происходившие в это время с ней, наверное, сошла бы с ума. Но Господь побеспокоился о ней заранее.
        Где-то на девяностый день целенаправленного пошагового движения к могиле Софи вдруг обнаружила, что счет ее дает странные результаты: талия ее дочери медленно, но неуклонно округлялась, и, хотя та никогда не была тростинкой, сейчас прибавление в ее фигуре становилось с каждым днем все более очевидным. В то время, как объемы ее росли, дочь становилась все бледнее и печальней. Еще через сорок дней, Софи вынуждена была признать со всей очевидностью, что приближение ее гибели только прибавляет к телесам дочери. Через сто пятьдесят дней Софи, наконец, поставила диагноз: ее дочь толстеет неспроста.
        «Так-так, - сказала она вечером вернувшейся с работы дочери, - Что ты мне скажешь по поводу вот этого, - и она тихонько ткнула палкой в раздувшийся живот напуганной до смерти женщины, - Что ты там прячешь от меня, милочка? И кто виновник этого сюрприза?»
        Дочь чуть не потеряла сознания от ужаса. В последнее время она чувствовала себя так странно, столько противоречивых ощущений ежеминутно клубилось в ней, столько надежд, опасений, страхов. На что она надеялась? На то, что мать никогда не узнает, не увидит, не поймет? Она боялась даже думать об этом и толстела, толстела, толстела. Теперь все вылезло наружу, но она была не готова к этому. Она мертвенно побледнела, потом покраснела, расплакалась и, между всхлипываниями и сморканиями рассказала матери о своей беременности.
- И что же он? – спросила Софи, имея в виду виновника теперешнего положения своей дочери.
- Благодарение Богу, он все так же мил со мной.
- О! Мама – мия! – взревела дурным голосом Софи. – Какая дура! «Он все так же мил со мной», - передразнила она дочь, - Я убью его... Я засажу его в тюрьму за совращение малолетних... За использование служебного положения... За разврат... Я кастрирую его!
- Нет! – вдруг отчетливо и твердо сказала дочь, и старуха с недоумением и тайным страхом увидела вдруг в глазах дочери знакомый жесткий блеск, пробившийся сквозь пепел.
  Когда уходил сын, у него был такой же взгляд, и Софи, уже набравшая было воздуха в легкие, чтобы со всей мощью, громко, очень громко выдать все этой дуре, закрыла рот и закашлялась, поперхнувшись застрявшими в горле ругательствами.
- Пить, - прохрипела она, красная и задыхающаяся, - Пить. Я умираю. Радуйся. Ты давно этого хотела...
  Обезумевшая дочь бросилась на кухню и столкнулась в дверях с абсолютно невозмутимой Эммой, которая несла хозяйке стакан воды.
- Благодарение Богу, наконец-то в доме появится человек, который снимет с ваших плеч тяжкий груз власти, или хотя бы разделит его с вами, - сказала она Софи, подавая воду и спокойно улыбаясь, - Это будет мальчик. И он будет достоин своей бабки. Поверьте мне, вам станет легче.
        Все произошло так, как сказала Эмма. Через четыре месяца родился мальчик, головастый и белобрысый, и сразу оттянул на себя центр тяжести в доме. Теперь все крутилось, скорее, вокруг младенца, чем вокруг старухи. Для привыкшей ко всеобщему вниманию Софи это было непереносимо. Она попыталась вернуть себе прежнее положение центральной фигуры в семье, пускай даже ценой собственного здоровья. Она растолстела до невероятных размеров и в шестьдесят два года обезножила.
        Ребенку исполнился год, он только-только начал ходить самостоятельно, а его бабка в это время отказалась передвигаться без чужой помощи. Обнаружив начало нового витка болезни у матери, теперь, когда рождение ребенка расцветило ее жизнь множеством ярких красок, дочь расплакалась, а Эмма только укоризненно покачала головой.
- Вы всю жизнь тянули одеяло на себя, не думая о близких. Как бы не остаться вам на старости лет одной с вашим-то характером... – сказала она.
        Еще через четырнадцать лет, когда в подросшем внуке, отчетливо проявился властный характер бабки, Софи в один прекрасный день, проснувшись и приняв ванну с золотисто-оранжевыми солями Мертвого моря, прибавившими ей решительности и энергии, насурьмила брови, набелила лицо, нарумянила щеки и потребовала, чтобы дочь нашла ей приличное место в доме для стариков, где она могла бы в тишине, не доставляя никому хлопот, «тихо и достойно, - подчеркнула она, - провести остаток своих дней.
        Дочь печально вздохнула, услышав это, но подчинилась. В последнее время ей приходилось особенно тяжело меж двух огней: властной матерью, упивающейся своей болезнью, и подросшим сыном – спокойным, веселым, самоуверенным подростком с ярко-синими глазами и светло-русыми длинными волосами, который в свои пятнадцать лет знал всему цену и не боялся никого и ничего на этом свете.
        Таким образом, в один из жарких дней сентября Софи оказалась в коляске на открытой веранде Дома, в котором все управлялось волей и похотью Бени.
        Бени сразу почувствовал крутой нрав новой постоялицы и поспешил обставить дела так, чтобы мирно зажить с ней в параллельных мирах, пересекаясь как можно реже, дабы избежать больших взрывов и мелких неприятностей. В конце-концов, ему удалось это устроить, потому что, по большому счету, им нечего было делить: если одна собиралась завершать здесь свою жизнь, то другой намеревался продолжать свою в соответствии с собственными законами, в которых, как и у Софи, не существовало понятия «нельзя», отсутствовало слово «нет», и было изничтожено сомнительное «возможно». В этом они были удивительно похожи, что сразу и почувствовали оба. Теперь они оказались волею судеб рядом, и вынуждены были уважать друг друга.
        Если бы Бени чуть пристальнее всмотрелся в эту крикливую, разукрашенную, как ярмарочная кукла, властную старуху, он, возможно, увидел бы в ней свою неминуемую старость, свое будущее одиночество. Но для этого необходимы желание и умение сопоставлять и видеть в настоящем слабые тени грядущих дней и слышать в пении ветра, запутавшегося в листьях пальмы, слова предупреждения.
        Это было ему сейчас ни к чему. Он умел считать деньги и преумножать их. Умел на полуживых стариках - их одежде, постельном белье, на отсутствии таблеток и бинтов сколотить копеечку для семидневной поездки к лазурному морю в компании хорошенькой девушки, чтобы там, в оазисе, разросшемся из нескольких десятков пальм и трех колодцев до современного зеркально-стеклянного многоэтажного города, заниматься своими любимыми делами: тратить деньги, развлекаться и любить женщину. И делать все это красиво.
        Софи, узнавшая о страсти хозяина к наслаждениям в первую же ночь пребывания в Доме, приняла это как данность, однако страдать или ущемлять собственную персону хоть в чем-то она не собиралась. Она, как и Бени, знала цену деньгам и за свои кровные собиралась иметь все- все- все, что ей полагалось. Она требовала от персонала все причитающиеся ей блага: ванну с разноцветными солями, отдельную комнату с кроватью и водяным матрацем, работающий кондиционер, если в комнате жарко или наоборот холодно. Она была убеждена, что внимание санитарок должно принадлежать только ей, что все прописанные инъекции она должна получать в положенное время, таблетки перед едой, во время еды и после, ингаляции – для этого она время от времени симулировала астматические приступы. Ей полагались свежие фрукты три раза в день, смена постельного белья каждое утро, ежеминутное внимание и почтительное отношение. Время от времени она устраивала небольшие сердечные припадки, чтобы «этим сучкам», как она называла санитарок, жизнь раем не казалась. Но главное, что здесь, в этом доме, в ее жизни появился Он – большой мужчина, с вечно отсутствующим взглядом, занятый своими снами о похождениях с молодыми девочками и отказывающийся замечать сильное чувство зрелой женщины.
        Сначала это рсстраивало Софи, но потом она решила, что с ее изобилием времени - каждая минута вплоть до самого конца - она в конце-концов добьется своего, она успокоилась и удвоила напор. Вскоре на веранде они уже сидели за одним столом, и отсутствующий взгляд Александра теперь то и дело непроизвольно останавливался на громкоголосой Софи.