Исповедь

       ИСПОВЕДЬ.
       Николай Борисов

       Потеряв всякую надежду хоть как-то попасть из Саратова в Казань, Казанский аэропорт не принимал из-за тумана, мы решили, с напарником по командировке, лететь на Чебоксары, а там автобусом домой.

       После двух дней сидения в Саратовском аэропорту, я был согласен на выбор любого маршрута, лишь бы быстрее попасть в родные пенаты. И вот билеты на руках, мы в нетерпении ждём автобус, который доставит нас до самолёта.

       Оглядывая попутчиков по рейсу, я невольно остановил свой взгляд на несколько необычном чемодане. Среди туго набитых баулов, чемоданов, рюкзаков он выделялся своею худобой. Может быть только что куплен? Нет, не похоже, уж больно потёрт. Стоит сиротинушкой у стенки, скособоченный, того и гляди сложится пополам.

       Интересно, кто хозяин этого заморыша? А вот и он, вернее она. Наверное, к маменьке за гостинцами собралась. Ничего заморыш, домой хозяйка тебя будет тащить, каблуки прогнуться.

       Здесь служащая аэропорта пригласила пассажиров на посадку. Подождав, когда улетающие умостятся, в автобус протиснулись и мы. Войдя последними при посадке в автобус, мы оказались первыми при посадке в самолёт.

       Поднимаясь по трапу, мы, конечно же, не подозревали, что через час с небольшим будем так же спускаться с так и не сумевшего взлететь самолёта. Наверное, сие действие было задумано там, где составляются пути наших судеб.

       В посадочном люке я несколько замешкался и когда зашёл в салон самолёта то увидел, что мой товарищ уже сидит в кресле. Расстегнув пиджак и собираясь, примоститься рядом, я с удивлением обнаружил, что место занято. В глубине кресла, поблескивая бляшками и мелкими зубьями, не до конца закрытого замка, лежал мой старый знакомый чемодан. Я вопросительно посмотрел на товарища, он в недоумении пожал плечами:
       -Может быть, он сам пришел? А?

       - Может, может, вполне может быть. Только ехидство на роже можно было, и спрятать, - бурчал я себе под нос, усаживаясь в кресло через проход.
       Сев, я огляделся и обнаружил, что там, где ещё секунду назад лежал злополучный чемодан, уже сидят. А мой знакомый, вытянулся и, словно нарочито, показывая свою худобу, лежал над головой хозяйки. Товарищ же с нескрываемым интересом поглядывал на соседку.

       - Извините,- он поклонился корпусом,- это мой друг Александр. - Прошу прощения, а как зовут вас, меня Олег.- И он, для большей подчительности, чуть оторвался от кресла и наклонил голову.
       Для его соседки это, по-видимому, было неожиданно, она зарделась от смущения и тихо ответила:
       - Лия.

       - О-о! Ты слышал, Александр? Какое красивое, какое чудесное имя, Ли-и-ия!- он произнёс это артистично, нарочито прислушиваясь к сказанным звукам, что рождал его голос.

       - Ли-и-ия! – он повторил ещё раз с пафосом и какой-то напыщенностью. Его соседка совсем смутилась:
       - Да что вы, имя как имя, как сотня других женских имён.
       В это время в салон вошла стюардесса и объявила, что всем необходимо пристегнуть ремни, что мы взлетаем.

       Взревели моторы и наша «Аннушка» тихо побежала по взлётной полосе, убыстряя и убыстряя бег, стараясь, как можно скорее оторваться от бетонной дорожки и взмыть к птицам, облакам, солнцу.

       Казалось, что мощная, сильная рука, вдавив, подхватила нас вместе с креслом и понесла, увлекая тело, мысли вперёд к дому. Но вдруг эта рука, обессилив, сникла, освободила нас от тяжести, обмякнув, оставила только ощущение стремительности разбега. И так несколько раз, пытаясь взлететь самолет, пробегал по взлетной полосе, но, так и не оторвавшись от земли, укрощал бег, возвращался назад. И, наконец, вырулив на стоянку замер.
       Зашла стюардесса:
       - Товарищи пассажиры! Чебоксары не принимают, туман. Просьба освободить салон.

       Послышались недовольные возгласы, кто-то из возмущенных пассажиров вспомнил Англию с её вечными туманами, мол, как же там летают? И прочее, прочее.

       Открыли люк. Повеяло холодом и ночью, неуютной тоскливостью, беспомощностью.

       Легонько подталкиваемый пассажирами, зябко поёживаясь и ставя ноги на ступени скрипучего трапа, с силой, как бы пытаясь его сломать, я совершен-но неожиданно для себя запел, в пол голоса:
       - Почему я не пти-иц-а-а?! Почему не летаю?
       - А верблюды не могут летать, им горб мешает,- едкий смешок моего товарища заставил меня замолчать.
       - Вы знаете, Лия, вообще-то он у нас ничего,- это опять обо мне.- А подобное с ним иногда случается, правда не часто, но бывает. То ему хочется «…улететь бы из этого мира…к звездам синим, что блещут едва…». То вот бросил пить, курить, детей заимел и ещё соответственно массу недостатков. Вот он у нас какой, Александр, уникум и только. Самое время портреты с него писать…

       - А вы? – Лия переложила чемодан из руки в руку, вопросительно глянула на Олега, но тут же отвернув голову чуть в сторону, стала смотреть на стюардессу и прислушиваться, что же та говорит выходящим пассажирам. Движения рук, тела, головы всё было проделано с почтительной иронией, как бы слушая Олега и в тоже время всем своим женским существом говоря:
       - Ну-ну, давай, птица говорун, какой ты ещё болтовней нас порадуешь?
       Олег уловил иронию и принял игру:
       - А что я? – он вобрал в легкие воздух и сделал округленную грудь, выдохнул с шумом.- Ух-ха! Вот я! Парень хоть куда. Весь здесь, словно у вас на ладони…

       Лия улыбнулась:
       - Да нет, я не об этом. Ваши достоинства у вас на лице. Я насчёт стран-ностей или, как вы выразились, недостатков. У вас, их нет или же вы их скрываете?- Она с интересом и какой-то шаловливостью во взгляде посмот-рела на него. – Может быть, вы ещё более странен, чем ваш товарищ?
       Мне стало весело от её слов.

       Идём по взлётному полю, выгнанные из тепла, в темноте, по лужам, под моросящим дождём, немного мерзнем, проклинаем в душе всё и вся, ан нет, всего этого мало, ещё интересно что-то знать друг о друге.
       Основательно промокнув и продрогнув, мы, наконец, с шумом и говором ввалились в зал аэропорта, в его нутро, мгновенно окунулись в теплую воздушную подушку света и говора, слоеного пирога людских ожиданий. Без труда, найдя свободное место, расположились рядом, безостановочно болтая и смеясь.

       Олег сыпал анекдотами, весёлыми случаями из своей жизни, жизни друзей, близких. Заливал красиво и цветисто, и от этого было всем весело, легко.
       Я слушал его и думал: интересно, на сколько его хватит, ведь всему есть предел. Видимо и Лия устала смеяться и удивляться, а может, что вспомнив, неожиданно помрачнела, притихла.

       Олег вовремя оценил ситуацию и со словами: «Уморил я вас, отдыхайте».
Раскланялся и ловко умостился на кресле, вытянулся поудобнее. Несколько раз, словно недовольный повернулся, сложил руки «лодочкой» под щекой, закрыл глаза и мгновенно заснул, без лишних слов и рассуждений, выдавая своё естественное состояние чуть слышным похрапыванием.
       - Неужели спит?- Лия даже привстала от недоумения.
       - Спит. Спит, как мамонт. Так что вам до утра смеяться больше не придётся.
       - Да я и забыла, когда так смеялась. Забавный он. Весёлый,- последние слова были произнесены с задумчивой отрешенностью. Секундная тень скользнула по лицу и пропала.

       - Лия, вы, наверное, к маме? В гости? За натуральной помощью? – спросил я.
       - Нет, Александр, ни в гости. Сама я не знаю, зачем и куда. Вот так, - сказала грустно, чуть наклонила голову и опустила глаза. Прядь волос упав, закрыла часть лица тенью, окрасив его в посеревшее-уставший тон. Явно обозначились морщины.

       Я чуть подался вперёд, показывая, что слушаю её, вернее приготовился слушать.

       Она несколько секунд помолчала, решая, говорить ли. Произнесла с усилием:
       -Да, не знаю. Зачем? Вообще, зачем всё? – и словно преодолев какие-то силы, не дававшие ей говорить, продолжила ровно и спокойно.

       - Мне двадцать пять лет, пять лет, как я замужем, ребёнку четыре годика,- и остановилась, будто вспомнив о чём-то. Я молчал.
       - Любили друг друга, - она тяжело вздохнула и, отвернув голову к окну, в котором зияла непроглядная чернота. – А сейчас? – И будто отвечая себе же.
       -Сейчас одна. Знаете, Александр, - она повернулась лицом ко мне.- Я ведь детдомовская,- и посмотрела виновато ожидающе,- как-то так выросла.
       -Помню, в первом классе приходили смотреть на меня, но, по-видимому, чем-то не подошла. Да что там, ни одна я такая. На всю жизнь вкус той шоколадки остался, которой меня угощали, я его, и сейчас помню, словно это вчера было. Так запало на всю жизнь. Очень маму тогда ждала, глупенькая была. Бывало, сижу на уроке и жду, вот сейчас дверь откроется и войдет она и скажет: «Лия, я за тобой пришла. Собирайся, доченька моя, соскучилась по тебе, солнышко мое».- Обнимет, возьмет на руки, а я прижмусь к ней, обхвачу за шею и целовать буду и ни за что не отпущу. Долго так ждала, пока не поняла, никто и никогда не заберет меня, что одна я на этом свете.- Лия сжалась, словно холодом повеяло воспоминание.

       -И так мне горько стало, неуютно, представилась земля наша огромная и люди на ней за руки держаться, а я одна, не нужная ни кому. Тяжело было тогда, зябко.
       Только сейчас я заметил, как ее белые, с легкой синевой пальцы, мечутся, словно ищут что-то. Длинные, с ухоженными ногтями, они переплетались, делая замысловатые движения, вдруг ухватились за обручальное кольцо, сдернули его наполовину с пальца, покрутив, опять водворили на место. Через мгновение все повторилось сызнова.

       - Да, давно это было. Сейчас взрослая, сама мать, а иной раз найдет, всматриваюсь в лица пожилых людей, все мница, может судьба столкнет с отцом или мамой. Бывает иногда плачу, но с годами реже. Один вопрос не дает покоя: «Где они? Почему не захотели, чтобы я жила с ними? Ладно, если умерли или погибли, а то ведь где-то живут и, наверное, растят моих сестер и братьев. Чем же я им не подошла? Чем?»- Лия замолкла.

       Я смотрел на нее, не зная, что сказать, мне показалась, что еще секунда, и она расплачется. Но она неожиданно улыбнулась, улыбкой светлой, нежной. Расцвела, вся потеплела, спала пелена тяжелых воспоминаний, только в краюшке глаза мелькнула искорка-слезинка.

       - В восьмом классе решила, выросту, выйду замуж, буду мужа любить больше жизни и детей у нас будет много, и я уже не буду одна.

       Мишу, когда встретила, не поверила, счастью своему. Он такой красивый, ласковый, стихи мне читал, Есенина. Влюбилась я в него сразу, как будто жить заново начала. Я тогда на заводе работала, а он электриком в наш цех пришел.- Здесь она запнулась, посмотрела по сторонам, но на нас никто не обращал внимания. Она откинулась на спинку, поправила локоны волос и как бы нехотя, подчиняясь начатому разговору и считая, что сказано уже довольно много, произнесла медленно, нараспев: «Наверное, на печаль мою пришел, на печаль».

       Я поразился ее перемене настроения, лица. Немного помолчав, она посмотрела на меня и заговорила с какой-то душевной теплотой, внутренней интонацией, вкладывая в каждое слово женскую мягкость, бережность.
Вкрадчивость ее слов передалась мне, и я невольно поддался ее обаянию, замер, боясь пошевелится, и пропустить сказанное.

       - Год мы жили, душа в душу, я не могла нарадоваться своему счастью. А Миша неустанно повторял, какая я молодец, я ведь по дому все умею. В тайне ото всех, ещё с детдома готовила себя к семейной жизни.
       Жили мы тогда на квартире. Тяжело было, но мы не унывали, радовались, что друг друга нашли, не каждому дано двум половинкам в счастье соединиться, а нам повезло. Потом народился у нас Женя. Это были самые счастливые дни в моей жизни. Нас стало трое, моя семья.

       Миша о девочке даже речи не вел. Когда Женя родился, он каждый день в роддом приходил, часами стоял под окном, как, да что, что нужно. Домой приехали, делать ничего не давал. И пеленочки постирает, и полы протрёт, даже ночью, если Женя заплачет, вперед меня вскакивал. Вот так мы и жили.- В последних словах послышались нотки невозвратно утраченного, о чём можно только вспоминать и что уже никогда больше не повторится.
       - Потом Женя подрос и я пошла на работу, деньги нужны были. А Миша устроился в строительное СМУ из-за квартиры. Месяца три всё было хорошо. Он приходил с работы, рассказывал, что да как. Однажды пришёл, выпивши,…Я его никогда таким не видела, да и ему было неловко передо мной.- Она осторожно коснулась кончиками пальцев виска и мне представилось, каково ей было в тот момент, какие чувства будоражили её в ту ночь.

       -Сначала Миша приходил пьяным два-три раза в месяц, потом чаще и чаще, то говорит день рождения чей-то, то отпуск, то премия, а потом и вовсе перестал говорить, зачем выпил.
 
       Я не знала, что делать, как к нему подступиться. Чувствовала, любовь наша погибает, а я беспомощна. Если приходил пьяный, то, как правило, злой, всем недовольный, кричал, ругался. Стал меня ревновать, а однажды… ударил.- Она тяжело вздохнула и прижала ладонь к щеке.

       - Всю ночь я тогда проплакала, многое вспомнилось и хорошего, и плохого. А он утром соскочил, чуть свет, буркнул «прости» и убежал, даже не позавтракал. Мне ж ещё больнее стало, день как в дурмане прошёл. Чуть дождалась конца работы.

       Вечером он трезвый пришел. В глаза мне долго смотреть не мог. Вроде помирились, но осадок остался. Чувствовала, что это только начало, что назад уже ничего не вернуть. Однажды…разбил мне лицо и я два дня на работу не ходила. Господи, как же мне тогда стыдно было и обидно. Мне казалось, что весь город на меня смотрит. И я собрала кое-какие вещи, взяла Женю и уехала к подруге в Чебоксары. Он через два дня приехал трезвый, чистенький. Долго с ним мы тогда говорили, клялся, что больше этой пакости в рот не возьмёт, а у меня слёз не было. Простила. Вернулась.
Но не долго продержалось наше благополучие. Вот так и езжу, то с пустым чемоданом, то с полным. Не знаю, что делать, как жить дальше, совсем запуталась. Сейчас еду за вещами, опять померились, не пьёт вторую неделю, но надолго ли.- Она говорила, не глядя на меня, теребя косынку, как бы разговаривая сама с собой.


       Я устало оперся спиной о спинку кресла, посмотрел, как сладко похрапывает Олег. Наплевать ему, что погода не лётная, что его заждались дома, он спит себе и, наверное, видит сны.

       Посмотрев на часы, я удивился, четыре часа утра, а на сон не тянет. Вытянув ноги, я закрыл глаза, говорить не хотелось.
 
       Чувство сопричастности к чужой судьбе волновало. Конечно же, нужно что-то сказать, ободрить или рассказать какую-нибудь схожую историю, вообщим нужно не молчать. Мне рассказали свою жизнь, поделились и ждут моей реакции. Лия ждала моего слова, сочувствия или совета. Но мне, как той колоне, что стояла напротив, упорно, говорить не хотелось.

       Да и что я могу сказать, чем ободрить? Молчание становилось неловким, тягостным и я сказал:
       - Брось его. Совсем брось. Забери ребенка и уезжай к подруге, насовсем. Если не можешь, то советов нет. Не сделаешь этого сейчас, завтра ещё простишь, а послезавтра привыкнешь и он привыкнет, и будет поколачивать тебя, не каждый день, так через день, но регулярно. И кто знает, может однажды выбьет тебе глаз или вообще прибьёт.- Она посмотрела на меня так, словно только что увидела и будто я сказал такую ересь, что и слушать неприлично.
       - Да! Да! Непременно прибьет, если к тому времени не искалечит или тебя или сына… - она резко встала, так резко, что я отшатнулся и замолк.

       -А как же любовь?- Её красивое лицо приняло какое-то дебильное выражение.

       -Какая любовь?

       - Моя любовь?!- Лия напряглась, как кошка, готовая к прыжку. Лицо её заострилось и вытянулось.

       Я подумал, что в своих мыслях она, наверное, не единожды подкрадыва-лась к этому нелегкому вопросу, но боялась сделать для себя убийственные выводы. Её иллюзорный мир был создан ещё тогда, в далеком детстве, и сейчас разрушить его она не сможет.

       - Насколько я понял по твоей исповеди, из твоего тощего чемодана, всё это называться может всем чем угодно, но только не любовью. Если тебе нравиться, что тебя истязают, плюют тебе в лицо, сменили твою любовь на другую, более дурманящую, терпи, но только не называй это любовь. Унижение и любовь несовместимы. Не забывай, что у тебя есть ещё сын. Ему твоя любовь сейчас, может быть, ещё нужнее, чем когда-то тебе.- Лия медленно повернулась и, не слушая меня, тихонько пошла между кресел.

       Мои мысли крутились о справедливости жизни, я не мог, успокоиться, сознавая, что в чём-то неправ и сказал не то, что нужно, что ожидали, и что обидел, что сам порой не знаю, как жить, «бить или не бить». Вконец расстроившись и обидевшись на самого себя, я поднялся в буфет выпить кофе.

       О разговоре не думалось, похоже, мозг устав метаться в поисках истины, решил передохнуть. Думалось о погоде, о доме, семье, о делах, которые придётся перенести на боле поздние сроки. В меланхоличном настроении, выпив кофе и немного взбодрившись, я пошёл будить Олега.

       Зал зашевелился, загудел, что растревоженный улей. Заходили и выходили люди, народ потягивался, протирал глаза, умывался, приводя себя в порядок после ночи, проведенной так жестко и неудобно.

       Подойдя к Олегу, обнаружил, что Лии и чемодана рядом с ним нет. Олег сидел нахохлившийся, что тот воробей и мне показалось, что ещё не до конца проснулся. Но, увидев меня он встрепенулся и заговорил бодро словно и не спал вовсе.

       - Что случилось?

       - А что такое?- Я непонимающе-вопросительно посмотрел на него садясь рядом.

       - Да нет, ничего. Просто Лия простучала каблуками, как ошпаренная, схватила свой чемодан и ничего не сказав, ушла. Я даже испугался. Тебя нет, билеты у тебя. Может вы решили без меня вместо Чебоксар рвануть в Лас Вегас? Бессонная ночь…наедине с дамой, она того…положительно влияет на мужскую самость.- Он сделал слащаво-протвное лицо и хихикнул, так на него непохоже, что я не выдержал и зло одернул.

       - Прекрати из себя шута горохового корчить. После того как ты меня представил, меня почему-то возвели в ранг святого или священника. И всю ночь, пока ты дрых, я впитывал в себя миазмы человеческого бытия или фрагменты сломанной семейной жизни.- Но здесь, милые сердцу слова, объявленного рейса, прервали мой возмущенный монолог, они буквально подбросили нас. Мы, ухватив свои нехитрые пожитки, устремились к регистратуре.

       Регистрация и посадка прошли суматошно, на одном дыхании.
       Лия к нам не подошла. Она села за два кресла впереди. Олег пытался переброситься с ней парой слов, сострить, но она в ответ молчала и только грустно улыбалась.

       - Старик, ты, что ей такого наговорил, обидел чем? – Олег в недоумении строил разные догадки вслух. Я огрызнулся:
       - Спать не надо было, а то самое интересное проспал. Вот так-то жизнь и проходит, на старость лет и вспомнить нечего будет.- И отвернул голову в сторону иллюминатора. Невыносимо самому захотелось спать, но мысли ещё шевелились сонно и с неохотой. Думалось о том, что оказался свидетелем трагедии чужой жизни, той её частит, которая происходит за стенами и о которой не положено знать. С этими мыслями я провалился в сон.

       - Старик, вставай, вставай! Прилетели. Ну, ты поспать. Я всю дорогу боялся, что от твоего храпа самолет развалится, часто путал, где двигатель работает, а где ты храпишь.

       Пассажиры уже выходили. По салону тянуло прохладной свежестью. Бодрящий холодок лизал ноги и наполнял легкие. К зданию аэропорта мы шли пешком, молча. Когда до входа осталось совсем немного, Лия догнала нас.

       Смущенно, с детской неловкостью сказала:
       - Доброе утро! Земля солнечной Чувашии приветствует вас, - и после небольшой паузы, совершенно не слушая, что говорит ей Олег, продолжила тихо:
       -Александр, извините, можно вас на минутку?

       - Почему не меня? - вскричал Олег, как всегда готовый, что-то отчебучить, но осёкся.

       -Пардон, пардон, я удаляюсь, - и, изобразив на лице ироническую мину, полного понимания, отошёл.

       -Я слушаю,- мы остановились, я вопросительно посмотрел ей в глаза. Лия взгляда не отвела.

       - Александр, Саша, я вас убедительно прошу, всё, что я вам наговорила этой ночью не рассказывайте Олегу и вообще никому. Да и вам лучше выбросить мою историю из головы, ни к чему это помнить.- В её взгляде не было жалости, просьбы, нет, она говорила естественно и буднично только усталость в глазах, безысходная.

       - Спасибо, что вы меня выслушали, а теперь до свидания. Вернее, прощайте.

       И пошла, не оглядываясь, неся в руках чемодан, немого спутника и свидетеля их судьбы с Михаилом.

       А я думал о людях, о человеческих странностях, происходящих в наших общениях. Шестнадцать часов назад, я смотрел на эту женщину не подозревая, что через некоторое время буду знать её жизнь от рожденья.

       Она ушла, но оставила в моей душе то, чего нам, наши близкие, стараются не оставлять. Боясь или нас обидеть, или создать в отношениях неудобство, а может быть, стесняясь своей неприкрытой семейной наготы.

       Я смотрел ей в след и чувствовал, что стал старше. Чужая, непростая судьба, как бы переместилась в мой личный жизненный опыт.

* * * *